Деревня на перепутье [Йонас Казимирович Авижюс] (fb2) читать онлайн

Деревня на перепутье

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Деревня в одно воскресенье

I

— Что ж, Галинис? Стало быть, за счастьем едешь?

— Может, со мной захотел? — Ехидная улыбка перекосила костлявое, в сплошной паутине морщин лицо. Галинис прикрикнул на лошадей и, увязая в глубоком снегу, поплелся по обочине, придерживая рукой сани, груженные скудным крестьянским скарбом.

— Для нашего брата белый свет не шире нищенской сумы. Везде одни и те же золотые копи, — бросил ему вслед Лапинас. Он поправил двустволку на плече — из висевшего рядом с ней ягдташа торчали заячьи лапки — и презрительно сплюнул.

— Для тебя-то — копи… Известное дело… Тебе трудодень что был, что не был… Да что уж там… — Свистнул кнутом, будто обрывая свою жалобу. Храпели лошади, хлюпал снег, скрипел шаткий стол, взваленный на самый верх пожитков, да звякало на ухабах подвешенное сзади ведро, к позеленевшему днищу которого пристала щепотка родной земли, земли Лепгиряй.

— Бежит народ из нашего колхоза. Намедни Грузджюс с Монгирдасом уехали, теперь вот Галинис. Слыхал я, оба Гайгаласа навострили лыжи, — вздохнул Римша, шагавший следом за Лапинасом, и прикурил сигарету, которую сунул ему приятель.

— Тоже в «Молодую гвардию»? — Лапинас вытряс трубку. Стал набивать заново.

— Клямас вроде бы собирается на торфяник в Паюосте, а Кляме Истребок принюхивается в Уоленай, на цементный завод. Клямасу-то тяжелей. Хоть он и бригадир, да только и умеет, что орать. А торф глоткой не возьмешь. Истребок-то куда ни пойдет, нигде не пропадет. Шофер… Теперь машина на машине. Такие, как он, нарасхват.

— Люди мечутся, как пчелы из разоренного улья. — Лапинас выпустил клуб густого дыма и молча проследил, как он рассеивается в тихом послеполуденном воздухе. — Одни уезжают, другие приезжают, третьих хочешь не хочешь увозят. Такое уж время, Лукас, такое…

— Да вот… Супротив ветру не подуешь, Мотеюс.

— Подуть-то можно, Лукас, можно… — Мотеюс Лапинас поднял выпавшую варежку, сунул в карман полушубка; день был не из морозных. — Как по-твоему? Прочешем еще Каменные Ворота, или на сегодня хватит?

— Куда там… И так ноги в зад влезли…

— Ноги тебе баба вогнала, — ухмыльнулся Лапинас.

Они двинулись по большаку прямо к деревне. На плече у Лукаса Римши тоже болталась тугая, перепачканная свежей кровью сумка. Только не покупная, а самодельная, из рядна. И ружье у него было попроще — одноствольное, и полушубок в заплатах, и на ногах не резиновые сапоги, как у Мотеюса, а лохматые, из коровьей шкуры, кожанцы; чтобы снег не набился, Римша спустил на носки штанины да еще обмотал их оборами.

Ростом он был невелик, коротконог, зато широк в плечах, крепок. В его пятьдесят лет никто бы не дал ему и сорока — его необычайно молодил по-женски пухлый рот.

Мотеюс Лапинас был на голову выше Лукаса. На сухощавом лице торчал длинный нос, который казался короче из-за рыжих буйных усов, каких не носил никто окрест, — их молодцевато закрученные кончики доходили чуть ли не до глаз. Под густыми с проседью бровями бегали зеленые, как у хорька, глаза. В мелких порыжевших зубах тлела трубка, которую Мотеюс не выпускал изо рта, даже творя молитву.

— Так вот, Лукас, — помолчав, вернулся он к прежней мысли. — Можно подуть и надо, только не пойми меня неправильно. Сколько-народу уехало, сколько еще уедет, а если у кого голова на плечах, того никаким ветром не сдует. Надо жить умеючи. Коли придется, свернись как еж в комочек. Пускай собака тявкает. Потявкает, надоест ей — и убежит. А ты опять вытягивайся и ползи куда надо. Но и ползти надо умеючи, Лукас, ох, умеючи.

— Пустеет Лепгиряй… Скудеет… Молодые выучатся и в городе остаются, а старики вот, как Галинис… — пробормотал Римша.

— Пускай себе едет! Родня он тебе, что ли? Дурень всю жизнь что-то ищет и не находит, а у разумного человека счастье под боком.

— Какое тут счастье, Мотеюс. Трудодня на табак не хватает, а сотки… Эх, у кого семьи нет, тот еще кое-как перемогается. А, скажем, если кто по уши ребятами обложился, то хоть с голоду подыхай…

— Ведь не на одни сотки живешь, Лукас, ох, не на одни… Нечего бога гневить. Золотые руки у тебя. А если чего недостает — колхозным добром пробавляешься. И я помогаю.

— Многие пробавляются…

Римша опустил глаза, покраснел от позорной правды. Но Мотеюс уже спохватился, что обидел приятеля:

— Куда там многие! Все хватают, коли удается, Лукас, ох, хватают.

— Не хочу… С души воротит… Давит меня чужое добро, будто могильный камень… Руки жжет… — хлынули слова из глубины груди, будто пробилась вода из омута Каменных Ворот ранней весной. — Лучше б ночей не спал, камни бы в гору днем и ночью таскал, только бы не брать чужого. Но что поделаешь, коли нужда заставляет?

— Где тут чужое, Лукас, где? — Лапинас полуобернулся, бросил на Римшу добрый, сочувствующий взгляд. — Теперь чужого нет. Вся земля, добро всякое теперь народа — твое тоже…

— Что законом запрещено, то не наше, Мотеюс. — Лукас снова вздохнул, нагнулся, погладил Мотеюсова пса Медведя, который, догнав охотников, бежал рядом с Лукасом. — Да вот правильно запрещено. Можно жить по-честному и в достатке, как в Павешвиле народ живет.

— Никак и ты собираешься за Галинисом в «Гвардию»? — усмехнулся Лапинас.

Римша ничего не ответил. Мысли ложились как черные ломти пахоты, застилали глаза, а он шел за невидимым плугом, тяжело волочил облепленные землей кожанцы, и не было ни конца ни края этой бессмысленной пытке. Не будь баба такая лютая, столковался бы с ребятами, уехали бы все в «Молодую гвардию»… Но Морту из Лепгиряй ни за какие блага не выманишь. Куда там! Ей бы только кусок хлеба. Неважно, как он заработан. Да и на Лапинаса молится, как на святую троицу. Кто знает… Люди говорят… Нет уж! Нет! Вранье! Быть того не может! Пока служила в девках у Лапинаса, верно, обжимались с Мотеюсом. Но теперь-то мать целого выводка детей. Люди вечно выдумают, только б посмеяться!

…Нет правды в жизни. Еще не пришла… Мучался сызмальства, стадо пас; едва подрос, пошел к кулакам за батрака. Ручьи пота пролил, работая на чужих. Обещали равенство, хлеба полные закрома… Где уж там! Снова, как прежде, ходит по дворам, чинит старые башмаки, латает крыши, печи ставит. Все умеет, все может. Все его зазывают, потому что такого умелого, недорогого мастера во всем Вешвильском районе не найдешь. А концы с концами без воровства все равно не сводит.

Он поднял голову, словно высматривая место посуше в болоте мыслей. С завистью поглядел на Лапинасову собаку, на поля, на деревню, лежащую перед ними, из которой с корзинкой покупок шла Гедрута Бузаускайте, пышная краснощекая девка, утеха парней.

— Снова брюхатая, — хихикнул Лапинас, когда они разминулись с Гедрутой. — Стало быть, Истребок поработал. Вот на пользу-то девкам колхозный хлеб!

— Не обрадуется. Ведь, поди, четвертый…

— Брат вырастит, не бойся. Из Америки посылки получает… — Мотеюс оборвал мысль, будто раздавил ногой уголек, упавший в солому. — Э-э, Лукас. Хорошо бы в магазин зайти, зайчатину спрыснуть.

— Коли поставишь… — Лукас снова оглядел Лепгиряй и ускорил шаг.

А деревня, словно стадо, бредущее вдоль большака, не спеша тащилась им навстречу. Впереди, как разведчики, шествовали плечом к плечу магазин с избенкой Раудоникиса, прикорнувшей по другую сторону дороги. За ними школа, двухэтажная, кирпичная, построенная уже после войны, — единственная гордость колхоза; ей под пару, будто курица рядом с павлином, расселась длинная, но ветхая уже изба сосланного кулака Демянтиса, в которой обретался сельский Совет. Дальше стояло каменное, с облупившейся штукатуркой здание молочного пункта — в прошлом собственность того же Демянтиса; против него — снова крестьянский двор. А у самой развилки — постройки Лапинаса. В этом месте вешвильский большак уходил в поля, пересекая тракт Уоленай — Паюосте, а деревня, будто испугавшись кочкарника Каменных Ворот, который начинался километрах в двух, разбегалась вдоль тракта, образуя аккуратную букву «Т» с короткой ножкой.

И снова шли двумя шеренгами двор за двором, дом за домом, непохожие друг на друга, как непохожи и человеческие судьбы. Были дома каменные, под дранковыми и соломенными крышами, были и деревянные, были даже избы из нетесаных бревен, их подслеповатые окошки легко затыкались подушкой. Местами шеренга домов прерывалась, и лишь поросшие сорняками бугры былого фундамента да плотная стена деревьев на задах пытались как-то заполнить брешь, которую пробил лепгиряец, перебравшись на хутор. А кое-где, словно расфранченный парень промеж стариков, затесался в строй домик поновее, который срубил на радостях новосел, получивший после войны участок земли. Поодаль от дороги, то концом, то боком к жилым домам, маячили никому теперь не нужные каменные гумна и сенные сараи с провалившимися крышами, стенами, изъеденными ветром и дождем, а на месте деревянных строений оставались лишь нижние бревна, которым предстояла та же участь — отоплять избу хозяина.

Одним концом деревня упиралась в речку Акмяне, а с другой стороны, обогнув ветряную мельницу, попыталась было взобраться на холм Апуоле, но устала, остановилась на полдороге, так и не добравшись до остроконечного, похожего на нарвавший чирей песчаного бугра, на котором стояла желтая деревянная часовня, оплетенная венком ветвистых сосен, самой природой возложенным на кости лепгиряйцев, погребенных здесь под крестами, каменными надгробиями и под безымянной, забытой, попираемой всеми землей.

Солнце плыло на западе, за облачной пеленой, словно тающий кружочек жира. Воздух был мягкий, гулкий; звуки шли будто из-под земли. Где-то мычала корова, весело галдели вороны, стаями высыпав на почерневшую дорогу, гомонили дети, радуясь оттепели, а то зима выдалась свирепая — как ударили морозы на Новый год, так и не отпускали целых два месяца.

Посреди деревни, где стояла читальня, разрывалась гармонь, несколько девичьих голосов тянули песню. А от магазина катилась мужская песня. Мужики ревели, стараясь перекричать друг друга, но всех покрывал зверский голос Клямаса Гайгаласа, бригадира из Майрониса.

— Эй, с дороги!

Римша отступил на обочину. Когда-то сверкавшие лаком и медными оковками, а теперь обшарпанные санки — наследие Демянтиса — разделили мужиков и остановились. В санках сидел человек средних лет с продолговатым багровым лицом. На лице этом выделялись широкий лоб и густые пшеничные брови, из-под которых глядели живые насмешливые глаза. Это был Антанас Григас, секретарь парторганизации колхоза.

— Садитесь, мужики, подвезу до развилки.

— Да вот… — Римша покосился исподлобья на Лапинаса.

— Нам еще кое-что купить надо…

— Как знаете. Только не упейтесь. Сегодня новый хозяин приезжает.

— Кто такой? — Лапинас знал кто, но втайне он еще на что-то надеялся.

— Толейкис перебирается, чтоб вас туда! Слыхали про такого? — Григас рассмеялся, сдвинув на затылок шапку, и лихо умчался в деревню.

Лапинас повернулся к Римше, царапнул его недобрым взглядом. Выколотил об ноготь недокуренную трубку. Потом вытащил одной рукой кисет, а другой сигарету и протянул ее Лукасу. В ушах у обоих все еще звучал язвительный, предостерегающий смех секретаря.

Давно уже толковали, что Мартинас Вилимас-де больше не хозяин в колхозе. Еще перед отчетным собранием бабы мололи языками, якобы на место Вилимаса поставят агронома из павешвильского колхоза «Молодая гвардия» — Арвидаса Толейкиса. На отчетном собрании Мартинаса и правда прогнали и выбрали Толейкиса. Но вот уже три недели прошло, а нового председателя все нет как нет. Пошли разные толки. Одни рассуждали, что Толейкис испугался Лепгиряй, где, как известно, сам черт шею сломит, другие поговаривали, что райком подобрал для него еще какой-то колхоз, третьи опять же доказывали, что Толейкиса не отдает «Молодая гвардия». Потом и толковать перестали. Все свыклись с мыслью: уже не приедет.

— Что скажешь, Мотеюс? Едет-таки… — В голосе Римши то ли удивление, то ли любопытство, то ли ожидание чего-то.

— Что тут и говорить, Лукас… — Трубка запыхтела, вывалился густой клуб дыма. — Время скажет, жизнь покажет.

— Радуется Григас. А Вилимас-то ему родней по матери приходится.

— Теперь отец сына своего бы продал. Время такое, Лукас, время… — Лапинас подавился дымом, долго кашлял, тер рукавом слезящиеся глаза.

— При Вилимасе-то по правде жизни не было.

— Вилимас — человек сговорчивый.

— Сговорчивый-то он сговорчивый, а просвету никакого, ни лучика нет, Мотеюс… Ни единого!

— Ни единого. А на что лучик этот? Солнца нам и так хватает, Лукас. Воздух, воздух нужен! А при Мартинасе воздуха хватало. Дышали…

— Не все…

— Ропщешь, Лукас, в колодец плюешь. Смотри, чтоб не привелось из него пить. — Хвостики усов встопорщились, приподнялись до самых ушей, под заячьим треухом блеснули зеленые пуговки глаз. — Глухой ты, а то и слепой… Будто Толейкиса не знаешь? В Павешвиле со всеми на ножах, самому райкому из-за него покою нет. Топор, не человек.

— Меня-то не зашибет. Я и так уже мертвый… — Лукас проглотил горькую слюну и снова загляделся на поля. Взгляд уходил все дальше от деревни, от хутора к хутору, скакал через канавы, обтыканные прутьями кустарника, бежал мимо заснеженных свекольных погребищ, мимо вьющихся тропок, мимо застывшей, закованной в белый лед Акмяне… И шаг за шагом в сердце все сильнее вливалось успокоение. А у моста взгляд остановился. Застыл. — Машина. Видишь, Мотеюс, машина едет…

Лапинас повернулся спиной к деревне, уставился на вешвильскую дорогу.

— Видать, за дровами в Сукмядис едут. — Он плюнул, дернул ягдташ. — Пошли.

И они двинулись к деревне, которая близко, рукой подать, дышала теплом крестьянских изб.

Дверь магазина была полуоткрыта. Кто-то кричал, барабаня кулаками по прилавку. Слышался высокий, визгливый голос продавщицы Виле Вилимайте:

— Нет уж, не дам в долг! Сперва за тот раз принеси. А так не дам. Катись спать!

Во дворе стояли трое: бригадир из Кяпаляй Андрюс Вилимас, чернявый, средних лет и среднего роста человек, с заячьей губой; плечистый великан, достававший головой до крыши, кузнец Юстинас Раудоникис — председатель ревизионной комиссии; Пятрас Гаудутис — бригадир строителей, прозванный Помидором за сильное сходство с этим сочным плодом, — округлый, низенький, чуть выше карманов штанов Раудоникиса, с надутым, красным, будто облупленным, лицом, пухлыми детскими губками, носиком вроде шишки хмеля и такими же невероятно крохотными, будто прорезанными бритвой, мутно-зелеными глазками. Помидор бойко размахивал короткими, мясистыми ручками и торопливо что-то говорил, даже слюна брызгала во все стороны — до того он разошелся. По случаю воскресенья ему хотелось выпить, а приятели никак не могли решиться: оба были не поклонники рюмки, а Раудоникис даже денег при себе не носил, поскольку жена, выпуская его из дому, обязательно чистила карманы.

— Глянь, мельник со своим захребетником идут, — глухо, как со дна бочки, продундил Раудоникис. — Давай напросимся, может, поставит по случаю охоты.

— Большого ли зверя убил, Мотеюс? — крикнул Помидор.

Но ответа так и не дождался, потому что в эту секунду мимо пронесся грузовик. Рядом с шофером сидела женщина с ребенком лет пяти на коленях. В кузове, растопырившись, покачивалась буренка, высовывали морды овцы, белела широкая спина свиньи. А в нескольких десятках метров за первой ехала вторая машина, доверху груженная мебелью, узлами, мешками. Медведь, заклятый враг всякой техники, прозевал первый из грузовиков, погнавшись за приблудной кошкой; тем яростней он кинулся под колеса второго.

Добродушный Кляме Истребок вовремя повернул баранку: переднее колесо чудом не раздавило пса. Зато заднее провалилось в сугроб. Машина забуксовала.

Кляме, не выключая мотора, приоткрыл дверцу кабины.

— Наддайте-ка плечом, мужики.

— Никак карета нового председателя, брат?.. — вполголоса удивился Помидор.

— Похоже… — Вилимас почесал в затылке, не снимая кожаной фуражки. — Забыл сигарет купить… — И юркнул в магазин.

Раудоникис оглянулся, поплелся было вслед за ним. Но любопытство не пустило.

— Пол-литра будет — подсобим, — вызвался Помидор.

— Вот народ, ни стыда ни сраму! — Лапинас швырнул на снег ягдташ, положил на него двустволку. Поплевал на ладони, украдкой поглядывая на Арвидаса Толейкиса, который, выбравшись из кабины, стоял у передка машины и внимательно разглядывал лепгиряйцев.

Роста он был высокого, широкоплечий, в новом серо-зеленом полушубке с серым овчинным воротником. На ногах были начищенные до блеска сапоги и тоже серо-зеленые галифе; из-под расстегнутого полушубка выглядывал темно-синий пиджак.

— А кто ты будешь, любитель пол-литра? Не бригадир ли строителей, как помню по отчетному?

— Чего тут спрашивать, брат, раз известно…

— А я глазам своим не верю, что это бригадир. — Колюче усмехнулся, покачал головой с густой каштановой шевелюрой, которая над висками чуть отступила, из-за чего высокий, немного покатый лоб с двумя неглубокими морщинами как бы подался вперед, всей тяжестью нависнув над продолговатым массивным лицом с резкими чертами. — Почему у моста бревна в кювете валяются?

— А мое какое дело? Чего, брат, набросился? Разве я их туда свалил?..

— Бригадир отвечает за каждый кубометр стройматериалов. Так и заруби себе на носу. Смотри, чтоб завтра эти бревна лежали там, где им положено.

— У Пульгиса сани сломались…

— Товарищ Раудоникис, — оборвал Толейкис Помидора, даже не взглянув на него. — Завтра соберешь ревизионную комиссию. В шесть вечера явитесь в канцелярию.

Заревел мотор. Ухватились мужики кто за что сумел. Лапинас уже успел принести со двора магазина ведро гравия и посыпать под колеса, так что шины хорошо брали, и машина мигом выскочила на твердую дорогу.

Арвидас поблагодарил Римшу с Лапинасом за помощь и захлопнул за собой дверцу кабины.

— Бревна помешали, брат. Командир нашелся… — подскакивал во дворе Помидор, плюясь сквозь зубы.

— Глянь-ка, узнал… — бубнил Раудоникис, злясь на себя, что не успел подтолкнуть грузовик.

— Да вот… С ходу берет… — прошептал Римша.

Мотеюс прищурился, будто целясь в удаляющуюся машину. Потухшая трубка пыхтела, клокотала, скакала в зубах.

— Пошли! — зло бросил он.

И зашагал. За Лапинасом поплелся Римша, а за ним, волоча по снегу обочины цепочку следов, затрусил Медведь.

II

Изба Лапинаса была пятистенная, из нетесаных бревен. Одну половину — горницу — занимала семья Римши, а в другой жил сам Мотеюс с женой и дочерью Годой. Из большой комнаты, собственно избы, вели две двери — одна на кухню, другая — в комнатку дочери, где кроме кровати стояли полированный буфет, платяной шкаф карельской березы и большое зеркало.

Изба выглядела куда беднее. В углу, у стены Годиной комнаты, стояла кровать Мотеюса, у стен — две деревянные, липовые скамьи с решетчатыми спинками — работы Римши, а между ними затесался старый квадратный стол, застланный клеенкой. Крохотные, о шести окончинах, окошки по деревенскому обычаю были уставлены цветочными горшками. Стены обиты цветной бумагой, утомительно-голубой фон которой разнообразило полтора десятка семейных фотографий и несколько святых образков, повешенных над столом, повыше окна.

У Лапинасов редко переводились гости, потому что Мотеюс умел не только крепкое пиво сварить, но тайком гнал и самогон, а вдобавок была у него красавица дочка, за которой бегала добрая половина лепгиряйских парней.

Вот и сейчас за столом сидел колхозный счетовод Пятрас Вингела, прозванный Ягодкой Сладкой, — плешивый холостяк, во рту которого блестели серебряные зубы, щеголеватый, то и дело поправляющий узел галстука, пропитанный одеколоном, будто парфюмерная лавка. Рядом с ним — Симас Гоялис, восемнадцатилетний, тощий, веснушчатый парень, по уши влюбленный в Году. Его родители недавно переехали из Дзукии, с песков Варены, где начали сажать лес Нрава он был тихого, славился простодушием, страшно боялся насмешек, как мог подчеркивал свою мужественность и, в знак зрелости, отращивал под носом серый пух. Он работал прицепщиком, но частенько пописывал в районную газету то заметки, а то и стихи; в колхозной стенгазете появлялись его веселые статейки, язвительность которых поражала многих, оттого что с виду Симас был тихоня тихоней. Весь конец стола занимал плечистый увалень, лепгиряйский бригадир Викторас Шилейка, — скуластый, большеглазый, средних лет мужик. В трезвом виде он не мог слова связать и вместо разговора только ржал по-лошадиному, разинув пасть, и, зыркая во все стороны, мотал крупной вислоухой головой. Зато во хмелю язык у него развязывался как следует. А уж картежник да плут был первейший во всей деревне. Четвертым за столом сидел Прунце — головастый, придурковатый с виду парень, силы невероятной; и ростом и крепостью он уступал только кузнецу Раудоникису, да и то самую малость. В Лепгиряй он появился лет десять назад, но никто толком не знал, откуда он, как его фамилия. Было известно, что это дурак, которого легко надуть, который ходит по дворам, чуть ли не даром делает самую черную работу, — и хватит с него. Прозвище дали ему сами лепгиряйцы: прозвали Французом за то, что Прунце гундосил и на свой лад выговаривал согласные.

Прунце, счетовод и бригадир дулись в «очко» на деньги, а Гоялис, забившись в угол, следил за игрой. На столе стояла вторая уже бутылка самогону, которую задаром принесла Лапинене, потому что муж строго-настрого приказал не брать с колхозного начальства ни рубля. Гоялис не пил, а Прунце у Лапинасов сходил за домочадца; так что ни капли не шло без пользы.

— Лишние, ягодка сладкая… — Вингела подмигнул Шилейке и придвинул пятерку, потому что в банке, который он нарочно не взял, было столько же.

— Ну, Прунце! — Шилейка швырнул карту и подмигнул счетоводу. — Тысяча копеек! Пли!

Прунце осклабился, выпучил глаза, вытянул толстую шею в синих жгутах вен. Манили, ох, манили его эти десять рублей, но в кармане бренчали лишь медяки.

— Рупль… Тай рупль… — прохрипел он, протянув поросшую рыжей шерстью лапу за второй картой.

— Ведь туз тебе достался, Прунце? — вскочил Вингела. — Пиковый туз! Дай-ка и я приложу, ягодка сладкая.

— Покукуй задницей, — запротестовал Викторас. — Отбиваться не дам. — Он незаметно приподнял карты. Внизу мелькнула десятка. Прунце аж затрясся от волнения: деньги у него в руках.

— Тай все! — Он схватил карту. И остолбенел: вместо десятки выскочил король треф.

— Пыло тесять! — взревел он, закатив глаза. — Кута тевал тесятку, шулик?

— Сам ты жулик. Нечего в карты заглядывать. — Шилейка открыл свои карты. — Вон где десятка! Я же себе не сдал, бедняга! Еще?

— Еше… — Прунце загреб бубновую семерку. Долго подсчитывал, дул, по обычаю картежников стараясь сдуть лишнее очко. Потом глубоко — будто на мехи нажали — вздохнул и отшвырнул карты. — Мноко…

— Прунце, неужели ты не видишь? Они тебя обставляют, — вмешался Симас.

— Ха-ха-ха! — заржал Шилейка. — Прунце, слышь, что он говорит? Говорит, ты — дурень, ничего не соображаешь, мы тебя дурачим. Такого мужика!

— Я — турень? — Прунце глянул на Симаса словно взбешенный бык. — Какой такой турень?.. — Бухнул кулаком по столу, даже бутылка подпрыгнула. — Вот там в морту, путет турень!

— Успокойся, ягодка сладкая, он же сопляк сопляком. Викторас, дай Прунце карты.

— Сдавай, Прунце. — Шилейка пододвинул к Французу колоду. — А ты, корреспондент, не путайся у мужчин под ногами. Сдавай, Прунце, чего уставился, как черепаха на яйца? И отслюни мне десять рублей.

— Не-э… не-э… — промычал, прогнусавил Прунце, с мольбой глядя на мужиков.

— Велико дело, нет. Кто — ты деньги или деньги тебя делают?

— Руки есть. Не мужик — гора, — подхватил эту мысль Вингела. — Лапинасу за проигрыш колодец вычистил, а тут из-за паршивой десятки…

— Ну уж! Порубишь воза два хворосту — и квиты. — Шилейка заржал, бросил презрительный взгляд на Симаса. Тот сидел пунцовый от обиды, не смея больше рта раскрыть.

— На магарыч Лапинас зайца принесет… — сверкнул зубами Вингела.

— Знаешь, я начинаю завидовать Лапинасу. — Шилейка наполнил стопки. Все выпили. — Живет будто в молоке купается. Римши у него в испольщиках. Куда там — в испольщиках. В батраках! Огород сажают, полют, убирают. Старику пальцем шевелить не надо.

— Значит, такой уж смиренный, истинно литовский характер попался, ягодка сладкая.

— Как же, как же. Думаешь, Римша один дюжину детей осилил?.. Мотеюс — известный жеребец… Старший, Лукас, что в МТС механиком работает, тоже Лапинасовой работы…

— Слыхал я. Говорят, Лукас взял непорожнюю.

— Вот-вот… Мотеюс подсунул. Истинный дурак этот Римша. Я бы об спину такой бабы палку сломал. Холера!..

— Любовь, ягодка сладкая, камни плакать заставит. Вот и Морта: обкрутила Лукаса вокруг пальца, водит с завязанными глазами, куда хочет, и выдает вранье за чистую монету.

— Надо было Римше с Матильдой пожениться. Вышла бы ладная ослиная пара, — злобно бросил Шилейка, поглядев в окно на Лапинене, иссохшую старушонку, которая мыла у колодца картошку. — Дура старая, и больше ничего. Лапинас ею заместо тряпки ноги вытирает, рта разинуть не дает. При нем все ключи, деньги. А она ходит оборванная, хуже батрачки. С зари до зари то за скотиной, то у печи, даже валенок ей не купит.

— Сама виновата. Кто просил выходить за Мотеюса? Она же чуть ли не на десять лет его старше.

— А зачем брал? Покойный отец рассказывал: Матильда и слышать про Мотеюса не хотела. Боялась. И как тут не бояться: был красавец, известный бабник, молодой парень, а она — старая дева и не дуреха какая-нибудь, свет повидала, потому что двадцать лет в Америке прожила. Только Лапинасу Матильдины доллары очень уж ладно пахли, вот и скулил, на коленях ползал, пока не замутил старой деве голову и не потащил к алтарю.

— Ты осторожней, ягодка сладкая. Лапинасов зятек слышит. Еще в газету настрочит.

— Таких зятьков, как он, — половина колхоза. Верно, Симутис? Чего краснеешь? Не унывай, подойдет и твоя очередь — ухватишься за гриву. Года — девка жалостливая…

— Это уж мое дело, — гордо отрезал Симас.

Прунце поддакивал мужикам, кривлялся, выкрикивал односложные словечки, которые срывались с его губ с клекотом, тяжело, будто глинозем с лопаты. Но сильнее всего поглощала его игра. Вся душа его целиком ушла в карты, в черные и красные картинки, в волшебные, почти живые очки, которые влекли, соблазняли, лукавили… И бежал рубль за рублем, пятерка за пятеркой из его кармана. Шли в банк невидимые глазу деньги, которые еще предстояло заработать. А как же — такой парень, такой силач! Вот только чуток потеплеет, он возьмет топор, и хвороста Шилейки как не бывало. А Вингеле он хлев вычистит. В долгу не останется, не бойтесь. Зато и Шилейка с Вингелой не скоты. Сварят пива, чтоб за работой во рту не пересохло. Будет работать да песни петь. Ведь Прунце им за брата…

В избу вбежала Года. Вернулась она из деревни, где носилась с самого утра, так что проголодалась как волчонок. Кинулась в кухню, там сразу же зазвенела посуда, опрокинулось ведро. Хватала что попало под руку, совала в рот, не садясь, притопывала от нетерпения: музыканты уже ушли из читальни в школу, где сегодня комсомольцы давали вечер с представлением. Гримироваться было рано, но ноги сами скакали: до того чесались пятки, до того хотелось пуститься в пляс с парнями… Вся она трепетала как пламя на ветру, каждый звук звенел для нее музыкой. Мир стал огромной избой на торжественном празднике, полной беспечного гомона, хмельного веселья, волнующих душу песен.

— Годуте, пышечка, — позвал Вингела. — Присаживайся, ягодка сладкая. Посвети нам, звездочка.

— Придет мама — лампу зажжет, — бросила она, но рассмеялась только большущими зелеными глазами, а сочные алые губы приоткрылись неохотно, словно боясь рассыпать белоснежные горошины зубов. Игриво склонила на плечо голову в льняных кудряшках и исчезла в своей комнатушке.

Мужики сдвинули головы. Вполголоса хихикали, злословили.

— Нос задирает, кобыла, — задыхался от злости Шилейка, который завидовал каждому в том, чего был лишен сам. — Королевну корчит, с парнями шлендает, а мать день-деньской в навозе преет, в жиже мокнет.

— Красивая, бесенок. Тугая, стройная как липа. — Вингела даже про карты забыл. Глядел влажными, тоскующими глазами на дверь комнатки, скреб ногтями плешь.

— А чего не быть красивой? Сытая, расфуфыренная как кукла, ни черта не делает. Дурак этот Лапинас, дает волю девке. Думаешь, долго она будет хвостом вертеть? Начнет, как Гедрута, каждый год котиться, старуха не поспеет внуков растить.

— Не говори, она мужиков выбирает, — заступился Вингела. — С каждым не шляется. Много кто из зависти оговаривает.

— Все одно! Девке уже двадцать шестой идет. Пора детей растить, а замуж не хочет… Не говори, Пятрас, не заступайся. Ты у нас второй год, а я тут родился, вырос. Добра не жди как пить дать. Мать Лапинаса была насчет парней востра, сынок Мотеюс половину прихода осчастливил, а Года… Что зря языком молоть. Семья такая, вот что я скажу!

— Пусть оно и так, ягодка сладкая, а я бы все равно ее взял, только бы пошла. Такая, пока замуж не выйдет, перебесится, перегорит, а когда найдет семейный очаг, будет тлеть себе потихоньку, будто жар, греть…

Шилейка с досадой сплюнул. Коробило, ох коробило его от чужого счастья: у самого-то жена была горбатая. Не дрался, по девкам не бегал, жил мирно, да в душе обиду носил. Сердце ныло, глодала зависть, вот и злился на весь свет, сам не ведая почему. А тут, как на грех, Года из комнаты вышла. Кудряшки причесала на другой манер, надушилась, была уже не в синем платье, а в национальном костюме со сверкающей брошкой-подковкой на груди, в часиках, в коричневых туфельках на каучуке, в пальто, сшитом по последней моде.

Вингела звал ее, просил присесть, даже выпил за ее здоровье. Куда там! Скользнула по мужикам взглядом, будто провела росистой веткой розы, — та ведь и колет и пьянит, да от ее влажной прохлады в дрожь бросает.

Ушла. За ней поплелся и Симас; он тоже выступал на вечере.

— Затрусил жеребенок за кобылой, — осклабился Шилейка. — Думаешь, не подпустит к вымени?

— И-и-го-го-го! — заржал Прунце, наконец уловив смысл. — К вымени… го-го-го…

Вингела оскорбленно встал. Нравилась ему Года. Надеялся, что не напрасно ходит к Лапинасам, хоть он для нее был вроде пустого места. Однако надежда — мать дураков. Вот он и ждал ее терпеливо, как цветок ждет пчелу. Вдруг вспомнит, вдруг заглянет по дороге в улей…

Он хотел гаркнуть на Виктораса, пристыдить его, зачем таскает ее имя, будто бык цепь по грязи, и завязался бы спор, но увидел, что во двор входят Лапинас с Римшей. В окне мелькнули головы, серые стволы ружей, испятнанные кровью сумки. Было слышно, как сбивали снег с обуви в сенях. Потом разошлись с добычей каждый к себе.

Хмурый был Лапинас. Швырнул ягдташ в угол, даже не поздоровавшись с мужиками, поставил ружье, повесил на крюк у двери полушубок. Вингела кинулся к зайцам, что принес Мотеюс. Хвалил, что жирные, крупные, что метко подстрелены, а Прунце сопел рядом и ухмылялся во весь рот.

— Толейкис прикатил, — будто пулю пустил Мотеюс.

Все съежились, переглянулись, а Шилейка поднес к губам стопку. Плеснул как в печь. Поднялся.

— Прикатил и опять укатит, — бросил он. — Был Тауткус, председательствовал Барюнас, теперь Мартинаса черт унес. А мы как жили, так и живем.

— Не говори, — усомнился Вингела, заметив неодобрение в глазах Лапинаса. — Толейкиса на мякине не проведешь.

— Вот-вот, Пятрас, в том-то и дело… — поежился Лапинас и рявкнул на жену, которая, как только вошла, предложила кушать. — С первого дня норов показал. Не успел в Лепгиряй ног согреть, а уже на Помидора набросился, гнал бревна таскать, Раудоникису велел со всей ревизионной комиссией явиться.

— В прошлом году он в «Молодой гвардии» заместителя председателя съел, — подхватил слова Лапинаса Вингела. — Блажной, ягодка сладкая, всяк знает.

— И ты при нем не поцарствуешь, Викторас, это уж как пить дать, — бухнул Мотеюс. — Разве не помнишь, что он твердил, когда эти дурни его председателем выбрали? «Бу-дем со-блю-дать по-ста-нов-ле-ния…» А ты знаешь, что это за постановления, а? Уж который год, как запрещено по второй корове держать. В прошлом году Мартинас грозил штрафом, если у кого найдет больше, чем шестьдесят соток, обещал скостить огороды всем, кто минимума не выработает. Никого он не оштрафовал, огороды не мерял; как кто держал, посей день по две коровы держит, потому что Мартинас — человек сговорчивый, никого не хочет без ножа резать. А этот зарежет, помяните мое слово, зарежет!.. Не будешь больше шляться по дворам да пиво пить, Викторас, и ты, Вингела. Прижмет… Обкорнает… На своем огороде хозяином больше не будешь и с коровушкой распрощайся… — Кольнул уголками глаз Римшу, который торчал у двери.

— Чего тут! — храбрился Шилейка, хотя от слов Лапинаса его и бросило в дрожь. — Разве Мартинас поначалу не кидался? Гонял бригадиров по дворам, коров переписывал, огороды проверял. Кто по дурости поверил — распродался, а кто не струхнул — живет, как жил. Новая метла завсегда чисто метет.

— Дай боже, Викторас, дай боже, чтобы так было…

— Чему быть, того не миновать, — вставил Вингела. — Ничего не поделаешь, когда уже сделано, ягодка сладкая.

— Можно, мужики, поделать, и надо. Мартинас же не сбоку припека, в заместителях-то его оставили. Не одному Толейкису воз тащить, нет…

Вдруг со страшным шумом распахнулась дверь. В избу ввалился майронисский бригадир Клямас Гайгалас. Был он уже в добром подпитии. Черные, с прищуром глаза блестели, будто намасленные. Они все бегали, стреляли по сторонам, издевались, горели нахальством, да так, что не по себе становилось. Из-под заломленной фуражки выбивались черные как смола пряди волос. Был он чернявый, будто через печную трубу протащили, за что прозывали его Черномазым, да и его бригаду тоже кликали черномазыми, хоть при Клямасе никто этого говорить не смел, потому что Гайгалас был парень вспыльчивый, обидчивый, охотник до драки. И гордый на редкость. Никому не кланялся, поносил каждого, кого невзлюбил. Возомнил о себе невесть что, хоть ютился с молодой женой, младенцем и братом Истребком в ветхой лачуге и частенько один забеленный свекольник хлебал.

— Здорово, хозяева! — Он сказал это звонко, со злорадством и язвительно рассмеялся.

— Хозяев больше нет, — отбрил Лапинас. — Нынче все хозяева. Что в Майронисе слыхать?

— Разве не слышал? — Гайгалас вздернул свой горбатый нос, словно ястреб, собирающийся клюнуть. — Конец тебе настал, Лапинас! — Ударил взглядом, будто камнем, вторым поразил Вингелу с Шилейкой. Те даже побледнели — такой ненавистью, таким злорадством сверкали его глаза. — Кончились деньки Вилимаса! Теперь попостится его родня — братья, племянники, гадюки… — И посыпалась вереница ругательств, одно другого гнуснее, оскорбительней.

— Садись, раз пришел, — еле выдохнул Лапинас. — Только глотку зря не дери. Тут тебе не кабак.

— Думаешь, пить пришел? — Гайгалас тряхнул головой, чуть фуражка не слетела. Вытащил пачку сигарет. — Не нужно мне твое зелье. Оно из краденой муки, мельник! Пускай самогон лопают двоюродный брат Вилимаса Шилейка и этот сопливый Ягодка Сладкая… — Швырнул пачку под ноги Вингеле; она оказалась пустой.

— Не кидайся на людей, Клямас, ох не кидайся. На! — Лапинас протянул сигарету, состроил умильную улыбку, хоть от злости печенка ворочалась.

— К черту! — Гайгалас грубо оттолкнул его руку. — Я не нищий. Захочу, сам куплю.

— Чего пришел, раз так? — не выдержал Шилейка.

— Веселую новость принес! Пришел вашей беде порадоваться!

— Беда для всех одна, — огрызнулся Лапинас.

— Для воров, для бандитов закон — веревка на шею, а для честных людей — спасение! Вешайтесь! Провалитесь в Каменные Ворота, мне начхать! — Похабно выругался и бросился в дверь. Бежал, угрожая кулаками, зубами скрипел, озирался: вдруг еще кто подвернется под руку, на ком бы сорвал сердце, над кем бы поиздевался, мог спустить дурную кровь.

— Голодранец! — будто взорвались губы Вингелы; оглушенный внезапным нападением, он только сейчас разинул рот. — Посидел годик на курсах. Не знает теперь, как и воображать.

— Надумал уехать, так совсем сбесился, — отозвался Шилейка, дрожащими пальцами расстегивая да застегивая пиджак — сам не знал, что делал; давно у него не лежала душа к Гайгаласу, а теперь он был смертельно оскорблен. Вместе со злобой в сердце врывался неясный страх.

— Правдоискатель… — Лапинас старался сохранять спокойствие, но губы вздрагивали, усы тряслись как овечий хвостик. — Вилимас вроде хотел его в шею вытолкать, да… — Махнул рукой. К чему говорить, коли горю не поможешь?.. — Старуха! Бутылку! — крикнул он через плечо жене, та, сухая как щепка, сцепив морщинистые руки под замызганным передником, испуганно переминалась в углу, рядом с Римшей. — И закуску. Живее!

Все ожили. Снова расселись, перетасовали карты. И вместе с картами швыряли слова. Гости скажут два-три, Лапинас — десять. И текла, ткалась речь, как пестрая ткань на кроснах Римшене, сплошь в хитроумных узорах. Знай летал челнок, Мотеюс знай налегал на топталку, а дружки один валик отпускали, другой — прижимали, вычурности рисунка дивились, и каждый по нити-другой от себя прибавлял. А как же, пес этот Толейкис. Давно известно… Но один ни шиша он не сделает, ни шиша… Есть еще в правлении добрые люди: Шилейка, Андрюс Вилимас — брат Мартинаса, да и сам Мартинас… Есть… Не поддадутся… Обломают рога… Только давайте, мужики, за Мартинаса держаться, давайте…

III

А на второй половине дома ткала Римшене. Сидела за кроснами, как королева на троне, и словно повелевала взмахами рук, властным кивком головы, движением плеч — так легко все шло, кросны будто сами работали, двигая набилки, мгновенно перекрещивая нитенки, глотая нить за нитью с челнока. Была она женщина сноровистая, славилась как лучшая ткачиха в округе. И не зря. Многие лепгиряйские женщины одевали своих мужей в фабричное. Не хлопали больше кросна, не вертелись воробы, распетливая пасма, навитые на мотовилах, не наряжались больше хутора в белоснежные холсты, разостланные у прудов ранней весной. Но Морта еще прочнее устраивалась за кроснами и теперь не только зимой да весной, а и в самую страду трудилась, круглый год мяла топталку, редкий день пропускала. Зато и несли же ей с каждого двора! Несли шерстяную пряжу — на пестрые покрывала для кроватей, несли льняную — на скатерти и рушники; парни и те просили выткать галстуки, потому что получалась у нее такая красота, что каждый узорчик был словно живой — и подмигивал, и смеялся, и умилял. Не ткачиха — кудесница она была! Вот и тащили мешками пряжу во двор Лапинаса, упрашивали сделать побыстрей, да и узор позамысловатей подобрать, чем у того-то, а забирая готовое, радовались, хвалили смекалку Морты, носили по дворам, показывали, потому что такого великолепия никто в жизни не видывал.

Но этой зимой, после Нового года, Римшене отодвинула в сторону чужую работу: своя наседала. Ни для кого не секрет, что сын заведующего молочной фермой Антанаса Григаса — Тадас распустил хвост перед Бируте. Пора ткать приданое.

Поэтому, едва прибежав из костела, Римшене кинулась к кроснам, благо настоятель ныне не запрещал работать после обедни. Сынок Битинас, старший из «второй кладки», которая посыпалась уже после войны, наматывал цевки, и еще чуть ли не четверо детей галдели вокруг. Один сосал за столом карандаш, глядя на только что нарисованную лошадь, смахивающую на лачугу Гайгаласов в Майронисе, другие, мал мала меньше, скакали на палках и ржали, поднимая шум и пыль, а самый маленький ползал с голым задом, все норовил залезть под кросна, хватался грязными ручонками за топталку и ревел во всю глотку, когда мать оттаскивала прочь, шлепнув хорошенько, чтоб запоминал, куда лезть не полагается.

Из комнаты, которая когда-то у Лапинаса была отведена для гостей, вышла Бируте — восемнадцатилетняя, стройная, пригожая лицом рыжая девушка — копия матери. Да и норовом она была в мать. Такая же упрямая, властная, никому ни на волос не уступающая, хоть и не сплетница, не балаболка, как многим казалось на первый взгляд. Она единственная не признавала материнской власти, которая угнетала всех, начиная от голопузого ползунка и кончая главой семейства — Лукасом. Сражалась с Мортой на равных, из-за малейшей чепухи вспыхивала, если что было не по нутру. Жгла ее обида, грызла досада, душа бунтовала против матери — стыдилась она пересудов и жалела отца.

За ней, будто подружки за невестой, шли три сестры, погодки. Они обожали старшую за то, что Бируте не боится матери, заступается за них, поэтому и старались ей услужить. Одна расчесывала ей волосы, другая выбирала ленты покрасивей, третья заплетала косы, которые висели у нее до пояса — толстые, будто связки лука. И туфли чистили, и петли на чулке поднимали, и платье гладили; готовы были последний свой скромный наряд сестрице отдать, только бы та была довольна, счастлива, только бы выглядела лучше всех на вечере, где она играла в спектакле. Не хватало лишь старших — Юргинаса с Миртой и Лукаса; первый учился в Каунасе в Политехническом институте, вторая — в педучилище, третий же, Лукас, самый старший, работал механиком в МТС. Но и без них изба аж скрипела, до того была набита.

— Носитесь за этой дылдой, будто бесноватые, — накинулась Морта на меньших. — Дангуоле, возьми ребенка, подотри. Видишь, обделался по уши. Рута, избу подмети. Зайдет кто-нибудь, со стыда сгоришь! Девками изба полна, а мусору по колено.

— Беспокоишься, будто жениха ждешь, — буркнула Бируте.

— Кто тебя за язык тянет? Чего блеешь, будто застриженная овца? Часом, не хочешь ли схлопотать по губам? — грубо спросила мать, еще злее постукивая кроснами.

— И не хочу, и не схлопочу.

— Ну и дочка, ну и утеха! Матери слова вымолвить не дает — сразу честит будто какую суку.

Пока они переругивались, от Лапинаса вернулся Лукас. Присел,облокотился на краешек стола и загляделся в оттаявшее окно на гусиную стаю во дворе. Гуси-то Лапинасовы… Своих всего один остался. На развод.

И снова полезли мысли, словно напасть какая.

…От Раудоникиса сто рублей за печь, что поставил. Шилейка не расплатился за крышу хлевика. До следующего понедельника надо бы второй бочонок связать. Прибавить несколько пар клумп, дюжину ложек. Накопит денег, был бы базар пристойный. Почти вдвое этого за месяц заработала Морта за кроснами. Если со стороны посмотреть, должно же хватать? В хлеву две коровы, телка. Осенью шестерых баранов зарезали. Слава богу, огород нынче неплохой. Хватило картошки свиньям, последнюю-то закололи пудов на двенадцать. А достатка как нет, так нет. И как быть, коли дюжина ртов едят, а только две с половиной пары рук работают?.. Эх, что тут говорить, никто ведь не виноват. Работают девочки, стараются. Дангуоле на выдаче кормов, кладовщицей. От зари до зари на ногах. А Бируте — доярка. Шутка ли столько коров обихаживать? Стараются девочки… Трудодней выработали почти в два раза против нормы. Ну а что? Бежали, спотыкались, надрывались, как лошадь на манеже, а плату в конце года неполные сани привезли.

— Чего пригорюнился, как невеста наутро после свадьбы? — крикнула через плечо Морта. — Мотеюс, что ли, наугощал, раз от еды нос воротишь?

И впрямь перед ним стояла миска картофельных оладий, горшок со сметаной и стакан чаю, в который Рута положила добрую ложку брусничного варенья.

— Кушай, папенька, кушай.

Лукас обласкал дочь любовным взглядом. Скоро и эта станет работницей, скоро… А Морта будто угадала его мысль. Нагнувшись над бердом, вязала порванную нить и говорила:

— Григас звал Руту идти к курам. Благодетель нашелся! Лучше уж я отправлю девочку в город к какому-нибудь служащему за детьми смотреть. А у этих и харч свой, и одежду свою рви, а потом фунта за трудодень не наскребут.

— Тоже мне баре. Без прислуги не обойдутся, — вставила Бируте. — По мне лучше за фунт для всех работать, чем за жратву перед одним спину гнуть.

— Как тут не гнуть, доченька, как не гнуть… — поспешил отец, увидев, что Морта заерзала словно на иголках, собираясь накинуться на дочку. — Сама видишь, какие у нас закрома.

— Чего тогда Юргинасу с Миртой суете? Они же стипендию получают. На еду хватает.

— Им-то меньше суем, чем тебе, — отбрила мать. — В колхозе на сухую корку не зарабатываешь, а хлеб жрешь за троих, да еще намасленный.

— Интеллигенты, а как же… Им в кино сходить надо. Мирте — конфеты, Юргинасу — сигареты. Скажете, не курит? Посылайте больше: выкурит сигарету, сытно поест, захочет и пивка выпить.

— Пошла вон! Молчать, собака, не лаять! — Морта встала за кроснами.

Бируте сверкнула было карими глазами, но остыла, встретив умоляющий взгляд отца.

— Мог больше сена накосить! — Остатки гнева Морта выплеснула на мужа. — Кто не лодырничал, полдюжины возов притащил с колхозных покосов.

— Да вот… И у меня вроде бы так… Не зевал… — оправдывался Лукас. — Чего и желать — март ведь на носу. У всех сена в обрез. Гайгалас уже целый воз с рынка приволок в прошлый понедельник.

— Гайгалас на хуторе, в чистом поле сидит, а у тебя сарай Лапинаса под носом.

— Как-нибудь уж протянем до весны, как-нибудь… — повысил он голос, стараясь опередить Бируте, которая снова хотела было накинуться на мать. — Кто знает… Может, и сена-то не понадобится… Может… — Еще ниже опустил голову, жевал, глотал большими кусками оладьи, словно стараясь протолкнуть подальше новую заботу.

— А что? Помирать собрался? — бросила Морта, раздраженная молчанием мужа.

— Да вот говорят, коров отберут… Лапинас… — прошептал он.

— Кто? Лапинас отберет? Говори ясней, не мекай. Стыдно людей, коли кто услышит. Какие такие коровы? Кто отберет?

— Толейкис приехал. Говорят, больше одной не даст держать…

— А куда он вторых денет? Сожрет?

— Без двух коров нам сухота… Такая куча… — Лукас обвел взглядом детей.

— Спичку еще не сунули, а он уже на пожар зовет, — презрительно отмахнулась Римшене. — Нет такого закона, чтоб отбирать.

— Конечно, — вставила Бируте. — Никто отбирать не станет. Сами продадите.

— Да вот…

— Будут лишние, вот и продадим. Ну, все за свою работу! Хватит попусту тявкать! — скомандовала Морта, выскакивая из-за кросен, потому что солнце уже садилось и уставшие глаза насилу видели оборванную нить. — Лелия, притащи хворосту! Рута, беги коров подои, а ты, Дангуоле, — к свиньям, пока не стемнело. Лукас!

— Да вот…

— Коровам свеклы подбрось. — Подбежала, захлопнула дверь, которую Бируте с Дангуоле оставили приоткрытой, и понеслась на кухню готовить ужин.

Лукас вскочил с лавки. Потушил недокуренную сигарету. Второпях схватил шапку, надел варежки, спеша убраться из избы. Боялся, как бы жена снова не принялась пилить. А шума он не хотел, ох не хотел. Старался подладиться к Морте, изворачивался как мог, ведь в глубине души давно уже ворошился неизъяснимый страх, вызванный людскими пересудами. Душа трепетала, охваченная волнением, как прозрачная вода омута, которую снизу исподволь взбаламучивает какая-то невидимая тварь. Поднималась ярость, ревность ужом обвивала сердце и душила, ох как душила. Хитрая бестия, этот Лапинас… Не плохо устроился на мельнице. Муку ворует, самогон гонит, продает. А ты еще кланяйся, благодари, коли тебе фунт-другой бросит. В его хлеву — колхозные коровы. В его сарае — колхозные корма. На глазах грабит, ирод, своей скотине колхозное добро травит. А увидит, что и ты берешь, — недоволен, хочет, чтоб ты отверстал, как будто все это его. Да ведь и отверстываешь, с лихвой отверстываешь. И муку, и этот угол, где он приютил. Что и говорить! Люди даже потешаются над таким усердием…

…Когда всего избыток, то и черт помогает. Взять хотя бы этого самого Шилейку. Изба покосилась, ни путно одеться, ни поесть досыта не мог. Лентяй был из лентяев. А вот устроился бригадиром, сразу поднялся как на дрожжах. Нет в Лепгиряй места справедливому человеку, нет…

Так жаловался про себя Лукас, горевал в одиночку, поскольку не было у него ни горячности, ни смелости Клямаса Гайгаласа, чтоб вылить наболевшее на виду у всех, швырнуть горькую правду в глаза, а если приспичит, и в горло вцепиться. Не был он ни буяном, ни драчуном. Тихий был, будто раньше времени заткнутый бочонок пива, — изнутри-то прет, но пока еще не взорвало.

Лукас доверху набил корзины свеклой. Шел из сарая через скотный двор — еле ноги волочил: тяжелая ноша оттягивала руки, от мыслей пухла голова.

В хлеву звенел голос Бируте: она растолковывала Дангуоле, которых коров подоить, потому что самой некогда — ждут на вечере.

Он прошмыгнул в другой конец хлева, высыпал Буренке одну, Безрогой — вторую корзину. Телка замычала, лизнула руку, когда Лукас проходил мимо. Заблеяли овцы, высунув головы из закута. Свеклы нам… свеклы…

Он ласково оглядел скотину и выскользнул в дверь с пустыми корзинами. Снова наваливал свеклу — второпях, охая, будто тяжеленные камни ворочал. И снова поплелся в хлев.

В дверях столкнулся с Бируте.

— Откуда эта свекла, отец?

— Да вот… — промямлил он, опустив глаза. — Наша кончилась…

— Неси обратно! — подскочила она к отцу. Но тот втянул голову в плечи и — бочком-бочком — заковылял с корзинами через скотный двор.

— Помолчи, доченька… Ты помолчи, девочка… — шептал он, пугливо озираясь. — Хватит… Для всех хватит… Молока нам надо…

— Оба та́щите! И ты, и Лапинас! Ваша скотина половину колхозных кормов съедает, а у моих коров ребра трещат. Григас кричит — молока мало! На комсомольских собраниях ругаются — обязательства не выполняешь. Будто я виновата, что кормов нет! Может, мне самой в кормушку ложиться? Нет! Я больше не доярка! Пускай с вами сам заведующий воюет! — Она стиснула кулаки, дрожала будто в лихорадке, а по щекам от обиды катились жаркие слезы.

IV

Мартинас, поддавшись общему настроению, мало верил в приезд Толейкиса. Ему снова захотелось работать, вернулась уверенность в себе. Он снова стал обивать пороги учреждений, выколачивая концентраты, стройматериалы для строительства коровника, лазил по складам, торопил крестьян с очисткой семян. Выкопал завалявшийся от отчетного собрания наряд на получение цемента, хотел было посылать машины на цементный завод, и вот звонок из райкома: принимай нового председателя.

Почти всю ночь Мартинас не сомкнул глаз. Все чудилось, что в комнате за стеной, где спали Галинисы, кто-то вполголоса смеется, злословит о нем. В конце концов не вытерпел и кинулся было к двери послушать, но, сев в постели, услышал непонятный грохот.

Было уже совсем светло.

— Хозяин, эй, хозяин! — колотила Галинене в стенку над его головой. — Вставай завтракать!

Он ничего не ответил.

Когда он проснулся во второй раз, солнце светило уже в другое окно. Во дворе кто-то тпрукал на лошадь. Скрипели и хлопали двери.

В комнату вошел Галинис.

— Прощай, Мартинас. Дай тебе бог ужиться с Толейкисами.

— Уезжаешь, значит?

— А что делать-то? Приходится… Бабу с детьми отправил. Не поминай лихом, Мартинас.

— И ты тоже. — Мартинас взволнованно потер ладонью шею.

— Что там. Все было как надо…

Мартинас долго еще сидел на кровати в одном исподнем, устремив невидящий взгляд в окно. Потом оделся и, шатаясь будто пьяный, прошел в комнату, которую уступил Галинису, потому что его многочисленная семья не умещалась на одной половине. Распахнул дверь в сени, приоткрыл вторую, в покинутую квартиру. Оглядел голые стены, засаленную веревку для уполовников вдоль печи, будто не веря, что он один во вдруг замершем доме, и застрял на пороге над стертой подковой, которую Галинис прибил когда-то на счастье.

«Приметы, глупейшие приметы…» Мартинас пнул ногой валявшийся на полу веник. Рядом лежала тряпичная кукла без головы. Он поднял ее, повертел, дивясь, откуда она тут, — ведь младшая дочка Галинисов уже в школу ходит, — и рассеянно сунул в карман.

На печи, под его собственной кастрюлей, был оставлен завтрак. Его варила Галинене. Последний завтрак… Теперь придется самому готовить или столоваться у кого-то в деревне, Толейкене-то кормить не будет. Грудь захлестнула обида, которую он стал забывать за последние дни. Так и не притронувшись к еде, он вышел во двор. Не глядя по сторонам, миновал колодец, каменный хлев, в котором был устроен колхозный амбар (хозяева хутора убежали с гитлеровцами); миновал свинарник, где, в тщетной надежде на еду, похрюкивала его свинья, оставшаяся в одиночестве; оставил в стороне тропку, протоптанную по снегу к правлению; глянул на деревню, которая лежала в трехстах метрах и смахивала на вырубку с разбросанными штабелями дров, накрытыми снежными крышами, и свернул по первой попавшейся дороге в сторону Кяпаляй. Сам не знал, зачем идет в эту бригаду. Тащился просто так: надо же было куда-то идти. Он бежал от навалившегося на душу одиночества, от гнетущих мыслей, которые гнались за ним пчелиным роем и жалили, жалили…

Почему так случилось? Кто виноват? Было же хорошо, когда десять лет назад его избрали председателем общества по совместной обработке земли. Оказали доверие, хоть тогда он был новичок в партии. И апилинковым Советом руководил, справлялся. А вот вернулся из школы подготовки колхозных кадров, попредседательствовал годика три — и пошел вон, уступай место тому, кто поумнее!.. Чем же он плох стал? Может, от учения поглупел?

А раньше-то ведь был хорош. Тауткус с Барюнасом развалили колхоз — ну-ка, Мартинас, поднатужься, выведи из отставания! Эти двое за шесть лет ни шиша не сделали, докатились до того, что за трудодень отвешивали на аптекарских весах. Распустили народ, воров поразвели, а ты всех перевоспитай, сделай богатыми и счастливыми. Вот он и старался, как мог, из кожи вон лез, желая добра каждому. Торопился первым выполнить спущенные сверху планы. Зерна отсыпал больше, чем требовали, мяса тоже тонну-другую поверх плана государству сдавал, был на хорошем счету, с Доски почета не сходил, уважали его, награды вручали. Отступил ли хоть раз от плана на лен, случалось ли, чтоб не хватало хоть гектара сахарной свеклы? Чего нет, того нет! Не нарушал посевных сроков, не врал райкому, не надувал, как другие председатели, на неблагоприятные условия не ссылался. Указания сверху были для него святы, не подлежали обсуждению, хоть порою и вызывали кое-какие сомнения. Верил, слепо верил партии; все, что исходило от нее, он не смел, даже боялся обсуждать. Да и место потерять боялся, поскольку привык быть первым человеком в Лепгиряй, и частенько оторопь брала от мысли, что судьба может сравнять его с соседями. Но кому не хочется стоять выше других? Нет, не тут его беда, не тут!

Сама природа ополчилась против него. В первый год не убрал половины яровых, потому что пошли дожди, а райком призывал без промедления поставить зерно государству. Сахарная свекла уродилась со свиной хвостик. Весна в тот год выдалась поздняя, а секретарь по зоне МТС наседал на пятки, чтобы побыстрее отсеялись. Надо бы рискнуть, заупрямиться, выждать недельки две, как другие председатели, но кто мог знать, что дожди скоро перестанут? Нет, лучше уж отсеяться в предписанные сроки, чем остаться виноватым. А в прошлом году его свалил лен. Согласно плану, ухнул под него десятую часть угодьев. Как избавления ждал урожая. Лен-то вырос, но большая часть труда все равно пошла псу под хвост. Своим крестьянским сердцем он предчувствовал беду. Не хотел стлать лен осенью — многие предсказывали ранние морозы, о потеплении же и речи не было. Однако приехал уполномоченный из министерства и велел без проволочек стлать лен, поскольку фабрики испытывают острую нехватку сырья и ждать весны они не могут. Разостлали. И тут же пошел снег, затем хлынули дожди, потом опять снег. Часть льна сгнила, а за остальной выручили крохи, потому что фабрика взяла низшим сортом.

Да, куда ни глянешь, убыток на убытке, и осенью отсыпаешь за трудодни немногим больше, чем давали Тауткус с Барюнасом. А человеку-то жить надо. Вот и промышляли кто во что горазд — спекулировали, расхищали колхозное добро, иной даже в соседский курятник не стеснялся залезть — до того испортила людей нужда. Душа кипела злобой на бездельников, выслеживал воров, стращал, добром просил честно хлеб зарабатывать, но все словно горох об стенку. Многих наказал, трудодни урезал, но те только потешались над таким наказанием да еще хвастались, что-де за одну ночь убыток с лихвой возместят. Хотел запугать: поймал Винце Страздаса, конюха, с мешочком овса, засадил на три года, а польза была одна — все возненавидели, за последнюю собаку считали, а как-то вечером даже запустили камнем из кустов… Нет, злом ничего не добьешься, а доброе слово вроде побрякушки на собачьем хвосте; у голодного хлеб на уме, надо сперва ему брюхо набить, тогда он будет тебя слушать…

Так думал Мартинас, тащась по дороге, которая вилась по полям, словно свадебная лента, брошенная на снежной равнине. Выкурил одну сигарету, зажег вторую, отшвырнул ее, нагнулся за снегом, с жадностью набросился на него — пить захотелось: со вчерашнего обеда ничего не ел, и внутри все горело. Потом снова закурил, подозрительно озираясь, словно чего-то стыдился или искал подтверждения своим мыслям.

Вдруг он застыл на месте. С минуту смотрел сквозь кустарник на ветхий, покосившийся крест, окруженный правильным квадратом из кривых верб; глядел со странным удивлением, словно впервые увидел и почерневшую трубу, рядом с которой торчала обугленная береза, в незапамятные времена посаженная дедом Гальминасов, и на развалины, накрытые набухшим снежным тулупом, под которым вместе со священным пеплом разоренного очага близких ему людей лежал похороненный навеки кусок дорогой сердцу земли.

Мартинас снял шапку. Долго стоял, склонив голову, бередя душу воспоминаниями, и кровоточила старая рана.

Восемь лет назад он мечтал привести отсюда человека, равного которому не знал на целом свете. В тот вечер тесный кружок соседей поднимал чарки за него, за невесту, дочку Гальминаса Вале, за общее их счастье… Пришли бандиты. Окружили, подожгли. Ему чудом удалось спастись, а Вале вместе с родителями погибла в огне…

Он вздохнул всей грудью и торопливо пошел по берегу Акмяне, забыв даже надеть шапку. Недалеко от моста он очнулся от гула мотора. По большаку ехал грузовик с мебелью, вслед за ним второй — с коровой в кузове.

«Приехал… — подумал он, устало поглядев вслед второму грузовику. — Будет у меня новый сосед». Губы искривила горькая усмешка. Облокотившись на перила моста, он какое-то время собирался с силами. Потом пошел. Шел и шел извилистыми проселками, брел мимо хуторов, оставляя за собой собачий лай, и втайне уже хотел, чтоб кто-нибудь позвал его в избу, окликнул, потому что одинокая его душа выла как голодный волк. Но хутора будто вымерли. Зато деревня, словно в насмешку над ним, то выкрикивала что-то невразумительное, то пела, то топала под гармонь, и будто веселая девка звала к себе, суля сладкое забытье. Вот и кружил Мартинас по полям кяпаляйской бригады рядом с петлей Акмяне, сворачивая все ближе к задворкам, погруженным в вечерние сумерки, ближе к магазину.

V

А здесь, на длинной доске, положенной на чурки у стены, напротив прилавка, сидели Андрюс Вилимас и Раудоникис с Гаудутисом Помидором. Поодаль в одиночестве потягивал водку Винце Страздас, сорокалетний колченожка со скрюченной правой стопой. На днях он вернулся из лагеря; его выпустили до срока, так как был дисциплинирован и работал, аж из шкуры вылезал. Хоть срок и отбыл, но виновника своей беды забыть не мог и так озлобился против Мартинаса, так возненавидел весь род Вилимасов, что теперь дергался от одного звука голоса Андрюса. Поодаль, забравшись в темный угол, сидели Шилейка с Вингелой. Оба как следует налакались самогону Лапинаса и теперь, перешептываясь да косясь на компанию Помидора, потягивали пиво и поглядывали на каждого вошедшего, едва открывалась дверь, — не смекнет ли кто, не выставит ли стаканчик чего-нибудь покрепче…

Виле давно хотела закрывать магазин: рабочее время истекло, да и правила торговли запрещали продавать на разлив. Но водка уже сделала свое, и мужики только смеялись над ее пылом, звали выпить, а какие-то смельчаки сами лазили за прилавок, кроили хлеб, тащили из бочки селедку… А с улицы валили все новые посетители. Приходили женщины за крупой, керосином, селедкой, а многие и водку брали ради воскресного вечера. Толкались парни, накупая конфет, иной и девушку сюда приводил, потчевал винцом и сам пил, добавляя и глоточек водки для смелости — впереди-то танцы, надо, чтоб в жилах огонь горел…

Солнце уже закатилось, и на прилавке засветили лампу. В табачном чаду человек еле видел человека, а сидящие у стены на доске коптили без передышки, пьянея не столь от водки, сколь от дыма и едкого духа, которым несло от грязного пола, изгаженного объедками, облитого спиртным, усеянного окурками и прочим мусором, который заносили входящие и, будто грязное белье в бане, оставляли выходящие.

Вошел Кляме Истребок. Был он весел, потому что по дороге из гаража заглянул к Лапинасу и долбанул на пять рублей самогону. Желтоватые с прищуром глаза пылали, длинное худое лицо добродушно улыбалось, румянилась горбинка носа. Кляме протиснулся к прилавку, потребовал поллитровку и лишь тогда подошел к компании Помидора.

Вингела подтолкнул Виктораса. Оба перемигнулись и пододвинулись поближе, попросив Винце Страздаса пересесть в угол.

— Толейкис угостил? — спросил Помидор, освободив место для Истребка. — Ну как? Богатого зятя получили?

— Ядрена палка! — Кляме втиснулся меж Помидором и Раудоникисом. — Видали, корова какая? Вымя по земле волочится. Два борова, откормная свинья чуть ли не в две сажени длиной. Полный кузов гусей, а кур-то, кур — всю эту лавку до потолка можно забить, — рассказывал Истребок в упоении: обожал все вдесятеро преувеличивать и привирал на каждом шагу. И не со зла, не из желания кого-нибудь унизить или оклеветать, а просто так; как многие не могут спать без снов, так Кляме не мог разговаривать без вранья. — Придется еще раз ехать, ядрена палка. Разве на двух грузовиках столько добра перевезешь? Что там на двух — на пяти-шести не увезти, сколько там всего осталось в Павешвиле! А зерно, мясо я уж и не считаю… — Кляме проглотил слюнки, закачался всем телом от простодушного удивления и обвел мужиков добрым, бесхитростным взглядом… — А баба у него! Душа человек! Накрыла полный стол всякой жратвой, ведро водки выставила, а на прощание сунула в карман сотенную да еще набросилась, чтоб завтра пришел за второй.

— Врешь, собачья шкура! — презрительно сказал Андрюс Вилимас.

— Ей-богу! — Кляме выгреб из кармана пачку трешек — сдачу с пол-литра — и перекрестился ею, хоть из всей его речи только и было правды, что Толейкис за перевозку дал полсотни.

— Легко ему деньгами швыряться, когда будет получать по полторы тысячи в месяц. Тридцатитысячник… — отозвался Шилейка, отчеканивая каждый слог, и, крякнув, плюнул себе под ноги. — Я бы на месте правительства эти деньги за трудодни раз… — И вдруг замолчал на полуслове: в дверях стоял Мартинас.

Винце Страздас отставил недопитый стакан и демонстративно заковылял из магазина.

Мужики зашевелились, радостно загомонили, наперебой приветствуя Вилимаса, а Вингела немедля бросился навстречу, схватил под руку и поволок к своим.

— Председатель… родимый… — говорил он, чуть ли не со слезами усаживая его. — Мы тут червяка морим. Но душит, проклятый, и все. Помоги нам, ягодка сладкая. Коллективно скорее его укокошим.

— Пустите. За сигаретами зашел, — не очень сопротивлялся Мартинас. — Не пить…

Пять рук сразу полезли в карманы, но Вингела и тут всех опередил, первый подсунул пачку. Зато Помидор раньше всех чиркнул спичкой, и Андрюс Вилимас тем временем налил полный стакан водки. Раудоникис, который в пьяном виде становился щедрым, напрочь забывая, что в кармане у него ни копейки, взревел, Чтоб продавщица принесла банку трески.

Зазвенели стаканы, мужики выпили, встряхнули головами, а когда бутылка Истребка опустела, Вингела приказал принести другую.

— «Столичной», ягодка сладкая, — подмигнул он Виле. — Хватит сивуху лакать! Побудем в этот вечер капиталистами…

— Нет больше капиталистов, — пробубнил Раудоникис.

— Вши — наш капитал, брат, — будто обухом ударил Гаудутис Помидор.

— Как так нет? — сверкнул зубами Вингела. — Слыхал, что Кляме про Толейкиса расписывал?

— За эти полторы тыщи он с нас живьем шкуру сдерет, — вставил Шилейка. — Знаю я таких господ. Я бы на месте властей им ни рубля не давал. Если ты партийный человек, сознательный, вот и работай за трудодни. Как Мартинас, — витийствовал Шилейка на манер Лапинаса. — Ну, еще сотни четыре доплати… Раз уж колхоз, то колхоз. Земля общая, пот общий, заработок общий, вот и поделимся, как братья, а со стороны — ни гроша! Раз уж крестьяне, то и будем крестьянами, нечего в господа лезть.

— Ничего не попишешь, ягодка сладкая, такова человеческая природа — каждый хватает кусок пожирнее. Отец из-за куска хлеба революцию поднимал, кровь проливал, а сыну недостаточно просто покушать. Сыну уже плати две-три тысячи в месяц, «ЗИЛ» давай, прислугу, няню, одень его жену в шелка да в котики. А трех тысяч не заплатишь — «ура!» кричать не будет.

— Да что они — с обоих концов жрут?! — закричал Шилейка.

Вингела глубоко вздохнул.

— Не знаю. Спроси. — Он криво усмехнулся, и его лицо снова обрело безмятежное, сладкое выражение, будто кто-то сердце медом смазал. — Кончай, председатель, допивай. — Он мягко потянул Мартинаса за рукав. Глядел ласково, извиняюще улыбался.

— Мартинас! Скажи как родственнику — неужто тебе не хватало этой доплаты? — спросил Шилейка.

— Мне-то никто полторы тысячи не платил. — Мартинас мрачно нахмурился, провел ладонью по лицу — оно горело как в огне — и допил водку. Голова хмелела, приятное тепло разливалось по телу. Брала тоска. Доплата… Тысячи… Зачем они об этом? Какое кому дело до чужих денег! Пошел бы председателем в другой отстающий колхоз, и ему бы дали полторы тысячи.

— Я не ради денег председательствовал!.. — Мартинас подозрительно обежал взглядом всю компанию, впился глазами в Шилейку и вдруг раскис, разомлел от дружеского сочувствия, искреннего понимания, которым светились лица приятелей. — Я хотел, чтоб люди по-людски жили. Я им душу распахнул, а они мне зад выставили…

— Кто и выставил, не один уж жалеет, брат.

— Юренасу надо спасибо сказать, ягодка сладкая. И Григасу. Ты уж не сердись, что я так про нашего секретаря… Да чего тут оправдываться, сам лучше знаешь! Кто все время был недоволен, кто ныл, критиковал правление на собраниях? Григас. Кто на отчетном Толейкиса в председатели предложил? Опять же Григас. Нет у нас, литовцев, солидарности, вот где собака зарыта, ягодка сладкая!

— Так они ведь заранее, брат, сговорились.

— О чем спор? Ясно как день, — вставил свое Раудоникис и швырнул в широкую глотку горсть вареных бобов, которые он вечно таскал в карманах, потому что привык к ним, как иной к жевательному табаку.

— А откуда этот сговор, ягодка сладкая? Григас подбил Юренаса, а тут еще новая кампания, политический поворот, так сказать, в деревне… И всучили нам Толейкиса. Но позвольте спросить, хотел его кто-нибудь? Нашлись несколько дураков, подняли руки — мы-то знаем, что добровольцы всегда найдутся, — а большинство ведь было против. Ну, скажите, разве не так было?

— Половина… половина пошла против меня… — пробормотал Мартинас. — А что подбили, это факт…

— Пускай будет половина! Но кто эта половина? Облапошенные дурни и личные враги.

— От зависти, из мести, Мартинас, — подхватил Шилейка.

— Вот-вот! — продолжал Вингела. — На людей угодить — себя уморить. Возьмем хотя бы эту бригаду черномазых… — Спохватившись, он прикусил язык, но Кляме Истребок, которого не занимали такие разговоры, уже протолкался к прилавку и там, помаленьку потягивая водку, нес что-то смешное Виле, потому что продавщица хохотала, аж приседая. — Те-то вечно недовольны. Сами не знают, чего хотят. Их хоть озолоти — все равно глотку не заткнешь. Такова природа человеческая, ягодка сладкая, ничего не попишешь.

— О чем спор! — Раудоникис подтолкнул Помидора, чтоб тот взял новую бутылку. — Мы-то Толейкиса не выбирали. И не признаем…

— Юренас поставил, Юренас и сгубил Мартинаса, — колюче усмехнулся Андрюс Вилимас, облизав свою заячью губу. — А собачий лай до неба не доходит. Налей, Помидор.

— Ясное дело, Юренас тут за дирижера. — Вингела протянул стакан Мартинасу. — Постарался, лучше не надо. Толейкис-то поначалу большинства голосов не собрал? Не собрал. Так и надо было занести в протокол, ягодка сладкая. А что Юренас? Снова вскочил на трибуну, как какой-нибудь французский депутат, молол языком, агитировал, расхваливал Толейкиса. Мало ему было этого, еще своих апостолов выпустил — инструктора райкома Навикаса, потом Григаса, да вдобавок вылез как черт из табакерки Григасов сын Тадас. А когда уж стал драть глотку Гайгалас, другие крикуны подхватили. Накинулись, очернили одного, вот второй и вышел белее ангела.

— К черту политику, — оборвал его Андрюс Вилимас. — Выпьем лучше, братец.

— Чтоб им всем сквозь землю… Мартинас! Пли!

— О чем спор! За…

— …Мартинаса, брат!

Вилимас вытер локтем рот. Потянулся было понюхать хлеба, который подсунул Вингела, но тут у него зарябило в глазах, и он едва не свалился с доски.

— Дурак я был, — рассуждал он, пьянея не столько от водки, сколько от счастья: он наконец поверил, что правда на его стороне. — Хотел за других на кресте умереть, а меня без креста распяли. Надо было сто граммов за трудодень давать, как Барюнас давал. Выстроил бы себе домик в Вешвиле и мог бы над всеми смеяться.

— Литовская честность не позволяла, ягодка сладкая!

— Юренас… — разинул было рот Помидор.

— Юренас — не бог! — в ярости прервал Мартинас. — Сегодня секретарь райкома, завтра могут погнать канавы копать. Не вечен. А партия была и будет!

— За партию, ягодка сладкая!

Тост оборвало хлопанье двери: в магазин ввалился Клямас Гайгалас; за ним ковылял Винце Страздас. Бригадир зло глянул на сидящих у стены и двинулся прямо к прилавку. Он уже успел малость протрезветь и был весел, богат и независим, потому что колченожка одолжил ему сотенную.

Мужики навострили уши, заговорили вполголоса, беспокойно озираясь. Но Гайгалас вроде бы не видел их. Величаво швырнув Виле сотенную, он потребовал селедку, да чтоб икряную, а получив сдачу, спросил еще пива к трем бутылкам водки, которые уже стояли перед ним. Вел он себя так, будто в магазине, кроме его дружков, никого больше не было. Сперва налил Винце, потом брату и только тогда опрокинул бутылку в свой стакан. Истребок до того уже наугощался, что после первого глотка кинулся целовать Винце и, несмотря на братнины увещевания, упорно твердил одно и то же:

— Я Кляме Истребок, но на самом деле я ни Кляме, ни Истребок. Я — Гайгалас, самый что ни на есть Гайгалас. В армии три года отгрохал, народным защитником был, кулакам зубы считал…

Клямас ткнул брата в бок. Истребок привалился к прилавку и, уже присмирев, тихо сам себе втолковывал, что, по правде, родители хотели крестить его Йонасом, потому что родился он в день Иоанна Златоуста, но пьяные кумы перепутали и записали его Клямасом, хоть старший его брат тоже Клямас.

А Гайгалас в это время выпытывал у Винце Страздаса, каково было в лагере, по-дружески хлопал по плечу, дивился, что тот столько денег с собой привез, а больше всего жалел, что сам не может устроить такую пакость, за которую бы его засадили. Говорил он весело, незлобиво — ярость уж прошла, и мир теперь казался ему большой тюрьмой, в которой все осуждены пожизненно.

— Друг, и ты, брат милый… — говорил он с горячностью, любовно глядя то на Винце, то на брата. — Пейте! Веселитесь, гадюки вы мои! Я плачу!.. — Оттолкнул стакан, обнял мужиков за плечи и затянул звонким тенорком:

Истребок зажмурился, будто петух, смешно вытянул длинную шею и полутоном ниже изо всей мочи подхватил:

А Винце Страздас, раззадорившись, уже шлепал об пол здоровой ногой и все смелее покрикивал басом; до того разошлись певцы, что стекла дрожали, а лампа мигала от рева.

Мужики раскачивались в такт; сцепившись друг с другом, захмелев, неслись они на невидимых крыльях песни в манящие дали, в бескрайние вольные просторы. А Мартинас сидел, подперев руками голову, раскачивался в такт, подпевал без слов:

А Гайгалас, уже вырвавшись из цепи, попятился и, всячески вихляясь, то приседая, то подпрыгивая, махал руками, дирижировал и ревел так, что глаза на лоб лезли, а на висках вздулись жилы.

Клямас аж задохнулся, хватив душного воздуха. Песня оборвалась, а мужчины, как сговорившись, разом потянулись к стаканам.

— Пейте! Веселитесь! — взревел Гайгалас, чуть отдышавшись. — Винце, дружок ты мой… И ты, братец… Может, последний раз… может, последний… — Он тряхнул головой, отгоняя дурную мысль. Глаза замутились, еле заметная дрожь пробежала по лицу, избороздив лоб морщинами. — Может, последний… может… может… — бормотал он, опрокинув стакан до дна. На душе снова было погано, снова поднималась ненависть, толкала на бунт. — Песню, мужики! Песню! — Трахнул кулаком по прилавку — даже бутылки подскочили — и, задрав голову, тряся густыми черными космами, затянул старинную прощальную песню, которую на ходу переделывал, перевирая не только слова, но и мелодию:

— …уж ско-о-оро!.. — подхватили Винце Страздас с Истребком.

— … В чужом краю скита-а-ясь!.. — горланил Истребок, заглушая Винце, а Гайгалас даже посинел от натуги и метал взглядом молнии на сидевших у стены.

— …Турнули, как скоти-ину!.. — затянули все трое конец песни с протяжкой.

— Гайгалас с ума сходит, — шепнул Помидор, подтолкнув Мартинаса. — Давай допьем, брат, и пошли отсюда.

Мартинас слабо качнул головой. Все — и прилавок, и перекошенные лица певцов — растворилось в густом тумане. Только грустная песня жаловалась, рыдала, будила тоску. Он вспомнил, что сегодня в школе танцы. Потер ладонью лоб, словно стирая видение, но перед глазами стояла Года. Мартинас машинально выпил подсунутый Помидором стакан и с трудом встал.

VI

В школе только что кончилось представление, и музыканты для согреву так грянули «польку с рожками», что внизу, в раздевалке, замигала лампочка, а второй этаж, где танцевали, ходуном заходил от гомона, уханья, рева труб, которым вторила скрипка и глухие удары барабана. У Мартинаса в глазах зарябило от разноцветья одежд, которые пестрели, переливались в зале наподобие огромной клумбы, взъерошенной ветром. Черный костюм догонял коричневый, коричневый — серый, серый соперничал с полосатым и клетчатым; шелк платьев высокомерно шуршал, чванясь перед ситцем, а тот кичился своим цветастым рисунком; шерстяные же, растеряв свою скромность, ошалело неслись по кругу и так раздувались, что чуть не лопались от самодовольства, так высоко вздымались, что даже исподние кружева мелькали… А в этой живой пестроте, по этой пляшущей цветущей пажити, словно бабочки, словно полосатые пчелки, носились девушки в национальных костюмах, вытканных Римшене, с которыми не могла сравниться красотой ни одна фабричная ткань.

Зал гудел от музыки, вскриков, топанья; танцевали-то не одна, не две, а десятка три пар. Это ведь была «полька с рожками», общая полька, литовская полька — вот и громыхали все, высекая каблуками искры. Словно буря налетела на поле, густо уставленное суслонами, и разметала снопы попарно; и те неслись теперь кругом, подхваченные удалым вихрем, и казалось — нет силы, которая бы могла их остановить. Но вот еще оглушительней заухал барабан, завыли разом трубы, заглушая скрипку, и — словно бичом щелкнули — парни отскочили от девок, грохнули что есть мочи ногами об пол и, притопывая, скача, словно козлы какие-то, перед девушками, угрожали им, бодали их взглядами, которые только вдвоем могли отгадать. И, отгадав, будто одурев, охваченные страстью, бросались очертя голову друг другу в объятья, снова неслись, — снова догоняла пара пару, еще бешеней притопывая, звонче ухая, — и вновь расходились. Заведующий молочным пунктом Бенюс Рамонас, бабий любимец, то расставался с Миле Страздене, то хватал ее снова, как дьявол душонку; женщина она была в самом соку, пригожая, еще не надоевшая и прижималась к его груди, таяла от счастья, благодаря всех святых за то, что Винце угодил в лагерь, а то вряд ли свела бы ее судьба с этим красавцем шалопутом, который не на шутку вскружил ей голову.

Расходились молодые, недоросли, пожилые, расходились и снова кидались в объятья, буйствовали, веселились, забыв в ату минуту все свои заботы. Шестнадцатилетняя сирота Настуте Крумините, колхозная почтальонша, забыла, что где-то далеко в ссылке живут ее родители — ведь с ней танцевал Симас Гоялис, ее тайная любовь, от одной мысли о котором у нее екало сердце. А Симас хоть и ловил взглядом Году, но не завидовал ее партнерам; поглядывал просто так, желая поважничать перед ней. В этот вечер он чувствовал свое превосходство, потому что во время представления ему сильней всего хлопали, а когда он читал свои стихи, половина зала помирала со смеху!.. Бируте казалось, что она счастливее всех на свете, она позабыла и свары с матерью и воровство отца. Металась в объятиях Тадаса Григаса, цвела краснее мака и так кружилась, что тугие рыжие косы разлетались, взметались языками пламени над головой. А была она высокая, Тадас же еще на пол-ладони выше; оба как на подбор — стройные, молодые, красивые — потому и привлекали к себе взгляды девушек.

— Меняем пары! — гаркнул Рамонас. — Парни выбирают! — Он отскочил от Миле и хлопнул в ладоши над ухом Годы, которая танцевала с зоотехником Юозасом Палюнасом. А Юозас, не долго думая, хлопнул другой, партнер этой — третьей. Так меняли парни девушек, выбирая самых милых, а Мартинас стоял, прислонившись к косяку, и все больше пьянел от всеобщего веселья.

Мимо проплыла Года. Она танцевала уже с другим; все парни соперничали из-за нее, вот и хлопали наперегонки, а она переходила из рук в руки. Описала круг и снова вынырнула неподалеку от двери, где привалился к косяку Мартинас. Глянула на него сверкающими глазами, оттолкнула от себя партнера и крикнула звонким, грудным голосом:

— Права девушкам! Меняем парней! — Откинула красивую голову, сплела на затылке руки, одна завертелась волчком, так бешено, что узор национального костюма слился в сплошную полосу, а юбка надулась парусом, обнажив выше колен стройные ноги, и они, шаловливо притопывая, поднесли ее к Мартинасу. На шаг от него остановилась, игриво присела, а Мартинас, который этого только и ждал, протянул ей руку, другою же сгреб за талию, и оба, дружно притопнув, опрометью кинулись в вихрь веселья.

Кто скажет, сколько кругов они пронеслись! Оба ведь были заправские танцоры, а проворней Годы во всей округе не знали. Летела она легче перышка, маняще улыбалась Мартинасу, бросала на него взгляды, которые то привлекали, то отпугивали бездонной глубиной, то по-девичьи стыдливо убегали, то незлобиво грозились, приглашая начинать эту восхитительную игру сначала.

Мартинаса словно заворожили. Он мчался по кругу, будто одурь на него напала, да так притопывал, такие бесовские коленца выкидывал, что половицы гнулись под ногами, а танцоры расступались, иные даже отбежали к стенам и, пораженные, гонялись взглядом за этой неистовой парой. С каждым движением танца легчало в груди у Мартинаса, становилось просторнее, а душу заполняло веселье. И лишь когда замолкли последние звуки оркестра, он пришел в себя. Вдруг застеснявшись, выпустил руку Годы, хотел было отойти, но их стиснуло толпой и прибило к скамье, где как раз оказались два свободных местечка.

В это время несколько девушек, сгрудившись в углу, затянули песню.

торопливо подхватила песню Миле Страздене, а голос у нее был и впрямь хороший, с которым сравниться мог разве что ее собственный язык.

хором отозвались изо всех углов остальные, и вскоре зал загудел, зазвенел, будто большой колокол с серебряными колокольчиками, потому что в песню включились и парни:

Не успел еще отгреметь припев, как на середину зала выскочил Бенюс Рамонас и, махнув парням, по-женски пискливо затянул:

И парни, заступаясь за мужскую честь, уже неслись со всех сторон зала к Рамонасу, толпились вокруг него и, вызывающе кланяясь девкам, пели:

И снова загремело, будто свадебный поезд, названивая десятками бубенцов, пролетел мимо, потому что теперь опять подпевали и девушки.

закричала Гаудутисова Рома, торопясь опередить парней, и девки дружно подхватили:

Снова раздалось звонкое «дзингуль-дзингуль», а поскольку девки на этот раз взяли верх, то парни, не желая давать спуску, отбрили еще остроумнее. Так резались обе стороны, не в силах одолеть друг друга, — и на одной и на другой стороне не было недостатка в языкастых. Пока девки тянули первую строчку, Симас Гоялис, у которого не было слуха и который стеснялся заводить сам, уже шептал Рамонасу на ухо второпях сочиненный ответ, потом каждый еще от себя добавлял; ведь недаром говорят, что каждый второй литовец — поэт… А девушки заливались соловьем и швырялись такими остроумными репликами, что даже музыканты катались со смеху, а барабанщик Лауринас Бурба — Лодырь, с козлиной бородкой, сильно смахивающий всем видом на последнего президента и за это иногда еще называемый Сметоной, не вытерпев, принялся барабанить в такт певцам. На удары барабана откликнулись аккордеон с басом, запищала скрипка. В грохоте музыки нельзя уже было разобрать слов.

А людей набивалось все больше. Собирались старые — кто проветрился, кто выклюкал по-быстрому на дворе принесенную с собой бутылку, — валили валом новые, засидевшиеся в магазине, и, шумно галдя, толкаясь, прорывались в зал, присоединялись к поющим и топотом ног, пронзительным свистом да разного рода «тру-ля-ля» помогали припеву. Тадас Григас, используя свой авторитет секретаря комсомола и заведующего читальней, пыталсяутихомирить особенно разошедшихся, но его голос растаял в грохоте бури. Тогда он махнул на все рукой и, обняв Бируте за талию, бросился в танец вместе со всеми — ведь в его жилах тоже текла кровь, а не вода; он тоже был вылеплен из той же лепгиряйской глины. А кто не знал людей этого края, которые умели глубоко прятать свои страсти, но не могли с ними совладать, если они уже прорывались… Не ведали они чувства меры, не знали середины, и если работали, то потели как волы, а если уж разбушевались, то бушевали так, что на милю вокруг земля дрожала. Не мудрено, что и Мартинаса захватило общее настроение. Он словно вернулся в прошлое, когда еще не знал Вале, был волен как птица, когда все любили его за веселый нрав, за открытую душу, когда без него не проходила ни одна вечеринка. В нем снова проснулся тот парень-огонь, и душа затрепетала, словно родившись сызнова, уводила куда-то, радостная, как в юности. Забыл он и Вале, и свое унижение, и пропасть, ту самую пропасть, которая все время отделяла его от семьи Лапинаса. Сидеть бы и петь так всю ночь, пьянея от близости Годы, уносясь в мечту на крыльях вставшей из пепла надежды.

Надежда… До этого ведь были сотни встреч — они с Годой выросли в одной деревне, — но женщину в ней он разглядел только в тот туманный осенний день. А может быть, подспудный огонь давно уже тлел и прорвался бы раньше, если бы не любовь к Вале? Скорее всего, это было так. Ведь иногда он ни с того ни с сего вспоминал Году, а увидев ее, с нехорошим чувством думал о неизвестном счастливце, которому суждено стать ее мужем.

«Мартинас, тебе надо бы бросить службу. Время такое…»

«Семья Гальминасов нигде не служила, а их ведь сожгли».

«Да, жизнь зла и несправедлива — она не жалеет никого».

«Не тебе понять нашу жизнь!» — хотелось крикнуть ему, но губы сомкнулись под ее взглядом, полным жалобы и безнадежности. Только теперь он понял, что и она несчастлива. Имя родителей-кулаков наложило на нее еще до рождения печать проклятия, и, хоть библейская мудрость была осуждена, те же, кто осудил ее, доказали на деле слова пророка: и падет кара божья на головы их, и будут страдать родители за детей, а дети за грехи отцов до седьмого колена.

«Председатель апилинки^[1] не такая уж большая шишка, как многим кажется. Если бы Адолюс не ушел в лес…» — сказал он тогда, почувствовав какую-то вину за ее судьбу.

«Я твоей помощи не прошу. Тебе самому надо спасаться. Они тебя убьют».

В голосе ни намека на укор, ни тени осуждения. Вале, одна Вале умела так понимать человека. А может, это она? Может, встала из пепла, как огненная птица-феникс?

Сердце вздрогнуло от радости. Он вдруг почувствовал, что любит эту девушку, любит так сильно, как, может быть, не любил даже Вале. Она — его счастье, его огненная птица — была рядом, он слышал ее глубокое дыхание, ощущал лучистое тепло ее глаз. Руку бы протянуть, и она ответит тем же. Но он не протянул, хоть их разделяло только полшага. Ведь полшага иногда длиннее тысячи миль…

Вдруг на середину выскочил Пятрас, брат брюхатой Гедруты, длинный, тощий как жердь, сутулый, прозванный Интеллигентом, потому что каждый день читал газету, любил потолковать о политике, а главное, носил шляпу, в то время как лепгиряйцы исстари не признавали такого головного убора, полагая, что шляпы предназначены исключительно для горожан и огородных пугал.

— Музыканты, фокстрот! — скомандовал он. — Бурба, Сметонище, барабан!

Бурба Лодырь — такой он был на самом деле — артистически откинул голову, прищурился, резанул палочкой по воздуху, давая знак своему оркестру, и дружный грохот, будто могучий горный обвал, снова обрушился на толпу.

Подошел молочник Рамонас, расфуфыренный красавчик, сердцеед, галантно поклонился Годе, и оба тут же исчезли в вихре пар. Мартинас сидел, скованный непонятной силой. Потом встал и, расталкивая в стороны танцующие пары, пошел к Годе с Рамонасом, которые, будто нарочно, кружились в другом конце зала. Нет, слишком дорого он заплатил за нее, чтоб без борьбы уступить другому.

Они пошли по деревне. А вслед им неслись приглушенные выкрики, топот ног, отдаляющиеся звуки музыки.

Деревья стояли на часах у спящих глубоким сном домов, стучали от холода обледенелыми сучьями и мрачно глядели на полуночное небо, по которому влажный ветер оттепели волок набитые снежным пухом грязные перины туч.

— Не надо, Мартинас, не старайся. Трезвый ты бы не нашел нежных слов. В твоей голове все еще хмель бродит. А то бы не вздумал вернуть вчерашний день.

— Да, сегодня я здорово накачался. Но, кажется, я ничего не натворил? Хотел, правда, заехать этому красавчику молочнику в харю — слишком уж он к тебе лез, — но все обошлось. Он остался при своей Страздене, а я провожаю свою Году домой.

— Ты еще не протрезвел, Мартинас.

— Нет, Года. Я трезв, как только что крещенный младенец. Конечно, в голове бродит хмель, но не от водки. — Он поймал в темноте ее прохладную вялую руку и нерешительно пожал. — Вот странно, я иду рядом с тобой, держу твою руку. Завтра про нас будет говорить вся деревня, а мне наплевать. Мне даже жалко, что сейчас ночь и никто не видит, как Мартинас Вилимас, избранник богов, идет под ручку с классовым врагом…

— Осторожней. Тебе еще есть что терять, Мартинас, — насмешливо ответила она. — Почему ты смеешься?

— Я вспомнил сказку. Про умного дурака. Однажды этот дурак увидел красивую девушку и влюбился. «Если б я на ней женился, я бы стал самым счастливым человеком на свете, — подумал он. — Тем более что и я вроде ей нравлюсь. Но перед таким ответственным шагом надо хорошенько подумать». И дурак стал думать. Но сколько он ни думал, ничего путного придумать не мог, потому что дурак он и есть дурак. «Я пью и ем за одним столом с богами, — наконец решил он. — В моих руках судьба смертных. А эта девушка — прокаженная. Я не имею права прикоснуться к ней, потому что этого не хотят мои боги. Я должен склониться перед их волей и отказаться от своего счастья». Решив так, дурак запретил себе даже думать про эту девушку. Он только слюни пускал, глядя издали, как его избранница веселится с другими, и мучался…

— Этот дурак, кроме прочего, был еще порядочным трусом.

— Да… — Мартинас потер ладонью шею. — Такой уж он был… Но это еще не самое худшее. Хуже всего, что на самом-то деле богов не было. Их придумал сам дурак.

— Это была не любовь, — сказала Года. — Кто любит по-настоящему, не признает никаких богов, никаких законов, кроме одного — закона любви.

— Может, оно и так… Скорее всего, так… — Мартинас тяжело дышал. — Я ведь на самом деле тебя любил и люблю, Года.

— Ну, что ж — замечательно, — равнодушно ответила Года. — Жаль только, ты не сказал этого несколько лет назад. Я бы целую ночь не могла заснуть от счастья.

— Почему ты думаешь, что я один виноват? Не уйди твой брат к бандитам, все могло быть иначе, — сказал Мартинас, сам не веря своим словам.

Она ничего не ответила. Ее ладонь безжизненно лежала в его руке. Ветер со злобным завыванием летел через деревню. Изредка раздавался глухой рокот барабана.

— Давай забудем прошлое, Года. Начнем жизнь сызнова, будто и не было ничего.

— Не забудь, что за это время в моей шкатулке набралась целая куча любовных писем. И не от одного.

— Ну и что же, Года! — Он с надеждой взглянул на нее. — Я ведь на тебя за это не сержусь, никогда этим не буду попрекать. Я тебя прощаю!

Она грубо выдернула руку.

— Благодарю. Ты слишком добр для меня.

— Нет, не это… Я хотел сказать, оба мы должны простить друг друга… То есть все забыть, как я говорил… — Он снова поймал ее руку и судорожно стиснул. — Ну как, Года?

— Я уже дома, — тихо сказала она. — Спокойной ночи, Мартинас.

— Спокойной ночи… — прошептал Мартинас, опуская голову.

Внезапно он ощутил на щеке прикосновение прохладных губ. Вытянул руки, но поймал только темноту. Потом вытащил платок и прижал его к щеке. Но это был не платок, а тряпичная безголовая кукла. Мартинас повертел ее в руке, грустно улыбнулся и швырнул через плечо в канаву.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ В Лепгиряй новый хозяин

I

Деревня уже просыпалась, лениво потягивалась, хлопала дверями, скрипела обледеневшими журавлями и, еще хмельная, измотанная вчерашним буйством, сонно таращилась на улицу, по которой проехал ранний путник.

У двора Григасов он остановился; здесь его поджидал Антанас Григас, посасывая длинный крушиновый мундштук.

— Думал, проспишь… Мартинаса нет? — удивился он.

— Нет. — Толейкис подвинулся на край сиденья, высвободив место для Григаса.

— Куда поедем?

— Сам не знаю. Хочу поглядеть, как люди живут. Сворачивай, куда хочешь.

Григас взял у Арвидаса вожжи.

— Сын говорил, на танцах видел. — У Григаса все не выходил из головы Мартинас. — Бесится, что с председателей поперли.

«И он против меня… — хмуро подумал Арвидас. — Даже заместитель, коммунист… Чего тогда хотеть от других?» Он вспомнил вчерашнюю встречу с лепгиряйскими мужиками у магазина, и на душе стало еще тяжелей.

— Не пойму я Юренаса, — нарушил тишину Григас. — Все эти годы головой ручался за Мартинаса, а на отчетном ударил по нему как гром посередь зимы. Всех оглушил, чтоб его туда…

Арвидас криво усмехнулся.

— Своим умом он никогда не ударит. Да и теперь, если бы не постановление Центрального Комитета, Вилимас бы сидел на своем месте.

— А вот и Лапинас, мельник, — Григас ткнул кнутовищем в один из дворов. — Может, заедем, стаканчик самогона дернем для согреву?

— Гонит?

— Всю деревню зачумил, бестия. Ничего с ним поделать нельзя.

— Сворачивай.

Они въехали во двор. Не успели вылезть из саней, как навстречу будто из-под земли вырос Лапинас с фонарем в руке.

— О, какие дорогие гости спозаранку! — Он схватил лошадь под уздцы и, не спросясь, стал привязывать к изгороди. — Сам председатель с секретарем изволили нас посетить, сам…

— Как живешь, Лапинас? — спросил Григас.

— Живу. Надо жить, пока ноги носят, Антанас, надо. — Исподлобья зыркнул на Толейкиса и, встретив его пронизывающий взгляд, на мгновение растерялся. — Стало быть, просим в избу, просим…

— Слыхал я, дочка у тебя красавица? — вмешался Арвидас. — Зайдем, Григас, полюбуемся, что ли?

— Какую бог дал, такую и вырастил, — ответил Лапинас, входя вслед за ними в дом. — Неженка, здоровьем похвастаться не может, вот мать и разрешает спать до завтрака.

— Наплясалась вчера до упаду, чтоб ее туда, — шепнул Григас Арвидасу.

В одном из окон возникло увядшее женское лицо. Лапинас подмигнул, и женщина мгновенно исчезла. В сенях Арвидас заметил мешок с мукой.

— Солод?

— Нет… На хлеб.

— Посвети-ка.

Лапинас поднял фонарь; рука едва заметно дрожала.

— Грубо мелешь, Лапинас. — Арвидас взял горсть и понюхал. — Заплесневела мука. Вряд ли будешь есть такой хлеб.

— А откуда лучше взять? Откуда? — Лапинас нагнулся и прикурил от фонаря. — Отборную рожь с молотилки прямым ходом государству уволокли, часть на семена, часть колхоз про запас взял, а на трудодни остались проросшие сгребки.

Арвидас вопросительно взглянул на Григаса.

— Правду говорит, — подтвердил тот. — Было такое указание Юренаса.

— Я Мартинаса и не виню. Боже упаси! Хороший был председатель. — Лапинас подскочил и отворил дверь избы. — И Юренас, наверно, знает, что делает. Знает…

— А где сейчас эти запасы ржи?

— Мешаем с яровыми и мелем для скота, — стыдясь, буркнул Григас. Непослушными пальцами разломал пополам сигарету, воткнул в мундштук.

Мужики вошли в избу. У стола вертелась Лапинене, расставляя тарелки. Увидев гостей, она юркнула в кухню. В комнате запахло яичницей.

— Садитесь, милости просим, — Лапинас подталкивал Арвидаса к столу. — И ты, Антанас, и ты. Будь как дома, не стесняйся.

— Спасибо, Мотеюс, сядем. — Григас пододвинулся поближе к Арвидасу, который расселся в красном углу. — Три года я за этим столом кормился. Прожорливый был из меня батрак, верно, Мотеюс?

— Не помню уж… — Лапинас подавился дымом. — Давние времена… Разве там все упомнишь… — Замахал руками, будто защищаясь от пчел, и прикрикнул на жену, чтоб быстрей подавала на стол.

Арвидас молча обыскивал взглядом комнату. Пришла Лапинене с яичницей. На столе появились тарелки с ломтиками белого сыра, кружочками колбасы, с солеными огурцами, а под конец хозяйка водрузила поллитровку «Столичной» и сама куда-то исчезла.

Лапинас наполнил рюмки.

— Давайте выпьем, милости просим, — поторопил он, поднимая свою. — Товарищ председатель, товарищ секретарь! Не побрезгуйте.

Арвидас отломил хлеба.

— Хлебушко как солнышко, — сказал он, насмешливо поглядывая на Лапинаса. — И мелкий, и плесенью не отдает. Наверно, из других закромов?.. — Пока Мотеюс нашел что ответить, Арвидас отхлебнул из своей рюмки и, поморщившись, отставил. — Эту пить не интересно. Ты бы своего производства принес…

— Оставалось еще с немецкого времени несколько бутылочек. Бог спорил, потому недавно кончил. А теперь — баста. Уже и трубы погнили в речке.

Арвидас со значением нажал на ногу Григасу.

— Не отпирайся, Мотеюс, — откликнулся тот. — Без звонаря колокольного звона нету.

— Людская молва в колокола звонит, Антанас, людская молва. — Лапинас тяжко вздохнул. — Из-за нее и милиция меня распинала. А будто чего нашли? Не виноват я, Антанас, Христом богом, не виноват.

Арвидас встал.

— Раз уж так божишься, поверю, что тот мешок не пойдет на барду, — сказал он, сверля Лапинаса обжигающим взглядом. — А который уж выгнал, пей себе на здоровье с женой. Но услышу, что продал хоть капельку, без долгих разговоров полетишь с мельницы. — Арвидас взял шапку и пошел к двери. — И гляди, — добавил он не оборачиваясь, — не пеки хлеб из колхозной ржи.

Григас вышел вслед за Арвидасом, а Лапинас так и остался с открытым ртом, будто подавился последними словами.

— Аж трубка вывалилась… — фыркнул Григас. — Зайдем теперь к Римшам. Это батраки Лапинаса, — добавил вполголоса. — Она холсты ткет, муж мастер на все руки. Словом, частная артель на дому, чтоб их туда…

Они вошли. Арвидас чуть не наступил на голопузого ребенка, ползавшего у порога. Из кухонной двери высунулись четыре лохматых головенки. Хоть в окна глядел день, над кроснами, за которыми сидела Римшене, все еще горела лампа.

Римша, скрючившись на стульчике в углу, ставил подметку на башмак. Увидев вошедших, торопливо встал и принялся шарить у пояса, развязывая передник.

— Работай, работай, отец, — поздоровавшись, сказал Арвидас. — Сапоги у тебя не отнимем.

— Откуда знать, — подхватила Римшене. — Один раздел, а второй, может, и разует.

— Ну уж, Морта! Не вой, пока меж волков не угодила, — одернул ее Григас. — Ты-то ни единого трудодня не выработала.

— С вашими трудоднями мы бы давно со всеми детьми подохли. — Морта привстала за кроснами, задула лампу; снова захлопало бердо.

— Тебя… — начал было Арвидас, но Римшене была такая осанистая, неприступная, а ткань — до того удивительная, что он сразу почувствовал уважение к этой женщине. — Вас, — поправился, немного смутившись, — никто в колхозе работать не заставляет. При такой семье и дома работы хватает.

— Лукас! А ты еще долго будешь поливать чужой огород, когда собственный сохнет? — встрял Григас. — Не собираешься в этом году в бригаду Гаудутиса? Строители нам нужны.

Римша все еще шарил вокруг пояса.

— Не знаю… — промямлил он, уставившись на жену, как на святой образ. — Поглядим…

Арвидас уцепился взглядом за башмаки.

— Говорят, отец, что ты и в сбруе толк знаешь. Хомут чинить можешь?

— Что ни дашь, он все сделает, — отозвался Григас. — Еще в те времена для Демянтиса шлею шил. Руки у него золотые, да и голова не телячий пузырь.

Лукас наконец развязал передник, и тот скользнул на пол, открывая латаные-перелатанные штаны.

— Хочу подобрать двоих-троих умельцев, чтоб упряжь в порядке держали. Мог бы ими руководить, Римша. Выколачивал бы до сотни трудодней в месяц.

— Не брешите уж, — обернулась Морта из-за кросен. — Посулами сыт не будешь. Хватит, двое наших задаром работают. Третьего не заманишь. — Зло громыхнула бердом и бросила через плечо: — Лучше скажи, правду люди говорят, что хочешь коров отобрать?

— Да вот… — заерзал Римша. — С одной коровой не проживем… такая куча детей. — Уставился глазами в землю, дрожа как осиновый лист. И переминался с ноги на ногу.

— На семью — одна корова. Так давно все решили, — твердо заявил Арвидас. — Если сделаем для вас исключение, другие будут в обиде. — Он запнулся, почувствовав неловкую тишину. Растерянно оглядел комнату; горло будто сдавили: из всех углов глазели на него чумазые ребятишки, на ничего не смыслящих личиках их было что-то, что за душу хватало. — Мы вам поможем, — тихо добавил он. — Если не хватит своего, дадим молока из колхоза по себестоимости. Осенью рассчитаемся.

Морта вызывающе рассмеялась.

— Не знала я, что бывают такие благодетели, — отрезала она, стрельнув челноком по основе. — Он корову заберет, а мы побежим к нему за молочком, да еще за свое добро руки целовать будем.

— Да вот… — прошептал Лукас. — Тогда уж масло не продашь…

— Крохами дыр не залатаешь, Римша. Пока колхоз на ноги не встанет, тебе все равно на коленках ползать, — сказал Арвидас. — А вторую корову продай. Она тебя не спасет. Еще неделька у тебя есть, можешь найти хорошего покупателя. Не найдешь, что ж… Придется тебе продать ее колхозу…

— По скупочным ценам, — заметил Григас. — А ты можешь выручить больше. Продавай, не жди. Как будущему родственнику советую. Выиграешь.

— Сам играй. Мы-то без лотереи обойдемся, — отрезала Морта, подкручивая оборвавшуюся нитку.

Арвидас подошел к кроснам.

Морта наклонилась, чтобы откусить концы ниток. Прядь рыжих волос огнем лизнула ткань, словно озарив ее, и в лучах восходящего солнца узорчатая ткань вспыхнула удивительными красками.

— Вот искусство… — Арвидас восхищенно пощупал ткань. — Удивительные руки у вас, Римшене, просто удивительные. — Он отступил на шаг, любуясь тканью, и подумал, что душа этой женщины должна быть вроде этой ткани — такая же узорная, богатая, куда прекраснее, чем кажется с виду.

— Патент, наверно, заставишь выправить, раз понравилось… — бросила она ему, откидываясь, и снова, как ни в чем не бывало, загромыхала бердом.

У Арвидаса заныло сердце — будто в него пальцем ткнули. Он кивнул Григасу — пора уходить.

— Ну как, Римша? — мягко спросил он, взявшись за дверную скобу. — Не бойся, не будет, как до сих пор. Трудодень все твои беды перевесит. Подумаешь?

Лукас беспокойно уставился на жену. А когда та ничего не ответила, он громко, будто на мехи нажали, выдохнул воздух и весь как-то обмяк.

Мужчины, помолчав, вышли во двор.

У колодца Бируте процеживала молоко.

— Римшина дочка, — вполголоса сообщил Григас. — Доярка. Старательная. Доброе утро, Бируте!

— Много надоила? — Арвидас по-дружески пожал ей руку.

— Значит, вы все-таки приехали… — Она забросила за спину соскользнувшую на грудь косу и с любопытством посмотрела на Арвидаса. — Я тут заявление написала. Может, возьмете?

— Какое заявление?

— Хочу из доярок уйти. — Швырнула за спину вторую косу и пошла было в избу за заявлением, но Григас поймал ее за руку.

— Чего дурака валяешь? Солнце тебя ночью перегрело, что ли, чтоб тебя туда?

— Пойдем покажу, чего еще не видели.

Она побежала впереди, зло размахивая руками. Мужчины едва поспевали за ней.

Вошли в хлев. Коровы, сунув головы в кормушки, рылись в соломе. Увидев людей, уставились голодными глазами, замычали.

— Свеклы на кормежку даже по корзине не выходит, а спрашиваете, много ли надоила. — Бируте провела пальцами по ребрам исхудалой рыжухи. — Бока как изгородь. Откуда у такой вымя будет?

— Рацион, чтоб их туда… — вздохнул Григас. — Горстью поле не обсеешь.

— Будто они свои рационы получают! Вот поглядите! — Бируте вывела мужчин в другую дверь к сараю, где лежали колхозные корма. Сквозь расшатанные доски дверей торчали клоки выщипанной соломы. Одна створка двери кое-как держалась на завесах, а вторая валялась на земле. — Лучше уж в поле сложите. Хоть никому не отвечать.

— Говорил Мартинасу, чтоб привел в порядок. — Григас нахмурился. — Ведь и обещал… Вот человек, чтоб его туда…

— Ни соломы, ни свеклы, пылинки муки и то положить нельзя, — кипела Бируте. — До смерти надоело воевать. Лучше увольте из доярок.

Арвидас подбадривающе улыбнулся:

— С кем это воюешь? С Лапинасом?

Бируте зарделась.

— Кто хочет, тот и берет… — прошептала она. Глаза наполнились слезами. Сгорая со стыда, она закрыла ладонями лицо: провалиться бы сквозь землю — срам-то какой!

Арвидас смущенно отвернулся к секретарю. Григас молча опустил глаза.

— Понятно… — Арвидас положил руку на голову Бируте. — Успокойся, все уладим. Завтра же сарай будет заколочен, получишь ключ. — Он вынул блокнот, торопливо черкнул несколько строк и, вырвав листок, протянул девушке. — Время у тебя есть? Найди Гаудутиса и отдай ему. Пришлет мастеров. — И, не дожидаясь ответа, зашагал к саням.

От Лапинаса они мимо часовни свернули прямо в поля. Объехали хутора кяпаляйской бригады, обогнули бывший фольварк Варненасов и снова выбрались на большак. Ехали безо всякого плана, заворачивая где придется, и везде их встречали по-разному. То их ждали мрачные лица — слово нельзя было вытащить, то они находили пустую избу, потому что все куда-то попрятались, а то и наоборот — встречали с распростертыми объятиями, звали за стол, бежали за бутылочкой… Но и за холодным равнодушием и за любезными словами — даже за пустынностью избы, где посередине валялись клумпы, брошенные впопыхах хозяином, спрятавшимся за печкой, — за всем чувствовалось одно: страх и недоверие. Подозрительные взгляды следили за каждым их шагом; глаза, в которых Арвидас искал хоть крупицу искренности, лгали.

Был базарный день. Чем ближе к деревне, тем чаще на дороге попадались сани. Крестьяне везли картошку, мешки лука. В санях виднелись заиндевевшие кочаны капусты, плетушки с квохчущими курами, из других плетушек высовывали головы гуси. Мужики дымили дешевыми сигаретами, щелкали кнутами, добродушно понукая лошадей, потому что большинство запрягали себе тех лошадок, которых вырастили сами еще до колхоза. Бабы, сдвинув на затылок шерстяные платки, вертелись на сиденье, перекликались с соседками, едущими сзади, обсуждали рыночные цены. Тяжело груженных обогнал Шилейка, оседлав бочку пива, которая, обложенная соломой, лежала на санях.

Со всех сторон посыпались насмешки:

— Викторас! Какой самогонщице продашь? Поможем выпить.

— Лапинас, часом, тебе своих бутылочек не подложил?

— Будет он брать! Конкуренции боится…

— Эй, бригадир! Гляди, затычку вышибло!..

— Возьми и заткни громкое место своей дохлятине! — отбрил Шилейка, полоснув кнутом корову, которую вел Рокас Гоялис, привязав к задку саней.

Теперь все накинулись на владельца коровы.

— Нового председателя испугался, Рокас?

— Боится, чтоб в Дзукию обратно не поперли.

— Продай мне, хочу третью купить…

Арвидас стиснул кулаки.

— Поверни-ка лошадь, — процедил он сквозь зубы.

Развернувшись, оба упали на сиденье и стали обгонять сани за санями. Все уставились на них. Замолчали. Один Гоялис что-то бормотал себе под нос на своем дзукском наречии.

Они обогнали Шилейку.

— Становись поперек дороги, — велел Арвидас Григасу, соскакивая с саней. — Куда так торопишься, бригадир? Нехорошо друзей оставлять… — обратился он к Шилейке.

Тот нерешительно остановил лошадь и молча глазел на него, будто примерзнув к бочке.

— Председателю сообщил, что едешь?

— Мартинас знает…

— А куда едешь, тоже знает? — Арвидас подошел к саням. — А ну-ка, поднимайся.

Шилейка побледнел.

— Встань, говорю! — Арвидас стащил мешковину, которой была накрыта бочка. — Видно, дел в бригаде нет, раз пивом торгуешь?

Шилейка оскалился, будто пес, получивший по загривку.

— Нету… — наконец выдавил он. — Семена вычищены, отремонтировано… Все…

Арвидас обошел сани, провел пальцами по дышлу, которое посередке было стянуто проволокой, оглядел упряжь и, заставив лошадь попятиться, пощупал грудь под хомутом.

— Бригадир называется, шут возьми! Не стыдно? Вожжи вязаные-перевязанные, дышло треснутое, из хомута труха сыплется. Видел, что плечо разбито?

Шилейка молчал.

— За то, что лошадь покалечил, правление тебе скостит несколько трудодней. А теперь поворачивай домой, почини сбрую. Завтра с утра все на навоз.

Шилейка, проклиная себя за то, что не выпил на дорогу и по этой причине растерял вчерашнее красноречие, торопливо развернулся и погнал в деревню.

— Город остался без пива, — рассмеялся кто-то вслед.

Но никто не подхватил остроты. Все шептались, перекладывали узелки, кое-что засовывали поглубже в солому и беспокойно поглядывали на Арвидаса, который стоял у своих саней на обочине, — Григас уже освободил дорогу.

— Что это? Обыск? — раздался злой голос из обоза. — Свою вещь уже продать нельзя.

— Будто милиционер какой. Только свистка не хватает… — добавил другой.

— Езжайте, езжайте. — Толейкис махнул рукой. — Все из нашего колхоза? — спросил у Григаса.

— Почти все…

Проехали один за другим, по-волчьи зыркая исподлобья. Иной потрогал козырек фуражки, вроде бы поздоровался, но глядел так, будто в кармане нож приготовил.

В последних санях, выше спины лошади нагруженных мешками, узелками, корзинками да плетенками, сидела чернявая баба лет двадцати восьми — тридцати.

— Красивого председателя нам выбрал, секретарь, — заговорила она, улыбаясь Арвидасу как старому знакомому.

— Страздене, — шепнул Григас, — самая ярая спекулянтка, чтоб ее туда!

— Останови. Погляжу-ка на нее поближе. — Арвидас схватил лошадь за вожжу. — Тебе одной принадлежит весь этот сельмаг?

— А как вы думаете? Надо или не надо снабжать город?

Арвидас ощупал взглядом сани.

— Кур-то сколько прирезала… — словно удивился он, увидев торчащие из одной корзины несколько пар куриных лапок. — А эти два короба с чем? Яйца? — Порылся пальцами в кострике и вопросительно посмотрел на Страздене, которая начала было беспокоиться. — Откуда у тебя столько яиц, если кур режешь?

— Мои курочки по два яйца несут.

— А справка из апилинкового Совета при тебе?

— Пожалуйста! — Страздене с готовностью сунула руку за пазуху, но Арвидас уже шел к своим саням.

— Последний раз едешь, Страздене, — бросил он ей через плечо. — Больше твои курочки класть по два яйца не будут!

II

Гайгалас ежеминутно поглядывал в сторону деревни — не возвращается ли Винце Страздас, которого он послал за пол-литром, — с похмелья на душе было до того погано, хоть на стенку лезь. Потому он и шлялся из угла в угол, ругался последними словами — даже жена не выдержала, забрала ребенка и ушла на соседний хутор, а Истребок накрылся тулупом с головой и захрапел, прикинувшись спящим.

В крохотные мутные оконца робко заглядывало полуденное солнце. Скудные лучи его падали на грязный пол, освещали избу, в которой, кроме перекошенного стола, двух лавок и широкой деревенской кровати, ничего не было. Правда, в так называемой кухне, отделенной от остальной избы печью и проходом, закрытым полосатой холстиной, были еще полки для посуды, на плите стояло несколько горшков, а в углу на соломенной трухе валялся Истребок, устроивший здесь для себя спальню, в которой временно приютил и Винце Страздаса. С этой стороны избенка была глухая, и только привыкший к темноте глаз мог разобрать очертания предметов.

— Кляме, гадюка желтобрюхая, вставай! — орал Гайгалас, лупя кулаком по косяку кухонного проема. — Слышишь, чертов сын? Помоги скотине моху побросать, а то скоро утонет. — Не дождавшись ответа, приподнял холстину и шагнул было за печь, но оттуда до того омерзительно шибануло прокисшими помоями, что тошно стало. — Живьем сгнием в этой адовой дыре… — пробормотал он, зажимая нос. Перед глазами возникли чистые светлые комнаты школьного общежития, где прошли лучшие месяцы его жизни, вспомнил Лапинаса, новенький, лишь в прошлом году выстроенный в Вешвиле дом бывшего председателя колхоза Барюнаса, и от бессильной злобы комок подкатился к горлу.

Гайгалас сел на порог и, обхватив руками колени, уставился на крышу, обросшую сосульками, с которых падали тяжелые капли.

Впервые в жизни он с таким нетерпением ждал тепла. Вчера кто-то набрехал, будто видел скворца, и ему все чудился любый сердцу посвист доброго предвестника весны. Поскорей бы согнало снег, скорей бы просохли поля… Улетит он как птица! Даже нечаянно в сторону Лепгиряй не посмотрит! И чего он тут не видел? Что хорошего оставляет? Эту прогнившую развалюху Винце Страздас купит. Возьмет в придачу и садик и эти две березы, которые они в детстве поделили с братом… Ничего, ну совсем ничего нет, что бы стоило пожалеть… Хоть и тешил он себя, но душа все равно ныла; не мог он спокойно думать о тех, кто, разжившись чужим добром, останется в своих уютных гнездышках и будет обзывать его дураком, потешаться, как над бродячей собакой. Оттого в глубине души поднималась жажда мести и, верь он по-прежнему в бога, молился бы каждый вечер, испрашивая небеса ниспослать на этих людей кару господню. Но знал, что молитвы останутся без ответа, и поэтому все сильнее хотелось ему перед отъездом на торфяник в Паюосте подпустить красного петуха лепгиряйским умникам.

— С сумой пойдут. Пускай начинают, гадюки, как и я, с ничего, — обвел яростным взглядом деревню, словно вообразив, как она будет выглядеть в этот страшный час, и увидел ковыляющего домой Страздаса.

Тот тащился черепашьим шагом, потому что все карманы были забиты бутылками. Гайгалас не вытерпел, побежал навстречу.

— Куда запропастился, проклятый колченожка? У меня все клепки пересохли, а он волочится, будто его оскопили. Пятидесятиградусной достал?

— Кончено с градусами в Лепгиряй, — Винце таинственно захихикал и не спеша извлек из карманов пиджака две бутылки пива. — Захотел водки, езжай в Вешвиле.

— Поври еще, собственную харю не узнаешь. Вчера оставили три непочатых ящика. Давай уж не болтай ерунды, жаба.

Винце вытащил из кармана штанов последнюю бутылку.

— Понюхай: чистейшее пиво. — Винце сунул горлышко под нос Клямасу. — Толейкис запретил. Заехал в магазин, разогнал всех, кто пил, а Виле повелел вывесить бумажку, что водку выдают только по воскресеньям. Вот какие дела, браток, — закончил он. — Будем жить теперь, как в Финляндии живут — веселье по норме.

— К черту! — Гайгалас швырнул бутылку оземь. — Этот блажной мог такое сделать, но где были мужики, что не надавали ему по шее?!

— Мужики повалили к Лапинасу, но и там губ не намочили. Рассердились на Мотеюса, чуть было окна не повышибали, только некому было скомандовать. — Винце с удовольствием пощелкал языком.

В глазах у Гайгаласа заплясали злорадные огоньки.

— Что говоришь?! И у Лапинаса корова издоилась?

— Боится продавать. Толейкис пригрозил, что в тюрьме сгноит.

— Вот это да! — Гайгалас не мог на месте устоять. — Лапинас испугался! Сам король воров в кусты залез, ужак!

— Сказывают, мешок краденой муки у него нашел, — выкладывал Винце деревенские новости. — Но не у одного Лапинаса поджилки трясутся. Ты бы видел, как Толейкис накинулся на базарников! Моя баба с перепугу половину яиц в снег повыбрасывала, а Шилейка прискакал с пустой бочкой, оставил затычку в руках у Толейкиса…

Гайгалас уже не слушал Винце. Хохотал, будто сумасшедший, а сердце ликовало, охваченное до того сладостным чувством отмщения, что за такую минуту он бы половину жизни отдал, не пожалел.

— Посолили вас, гадюки, теперь покоряйтесь! — задыхался он, замахиваясь кулаками на деревню. — Все, что наворовали, к ногам Толейкиса свалите! Копейкой не откупитесь, жиряки, придется уж до исподнего раздеться, гниды…

— Вряд ли и тысячей откупятся, — захихикал Винце, обрадовавшись, что развеселил новостями приятеля.

— Пускай! — с ненавистью бросил Гайгалас. — Чем выше цена, тем быстрей наши господа суму на шею нацепят. — Зубами отколупнул металлическую пробку, запрокинув, булькнул в глотку и передал пиво Винце. — На, пей. Пойдем скотине мху потрусим.

На чердаке мазаного хлевика, под одной крышей с избой, был свален целый воз прошлогодней соломы, потому что Гайгаласы половину своих соток каждый год засевали ячменем. Там же лежало несколько охапок сена, купленного на рынке, а остальную часть чердака занимал мох вперемешку с тростником.

— Ты все Каменные Ворота ободрал, — пошутил Винце, ковыляя с охапкой мха в хлев.

— Выходит, знал, что тебе пригодится. Ведь подсыпаешься к Луновой… Будет мягкая постель, пока я отсюда не уберусь.

— Надя — девка хорошая… — Винце прищелкнул языком и довольно захихикал.

— А кто ругает? — Гайгалас швырнул охапку мха в свиной закут. — В самый раз для тебя. Ты болтаешь по-русски, она разумеет по-литовски. Можете спеться и ездить по белу свету.

— Смейся себе на здоровье, а мне Надя по душе, — уже серьезно сказал Винце. — Работа у нее спорится, и вообще девка серьезная. Не чета Страздене…

— Ну и не зевай. Делай, как песня велит. — Гайгалас отхаркнулся и сиплым со вчерашнего перепоя голосом затянул:

И Гайгалас стал притопывать в такт песне, потом поскользнулся и шлепнулся на навоз, однако это не испортило его хорошего настроения. Он только удивился, что Винце, расхохотавшись, вдруг замолчал и съежился за коровьей спиной.

Дверь хлева загородила рослая фигура Арвидаса Толейкиса.

— Это ты, Клямас, глотку распустил? — спросил Григас, просунув голову под рукой председателя. — Вылезай-ка. Послушаем, как твой голос будет звучать на чистом воздухе.

Гайгалас смущенно вытирал мхом измазанные ладони.

— Откуда у тебя шестиногая корова? — спросил Григас.

Винце Страздас притворился, что поправляет оборы.

— Брат? — спросил Арвидас, не разглядев как следует в полумраке лицо Винце.

— Нет. Страздас. Из лагеря, — ответил Григас.

— За что сел?

— Не умел воровать, дурак, — с досадой ответил Гайгалас. — Баба с другим снюхалась. Пришлось мне приютить человека.

Арвидас отодвинулся в сторону, пропуская Клямаса. За ним проковылял Винце Страздас, красный как рак.

— В колхозе работаешь?

— Нет… Не работаю… Не берут…

— Скотину ему теперь не доверяют. А на другое не годится. Нога, чтоб ее туда… На лепайском фронте ему ступню расплющило. — Григас вдруг вспомнил разговор с Римшей и даже в ладоши хлопнул. — Слушай, Винце, ты раньше вроде был хороший шорник. Иди к нам колхозную упряжь чинить.

Все посмотрели на Страздаса, а тот, осмелев от внимания, уже без стеснения объяснил, что упряжь чинить ему раз плюнуть, поскольку он в лагере работал в группе шорников и имеет не одну благодарность.

— Значит, договорились? — Арвидас протянул руку Винце. — Завтра приходи в канцелярию. Получишь книжку колхозника.

— А огород? — Страздас не мог поверить, что наконец стал полноправным гражданином. — Мы-то с Миле, все знают.

— Получишь половину жениного огорода, — прервал его Арвидас. — Если же она будет спекулировать по-прежнему, а ты будешь усердно работать, то и весь огород у нее оттяпаешь. Корова есть?

— Откуда…

— Ладно. Корову тоже получишь. В рассрочку. Со скидкой. Заработаешь, вернешь долг.

Винце отвык от того, чтоб о нем заботились. В его душе все еще жил лагерь, где человечность меряли иной меркой. Он заморгал, будто солнце его ослепило, и кинулся к руке Арвидаса.

— Что делаешь! Стыдись! — Арвидас зло оттолкнул его за плечо. — Я не ксендз. Колхоз благодари.

— Ну, Винце, — сказал Гайгалас, — теперь Надя в твоих руках.

Арвидас пнул ногой клок мха, окинул глазами развалюху. У угла избы лежала куча торфа.

— Сам накопал?

— А кто накопает? Святые?

— Из Каменных Ворот?

— Откуда еще? В том конце торф жирный как масло.

— Молодец, — вроде похвалил, вроде подивился Арвидас.

— Приходится быть молодцом. Одним тростником да мхом не обойдешься, гадюка.

— Вроде бы бригадир, а мхом трусишь. Все у вас в Майронисе такие чудаки?

— У кого денег больше, тот солому покупает. Но большинство живет на этой шерстке Каменных Ворот, — с горькой насмешкой ответил Гайгалас. — Кое-кто еще торф сушит.

— Почему же не воруете?

— Никак не подступимся, черт возьми! Вся солома в деревне сложена. Далеко. На себе не много притащишь, да и несподручно, гадина.

— Выходит, только поэтому?.. — Арвидас прищурился, словно старался раскроить взглядом Клямаса и посмотреть, что творится в его душе.

— А как же! — прорвало Гайгаласа. — Где правда? Кто раньше был бедняк, у того нет таких сараев, как у Лапинаса, порази его гром, тот не живет в усадьбах сосланных, где сложена колхозная солома. Все по уши в навозе барахтаемся, за трудодни-то соломинки в зубах поковыряться не получишь, гадюка.

— Господь бог всех бы одарил, будь он богатый, — усмехнулся Григас.

— И не разбогатеет, пока будет такой порядок, чтоб его дьявол вверх тормашками перевернул! Кто не ворует, должен за каждую соломинку платить, а у кого колхозное добро под боком, растащат больше, холеры, чем вы бы за трудодни дали.

Арвидас минуту помолчал, что-то напряженно прикидывая.

— Навозу у них до потолка, у гадюк маринованных, — клокотал Гайгалас. — Валят на свои сотки телега к телеге, овощи в почве гниют от такого жиру, а земля нашей бригады пять лет как навозу не видывала.

— У Шилейки за сеновалом во какая куча навозу навалена! — вставил Винце. — Половину деревенских огородов унавозить можно.

— Как золото каждый год копит, ужак, — Гайгалас скрипнул зубами. — Наслушается у Лапинаса «Голоса Америки». А там все обещают, что не завтра, так послезавтра землемеры придут, колхозы разделят. Чем же тогда Шилейка свои двенадцать гектаров утучнит?

— Сколько твоя бригада в среднем получала зерна в первый год коллективизации? — неожиданно спросил Арвидас.

— Раньше был другой бригадир. Я тут только пятый год копаюсь, зато знаю, сколько намолачивали кулаки, когда еще колхоза не было. В худой год снимали по пятнадцать — восемнадцать центнеров с гектара, а мы в хороший еле-еле десять-одиннадцать выжимаем.

— Урожайность упала больше чем на треть, — мрачно сказал Арвидас.

— Без навоза на нашей земле хорошего урожая не жди, — поддакнул Григас.

Арвидас поднял со снега клочок мха.

— Главное — надо скота побольше держать. Без скотоводства колхоз не будет обеспечен навозом. Но как поднять скотоводство, если урожайность низка? Вот мы и угодили в заколдованный круг: земля не дает потому, что мы ей не даем, а мы не можем дать, потому что от нее не получаем…

— Да и кукуруза чудес не делает, — продолжал Гайгалас. — Столько про нее уже набрехали, что от одной этой брехни коровы бы должны больше молока давать.

— Даже кукуруза без навоза не растет, — ответил Арвидас. Он с трудом скрыл за улыбкой свое волнение: наконец-то приходилось проверить то, о чем думал еще на отчетном. — Корова-то у тебя только одна? — добавил он, нервно раздирая прядки мха.

— Ну и что? Вторую ведь никто не прибавит?

— Я спрашиваю потому, чтоб ты знал, сколько навоза заберет у тебя колхоз.

— На кой черт мне этот навоз? — закричал Гайгалас, забыв, что обещал Винце Страздасу уступить хлев со всем его содержимым. — Забирай хоть весь!

Винце, в страшном смущении, подтолкнул Гайгаласа.

— Я не шучу, Гайгалас, — сказал Арвидас, внимательно глядя на бригадира. — У тебя одна корова, и колхоз возьмет у тебя десять телег навоза. Не много будет?

Гайгалас остыл, будто горшок, снятый с огня.

— Над навозом я больше не хозяин. Договаривайтесь вот с Винце.

— Зато осенью получишь соломы за трудодни. — Арвидас вопросительно глядел на Винце.

Тот потупился.

— Какой у меня навоз… Мох один. У других-то получше…

— Возьмем и где получше. У кого одна корова, с того десять, а кто держал по две, с тех заберем и по двадцать телег.

— Вот как? — Глаза Гайгаласа злорадно засверкали. — Выходит, и Шилейка свою кучу отдаст?

— А как ты думаешь? Неужто съест? — Арвидас тихо рассмеялся.

— Выходит, всех под одну гребенку? — допытывался Гайгалас, не веря своим ушам.

— Колхозу навоз нужен.

— К чертям! Винце! — Гайгалас дружелюбно покосился на Арвидаса. — Валяй в деревню! Порадуешь лепгиряйских умников. Пускай поплюют на ладони. Страда идет! — Он проглотил слюну и прохрипел из глубины груди: — Ошпарим ужаков. Будут знать, что добрая мать всех детей одинаково любит!

III

Под вечер заявилась неожиданная гостья — Миле Страздене. Была она в рыжем полушубке с выпушкой, в сапожках, на голове — серый шерстяной платок, наверное отрезанный от того же куска, что и платье, сшитое по последней моде и прикрывавшее большую часть голенищ. С Толейкене она была знакома и раньше, хоть и не дружила, так что без церемоний кинулась к ней и, пока та спохватилась, расцеловала в обе щеки.

— Господи, как я счастлива, как счастлива, — трещала она, шныряя крохотными глазками по комнате, будто стараясь запомнить на всю жизнь каждую мелочь. — Госпожа Толейкене будет у нас жить, сама госпожа Толейкене!..

— Так уж вышло… — промолвила Ева, ошарашенная наплывом дружелюбия гостьи. — Садитесь где придется. Просим…

— Вы знаете, что тут было, пока Галинисы жили? Хлев, свинарник! Всюду мусор — ни пройти, ни проехать. На километр овечьим пометом несет. Б-р-р… — Ее передернуло, чуть не стошнило от отвращения, и она с еще большим пылом принялась поливать грязью людей: — Платил им большие деньги, а они его кормили тухлым червивым окороком. Ах, сударыня! Я просто поверить не могу, что тут вообще когда-то жили Галинисы!

Бывшее жилье Галинисов на самом деле нельзя было узнать. В углу большой комнаты, где прежде стоял единственный приличный предмет обстановки — посудный шкаф работы Римши, красовался новый дубовый сервант. Колченогий столик сменилсякруглым раздвижным столом, а между сервантом и фанерованным платяным шкафом с зеркалом на створке высился до самого потолка красавец фикус. Сквозь сетчатые занавески ручной работы виднелись свежевымытые подоконники, которые Галинисы по деревенскому обычаю загромождали цветочными горшками. Теперь горшков не было, и помещение от этого стало светлее, просторнее, и казалось, будто ты попал к людям, приготовившимся к большому празднику.

У входа в соседнюю комнату стояла детская кроватка, рядом — двуспальная кровать, застланная узорчатым народным покрывалом, смахивающим на ткани Римшене. В открытую дверь виднелась вторая комната, обставленная мебелью такого же кофейного цвета — письменный стол, несколько гнутых стульев, застекленные книжные полки.

— Как в сказке, впрямь как в сказке. Или вы чудеса творите, дорогуша, или мне снится! Тут же все провоняло до последнего бревна в стене, до того провоняло, что легче за день новый дом построить, чем выгнать дух свиного хлева.

— Галинисы бедно жили… Малые дети… — начала было Ева, но Страздене и не думала останавливаться на полдороге.

— Все знают ваше доброе сердце, дорогуша. А я-то, бедняжка, не могу удержаться, правду не выложить, хоть сказано в священном писании: не судите, да не судимы будете.

Покончив в общих чертах с Галинисами, она сочла своим долгом ознакомить Еву с остальными жителями Лепгиряй. А когда и деревню от околицы высекла острым своим язычком, выкапывая в каждой семье какую-нибудь мерзость и нигде не находя ничего хорошего, то с ходу перебросилась на хутора, где первым делом сровняла с землей Гайгаласов и бывшего своего мужа Винце, который-де и прирожденный вор, и каторжник, и по своей дурости разбил ей жизнь. Она даже позабыла, что, если бы не ее уговоры воровать, муж и по сей день бы не знал, что такое тюрьма.

Языкаста, язвительна была эта маленькая чернявая бабенка с круглым, цветущим лицом. От ее пронзительных желтых глазок не укрывалась мельчайшая подробность, которая, по надобности, могла быть предана забвению или соответственно раздута и пущена гулять по белу свету. Распускание слухов было как бы второй ее профессией, неразрывно связанной с ремеслом спекулянтки. Она бегала по дворам, скупая сыры, яйца, мясо, а бабы, боясь ее языка и желая побыстрей от нее отвязаться, без долгого торга продавали ей все, что имели лишнего, потому что готовы были лучше потерять лишний рубль, чем оказаться оклеветанными на всю округу. Скупленные продукты Страздене потом перепродавала по повышенным ценам спекулянткам, а нередко и сама снаряжалась в большие города, где скупала дефицитные промтовары, нужные в деревне.

Все это Ева давно знала, потому что Страздене заглядывала и в Павешвиле. Она немало уже наслушалась про ее необузданный язык, но то, что услышала сейчас, не умещалось в ее воображении, потому что она впервые столкнулась с тем, как зло Миле судит и рядит людей. Поэтому она и переминалась на месте в страшном смущении, не зная, что делать. А Страздене носилась по комнате, то кого-то оговаривая, то хваля красоту обстановки, то снова расправляясь с хуторами, а через минуту возвращалась к той же обстановке и не могла налюбоваться на чудесные занавески, которые могли связать только пальцы такой волшебницы, как Ева…

— Не пожалел вам господь милостей, сударыня, не пожалел. Такой вот Римшене хорошие руки дал, зато на ум поскупился. Лапинасову Году разукрасил будто куколку, а ленью наградил. Лапинене совсем чокнутая. Шилейкене была б ничего, но бедняге суждено весь век горб таскать. Бузаускасова Гедрута шлюха, каждую весну брюхатая ходит. А вы и работящая, и красивая, и серьезная, и умница, и супруг ваш образованный. Ах, сударыня, до чего ж я, бедняжка, завидую вам, до чего завидую! Таких золотых людей не много на свете, вы уж мне поверьте, дорогуша, потому что я, слава богу, за год выхаживаю больше, чем иной за весь свой век. Знаю, какие люди бывают, сударыня, знаю.

И тут же стала перечислять главные человеческие добродетели, каждую иллюстрируя живым примером. Лапинас-де вершина отцовской любви, потому что она не встречала другого, кто бы так баловал свою дочь и купил бы для нее у Миле столько нарядов. А Мартинас-де до того мягкий, чистый, такой образец долготерпения, что святые должны бы ему позавидовать и наградить его венцом блаженного, не будь он коммунистом.

— Ах, сударыня, как бы я хотела, чтоб он был счастлив, дорогуша, как бы хотела! Вчера налюбоваться не могла, как они с Годой танцевали. В жизни не видела такой красивой пары, милая сударыня. Помоги им господи. Если Мартинас сумеет выгнать из Годы лень, сударыня, вы увидите, как ладно они будут жить, дорогуша.

Еве надоела ее трескотня. Она стала беспокоиться — солнце клонилось к закату, надо было ставить ужин, кормить скотину, а разговорам Миле вроде не видно было конца.

— Вы ездили сегодня на базар? — несмело спросила Ева, думая, как бы скорее закончить разговор.

Ева еще не вымолвила последнего слова, а Страздене уже принялась рассказывать, что видела и слышала в Вешвиле. Просветив Еву о рыночных ценах, она сломя голову пробежалась по магазинам, перечисляя все, что видела на полках, потом ринулась через прилавок на продавщиц, и Ева узнала, кто из них любительница поесть чесноку, кто веснушчатая или с бородавкой на носу, кто дура, а кто умница, потому что влюбила в себя завбазой и вместе с ним продает дефицитные товары спекулянтам.

— Что же вы хорошего привезли? — прервала ее Ева, потеряв терпение.

— Как я голову вместе с сумкой за дверью не забыла! Все осторожность, все страх, дорогая сударыня… Такого ремесла лютому врагу бы не пожелала. Идешь по деревне будто книгоноша в царское время, не знаешь, за каким углом схватят.

Так тараторя, она выбежала в сени и тут же вернулась с клеенчатой сумкой, туго набитой товарами.

— Щелок и камешки для зажигалок. Иглы для швейной машины. Подкладка, — знакомила она Еву с содержимым сумки, оглядываясь на окна и не решаясь на виду разложить товар. — Ах, сударыня! Вам первым делом надо завести собаку, дорогуша… Серые пуговицы, темно-синие. «Молнии». Бумазея. Без собаки человек и глух и слеп, милочка. Есть отрез на платье. Голубой шелк в белых лунках… А вот матерьяльчик на мужской костюм. Шерсть. Прима.

— Покажите. Если подойдет, куплю мужу.

— Ах, сударыня! Такой костюм не постеснялся бы носить сам президент Сметона, если бы не сгорел в Америке. — Страздене развернула отрез. — Квадратики крошечные. Коричневые полоски так подходят к светлому фону. Когда глядишь на такой материал, вспоминается восход солнца, милая сударыня. Веселый весенний оттенок.

— Да, мне нравится, — призналась Ева. Однажды она видела на ком-то костюм с похожим рисунком, даже Арвидас похвалил, и теперь радовалась, что сможет купить отрез мужу, если Страздене не заломит цену. — Сколько он стоит?

— В магазине четыреста метр. Но его там, милая сударыня, нет. Я получила от подруги завбазой. По блату. А ей ведь тоже жить надо, дорогуша.

— Сколько же вы хотите? — нетерпеливо спросила Ева, опасаясь, как бы Страздене не приступила к лекции о том, как некоторые люди устраиваются.

— Другому без четырех с половиной сотен ни за что не отдала бы, ну, а вам… Ах, сударыня! Какие могут быть разговоры среди своих. Берите по государственной цене и давайте поцелуемся. — И горячие сухие губки Миле снова обожгли Евины щеки. — Лучше потерять сто рублей, чем одного хорошего друга. Ради дружбы отдаю и эту голубую в лунках. И пуговицы и еще что вам угодно берите по себестоимости… Берите, все берите, сударыня, потому что лучше хороший друг, чем сто рублей…

Ева с большим трудом отказалась от материи на платье, а за отрез для мужа хотела заплатить Миле столько, сколько она берет от других, но тут Страздене начала снова объяснять смысл и значение дружбы, Ева не вытерпела, сунула ей деньги и бросила покупку в шкаф.

Ева давно не видела мужа в таком хорошем настроении. Казалось, он вернулся из долгого опасного путешествия и не может нарадоваться, что все обошлось.

Нет, он и не подозревал, что его план так легко пройдет в правлении. Стоило нажать на кнопку, как все подняли руки будто автоматы. Испугались… Оно понятно: и Шилейка, и Раудоникис, и Гаудутис нечисты на руку. А Гайгалас, тот просто из мести голосовал… Да, теперь он вытащит этих людей из грязи, сломает проклятую скорлупу рутины. Он начал было сомневаться, правильно ли поступил, взяв на себя такую ответственность. Но это была минутная слабость.

— После всего, что я сегодня увидел в колхозе, мне стало стыдно, что я мог так думать. У людей-то ведь есть и крыша над головой, и еда, и одежда. Некоторые избы обставлены фанерованной мебелью. Никто не лежит, накрывшись мешковиной, не ходит с сумой, а все-таки они последнего нищего беднее. Они не верят в себя, в завтрашний день, живут ради того, чтобы сытнее набить брюхо, повеселиться, наряднее одеть своих дочерей, побольше, чем сосед, нахапать колхозного добра. Жадность, зависть, порок закабалили людей.

Ева любовалась Арвидасом. Какой он красивый, когда воодушевляется! Какой непреклонный! Его по-мужски грубоватое лицо пылает, на губах — язвительная улыбка. А какая сила таится в глазах, как удивительно они сверкают! Он словно забыл все на свете. Какая-то мысль завладела им, и он застыл с куском во рту, уставившись в пространство взглядом лунатика.

Ева всегда любовалась Арвидасом, когда он входил в задор, хоть это бывало и не часто, но вместе с тем ее охватывал и неизъяснимый страх. Арвидас словно распадался на двух людей. Один из них, внешний, был волнующе близок ей, свой, другой же, внутренний Арвидас, — чужд, непонятен. К этому, второму, она была равнодушна. И это ее пугало. Она не могла сказать, когда именно распалась их духовная связь и была ли вообще, но чувствовала, что с каждым днем они отдаляются друг от друга. Она старалась не замечать этого, а заметив, старалась осторожно спустить мужа с небес на землю, разбудить его ото сна, как она называла в душе рассуждения Арвидаса, и была уверена, что делает все, чтобы не дать окончательно порваться их духовной связи.

— Послушай, Арвидас. Помнишь, мы как-то говорили, что тебе пора завести новый летний костюм. Я купила отрез. Не знаю, понравится ли тебе.

— Да? — На его лице мелькнула тень, но глаза по-прежнему сверкали. Он еще не очнулся.

Ева вынула из шкафа отрез и, пряча довольную улыбку, подошла к мужу.

— Ну, что скажешь? Есть вкус у твоей женушки, а?

— Ничего себе. — Арвидас помял уголок ткани. — Люди по привычке хвалят английские изделия, считая, что они и сейчас лучшие в мире. А на самом деле советские текстильщики давно заткнули за пояс всех ткачей Англии. Вот погляди на этот материал. Качество не хуже импортных, а такого сочетания красок, такого художественного исполнения не найдешь ни в какой английской ткани. Спасибо, Евуте. Выйдет замечательный летний костюм!

— Да, мне очень повезло, — похвасталась Ева, сияя от радости. — В магазинах такого материала нет. Занесла Страздене и, вообрази только, не взяла ни рубля лишнего.

Лицо Арвидаса внезапно осунулось. Он впился глазами в жену, и от этого жесткого, осуждающего взгляда ей стало холодно.

— Знаю, такие вещи тебе не нравятся, — пролепетала она. — Я бы никогда… Но такой редкий материал… Ты не можешь представить, как он тебе идет.

— Представляю. Ни у кого не будет такого костюма, как у меня. Когда я в воскресенье пойду в нем по местечку, все будут смотреть на меня и хвалить Толейкене: вот это женщина, она умеет наряжать мужа! — Он резко отодвинул от себя тарелку.

— Хорошо, — вымолвила Ева, с трудом сдерживая слезы. — Если тебе материал не нравится, могу вернуть его Страздене.

— Правильно сделаешь.

— Чудак… Кого ты этим напугаешь? Страздене? Не бойся, она только обрадуется, получив отрез обратно. Ты не купил, купит другой, да еще приплатит. Весь мир не перестроишь, не думай. Пока товаров не хватает, спекуляция была и будет.

— Может, и твоя правда, — холодно ответил Арвидас. — Нет зла без причины. И не мне эту причину устранять. Для этого нужно время и усилия всего общества. Но я хочу вырвать зло с корнем, я прошу, приглашаю, требую, зову всех на борьбу. А кто поверит в мою искренность, если я одно буду говорить, а другое — делать?

— Ах, Арвидас! — с досадой вскричала Ева. Она нервно открыла створку шкафа, швырнула отрез будто тряпку и принялась убирать со стола. — Ты вечно о чем-то заботишься, прикидываешься недовольным. Чего тебе мало, чего не хватает? Ведь по горло и хлеба, и жениной любви, и всякого другого добра.

Арвидас обвел взглядом комнату.

— Да, мы неплохо устроились, — сказал он с легкой насмешкой, разглядывая мебель, словно увидев ее впервые. — Если, как ты говоришь, человек довольствуется «хлебом, любовью и всяким добром», то мы на самом деле катаемся как сыр в масле. Но человек ведь не скотина. Он не может следить только за своей кормушкой.

— Да, я слежу за своей кормушкой, не витаю, как ты, в облаках, не касаясь ногами голой земли, потому что к этой кормушке привязаны мы все, и ты в том числе, хоть и не хочешь этого замечать. Еще не родился человек, который был бы сыт воздухом и красивыми словами.

— Разумеется. И ты довольна, что наша кормушка никогда не пустует.

— Я выполняю обязанности жены, хозяйки и матери. Чего тебе еще надо?

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Ты хорошая жена и хозяйка. А если, как ты говоришь, я прикидываюсь недовольным, то ни в коей мере не тем, как ты справляешься со своими женскими обязанностями. Ты сама прекрасно это понимаешь. И не «прикидываюсь», а искренне недоволен. Недоволен сам собой, тем, что не смог сделать столько, сколько хотел, недоволен людьми, которые слишком уж легко относятся к жизни, недоволен всем злом, которое отсюда идет, недоволен, наконец, твоей ограниченностью, если хочешь знать. Я  х о ч у  дать жизни больше, чем  м о г у, а ты — наоборот. То, что для меня ничтожные крохи, в твоих глазах — кусок золота; там, где для меня намек только на счастье, для тебя — полное счастье и исполнение всех желаний.

— Счастье, исполнение желаний! Имей совесть, Арвидас! Где ты видел это мое счастье? За шесть лет нашей совместной жизни у меня минуты спокойной не было. Вечно дремлю как заяц, пока выстрел не подымет. Не знай ничего и жди, жди и не знай больше ничего.

— Чего же ты так ждешь? — глухо спросил Арвидас.

— Пока мы первый год жили в Вешвиле, я ничего не ждала. Думала, будешь себе тихо работать заведующим сельхозотделом, мы никогда не уедем из местечка. Но из-за своего языка потерял хорошее место, понизили, потом вытурили в колхоз. А какая квартира у нас была! В Павешвиле побыл агрономом два года, только-только разжились — снова собирай вещички, катись дальше. А и здесь будто знаешь, сколько проживешь? Дадут в один прекрасный день команду — езжай, оставляй унавоженный огород, отремонтированную избу… — Голос Евы задрожал и сорвался.

«Немного же тебе надо для полного счастья». Арвидас хотел сказать это вслух, но, сдержавшись, безнадежно махнул рукой и ушел в рабочую комнату.

Лежа в постели, она долго слышала за стеной нервный перестук шагов. Потом что-то громыхнуло, и воцарилась тишина, которую лишь изредка нарушал скрип стула. Ева представляла себе, как он сидит за письменным столом, уставившись умным взглядом в раскрытую книгу, и чувствовала себя одинокой как никогда в жизни. Она знала, что не дождется его ни через час, ни через два. Он проведет эту ночь на диване в рабочей комнате, как обычно после таких разговоров, а она будет ворочаться одна на двуспальной кровати, которая из ночи в ночь становилась все просторнее и неудобнее.

IV

— Не были бы олухами, не вели бы коров, не дали б навоза, и никто бы им ничего не сделал. Но где теперь найдешь такое единство? Жителей Майрониса подбил этот выродок Гайгалас, кяпаляйские голодранцы растаяли от одного запаха соломы, а лепгиряйские паршивцы… Эх, что для них значит какие-нибудь десять телег навоза против чужих двадцати, да еще коровы в придачу?.. Зависть, месть правит людьми. Толейкис хитер, знает это, потому и выщипал у одного два перышка, а другому весь чуб выдрал. Науськал, двор против двора озлобил, на улицу выйти страшно. «Что, продал Пеструху, умник, а? Ха-ха-ха! Прищемили-таки хвост и Лапинасу!» Смеются, потешаются друг над другом, будто не товарищи по несчастью. Да чего тут от людей желать, коли дома и то не дают спокойно мимо пройти? Все стены изгажены лозунгами, рисунками, объявлениями. Даже деревья потолще плакатами заляпаны. Им уже не хватает этих, в городе отпечатанных, с кукурузой. Сами рисуют, своим людям гадят. Сосунки! Не выбросили из закутов навоз, чтоб им подойти было сподручней назавтра, — на! — Григасов Тадас уже вымалевал какую-то образину с твоей головой. Или продал на базаре хорошую корову. Не колхозу в долг отдал, а продал с умом, по твердой цене, за наличные. Опять им не нравится, опять тебя на стенку лепят, а Гоялисов Симас пишет снизу такой стишок, что все смеются, только у тебя одного слезы текут.

— Эх, зачем так… Не надо было, Мотеюс… — услышал он голос Шилейки.

— Чего не надо было, Викторас, чего? — Лапинас уставился мрачным взглядом на Шилейку. Сердце колотилось, умаявшись от непосильных мыслей.

— Корову первым выводить не надо было. — Шилейка сплюнул под ноги лениво трусящим лошадкам и крепко выругался. Проклятый старик! Скакал как петух, подбивал всех: не дадим навозу, не выведем коров! Казалось, Лепгиряй вверх тормашками перевернет — до того храбр. Увидел решение правления — и размяк, будто прошлогодний снег. Мол, не знал, что будет такое решение, не знал, что его общее собрание будет утверждать… Вроде бы новая программа получается, закон, значит. А против закона я не шел и не пойду… И погнал, мошенник, на следующий же день свою Пеструху в город. Глядя на него, и другие зашевелились. Лапинас! Ого! Если уж сам Мотеюс… Он-то знает, что делает…

— В обиду не вдавайся, Викторас. Как бы я ни хотел общего блага, что поделаешь, коли руки связаны? Корову продал… А что мне делать-то? Нет уж, благодетель, я еще в своем уме. Можешь не продавать ты, могут Римши, вот наш сметановоз, — Лапинас ткнул чубуком трубки вверх, где на бидонах со сметаной восседал старик Гоялис, спустив через высокие грядки ноги в валенках. — Вы — дело другое. Вы — люди. Вам бояться нечего. А Лапинасу нельзя!

— Римши вот не продали. Навоз — тоже не дают, из-за них и твой навоз не тронули, — промычал Шилейка, давясь от зависти. — А я свою кучу уже сунул псу под хвост.

— Бригадир, член правления. Неужто пойдешь против? Сунул так сунул. Как знать, может, оно и лучше.

— Смеешься? А сам-то держишься за свою мельницу, зубами не вырвешь.

— Всяк за свое держится, Викторас, всяк. Кто за мельницу, кто за бригаду.

При этих словах Рокас Гоялис остановил лошадей и с кем-то заговорил. Мужики приподнялись в санях и увидели у клети Круминисов Винце Страздаса. Колченожка держал за поводок буренку, глядел на стену клети и покатывался со смеху. Поодаль с прутом в руке стояла Гайгалене, жена бригадира, вечно бледная бабенка, и вторила ему.

— К быку ведете? — поздоровался Лапинас.

— Давно сутелая, — ответил Винце. — Домой веду. Колхоз отдал.

— Тебе? — Шилейка даже рот разинул. — Да это же Буренка Раудоникиса!

— Ладная коровушка, — похвалил Гоялис. — Сколько платил?

Винце глянул на мужиков, на стену, опять на мужиков и снова засмеялся. Гайгалене робко, но от души подхихикивала. Бес, что ли, их попутал? Глаза мужиков с любопытством пошарили по стене клети. Два рта оскалились до ушей, третий же перекосило, даже трубка переехала на другой краешек рта.

У, черт, как обгадили! Однажды уже угодил им под руку — почему не колхозу корову продал. Пришпилили к стене молочного пункта всем на загляденье. Мерзко намалевали, но хоть не одного, а тут… Полюбуйтесь, соседи милые! Вот дверь хлева, дальше виднеются закуты. В дверях стоит Морта, руками в бока уперлась, откинула голову. Попробуй пройди мимо такой! А Мотеюс егозит впереди будто кузнечик, сладко улыбается, ус накручивает.

Под рисунком стишок Гоялисова Симаса:

Винце Страздас, посмеиваясь, увел корову. Вслед за ним засеменила Гайгалене. В ее руке насмешливо мелькал прут.

— Вы-то со стариком Григасом теперь короли над Лепгиряй… — Лапинас повернулся к Гоялису. — Хитрющих детей вырастили. Ученые, клыкастые. Берут всех на зуб, аж клочья летят. А вы смотрите и смеетесь. Не страшно — вас не тронут.

— Отчего же? — спокойно спросил Гоялис.

— Домашний пес своих не кусает.

— Ну уж, ну уж, Мотеюс. Вот возьми Григасова Тадаса. Чуть не зять Римшам, а свою тещу намалевал.

— Умный ты стал, Рокас, как погляжу, — вспылил Лапинас. — Раздобрел на нашем жирноземе, штаны тесны стали. А давно ль гречишные ости кишки драли?

— Во-во, — подхватил Шилейка. — Приезжают будто баре на готовенькое. Земля, крыша, хлеб — все наше.

— Известное дело, Викторас, известное. Что они из этой своей Дзукии привезли? Песку в лаптях? Мешочек сушеных грибов? Ну еще вшей. Это уж точно — этого добра у проходимцев хватает. А Гоялис вдобавок дуду привез. Они там только и знают: дудеть да в самую страду с бабами в лесу валяться. Край лентяев. Чумазые!

— Во-во. Разжились, и уже спесь их пучит.

— Разжились. Будто сами? Пустой разговор. На дураках разживаются! На нас! На нашей земле! Вот Страздас. Только-только из тюрьмы вышел, а уже кров имеет, коровой обзавелся. Черномазый ему еще свою бабу уступит, будет полный комплект.

— Юстинас тоже дурак, — Шилейка сочувственно покачал своей лошадиной головой. — Такую корову колхозу в долг отдать!

— По своей дурости и пригреваем всяких проходимцев, Викторас, по своей…

Гоялис сидел, склонив на плечо обмотанную шарфом шею, и усмехался в воротник. Еще не родился тот, кто его разозлит. Замолчал и Лапинас. Вылил накопившуюся злость, и отлегло от сердца, в голове светлее стало. Повеселевшие мысли его носились по улицам Вешвиле, заглядывали в магазины, искали гостинцев для дочери, для Мортяле.

Шилейка же сидел опустив нос, сгорбившись, уставившись на лошадиные зады, и мрачно жевал губы. Дожил! Какой-то дзукиец везет тебя, бригадира, сунув лошадям под хвост, да и то из милости. Еще радуйся, что отпустили в город. Не волен больше ни своими лошадьми, ни своей бригадой, ни собой самим распоряжаться.

Они подъехали к мосту через Акмяне. Сразу за рекой начинались поля варненайской и кяпаляйской бригад, разделенные большаком. У моста толпился народ. Гоялис со своего трона первый увидел Мартинасова брата Андрюса Вилимаса, который махал руками, тщетно пытаясь что-то растолковать. Но его никто не слушал. Толкались, кричали каждый свое, тыкали руками — кто в одну, а кто в другую сторону. Только бригадир варненайской бригады Йонас Жарюнас стоял поодаль, не вмешиваясь в спор, безучастно курил сигарету и поглядывал направо от большака, на угодья своей бригады. Здесь, в десятке шагов от дороги, стояли невыгруженные сани с навозом. Старая кляча дремала в оглоблях, держа на весу заднюю ногу, и шевелила отвисшей губой, будто молилась.

— Эгей! С дороги, божьи человеки! — крикнул сметановоз.

Толпа расступилась.

— Что не поделили? — окликнул Лапинас. — Может, хлеба не хватает?

— Из-за навозу поцапались. Варненай закрыла свою лавочку, — ответил Андрюс Вилимас.

— Тпр-ру! — Лапинас схватил вожжу. — Куда черт несет! Дай людям покурить, дзукиец проклятый! Вот как… Стало быть… Как так — закрыли лавочку?

— Небольшой пограничный конфликт. Как-нибудь обойдемся без помощи Хаммаршельда, — отрезал Пятрас Интеллигент, зло покосившись на Лапинаса.

— Мужики… — Лапинас, не вылезая из саней, протянул пачку сигарет.

Все столпились вокруг фургона, закурили. Одна Надя Лунова, девка не первой уже молодости, но еще ничего себе, стояла в отдалении и, нагнувшись, сковыривала прутиком с сапог навоз. Жила она в Лепгиряй, у председателя апилинкового Совета Дауйотаса, но работала в кяпаляйской бригаде; ее свекловодческое звено каждый год снимало лучший урожай в колхозе.

— Что же застопорилось, мужики? Чего такие кислые? — осторожно допытывался Лапинас.

— Нам-то что. Сколько было навозу, весь вывезли. Может, еще есть у кого самая малость, но ведь не зарежешь человека, раз не дает, — стал объяснять кто-то из варненайской бригады, задобренный сигаретой. — А кяпаляйцы вот сердятся. Как дети малые. Ты не даешь, и я не дам. Детский разговор… На мой взгляд, чего тут на других оглядываться. Каждый пускай делает что положено, и будет порядок. Это обезьянам пристало передразнивать.

— Может, и за трудодень по твоему принципу будем давать? — прервал его Пятрас Интеллигент. — Будем сыпать в мешок всем подряд. Кому попадется, кому не попадется…

— Жарюнас виноват! — откликнулась Надя. — Бригадир! Навоза нет… Куда там нет. Навозу до потолка, ну, как пословица говорит, ни сам не ем, ни другому не дам. Погодите, придет осень — завоете. Слыхали, что новый председатель будет платить за трудодень с урожая бригад?

— Деритесь, деритесь, — проворчал Жарюнас. — Блоху все равно не подкуете.

— Нечего тут время терять, Пятрас. — Надя стала расстегивать ватник. — Иди валить сани. На Варненай сам председатель управу найдет. А тебе, Жарюнас, либерализм еще глоткой выйдет. Ответишь за беспорядок.

Жарюнас отшвырнул окурок и, согнувшись дугой, долго и яростно растирал его пяткой.

— Ты Винце Страздаса к ответственности привлекай, когда начнешь на дрожжах разбухать. Не на того напала, куриная нога. Блоху все равно не подкуешь…

Пятрас Интеллигент покраснел, выпрямился будто пружина.

— Попрошу без дипломатических хитростей, Жарюнас. Да и ты, бригадирище, — Пятрас повернулся к Андрюсу, — помни, если не нажмешь на варненайского консула, чтобы он расшевелил свою Камчатку, Кяпаляй тоже навозу не даст.

— Ты слышал, Андрюс? — рассмеялся Лапинас. — Вот напугал! Он не даст того, что уже отдано! Ха-ха-ха! — Задымил трубкой и замолчал, утонув в густом облаке дыма. Крякал, смотрел куда-то в поля, как будто чего-то ждал и дождался.

— Что отдали, можно и забрать. С кучек-то собрать легче, чем из хлевов. Но если начнет собирать Интеллигент, то и другие не будут зевать, вот увидите.

Пятрас перепрыгнул канаву и, насмешливо приподняв шляпу, зашагал к саням с навозом. Андрюс изменился в лице.

— Пятрас, вернись, шкура собачья, — испуганно позвал он. — Черт подери! Не мути народ, Интеллигент.

— Вот увидишь, Лапинас. — Жарюнас в отчаянии взмахнул рукой. — Деревня наварила каши, а дикарям расхлебывать приходится.

— Как это?

— Не верти хвостом. Навоз-то не вывозите. Моя бригада, глядя на вас, забастовала, а теперь Кяпаляй бузит… Блоху…

— Что поделаешь, Йонас, что? — жалобно прервал его мельник. — Деревня всегда в виноватых ходит. Такая уж наша доля. Наказывайте, что поделаешь… — Склонил голову, послушно подставляя спину под невидимый удар, незаметно подтолкнул Шилейку и спрятал улыбку в усах. Бесенята так и отплясывали у него в глазах, аж искры сыпались.

— Только к весне дело шло, а глянь, опять снегу навалило, подмораживает, — зевнув, откликнулся Шилейка.

— Навалило, Викторас, и еще навалит, ох навалит, помяни мое слово. Раньше сроку шубу не скинешь, благодетель, нет уж.

И оба, будто сговорившись, закатились долгим заразительным смехом.

Деревня видела, как Лапинас увел свою Пеструху. Вечером воротился с полной сноповозкой сена: купил-де за Вешвиле у дальнего родственника. Когда все уснули, выгрузил воз, и оказалось, что в сноповозке упрятана та самая Пеструха, которую утром домочадцы с плачем провожали в последний путь. Но про чудесное возвращение коровы не узнал никто, кроме Морты. Еще раньше часть сена ссыпали с чердака и свалили в конце хлева, где помещался скот Лапинаса. За этой сенной стеной и поселилась Пеструха. Морта ее кормила и доила. Лукас только головой вертел: с чего это вдруг молока прибавилось! Лапинене-то вроде бы кое-что подозревала. Но не они с Лукасом, не человеческие тени заботили Морту: Бируте будто подменили. Она больше не распускала глотку, не подбивала против Морты своих сестер, не ластилась к Лукасу и не скалила зубы на Лапинаса, чтобы досадить матери, как было до сих пор, а отмалчивалась и мрачно зыркала по сторонам. Однажды Морта уже видела свою дочь такой. Случилось это года три назад. Они с Лапинасом вдвоем тогда пребольно выпороли ее за то, что без спросу поступила в кружок народных танцев, за то, что водится с комсомольцами. Тоже ведь бродила тогда, как сейчас, бубнила что-то под нос, а в один прекрасный день ее характер к ней вернулся, и она, нахально глядя матери в глаза, заявила, что вступила в комсомол.

…Морта додаивала вторую корову. Скоро идти в тайник к Пеструхе. В это время кто-то вошел в хлев. Морта опустила голову и продолжала доить. Корова уже не отпускала молока, но Морта все равно тискала сосцы. Спиной она чувствовала направленный на нее горящий взгляд. Ее прошиб пот, пальцы затряслись.

— Чего тебе тут? — спросил кто-то ее губами.

За спиной зашуршало и затихло.

— Пошла вон, не бегай следом как собака.

— Я зашла сказать, чтобы не ходила к Пеструхе. Уже подоена…

Морта медленно встала со стульчика.

— Все же пронюхала, сука?

— Можешь не утруждать себя: вечером я тоже подою и завтра утром. Корова не Лапинаса и не твоя. Ее молоко уже не ваше. Я сцедила его вместе с колхозным молоком. Так будет каждый день, пока этот усатый таракан не продаст Пеструху.

— Как? — Морта оставила ведро и шагнула к дочери. Бируте стояла, откинув голову, словно говоря всем своим видом: «Разруби, коли хочешь, но и кусочки мои будут скакать». Морта в отчаянии теребила передник. Какие слова могут убедить эту сумасбродку? Кажись, нашла. Нет, не то. Но ведь надо же что-то сказать. — Григасов Тадас подучил? Донесла? Хочешь родителей в ложке воды утопить? Чего зенки вылупила? Вот молоко! Хватай и это, тоже слей колхозу. Ведь и у нас две коровы. Может, хочешь одну доить? Которая больше нравится? Буренка или Безрогая? Выбирай. А может, обе колхозу отдашь?

— Обеих никто не просит, а одну отдадите. И вы, и этот усатый таракан!..

Морта подскочила к дочери. Та сверкнула глазами, будто огненный круг вокруг себя очертила.

— Как?! Что ты сказала? — Морта кружила вокруг, словно волчица, учуявшая запах крови, скрипела зубами, но не смела переступить этот круг. — Сумасбродка, выродок, гадючка! На Лапинаса такое сказать!.. На родного… Боже мой, боже… Ты знаешь, что ты говоришь, распутная девка? Тебе бы этому человеку ноги мыть и воду пить…

Бируте истерически расхохоталась.

— Ах, вот как! — Морта ринулась через огненный круг. — На! — И ударила дочь по лицу.

— Еще! — Бируте уставилась на мать ненавидящим взглядом. — Еще!

— На, сука, на! — Морта вконец взбесилась. Носилась вокруг дочери, била куда попало, а та только усмехалась и шипела по-змеиному: «Еще! Еще!» Из носу хлынула кровь. Морта разжала липкие пальцы. Бешенство схлынуло вдруг, как и нашло. — Бируте, доченька… — шептала она, уже раскаиваясь. — Я не хотела… Ты не сердись, ты уж прости свою мерзавку мать.

Бируте стояла как в столбняке, побледневшее лицо застыло без выражения.

Морта обнимала дочку за плечи, вытирала передником разбитый нос, плакала. Бируте уткнулась матери в грудь и тоже зарыдала.

— Почему ты не любишь папеньку, мама? Он такой хороший… — всхлипывала она.

— Я его никогда не любила, доченька.

— Зачем же надо было за него выходить?

— Да, не надо было этого делать… — Морта подавилась последним словом и замолчала. Воспоминания подхватили ее и унесли, как река иссохшую ветку.

…Они лежали на возу с сеном. Мир исчез, были только они, жаркое летнее солнце и вылинявшее от его лучей небо. Еще сено, пахнувшее целебными травами. Теплое, любовно что-то нашептывающее, полное стрекота кузнечиков.

«Вам надо взять другую девку, Мотеюс. Я должна уйти».

«Никуда ты не пойдешь, Мортяле, никуда. Плевал я на запрет родителей! Поехали завтра в Вешвиле, подадим на оглашение в костел…»

«Нет, Мотеюс. Я не хочу, чтоб тебя из-за меня лишили хозяйства. Давай забудем все и разойдемся кто куда…»

Стояла белая, бессонная, июньская ночь. Потом утро. Она шла с корзинкой вдоль лугов. Батрак точил косу, лицо у него как у бабы. «Бог в помощь, Лукас!» Многообещающе улыбнулась и прошла, набухшая от чужого плода. Он глядел ей вслед, будто ослеп против солнца. Из порезанного пальца капала на траву кровь.

— …Да, этого не надо было делать, — повторила Морта. — Но какая девка хочет остаться с дитем?

— Выходит, люди не пустое говорят? Значит, брат Лукас…

— Ах, хватит! Замолчи!

— Лапинас! — Бируте вздрогнула, заскрипела зубами. — Ох, до чего я ненавижу этого мерзавца!

— Успокойся. Ты еще глупа все понимать. Лапинас тебе добра желает, доченька. Ты вот сердишься, что он Пеструху не увел. Зачем? Эта корова ведь тебе отойдет. Лапинас отдает в приданое…

— Мне? За что? Кто его просит?!

— Доченька, пойми… Ты ему не чужая…

Бируте с такой силой оттолкнула мать, что та чуть не упала, и, пятясь, пошла из хлева. В дверях завертелась волчком, будто ее подхватил вихрь, потом словно сорвалась с невидимой нити и бегом понеслась к сараю. Взлетела по лестнице, как белка по сосне, на чердак, принялась лихорадочно сгребать, скатывать солому, пока пот не прошиб да не отлегло от сердца. Докатила вал соломы до балки, подоткнула изо всех сил с одного конца, потом посередке, потом с другого, да еще поднажала плечом; а вал-то уже висел на самом краю, так что сорвался и с гулом, будто река через камни, загремел вниз. Бируте — вместе с ним. В воздух ухнули клубы пыли, пух одуванчика, разнесся мятный запах полыни.

Бируте выкарабкалась из вороха соломы (хватит на вечернюю кормежку), заперла дверь сарая, умылась снегом, пообирала с одежды соломины и ушла в деревню.

— Вот дочь, вот дитя. Запирает от собственных родителей, будто от врагов, — догнал ее голос Морты.

«А как же, — усмехнулась Бируте про себя. — Кто мне запретит запирать сарай собственного отца…»

Во дворе правления она никого не встретила, обрадовалась. В читальне тоже не было посторонних. Тадас сидел, обложившись книгами, и что-то записывал в толстенную тетрадь. Лицо серьезное, брови задумчиво насуплены. Настоящий ученый… Но вот он увидел Бируте, и мигом всю науку унесло. Вскочил, протянул обе руки над столом. Лицо лучилось безудержной улыбкой, как вода озера, тронутая ветром в солнечный летний день.

— Бируте! С какого ты неба свалилась? Иди скорее, поможешь мне заниматься. Вчера ждал-ждал в читальне допоздна — и не пришла. Такое твое поведение, дорогая женушка, мешает твоему мужу постигать сельскохозяйственные науки, — разглагольствовал он, усаживая ее рядом.

— Вчера так уж вышло, — корова телилась, — объяснила Бируте.

— Ладно, капитулирую перед теленком. — Тадас поднял руки, потом обнял Бируте за талию и положил ей голову на плечо.

Так они сидели какое-то время. Тесно прижавшись, разговаривая взглядами, пожатием пальцев, улыбкой. Но вот Бируте приходит в себя, она мягко вырывается из объятий Тадаса, отстраняет его. Сердце грохочет как встречный поезд. Но не от радости встречи, не от счастья, а от ужасной мысли, с которой она прибежала сюда. Бируте зажмурилась, как перед прыжком в холодную воду. Сейчас она все расскажет Тадасу, вот сейчас. Раз, два, три! Нет, еще минуточку, еще одну. Вот до ста еще сосчитает…

Тадас, ничего не подозревая, балуется ее косами: связал обе хвостиками, забросил себе на шею; пятится вместе со стулом и Бируте тащит.

— Попался в петлю, братец. Кончено! — смеется он. — Теперь не сбежишь.

Бируте смотрит ему в глаза. Большие, серые, как взбороненная пашня.

— Чего так смотришь? — Тадас наконец увидел перемену в ней.

— Ты уверен, что я… Римшайте? — спросила она шепотом.

— А какое мне дело, кто ты. — Тадас расхохотался, схватил ее в объятия и губами зажал рот.

— Отстань, Тадас. Пусти…

— Ты была Бируте, ты есть и будешь только Бируте для меня, — шепчет он. Связанные косы упали ему на спину, словно окрутили их медным канатом. — И ничего больше я знать не хочу.

— У меня в жилах белая кровь. Откуда ты знаешь, вдруг я уродилась в мельника? — Бируте не говорит, а кровоточащую рану в сердце разрывает.

— И знать не хочу, — повторяет он, но все-таки отпускает ее: снимает с шеи медную плеть кос, распутывает узел. — Гитлер судил о людях по крови, а мы требуем от человека только одного — чтобы он был настоящим человеком.

— Я не такая, Тадукас. — Ее взгляд пугливо прячется, сплетенные пальцы трещат, сжимая коленку. — Я не настоящий человек. Наверное, это Лапинас во мне отзывается.

«Сейчас уже можно начать про Пеструху. Как знала, что ее спрятали, как молчала, как помогала матери и отцу (не Римше, Лапинасу) обманывать колхоз… С домом тогда, конечно, придется распрощаться. Но, может, давно надо было разрубить этот узел…»

— Ненастоящий человек! Мое солнышко — ненастоящий человек! Может быть, ты оловянная, как андерсеновские солдатики, или пластмассовая? Дай-ка погляжу поближе, как выглядит мой ненастоящий человечек… — Тадас кладет руки Бируте на плечи, смеется. В глазах любовь и доверие. Счастливый Тадас! И не подозревает, что она держит за пазухой камень. Вот она ударит его по безмятежному лицу, а то и в самое сердце. А тогда?.. Кто знает, что будет тогда… Может, ничего, но пока он рядом, такой счастливый, доверчивый, она не может признаться, что она — лишь оловянный солдатик.

Бируте кинулась ему на шею, припала к груди. Глубокий вздох сорвался с губ, и это было все, что она могла сказать.

Медведь выбежал навстречу, скуля, носился вокруг, руки лизал, подпрыгивал, лизнул даже лицо, за что схлопотал палкой по хребту, но удар был скорей дружеский, чем сердитый, так что верный пес еще радостней залаял, перекувырнулся и помчался в хлев. Знал, хитрец, чем может порадовать своего хозяина…

Лапинас пошел следом. Выпитая в городе водка приятно грела грудь, весь он сиял как пасхальное утро. Не с пустыми руками возвращается. Припас кое-что за пазухой для своей Мортяле. И новости неплохие принес. А истосковался, будто целый год не виделись.

Морта собирала с навоза свекольные огрызки и кидала в корыто. Была простоволоса; высокая грудь обтянута вязаной кофтой; юбка на ней тесная, короткая; оттого и казалась она моложе своих сорока четырех лет, стройнее станом, который не испортили ни частые роды, ни изнурительная работа.

Лапинас подошел к ней и обхватил сзади за бедра.

— Отстань, жеребец, — Морта грубо оттолкнула его. — Не это у меня в голове.

— Медведь, постереги! — Пес послушно выбежал во двор и сел у изгороди. Лапинас снова потянулся к Мортиному бедру — нашло игривое настроение, — но она сердито отбросила его руку. — Что сталось, Мортяле? Ты не думай, я не пьяный. А если малость хватил, то на радостях. Дикари бунтуют. Хорошо, что мы не поторопились. Чего доброго, все еще по старинке останется. — Морта ничего не ответила. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажный сверток и развернул перед глазами новый шелковый платок. — Это я тебе гостинец привез, лапонька. Видишь, красота какая! Белый, как лунная ночь, шуршит. И цветы белые, тисненые. Наденешь на пасху, вся Лепгиряй засверкает. Сердишься еще на своего Мотеюса или уже нет?

Лапинас накинул платок Морте на плечи. Она прижалась щекой к нежной, пахнущей магазином ткани и тяжело вздохнула.

— Нам поговорить надо, Мотеюс.

— Поговорим, отчего бы не поговорить, Мортяле. — Мотеюс крепко обнял ее и пощекотал кончиками усов шею. Поначалу Морта будто рассердилась, вырывалась, но вскоре успокоилась, обмякла, захихикала тихо и все откидывалась, откидывалась, пока, наконец, не повисла на руках Мотеюса. — Давай полезем на чердак яички поищем, лапонька, давай…

Над хлевом, под кровельными решетинами, висело несколько старых корзин, в которых куры несли яйца. В подстрешье, со стороны двора, лежала заваленная сеном старая веялка. Лапинас отшвырнул тулуп за веялку и, нетерпеливо посапывая во встопорщенные усы, пробрался на четвереньках под стреху следом за Мортой.

У Римши теперь конец пути всех пьяниц. Лапинас, испугавшись Толейкиса, закрыл свою лавочку. Но торговля все равно идет. Через Мортины руки. Сейчас Морты в избе нет. Лукас охотно послал бы Истребка к черту, но не смеет, а главное — побаивается жены. Чуть не плача, лезет он под кровать, долго роется в тряпках, пока не находит бутылку, а Истребок нетерпеливо переминается в сенях. Да вот… С трезвым еще полбеды. А придут надравшись, ругаются, сквернословят. И к бутылке ты им еще ломоть хлеба приложи, соли, луковицу. Пристают к старшим девочкам. Боже ты мой, у взрослого уши вянут от их разговоров, о детях и говорить страшно. Но Морта этого будто не понимает.

Лукас вышел во двор. Медведь тявкнул, вспомнив свои обязанности, и свернулся калачиком у изгороди. Под крышей хлева лежали сложенные доски. Лукас приходил сюда посидеть, когда становилось невмоготу.

Отсюда хорошо видна была мельница и привалившаяся рядом лачуга с обомшелой соломенной кровлей, срубленная дедом Мотеюса, когда у них еще не было хозяйства. Со временем Лапинасы разжились на мельнице, прикупили земли, построились, и лачуга оказалась никому не нужной. Лишь мужики, дожидаясь зимой очереди на мельнице, сходились сюда перекинуться в картишки. Потом здесь свили гнездо Лукас с Мортой. Добрый человек Мотеюс. Отдал любимую женщину, угол, чтобы было где голову приклонить. Через полгода родился чужой ребенок. Но Лукас по сей день не в обиде на Мотеюса. Снятое молоко подсунул… Что поделаешь? Кабы не Мотеюс, и такого бы не досталось. А без Морты Лукас своей жизни не представлял. Он высмотрел ее, когда она еще почти девочкой стала служить у Лапинасов, и с той поры какой-то голос постоянно шептал ему: «Она должна достаться тебе». И досталась. Чудом. А это чудо сотворил Мотеюс. Но счастья это все-таки не принесло… Нет… Был, правда, счастлив однажды… Где-то в небесах гремел орган, пели ангелы. На алтаре, озаренном свечами, застыло в муке распятие. Пахло горящим воском и ладаном. Пахла рута веночка на скромно склоненной голове Морты. Священник спросил ее: «Любишь ли ты мужа своего?» — «Да!» — ответила она твердо, строго глядя на распятие. Она тогда свято верила своим словам, и Лукас был бесконечно счастлив. Единственный раз в своей жизни.

Слезы застлали глаза. Спрятал лицо в ладонях, словно стыдясьсидящего перед ним Медведя. А тот виновато бил о землю хвостом, скулил и жалобно глядел на обиженного человека, которого и сам помогал обманывать.

Мотеюс задумчиво слушал Морту, посасывал пустую трубку и все больше мрачнел. Вспомнил карикатуру на клети Круминаса, злые насмешки Бируте и скрипнул зубами.

— Дождался… Плоть от моей плоти восстала против меня. Родная дочь. Ах, Мортяле! Что бы я отдал, только бы расстроилась свадьба Бируте.

— Не надо завидовать счастью детей, Мотеюс. Хватит, что сами живем будто воры.

— Когда это я завидовал своим детям, Мортяле, когда? Может, не пускаю Юргинаса учиться и Мирте не подсобляю, может, Лукасу, когда надо было, не помогал? Если бы ты не хотела Бируте при доме оставить, и ее бы учиться отдали. Ничего для них не жалею, ничего, хоть… что мне за это? — Задохнулся, подавился обидой; в эту минуту он яснее, чем когда-либо, почувствовал: вот пришло возмездие. С юных лет любил Морту, а жениться пришлось на нелюбимой, такова была родительская воля. Знай бы он тогда, что настанет такое время, когда богатство, вместо того чтоб прибавлять человеку чести, станет главной причиной его позора, отказался бы от хозяйства, уговорил бы Морту. Но кто мог это предвидеть? Так он и жил: одну ненавидел, обманывал и украдкой делился крохами счастья с другой. Только из долга, из одного желания сохранить фамилию, усыновил Адолюса — сына родного своего брата Игнасюса, задавленного на мельнице, — на десять лет старше Годы; обоих детей слепо любил и баловал, но тайные, прижитые с любимой женщиной, все равно были ближе к сердцу, чем усыновленный Адолюс и законная дочь. — Даю, не жалею. Добро делаю, а должен прятаться и от Римши и от людей, чтоб не проведали о моей помощи. А за все это Юргинас в мою сторону смотреть не хочет, Мирта вот приехала на каникулы и даже в гости не зашла, а Бируте — могла бы, глазами бы съела. Не хватало зятя мазилы, так и этот нашелся.

— Ну, что ни говори, Бируте нашла не первого встречного. Закончит свой заочный факультет, выйдет в агрономы, сможет и приодеть и накормить жену. Не каждой простой девке выпадает такое счастье, Мотеюс.

— Воля твоя, Мортяле, твоя. — Обидевшись, повернулся спиной и, надувшись, уставился на стреху. В этом месте крыша была худая, виднелась часть избы и кусочек двора. — А Пеструху надо отсюда перевести.

— Бируте не из таких. Неважно, что глотку дерет. А теперь, когда узнала…

— Все одно.

— Не сердись, дурачок, — рассмеялась Морта. — Забыла сказать: вчера Толейкиса встретила. И знаешь, что он предложил? В Вешвиле будет такая выставка — домашних, или как они там, художников. Говорит, мои ткани очень бы туда пришлись. Могла бы премию заработать.

— Покажись, заяви о себе, — прорычал Лапинас. — А то исполком еще не знает, что в районе живет себе ткачиха без патенту. Только пусти звон.

— Мои холсты всем нравятся. — В голосе Морты прозвучала нескрываемая гордость. — А если постараться, можно и лучше сделать. И премию возьму на выставке, вот увидишь!

— Бери, бери. Тогда они будут знать, какая тебе цена, сколько заработать можешь, и такой налог навалят, что за кроснами не высидишь.

Тявкнул пес. Лапинас выглянул в дыру и увидел жену. Та, изогнувшись, волокла через двор тяжеленные корзины с картошкой.

— Кто? — забеспокоилась Морта.

— Тсс.

На крыльце появился Лукас. Постоял, запрокинув голову, будто искал на небе таинственное знамение, огляделся и направился к доскам.

— Твой старик тащится, — прошептал Лапинас. — Вот под нами сел. Курит, вздыхает. Чуешь запах курева? Подсчитывает, сколько навозу останется, когда Толейкису норму отвалит.

— Чего ему считать-то. Он только после драки поохает.

V

На рассвете Арвидас был уже в седле и несся по большаку в сторону Вешвиле, тревожно поглядывая на поля, дремлющие в предрассветном тумане. Он знал, что за ночь ничто не могло измениться, но ему казалось: вот он увидит выстроившиеся на фоне снега кучки навоза — и сразу найдет какой-то выход. Увидит… Ну и чудак же! Куда же этот навоз денется? Ведь горстями по дворам не растащат… Ясное дело, нет. И вторыми коровами те, кто уже продал, не обзаведутся. Что сделано, то уж сделано. И все-таки… Что скажут те, кто послушался решения, если дело не выгорит? Он останется в их глазах вруном, краснобаем.

Он посылал комсомольцев по крестьянским дворам и сам ходил, заказывал Тадасу карикатуры, плакаты. Симас писал издевательские стишки. Он делал все, чтобы пробудить в людях уверенность в завтрашнем дне, уважение к труду, отвращение к примитивному образу жизни. Но, поощряя благородные чувства, он не брезговал для своей цели возбуждать и низкие страсти. Против зависти поставил зависть, против ненависти — ненависть, чтобы они уничтожили друг друга, а теперь весь водоворот страстей, весь этот змеиный клубок ополчится против него самого.

Арвидас пересек варненайскую бригаду, издали объехал деревню и направился к Майронису. Уставшая лошадь тащилась шагом, лениво переставляя ноги. Ночью шел снег и слегка подморозило, но на полях уже ощущалась весна. По-утреннему студеный ветерок несся по свежим порубкам, приносил от реки несмелые крики чибисов, которым вторили скворцы, затянувшие песню новоселов в надежде на то, что больше не будет холодов — все-таки уже середина марта, солнце с каждым днем поднимается все выше, все шире улыбается со своих высот земле, все теплее ее ласкает. Но за своими заботами Арвидас не замечал красот утра. Он тщетно глядел на деревню, ждал — Лепгиряй лежала безмолвная, будто вымерла, хоть время было уже позднее.

Он повернул лошадь и пустился назад. И обернись он в эту минуту на дорогу, ведущую от майронисских конюшен, он бы увидел престранный обоз, несущийся во весь мах к деревне.

У канцелярии догнал гурьбой идущих мужиков.

— Что за праздник, Юстинас? — обратился он к кузнецу, который завершал шествие. — Неужто в кузне работы нет?

— Идем театры смотреть, — ответил Раудоникис, явно радуясь, что можно побаклушничать. — Гоялис вот прибежал. Черномазые, говорит, с ума сходят.

Они влетели в деревню со свистом, гиканьем и песнями. Колченогий Винце сидел во вторых санях и подыгрывал всему этому веселью на губной гармошке. За ним ехал конюх Стяпас Гумбас, дальше Кляме Ястребок, а замыкал обоз Пятрас Кукта, прозванный Робинзоном. Это был невысокий плечистый человек, большой чудак. Тридцать лет назад умерла девушка, которую он любил. С тех пор Робинзон не брил бороды, не стриг волос, и теперь из свалявшихся косм торчал лишь длинный острый нос и поблескивали узкие щелочки глаз.

Странный обоз возглавлял сам Клямас Гайгалас. Правил он стоя, широко раскорячившись, выпятив грудь, а горящие злорадством глаза угрожающе косились по сторонам. Перед тем как тронуться в путь, он выпил для смелости с дружками, так что щеки алели как рябина, а в груди была такая сила, такая уверенность в себе, что он даже сам удивлялся.

Из какого-то двора вышел Шилейка. Тащился как побитый. Да и было из-за чего кручиниться: навоз никак не двигался с места. Идешь по дворам, лаешься как пес, обещать-то обещают, но никто из загородок не выбрасывает. У одного-де хлев низкий, а соломы на подстилку нету, у другого-де свинья с малыми поросятами, у третьего еще какая-нибудь беда. Выкручиваются, врут, а мысль-то у всех одна: авось пройдут тучи стороной…

Увидев несущийся обоз, Шилейка прижался к изгороди, однако Гайгалас нарочно повернул лошадей на него. Шилейка хотел что-то сказать, но снежная тюря залепила рот. Так он и стоял, по-дурацки развесив губы, выпучив глаза, а майронисские мужики неслись мимо, один за другим сворачивали в ямину, полную грязной снежной жижицы, и без жалости честили лепгиряйского бригадира.

Потом Истребок затянул бойкий мотив, и с песней все влетели во двор Лапинаса. Не глядя на окна, в которых появились любопытствующие, беспокойные лица, они проворно прыгали из саней, привязывали лошадей и собирались вокруг Гайгаласа. У каждого в руках были навозные вилы. Винце и Кляме с Робинзоном, поверх этого, были вооружены топорами, а у бригадира за спиной болтался холщовый мешочек с обедом для мужиков.

На крыльце избы появился Лапинас. Безмолвно глядел на непрошеных гостей, которые оборонялись от рассвирепевшего Медведя, но, когда Гайгалас запустил в пса вилами и те просвистели мимо пса, лишь чудом не пришибив его, он обрел дар речи:

— Ложись, Медведь! Будь умнее этих людей, песик. Зачем приехали, мужики?

— Сам видишь… — Гайгалас красноречиво потряс в воздухе вилами.

— Толейкис прислал?

— И без Толейкиса дорогу знаем.

— Ага… Сами, стало быть, додумались. Любопытно, любопытно… — Лапинас в мгновение ока изменился. — Только зачем эти топоры, вилы? Убивать пришли? Коли так, надо было ночью, втихаря заколоть да ограбить.

— Не бойся, — отрезал Гайгалас. — Не одному помирать — с тобой и Римшу погубим. Где Лукас-то? Эй, Римша! Выходи, гадюка! Лапинас жалуется, что не может из-за твоих закутов до навозу добраться. Приехали подсобить ужаку.

— Приехали, ну что ж. — Лапинас подошел к мужикам. — В Лепгиряй не принято гостей выгонять. Милости просим в избу. Гайгалас, бригадир! Может, позавтракать не успели? Погреемся, потолкуем, как добрым соседям пристало. Просим, мужики, просим.

— Успеется, когда работу кончим, — откликнулся Винце Страздас и хмыкнул в воротник.

— Вот, к примеру, — подхватил Робинзон, — когда пообчистим тебя, уважаемый сударь, тогда и магарыч выставишь.

Стяпас Гумбас одобрительно шмыгнул носом, но промолчал — несмотря на свой бойкий вид и молодые годы, он был такой тихоня, что в два дня одно слово говорил.

— Видишь, Лапинас, кончились твои хитрости, гадина. Слыхал, что народ решил? Сей же момент привяжи свою псину, коли не хочешь, чтоб мы ее к земле пригвоздили, и подсоби навоз из загородок выбросить.

Лапинас опустил гостеприимно разведенные руки. Из избы вышла Морта, набросив на плечи шерстяной платок. За ней робко топтался Лукас.

— Что за ярмарка? Чего приперся, Гайгалас? Самогону захотел? А помелом по шее не желаешь?

— Полно ломаться, Римшене. Видишь — нас пятеро. А понадобится, Кляме полный грузовик на подмогу привезет. Наши мужики не пальцем сделаны, гадюка, не думай. Не дадут себя за нос водить. Ну хватит, наболтались, пошли загородки ломать.

— Не имеешь права! — запротестовал Лапинас. — Можете махать вилами да топорами в Майронисе, а в Лепгиряй не сметь! В Лепгиряй и без вас есть кому махать.

Гайгалас отмахнулся от него и, окруженный товарищами, двинулся к скотному двору. Винце с Робинзоном первыми отбились от Медведя. В хлеву с громким уханьем уже отшибали доски.

Морта кинулась за мужиками в хлев.

— Медведь, куси! — науськивала она собаку. — Бери этих бандитов! Куси! Куси! Куси!

На шум стали собираться прохожие. За хлевом Прунце Француз рубил для Лапинаса хворост. Прибежал и он. Глядел преданными глазами дурака на хозяина, старался постичь своим скудным умом происходящее.

— Вот я тебе, злосчастный пьяница, бродяга! — кричала Морта, кидаясь на Гайгаласа, который загородил дорогу в хлев. — У самого ничего нет, хочешь и других с сумой пустить. Лукас, чего торчишь на крыльце как статуй! Давай сюда вожжи! Свяжем этого майронисского полудурка, пока никого не задавил.

Гайгалас медленно продвигался боком к двери, с одной стороны отбиваясь от Римшене, с другой — от пса.

В дверях появилась корова, которую тащил за повод Робинзон; Гумбас же, мелко поплевывая во все стороны, толкал ее сзади.

— Поторапливай, поторапливай, Стяпас, уважаемую сударыню. Клямас, на одну больше нашли!

— К изгороди! В колхоз гадину!

— Вот, к примеру, уважаемый…

Морта, оставив Гайгаласа, подскочила к скотине, схватила за повод, а Медведь в эту минуту вцепился Гумбасу в штанину. Но на сей раз просчитался. Гумбас никому не прощал обиды, вот и тут он с такой меткостью запустил топором в пса, что тот истошно взвыл от боли, исчез за хлевом и лишь на другой день появился, волоча заднюю лапу.

— Собаку… собачку убили… — залопотал Лукас.

— Люди, помогите! Неужто вам наплевать, что дикари деревню разоряют?! — кричала Морта.

— Пускай радуются чужому горю, Римшене, пускай, — возгласил Лапинас суровым голосом пророка. — Господь бог не сегодня, так завтра… Каждому по заслугам…

Прунце наконец уразумел, какая беда нагрянула на его благодетеля. Сунул два пальца в рот, дико засвистал и понесся вприпрыжку по деревне. Бежал, смешно выкидывая длинные ноги, подгребал руками грудь, будто тянул оттуда что-то невидимое, и во всю глотку вопил:

— Уг-у-у-у-у, люти! На госфотина Лафину напали! На помош!

Услышав дикий крик дурака, люди бросали все и бежали ко двору Лапинаса. Прохожие забывали, куда шли, проезжие — куда ехали. С узелками, корзинками, бидончиками сметаны, заглянувшие в деревню из кяпаляйских, майронисских, варненайских хуторов или даже вообще посторонний люд — все сворачивали во двор Лапинаса, привлеченные адским шумом.

Поначалу никто не обратил внимания на прискакавшего верхом Арвидаса — взгляды всех были прикованы к скотному двору, где Морта атаковала грязной веревкой майронисских мужиков. Пока Прунце с воем носился по деревне, ей удалось прорваться мимо Гайгаласа в хлев. Здесь она схватила вымокшую в навозной жиже веревку и как шальная накинулась на мужиков, ломавших загородки. А те, не ожидая такого решительного нападения, один за другим спасались бегством и, отбивая вилами удары, отступали со скотного двора. Зеваки, довольные зрелищем, галдели и подзуживали обе стороны не сдаваться, а Прунце прыгал вокруг, как судья на ринге, тузил кулаками воздух и визжал от удовольствия. Лукас Римша стоял на крыльце, схватившись за голову, и мучительно охал, словно Морта его самого секла этой веревкой. В окнах виднелись испуганные детские лица, слышался жалобный плач.

Арвидас щелкнул плеткой в воздухе и, резко натянув поводья, поднял лошадь на дыбы. Толпа шарахнулась, уступая дорогу. Вилы одни за другими воткнулись в навоз. Напряженную тишину нарушало только неуважительное лошадиное фырканье.

— Что же, Гайгалас? Не пойму я, ради чего ты сюда своих ребят привел. Дело делать или с женщинами драться? — спросил Арвидас, молниеносно оценив положение.

— Помочь приехали. — Гайгалас потрогал распухшую щеку, по которой прошлась Мортина веревка. — А они, гады, видишь как помощников встречают.

— Вот, к примеру, надо же людей пообчистить, — вмешался Робинзон, смеясь рыжими щелками глаз. — У них навоз не простой, председатель. Потяни-ка носом, сударь. Чистым маслицем несет, как с маслобойни.

— Наверно, еще со сметоновских времен осталось, — откликнулся Кляме.

Подошел Лапинас.

— С этими… я не разговариваю. — Он презрительно кивнул головой на майронисских мужиков и демонстративно повернулся к ним спиной. — Но вы мне ответьте, председатель, чем наш двор провинился, что напустили эту банду дикарей? Есть порядок в нашем колхозе, или каждый, кому угодно, может грабить честного человека среди бела дня?

Гайгалас от души расхохотался.

— Дикари приехали тебе жиру поубавить, жиряк. Больно раздался на чужих хлебах, гадина.

— Замолчи, Гайгалас! — Арвидас подмигнул ему. — Ты, Лапинас, спрашиваешь, чем провинился твой двор? Что ж, двор как двор. Но его хозяин и правда никуда. Почему не выполняешь, что положено? Решение правления знаешь?

— Я? Не выполняю? Как у вас язык поворачивается? А кто первый в Лепгиряй вторую корову продал, пример показал? Правда, не своему колхозу, не так, как Раудоникис, зато первый. Первый! Это запомнить надо, товарищ Толейкис!

— Этим, брат, хвастаться нечего, — откликнулся из толпы Помидор. — Глядя на тебя, на дурня, и мы своих коров увели. А Римши, брат, смеются.

— Да не один Римша…

— Хватит! Мотеюс знает, что делает.

Все вдруг замолчали и вытянули шеи, увидев, что Арвидас соскочил с лошади и привязывает ее к изгороди рядом с Римшиной Безрогой, которую выгнал из хлева Робинзон.

— Не знаю, как тебя понимать, Лапинас. Корову первый продал, а навозу давать не хочешь.

— Как так не хочу? Кто сказал? Правильно, из-за загородок не выбросил. Виноват. Но не потому, что жалко или еще чего. Подходу нет, Римшины загородки мешают. Вот откуда моя вина! А раз уж приехали — берите, вывозите. Милости просим. Я даже рад. Столько мужиков — на вилах да на вилочках и вынесете, не придется даже Лукасовых загородок ломать.

— Лапинаса дух святой просвятил! — подивился Гайгалас. У его товарищей тоже вытянулись лица. — Только что собаку науськивал, а нате вдруг — шелковый.

— Кто науськивал, Гайгалас, кто? Постыдился бы врать. Сами влетели во двор, как лесные братья. Свистят, ревут, топорами, вилами машут. Волен человек и испугаться и обороняться, увидев такую ораву. А что Римшене тебя веревкой по харе протянула, то только честь свою защищала. Смекни сам, что делаешь, на кого руку поднимаешь. — Лапинас поглядывал то на толпу, то на Арвидаса и, поощренный всеобщим вниманием, все повышал голос: — Какую стенку хочешь лбом прошибить? Римшене тебе не Лапинас, не какой-нибудь Шилейка или еще кто из нашей деревни, как бы его государство ни уважало. Скажем, даже не наш уважаемый председатель товарищ Толейкис… Римшене — мать-героиня, книжка у нее есть, орден. Сам президент подписывал. Вот как. А тут вылезает человек и шасть на нее с вилами: отдай, мол, навоз, корову! Кого ты хочешь напугать, Гайгалас, кого? Ее, слабую женщину, родительницу советских воинов? Нет! Самого Ворошилова! Президента нашего! Вот на кого замахнулся, глупая ты букашка!

— Ишь, куда он метит, темнота, — в самого президента! — осклабился Гайгалас и под хохот всего двора добавил: — Вдвоем с Лукасом вы ей орден ковали, мельник, нечего других чертей на помощь звать.

Римша сгорбился на крыльце, заскулил, будто придавленный невидимым обвалом, а Гайгалас присел, и вовремя, поскольку в воздухе свистнула веревка, и чуть было на второй щеке не выпучилась красная колбаса.

— Знай, кого поносишь, Черномазый! — прохрипел Лапинас, сверкая глазами, даже трубка опрокинулась в зубах, рассыпав рой искр. — Власти оскорбляешь! Другой за такие слова по сей день у белых медведей проживает. Председатель, разве так можно? Есть какое-нибудь уважение к героям, вот хоть и к женщинам, или, раз теперь новое правительство, старые ордена ничего не значат? На помойку их, а?

— Что ты, Лапинас? Кто говорит? Никто не может отнять всеобщее уважение у героев. Надо только, чтобы и герой себя уважал, оправдывал доверие правительства, уважение людей. А Римшене… — Арвидас красноречиво развел руками. — Должна быть благодарна советской власти, показывать другим пример. Однако нет. Сама невесть куда клонит и других за собой тащит. Ей жалко отказаться от второй коровы, от навоза. От колхоза получать хочет, а давать колхозу — нет.

Морта повернулась к Арвидасу.

— Нечего меня попрекать государственной помощью. Твоя жена за меня не рожала. А насчет твоего колхоза, то что он мне дал? Из-за него я бы давно с голоду подохла вместе со всеми детьми… Сума с посулами, больше ничего. «Завтра будет лучше, завтра будет лучше». Когда это завтра придет? Может, когда нас уже не будет. Псу под хвост такое завтра! Я и мои дети сейчас жить хотим.

— Вот-вот, ксендзы тоже праведникам рай после смерти обещают, — откликнулся кто-то.

В толпе было несколько женщин, одна из них — Магде Раудоникене. Простоволосая, в неправильно второпях застегнутом ватнике, лицо — в саже. Наверно, как хлопотала у печи, так и прилетела, бросив все. Рядом с ней стоял кузнец, высунув из толчен плоское, пышущее здоровым румянцем лицо, на котором, кроме радостного удивления, ничего нельзя было прочесть. Зато глаза Магде сверкали такой злобной издевкой, что Арвидас вздрогнул, встретив ее взгляд, и машинально оглядел всю толпу; он почувствовал себя человеком, идущим по кладке через ручей: вдруг потерял равновесие, ухватился за перила, а перил-то нет… Антанаса Григаса не видно, и не появится — уехал в Вешвиле. Тадас с ним. Мартинас… Вот прошел мимо, даже не оглянулся. Мало, ох как мало таких, кто встал бы плечом к плечу и отразил равнодушные, даже враждебные взгляды, разгоряченные словами Морты.

— Да, до сих пор вы жили неважно, — глуховато сказал Арвидас, сопровождая первые слова ударом плетки по голенищу. — Я вполне понимаю недоверие Римшене. На самом деле, надо быть последним тупицей или фанатиком, чтобы продолжать верить все в ту же молитву, даже видя, что она не ведет к спасению. Человеку хлеб нужен, а не пустые слова. Обещаниями гуся не откормишь. А вас вот кормили. Вы выращивали зерно, но не получали его, а если и получали, то по щепотке, да и то самое плохое — огребки, потому что лучшее зерно председатель, чтоб угодить начальству, отправлял с обозом. Потом еще налоги на фруктовые деревья, поставки молока, шерсти. Свиную шкуру и то надо было отдавать. Крестьянин был коровой, которую все доили, но никто не кормил. Можно ли удивляться, что бедняга издоилась?

— Издоилась! Ладно, брат, говоришь, председатель! — крикнул Помидор, выглядывая из-под руки.

Все одобрительно загалдели. Даже Магде удивленно усмехнулась: куда клонит этот хват?

— Так было, — продолжал Арвидас, ободренный оживлением. — Но теперь другой разговор. Партия и правительство сделали выводы из ошибок. Теперь вы продаете продукты государству не за гроши, а по твердым ценам, дурацкие налоги упразднены, поставки тоже, и сало вы по старинке едите со шкуркой. Скажете, не так?

— Что верно, то верно, — ответили сразу несколько голосов.

— Ну вот! Выходит, можно ведь жить иначе, чем жили, — лучше. А почему это не так? Почему наш колхоз все топчется на месте? Римшене послала колхоз псу под хвост. А может, он, колхоз-то, до сих пор сидит там? — Раздался нестройный, но искренний смех. Арвидас вздохнул с облегчением. — Может, не сам колхоз, а коллектив, единство, чувство локтя. Давайте вспомним кое-что из истории вашего колхоза. Был такой председатель Тауткус. Сам пил и других поил за ваши деньги, а вы молчали. Пришел другой, ему под стать, только попрактичнее, — Барюнас, обворовывал колхоз, опять никто ни гу-гу. Жаловались, хныкали за глаза, ругались, видя, что колхоз с каждым днем все ниже, а каменный дом председателя — все выше. Какой же это коллектив?

— Что мы могли поделать? — докатился тяжелый вздох из толпы.

— Надо было укокать гадину, — Гайгалас скрипнул зубами, поднял вилы и, размахнувшись, с такой силой вогнал их в навоз, что древко еще долго дергалось, будто живое.

— Нет! Зачем? Есть сила побольше твоих вил, Гайгалас, — коллектив! Надо было попробовать убедить человека, воздействовать, воззвать к его совести, а если это не помогает, схватить за руку я передать тем, кому положено заботиться о подобных гражданах.

— Схватишь такого за руку, как же! Скользкая рыбешка…

— Ну да, спина у Юренаса широкая…

— Будто нам такой был нужен? Его район посадил нам на шею, а он обкрутился вокруг нее, как удав, и не сбросишь… — загудели люди.

Арвидас ответил не сразу.

— А вы пробовали свалить? Кто-нибудь из вас пальцем шевельнул, чтоб выгнать подлеца? Один-другой пожаловались Юренасу да и то по случаю, а дружно, сообща не посмели взять быка за рога. Надо было созвать собрание, выложить всю правду Барюнасу в глаза и выгнать из председателей, пока еще не развалил колхоз. Видели ведь, что это за человек. Да что уж… Сейчас у всех глотка широкая, а тогда сидели как мыши под метлой.

— Кот загнал, брат, как тут не сидеть…

— Боялись? Чего? Вот потерять спокойствие — этого точно боялись. Нет, не тут собака зарыта. Вас просто не касались колхозные дела. Вы дрожали не за судьбу колхоза, а за свои нищенские сотки — только бы, не дай боже, председатель не рассердился и не перемерил, не отрезал бы полоску, если найдет больше, только бы не видел, что корову пускаете в общественный клевер… Пядью земли жили, мои милые, крохами, а истинную хлебодательницу, свою мать-кормилицу — колхозную землю — ногами попирали. Вот она от вас и отвернулась. Но мать матерью остается. Она всегда примет детей в свои объятия, если они захотят вернуться к ней.

— Вот заливает! — крикнула Раудоникене, но никто ее не поддержал. Народ стоял серьезный, притихший, Гайгалас и то налег на вилы и даже язвить забыл. Один Лапинас ерзал, словно комары на него напали, бочком пробирался в толпе, сновал в гуще и что-то нашептывал каждому на ухо.

В это время у двора остановились сани Рокаса Гоялиса. Сметановоз спрыгнул со своего трона, забросил вожжи на изгородь и, перебирая кривыми, как у таксы, ногами, заковылял к собравшимся.

— Давайте здраво прикинем, — продолжал Арвидас. — В общественном хозяйстве земли раз в пятьдесят больше, чем в ваших огородах. Выходит, каждая семья может получить в пятьдесят раз больше дохода, чем с соток. Это богатство, товарищи, миллионное богатство! В наших руках огромное сокровище, надо только его взять. В одиночку, вдвоем тут ничего не сделаешь, как ничего нельзя было поделать и с Барюнасом. Надо браться всем коллективом. Большинство это понимает. Скажем, Майронис или Кяпаляй. Как один, продали вторых коров, почти полностью вывезли навоз, а вот деревню за это похвалить нельзя.

— Жиряки!

— Хватит! — Арвидас усмирил взглядом Гайгаласа. — Смешно! Прирожденные хлеборобы, а не понимают, что земля не даст, если ей не дашь. Думаете, мне нужен ваш навоз? Я приехал и могу опять уехать, да и не с пустыми руками, а как Барюнас. Нет, нет, успокойтесь, я не из таких, думаю не о своем кармане, а о вашей судьбе. Для того чтобы грабить людей, не нужен диплом агронома.

— Вот, к примеру, — откликнулся Робинзон. — Никто так про вас не думает, сударь.

— Во-во, кто вором обзывает?

— Мы что… — задвигались люди: много такого, что не по душе пришлось, наслушались они про нового председателя, но никто не мог упрекнуть его в нечестности.

Вдруг вперед вырвался Гоялис.

— Чего хотите от председателя, божьи человеки? — Сметановоз откинулся, зажмурился, как петух, когда поет. Короткое, пузатое туловище его колыхалось на тонких кривых ножках будто на пружинах. — Хороший у нас председатель. Безбожник, коммунист, а заповеди божьи блюдет больше нас, христиан. Забрал коров — и ладно. Берет навоз — и хорошо. Седьмая заповедь учит: не укради! А без того, чтобы красть, как держать вторую корову? Опять же, не жадничай — много имеешь, больше хочешь…

— А кто колхозную сметану прямо из бидона пьет? — спросил молчальник Гумбас, этим исчерпывая свой двухдневный лимит. — Намедни застал в лесу…

— Поесть за столом не грех… — смутившись, буркнул Гоялис и нырнул в толпу.

— Животик уже привык, сметановозище? — спросил Пятрас Интеллигент.

— А ты, брат, походи против ветру вдоль канав, где он проехал, и узнаешь.

По двору прокатился дружный смех.

Гоялис протиснулся сквозь толпу и, подтягивая спадающие штаны (ремня он не носил из практических соображений), добежал раскорякой до саней, вскочил на бидоны и загромыхал прочь.

— Дурак ты, старик, — пустила вслед Раудоникене.

— Глупый, но правду сказал, ядрена палка, — откликнулся Кляме Истребок. — Председатель нам худа не желает, с первого дня видно.

— Вот, к примеру, сударь, — одобрил Робинзон. — Не Тауткус, не Барюнас, не Мартинас. Заботится. Многие жалеют Мартинаса — человек-то неплохой, грех сказать, — но какую рожь он давал на трудодень, сударь? Мусор, огребки. Растили хлеб для других, как тут хорошо наш товарищ председатель выразился, а сами его не едали. А Толейкис вот обменял каждому мусор на хорошее зерно, килограмм в килограмм. Едим хлеб, сударь, — и вкусный, и без закала, и на зубах не скрипит. Нет, такой человек не обманет, такому мужику поверить можно, сударь. А без навозу наша землица яловая. И тут верно сказано, сударь.

— Люди, которых заботит не только собственный двор, шуму не поднимают, — ответил Арвидас, внимательно следя за Лапинасом, который крутился в толпе, вполголоса что-то втолковывая, и было видно по лицам, что он находит последователей. — Воду мутят корыстолюбцы, эксплуататоры, а темнота им подпевает. Паразиты, привыкшие кормиться чужим потом, поднимают шум из-за кучки навоза, потому что им сподручней, чтобы колхоз был слабый. В Лепгиряй все еще цветет эксплуатация, кулаки по-прежнему у вас водятся, и батраки им служат.

— Как это — батраки? — удивился Лапинас. — Все теперь безземельные, все равные, все одному богу служим, председатель.

— А ты как думаешь, Римша? — Арвидас повернулся к крыльцу. — Одному богу служишь или Лапинасу тоже помогаешь?

Лукас поддернул штаны, съежился, еще раз поддернул и промолчал.

— А ты, Прунце, чей хворост рубишь?

Тот осклабился, довольный, что с ним заговорили, и подошел поближе.

— Фсем руплю, фсем, — откликнулся он своим странным говорком. — Стелай пива — приту. Рупль за тень.

— Ненормального человека и того эксплуатируете. Позор! — Арвидас с осуждением посмотрел на смутившихся людей. — Как видишь, Лапинас, батраки-то есть. А где есть батраки, там есть и кулаки. Но кулак не только тот, кому другие задаром огороды убирают или за ковш пива рубят хворост. Скажем, работает такой человек в колхозе только для виду, чтоб соток не отобрали, и при малейшей возможности расхищает колхозное имущество. Как такого назвать? Лодырем, вором? Воровать-то он не ленится, а воруя, не думает, что кого-то обкрадывает, ведь колхозное добро он за собственность не считает. Такой тип, товарищи, это кулак, и не важно, было у него много гектаров, или ни одного, и он батрачил на других. Кулак, эксплуататор — и все. Паразит! Он в ус не дует, а ты должен за него, как последний батрак во времена частной инициативы, надрываться, и хуже живешь, а он себе дурака валяет и катается как сыр в масле.

— Вот это верно! Лапинасовой дочище как пальцем в глаз.

— Верно говорит, много еще таких буржуев!

— Во-во, когда никто работать не станет, то и воровать неоткуда будет.

— Хитрые, на чужой шкуре, гадюки. Ты бьешься-бьешься, пока трудодень зашибешь, а такой Сметона бьет себе в барабан и еще над тобой хихикает, ужак маринованный.

— Может, и не хихикает, брат, зато живет в мягкости, как пирожок.

— Таких пирожков, сударь, полное корыто можно накласть.

— Иди через деревню и клади каждого второго, ядрена палка.

— А дикарей — всех подряд! — вспылила Раудоникене, потому что кого-кого, а ее в лени никто не мог упрекнуть, хоть и была она деревенская.

— Деревня, брат, свое место знает, — вскипел Помидор. Был он великим лепгиряйским патриотом, а кроме того, под боком у Раудоникиса чувствовал себя в полной безопасности. — Деревня — голова, а что осталось — хвост, чтоб от мух отбиваться.

Гайгаласу будто головешку за шиворот сунули. Вскочил, словно наступив голой пяткой на змею, ухватился за вилы, а так как те сидели глубоко и сразу не вытаскивались, то еще пуще рассвирепел и разразился такой бранью, что все даже присели.

— Деревня, жиряки, — ревел он, потрясая вилами. — Ворюги, мошенники, лодыри! Из-за вас честному человеку житья нет, свиньи бешеные! Будет еще хвастаться, гадюка полосатая!

Арвидас хлопнул плеткой по голенищу, силясь усмирить поднявшийся шум и снова забрать бразды в свои руки, но было поздно: двор шумел, разгоряченный выпадом Гайгаласа; будто невидимой дубинкой полоснули по толчее — вопя, грозясь кулаками, сквернословя, толпа разделилась надвое, и друг против друга встали две тучи, набухшие грозой. С одной стороны — деревня, с другой — хутора. Первые исстари глядели на хуторян свысока, гордясь своим положением, вторые тоже недолюбливали лепгиряйцев, при каждом случае стараясь подчеркнуть свою независимость, но ни в чем не могли обойтись без деревни: в деревне были магазин, мельница, школа, правление колхоза. Все учреждения, с которыми приходилось иметь дело часто, ежели не каждый день. Наконец, в деревне была часовня. Сюда раз в году, на престольный праздник святого Казимира, приезжал ксендз служить мессу. А рядом с часовней был и живописный песчаный бугор, где хуторяне, закончив земные труды, вместе с деревенскими отправлялись на вечный покой. Но главная причина междоусобиц была в том, что поля деревни были плодородней, хозяйства — крупнее, а земля в такой Кяпаляй или Варненай, не говоря уже про Майронис, в основном хуже, участки меньше, потому и народ там всегда жил бедный. Когда возник колхоз, обе стороны вроде бы сблизились, но деревня продолжала коситься на хуторян, по старинке называя их дикарями, а те в свою очередь обзывали лепгиряйцев деревней и жиряками. Теперь же у многих лепгиряйцев сердце не лежало к дикарям за то, что те послушались Арвидаса и вывезли навоз. Но и хуторяне не меньше негодовали на деревню, дрожали от зависти, боялись, как бы деревня опять не отвертелась. Потому с саней, где столпились хуторяне (пятерка из Майрониса тоже присоединилась к ним), дружно летели крики:

— Привыкли чужими руками жар загребать…

— Сами сгорят на этом жару, гадюки!

— Исстари так заведено, сударь: дикарь дает, жиряк берет.

— При немцах у хуторян лучших лошадей отобрали, а деревню и не трогали.

— А как же — кулачище Демянтис старостой был.

— Своя собака, ядрена палка.

— Все они собаки!

— Кулаки, сударь! Мы нашим навозом колхозные поля удобряем, а они на готовые хлеба придут.

— Не выгорит, ядрена палка!

На стороне лепгиряйцев кто-то пронзительно свистнул.

— Товарищи!.. — улучив минуту, крикнул Арвидас, но его перекричал фальцет Помидора:

— А уже выгорело, брат!

— Ха-ха-ха! — заливались деревенские, переходя в наступление, потому что хуторяне расстреляли первый заряд. — Му-мэ — навозу нет…

— Добрая душа — осталась без шиша.

— Выжали дикарей, как кишку. Колбасу будем делать.

— Дурака и в церкви бьют.

— Эй, голозадые! Может, еще есть чего лишнего — отдавайте.

— Отдам рубашку, себе оставлю заплатку, — летели насмешки из толпы деревенских. А так как обе стороны предпочитали говорить, а не слушать, то кричали наперебой, и наконец крики слились в один нестройный гул, и можно было разобрать только несколько самых ярых горлопанов.

— Не радуйтесь, жиряки! — ревел Гайгалас. — Мы остались с заплатками, гадюки, а с вас рубашку вместе со шкурой сдерем. Мужики, неужто позволим деревне над нами потешаться? — Гайгалас повернулся к своим людям. — Хватайте вилы, запрягайте лошадей! Вычистим деревню безо всякой там нормы, до дна подскребем.

— Попробуй, коли жить надоело, — завизжал Помидор.

— Черти тебя в пекле заждались, вилы выставили, — завопила Раудоникене; глотка у нее была луженая и не успела еще осипнуть, хоть кричала без передыху, изо всей мочи поддерживая деревенских.

— Товарищи…

— И попробуем! Мужики, за мной! Сперва обчистим Лапинаса с Римшей, гадов, а потом и другим жиру поубавим!

— Вперед, ядрена палка!

Мужики выставили вилы, как винтовки наперевес, и двинулись к хлеву. Вслед за ними хлынули хуторяне. На стороне деревенских зашумело, загромыхало, будто буря лес ломала, затрещала изгородь. В руках кое у кого замелькали колья.

Арвидас кинулся наперерез Гайгаласу.

— Назад, сумасшедший! — Он схватился за вилы, и в эту минуту Морта подскочила и изо всех сил замахнулась на Гайгаласа веревкой. Но Арвидас вовремя поймал ее руку, и веревка полоснула по лицу самой Морте. Из рассеченной губы по подбородку побежала струйка крови.

— Мать-героиню бьют! — взревел Лапинас. — Многодетную! Неужто позволим, люди?

Опустились вилы, занесенные колья. Все застыли, кто где стоял. Свои счеты сразу были забыты (а таких споров за всю историю Лепгиряй было немало, и большинство завершалось дракой). Распаленные взгляды еще исступленно горели, но теперь они нашли другую мишень — Арвидаса.

— Римшене, валяй сдачи! — завопила Раудоникене. — Гляди-ка, какой царь. Заявился к нам, бабам, морду бить.

Раудоникис, все это время терпеливо молчавший, наконец не выдержал.

— Замолчи, жена! Домой, пошли домой! — загудел он, бледнея от страха. — Кто кого бьет? Никто никого не бьет… Домой, жена!

Раудоникене лишилась дара речи: она не помнила, чтоб муж хоть раз в жизни ей перечил.

— А ты чего заговорил, осел несчастный? — накинулась она на мужа. — Думаешь, раз партейный, то должен своего покрывать? Липка ободранная. На что мне твоя партейность, баранья ты голова? Настоящий партейный высоко сидит, тысячи загребает, а ты лучшую корову… Заткнись!

— Мать-героиню, родительницу советских воинов! — твердил свое Лапинас. — Вот уж видать, вот уж видать, какие блага нас еще ждут.

Деревенские одобрительно загудели. Хуторяне поначалу не знали, что к чему, потому что в суматохе как следует не разобрались в происходящем, и теперь растерянно переглядывались, пожимали плечами, кто-то ругался, а некоторые незаметно отделились от толпы и черепахой поползли в сторону лепгиряйцев.

Арвидас вытер рукавом холодный пот. Надо было что-то сказать этим околпаченным людям. Воззвать к их здравому смыслу, если нельзя завоевать сердце, к совести — все ж здесь собрались люди, а не бессловесные скоты. Горный обвал перекрыл реку, и она вышла из берегов, угрожая смести все, что встретит на пути. Надо устранить эту преграду. Молниеносно, одним ударом, а то будет поздно. Но как? Где взрывчатка, которая разрушила бы ее? Слово! Правильное, меткое слово, одно лишь слово может заставить людей опомниться. Но слов не было. Что бы он ни скажи, казалось Арвидасу, уже не имеет смысла. Такая безнадежность, такая безысходность одолели его, а потом нахлынула такая ярость из-за собственного бессилия, что он чуть ли не лишился рассудка.

— Молчать, стадо неотесанное! Чего разорались, глотку распустили? Хватит! — закричал он, дрожа от бешенства. Кто-то попытался было перекричать его, но тут же замолк, и толпа уставилась на председателя, потрясенная не столько его словами, сколько видом. Это был не Толейкис — не тот сдержанный, тактичный, хладнокровный человек, каким они его до сих пор знали. Толейкис не мог истерически кричать, сопровождая каждое слово ударом плетки по голенищу. В спокойных умных глазах Толейкиса никто еще не видел той животной ярости, которая, унижая человека, низводит его до уровня зверя. — За такие слова, Раудоникене, твой муж, будь он мужчиной, выпорол бы тебя. Я не позволю в своем колхозе издеваться над святынями. Кто вам дал право осуждать других? Мерзко! Гнусно! Низко! Банда дармоедов! Пьяницы! Привыкли жить в темноте, как летучие мыши, а когда приходит человек, который хочет свету пустить, все на него кидаются. Чего вы хотите? Иной жизни? Лапинас, чем же тебе не нравится наш строй, чего надсмехаешься над ним, критикуешь? Неужто в Сибири хлеб вкуснее? — Арвидас замолчал; припадок гнева миновал, ему стало стыдно за эту выходку, которая еще ухудшила дело. Лапинас это понял. Ожил.

— Почему это надсмехаюсь, товарищ Толейкис? Нисколечко не надсмехаюсь. Советская власть мне будто родная мать — люблю я ее. А коли любишь, то, бывает, и поколотишь. Разве хороший отец не шлепает детей, чтоб выросли людьми? Для критики и самокритики всюду есть место, товарищ председатель, всюду. От высочайших верхов до нижайших низов. Верно, раньше приходилось держать язык за зубами, за критику по шапке давали, а вместе с шапкой, бывало, и голову долой, зато теперь новая власть, ленинская. Времена Берии миновали. Свобода! Сибирью нас уже не напугаешь, товарищ Толейкис, и коли ударил женщину по лицу, то сухим не останешься, неважно, что ты ее всячески и выше…

— Вот-вот! — заголосила Раудоникене. — Грозится! Он меня выпорет. Нет уж, против меня своего арапника не поднимешь!

— Не выдумывай глупостей, Раудоникене. Зачем слова переиначиваешь? — уныло откликнулся Арвидас, но Магде, не слушая его, еще пронзительней завизжала:

— У одной лицо в крови, а теперь другую собрался хлестать. Везет нам на председателей, нечего богу жаловаться. Первый был пьяница, второй тоже, да еще в придачу вор, а третий драчун и разбойник. Отобрал коров, навоз, заберет и огороды, вот увидите. Разденет, как жених невесту в свадебную ночь, оглянуться не успеем.

— Да и так уж раздеты, брат. Было б что раздевать. Все ободраны, чище некуда. Сегодня коровы отнял, а завтра нас самих в Заготскот сдаст.

— Так и будет, коли дадим себя гнать, будто скот на бойню!

— Пускай убирается к себе в Вешвиле!

— Мартинаса обратно поставить! — кричали наперебой деревенские, не давая Арвидасу рта раскрыть.

Хуторяне поначалу держались сдержанно, но вот вперед вырвался Пятрас Интеллигент.

— Надул ты нас, председатель, как глупую девку! — закричал он, придерживая шляпу, которая в толчее сбилась ему на затылок. — Надо было самому с деревни начать, а ты, значит, хутора на нее науськал, как Америка Европу против Гитлера, и смотришь себе сбоку. Свинская, прошу прощения, дипломатия…

— Гайгалас виноват — первый начал!

— Перестарались черномазые…

— Что черномазые! Дикарям всегда страдать! — зашумела хуторская сторона.

А Лапинас, будто шакал, учуявший падаль, понесся во всю прыть туда, откуда ветер принес трупный запах.

— Майронис! Лепгиряй! Деревенские и хуторяне! — вскричал он, широко простирая руки, будто желая и тех и других обнять и по-братски прижать к груди. — Чего нам вздорить? Чего мы не поделили? Давайте выбросим из сердец червяка зависти! Мы ж не чужие, на одной земле живем, одно горе мыкаем. Председатели приезжают и уезжают, а мы-то — остаемся.

— Верно, Мотеюс!

— И этот укатит, брат. Насвинячит и укатит!

— А как же, сам говорил, что может уехать, и не с пустыми руками…

— Улетит с медом, как пчела, а мы — зубы на полку…

— Благодетель!

— Во-во, науськал друг на друга. Ждет, глаза вылупил, чтоб мы за грудки схватились.

— Знает, дьявол, — где двое дерутся, третий выгоду имеет.

— Нет уж, больше нас за нос водить не будут!

Выкрики снова летели с обеих сторон, сливаясь в единый гул, и гул этот катился через деревню в поля, будто удары колокола, тревожно сзывавшие во двор Лапинаса все новых людей. Проход между деревенскими и хуторянами исчез. Оба лагеря, как в самом начале, смешались в один, только куда более распаленный и тесный. Даже те, кто недавно поддерживал Арвидаса, не смели рта раскрыть, а если кто и пытался остаться верным себе до конца, то выкрикивал что-то непонятное и незаметно выбирался из толпы в сторону. Здесь уже не было двух мнений, не было друзей и врагов. Был один многоликий человек. Обиженный, взбешенный, оскорбленный. Его глаза горели праведным гневом, кулаки сжимались, требуя возмездия.

«Все кончено…» — с ужасом подумалАрвидас. Его охватил неодолимый соблазн вскочить в седло и ускакать отсюда, признав полное свое поражение. Но в эту минуту произошло непредвиденное событие, которое все перевернуло вверх ногами. Арвидас не заметил, как и когда она появилась; он увидел, что она проталкивается через толпу, которая расступилась не столько перед ударами локтей, сколько испуганная необычным видом девушки: на ее искаженном злостью лице смешались страх с яростью, решительность со стыдом; одна из кос наполовину расплелась, и огненно-рыжие волосы развевались по ветру как горящий факел.

— Пропустите, пропустите меня! Я вам покажу, что значит единство, которое проповедует Лапинас.

— Бируте! — завопила Морта.

Лапинас посинел, словно его придушили, глаза полезли на лоб.

— Боже милосердный… — застонал он. — Помогите, спасите! У нее в голове помутилось…

— Сейчас увидим, у кого помутилось. В хлев, за мной!

— Христе боже наш… — Морта закрыла ладонями лицо.

— Хватайте ее! Давайте свяжем, люди…

Но никто не слушал Лапинаса. Люди хлынули на скотный двор и вслед за Бируте ввалились в хлев. Снова ударили обухи по доскам, что-то треснуло, раздалась незлобивая ругань, смех, крики: «Дорогу, дорогу! Берегись!» — и из хлева вприпрыжку вылетел Гайгалас, держа за поводок откормленную, черную в белых пятнах корову, которая от удовольствия выгибала хвост, вертела головой и перебирала копытами — до того застоялась в душной темной загородке.

— Такую красавицу прятать! Где совесть у человека? — подивился Винце.

— Плачет, ядрена палка! — Кляме Истребок присел и смахнул шапкой большие тяжелые слезы, которые катились из глаз коровы, раздраженных дневным светом.

— Надул! — завизжал Помидор.

Люди задвигались, зашуршали, словно ивняк на сильном ветру, и десятки злобных взглядов заметались по двору в поисках Лапинаса. Но мельник уже исчез. Да и Морты не было видно у изгороди. Лишь на крыльце переминался с ноги на ногу Лукас.

— Послушай, Римша, — сказал Арвидас. — Колхоз покупает у вас обеих коров. Комиссия определит, сколько они стоят. Приходите завтра с Лапинасом в правление за квитанциями. — И, повернувшись к людям, добавил: — Лепгиряйцы должны стыдиться всего того, что сегодня произошло. Идите домой и постарайтесь как можно скорее исправить свою неприглядную ошибку. И ты, Шилейка, тоже. Не думай, Майронис за твою бригаду навоз вывозить не будет.

Шилейка услужливо обнажил в улыбке зубы и походкой загнанной клячи покинул двор.

Лепгиряйцы угрюмо смотрели на ребят Гайгаласа, которые с веселыми криками втаскивали в хлев сани задком наперед и, будто после похорон, поодиночке расходились домой. А хуторяне еще долго ходили по деревне группками, будто на престольном празднике святого Казимира — покровителя прихода, и своими ликующими рожами раздражали лепгиряйцев.

VI

Юстинас Раудоникис сидел в кузне, прислонившись спиной к челу горна, и жевал свои неизменные бобы. Увидев Арвидаса, кузнец вскочил, насколько позволило его неповоротливое, громоздкое тело, и налег на рычаг мехов. Из угасшего горна повалили тяжелые клубы дыма.

— Где остальные? — спросил Арвидас.

— Шилейка выгнал на навоз.

Горн разгорелся. В кузнице сразу стало тепло и уютно. Раудоникис суетился вокруг наковальни разгоряченный, черный от сажи, даже шерстяная кисточка на его шапочке металась из стороны в сторону. Арвидас молча глядел на исполинскую фигуру кузнеца, двигающуюся на фоне искр. Было хорошо и как-то уютно сидеть у стены на куче железного лома, вдыхать угольный дым и слушать звонкие удары молота, которые так и напоминали дни детства.

— Сколько весишь, Раудоникис? — Кузнец недослышал. Арвидас переспросил и, получив ответ, добавил: — Мой отец был наполовину меньше тебя, но силы у него было куда больше.

— Я подкову могу разогнуть, — обиженно буркнул Раудоникис.

— Моего отца убило гестапо. Он мог выдать человека и остаться в живых. Но он этого не сделал.

— Ага-а-а… — промямлил кузнец. Он извлек из горна раскаленный добела кусок железа и, повернувшись к Арвидасу спиной, преувеличенно долго бил молотом.

— Послушай, Юстинас. Слышишь? Кончай греметь, черт побери! Все равно не поверю, что будешь так же усердствовать, когда я уйду. Лучше скажи, какого дьявола ты согласился на заседании правления с моим планом?

Раудоникис отшвырнул молот и сунул руку в карман пиджака. Выудил оттуда горсточку бобов и ссыпал в рот.

— Ваш план сам Григас, наш секретарь, одобрил. Я же партийный, как я буду голосовать против?

— Это верно: партийный, но не коммунист. Коммунист не мог бы спокойно глядеть на то, что творилось во дворе Лапинаса. А ты жевал свои бобы в ни слова не нашел, чтоб заступиться за наше дело.

— Дошло бы до драки, увидели бы…

— Видел уж. Стоял на стороне деревни как каланча. Твоя нас честила, а ты не смел языком пошевельнуть.

— И вы бы не посмели. — Кузнец с опаской огляделся. Убедившись, что никто его не слышит, добавил: — Черт у меня, не баба…

— Никто не виноват.

— До свадьбы не была таким шершнем… — Раудоникис перестал жевать, навалился на наковальню и тупо уставился на догорающий горн.

Арвидас не спускал глаз с шерстяной кисточки, которая подрагивала на макушке вязаной шапочки кузнеца. Ему было гадко и жалко этого великана, дремлющие духовные силы которого не могли сравниться с его физической силой.

— Я хотел сказать, никто не виноват, кроме тебя самого. Напрасно ты ищешь сочувствия. Твоя жена — заурядная деревенская бабенка с большой глоткой. Корыстная, отсталая горлопанка, вот и все. А ты — дело другое. От тебя можно и надо требовать: ты — член партии. Отвечаешь за воспитание своей семьи — жены, детей.

— Ох, ох, ох. Легко говорить, когда со стороны смотришь.

— Сперва надо самому получить право воспитывать других, — продолжал Арвидас, будто не расслышав оханья кузнеца. — Послушай, Юстинас. Ты должен стать мужчиной, авторитетом для жены, для своих приятелей. Начнем с того, что бросишь лодырничать…

— Ну уж! Будто можно ретивей работать? — застонал Раудоникис. — Весь этот месяц с утра до ночи в кузне…

— Делаешь за день половину того, что мог бы сделать. Хоть бы и сейчас — уже обед, а сколько ты своротил?

— Сегодня особенный день…

— Не оправдывайся, Юстинас. Трудодни все покажут. Я зашел к тебе не в жмурки играть, а поговорить, как коммунист с коммунистом. Ты должен стать тем, кем тебя по ошибке сочли товарищи, приняв в партию. Такой Раудоникис, какой он сейчас, нашей партийной организации не нужен. Решай сам: или пойдешь вместе с нами впереди, или будешь тащиться в хвосте с такими, как Лапинас или твоя воровка Магде.

Арвидас замолк. Молчал и кузнец. Потом тяжело вздохнул, тяжело поднял голову и с мольбой взглянул на Толейкиса.

— Исключите меня из председателей ревизионной комиссии…

— Не только исключим, но и обсудим на партийном собрании твою работу. Ведь твоя комиссия была только на бумаге. За полтора года ни единой проверки, ни единого акта.

— Исключайте из председателей. Обсуждайте, наказывайте. Что хотите делайте, но с женой не могу разводиться. Двое ребят у нас…

— С ума спятил! — вспылил Арвидас. — Кто тебе велит разводиться? Наоборот — я хочу, чтоб вы жили дружно, любили, уважали друг друга. А этого не будет, пока ты не завоюешь свою жену, пока она будет считать тебя тряпкой, лодырем, думать, что твоя голова не выросла из этой детской шапочки с кисточкой.

Раудоникис отвернулся. Тяжело вздымались его саженные плечи.

Арвидас пошел к двери.

— На сей раз хватит, Юстинас, — добавил он с порога. — Молот тяжел, работы много. Попробуй размахнуться под стать своему росту. Как-нибудь вечерком загляну к тебе домой.

Когда Толейкис ушел, Раудоникис взял лежавшую под ногами подкову, разогнул и со всего маху запустил ее в кучу железного лома, на которой только что сидел председатель. У дьявол, до чего все было просто, пока не был в партии! Проклятая баба, порази ее гром! Подстрекнула, шальная, записаться, а теперь за нее отвечай.

Кузнец подскочил к горну, подбросил свежего угля и с бешеной прытью налег на мехи. Но уже с первыми каплями пота, проступившими на его закоптелом лбу, запальчивость спала. Свободная рука машинально нырнула в карман ватника, рот широко разинулся, и бойко задвигались челюсти, едва на языке оказались сочные бобы. Маховик вертелся все медленней, пока не остановился вовсе.

Мимо двора кузни ехали парные сани с навозом. За санями шел Гайгалас и пел, нахально поглядывая по сторонам:

Макушка Гайгаласа мелькала за высокой кучей навоза. Глаза ехидно поблескивали, выискивая, кого бы угостить «рыбками», потому что в этом уголке северной Литвы сохранился обычай, вывозя первые сани навоза, швырять им в каждого встречного. И никто не обижался, даже чувствовал, что его почтили — ведь удобрение, от которого человек, выросший в другой среде, обычно морщится («фи, какой душок…»), в крестьянском быту занимает особое место. Деревенский житель, из уважения к тому, что лежит в основе хлеба насущного, даже создал крепкую, правильную поговорку («без дерьма нет зерна»), так ранящую слух образованного эстета, который отворачивается, увидев на дороге свежую конскую кучку, а вот хлеб, выросший из этой же кучки, у него отвращения не вызывает, даже наоборот — побуждает к громогласным одам, прославляющим плоды человеческого труда. Правда, крестьянин не воспевает навоза, зато в навозницу ломает хлеб руками, пахнущими хлевом; от его тела и одежды тоже несет хлевом, нет мыла, которое отмыло бы этот запах. Но никто не воротит нос, никто не бежит в смятении из-за стола, все знают святую истину: если твоя изба раз в год не запахнет навозом, она не будет каждый день пахнуть хлебом.

— Навалил столько, что две лошади не потащат, — окликнул Арвидас Гайгаласа, догнав сани.

— Правда? — Гайгалас довольно рассмеялся. — Лапинас, жаба, за сердце схватился, когда увидел…

Арвидас помолчал.

— Твоя бригада пока держится лучше всех. Если не распустишь народ, осенью вручим вымпел передовика — думаем учредить такой знак отличия для лучшей бригады.

— На кой черт мне этот вымпел, — отрезал Гайгалас, даже не обернувшись. — Деньги давай.

— Будет и денежная премия. Все полеводы лучшей бригады получат на десять процентов больше на трудодень.

— Это уж другая музыка, — оживился Гайгалас. — Все! Правильно, гад. А то бывает, что рядовые вкалывают за голую благодарность, а начальство премии берет, ужаки.

— Ты бы меньше ругался. Откуда у тебя столько желчи, Клямас? Злом ничего не построишь, только разрушишь.

— К черту! Гнева не пугайся, а на ласку не кидайся. Думаешь, лаской мы бы навоз со двора Лапинаса, ужака, вывезли?

— Зато еще немного бы и из-за этой твоей злости все пошло бы прахом, а то и хуже того. Я ведь тоже погорячился. Глупость… — Арвидас покраснел, вспомнив свой крик. — Римшайте все спасла. Молодец девушка, эта Бируте, — взволнованно добавил он.

— Не такая свинья, как остальные, — согласился Гайгалас. — Хотя, думаешь, по доброте сердечной она это сделала? Кукиш с маслом! Ненавидит Лапинаса, что тот ее мать… жеребец.

— Могла раньше выдать, знала ведь, где Лапинасова корова. Нет, не из ненависти, а сознательно она защитила общее дело, Гайгалас.

— Один черт.

— Если один, то тебя, пожалуй, стоит выругать вместо похвалы за то, что самовольно ворвался во двор Лапинаса, поднял весь колхоз на ноги и чуть до драки людей не довел? — Арвидас рассмеялся и крепко сжал плечо Гайгаласа.

Гайгалас ругнулся, промычал что-то под нос и отмолчался. Навстречу, выставив огромный живот, катилась уткой Бузаускасова Гедрута, сестра Пятраса Интеллигента. Краснощекое круглое лицо ее было в рыжих пятнах, но, несмотря на беременность, вышагивала она бодро.

— Когда телишься, Гедрута? — заговорил Гайгалас, нахально оглядывая ее. — На сей раз, видать, двойня будет.

— А как же, — почти весело отбрила женщина. — Твой братец по одному не умеет.

Гайгалас расхохотался, схватил левой рукой горсть навозу и запустил в Гедруту.

— На́ рыбок! Свежих рыбок! С базы Лапинаса! — выкрикивал он, бомбардируя Гедруту.

Та колыхалась, как утка, прикрывая руками голову, повизгивала:

— Клямас, шальной! Хи-хи-хи! Погоди, придешь на крестины! Напущу на тебя Пятраса, племя у тебя вырежет. Хи-хи!

Гайгалас проводил любовь своего брата последним комом навоза, прикрикнул на лошадей и затянул следующий куплет:

Арвидас стоял и смотрел на удалявшиеся сани. Гедрута, привалившись к телеграфному столбу, тяжело дыша, оттирала снегом изнавоженное плечо.

— Новый ватник замарал, шальной левша.

— Он не умеет красиво шутить. — Арвидаса разбирали злость на Гайгаласа и стыд, будто он сам причастен к грубым шуткам бригадира. — А ты-то чего таскаешься в… таком положении?..

— Иду в хлев Круминиса. Телят поить. Может, зайдешь посмотришь, председатель? Один теленок недомогает. Утром Мартинас и ветеринар приходили. Говорят, печень больная.

— Ладно, зайдем… — Арвидас пошел по краю канавы за Гедрутой. В глаза бросились ее толстые икры, сравнительно стройная фигура. Он вспомнил ее приятный мягкий взгляд, доброе материнское выражение пышущего здоровьем пригожего лица и понял, почему так привлекает парней ее широкое сердце, в недрах которого хватает места и парням, и их детям, и колхозным телятам. — Надо поберечь себя, Гедрута. Все-таки в таком положении… Нельзя… Я позабочусь, чтобы колхозное правление предоставило декретный отпуск.

— Вот свалюсь, тогда и будет отпуск.

— Тебе необходимо отдохнуть. В городе на такое дело отводится четыре месяца, а в колхозе, пожалуй, хватит трех. Хватит, Гедрута? Почему молчишь? Ты не бойся, за эти месяцы тебе будут идти трудодни. — Арвидас поравнялся с девушкой и заглянул ей в лицо. Ее пятнистые щеки судорожно дергались. — Что с тобой, Гедрута?

Она отвернулась и провела рукавом по глазам. Когда она снова взглянула на Арвидаса, ее добродушное лицо уже было спокойным; только в уголке глаза сверкала не задетая рукой слеза.

— Спасибо на хорошем слове, председатель. Бывает, человек сам не верит тому, что обещает. Но если обещает от души, желая помочь, это уже вроде бы как помог.

— Я не обещаю, а говорю, как будет сделано. Пора забыть то время, когда деревенская женщина работала до последнего, а родив, назавтра же снова впрягалась в оглобли. Колхозное правление обеспечит всех оплачиваемым отпуском.

— А как будет с работами? Кто выкопает картошку, свяжет в снопы пшеницу, выработает норму свеклы, уберет кукурузу, коли все мы начнем по три месяца валяться дома?

— Не бойся, хватит времени и на работу и на отдых для тех, кому полагается. Ведь сейчас люди половины сил колхозу не отдают. Лодыри и симулянты за вас отработают.

— Вот бы взбесились яловые! — рассмеялась Гедрута. Но тут же помрачнела и разочарованно добавила: — Пошутить-то всегда можно, председатель. Но я уж точно знаю, что никто меня не заменит, пока не свалюсь…

— С завтрашнего дня не выходи на работу, — сухо бросил Арвидас, раздраженный ее недоверием.

— Могу, — равнодушно согласилась Гедрута. — Не знаю только, какая баба так уж хочет пачкаться с телятами.

— Найду, не твоя забота.

Разговор прервался. Оба шли задумавшись. Арвидас сожалел о сказанном, он уже понимал, что не просто будет найти новую телятницу.

— Чего замуж не идешь? — спросил он, желая прервать неловкую тишину и скрыть свою озабоченность. — Кляме Гайгалас будет неплохим мужем, если женской рукой его придержать. Все дети от него?

— Разве важно, председатель, от кого? Отцов может быть много, а мать — одна. — Гедрута любовно погладила свой живот. — Вот родится четвертый. Придет на свет отсюда, из меня. Неужели это не чудо, председатель? Живого человека никакие мудрецы сделать не могут, а мы, женщины, можем…

— Это похвально, что ты детей любишь, — прервал Арвидас, поставленный в тупик ее простодушной откровенностью. — Однако детям отец нужен. Да и тебе было бы легче при муже.

— Какая там легкость. Заведется у меня дома царек, а теперь я свободна, сама себе барыня. Кого люблю, люблю за то, что нравится, а коли не понравился, пошлю к курам собачьим. Никому не вру, ни перед кем на цыпочках не хожу. А муж… Неужто веришь, председатель, что можно весь век любить одного человека?

— Кляме Гайгалас… — начал было Арвидас, но его прервал неожиданно резкий, даже раздраженный голос Гедруты:

— Не стоит об этом больше говорить, председатель. — Вы — плохой сват, а я — никудышная невеста.

Усадьба Круминиса раскинулась по обе стороны большака, в конце улицы, со стороны Каменных Ворот. В большой каменной избе с обшарпанной соломенной кровлей жила семья дзукийца Гоялиса; в другой половине дома была оборудована кухня телятника. Далеко на задах, окруженные деревьями, заваленные почерневшим снегом, виднелись развалины гумна. По ту сторону улицы упирался в большак старинный длинный хлев с недавно прорубленными окнами. В нем и держали колхозных телят. На скотном дворе телятника лежал на весах связанный бурый трехнедельный теленок. Рядом стоял Мартинас и что-то писал в блокнотике, щурясь против солнца. Какая-то женщина, в рыжем коротком полушубке и в кокетливо сдвинутой набекрень кубанке, наклонившись, проверяла гирьки. У нее за спиной топталась горбунья — жена Виктораса Шилейки, доярка. Лицом она была до того бесцветная, что, если бы не ее уродство, встреть ее хоть сто раз, все равно бы не узнал.

Арвидас поздоровался. Женщина в кубанке выпрямилась резко, как внезапно отпущенная пружина, и он увидел, что это Миле Страздене.

Гедрута нагнулась и ладонями подняла морду теленка.

— Бедняжка… Так и думала, что этим кончится.

— Это тот, о котором ты говорила? — спросил Арвидас, внимательно разглядывая теленка.

— Да, председатель. Тот самый. Печеночный.

— Надо продать, пока совсем не исхудал, — объяснил Мартинас.

Страздене состроила скорбное лицо, вздохнула, безнадежно покачала головой и заговорила похоронным тоном:

— Не исхудал! Господи милосердный! Как он еще исхудает, коли теперь чисто труп. С такого только шкуру спустить — и в яму. Откройте ему пасть, принюхайтесь. За версту гнилью несет. Фи! Хорошая сила нужна, чтоб такого… кушать. Ну, с голоду, говорят, и лягушка мясо. Если отварить в трех водах, да протушить…

Арвидас так глянул на разошедшуюся бабенку, что та запнулась посреди фразы.

— Нет, Страздене! Может, и будет кто варить да тушить, только не ты. Вид у тебя не такой, чтоб нуждалась в лягушатине.

— Почему, председатель, почему, миленький? Потому, что я в почти новой шубенке, что шапка на мне добротная?

— Почему хозяйничаете без ведома Григаса? — обратился Арвидас к Мартинасу, не обращая внимания на Страздене. — Кажется, был уговор по себестоимости продавать только лучшим людям колхоза.

— Григас еще не вернулся из Вешвиле, — холодно ответил Мартинас.

— Лучшим! — застонала Страздене. — А чем я плоха?

— Замолчи! — прикрикнул Мартинас. — И без Григаса все ясно — надо поскорей спускать с рук теленка. Страздене первая запросила, ей и продаем.

— Страздене всюду первая, только на работу последняя, — усмехнулся Арвидас. — Если продавать тому, кто первый запросит, то Страздене достанется вся забракованная живность.

— Председатель, дорогой… При товарище Вилимасе…

Арвидас нетерпеливо отмахнулся:

— Знаю, как было при товарище Вилимасе. При товарище Вилимасе продавали кому угодно, только не тому, кто в этом нуждался. А при товарище Толейкисе будет иначе. — Арвидас повернулся к Гедруте. — Как думаешь, телячья королева? Съедобен этот живой труп, как говорит Страздене, или собакам выбросить?

— Да не слушай ты ее, председатель! Теленок же здоровый. Печень, конечно, никуда. Но что печень против такой цены! А мясо хорошее — каждый съест да оближется.

Горбунья закивала было, поддерживая Гедруту, но, почувствовав грозный взгляд Страздене, втянула шею в плечи и застыла как ни в чем не бывало.

— Давай так и договоримся: покупай, Гедрута, этого теленка и ешь с Пятрасом на здоровье. Идет?

— Председатель! — засияла телятница. — Как так не идет! Всю зиму на соленом мясе сидим…

Страздене то краснела, то белела. Чтоб он сгинул! Все готово для завтрашней поездки в Ригу. Две курочки, корзина яиц, в деревне насобирала творогу, а телятины, как видно, уже не повезет братьям латышам.

— Председатель, дорогуша, за что меня обижаешь? — затараторила Страздене. — Что плохого я сделала? Мало работаю? Будто все могут быть такие здоровущие, как эта вислобрюхая Гедрута! Хворая я! Ну и что, что с лица я ничего. Мою болезнь не видно, председатель. Сердце! Самый главный нерв с трещиной, дорогуша. А ты не входишь в положение. Половину огорода отрезал, не даешь подешевле теленка купить и вообще преследуешь… За что, председатель, за что, миленький?

— Я уже говорил, Страздене, — терпеливо объяснял Арвидас, сдерживая раздражение. — Пока будешь носиться по деревне без дела, и не мечтай о правах колхозника. Запомни: если не выработаешь в месяц в среднем двадцать пять трудодней, распрощаешься и с остальными сотками. Правление не посмотрит, что у тебя огород засажен. Возместим вложенный труд, семена, и будь здорова.

— Двадцать пять трудодней! — Страздене за голову схватилась. — Председатель, разум надо иметь. Как можно на женщину такую барщину накладывать? Когда же я ее отработаю, бедняжка?

— Работы хватит, не бойся. Вот в Лепгиряй начали навоз вывозить. Будь добра завтра сани разгружать, прояви добрую волю…

Страздене поняла, что это уже не шутки. Горящими от злобы глазами уставилась на Арвидаса. Но спокойный взгляд председателя заставил их опуститься. Тогда Страздене со злостью плюнула на лежащего теленка и, крепко выругавшись, пошла по двору, выкрикивая:

— Праведный, добрый Толейкис! Вы слышали? У честной женщины последний кусок хлеба отбирает, а шлюху награждает. Ну, я это дело так не оставлю. Жаловаться буду! До самого Юренаса дойду! Пускай все знают, от кого эта девка рожать будет…

VII

Дни катились один за другим, похожие на яйца, снесенные одной птицей. Так было вчера, позавчера, месяц назад, год назад и даже раньше, — она не могла точно сказать, когда все это началось, но знала, что тот же однообразный ритм жизни будет сопутствовать ей и завтра, и послезавтра, и через месяц, и неизвестно до каких пор. Она будет вставать каждый день в тот же час, три раза в день будет задавать корм свиньям, готовить еду, то и дело будет подогревать обед, дожидаясь Арвидаса, а он частенько появится лишь вечером. Каждый день ей бросят жалкие крохи счастья — полчасика, а то и целый час (в зависимости от его настроения), проведенный с ним за ужином. Она с удовольствием будет смотреть, как жадно он уплетает приготовленную ею еду, и будет на верху блаженства, если он вдруг похвалит ее кулинарные способности. Ловя истосковавшимися глазами каждое его движение, она будет слушать родной его голос, как чарующую музыку, а он будет убиваться из-за невзгод совсем чужих людей, будет искать выхода, выкладывать ей свои непонятные планы, изливать душу. Но и ее душа полна. И ей нужен сосуд, в который бы она могла перелить то, что льется через край. Вот свинью уже пора колоть. Надо продать старое сало, а на эти деньги покупать свежее мясо — и здоровее и вкуснее… Она будет выкладывать свои мысли, как домашнюю утварь на полку, а он вежливо послушает, подпирая ладонью щеку. На его лице — скука и разочарование. Наконец даже это исчезнет. Только холодный взгляд блуждает по комнате, и никому не разгадать, что прячется за этой непроглядной ледяной коркой. Жалость? Презрение? Злоба? Кровь стынет в жилах. И, как множество раз до этого, она почувствует себя лишь ничтожно малой частицей того большого, ушедшего под ледяную корку мира, которого ей никогда не понять и в котором никогда не занять ей столь значительного места, чтобы он не мог без нее существовать.

Однажды Ева неожиданно столкнулась с Мартинасом. Случилось это спустя неделю после переезда Толейкисов в Лепгиряй. Они минутку стояли друг против друга в полутемных сенях, смущенно косились на открытую дверь, в которую глядели сгущающиеся сумерки.

— Добрый вечер, — первая поздоровалась Ева. — Вы уже дома? А Арвидас еще не пришел.

— Добрый вечер… — Мартинас сунул руку, но Ева мотнула головой — ее руки были в свином пойле. — Мы вроде бы еще незнакомы. Конечно, я вас раньше видел, но…

— И я вас вообще знаю, — оживилась Ева, осмелев оттого, что Мартинас смутился. — Почему не заходите? Живем по соседству. Это не годится.

— Виноват… — Мартинас улыбнулся. Ему показалось, что руки у Евы несоразмерно большие, слишком длинные для стройной фигурки, он увидел под мышкой лопнувший шов и перестал ее стесняться.

— Хорошо, что признаетесь, — живо ответила она. — Вину искупить никогда не поздно. Прошу в дом, сосед.

— Большое спасибо, но, может, как-нибудь в другой раз. — Он улыбнулся, извиняясь, и повернулся уходить.

— Жаль… — В ее голосе и впрямь прозвучало сожаление. Еву угнетали неясные отношения с соседом, и она чистосердечно хотела раз навсегда покончить с этими взглядами из-за угла. — Вот угостить вас нечем, не готовилась, но хоть взгляните, как мы устроились.

Мартинас вдруг обернулся.

— Что ж, взгляну. Вы так хорошо упрашиваете, что нужна грубость побольше моей, чтоб устоять.

В комнате Ева пригласила Мартинаса раздеться, а сама побежала мыть руки.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, товарищ Вилимас, — поторопила она его, увидев, что он все еще переминается у двери. — Может, выпьете чаю с брусничным вареньем? Арвидас его очень любит. А может, оладий нажарить? Да, я непременно изжарю картофельные оладьи! Вы даже не представляете, какая вкуснота с брусникой.

— Нет, нет! — упирался Мартинас. Спасибо за радушие, но он сыт по горло. Шилейкина горбунья взялась готовить ему, он только что у нее отобедал. Пальто тоже снимать не станет — есть срочные дела. А вот с маленьким Толейкисом охотно познакомится. — Поди-ка сюда, мужчина! Чего прячешься за кроватью?

Мартинас согнулся и, изображая четвероногого, подбежал к кровати, за которую забился ребенок. Конечно, вначале он «не нашел» мальчика, а найдя, схватил в объятия и несколько раз покружил в воздухе. Ребенок визжал от удовольствия, даже в ушах звенело.

Ева зажгла лампу. Мартинас оглядывал уютную, со вкусом обставленную комнату, стараясь казаться равнодушным, но Ева заметила, что все здесь ему очень нравится.

— За кухней есть еще третья комната, — объясняла она. — Пока пустует. Когда потеплеет, приглашу мастеров, настелют пол, оштукатурят. Мы переселимся туда спать, а здесь сделаем гостиную.

— Вы замечательная хозяйка, — похвалил Мартинас, не скрывая своего восхищения.

Ева скромно запротестовала, но замечание гостя приятно пощекотало самолюбие. За всю эту неделю, кроме Страздене и Шилейки с женой, которые приходили за свиньей Мартинаса, Ева не встретила никого, а тем более ни с кем не поговорила по душам. Ни Страздене, ни Шилейка с женой ей не понравились. Мартинас же сразу произвел на нее хорошее впечатление. Ей было приятно, что он простой, почтительный, с завистливым восхищением осматривает ее дом и не скрывает своего мнения.

— А тут — владения Арвидаса. — Ева приоткрыла дверь в рабочую комнату мужа.

Взгляд Мартинаса скользнул по мебели и остановился на стеллажах. Книг было много. Все аккуратно расставлены по формату, по разделам. У каждого раздела соответствующая надпись.

— Да-а-а… Немало денежек здесь ухлопано…

— Арвидас начал собирать свою библиотеку еще учеником в начальной школе, — заметила Ева. — Но большинство книг купил уже после окончания академии.

— Да-а-а, — снова протянул Мартинас. Его глаза ощупывали корешки и все больше расширялись от удивления. — Я слыхивал, что он книжник, но чтоб так… Сколько времени надо, чтоб такую прорву прочитать!

— Я думаю, — согласилась Ева, любуясь смущением Мартинаса.

Он вытащил первый же бросившийся в глаза томик. Взял другой. Поля книг были испещрены замечаниями, текст исчеркан карандашом. Прочел несколько подчеркнутых фраз и задумчиво поставил обе книги обратно на полку.

— Я иногда беру в библиотеке. Но времени так мало…

— Когда училась, я тоже запоем читала. Не любила политической литературы, поэзии, но романы просто глотала. Время было другое… Ни тебе мужа, ни детей, ни домашних хлопот. Если и была забота, то только как выкрутиться от двойки.

Мартинас встал на цыпочки и снял с верхней полки еще одну книгу.

— Вот это интересный роман! Вы читали?

Да, она читала этот роман, хоть и не помнила уже ни содержания, ни героев. Остались только какие-то обрывки. И настроение. Белая зима с клочком белесого неба за окном и медленно падающими снежинками. Праздничное новогоднее настроение. Мир большой, милый, как добродушный толстяк, счастливый и справедливый, полный радостных надежд, светлой мечты и неограниченных возможностей, мир, принадлежащий ей одной, в котором нет ничего недоступного ненасытной душе человеческой.

Когда Мартинас ушел, она долго листала забытую книгу, глядя на этот мир с печальным удивлением и завистью, и чувствовала растущее неудовлетворение собой и неясное желание что-то делать. Несколько дней подряд, ожидая по вечерам Арвидаса, она читала этот роман, погружалась в белый зимний сон и была счастлива. Но чары рассеялись, на нее снова глядело угрюмое лицо повседневности. Она не понимала, откуда все это, но чувствовала, что с ней что-то творится. Хлопоты по хозяйству, прежде доставлявшие ей удовольствие, опостылели, а мелочи быта, которые разнообразили ее жизнь, теперь угнетали и раздражали.

Однажды утром она проснулась, как обычно ощутив своим сильным отдохнувшим телом наступление дня.

— Полежи еще, — прошептал Арвидас.

Она поняла, что он хочет этим сказать.

— А откуда ты знаешь, что мне хочется полежать?

— И правда, я об этом не подумал, — со смехом ответил он. Он снова попытался обнять Еву, но она выскочила из постели и понеслась одеваться на кухню, оставив Арвидаса скорее удивленным, чем оскорбленным.

Целый день Еву не покидало странное настроение. Впервые она поступила так, как велели ее чувства, а не как он хотел. Вечером она долго сидела за книгой, отложив в сторону все дела. Ею овладело новое, не изведанное доселе чувство, которое она сама не могла понять.

Когда пришел Арвидас, она еще не начинала готовить ужин. В другой день это бы его удивило, а может, даже раздосадовало, но сегодня он был слишком озабочен, чтобы обращать внимание на мелочи. Черт подери! Ну и влип он с Гедрутой! Да, хороший урок. Никогда не надо швыряться обещаниями, предварительно не проверив, можно ли их выполнить. Но кто мог знать, что во всем колхозе не найдется ни единой женщины, которая бы согласилась заменить Гедруту? Да, люди есть, а человека нет. У Римши полная изба девок. Могли бы пустить Лелию. Куда уж там! Римшене и подступиться не дала. Магде Раудоникене встала на дыбы, показала на дверь, зашипела как змея: «Корову отнял, а хочешь, чтоб я твоих телят поила. Не дождешься!» Ходил к другим, все в этом роде. Правда, ругать больше нигде не ругали, зато ясно дали понять, что обида не забыта и что все очень рады возможности отплатить — око за око, зуб за зуб. Потеряв последнюю надежду, зашел в читальню и встретил Году. Та вежливо выслушала, рассмеялась и ушла.

Арвидас скрипнул зубами.

— Что случилось? — спросила Ева, беспокойно глядя на мужа. — Заболел?

Он провел ладонью по посеревшему лицу, словно стараясь смахнуть пыль тяжелого похода. На лбу проступила испарина.

— Да ты ведь и впрямь болен. Расстегнись, измерим температуру.

— Успокойся, никакой температуры нет. Устал я сильно, вот и все. — Он неловко улыбнулся и, видя, что она не верит, мрачно добавил: — Угодил в дурацкое положение. Если ничего не придумаю, а кажется, так оно и будет, обману человека, а доверие его для меня очень важно. Грустно и смешно. Посылают тебя поставить на ноги колхоз, думаешь горы своротить, а когда надо, не можешь найти обыкновенную бабу к телятам. Носился До полуночи, вывесив язык как гончая, сердился, по-доброму просил, унижался, чуть рук не целовал, а получил кукиш. — Арвидас вскочил и, как всегда в сильном раздражении, заходил по комнате.

— Что же теперь будет? — весело спросила Ева.

— Ничего. Гедрута останется без декретного, а я — пустым болтуном.

— Гедрута? Это та, которая в Лепгиряй телятницей?

Арвидас остановился и с подозрением взглянул на жену. Этого еще не хватало, чтоб и она издевалась!

— Да. Ну и что? Гедрута честная девушка, хоть и не соблюдает принятые в обществе нормы морали. Я задумал было большое дело, хотел с нее начать, но, видно, еще рано.

Ева рассмеялась.

— Тебе весело. Конечно! Моя неудача, возможно, тебя и веселит, но поверь, мне от этого не легче. — Он зло пнул подвернувшийся под ноги игрушечный грузовик и повернул к двери своей комнаты.

— Подожди, — позвала Ева тем же веселым голосом, в котором звенела новая, не слышанная до сих пор нотка. — Я не хотела тебя обидеть. Но подумала, что другим женщинам руки целовал, забыв про свою, и смех разобрал. Арвидас, почему ты про меня не подумал? Неужто я не гожусь даже на то, чтоб кормить колхозных телят?

Арвидас резко обернулся.

— Что ты сказала?

— Я могу занять место Гедруты.

Арвидас ошалело смотрел на жену.

Она стояла в дверях кухни, скрестив на груди руки, и как-то странно улыбалась.

— На ферме пятьдесят восемь телят, — сказал он приглушенно, скрывая радость. — За таким стадом, хоть там и молодняк, не шутка усмотреть. В семь утра придется быть в телятнике. Куда денешь ребенка?

— Арвидукас любит по утрам дольше поспать, да и не такой уж он маленький, посидит до завтрака дома один. Управлюсь, не бойся. Вот с завтраком для тебя хуже — не успею приготовить.

— Ева! Неужели ты серьезно?

— Да, Арвидас. Я хочу поработать в колхозе. Может, потом и пожалею, но теперь, если ты ничего против…

— Я — против? Ты же меня спасла, родная, — Арвидас взволнованно глядел на жену, стоящую в дверях кухни, и не мог унять дрожание губ, которые расплылись в радостной, но льстивой и потому неприятной для него самого улыбке. Но он был бессилен перед поднявшимися чувствами. Подскочил к Еве, схватил ее в охапку и понес по комнате с криком: — Завтрак! Нашла чем напугать! А я вот рассержусь и сам себе сделаю завтрак. Думаешь, плиту растопить не сумею? Ах ты, колхозная телятница! Арвис, сыночек! Набери воды. Будем крестить новый кадр фермы крупного рогатого скота.

Ева что-то лопотала, махала ногами; его губы лезли к ее губам, щекотали глаза, щеки, грудь, колени. Она несильно отталкивала от себя лохматую голову, тая от нахлынувших чувств, и ей казалось, что все это во сне. Ох, как давно не было ничего похожего…

— Ах, боже мой… — застонала она и заплакала.

Арвидас опустил ее на пол и смущенно погладил по голове. Тогда она заплакала еще сильнее.

— Евуте, девочка… По правде, я уже не знаю… не могу понять… К чему эти слезы?

— Я думала, ты уже… а ты еще меня любишь… — прошептала Ева.

— Успокойся. Не надо чего-то выдумывать. — Арвидас взял ее за плечи и мягко повернул лицом к зеркалу в створке шкафа. — Погляди-ка. Неужто молодые не стоят друг друга?

Она улыбнулась сквозь слезы и приникла к груди Арвидаса, дрожа, словно промокший котенок.

…Рано утром, когда она встала, чтобы отправиться в телятник, Арвидас сказал:

— Не помню, говорил ли я вчера: Римшина Бируте ушла из дому.

— Нет, — ответила она.

Арвидас коротко пересказал вчерашнее происшествие во дворе Лапинаса.

— У родителей ей больше делать нечего, — добавил он. — На время ее приютила Страздене. Но я не хочу, чтоб она жила у этой бабенки. Нет ли у тебя лишней кровати, девочка?

— Что ты придумал? — забеспокоилась она.

— Мы уступим Бируте одну комнату. Которая пустует. Хорошо бы, чтоб ты до вечера все оттуда убрала.

— Но куда? Муку, мясо? — приуныла Еда. — Придется тащить на чердак. В этой комнате было так удобно…

— Сегодня я вернусь пораньше. Помогу все перетаскать на чердак, — сказал Арвидас голосом, не допускающим возражений.

— Хорошо, — оскорбленно сказала Ева. — Я не знаю этой девчонки, но раз ты хочешь поселить ее в своем доме, то и делай, как тебе угодно. Я дам ей диван, и белье, может, и еду, если тебе заблагорассудится. Что ж, прошу — жду дальнейших указаний.

И ушла кормить телят, будто на каторгу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Что людей разделяет

I

Первая забежала Страздене. Вслед за ней притащился Шилейка — пришел-де гнать на навоз, а в сумерках явился Вингела с квитанцией за Пеструху. Каждый нашел причину, хоть это было и лишнее, потому что мельник охотно потчевал любого, кто помогал оплакать общее горе. Он даже Римш позвал и дурака Прунце посадил в красный угол, как самого уважаемого гостя.

Когда появился Мартинас, они с божьей помощью опорожнили четвертую бутылку, и радушный хозяин притащил новую. Страздене, взобравшись на стул, выставила в окно задницу и покрикивала пьяным голосом:

— На, Толейкис, на! Поцелуй меня в пух, дорогуша.

Все хохотали до колик, подбивали Миле повыше задрать юбку, один Лукас сидел мрачный.

— Вот баба, вот дьявол! — ржал Шилейка, клацая лошадиными челюстями. — Вот шальная! Ну прямо в канцелярию целится.

— Миле, вертани свою пушку сюда!

— Что ты, ягодка сладкая! Жить надоело…

Мартинас пробежал взглядом по очумелым лицам. Нет, Годы нет среди этих скотов. Он выдумал предлог, почему зашел, хотел объяснить, но Лапинас, увидев нежданного гостя, подскочил к нему, обхватил за талию, и Мартинас в тот же миг очутился за столом.

— Я по делу…

— Не говори, не отбрыкивайся. Нет сегодня никаких дел, кроме единственного — выпить. Прошу, товарищ Вилимас. Не обидь, уважь, будь любезен.

Не выпуская руки Мартинаса и не слушая отнекиваний, Лапинас влил в него стопку, а Страздене, привалившись с другого боку, подсунула закуску. Затем таким же манером выхлестали «на вторую ногу». По неписаному закону лепгиряйцев, опоздавшему следовало выпить троицу, поскольку, как поется в песне: «Сперва выпей стопки три, а потом уж говори». Но, осушив вторую, Мартинас подавился огурцом, который подсунула Страздене, закашлялся до слез, и Лапинас больше не понуждал.

— Мартинас, ты был человеком и остался, — говорил хозяин, положив ему руку на плечо. — Скажи, чем плохо было, когда мы по две коровы держали? Молоко-то мы наземь не выливали, а сдавали тому же государству. А сколько отборных телок вырастили по договорам? Если б не наши коровы, колхоз бы погорел с молочными поставками. Наши вторые коровы спасали тебя, Мартинас, вот что! Мы! А ты… неужто не можешь за нас заступиться?..

— Лучше не будем об этом, Лапинас. Моя власть кончилась. А была бы, не совал бы носу. Устал я. Надоело. Грызитесь без меня.

— Не видал, что тут днем творилось, — заметил Шилейка.

— Слышал. Но и ты хорошая птица, Лапинас.

— Я птица, а он — зверь. Погляди на Морту. Видишь, какую печать поставил? Есть или нет у него право морды бить, скажи?

— Да вот… Морта сама… — промямлил Лукас.

— Лукас, молчать! Ничего не видел, не слышал, не знаешь. Ну как, Мартинас? Крепостные мы или свободные граждане? С гражданскими правами или без оных — хочешь покупай, хочешь продавай, жаловаться не будем?

— Я тут не судья. — И Мартинас без уговоров опрокинул в рот еще стопку.

— Нет, Мартинас. Ты знаешь, можешь, должен сказать: есть правда или ее нет? — настаивал Лапинас, тыча в грудь чубуком трубки. — Говори! Валяй прямо в глаза, не бойся.

— К черту! При чем тут я? Беги жаловаться к Юренасу, может, помилует!

— И будем жаловаться! — Лапинас грохнул кулаком по столу, даже посуда забренчала. — Вингела, Пятрукас! Составишь жалобу?

— А как же, ягодка сладкая, а как же, — сверкнули зубы счетовода.

Страздене визгливо расхохоталась.

— Вашей бумажки Юренасу только и не хватает, господа дорогие. Бегите, несите, торопитесь — ему подтереться нечем. Эх вы, правдоискатели занюханные. Набили бы Толейкису харю, чем бумажки марать, больше бы помогло.

— Страздене! Миле! — вскочил Шилейка. — Иди-ка сюда, прижмись — расцелую за инициативу! Что ж, ребята? Приструним Толейкиса или дадим ему вволю выдрющиваться? Как Гудвалис в Даргужяй. Тоже был фигура. Пришел председателем, хвост дугой. Не взнуздан, не подкован, не объезжен. Хлобысть — туда, хлобысть — сюда. Кого по голове, кого по брюху, кого куда пришлось — порядок-де наводит по указаниям партии. Подстерегли даргужяйские мужики, шкуру спустили, по сей день ходит без одной фары, перекошенный как дверь у сарая.

— Нет уж, Викторас, — запротестовал Лапинас. — Не сквернословь, не вводи других в соблазн, в писании ясно сказано: кто меч подымет, тот от меча и погибнет. Надо добром, миром, по-христиански, по божьим и королевским законам. Оружие всегда вытащить успеешь. Выпьем же, дорогие соседи, милости просим. Есть еще правда на свете, найдется… За нашего благодетеля Юренаса, за мир, за правду!

Лапинас встал пошатываясь — давно уже не был так пьян — и одним духом осушил стопку. Его примеру последовали гости, однако встали только Шилейка с Прунце.

Мартинас отодвинул в сторону стопку.

— Хватит, Лапинас. Пир пиром, а дело делом. Хоть и пил я твой самогон, а придется тебе завтра навоз вывозить. Если не тебе, то Годе, Таков приказ председателя.

— Знает. Я уже гнал его, — отозвался Шилейка.

— Неважно. — Мартинас беспокойно покосился на дверь комнатки, все еще надеясь, что она откроется и выйдет Года.

— Пе-ей, Мартинас, лакай мои труды. Садись. Тебе неважно, и мне неважно. Никому неважно, что старик Мотеюс — мельник, специалист — завтра пойдет в чернорабочие с вилами, как последний… — Рот Лапинаса перекосился. Трубка скользнула изо рта и, рассыпав рой искр, полетела под стол. — Горести, заботы.Зарезали, прикончили… — пыхтел он, залезая под стол. Искал трубку, а нашел ноги Морты и облапил икры. — Бируте… Ну зачем ты, доченька, зачем…

— Матильда, иди сюда. Уложи своего старика. Видишь, с тем светом разговаривает. А ты, Лукас, чего нос повесил? Домой! — скомандовала Морта, торопливо поднимаясь.

В той половине здания колхозного правления, где была оборудована читальня, светились все окна.

Мартинас подкрался к одному из них и заглянул в комнату. Сердце колотилось от волнения, голова кружилась. Ни одной женщины за всю свою жизнь он не желал так сильно, как сейчас Годы.

В читальне было почти пусто. Григасов Тадас, прислонившись к книжной полке, беседовал с Бируте; в другом конце комнаты вертелся Симас Гоялис и метал страдающие взгляды на заваленный газетами стол, за которым сидели Рамонас с Годой.

Мартинас шумно вошел в читальню и, не здороваясь, уселся напротив них.

— Что новенького печать пишет? — спросил он, колюче оглядев обоих.

— Осенью начинается геофизический год. Состоится запуск искусственного спутника Земли, — вежливо ответил Рамонас. Был он розов, чист, как только что выкупанный младенец. На удивление прозрачные глаза снисходительно улыбались, на красивых девичьих щеках играли две ямочки. Встречая его, Мартинас непременно чувствовал раздражающий запах сливочного масла и всякий раз боролся с соблазном схватить грязной рукой за шею этого златокудрого красавчика.

— Спутника? Точно? Отличное слово! Знаешь, о ком оно мне напоминает, Бенюс?

— О ком же?

— О Страздене. Баба смертельно назюзюкалась у Лапинаса. Ты бы не мог ее доставить домой?

Года фыркнула, а Рамонас поморщился, но ничего не ответил.

— Я серьезно, Бенюс. У каждого из нас свой земной шар, и давай вокруг него вертеться. Зачем залезать на чужую территорию?

— Ты совсем пьян, голубчик. Иди-ка лучше домой.

— Года, не связывайся с этим красавчиком. Для него что ты, что Страздене, что другая любая девка. Потаскает и бросит, как ношеные носки.

Года кокетливо прижалась к Рамонасу. Тот взглянул на Мартинаса с оскорбительной жалостью. Его смазливое лицо светилось торжеством.

— Видишь, голубчик, в чьи окна солнышко заглянуло? Мог бы вернуть тебе твою же остроту про спутника, но зачем лягать лежачего? Лучше решим спор благородной дуэлью. Вот на столе лежат шашки. Давай перекинемся. Кто выиграет, тому и достанется это сокровище. Ты согласна, Года? Не бойся, я недурно играю в шашки. — Рамонас обнял девушку и поглядел на нее жадным взглядом, в котором сочетались чванство и нахальная самоуверенность.

Года резким движением сбросила с плеча руку Рамонаса.

— Хватит, детка. Ты ошибся. Я не бидон сметаны. Ставь в банк свою Страздене.

Рамонас потянулся было обнять девушку, но Года оттолкнула его и пересела к Мартинасу.

— Что ж, на этот раз я проиграл. Но сохраняю надежду, мадам, что ваше мнение обо мне еще претерпит изменения. Линии наших рук говорят, что мы суждены друг другу. От судьбы не уйти. До свидания, сердце мое. — Рамонас встал и направился к двери. В дверях он обернулся и несколько мгновений постоял, улыбаясь, как незаслуженно обиженный ребенок. — Приходи как-нибудь вечером — у меня есть новые записи. Послушаем. Придешь, моя королевна?

— Нет уж, мой король. Не перевариваю этого надутого красавца, — добавила Года, когда Рамонас ушел. — Очень много о себе воображает. Думает, что все должны сходить с ума из-за него. Хотела бы я сбить с него спесь.

— У него нет ни сердца, ни чувств, только тот единственный предмет, который водит его за каждой юбкой, — сказал Мартинас, нежно глядя на Году и не видя ничего вокруг. — В воскресенье в Вешвиле приезжает театр. Взять тебе билет? Говорят, интересное представление.

— Не беспокойся, билет у меня будет. Половина наших из самодеятельности едут смотреть спектакль.

— Ведь ты меня когда-то любила, Года? Знаю точно, что любила.

— Это было давно, очень давно, Мартинас…

— Я понимаю: ты не можешь меня простить. — Мартинас тяжело вздохнул. — Но жизнь человека иногда так складывается… Ты очень злопамятная, Года…

— Нет. Наоборот — я страшно забывчивая. — Она слабо улыбнулась и положила обе руки на стол как прилежная ученица.

— Я не Рамонас, не Вингела, не этот инженерчик с вешвильского мясокомбината, который тебя все прошлое лето катал на мотоцикле. — Мартинас взял Годины руки и жестко сжал. — Я тебя люблю, Года! Искренне, яростно! Девять лет! Можно с ума сойти!.. Скажи хоть слово, хоть полслова, хоть… я тут же на тебе женюсь.

— Счастье, какое счастье… — Она понизила голос: Тадас с Бируте уже поглядывали на них. — Ты не подумал, что такое счастье мог мне предоставить каждый, с кем я дружила? Свистни я только…

— Да… конечно… не сердись… Я не хотел тебя обидеть, — уныло пробормотал Мартинас. — Сейчас я немного пьян, поэтому…

— Я не сержусь, Мартинас. — Она дружелюбно пожала его руку. — Нисколько. И не сержусь и не мщу. Мне до тебя нет никакого дела. Заруби это себе на носу. Для меня ты мужчина, как все, остальные, — ну, скажем, как такой Вингела, — и никто больше.

— И никто больше… — прошептал Мартинас, машинально поглаживая ее руку. Вдруг он почувствовал, что совсем протрезвел.

— Нет, может, и не совсем так. — Года налегла на стол. Ее голос шуршал тихо — как сено, когда его ворошат. — Трудно все забыть. Иногда вспоминаешь, думаешь: жил себе человек, любил тебя, и ты его любила; оба могли быть счастливы, но… своя шкура и какие-то сомнительные идеи оказались ему дороже любви. И от одной мысли об этом невольно почувствуешь не то презрение, не то жалость. А вообще…

Года говорила все тише и тише. Она словно встала из-за стола и уходила куда-то. Ее голос все слабел, удалялся, пока совсем не замолк.

Мартинас провел ладонью по вдруг вспотевшему лбу.

— Презрение… жалость… — прошептал он. — И ничего больше?..

— Когда вспоминаю, — она грустно улыбнулась, — только когда вспоминаю. А это случается редко. Не люблю поднимать мертвецов из могил.

— Презираешь и жалеешь, значит… — Его руки бессильно повисли под столом. — Так почему в тот вечер поцеловала?

— Не знаю. Наверное, из жалости. Ты был такой несчастный! И искренний. Может быть, первый раз в жизни не врал перед собой.

Он неожиданно встал. Побледневшие щеки нервно подрагивали. Нагнулся было, хотел ей что-то сказать, но только разинул рот и, мотнув головой, пошел к двери.

Года проводила его растерянным, жалобным взглядом.

Он стоял нагишом посреди читальни на столе и читал протянутый через всю стену лозунг: «Прочную кормовую базу для животноводства! Боритесь за высокие урожаи кукурузы!» Буквы были большие, белые, они двигались будто живые, и Мартинас никак не мог сложить их в слова.

— Сейчас мы наведем порядок! — крикнул кто-то за спиной.

Мартинас обернулся. В дверях появился Лапинасов Адолюс в форме кадета буржуазной Литвы. Он стал стрелять из автомата по лозунгу короткими очередями. После каждой очереди раздавался вопль, и одна буква превращалась в окровавленную голову мертвеца. Потом дуло автомата направилось в грудь Мартинасу. Он закричал от ужаса, бросился ничком перед Адолюсом и обхватил его ноги.

Проснулся он весь потный от только что пережитого страха. В заиндевевшие окна глядела ранняя заря. Во дворе весело горланил петух. На половине Толейкисов что-то громыхало.

Мартинас сел в постели, огляделся и снова упал на нагретую подушку. На душе было погано. Хорошо бы проваляться до вечера, не думая ни о чем. Мерзкий сон! Откуда вылез этот Адолюс? К черту, не хватало еще ползать на коленях перед мертвецами!

Мартинас старался не думать об этом, но впечатление от сна не слабело. Он вспомнил дождливый осенний вечер. Он возвращался с железнодорожной станции домой, а навстречу приближались двое, положив на плечо что-то продолговатое. Бандиты! Он застыл, парализованный животным страхом, но голова работала на удивление четко. Его документы лежали в сапоге, а партийный билет он, как обычно, оставил дома. Он сыграет такого же бандита, как и они… Откуда у него пистолет? А, пистолет… Да вот, ухлопал под Каунасом советского активиста, забрал оружие и идет по Литве, чтобы пристать к партизанам…

Двое прошли мимо и даже не взглянули на Мартинаса. На плече темнели самые обыкновенные трехзубые вилы, несло от них перегаром по случаю завершения молотьбы, они громогласно разговаривали и пошатывались.

Мартинас постарался тут же забыть неприятное происшествие, но изредка оно все же всплывало в сознании, нарушая духовное равновесие и вызывая чувство гадливости к самому себе. «Я еще пьян со вчерашнего, — подумал он. — Надо поспать. Колхоз не убежит». Но сон не приходил. Он лежал как мертвец — бесчувственный, с крепко зажмуренными глазами, — а в ушах звучал странный гул, похожий на звон надтреснутого колокола. Мартинасу показалось, что этот звон идет откуда-то изнутри. «Только презрение и жалость…» Даже ненависти не заслужил — Ну и пускай! С этого дня все кончено с этой сукой. Не хочешь — и не надо! Больше он не будет перед ней унижаться, не будет лезть на глаза, хоть лопни сердце от любви. «Презрение и жалость…» Подумаешь, какая королева! Сколько унизительного благородства в этих словах! Вроде перед тобой невинная принцесса, а не потасканная деревенская девка. Тьфу! И ты, глупый парень, надеялся найти счастье с такой особой!

Но сколько он ни поносил Году, не мог вызвать в себе ни ненависти, ни презрения, которые бы оправдали его в собственных глазах. Он вспомнил пирушку у Лапинаса и до боли прикусил губу. Подлецы! Как они издевались над всем, что дорого ему! «Надо добром, миром, по-христиански, по божьим и королевским законам. Оружие всегда успеешь вытащить…» Заговорщики! И он туда же. Сидел, глотал самогон и молчал, как свинья, которую чешут. Ничтожество!.. Надо было отвести этого самогонщика в милицию, разогнать всю свору к чертям собачьим. Пускай не радуются, что купили его за рюмочку водки. Но совесть, будто мышь, сидела под метлой. Году ждал… Дурак несчастный!

Мартинас накрылся с головой и застонал. Он сызнова переживал то унизительное чувство, которое всегда охватывало его при мысли о крестьянах с вилами. Потом, изнуренный душевным разладом, он заснул.

Когда он проснулся, комната была озарена веселым солнечным светом. Заиндевевшие окна сверкали словно позолоченный витраж. Мимо двора полз трактор и тащил прицеп с минеральными удобрениями. От его оглушительного рева содрогалась вся комната.

Мартинас, прищурившись, глядел через оттаявший верх окна на улицу. Яркое утреннее солнце катилось по снежным полям. Небо было высокое, чистое. Деревья заиндевели и в беспредельных просторах казались воздушными, изящными игрушками. От непорочной белизны и ослепительного света у Мартинаса заболели глаза, а еще больше — сердце, и он стоял без пиджака у окна, подавленный царственным величием природы и собственным своим ничтожеством.

В сенях кто-то взбирался по лестнице; раздались глухие шаги на чердаке, из щелей потолка посыпалась кострика. Мартинас пошел к двери, где на ночь ставил для себя ведро, поднял с полу, чтоб не звенело, и, облегчившись, почувствовал себя лучше. Пока он одевался, кто-то все лазил на чердак и в щели понемногу сыпалась кострика. Наверное, Толейкене. Женщина… Ему нужна женщина. Все бы выглядело иначе, будь тут женщина. Года… Да! Как хорошо было бы слушать ее шаги, ждать, когда сойдет с чердака, и знать, что это живое существо принадлежит только тебе…

Мартинас накинул полушубок и, застегиваясь, вышел в сени. На пороге остановился, хотел закурить сигарету, но не нашел спичек. Пока он рылся в карманах, открылась дверь Толейкисов и появилась Ева с мешком на спине. Она ползла как большой муравей, придавленный тяжелой ношей, а вслед за ней ковылял Арвидукас, придерживая мешок снизу. Мартинас поздоровался, Ева смутилась, остановилась было, но передумала и направилась к лестнице. Мартинас подскочил, схватил мешок в охапку и, не слушая возражений, стащил со спины.

— Это не для вас. Показывайте дорогу!

Ева, благодаря и протестуя, полезла на чердак.

Под кровлей висело копченое сало, два окорока, жердочка с кругами колбасы. Тут же валялось несколько узлов. Мартинас бросил мешок рядом с узлами и проглотил слюну. Запах копченых колбас напомнил ему, что скоро сутки, как он в последний раз по-человечески ел.

— Такое должен бы Арвидас таскать, — с сочувствием сказал он.

— Ну да, конечно… — промямлила Ева, покраснев до слез. — Он обещал… Но, наверное, придет поздно. А с огнем очень неудобно. Понимаете, одну комнату мы уступаем человеку. Надо поскорее освободить…

— Если есть еще тяжелые вещи, я могу помочь, — вызвался Мартинас.

— Нет, сосед, спасибо, не стоит. Вы и так… Я уж как-нибудь сама…

Но Мартинас не хотел ничего слышать. Не слушая вежливых протестов Евы, он прошел с ней в дальнюю комнату и нашел там не узелки, как она говорила, а несколько добрых мешков с мукой и зерном, в том числе один, набитый старыми газетами и журналами, которые одно время Арвидас начал было подшивать. За десяток минут все это добро очутилось на чердаке. Мартинас, тяжело дыша, утирал со лба пот. Ева стояла у слухового окна и несмело улыбалась. Она была в замызганном платье, белом от муки, облепленном паутиной; от усталого лица веяло чем-то таким, что хотелось помочь, подружиться с ней, довериться этой трудолюбивой душевной женщине. Она пригласила Мартинаса позавтракать, и он охотно согласился. Ел он рассеянно, обмениваясь словом-другим с Евой. Смотрел на нее, а видел Году.

— Как вы думаете, — забывшись, спросил он, — может ли женщина полюбить сызнова человека, которого уже любила однажды?

Ева удивленно передернула плечами. Пока она нашлась, что ответить, он поблагодарил за угощение и направился к двери.

Колхозная канцелярия пустовала — всех выгнали вывозить навоз. Когда Мартинас вошел в кабинет председателя, Арвидас надевал пальто, собираясь уходить.

— Садись. — Он махнул рукой на стул. — Нам надо потолковать, Мартинас. Только прошу быть откровенным. В последнее время с тобой что-то творится. Ты не можешь объяснить, что именно случилось?

— Знаю. Сегодня должен был ехать на станцию за удобрениями. Проспал — откровенно признаюсь, — ответил Мартинас, прикидываясь сокрушенным. — Вчера выпил, понимаешь, и черт дернул…

— Да я не об этом тебя спрашиваю. Зачем лицемеришь, Мартинас? Не втирай очки. Будто не знаешь, о чем речь. Давай лучше сядем и поговорим по душам, как два коммуниста. — Арвидас взял Мартинаса за локоть, толкнул на стул, а сам уселся напротив него.

— Мог бы послать тебя к черту, потому что не имеешь права допрашивать, но на сей раз воздержусь. Я люблю одну женщину, Арвидас. Уже который год. Раньше эта любовь мне казалась несбыточной, я скрывал свои чувства и мучался. И только теперь увидел, что мои страдания были никому не нужны. Увы, уже поздно: она меня больше не любит. Достаточно ли такого объяснения?

— Неудачная любовь… Вечная тема гимназистов и студентов. А нам с тобой, слава богу, уже по тридцать, если не больше. В таком возрасте смешно жаловаться маме, что другой съел твою манную кашку. Я не отрицаю любви, но она — не обязательное условие для полного счастья. Только труд может дать это счастье. Если я знаю, что полезен, нужен людям, что мои усилия способствуют их полному счастью, я счастлив и сам.

— Эти слова с твоих книжных полок, — сказал Мартинас с легкой иронией. — Но я не буду спорить — пускай они будут правильными. Что тут еще добавить? Кстати, хочу напомнить, между прочим, что помог твоей жене перетаскать мешки на чердак, а она отблагодарила за это завтраком. Я бы не так опоздал.

Арвидас растерянно отвел глаза.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он с плохо скрываемым раздражением.

— То, что сказал. И еще то, что тебе трудно понять любовь. — Мартинас хотел встать, но Арвидас движением руки задержал его.

— Может быть. В жизни я только два раза сильно любил: в начальной школе — тогда мне шел одиннадцатый год — и до свадьбы. Потом… не знаю… может, и довелось испытать что-то в этом роде, но это не была любовь, как мы ее понимаем. Зато уж ни разу мне не приходило в голову, что, потеряв любимую женщину, я могу забыть свой долг перед обществом и искать утешение в рюмке водки. Да уж, браток. За неполные три недели нашей совместной работы я всего три раза видел тебя трезвым. Почему это так? Ведь и раньше ты любил эту женщину, а ведь не пил так. Я прошу еще раз, Мартинас: будь искренним. Иначе мы не сработаемся. Ты чувствуешь себя оскорбленным из-за того, что я занял твое место? Не веришь в мои планы? Ведь так? Как иначе понять твое равнодушие ко всему, что происходит в колхозе?

Мартинас потянулся к графину с водой на столе, налил в стакан и выпил залпом. На лице блуждала деланная улыбка.

— Оскорблен? Нет. Может, обижен, разочарован, подавлен или как-то еще, — ответил он, избегая взгляда Арвидаса. — И что тут ненормального? Я не знаю такого человека, хоть и самого идейного, который бы радовался понижению в должности. Подниматься вверх каждому приятней, чем падать. Да что поделаешь. А что касается твоих планов, то я на самом деле им не верю. Такими мерами колхоз не поднимешь. Прежде всего плати человеку столько, чтоб он мог прожить на трудодень, а уже тогда сужай его частное хозяйство. А ты что сделал? Среди бела дня ограбил людей и хочешь, чтоб они верили в твои благие намерения. Не знаю, так ли уж это по-коммунистически.

— А ты знаешь лучший выход? Отлично! Давай его сюда! — усмехнулся Арвидас.

— Не знаю и не ищу. Никто не знает. Хотя бы пока. Если бы знали, колхозники давно уже жили бы так, как изображают наши писатели.

— Ты живешь настроениями своих колхозников, Мартинас. И наиболее отсталых, скажу я, — с горечью промолвил Арвидас. — Такие коммунисты — путы на руках партии. Был бы ты честен, вернул бы партийный билет.

— Чтобы сделать это, прежде всего нужна смелость, а я — трус. Кроме того, партбилет мне стоил чуть дороже, чем, к примеру, кое кому из тех, кто приобрел его душеспасительными речами и теперь думает, что вправе учить других.

Арвидас покраснел.

— Да, я не был на фронте, — оскорбленно сказал он. — Но не забывай, что я чуть моложе тебя, мобилизация не коснулась моего возраста. А столько сознательности, чтоб пойти добровольцем, у меня тогда еще не было. Наконец, так ли уж сознателен был ты сам в сорок первом? Ведь не отступил же в Советский Союз, а остался батрачить у кулаков и в армию пошел только после освобождения.

Мартинас снисходительно улыбнулся.

— Разумеется. Я и не думаю хвастаться какими-то заслугами. Ты меня не понял, Арвидас. Я имею в виду обиду. Только обиду, и ничего больше. Кажется, в сорок шестом или в начале сорок седьмого — я работал тогда председателем апилинки — пришлось участвовать вместе с народными защитниками в одной операции. Кто-то донес на одного нашего крестьянина, что к нему-де заходят бандиты. Мы окружили хутор, обыскали, но никого не нашли. Бедняга божился, что не поддерживает бандитов. Правда, однажды зашли к нему, отобрали половину запасов сала, но что он мог поделать с вооруженными людьми? Народные защитники избили его до потери сознания, швырнули будто свиную тушу в телегу и пьяные, горланя песни, укатили в Вешвиле. Там ему добавили еще, потом сунули вместе с женой и детьми в вагон и отправили в Сибирь. А виноват он был только в том, что хотел жить и, боясь мести бандитов, не сообщил о них властям.

— Таких случаев бывали сотни. Не понимаю, зачем о них вспоминать? — помрачнев, спросил Арвидас.

— А затем, чтоб ты знал вот что: когда такие, вроде вас, учились на казенные деньги, спокойно спали и видели во сне прекрасное будущее, мы несли стражу под вашими окнами, и наши руки иногда были не совсем чистые. Да, не совсем чистые… А вы-то — мягкие, невинные, будто цыплята, вылупившиеся из скорлупы. Цып, цып, цып… — Мартинас с нескрываемой злобой взглянул на Арвидаса и встал.

Арвидас тоже поднялся и взял Мартинаса за локоть. Он был сильно взволнован.

— Я не хотел тебя обидеть. Так уж получилось, мы ведь слишком мало друг друга знаем. Нам надо сойтись поближе, Мартинас. Заходи ко мне вечерком. Поболтаем, в шахматы сыграем. Жаль, что ты не охотник — в воскресенье сходили бы в Сукмядис. Зато можем съездить в Эжяренай на подледный лов. Увидишь, как интересно проведем день. Договорились?

Мартинас передернул плечами и, ничего не ответив, вышел из кабинета.

II

С рассветом на болото Каменных Ворот пришли трое: двое — с пустыми руками, третий же — с сумкой от немецкого противогаза, набитой тяжелыми громыхающими предметами. Мертвая пустошь, обросшая жиденьким пухом кустарников и усеянная исполинскими болячками валунов, мучительно попискивала под ногами пришельцев. За одним из камней, спрятавшись от ветра, сидел заяц. Он видел, как старший из пришельцев вытряс сумку, люди взяли по нескольку продолговатых предметов, еще что-то и, коротко посовещавшись, разошлись кто куда. Вскоре в холодном утреннем воздухе загромыхали кувалды. Звуки катились по застывшей снежной пустыне, распугивая зверьков и птиц. А добрым часом позже, когда приоткрылось заалевшее веко небес и сквозь дымчатую полоску ресниц на горизонте мигнул краешек солнца, там, где стучали кувалды, в небо взмыли три столба дыма. Взрыв потряс землю. Заяц подскочил от страха и помчался в глубь пустоши, кувыркаясь через заснеженные кочки и обомшелые спины валунов. Вслед за ним крупной дробью неслись стайки куропаток.

Трое на пустоши полежали, прижавшись к снегу, пока не смолкло буханье падающих осколков. Потом, перекликаясь, снова сошлись в кучку и, осмотрев взорванные камни, разошлись кто куда. По каменистому болоту, залитому лучами восходящего солнца, вновь покатились тяжелые удары кувалд, которым вторили выкрики, доносящиеся с другого края.

Там мужики всех четырех бригад грузили камни. Трудились, сняв полушубки и ватники, потому что работа была не из легких. Первым делом надо было выдрать камни из мерзлой земли, отдолбив ее кирками и, разумеется, счистив снег. То и дело выяснялось, что камень сидит куда глубже, чем предполагали, и приходилось бросать начатую работу.

Каждые полчаса, иногда чаще, ползут по снежной целине тяжело груженные сани. Самая крепкая лошадь мылом изойдет, пока вытащит груз на едва разъезженный проселок, а по нему — на большак. У мельницы снова надо сворачивать в поле, потому что коровник, для фундамента которого везут эти камни, будут строить на бывшей земле Лапинаса.

На месте будущей стройки народу меньше — по два грузчика от каждой бригады, — но гам не слабее, чем на пустоши. Особенно в передышку, когда нечего выгружать. Мужики, сойдясь в кучу, курят, чешут языки. Пятрас Интеллигент не упускает случая пройтись насчет политики. Теперь его конек — Алжир и берлинский вопрос, в последнее время в газетах много пишут на эти темы. Но иностранные дела мало кого волнуют, поэтому, слово за словом, разговор сворачивает в ином направлении. Кто-то говорит, что упразднят МТС, иной опять же слышал, что власти будут деньги менять. А что люди говорят, то и сбудется. «А как же, а как же, — издевается Пятрас Интеллигент, мстя за неуважение к его политическим познаниям. — Так вам война и сбылась. Двенадцать лет мололи языками одно и то же — с первого, с пятнадцатого числа, с первого, с пятнадцатого — и нате, дождались: грохает на Каменных Воротах, аж земля дрожит…»

Лапинас зашипел как загорающаяся спичка — камень-то в его огород. Сопляк… Кому-кому, а ему-то не пристало плевать в колодец, из которого пьет. Сам, наверно, больше всего ждет американцев: посылки-то оттуда получает…

Пятрас смеется. Зло, нервно, сдерживая бешенство. Чтоб они подавились этими посылками! Одно издевательство, больше ничего. Скажем, перед рождеством получил посылку. Две банки консервов, колбаса, кусок окорока, полуботинки. Все заплесневело, протухло. Написал, чтоб такого не слали — будто кто с голоду подыхает? — все равно пришла посылка, на сей раз уже из одних продуктов. Дурни! Думают, что мы тут кору с деревьев обгрызаем будто бобры, только писать про это запрещено, так что наши слова надо понимать наоборот. Америка, золотая страна… Там хорошо, где нас нет, а попадешь туда, только и можешь похвастаться что заплесневелой колбасой и полуботинками…

Лапинас краснеет и бледнеет — не было бы больнее, если бы родную мать оскорблял. Выродок! Кацап, ишь, ему вкуснее пахнет. А что у него есть? Атомная бомба? Брехня — американцы изобрели. Кацап только хвастает, что она у него есть. Брешет, дураков стращает. Никакой атомной бомбы у него нет. Никакой! Не может сделать. Вся его смекалка — в ватнике. Ватник-то он уж точно изобрел. И легкий, и теплый, и удобный, и главное — швов много: есть где вшей плодить…

Большинство мужиков — в ватниках, так что слова Лапинаса их не на шутку задели, а Бурба Лодырь Сметона, который вместе с мельником выгружал камни от лепгиряйской бригады, всерьез обиделся: не имея выходного костюма, он даже в воскресенье не снимал ватника и при каждом удобном случае всем втолковывал, что нет одежды удобней и красивей. Поэтому, не стесняясь в выражениях, он так вцепился в глотку своему напарнику, что любо слушать. Ишь ты, что за гонор — ватник ему плох, чтоб его в барабан! Граф в залатанном тулупе. Сними-ка, покажи, что у тебя там под заплатками. Может, золотой шерсти овчинка, что так дрожишь за свою шубенку. Снимай, чего боишься? Не отморозишь, Морте хватит…

Лапинас извивается как пойманный пескарь. И он за словом в карман не полезет, но нет возможности, потому что на подмогу Бурбе бросились другие мужики, и теперь их уже не переговоришь.

— Мотеюс, где веселей работа — с Римшене под одеяльцем или камушки катать?

— Поставь пол-литра, вымолим у бога ветер.

— Да мельница-то уже вертится…

— Правда, Мотеюс! Беги муку сеять.

Кто-то вспомнил Пеструху (эх, этой коровой теперь любой сопляк в глаза тычет), другой разглагольствует, что знает жениха в самый раз для Годы, который согласен взять бесприданницу и до того добр, что будет поить тестя птичьим молоком и кормить жареными голубями. Налетают слова как свора псов, повисают со всех сторон, наземь валят. И не пытайся защищаться, благодетель.

Лапинас сжался будто еж, выставил иголки — пускай брешут, собаки, пока не надоест. На лице кривая, даже равнодушная усмешка, но внутри каждая жилка пляшет от ярости. Взорвался бы, на полкилометра вокруг все бы разнесло. Да-а, дожил, дождался — никакого уважения к крепкому хозяину…

— Смышленые, до чего смышленые. Один палец показал, и другие туда же. Наверно, вы из тех, которые родом из обезьян, — шипел он, как брошенная в снег головешка, отступая прочь; рядышком уже стояли только что пригнанные сани, и, хочешь не хочешь, надо было браться за камни. Однако, проходя мимо лошади (а была это Буланка Бурбы), не выдержал, не излив избыток гнева. Одной рукой наклонил лошадиную морду, другой вытащил изо рта потухшую трубку и выколотил пепел о лоб Буланки.

— Не трожь! — кинулся Бурба. — Моя лошадь! Своим клячам лоб расшибай!

— Я не о лоб, я о звездочку, о пятиконечную, — хихикнул Лапинас. На душе полегчало; он взял рычаг, и оба мужика, злобно косясь друг на друга, засуетились около саней. — Это тебе не в барабан бить, Лодырь. Зазеваешься, благодетель, бухнет камень — и бороденки-то нет.

— Ишь ты. Как бы не так! Пока со своим концом будешь возиться, я свой-то отпущу, и тебе камень язык отшибет. Что будешь делать? Борода завсегда отрастет, а языки, я слышал, чего-то не отрастают. Придется свиной пришить.

Приехали сразу двое саней, а вскоре еще одни. Приумолкли разговоры, смех. Слышны были только отдельные выкрики («Вали!», «Придерживай!», «Еще нажми!», «Раз, два, три, гоп!») вперемежку с руганью, без которой в деревне не обходится ни одна работа потяжелей. Обомшелые камни, тысячи лет пролежавшие на одном боку, неохотно ползли по ломам из саней и с глухим уханьем валились к своим собратьям, с которыми они никогда в жизни не встретились бы, если б не человек.

Арвидас выпрыгнул из саней, те помчались дальше, в глубь Каменных Ворот, и побрел по глубокому снегу к лепгиряйской бригаде. Двое мужиков действовали кирками, двое других скапывали снег вокруг камней. Пятый сидел верхом на ломе и лениво потягивал сигарету, глазея на стоящие неподалеку парные сани, в которые трое мужиков вкатывали рычагами огромный валун. «Еще одну работу выдумал, сукин сын… Коровник будет строить. Весь колхоз на ноги поднял. Канцелярия пустует, апилинковый Совет заперт. Никакой поблажки интеллигентному человеку… Не успел залечить волдыри от навоза — выгнал камни ворочать, закончишь эту каторгу — другую выдумает. Так и хочется спросить, ягодка сладкая: кто ты, черт подери? Трудовой интеллигент или подъяремный вол?.. Умственный работник или грубая физическая сила?»

— Хватит! Перекур, — сказал один из работавших киркой. — Трудись не трудись, все равно фигу получишь.

— Во-во, — согласился второй. — В кровавые времена Сметоны за такую работу платили пуд да и кормили бесплатно…

— А при Толейкисе получишь по два, — усмехнулся первый.

Оба засмеялись, взглянули в ту сторону, откуда приближался скрип снега, и схватились за кирки, которые только что отбросили.

Вингела тяжело приподнялся с лома.

— Здравствуйте, мужики. Как дела? — сказал Арвидас. — Где бригадир?

Подошел Григасов Тадас, один из тех двоих, которые скапывали снег. Второй был Симас Гоялис.

— Мартинас меня назначил, — сказал Тадас.

— Где Шилейка?

— Болен, — откликнулся Вингела. — Вчера после обеда худо стало, а сегодня утром не на шутку человека скрутило. К врачу уехал, ягодка сладкая.

— Ага… А ты что тут делаешь?

— Киркуем, меняемся. — Вингела снял варежку и демонстративно надавил волдырь на ладони.

Арвидас повернулся к Тадасу.

— Сколько саней угнали?

Тадас назвал цифру.

— Когда начнем вывозить осколки, пойдет быстрее, — оправдывался он.

Арвидас, подбадривая, похлопал его по плечу. В это время один за другим громыхнули три взрыва. Все вздрогнули, оглохнув от грохота, и повернулись на звук. Испуганные лошади рванули с места. Концы ломов соскользнули с саней, и закаченный было камень шмякнулся в снег. Мужики разразились бранью, а один из них, подбежав к лошадям, вытянул их по храпам.

Перед ними неожиданно выросла Настуте Крумините. Усталая, с горящими щеками — наверное, всю дорогу бежала.

— Дядя Григас просил… быстро… в канцелярию… — выдохнула Настуте, она дышала, как загнанная собачка.

— Что такое? — забеспокоился Арвидас.

— Не знаю. Говорил, дело очень срочное. Быстрее, быстрее!

Арвидас подошел к колхозникам, работавшим кирками.

— Чтобы получать по пуду, как в кровавые времена Сметоны, друзья милые, надо работать руками, а не языком. И верить, что работаешь на себя. А в вас все еще сидит душа крепостного. Для вас в труде нет никакой радости. Не работаете, а барщину отбываете. А откуда, друзья милые, возьмутся эти пуды? Много ли пудов получал крепостной? Ни одного. Он ходил на барщину за пастбище и клочок земли. Чего же вам еще надо? — Арвидас с сожалением взглянул на ошеломленных крестьян и ушел.

…Григас уже поджидал его во дворе канцелярии. Был он сильно озабочен.

— Закатился как горошина в щель — ни нюхом, ни глазом не найти. Юренас звонил.

Арвидас вздохнул с облегчением.

— Я думал, бог знает что случилось. Вот дура девка! Можно было подумать, что война началась.

— Нас с тобой в райком вызывают. Сейчас же, — мрачно прервал его Григас. — Хотел узнать, что стряслось, но секретарь не вдавался в разговоры. Чует моя шкура порку, чтоб ее туда.

— Что ж, давай дрожать, — рассмеялся Арвидас.

У Римш сидела Года. Она частенько заходила к ним, когда надоедало дома, потому что хорошо ладила с Мортой. В избе, кроме них и самых маленьких, игравших под столом клумпами, не было никого. Лелия, не сказавшись, убежала в деревню — после ухода Бируте она стала такой же дикой, как и старшая сестра, — а Дангуоле приходила с работы только вечером.

Года, сев к окну, вслух читала старый роман. Ее нежный голос то весело поднимался, то монотонно, даже скучно журчал, то падал до трагического шепота. Морта продевала нити в зубья берда. Ох, до чего нравилась ей эта история! Она ахала и вздыхала от восхищения, а иногда застывала, ошарашенная услышанным, и бердо выскальзывало из пальцев.

Когда Года закончила главу, Морта грустно рассмеялась и сказала:

— В книгах все не так, как в жизни.

— Да, — согласилась Года. — Каждая книга — это отдельный мир, непохожий на настоящий, а писатель — творец этого мира. Он волен создавать мир таким, какой ему нравится, и жить в нем, забыв про наш мир. Если я кому и завидую, то только писателям.

— Врали! — зло отрезала Морта. — Обманщики! Наболтают красивых слов, золотые горы наобещают, а потом оставят, как девку с ребенком.

Оконные стекла задребезжали под напором взрывной волны, прикатившейся с Каменных Ворот.

Обе женщины прислушались.

— Гайгалас со своими дьяволами, — сказала Морта. — С зари палят.

Года выглянула в окно, хотя Каменные Ворота были в противоположной стороне. Через березовую рощицу шел статный парень и весело насвистывал, подражая скворцу. Простоволосую голову парня омывали теплые лучи уже весеннего солнца.

— Я чего-то жду, Морта. Сама не знаю чего, но чувствую, что-то должно же случиться. — Года зажмурилась. — Кажется, слышу шаги, вижу… Все ближе… ближе… ближе… Когда я услышала сегодня утром первый взрыв, мне вспомнилось детство. Тогда вся наша семья ждала войны. Родители надеялись вернуть свое хозяйство, брат — вернуться в кадетское училище, а я — увидеть что-то необыкновенное. Надежды родителей быстро разбились, брат погиб, мне скоро стукнет двадцать семь. Добрая четверть века! Для женщины! Все лучшее осталось в прошлом. Но я чувствую… вижу это. Все ближе… ближе… ближе…

— Вышла бы за Мартинаса — он тебя любит, — и не лезла бы в голову всякая ерунда.

— Думаешь, боюсь в старых девах остаться? Лучше уж одной состариться, чем жить, как ты. Не сердись, Морта. Я тебя не осуждаю за то, что мою мать обижаешь. На твоем месте я, наверное, тоже бы так поступила. Какая там жизнь без любви!

— Твой отец погорячился, — сменила разговор Морта. — Не стоило жалобу писать. Насчет навоза, коров — да, чистая правда, но чтоб плеткой заехал… Никогда еще я на людей не клеветала. Как подумаю, глазам со стыда жарко.

— Мой отец — старый мерзавец, — без злости сказала Года.

— Не говори так. Он несчастный.

— Да, его никто не любит, кроме тебя.

Залаял Медведь. В окне мелькнула человеческая тень, хлопнула дверь, в сенях раздалось энергичное топанье. Года придвинула к себе стоящее на столе зеркало и поправила волосы.

Вошел Арвидас. Он поздоровался с женщинами, подав руку сперва Морте, а потом Годе, и вернулся к кроснам.

— Новый починаете? — спросил он, обхватив ладонью пасмо.

— Новый. А что? Часом, не пришел ли кросна забрать? — Морта зло покосилась на Арвидаса, но в нетвердом голосе злости не чувствовалось.

Арвидас добродушно рассмеялся.

— Нет. На что мне кросна! Не умею ведь делать такие чудеса, как вы. Тките себе на здоровье хоть сто лет. Я лучше воспользуюсь готовой продукцией. Помните, Римшене? В тот раз я говорил, что хочу купить у вас работы. Вы бы не могли показать?

— Я же сказала…

— Не говорите! Знаю, что у вас есть.

Морта, ничего не ответив, навалилась грудью на бердо.

— Ну как? Неужто все еще на меня сердитесь?

— Есть! Ну и что, коли есть! Для себя, не на продажу. На память отложила. Почему это я должна распродаваться до последней нитки?

— Если очень захотите, через месяц-другой смогу вернуть…

— Вернет, видишь ли. Благодетель нашелся… Знаем мы таких… — Морта выбралась из-за кросен и ушла в соседнюю комнату, ругаясь и бормоча что-то. Но вглядись Арвидас получше, он бы увидел, что она далеко не так недовольна, как хочет показать.

Арвидас повернулся к Годе.

— Вы очень любите свою жену, — сказала та. — Интересно, по какому случаю решили сделать ей сюрприз?

— Да… Разумеется… — Арвидас растерянно взял со стола книгу. — Любовь, ревность… Двое любят друг друга, а третьего никто не любит. Классика! Вечный треугольник. Когда же человек вырвется из этого треугольника.

— Как?! — воскликнула Года. — Вы думаете, что настанет время, когда человек перестанет любить? Боже мой! Что же тогда останется от человека?

— Человек никогда не перестанет любить, вы меня не поняли. Я имею в виду то время, когда человек избавится от низких страстей, ненависти, ревности, лицемерия, мести.

— Никогда этого не будет.

— Было время, когда человек жил на деревьях и не считал предосудительным полакомиться мясом своего соседа.

— Вас не переспоришь, да я и никудышный агитатор, — уступила Года. — Вы очень начитаны. Я тоже люблю читать — от нечего делать.

— Вы бы могли работать в читальне. Вместо Тадаса. Нам не хватает людей на производстве.

— Благодарю. Куда интересней самой читать, чем смотреть, как читают другие. Не умею говорить проповеди. Буду безыдейной сотрудницей, вы понимаете? — Года кокетливо улыбнулась. Ужасно подмывало подразнить этого умного великана в сапогах. — Я не гожусь для серьезных дел, товарищ председатель. Не гожусь и не желаю. Лучше уж буду дрыгать ножками в самодеятельности. Интереснее…

Арвидас взглянул на нее с жалостью. «Бесчувственный!» Она смутилась и, чуть покраснев, уставилась в окно. В открытую дверь комнаты было слышно, как Морта роется в сундуке с приданым.

— Вы спрашивали, что останется от человека, если отнять любовь, — тихо промолвил Арвидас. — Плохо будет. Человек не далеко уйдет от скота. И знаете, что надо сделать, чтоб он совсем превратился в животное? Надо еще отнять цель! Разум? Нет, когда у человека не будет цели, разум само собой отпадет. У вас нет никакой цели в жизни, Года.

— Выходит, я — животное, — рассмеялась Года. — Ладно, ведите меня в хлев, помогу вам выполнять производственный план.

— Нет, нет… — смутился Арвидас. — Зачем так зло? Может быть, я не совсем точно выразился. Человек не может жить в полную силу, не зная, к чему он стремится.

— А что вы знаете? Вдруг я мечтаю стать великой актрисой, — Года положила локти на подоконник и, прищурившись, игриво посмотрела на Арвидаса. — Или это не цель?

— Конечно нет. — Он спокойно выдержал ее взгляд и несколько мгновений молчал, собирая рассеянные мысли. — Одно дело — мечтать, другое — к чему-то упорно стремиться. К цели идут через труд и борьбу, а не через сладкие сны. Вам надо начать работать, Года. Труд облагораживает человека…

— Горький, — прервала Года.

— Читали?

— Немного. Скучный. Как и вы. Проповедник. Не люблю проповедников.

Арвидас вспылил, но сдержался и вежливо ответил:

— Давно замечено, что людям не нравится, когда им говорят правду в глаза. Простите. И поверьте, я желаю вам добра, только добра, Года.

— Труд, борьба, цель… Эти слова тащатся за мной со школьной парты. Когда-то я, наверно, в них верила. Во всяком случае, начала было верить. Очень много читала, принимала близко к сердцу все написанное. Тогда я еще не знала, что есть третья половина, правильнее прочих, — жизнь. В десятом классе я была первой ученицей. Учеба мне давалась легко. Я не сомневалась, что сдам конкурсные экзамены, буду изучать медицину, а потом… — Года горько рассмеялась. — Да, тогда у меня была цель, — помолчав, добавила она. — Я согласна с вами — хорошо, когда человек может к чему-то стремиться. Когда может.

— Я слышал — вас не приняли в университет из-за брата. Теперь бы так не случилось. Знаете ли, классовая борьба, бандитизм… Надо понять…

— Не понимаю и не хочу понимать. Перестаньте! Не сагитируете. Знаю, кто меня похоронил в деревне, и… Хватит! Морта давно ждет, когда мы кончим болтать.

Римшене уже стояла рядом с кипой холстов. Арвидас выбрал несколько галстуков, рушник и коврик, сам завернул покупку в газету и собрался уходить.

— Значит, согнулись? — спросил он сочувственно, подавая руку. — Похоронены заживо?

— Согнулась. — Года легкомысленно улыбнулась ему в глаза. — Заживо похоронена.

— Жаль. Я вот так о себе не думаю. Хоть тоже получилось иначе, чем я планировал, когда учился. Думал поступать в аспирантуру, писать научные труды. Надеялся стать по меньшей мере Вильямсом… Не выгорело…

— Еще время есть.

— И я так думаю. А вы как думаете о себе? Поразмыслите. Может, и для вас подойдет эта формула? — Арвидас повернулся к Морте, поблагодарил за покупку и ушел.

Года проводила его долгим, изучающим взглядом. Медведь давно уже перестал лаять, а она все глядела в ту сторону, где исчезла рослая, плечистая фигура.

Когда Арвидас пришел к бывшей конюшне Демянтиса, Григас шел запрягать лошадь. Он осмотрел покупки, повертел головой и ничего не сказал.

В дверях, подвязавшись мешком вместо передника, появился Винце Страздас. Напевая под нос какую-то старинную песенку, он затворил дверь, которую Григас оставил распахнутой, выводя лошадь, и в конюшне раздалось шлепанье молотка.

Сунув под сиденье работы Римшене, Арвидас вошел в конюшню. Здесь было тепло, уютно, пахло прелой соломой и аммиаком. У одной кормушки стояла сивая кобыла — ее не взяли на возку камней — и собирала с навоза соломинки.

Винце Страздас, устроившись у окна, обивал хомут. Стол скорняку заменяла старая дверь сарая. Дверь и весь угол конюшни, который он забрал под мастерскую, были завалены старой упряжью, хомутами, постромками и другими, вроде бы никуда не годными отходами. Винце сидел как какой-нибудь скупец, по уши в своих сокровищах, и бойко стучал молотком. Он так углубился в работу, что даже не заметил, как вошел Арвидас, и не успел смахнуть каплю с носа, которая непременно венчала его усилия в страдную пору.

— Здравствуй, Винце! Как дела? Я в Вешвиле еду. Может, купить что-нибудь?

Скорняк вздрогнул и принялся сморкаться в мешковину. Появление председателя было неожиданным. А мысли Винце с самого утра вертелись вокруг Нади. Он смущенно почесал грязными ногтями небритую щеку, стараясь уразуметь, что же сказал Толейкис.

Арвидас вытащил у Винце зажатый меж колен хомут и поднял к свету.

— Знаешь свое дело, ничего не скажешь, — похвалил он, осмотрев хомут. — Но когда ты управишься с такой кучей?

— То-то и оно, что куча не уменьшается. — Винце вздохнул. — Уговаривал Римшу помочь. Артачится.

— Да-а-а… А откуда эти обрезки коживытащил?

— Сметоновское наследие. — Винце довольно причмокнул. — Обошел лепгиряйских хозяев, кто был покрепче, и насобирал целый мешок. У Лапинаса половина чердака завалена всякой дрянью. Видел несколько совсем неплохих кусков свиной кожи. Хотел выклянчить. Не дает, старый скупердяй.

Арвидас повертел в руках хомут. Он был обит обрезками кожи самой разной величины и формы. Гвоздики с широкими шляпками, прибитые впритык друг к другу, серебряной нитью извивались по обивке, разделяя ее на множество неправильных кусочков, составляющих занятный узор.

— Красота! Здорово придумано. Не кочан на плечах носишь, Винце, — похваливал Арвидас и со смехом надел скорняку на шею хомут.

Тот зафыркал, заржал как лошадь, почуявшая овес.

— Чего там, председатель. Что есть, тем и затыкаю, как люди говорят, — заскромничал он, неумело скрывая удовольствие. — Не хочу, чтоб каждый, увидев мою работу, тыкал ею в глаза: «Эй, видите эту рухлядь?! Это Страздас, этот чертов скорняк, когти приложил». Зачем мне это? Да и человеку приятнее на красивую вещь посмотреть. Эх, жалко вот, не найти медной жести, чтоб углы клешней оковать…

Арвидас пнул ногой позеленевшую проволоку, торчащую из кучи лома.

— Ну и натащил же ты, брат, всякого хлама! — подивился он.

— Что вы! — обиделся Винце. — Это чистая медь. Для колец и пряжек. Отдраю, заблестит как золото. Кяпаляйские мужики нашли эту проволоку, когда навоз вывозили. Она мне триста граммов стоила, товарищ председатель…

— В самом деле? — нерешительно сказал Арвидас. — Не сердись. Я очень за тебя рад, Винце. Но дополнительно трудодней за ремонт упряжи выписывать не будем. Обил ты просто здорово, кольца для вожжей ладные, хороши и прочие мелочи, на которые ты не пожалел времени, но колхоз не оплатит издержек. Мне жалко твоих трехсот граммов, Винце.

Скорняк почесал в макушке.

— Гм… Я-то про это и не подумал. Мне нравится такая работа, председатель, а трудодень… — Винце великодушно улыбнулся. — Граммы, копейки… Многим ли разживешься на такой мелочи? Спасибо вот вам, огород получил, корову, еще кое-что в узелке с лагеря припрятано. Не пропаду.

Арвидас вспомнил разговор двух крестьян на Каменных Воротах.

— Нет! — раздраженно прервал он. — Погибнешь. И не ты один. Все погибнем, если так будем думать. Наше спасение не в огороде, не в корове и вообще не в личном хозяйстве, а в трудодне. Надо верить в трудодень, братец, а не надсмехаться над ним.

— Я говорю, как есть… — пробормотал Винце.

— А я говорю, как будет! — вспылив, отрезал Арвидас. — С апреля мы начнем выдавать аванс — каждый месяц. Не меньше, чем по пяти рублей и по килограмму зерна на трудодень. Что ты на это скажешь?

Винце промычал что-то невнятное и взялся за молоток.

— Не веришь? Ну и шут с тобой! Конечно, я не обещаю в этом году покрыть все трудодни. Не меньше половины останется без оплаты до будущего года. Но колхоз вернет долг, все трудодни оплатим. Хватит издеваться над человеческим трудом копейками и граммами!

Винце одобрительно кивнул, хотя выражение его лица говорило совершенно другое.

Арвидас раздосадованно махнул рукой и вышел из конюшни.

— Проклятое неверие! — процедил он сквозь зубы.

— Как аукнется, так и откликнется, — сказал Григас.

Оба сели в сани.

— Послушай, Антанас, завернем еще к тебе. Знаешь, я хочу взять этот коврик работы Римшене. Довольно удачный. Дашь?

— Бери. — Григас ласково взглянул на Арвидаса. — Тебя не раскусишь. В колхозе дел, как ворон на пахоте, а ты силки на воробьев ставишь. Что общего у Мортиных тряпок с нашими производственными планами, чтоб их туда?

— С планами — ничего, а с судьбой человека — очень даже много, милый ты мой ворчун.

Григас молча наклонился над Арвидасом и подбил ему под колени край пледа, чтобы не задувало ветром.

III

В приемной дожидалось несколько человек. Сидели чинно, разговаривали вполголоса или шепотом. Средних лет секретарша с мужским аскетическим лицом, навалившись на стол, читала газету. Каждый раз, когда кто-нибудь выходил из кабинета Юренаса, она с достоинством оглядывала посетителей и сообщала, чья очередь. Ее холодная официальность еще больше портила и так невеселое настроение.

Арвидас спросил, когда их сможет принять секретарь райкома. Женщина, бросив взгляд на список, ледяным тоном объяснила, что сегодня ничего не выйдет: они опоздали. Секретарь обедает ровно в час, а до этого времени он их принять не успеет.

— Вы должны были явиться к одиннадцати тридцати, а сейчас уже половина первого, — холодно добавила она и уткнулась в газету.

— Наверное, была причина, раз мы опоздали. Будьте любезны, сообщите секретарю, а он уж будет решать, что с нами делать.

Казалось, секретарша не расслышала, но несколько минут спустя она все-таки зашла к Юренасу.

— Секретарь сможет вас принять лишь после обеда. Между тремя и четырьмя, — сказала она, не удостоив Арвидаса взглядом.

— Надо было сразу идти в райком, а не цацкаться с этими Мортиными холстами, чтоб их туда.

Арвидас раздраженно промолчал.

— Юренас точен как часы, — сказал он, когда они вышли во двор. — Это похвально. Но для общего дела было бы полезней, если бы его секретарша, вместо того чтобы считать ворон, где их нет, занялась бы полезным делом. Подходящий кадр для прополки сахарной свеклы…

— Что будем делать два с половиной часа? — мрачно спросил Григас.

— Надо Шилейку найти. Может, человек при смерти… Но давай еще заглянем на рынок, а потом поищем хорошее место, чтоб пообедать. В Вешвиле есть две закусочные и с дюжину подпольных кабаков, где можно получить домашнее пиво, заправленное дустом, — шутливо ответил Арвидас, желая рассеять неприятное впечатление, вынесенное из приемной Юренаса.

Базар был на исходе. Под опустевшими навесами, за прилавками, в надежде на запоздалых покупателей переминалось несколько бабенок. Посреди площади стояла запряженная в сани лошадь. Небритый крестьянин в тулупе вытаскивал из клетки поросенка. Пронзительный визг разносился по всему местечку. Высокая костлявая женщина подпирала дощатый забор рынка. Хищные глаза ее бегали по сторонам, выискивая жертву и изучая возможные опасности, а руки в перчатках машинально ощупывали талию — наверное, проверяли, на месте ли рискованный товар. Увидев Григаса с Арвидасом, она притворилась, что что-то ищет, и ушла вдоль забора, уставившись взглядом в землю.

— Видел рыльце этой бабы? — спросил Арвидас — Ни единой человеческой черты. Одна начинка из душистого перца и лаврового листа. А погляди на эту старуху, которая поставила перед собой литр сметаны. Сметана, бьюсь об заклад, замешана на взбитой простокваше с мукой, а старая мошенница будет считать, что совершила подвиг, если ей удастся обмануть неопытную хозяйку.

— Ничего не поделаешь, — сказал Григас. — Пока не будет обилия в магазине, будут и бабенки с фальшивой сметаной и ведьмы, начиненные душистым перцем.

— Успокоительные мысли. Так считает и моя жена.

Мимо мясокомбината они вышли на центральную улицу, где находились обе закусочные. Одна, подороже, названная именем героя древней легенды Каститиса, была оборудована в новом трехэтажном здании под гостиницей. По вечерам для командировочных и избранной публики районного центра здесь играл оркестр; в базарные дни музыкальная программа начиналась раньше, и тогда среди тщательно вычищенных туфель горожан виднелась не одна пара грязных крестьянских башмаков.

Музыки еще не было. Григас пошел к буфету за сигаретами, а Арвидас, приоткрыв дверь в зал, внимательно осмотрел столики. В полупустом помещении сидели полтора десятка человек. За одним из столиков пьяный крестьянин требовал книгу жалоб. Но вместо книги явился милиционер и вывел его из зала.

Вторая закусочная была битком набита колхозниками. Тесный грязный зал шумел на разные голоса. Звякала посуда, раздавался смех, весело булькали открываемые бутылки с водкой. В облаках дыма нельзя было разглядеть человека.

Арвидас потолкался меж столиков и, обменявшись несколькими словами со знакомыми, вышел на улицу. От водочки и табачного смрада кружилась голова.

— Хорошо бы пообедать и выпить грамм сто, — вздохнул Григас: предстоящий разговор с Юренасом не на шутку волновал его.

— В этом хлеву? Нет уж, пойдем в «Каститис». — Арвидас посмотрел на часы. — Для обеда еще рано. Давай сходим прогуляемся по Задней улице, может, увидим что-нибудь занимательное…

Длинная, извилистая Задняя улица шла по самому краю Вешвиле. В первые послевоенные годы здесь было царство воров, шлюх, бездельников и пивоваров, которое приличный человек обходил за три версты. За двенадцать лет многое изменилось. Когда-то узкую убогую улочку выпрямили, расширили, вымостили щебнем; на месте снесенных лачуг стояли каменные дома с широкими окнами, верандами, иные с балконами, мансардами; строились новые. Но между новорожденными пятидесятых годов виднелись и старые развалюхи эпохи помойки, окончательно осевшие под тяжестью лет; однако, несмотря на неизбежную кончину, они хранили в своих прогнивших стенах традиции Задней улицы. Владельцы лачуг зарабатывали хлеб чем угодно, только не честным трудом. Они спекулировали, продавали самогон и домашнее пиво; их дочери по воскресеньям и в базарные дни шлялись по местечку, шепотом рекламируя колхозникам «дешевый обед с ковшом пива», а когда те напивались, чистили им карманы и, выведя со своей улицы, оставляли на милость провидения и милиции. (Кстати, основные клиенты и без рекламы знали дорогу к пивоварам и спекулянтам Задней.) Если эти паразиты общества и опасались чего-либо, то только войны, потому что, веря во все слухи мира, они верили и в разрушительную силу атомной бомбы. Правда, они еще избегали незнакомых клиентов, милиции, соседских языков — одним словом, всего, что могло довести до тюрьмы. А попадать туда они не хотели. Но и не боялись. На тюрьму они смотрели как на неизбежное зло, с которым раньше или позже придется столкнуться. Каждый из них справлялся в юридической консультации, знал свою уголовную статью, размер наказания и свыкся с мыслью, что ему суждено столько и столько-то лет прожить на казенных харчах. Они примирились со своей судьбой, как новобранцы, ждущие повестки, хоть у тех положение было хуже, поскольку они не знали, к какому роду войск их причислят и сколько лет придется служить. В последнее время прошел слух, что правительство-де примет принудительные меры против тунеядцев; никто не имел малейшего понятия, что это будут за меры, но перспектива обязательного труда всех смертельно напугала. Труда, честного, полезного обществу труда — вот чего они боялись не меньше атомной бомбы! Работать! Но кем? Где? На мясокомбинате? На мельнице? На молочном заводе? На стройках? Не-ет! Идти в деревню? Там каждый живой человек на вес золота. Там они могли получить крышу, огород, корову и пастбище. Только работай. Работай — да-а… А сколько ты получишь за эту работу? Копейки. Нет, еще не родился дурак, который, имея возможность чистыми руками листать сотенные, пойдет копаться в грязи копейки ради.

— Где-то здесь была лачуга дядюшки Клеопаса, — сказал Арвидас, оглядываясь кругом. — Здесь мы обмывали аттестаты зрелости; я первый раз в жизни напился так, что вспомнить стыдно. Не могу точно сказать, кто придумал эту вылазку. Кажется, этого человека даже нет в живых. Но я на него не зол. Наоборот, я благодарен за прекрасный жизненный урок, которого никогда не забуду.

Григас потянул Арвидаса за рукав и кивнул головой в сторону нового кирпичного дома, огороженного зеленым забором.

— Резиденция Барюнаса. Застекленное крыльцо, черепичная крыша, мансарда. Ничего себе особняк отгрохал на деньги нашего колхоза…

— Да-а-а… У дядюшки Клеопаса наследников хватает, — ответил Арвидас.

Они миновали еще несколько домов, пустырь с почти готовым фундаментом и очутились перед убогой, деревенского типа избенкой. Два крохотных окошка с ситцевыми занавесками равнодушно глядели на прохожих, будто глаза, затянутые бельмом. В тесном дворике, заклиненный между забором и стеной избенки, стоял грузовик. Со стороны улицы входа не было.

— Наша машина… — шепнул Арвидас. Подпрыгнув, он заглянул в кузов. В нос ударил кислый запах жмыха. От него еще шел пар.

Мужчины, протиснувшись мимо грузовика у самого забора, очутились в темном дворе; посередине его величественно возвышалась поленница. Под заборами валялись доски, лежали гравий, кирпич и другие стройматериалы, которые красноречиво свидетельствовали о больших планах владельца маленького домика.

За квадратным столом сидели четверо. Двое из них, увидев в дверях Арвидаса, побледнели, попробовали стать, но только пошевелили пальцами ног, словно желая увериться, не сон ли это, и застыли; третий в это время наливал пиво в стакан и пролил бы мимо, если бы четвертый не подхватил кувшин.

— Толейкис! Братишка! Мой наследник! — закричал четвертый, широко раскрыв объятия. — Сто лет! Антанас! Кого я вижу? И тебя черт соблазнил! Ну, теперь каюк! Теперь-то уж точно вешвильские собаки лопнут.

Арвидас обошел Рокаса Барюнаса, словно столб, и, не пожав протянутой руки, сел рядом с Шилейкой, который ошалело глядел на залитый стол, не в силах собрать разбегающихся мыслей. Господи… как же это теперь? Неужто так и пойдет черепица черту под хвост?.. Уж и вспрыснули и по рукам ударили… А?

Хозяин, плешивый толстяк без шеи, поставил перед Арвидасом пустой стакан. На столе появилась тарелка с окороком.

— Свои собрались. Друзья, знакомые, — говорил он, угодливо улыбаясь. — Слава богу, неплохо с людьми ладим. Любят, уважают, не забывают. Выпейте, уважаемый, мы не делим гостей на прошеных и непрошеных. Всем этого добра хватит. Главное, чтоб были мир и единогласие.

Арвидас отвернулся. Ему стало тошно. Схватить бы кувшин, заехать толстяку в рожу, расквасить этот сладкий, самодовольный торт и уйти. Но что от этого изменится? Ничего. В крайнем случае, его обреют и запрут на несколько суток в такую же тесную низкую камеру, как эта протухшая комнатка. Да и это невозможно — начальник милиции знакомый. Вдруг ему показалось, что он уже однажды здесь был. Грязные стены, оклеенные пожелтевшими газетами, треснувшее зеркало, цветочные горшки на подоконниках, дверной проем, занавешенный невыразимого цвета тряпкой… «За этой загаженной занавеской должны быть кровать, мерзкий коврик с нарисованными лебедями и она…» Краешек занавески был отодвинут. Он заглянул туда, чувствуя растущий стыд, и увидел: за круглым столиком сидела женщина и, держа в зубах шпильки, причесывалась. Не было ни лебедей со змеиными головками на изогнутых шеях, ни кровати, ни бесстыдно нагой коленопреклоненной русалки, которая наклонилась тогда над ним так близко, что он ощущал мускусную теплоту ее груди. Была только женщина, совсем даже не та, и причесывалась.

Кто-то сжал его плечо. Арвидас вздрогнул и медленно повернулся. Рядом стоял старший прораб стройконторы Быстроходов, маленький, иссохший человечек, и, протянув бледную руку, виновато улыбался. Арвидас был мало с ним знаком, но достаточно, чтобы возненавидеть всей душой. Это был человек, который, наверное, сам не мог сказать, где его истинная родина. И мысль о том дорогом каждому клочке земли, на котором родился и вырос, вряд ли заставляла сильнее биться сердце, запорошенное пылью чужих дорог. Когда-то он был неплохим человеком, но претензии его росли, а способностей не хватало, и вот, чтоб схватить кусок пожирнее, он стал выписывать жизни фиктивные счета. Он вспомнил, что в одной из республик у него есть хороший друг. Приехал, попросил помочь с устройством. Как не посодействовать товарищу юных лет? Сантименты… А и парень вроде был ничего. Был… Да. Это «был» не одному уже прищемило хвост. Но Быстроходову-то что? Партбилет в карман — и вперед по всей стране! В одной республике годик, в другой — два, в третьей — опять же, пока не запахло паленым. Блат, комбинации, взятки. Однако очень осторожно, степенно, с чувством меры. Главное — с чувством меры. Не надо зарываться — этим ножом многие зарезались. Ну, и не засиживайся долго на одном месте. Вот два золотых правила, соблюдая которые можешь всю жизнь кататься как сыр в масле. Правда, хорошее мнение о себе создать не успеешь (эх, на кого только люди не наговаривают?) и высоко не взлетишь, но пускай об этом заботятся честолюбцы, а мы воспользуемся поездами и самолетами.

— Рад встрече, — сказал Быстроходов и еще что-то добавил, но последние слова заглушил рев мотора за окном; Кляме Истребок уже выгонял задним ходом грузовик со двора.

— А я не рад, — отрубил Арвидас.

— Давно не виделись… — буркнул Быстроходов, ошарашенный резкостью Арвидаса.

— Как это давно? Встречались же в райкоме, когда вам закатили выговор за краденый кирпич.

— Ошибка, недоразумение. — Быстроходов, словно обжегшись, убрал руку. — Без вины пострадал.

— Да, вам повезло: бюро не удалось доказать, что эти кирпичи сидят в стене дома Барюнаса.

— Клевета, братишка. Стопроцентная. — Барюнас поднял полнехонький стакан. Пиво хлестало через край, текло на брюки. — Но я не в обиде на тебя, Толейкис. Юренас забрал у меня партбилет, и на него я не в обиде. Такая нынче политическая линия, ничего не попишешь — нельзя поощрять частную инициативу. А я с этой линией не согласен. Сами посмотрите, что бы было из Вешвиле, если бы мы уповали лишь на государственное строительство? Половина местечка все еще сидела бы в лачугах. Нет, братишка, пока что народ не такой сознательный, каким бы хотели его видеть вы с Юренасом. Всяк для себя строит быстрей, добросовестней, экономней, чем для государства.

— И большинство, конечно, из государственного кармана, — добавил Арвидас.

Барюнас залпом осушил стакан и весело глянул на Арвидаса заплывшими глазками.

— Кто из государственного, а кто и нет. Ну, скажем, из государственного. И что тут плохого? А мы-то чьи? Будто не государству принадлежим? Какая разница, кто построил дом — само государство или я за государственные деньги? Важно, что дом стоит, а рабочий человек имеет крышу.

Арвидас встал.

— Свинья! Мало было отобрать у тебя партбилет — под суд надо было отдать. Ну, Шилейка! Будешь еще лечиться или поедешь домой?

Шилейка привстал со скамьи и снова свалился, словно тюк. По небритым щекам катились пьяные слезы.

— Почему это меня одного под суд, братишка? А ты что за барин? По правде должны бы сесть вместе…

— Рокас, что ты… — попытался унять Барюнаса Быстроходов. — Нам пора.

— Нет уж, я ему докажу, что если виноват вор, то во сто крат виноватей тот, кто лестницу поддерживает. — Барюнас протянул грязные узловатые пальцы, хотел схватить Арвидаса за лацканы, но тот отпрянул. — Закон запрещает воровать, комбинировать, давать или брать взятки. Ты защищаешь закон, а что ты делаешь, чтоб можно было жить, не нарушая его? Вот сидит человек из твоего колхоза и плачет кровавыми слезами: вода сквозь крышу хлещет, черепица нужна. А ты что? Будто дашь ему черепицу? Ему нужны и доски, чтоб избу залатать, и цемент, и еще то да се, но от тебя-то он ничего не получит. А если и получит, то крохи с колхозного стола, обглоданные кости… Я тебя не виню, братишка. Говорю это, чтоб ты уразумел: все мы в одной своре, нечего невинным агнцем прикидываться…

Арвидас схватил было Барюнаса за горло, но Григас, вскочив между ними, отвел его руку.

— Такие воры, как ты, и принуждают честных людей лестницу поддерживать! — крикнул он, отпихивая локтем Григаса. — Мы еще поговорим. Лепгиряйцы обиду не забыли, не думай.

— Простите, товарищи… — испуганно пробормотал Быстроходов. — Он пьян, не знает, что говорит…

Барюнас, задохнувшись, упал на стул.

— Ненавижу ханжей, святош! Все лицемеры, воры, дерьмо! Все, — шипел он, навалившись на стол и скрипя зубами.

Шилейка тяжело встал и, шатаясь, шагнул к Арвидасу.

— Председатель… не сердись… помилуй… Черепица… Магарыч… Не наказывай, председатель! — всхлипнул, грохнулся на колени и, прежде чем Арвидас спохватился, поймал его руку и впился склизкими губами.

Юренас по-дружески пожал им руки и пригласил садиться. На широком лице его долго не гасла покровительственная улыбка старшего товарища, но голубые, запавшие глаза не улыбались.

Арвидас сразу заметил перемену в кабинете: старая громоздкая мебель была заменена новой, современной. Всюду преобладали светлые веселые тона. Комната стала просторней, теплее; крупная фигура Юренаса, откинувшаяся на легком стуле за небольшим письменным столом, казалась громоздкой, неповоротливой, несоразмерной с окружающим; невольно мелькнула мысль, что он должен чувствовать здесь себя как человек в одежде с чужого плеча. Арвидас без стеснения отвечал на стандартные вопросы секретаря («Как дела?», «Что нового в колхозе?», «Готовы ли к посевной?») и видел, что после каждого ответа голубые глаза становятся все холодней и мрачней, хоть на лице по-прежнему блуждает снисходительная улыбка старшего товарища.

— Товарищ Толейкис, и ты, Григас. Все это хорошо, что вы делаете для подъема своего колхоза, — сказал он, невпопад прервав Арвидаса. — Ваша инициатива достойна всяческого содействия. Вы не подумайте, что я хочу вас ограничивать или каким-то образом обойти последние указания партии. Отнюдь! Но вы же, товарищи, не различаете инициативу и самоуправство! А самоуправство партия не поощряла и не будет поощрять. Почему вы не придерживаетесь указаний райкома? Наш уполномоченный Навикас жалуется, что в колхозе «Лепгиряй» с ним не считаются.

— Навикас ничего не смыслит в сельском хозяйстве, — вставил Арвидас.

— Ему это и не нужно — он представляет не министерство сельского хозяйства, а политическую линию партии на селе. А вы ее извращаете, уважаемые. Мне сообщили, что вчера «Лепгиряй» доставил на заготпункт четыре дойных коровы. Товарищ Толейкис, и ты, Григас, надеюсь, вы слышали про такую штуку, как директивы партии о подъеме молочного хозяйства, или вам надо лишний раз напомнить?

— Да, вчера мы продали четыре коровы, но они были только дойные, а не молочные, — спокойно сказал Арвидас. — До середины апреля мы намерены сдать всех коров, которые дают мало молока и не приносят пользы колхозу.

— Да вы ведаете, что творите? И в какое время? Партия бросила призыв догнать и перегнать Америку, поощряет развитие животноводства, увеличение производства сельскохозяйственных продуктов, а вы уничтожаете поголовье дойных коров! Толейкис коммунист молодой, горячий, и вообще… понятно. Но твоя голова где, секретарь парторганизации колхоза?

— Простите, товарищ секретарь, — Григас съежился, будто стараясь спрятаться за столом от осуждающего взгляда голубых глаз. — Я всегда выполнял ваши указания, хотя, как теперь видно, не все завитушки были на месте. О многом следовало самим подумать и поступать по совести, да вот все задним умом крепки. Страх, недоверие владели людьми, товарищ секретарь. Одна голова думала за всех, чтоб ее туда. А сейчас — нет. Сейчас партия призывает всех думать. Вот мы и думаем. А что касается плохих коров, то Толейкис дело делает, коли их продает. С мышью в упряжке далеко не уедешь. Лучше держать одну хорошую и получать молока как от двух худых, чем трех худых — это вам каждый колхозник скажет. Кормов пойдет меньше, трудодней за уход меньше, а пользы — больше. Хозяйство на том и держится, что сеет одно зерно, а убирает сам-десят. Надо глядеть, как лучше выходит, товарищ секретарь.

— Оставь свою мудрость при себе. В этом кабинете я сижу восьмой год и знаю, чем могут кончиться ваши авантюры. Ужас! Преступление! Мало того, что уничтожаете поголовье скота, хотите провалить и кормовую базу, а тем самым — животноводство. Им, видите ли, кукуруза не годится! Они засеют лишь треть предписанного планом, а остальное — картофелем, свеклой, смесью…

— Товарищ Юренас, — Арвидас нетерпеливо побарабанил пальцами по столу — он был раздражен, потому что терпеть не мог людей, полномочия которых простираются дальше, чем их ум. — Мы хотим посеять кукурузу на корм скоту, а не для отчетов. Нам корма нужны. Мы должны быть уверены, что осенью снимем не меньше, чем запланировали по весне. Иначе у нас не будет ни бекона, ни молока, ни денег на оплату трудодней. Давайте посмотрим, можно ли в наших условиях уповать на кукурузу как на основную культуру? В первый год она плохо уродилась, в следующем урожай был лучше, но не такой, какого ожидали, а сейчас опять же никто не уверен, не провалит ли кукуруза наши планы. Нет, нельзя строить кормовую базу на одной кукурузе. Да и вообще неправильно ставить все на любую одну культуру. Погода у нас капризная, вот почему мы в три раза уменьшили участки, отведенные под кукурузу, и будем сеять больше смеси и однолетних кормовых трав — они и самым неблагоприятным летом не оставят крестьянина в беде.

— Красота получается! Вы уменьшаете поголовье дойных коров, но выручаете больше молока; вместо кукурузы вы сеете злако-стручковую смесь, и у вас никогда не переводятся корма! Словом, все делаете наоборот, не так, как учит центр, и у вас получается хорошо. Удивительно…

— Центр учит, что надо учитывать условия, товарищ Юренас. Если сверху предложат выращивать апельсины и забудут отметить, что это касается южных районов, неужто и мы кинемся разводить апельсиновые сады?

Юренас откинулся на стуле и с минуту молча глядел на Арвидаса. С укором, со злостью. С удивлением и завистью. У него внутри что-то раскололось пополам, как не раз бывало, когда он сталкивался лицом к лицу с какой-нибудь проблемой. Одна половина его сознания одобряла Арвидаса, вторая же осуждала, протестовала из инстинкта самосохранения.

— Вы весьма остроумны, товарищ Толейкис, — наконец молвил Юренас. Что-то треснувшее внутри снова склеилось в монолитное целое, под сенью которого он всегда чувствовал себя в безопасности, как судно, обогнувшее опасный подводный риф. — Стоит позавидовать вашему остроумию. Но не думайте, что вместе с культом мы похоронили уважение к авторитетам, которые этого заслуживают.

— Авторитеты я уважаю, но не творю из них кумира, не молюсь на них, потому что религия, какой бы она ни была, коммунизма не построит. Я неверующий, товарищ секретарь, и считаю, что нам, коммунистам, не к лицу ждать чуда от богов, а надо доверять массам, народу, его разуму и мудрости, а это далеко еще не делается.

— Посмотрим, сейчас мы посмотрим, до чего доходит эта ваша мудрость, уважаемый. — Юренас открыл лежащую перед ним папку, вынул из нее какую-то бумажку и тыльной стороной ладони пододвинул к Арвидасу. — Будьте любезны ознакомиться, здесь тоже народная мудрость, хоть несколько иного характера, чем вам бы хотелось.

Арвидас пробежал глазами текст, напечатанный на машинке. Внизу было накорякано несколько подписей, среди них — три креста, видно, кто-то, желая застраховаться, прикинулся безграмотным.

— Работа Лапинаса. Полюбуйся. — Арвидас подал жалобу Григасу.

Тот уткнулся в бумагу и, внимательно ее прочитав, сердито швырнул на стол.

— Семь подписей. И ни слова правды! Слышит звон, да не знает, откуда он. Послушайте, товарищ секретарь, я вам расскажу, как там было. Собственными глазами не видел, не хвастаюсь, но все, кто был тогда у Лапинаса, знают, что Римшене сама рассекла себе губу. Врунья несусветная…

Юренас взмахом руки остановил Григаса.

— Навикасу поручено разобраться. Но и без расследования ясно, что стычка во дворе Лапинаса вызвала такой политический резонанс, который легко не загладить. Я не говорю уже о бандитском поведении с Римшами. За кого ты их принял? За кулаков? За прихвостней капиталистов? За врагов народа? Непростительная политическая близорукость! Так мог поступить только помещик со своими батраками, а не коммунист с многодетной семьей колхозника. «…Ни слова правды…» А это что, если не правда, Антанас Григас? Разве вы не отобрали у Римши вторую корову, не приравняли их к такому Лапинасу, хоть одна — мать-героиня, а другой… сам черт не разберет, кто другой…

— Мы боялись, чтобы исключение не разозлило людей, — оправдывался Арвидас, в душе признавая правоту Юренаса.

— Не задев за деревья, по лесу не проедешь, — добавил Григас.

— А далеко ли вы уехали, уважаемые? — Юренас взял со стола двумя пальцами, будто червяка, жалобу, бросил ее в папку и вдруг, словно из отвращения или от испуга, резким движением оттолкнулся со всем стулом от стола. — Никуда вы не уедете. Не туда вы повернули. Заблудились! Надо было сперва растолковать народу смысл решений правления, дать время на то, чтобы народ свыкнулся, потом разобраться в настроениях, а вы долбанули сразу, будто обухом по голове.

— Мы говорили со всеми, объясняли. Правда, может, чуть поспешили, но кто хотел понять, тому времени хватило, а для кого колхозные дела чужие, того и за целый год не просветишь, — заметил Арвидас.

— Не мы спешили, товарищ секретарь, — весна поторапливала, чтоб ее туда! Землица наша. Кушать просила — навозу…

— О навозе еще будет разговор. Без обиняков скажу: твоя затея, Толейкис, чтоб поднять колхоз частнособственническими методами, более чем сомнительна. Мы понимаем значение естественных удобрений в сельском хозяйстве, но это еще не значит, что во имя экономической эффективности мы должны поступаться идейными принципами. Что это за сделка между колхозом, общественной организацией, и отдельными лицами, уважаемый? Вы нам навоз, мы вам осенью — солому… Как назвать такой бизнес, уважаемые? Что это — возвращение на тридцать пять лет назад, к нэпу, или политическая незрелость? Еще немного, и вы скатитесь до того хитрого председателя, который, придя руководить колхозом, половину коров из общественного стада роздал доить колхозникам до появления новой травы.

— А что ему надо было делать, секретарь, если прежний председатель не позаботился о кормах? — откликнулся Григас.

— Ему надо было поступить так, как другой хитрый председатель: ждать, пока скотина не сдохнет с голоду, — колко заметил Арвидас.

Глаза у Юренаса потемнели. Он откинулся, вытянул ноги и несколько мгновений разглядывал носки своих ботинок.

— Остроумно, Арвидас Толейкис, весьма остроумно, — сказал он тусклым голосом. — Сейчас модно стало скалить зубы на вышестоящих лиц. Кое-кто это понимает как критику снизу, а я полагаю, что это самая обыкновенная анархия, характерная для людей с раздутым самомнением.

— Наши взгляды никогда не совпадали, товарищ Юренас. Жизнь покажет, кто из нас прав, — оставим это решать ей, вместо того чтоб заниматься демагогией, — спокойно ответил Арвидас.

Юренас опустил голову и вместе со стулом придвинулся к столу. Уши из красных стали лиловыми, губы побледнели — он был раздосадован до крайности. Его железные нервы могли выдержать любую психическую атаку, но пасовали перед такими словами, как «бюрократизм» и «демагогия».

— Уважаемый! — Юренас ударил кулаком по столу, даже чернильница подпрыгнула, а ручка скатилась на пол, под ноги Арвидасу. — Я вызвал вас не для того, чтоб выслушивать оскорбления, а для серьезного разговора, как руководитель партийной организации, с коммунистами, поведение которых вызывает серьезное беспокойство. Вы, кажется, забыли, что члены партии обязаны беспрекословно подчиняться партийной дисциплине и выполнять указания вышестоящих органов. Вы не уважаете людей, которых сами выдвинули в руководство, наносите урон авторитету райкома, возбуждаете анархистские настроения в крестьянских массах.

Арвидас с Григасом, ошеломленные таким обвинением, разинув рот, уставились друг на друга.

— Этого в жалобе нет, — продолжал Юренас, чуть успокоившись. — Но не пробуйте отвертеться — мне все известно. Антанас Григас, секретарь колхозной парторганизации! За Толейкиса головой ручаешься, а скажи, ты знаешь, что он наговорил крестьянам во дворе Лапинаса? Молчишь? Вот видишь… А на выводы скорехонек. Толейкис пытался внушить крестьянам подрывные идеи. Мол, надо было самим справиться с Барюнасом, а не ждать, пока райком сделает выводы. Вы понимаете, куда ведет такая философия?

— Не знаю… — промямлил Григас. Буйные пшеничные брови подрагивали от волнения. — Мало я начитан и вообще… Но по-житейски если посмотреть, что людям делать-то, коли плохой председатель, а райком его не меняет?.. Ведь пчела и та свой дом защищает, чтоб ее туда…

— Пчела! Только и знаешь, что прибаутками сыпать, а об марксизме-ленинизме ни малейшего понятия не имеешь. Ленина забыл? А может, не читал?

Григас виновато молчал.

— Ничего себе секретарь парторганизации!.. Так вот что, когда прочитаешь, а я тебя обязываю прочитать — тогда поймешь, что подрывные речи Толейкиса надо расценивать как попытку поставить инициативу масс над партийным руководством. Теперь признаете, какую грубую политическую ошибку вы сделали, товарищ Толейкис?

— Нет, не признаю. — Арвидас с нескрываемой враждебностью взглянул на Юренаса. — Я ошибаюсь, как каждый человек, какой бы пост он ни занимал, но в данном случае правда на моей стороне. Вы хотите, чтоб все, вместо того чтобы мыслить, слепо подчинялись директивам сверху, а я думаю — каждый имеет право их обсудить, подумать, как лучше их приспособить к данным условиям, а при необходимости, может, и отвергнуть. Ведь вышестоящие тоже люди, а не боги, и они могут ошибиться…

— Жизнь меняет труд, уважаемый Арвидас, а не пустая болтовня. Работайте! Добросовестно, преданно, как честный коммунист, и не суйтесь туда, куда вам не положено. — Юренас нервным движением рванул ящик стола и вытащил пачку папирос. Курильщик он был никудышный, дымил только после рюмки (а это случалось не чаще, чем раз в несколько месяцев) или разнервничавшись. — Вы — председатель колхоза и в первую голову заботьтесь о своей Лепгиряй, а не болейте чужими болезнями. Будут еще вопросы? Но только деловые…

— Будут. Есть не вопрос, а замечание. Не знаю только, покажется ли оно вам деловым… — Арвидас скупо, но не скрывая своего возмущения, рассказал о встрече с Барюнасом и Быстроходовым у пивовара.

Юренас долго молчал. Потом, швырнув недокуренную папиросу в пепельницу, взял со стола блокнот и, уже стоя, что-то черкнул.

— Завтра же вызову Быстроходова. Видно, ему одного выговора мало…

— Быстроходова надо исключить из партии, — жестко заметил Арвидас.

Юренас забрал из пепельницы папиросу, затянулся и подавился дымом.

— Исключить! А доказательства где? — закричал он, вытирая ладонью проступившие слезы. — Пока прокуратура не сцапала — у нас нет к этому оснований. Самое большое, что мы можем, — закатить выговор за пьянство в подпольных притонах. — Юренас резко повернулся к Арвидасу, потом к Григасу. В глазах загорелись злорадные огоньки. — Но и вы, оказывается, любители подобных местечек… Ах да — искали Шилейку… Почему не в ресторане, не в закусочной, а в какой-то дыре? Позорный факт — коммунисты у частного кабатчика! Вместо того чтобы помогать органам в выявлении преступников, сидят с ними за одним столом, пьют из одного стакана… Преступное равнодушие!

— Мы зашли случайно, увидев грузовик своего колхоза, секретарь, — оправдывался Григас. — Знал бы, где упасть, соломки подостлал.

— На эту тему мы еще потолкуем, уважаемые. — Юренас снова пометил что-то в блокноте. — Будут еще вопросы?

— Для Лепгиряй надо дополнительно выделить стройматериалы, — сказал Арвидас. — Строим коровник, в середине лета начнем возводить свинарник. Кое-кто из колхозников собирается перебраться в новый поселок. Кроме того, нужен материал на ремонт изб. Мы должны помочь людям, если не хотим, чтобы случилось, как с Шилейкой.

— Постараюсь, сделаю все от меня зависящее, но больших надежд на меня не возлагайте. Страна строится великаньими темпами. Просителей — миллионы, а мешок дающего хоть и просторен, но ведь не без дна. А что касается ремонта индивидуальных домов, то мы придерживаемся такого принципа: никому стройматериалов не давать. Это подстегнет колхозников поскорее перебраться в центральные поселки.

— Не думаю. Из-за бревна-другого или двух досок человек не будет переезжать в новый поселок. Если мы не дадим, найдется другой, кто даст.

— Вот-вот, — поддержал Григас. — Одна лиса из норы, другая в нору. Через это и заводятся всякие паразиты, сами им дорожку торим.

— Я повторяю: таков наш принцип, руководства райкома. — Юренас запихал окурок в пепельницу и зевнул. — Мы не рекомендуем расходовать стройматериалы на ремонт изб колхозников, а вы поступайте, как вам угодно. Если же не хватит материалов на строительство общественных зданий, пеняйте на себя, уважаемые. Ясно?

— Ясно, — насмешливо ответил Арвидас.

Юренас притворился, что не заметил иронии.

— Я вызвал вас, чтобы обратить ваше внимание на некоторые моменты в вашей работе. Имеются недочеты, и довольно крупные недочеты, товарищи. Арвидас Толейкис, и ты, Григас, — Юренас повысил голос, — вы в плену нездоровых настроений. Вам есть над чем призадуматься. Вот и призадумайтесь, уважаемые. И пускай вам не кажется, что я намерен душить инициативу, навязывать свою волю. Отнюдь! Хозяйничайте, как считаете нужным, но чтоб у меня был годовой план! По молоку, мясу, зерну. Ясно? Запомните — Вилимас выполнял производственные планы. А вы перевыполните, я уверен, что перевыполните, поскольку, как вижу, вы нашли ключ ко всем победам. — В последних словах прозвучала явная ирония. — Но знайте, если окажется, что этот ключ — никуда не годная ржавая железка, не ждите от райкома никаких поблажек. Ни малейших!

IV

После ухода Арвидаса Года вернулась в свою комнату и долго сидела там, ничего не делая. Где-то в уголке сада оставались прошлогодние листья. Ворвался сильный вихрь ветра и все вымел. На деревьях еще нет почек. Голые сучья хватают грязное небо, будто нищие руку своего благодетеля. Унылая ледяная пустота…

Цель… Он сказал: «Надо иметь цель». Она никогда об этом не задумывалась. Никогда! Она попросту солгала ему — сама не зная почему. Он такой сильный, уверенный, он знает свое место в жизни и, без сомнения, счастлив. Такие люди должны быть счастливы. Она сразу прониклась к нему неясным уважением, смешанным с завистью и ощущением бессилия. Ей надо было оправдаться, защитить себя. И она ударила: вот кто виноват в том, что я такая! А если начистоту, то она никогда не ломала голову над какими-то идеями. Жизнь для нее представлялась шаром с двумя полюсами — «занимательно» и «скучно». Она поселилась на первом из полюсов и без стеснения пользовалась всеми удовольствиями, перепадающими на ее долю. Но иногда шар опрокидывался, и она вдруг оказывалась на противоположном полюсе. Ею овладевала скука. Что-то тяжкое, скользкое опускалось на дно души, копошилось там, а она бессильно улыбалась и смотрела, как всплывают осадки прошлого. Она вспоминала героев прочитанных книг, в которых была влюблена, и живых, реальных мужчин, которые ее любили. А ведь все могло быть иначе. Даже после того, как судьба захлопнула перед ней дверь в город. Если бы кто-нибудь протянул ей руку, позволил бы прижаться к сильному плечу. А ведь была такая рука. Не протянул… Но нет! Она не винит Мартинаса. Не может винить. Ведь до него был еще другой «он». Первый. Один из тех мальчиков, которые с шестого класса стали посылать ей любовные записки. Ранней весной они бегали в березовую рощу и пили холодный сладковатый сок. Потом настала еще одна весна. Старик, который квасил березовицу, успел умереть. Березы стояли бодрые, веселые. А среди них, подняв к солнцу набухшие почками ветви, раскинулась дикая вишня. Они отрывали зубами янтарные леденцы смолы с ее кривого ствола. И с той поры на всю жизнь в памяти осталась кривая вишня и сладковатый вкус вишневой смолы.

В июне был выпускной бал. Его путь лежал в большой город, ее — обратно в деревню. Но оба они верили, что им по пути. Нет, не долго им мучаться на расстоянии. Как только он найдет работу и жилье, птицей прилетит за ней.

Целую ночь шумели над их головами березы в белоснежных сорочках. Сквозь ветви с неба капали звезды, чудились золотые башни Вильнюса. Потом заря посыпала небо пеплом, и они вернулись домой, повзрослев на десять лет.

Осенью он уехал учиться. Стали приходить письма. Вначале каждую неделю, потом — раз в две, каждый месяц. Исписался. На летние каникулы он не вернулся домой: уехал куда-то на юг с туристической студенческой группой. Оттуда она получила несколько открыток с видами Кавказа. В ее комнату ворвались усыпляющий шум моря и снежные горы. Запахло золотистой кожицей мандаринов, виноградом, лавровыми рощами, кипарисами. По десять раз в день она разглядывала виды незнакомого края, гадала, где он сейчас, что он делает, и душу охватывали неуверенность и предчувствие приближающейся беды. А перед Новым годом пришло еще одно письмо. Последнее. Он не посмел это сказать прямо, но она поняла, что голубоглазый паренек из березовой рощи заблудился среди золотых башен; никакие чары не вырвут его из пасти каменного дракона и не вернут его суженой.

Вечером она пришла к Акмяне. Река дремала под сморщенным ледяным покрывалом. Только чернеющие полыньи напоминали, что она не спит. Так и было: река ждала. Дремала, но ждала. Приходите! Все, кому некуда деться, приходите! Года провела по глазам окоченевшей ладонью. Она уже видела, как вода катит по дну ее тело, ударяя о камни, как липкие водоросли обвивают шею, а вереница рыб сопровождает ее, и кусочек за кусочком… Ах! В ее глазах мелькнули снежные вершины гор, залитое солнцем море, березы и… он, здоровый, красивый, счастливый.

Нет! Нет! Нет!

Много вечеров подряд она приходила к Акмяне. Спокойная, решившаяся на все. И всякий раз возвращалась. Измученная душевной борьбой, бессильная, как пылинка. Нет! Нет! Нет!

Иногда она встречала плечистого парня с серыми грустными глазами. Он вечно куда-то спешил по бесконечным казенным делам. Сапоги, голова, втянутая в воротник полушубка, под мышкой портфель. И тяжелые большие руки. Он весь был какой-то тяжелый, а его спешка искусственная. Казалось, будто над ним нависло что-то громоздкое, видное только ему одному, что каждый миг может сорваться и придавить его к земле. Смерть ходила за ним по пятам. Года это знала. Она не знала только одного: когда пробьет этот час, А может, ему уже все равно? Может, он и не бежит от своей судьбы? Ведь он тоже потерял любимого человека…

На исходе зимы Года столкнулась с ним во дворе. Он принес повторное уведомление о невыполнении плана лесозаготовок. Вышел отец, пригласил его в дом. Они долго торговались за бутылкой, оба повышали голос. Потом его голос сталслабеть и совсем замолк. Он был нисколько не похож на тех нагловатых деревенских неучей, которые, дорвавшись до власти, не знают, как эту власть и выказывать. Это был добрый и несчастный человек.

Ей захотелось сказать ему какие-то теплые слова.

— Я слышала про твое горе, Мартинас, — сказала она, когда он уходил. — Не грусти. На свете много несчастных людей.

Он удивленно посмотрел на нее, буркнул что-то под нос и отвернулся. Она успела увидеть его глаза — две холодных сосульки; они сверкнули, словно на них упал луч солнца, и внутреннее тепло на миг, только на один миг озарило грубое его лицо.

В этот вечер она не пошла к реке. Не пошла и на следующий день. Она больше не ходила к реке. Этот молодой человек, придавленный своей бедой, казалось, унес часть ее горя. Она все чаще думала о нем. Поначалу, чтобы как-то забыться, а потом, наверное, по привычке. Изредка они встречались. Он ходил, как и раньше, словно помня о чем-то тяжелом, повисшем над головой. Но исподволь его поведение стало меняться. Он стал как-то выпрямляться, серые глаза повеселели, лицо все чаще улыбалось. Года заметила, что он иногда дольше, чем полагалось бы, задерживает ее руку, волнуется, а однажды так посмотрел на нее, что кровь прихлынула к лицу. О, она уже знала, что означает такой взгляд! Рассердилась, старалась больше не думать о нем, не встречаться, но он уже прочно завладел ее сердцем. Приходили вести, катились кровавой волной от леса: того-то убили, того-то повесили, того-то ночью сожгли живьем. А вдруг однажды утром она услышит, что… Нет, нет! С ним так не случится! Отец, кажется, хочет ему помочь. Но она не доверяла отцу и жила в постоянном страхе.

Однажды ночью ее разбудили глухие удары молотка. Так заколачивают гроб. Она села в кровати. В замочную скважину вонзился острый штык света. За дверью кто-то шептался, вроде бы звякнуло стекло. В комнате пахло дымом немецких сигарет.

Она кинулась к двери в одной ночной рубашке и рванула ручку. Неужто снова Адолюс? Да, это был он. Сидел с отцом за столом, утонув в дыму ароматных сигарет. В форме, с двумя пистолетами у пояса. Услышав стук двери, он вскочил, выдернул из кобуры оружие. Холодный стальной зрачок уставился на Году.

Отец схватил его за руку.

— Не бесись. Сестру не узнаешь…

Он свалился на лавку как мешок. Долго не мог попасть пистолетом в кобуру. Потом запрокинул почти полный стакан и осушил двумя глотками до дна.

— А ты-то чего? — зло спросил отец. — Спать иди.

— Хочу узнать правду, Адолюс… — Вдруг она зашаталась и вцепилась в дверную ручку: по ее голым икрам полз взгляд. Не брата. Истосковавшегося зверя…

— Что это тебе так хотелось узнать, моя девочка?

— Уже узнала. Все ясно. Только такие, как ты, и могут живьем людей сжигать!

Влетела в комнату, упала на кровать. За дверью был слышен шум, со звоном разбивалась посуда.

— Пристрелю змею!

Пускай. Теперь все равно. Лучше пуля, чем такая жизнь. Почти родной брат… Окровавленный, озверевший. Проклятый дом!

Никогда она не испытывала к нему сестринской нежности, но уважала как старшего. Иногда, из детского тщеславия, хвасталась им перед друзьями. Кадет, как же. Сразу после войны кто-то принес весть: убит. Заказали панихиду, оплакали. Бедный Адолюс… Да будет пухом ему черная земля… А ему и без молитв было легко. Он таскался с такими же воскресшими из мертвых по деревням. Весь в крови, остервенелый. Поначалу она не верила слухам. Но однажды ночью в комнате запахло немецкими сигаретами, вот как сейчас. За дверью кто-то всхлипывал, плакал, целовался. «Года, доченька… Адолюкас…» — «Тсс, старик. Не надо…» Потом все замолкло. Только шепот, негромкий звон посуды и смех. Еле слышный смех призрака:

«Ты что? Ты думал, мы с ними цацкаемся… Дурак!»

Она прикусила подушку, чтобы не кричать. Пальцы слиплись, будто от крови.

Сестра бандита!

К вечеру черное крыло тучи заслонило солнце. Поднялся ветер. Упали первые крупные капли дождя. Женщины бросали грабли, мужчины — вилы, все неслись домой. А за ними по пятам — рыкающий гул небесного океана, хлесткие бичи молний, гром. Луг опустел за несколько мгновений. Остались только они: хотели докончить копну. Но ветер сдирал с вил сено, терзал в клочья, и те причудливыми птицами уносились в бурлящее небо.

А потом улетели они сами. Схватившись за руки, крича что-то бессмысленное, увлекаемые хлынувшим ливнем. Прижавшись, сидели они под стожарами, прислушиваясь к громыханию стихии. В маленьком сенном шалаше пахло отмытыми покосами, прохладой туч, сохнущим телом. Она ощущала его плечо — теплое, дрожащее, — и ей было хорошо, очень было хорошо. Она всегда боялась грозы, но сейчас раскаты грома только веселили ее. Он ее любит! Да, любит! Может говорить, что ему угодно, но ведь любит! Она это ясно почувствовала сегодня, когда они копнили сено. Она больше не одна на белом свете!

Она хотела погладить его мокрые волосы, прижаться теснее, ощутить на своей талии его сильную руку. Но он уже отодвинулся, нервно роется в карманах, закуривает сигарету. И снова напряженное ожидание. В крохотном сенном шалаше табачный дым развеял запах отмытых покосов.

— Ты все еще не можешь забыть Вале, Мартинас…

Несколько сильных затяжек, и сигарета летит из шалаша…

— Дождь прошел! — Его голос звучит, как будто это великое открытие.

Она схватила его за руку. Горячий комок ползет по горлу.

— Ты думаешь… ты думаешь, что Вале наш Адолюс… что Гальминасов… — Слова застревают в горле. Сердце плачет навзрыд, но на застывших глазах — ни слезинки.

Вдруг она почувствовала на своих плечах его руки. Горячее дыхание опалило лицо. Он трясет ее как сумасшедший, бормочет что-то невразумительное; потом отшвыривает ее прочь, будто чучело, и исчезает из шалаша.

Дождь на самом деле кончился. Теплая земля дымится, как окаченный водой каравай горячего хлеба. Поднимается туман. Мартинас уходит шатаясь, словно тяжелораненый. Вдаль, вдаль… В белое море, в туман…

Года стояла у шалаша, пока его не поглотил туман. Потом взглянула на сенный шалаш, будто на надгробие, и ушла.

В субботу в школе был вечер. Она надела лучшее свое платье и целый вечер безумствовала, не пропуская ни одного танца. Парни ловили ее восхищенными взглядами, наперебой приглашали, а она танцевала с каждым, каждому щедро улыбалась, беззаботной улыбкой отвечала на остроты каждого. Но больше всего она танцевала с молодым лепгиряйским учителем. В полночь они вдвоем ушли домой. Мартинас стоял на лестнице и глядел им вслед. Она обернулась через плечо и улыбнулась ему как проходящему поезду.

Она пыталась читать книгу дальше, но не могла. Швырнула ее на пол. В окно било солнце, наполняя комнатку ослепительным светом и простором. Годе почудилось, что комнатка никогда не была такой тесной и мрачной, как сейчас. Как будто кто-то в шутку запер ее в деревянный ящик, но потом забыл и ушел. «Спасите! Спасите!» Она вскочила и стала торопливо одеваться. Сама понимала: это бессмысленно, ничего не изменит, но не могла устоять перед соблазном. Через минуту она уже шла по деревне. Во дворе кузни трое мужиков натягивали на колесо железную шину. Она поздоровалась и каждого оделила улыбкой. Три взгляда следили за ней, пока она не исчезла. Перед развилкой она встретила сани, груженные камнем. Ее догоняли вторые сани — порожняком. В обоих сидело по мужику. И те пялились на нее, оглядываясь, пока шея не устала. В молочном пункте магнитофон ревел любимую ее песню. Там сидел этот отполированный красавец и тоже следил за ней ошалелым взглядом. Мужчины… Только захотеть — и каждый побежит за ней, как теленок за ведром пойла. Но не Арвидас…

У двора Круминиса она остановилась, прибралась, как будто от того, какое впечатление сложится о ней у той, зависит ее судьба, и направилась к телятнику. Она чувствовала себя как перед экзаменом, когда была неуверена в своих знаниях.

Поначалу ей показалось, что в телятнике никого нет. Минутку она постояла в полумраке, осматривая загородки, в которых темнели спины животных. Телята, сунув морды в корыта, чмокали, толкались, из дальнего конца доносилось жалобное мычание. «Вот в какую дыру он хотел меня сунуть!» — подумала она и улыбнулась. Но его предложение теперь ей уже не казалось смешным.

И неожиданно Года увидела ее. Женщина выросла как из-под земли. Она шла по проходу между загородками с ведром в руке. За ней по пятам бежал мальчик и мычал по-телячьи. Женщина была в лыжных штанах, в толстой кофте домашней вязки; на голове сидела мужская ушанка с поднятыми наушниками. Шла она чуть вразвалку, как и многие деревенские женщины, которых не щадит физический труд. Правда, нельзя было сказать, что она некрасива, плохо сложена, особенно прекрасны были большие темные глаза. Но красива она была настолько, чтоб не быть уродливой, а глаза… Неужели он из-за одних глаз?..

Года широко улыбнулась. Женщина смотрела на нее, удивленная и смущенная, а Года все улыбалась. «Неужели из-за одних глаз?»

Ева еще больше смутилась, не зная, что и думать о странной гостье.

— Я зашла посмотреть на ваших телят, — сказала Года.

— Вот как! — Ева несмело улыбнулась. — Вы, наверное, учительница?

Года ничего не ответила. «Пускай думает так, если ей нравится».

Где-то в конце телятника снова раздалось тоскливое мычание.

— Простите, — сказала Ева, поворачиваясь, чтобы уходить. — У меня тут один очень неспособный ученик — никак не научится пить без пальца. Слышите, зовет? Не хотите посмотреть?

— Охотно.

Года прошла вслед за Евой. Впереди мелькали тяжелые, облипшие навозом резиновые сапоги, бежал мальчик, уцепившись за материнскую руку. «Неужели одни глаза? — машинально нашептывал на ухо голос. — Неужели одни глаза?..» Но Года больше не смеялась. И не улыбалась. Ей вдруг показалось, будто она засунула руку в чужой карман.

Они остановились у маленького закута, в котором мычал «неспособный ученик». Ева забралась в закут. Теленок кинулся к ведру, сунул голову. Но снова отпрянул и стал тыкаться мордой в бедро Еве.

— Ой, какой же ты дурачок, — рассмеялась женщина. — Ну перестань же, глупышка. Иди сюда. Попробуй еще раз.

Но теленок только кружился и нетерпеливо мычал. Ева присела и, придерживая одной рукой на колене ведро, вторую сунула в молоко и поплескала.

— Му-му-му…

— Му-му-му… — повторял за матерью мальчик.

— Как звать? — спросила Года.

— Арвидас.

— Да…

Теленок наконец-то сунул морду в ведро. На поверхности молока маняще мелькали покрасневшие кончики пальцев. Теленок схватил один палец и жадно стал сосать, вместе с воздухом втягивая молоко. От удовольствия вертел хвостом, мотал головой и вдруг с такой силой ткнулся мордой в ведро, что Ева, не выдержав равновесия, едва не упала. Остаток молока выплеснулся на одежду.

Мальчик, сунув нос в щель меж досок, весело галдел: ему удалось поймать теленка за хвост.

— Видите, какая у нас работа, — сказала Ева, вытирая ладонь, вымазанную в свежем навозе.

— Вы очень старательная…

— Коли взялась за дело, надо его сделать.

Года подошла к мальчику и погладила по щеке. Она хотела сказать Еве что-то приятное.

— Замечательный мальчик, — сказала она, ласково улыбаясь ребенку. — И конечно, хороший. Слушается маму, не шалит… Ведь так, миленький?

Но ребенок, не дослушав ее до конца, помчался по проходу меж загородок. Мать тоже ушла. Порожнее ведро недружелюбно позванивало в ее руке.

И Года пошла. Пошла по деревне, раздавая улыбки и взгляды. Миловидная, манящая, неприступная. А за ней следили глаза. Много глаз: тоскующих, обманутых, равнодушных. Но она их не замечала. Она видела только одни глаза — темные, большие. Красивые, открытые, ничего не подозревающие глаза. И маленького симпатичного мальчугана. Его мальчика. «Вечером она возвращается из этого грязного хлева домой. Муж обнимает ее, и, наверное, это ее единственное утешение…»

Вечером Года заглянула в читальню. За столом сидело человек десять, в основном молодые. Тадас читал вслух газету, но никто не слушал. Кто листал иллюстрированный журнал, кто играл в шашки, а кто, прижавшись к своей девушке, тихо перешептывался с ней и пожимал ей руку под столом. Посетителей сегодня было больше обычного. Дело в том, что многих приманила сюда новая лампа, примусная, которая будто солнце сверкала под потолком.

— Ну и свет! — подивился Кляме Истребок, ввалившись вслед за Годой. — Просто глаза шпарит.

Тадас отложил газету, решив использовать живое агитационное слово.

— Через несколько лет, когда будет создана единая энергетическая система, в каждой деревенской избе будет гореть такой свет, — сказал он.

— Вот мерзость! — ужаснулся Истребок. — Ведь тогда все как один ослепнем, ядрена палка!

— Темнота! — возмутился Симас Гоялис.

Тадас пытался продолжить политбеседу, но Кляме Истребок запустил несколько хлестких словечек, рассмешил всех, и никто уже не обращал внимания на заведующего читальней. Поднялась возня, смех, перестрелка репликами. Каждый как мог изощрялся в остроумии. Наконец несколько парней закурили, и читальня вдруг стала похожа на кабак.

— Ребята, как же так? — умолял Тадас. — Это же культурное учреждение.

Девушки попытались пристыдить парней. Тогда Истребок, словно издеваясь, вытащил початую бутылку и стукнул по открытому журналу.

Тадас не выдержал.

— Кляме! — вскочил он, побелев от возмущения. — Уходи! Уходи, если не хочешь неприятностей! А вы там — кончайте курить! Слышали? Для этого есть сени.

Несколько курильщиков обиженно встали и, ворча, вывалились гурьбой в сени.

— Тадас, накачай. — Бируте показала взглядом на лампу.

— Потерпи до свадьбы, — бросил кто-то с порога.

— Дубье неотесанное… — покраснев, буркнул Тадас. — Никакой культуры. Сегодня одну-единственную книгу поменял. Просто сердце болит, когда подумаешь: такая поленница книг, столько денег и человеческого разума ухлопано, а им хоть бы хны. Примусную лампу председатель где-то достал. Замечательная вещь. Вот бы изобрести лампы для просвещения темноты! Сунул под череп — и вдруг в мозгах светло, ясно… Щелк! — и другой человек. Сознательный. Так же быстро шагает к коммунизму, как Истребок в магазин за водкой. — Тадас рассмеялся. К нему снова вернулось хорошее настроение, потому что он не способен был долго помнить неприятное.

— Когда ваша свадьба? — спросила Года.

— Когда, Тадас? — Бируте положила голову Тадасу на плечо и плутовски улыбнулась.

— Это будет зависеть от природных условий, Года, — ответил Тадас и дунул Бируте в затылок.

— Мы подождем, пока дорога не просохнет. Видишь, уже ветер подул. Но боюсь, что дождь опять ее испортит. — И Бируте прыснула Тадасу в лицо.

— Ну, солнышко быстро осушит, — рассмеялся Тадас и, уткнувшись в волосы девушки, вытер ими лицо.

Года налегла на журнал. Чужое счастье колом встало поперек горла.

«Интересно, знает ли она, что она моя сестра?» — мелькнуло в голове. Хотела сказать что-то злое, изгадить им радость, но не смогла.

— Видишь, Года, наша свадьба будет не простая, — сказала Бируте. — Не в том дело, что не пойдем в костел. Это уже само собой разумеется — мы с мужем не признаем предрассудков. — Оба весело рассмеялись. Загоготал и третий — Симас, который сидел в конце стола, робко поглядывая на Году. — Наша свадьба будет с оркестром, со сватом, с дружками. Дорогу загородит молодежь, потом будем вешать свата. Словом, самая настоящая литовская свадьба. А главное — придут лучшие люди колхоза. Сможет явиться кто захочет, но передовики — непременно. В апилинковый Совет мы пойдем с оркестром. В нашу честь в школьном зале выступит колхозная самодеятельность. Мы с Тадасом тоже будем участвовать ради пущей славы. Ну как? Ты слышала про такую свадьбу? И знаешь, кто это придумал? Наш председатель!

— Да?.. — проговорила Года, не поднимая головы. — И водка будет? Пиво, торты?

— Не спрашивай! Все будет как полагается!

— Не знала я, что вы такие богатые…

— На свои деньги мы, разумеется, не могли бы сыграть такую свадьбу, — щебетала Бируте. — И не играли бы. Куда уж нам! Из дому я соломинку в зубах поковыряться и то не получу. Но председатель нас на это дело подбил. Говорит, не волнуйтесь, закатим лучшей нашей доярке такую свадьбу, что на весь район прогремит. Запомни, Тадас Григас, луч-шей до-яр-ке, а не луч-ше-му заведующему клубом-читальней. Запомнил? Чтоб потом я не слышала споров насчет равноправия.

— Не услышишь. Могу поклясться. — Тадас обнял девушку и, не стесняясь, поцеловал.

— Не лижись — до свадьбы еще все может быть. Откуда знаешь, вдруг возьму и влюблюсь в другого. Скажем, в Толейкиса. А?

— Верю. В него можно влюбиться, — посерьезнев, ответил Тадас.

— Вот это человек! Другой за год столько добра людям не сделает, как Толейкис за неделю. И какой он простой, душевный! Не пройдет мимо, не заговорив, не спросив, как дела. С таким человеком не хочешь, а будешь откровенной. Нет, Тадас Григас, делай что хочешь, но я его обожаю.

— Это идейная любовь, — рассмеялся Тадас.

Они поболтали еще минутку. Потом Тадас, взглянув на часы, решил, что сегодня никто уже не забредет, и все отправились домой.

Прощаясь, Бируте сжала Годе локоть и прошептала ей на ухо:

— Годуте, будешь у меня первой подружкой.

— Не знаю, Бируте… Подумаю.

— Думай, но другую просить не буду. — Бируте чмокнула Году в щеку и убежала.

«Вот где счастье… — подумала Года, провожая взглядом две прижавшиеся фигуры. — А ведь они его и не искали! Видно, счастье не любит, чтоб за ним гонялись, как скряга за грошом».

Просторный зал Дома культуры был набит битком. В первом ряду сидели руководители района, заведующие отделами и директор мясокомбината с женой, дальше — служащие учреждений и все, кому удалось купить билеты получше. Опоздавшим пришлось остаться за дверью или довольствоваться стоячим местом у стены. Арвидас купил билеты для своих колхозников одним из первых, и лепгиряйцы сидели в самой середине зала, горделиво поглядывая по сторонам, где подпирали стены люди из соседнего колхоза.

В перерыве Года подошла к Мартинасу. Он стоял у буфета в очереди, хоть нельзя было разобрать, где эта очередь: тесное помещение запрудили зрители и еще втискивались новые, лезли друг на друга, вытянув шею к никуда не спешащей особе в белом халате, которая хладнокровно двигалась за прилавком.

— Что будешь покупать? — спросила Года.

— Может, Кляме удастся взять без очереди, — уклончиво ответил Мартинас.

— Если речь идет о бутылке, то Истребок ее из пекла достанет, — рассмеялась Года. — Как представление?

— Интересно, — сдержанно ответил Мартинас.

— Мы получили хорошие места.

— Да, Толейкис постарался. Только те, кто остался дома, не очень довольны. Ведь за билеты плачено из колхозной кассы.

Года взяла Мартинаса за руку.

— Пойдем отсюда, пока нас не задавили.

Он привстал на цыпочки и посмотрел поверх голов. Кляме плыл через толпу, провожаемый раздраженными криками.

— Дорогу, дорогу, ядрена палка! — сипло покрикивал он, держа над головой две бутылки вина. — Свекольный квасок идет!

— Выпьем? — спросил Мартинас.

— Нет. Думаю, ты составишь мне компанию и тоже не будешь пить? Пошли из этого кабака, Мартинас.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Что случилось, Года?

Она, улыбаясь, покачала головой. Вдруг он все понял.

— Пошли… — сказал он; в горле у него пересохло.

— Свекольный квасок! Свекольный квасок идет!

— Ты на меня не сердишься? — тихо спросила она, когда они выбрались в фойе.

— Нет. Истребок один справится.

— Я не о том.

— Ах, Года! — Он смотрел в ее глаза, но там уже не было тайн, обмана. Года смотрела на него, как тогда, перед ливнем, когда они копнили сено.

Мимо, разговаривая с двумя незнакомцами, прошел Арвидас. Он кивнул головой и сдержанно улыбнулся.

Года прижалась к Мартинасу и крепко стиснула его локоть.

После спектакля они подождали, пока не разойдутся зрители. Потом взяли пальто и направились к машине.

Во дворе шумели разогреваемые двигатели. Шоферы ходили вокруг машин и скликали своих. Гомон, крики, визг девок. Кто-то затянул песню, и один из грузовиков, поблескивая в темноте огоньками сигарет, двинулся со двора.

Они нашли свою машину. Все уже были в сборе.

— Поехали! — скомандовал Кляме. — Садись, Года, ко мне — лучше дорогу буду видеть.

— Подождите! Председателя нет! — закричали наперебой несколько голосов.

— Не волнуйтесь, — отрезал Кляме. — Председатель пешком придет.

— Не перебрал ли ты, часом, свекольного кваску? — рассмеялся Мартинас.

— Садись, изменник, к Годе и не болтай. Во где ваш председатель! — Истребок показал на «газик», который медленно выползал из двора. Из открытой задней дверцы махал Арвидас. — Вардянис увозит. Обратно в «Молодую гвардию». Будьте счастливы и довольны, ядрена палка.

— Ох, Кляме, — сказала Года. — Еще выйдет боком тебе питье. Попадешь в аварию…

— Не бойся, пташечка. Я вроде шины: пока полный, не утону.

Они забрались в кабину. Мартинас обнял Году за талию. Она положила ему голову на плечо и зажмурилась. Мимо летели придорожные деревья, избы, телеграфные столбы, сцепившиеся с проводами. Машина ревела, словно зверь, форсируя ямы, ее подбрасывало, заносило. Казалось, вырвет она руль из железных лап Кляме и скатится под откос. Но Годе было все равно. Она знала: теперь-то с ней ничего худого не случится. Мир снова стал милым, как родной дом, добрым, полным верных людей. Она прижималась к Мартинасу, всем существом впитывая теплоту его тела, улыбалась белесой ночи и мысленно подпевала звенящей в кузове песне.

V

В первых числах апреля неожиданно потеплело. Нагрянувший южный ветер скопом сгонял с полей снег. Грязная вода потоками клокотала в набухших канавах, заполняла каждую ямину на дороге. Акмяне выступила из берегов местами на добрых полкилометра, а на месте Каменных Ворот простиралось озеро с несметным множеством крохотных островков, над которыми истерично вопили полчища чибисов.

Весна, весна…

Деревня увязла в грязи, но была по-весеннему добрая, помолодевшая после зимнего заточения. Веселей хлопали двери домов, бодрее мычал скот в хлевах, учуяв запах пробивающейся травки, сильней дымили печные трубы, будоража дымом голубое, звенящее птичьим гомоном небо. Женщины в ветхих, севших от стирки платьях без рукавов — раскрасневшиеся и свежие — мыли окна, выбивали развешанную на изгородях одежду. Мужчины же, проходя мимо, окликали их, оглядывали, а иной, увидев девушку покрасивее, даже останавливался и глазел будто на витрину такими глазами, что красавица заливалась румянцем и спешила спрятать голые колени под коротеньким платьем.

Весна, весна…

Через деревню, как и раньше, каждый день пролетали из Сукмядиса по нескольку машин с бревнами — весенняя распутица еще не вошла в леса. Шоферы сидели за рулем гордые, с букетами фиалок на ветровых стеклах, и со снисходительным презрением глядели на тащившихся по обочине земных жуков — крестьян. В деревне они нарочно прибавляли газу, а иной умудрялся проехать так, что грязь со свистом била из-под колес, штукатуря не только изгороди, но и стены домов.

В сенях он пообчистил голиком грязные сапоги и вошел в комнату. Густое облако пара окутало его. Поначалу он ничего не видел, кроме белесого пятна на месте окна; приторная вонь кипящего белья ударила в горло, и он закашлялся, как слишком глубоко затянувшийся курильщик.

— Шут знает что… — пробормотал он, вытирая ладонью взмокшее лицо.

— Ты, Арвидас?! Обедать? Господи! И не думала, что так рано явишься, — у плиты замелькала тень, забулькала вода, звякнули круги. — Белье кипячу. Будь добр, помоги вылить чан.

— Давай сюда!

— Что ты делаешь! Вдвоем понесем, вдвоем!

— Было тут чего. Отойди! — Он поднял чан за ушки и, натужно сопя, вывалился в дверь.

Когда он вернулся, пар уже осел. Ева носилась по кухне, подоткнув платье выше колен. Она была босиком; ноги запачканы, голые до плеч руки — красные и распаренные.

— Дверь! Дверь на крючок! Ребенок во двор выбежит.

Арвидас запер дверь на крючок и, подойдя к мальчику, который плескался в луже на полу, взял его на руки.

В комнате был чудовищный беспорядок. На полу наслежено, постель скомкана, на столе куча грязной посуды.

— Может, помочь? — спросил Арвидас, вытирая платком чумазое личико сына.

— Принеси, если не лень, ведра два воды. Свиньи еще не кормлены. Только запри дверь снаружи. Ребенок…

— Ребенку нужно побольше чистого воздуха, — сказал Арвидас, вернувшись с водой. — Погляди, на кого он похож. Бледнющий, серьезный. Так ли должен выглядеть пятилетний ребенок? Пусти его подраться с деревенскими детьми.

— В грязь! Чтоб утонул! — ужаснулась Ева. — Лучше иди сюда, если уж так добр, — картошку для свиней растолчешь, пока горячая.

Парильный чан был полнехонек. Картошка сыпалась через край, Арвидас ловил ее — горячую, потрескавшуюся — и швырял обратно. На душе стало тяжело. Как будто он перед кем-то провинился, кого-то обманул, опозорился перед кем-то. Это отвратительное чувство возникало всякий раз, когда он приходил домой и видел свою жену, завертевшуюся в колесе нескончаемых работ. В его голове зрело резкое решение, но он все еще не был уверен, что оно сможет распутать непростой вопрос.

— Ева, — сказал он, не поднимая глаз от чана. — Надо что-то делать… У тебя нет ни минуты свободного времени. Так не долго окончательно потерять человеческий облик.

— За те две недели, что занимаюсь телятами, я ни одной газеты не прочитала, — с издевкой откликнулась она.

— А кто в этом виноват? — поморщился Арвидас. — Я, кажется, не гнал тебя в телятник?

— Будто я жалуюсь!

— Не лги. Я вижу, сколько тебе от этого радости. Но я благодарен, очень благодарен, Ева, что ты тогда меня поняла.

Она слабо улыбнулась.

— Я-то тебя поняла.

— И я тебя понимаю, Ева. Тебе тяжело… Ты, может быть, тогда погорячилась… Может быть, ты хотела… Мы попытаемся найти другую… — сказал Арвидас, стыдясь собственной неискренности.

Ева покачала головой, но он этого не заметил. Нет, она не хотела отказаться от телят. Не потому, что их полюбила. Наоборот! Она их возненавидела. Пятьдесят восемь бурых, пестрых, рыжих тварей встречали ее три раза в день нахальным требовательным мычанием. Они толкали ее мордами, иногда вышибали ведро из рук, наступали на ноги. Одним глазом она следила за своей работой, другим посматривала за сынком, который в это время носился по телятнику. Все время ее преследовал страх за ребенка: он может простудиться, заболеть, забраться к телятам; телята могут его задавить; он может выйти во двор, а там жижесборники. Его может… Может, может, может… Сотни, тысячи возможностей, одна другой страшнее. Покончив с телятами, Ева чувствовала себя как больной, только что вставший с постели. Она прижимала своего мальчика к груди, целовала его и смеялась, будто они прошли по шатким мосткам, которые тут же рухнули. Какой-то светлый бархатный комочек шевелился под сердцем, нежно щекотал и вызывал безудержную улыбку. И она улыбалась от особенного, не изведанного раньше наслаждения. Но при одной мысли о том, что через несколько часов, бросив все, придется снова бежать в телятник, это настроение пропадало. Нет, работа в колхозе не приносила ей никакой радости, кроме той единственной минуты облегчения, которую она испытывала каждый раз, возвращаясь домой. Но чем за это надо было платить! Она раньше вставала и позже ложилась. Ее рабочий день смахивал на движущийся конвейер, от которого нельзя отойти ни на шаг. Ей пришлось отказаться даже от тех коротких свободных минут, которые раньше она проводила, играя с мальчиком или нечасто читая книгу. Но как она ни изворачивалась, а за всем не поспевала. Она уже не могла каждый день влажной тряпкой протирать пол, вовремя застилать кровати, помыть посуду, приготовить еду. В аккуратный дом ворвались грязь и запущенность. И все-таки она не хотела расставаться с телятами. Работа в колхозе стала каким-то важным звеном, которое если и не связало прочнее Еву с мужем, то хоть не позволяло порваться последней ниточке их духовной связи. Арвидаса она теперь видела чаще. Он почти каждый день заходил в телятник, узнавал, как ее дела; иногда они обменивались одним-единственным словом, но Еве и этого хватало; достаточно было выразительного жеста, улыбки, ласкового взгляда, красноречиво хвалящего ее работу, и она чувствовала, что вознаграждена с лихвой. По вечерам они вели теперь общие разговоры о колхозных делах, а начинались они обычно с телят. За день она настолько сбивалась с ног, что раздевалась в каком-то полусне, но звериная усталость не могла потушить искорку надежды, которая убаюкивала ее, пока она засыпала.

— Оставь моих телят в покое, — ответила она, уминая деревянной лопаткой прокипяченное белье. — Я работы не боюсь. Не было бы ребенка…

Арвидас просиял. Он не очень-то надеялся на такой ответ.

— Кто тебя обвиняет в лени? Девочка! Ты слишком много работаешь! Именно из-за этого и начался разговор, — сказал он, стараясь не показать своей радости. — Вообще деревенская женщина нагружена как верблюд. Домашнее хозяйство, работа в колхозе, дети… Было бы хорошо снять хотя бы одну тяжесть — детей. Хоть плачь, в колхозе нужен детский сад. Что ж, все сразу не осилишь. Сперва надо прочно поставить на ноги трудодень. А без новых свинарника и коровника, без породистого стада, без высоких урожаев его не поставить. Ох, сколько всего нужно! — Арвидас схватился за голову. — Но детский сад не менее важен, чем коровник. Вообрази только, сколько он освободит рабочей силы для производства!

— Женщинам от этого легче не станет, — холодно сказала Ева. «Он снова о своих коровах, хлевах, производстве…»

— Почему не станет? Станет, вот увидишь. Пока у нас нет детского сада, но можем завести что-то в этом роде. Скажем, организовать в страду коллективный присмотр за детьми в бригадах. Думаю, одной женщине не трудно усмотреть за десятком детей? Нет, на самом деле! Ведь это недурная мысль! — Арвидас восхищенно рассмеялся и вопросительно взглянул на жену.

— Ну, знаешь! — Ева потрясла головой. — Я бы не хотела, чтоб мой ребенок плакал у какой-то бабы.

Арвидас помрачнел.

— Не у бабы, а у такой же матери, как и ты.

Его охватило то неприятное чувство, которое он испытывал каждый раз, остро повздорив с женой, а особенно когда ее мнение оказывалось слишком уж примитивным. Это была смесь стыда, жалости, обиды, досады. Но Арвидас не углублялся в это чувство, не анализировал его, а старался поскорее забыть за нескончаемыми колхозными заботами. Так и теперь, ожидая, пока не схлынет раздражение, он задумался о приближающемся весеннем севе. Когда Ева пригласила его к столу, он уже был в прежнем настроении и без долгих вступлений обратился к жене. Ему казалось, что о том, что он решил, надо говорить коротко, ясно, без прикрас. Он почти не надеялся на то, что Ева его поймет, но заранее для себя решил, что не будет навязывать ей свою волю.

— Послушай, Ева, — сказал он как мог равнодушней. — Давай посчитаем, сколько мы тратим на жизнь.

Она ошарашенно взглянула на него. Несколько мгновений она сидела разинув рот, поднеся к нему ложку с супом. Ее уши отказывались верить, что это были его слова. Его, который никогда не интересовался ни ценами, ни покупками, кроме разве своих книг! За шесть лет совместной жизни он ни разу не спросил, сколько заплатили за тот или иной предмет. А когда она заговаривала об этом, он равнодушно отмахивался или морщился, словно говоря: «Не забивай мне голову. Мое дело — зарабатывать, а твое — разумно расходовать».

— Странно… — пробормотала она, не помня себя от удивления. — Я же не веду бухгалтерского учета. С другой стороны, разве можно все сосчитать? Молоко не покупаем, сало опять же, огород… Не понимаю. Если ты думаешь, что я много трачу, то знай: на книжке — восемнадцать тысяч.

— Восемнадцать тысяч! Мы же миллионеры, девочка! — воскликнул он с притворным удивлением. — Но пока оставим в покое миллионы — давай поговорим о хлебе насущном.

Она с недоверием посмотрела на мужа. Он улыбнулся ей широкой открытой улыбкой, и она смущенно опустила глаза. Ей стало неловко, что она плохо о нем подумала, хоть и сейчас она еще не целиком верила в искренность его слов. Восемнадцать тысяч… Да, это сумма. Если бы она тратила больше, этих денег могло и не быть. Он должен бы оценить ее усилия. А может, и ценит, только виду не показывает. Она хотела сказать, что теперь, когда он получает такую большую доплату, эту же сумму можно будет скопить вдвое быстрее, но инстинктивно сдержалась: слишком уж хорошо помнила, чем кончались их разговоры на такие темы.

Однажды она спросила: «Арвидас, почему ты не спросишь, куда я деваю деньги? Тебе не кажется, что твоя женушка слишком расточительна?» — «Девочка, я на самом деле хотел спросить! Но не о том, куда деваешь деньги, а откуда ты их берешь, раз в доме полная чаша. Ты — удивительная жена недостойного Адама, Ева!»

Тогда она, разомлев от счастья, открыла свой секрет, который хранила целый год. Но он не вскочил от радости, не расцеловал ее, как она надеялась, а равнодушно полистал сберкнижку и небрежно бросил на стол.

«М-мда… А что же ты думаешь покупать на эти сбережения?»

Она была оглушена, разочарована, обижена. Еле сдержала навернувшиеся слезы. Цель, ради которой она начала копить деньги, вдруг стала ничтожной, и она, краснея и заикаясь от смущения, ответила:

«Я думала, было бы хорошо… мы можем… купить «Москвич»…

Он рассмеялся и, как всегда в минуты раздражения, заходил по комнате.

«Что ж, копи, раз остается. Но боюсь, как бы это не превратилось в страсть. Сегодня ты вздумала купить легковую машину, завтра, приобретя ее, захочешь еще чего-то. Копить можно без цели. Иначе человеку угрожает опасность стать рабом вещей и скупцом. «Москвич»… И выдумать же такое! — Он снова рассмеялся, и тогда именно она впервые почувствовала в его голосе снисходительную насмешку, которая позднее невыносимой тяжестью навалилась на нее. — На кой шут нам легковая машина? Для чего она нам в деревне? В Вешвиле можно съездить на мотоцикле, а если вздумаем податься подальше, скажем, в Палангу, то возьмем такси. Средств передвижения миллионы, были бы только деньги. Нет, я своего друга «ИЖа» ни на какие лимузины не променяю».

Этим обернулся сюрприз, приготовленный для мужа, и тайно выношенные мечты о «Москвиче». Но Ева не перестала посещать сберкассу. Теперь и впрямь исчезла цель вкладов, как этого и добивался муж, но в подсознании теплилась робкая надежда: однажды что-то случится, и ее старания будут оценены по достоинству.

— Ты что-то крутишь, Арвидас, — сказала она, сдерживая радостную надежду, что наконец-то пробил ее час. — Если тебе понадобились деньги, говори прямо.

— Нет, нет. — Он с улыбкой покачал головой. — М ы  с  т о б о й  достигли той степени материального благосостояния, когда уже не нужно ломать голову из-за денег. Только подумай: на одни трудодни — а их наберется почти двести в месяц — на нас придется около тысячи рублей. А где еще моя доплата? Двух с половиной тысяч на троих больше чем достаточно!

— Не забывай об огороде и скоте, — обидевшись, напомнила она. Неужели он не видит, что и ее доля кое-что значит? — Если все обернуть в деньги, прибавится не меньше тысячи каждый месяц.

— Да… ясно… — Арвидас повертел ложкой в тарелке. — Но эта-то тысяча нам и ни к чему, Ева.

— Ты думаешь, что… Спору нет, дело твое… — Она съежилась, словно на нее замахнулись кулаком; она уже поняла, куда он клонит.

— Девочка! — он придвинулся со всем стулом поближе и обнял ее за плечи. — Зачем нам излишние хлопоты? На кой шут весь этот огород, корова, свиньи, если мы можем обойтись и без них?

— Обойтись без мяса, молока, овощей?.. — спросила она деревянным голосом.

— Молоко и свинину мы будем покупать у колхоза, а что касается овощей… сколько там их надо для нас троих? Посадим за избой несколько грядок картошки, капусты, еще кое-чего, и хватит. Ну как? — Арвидас подбадривающе сжал ее плечи.

— Зачем спрашиваешь? Все равно настоишь на своем…

— Почему на своем? — Он снял руку с ее плеча. — В первую очередь это касается тебя. Неужто ты не видишь, глупышка, в кого ты превращаешься? Твои руки и ноги прикованы к жерновам. Ты не можешь подняться с земли. Я хочу раздолбать эти жернова, понимаешь? Настанет время, когда ни у кого не будет подсобных хозяйств.

— Настанет… Зачем тогда ты вернул Римшам вторую корову? — с издевкой спросила жена.

— Ты говоришь, чтобы не молчать. — Арвидас придвинулся вместе со стулом к своей тарелке и уткнулся в еду. — Нашла с кем себя сравнивать — с Римшами! Я тебя понимаю: в твоем сознании все еще сидит мелкий хозяйчик, наследник буржуазного крестьянина, которого ради его собственной пользы палкой пришлось гнать в колхоз. Тебе, я думаю, не так жалко этой тысячи из подсобного хозяйства, сколько гложет зависть: как же это так? У всех шестьдесят соток, корова, свинья, а у меня вот клочок земли за избой… Жалкая психология частника: кусок велик, но глотай, хоть глаза на лоб лезут…

Он никогда не ошибался. Его пронизывающий взгляд читал ее мысли, как открытую книгу. Но на этот раз он промахнулся. Если он сделал это не нарочно, не со злости, значит, они чем дальше, тем меньше друг друга знают. Было время, когда она, как многие хозяйственные деревенские женщины, кланялась рублю, но после случая со сбережениями на «Москвич» она стала равнодушна к деньгам. Нет, она ни капельки не завидовала огородам других, а если и жалела о подсобном хозяйстве, то не из жадности, а боясь нарушить материальное равновесие между собой и мужем. Отказаться от шестидесяти соток земли и скотины значило для нее признать, что весь тяжкий, неблагодарный труд, домашняя каторга женщины, которая вырвала у Евы столько лучших лет ее жизни, был ненужным, бессмысленным.

Прошло несколько дней. Оба держались так, как будто и не было никакого недоразумения, но Ева чувствовала, что Арвидас холоден с ней. Она несколько раз поймала его вопрошающий взгляд: он ждал.

Однажды вечером она вернулась из телятника позднее обычного: задержалась из-за вдруг захворавшего теленка. Дверь комнаты Арвидаса была приоткрыта, ясно слышались два голоса: мужской и женский. Ева подошла к двери и прислушалась. Ей было неловко, стыдно, она никогда не шпионила за мужем, но не могла устоять перед настойчивым подозрительным чувством: уже второй раз, возвращаясь вечером из телятника, она застает у Арвидаса Бируте. Правда, в комнате, как и в тот раз, сидит и третий — ее жених, но все-таки чего зачастила эта рыжая?

Прибирая на кухне, Ева слышала, как они спорят и смеются над чем-то. Потом все замолчали, и раздался голос Арвидаса — он читал отрывки из своих записей. Ева представила себе, как он, склонив на плечо голову, держит перед глазами толстую тетрадь в твердой обложке и испытующе поглядывает исподлобья. Поглядывает на них, на чужих. С ними ему хорошо, весело. А еще каких-нибудь два года тому назад на их месте обычно сидела Ева и слушала его скучные разглагольствования. Да, давно, очень давно он не листал перед ней своей толстой тетради…

— Я и не знала, что ты умеешь так весело смеяться, — сказала она Арвидасу, когда Бируте увела Тадаса в свою комнату.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Не понимаю.

— И хорошо. Когда у них свадьба?

— Дурочка… — Он сочувственно покачал головой. — Тебе надо купить валерьянки.

…Надо было подружиться с Бируте. И могла ведь. Но как-то с первого дня возненавидела ее: притащилась, заняла комнату, будто заноза в живом теле…

Кажется, на другой день после того, как Бируте поселилась у них, они встретились у колодца.

— У меня есть немного времени — могу помочь по хозяйству.

— Нет, спасибо. Сколько там этих дел… Как-нибудь справлюсь.

Через несколько дней опять такое же предложение и такой же ответ. И так несколько раз подряд:

— Нет, спасибо. Сколько там этих дел…

В конце концов Бируте вспыхнула и ушла, кусая губы:

— Раз не хотите, как хотите!

И с того дня все разговоры между ними сводились к «здравствуйте» и «до свидания».

…Ева вытерла руки. Они были липкие, мягкие, пахли только что вымытой посудой. За стеной хлопнула дверь: Бируте проводила Тадаса домой. Ева слушала звук удаляющихся шагов и хотела закричать: «Воры! Держите вора!» Но что это даст? Через несколько дней, а то и завтра они снова зайдут к Арвидасу и без стеснения присвоят часть того, что по праву принадлежит ей, Еве. Так они будут заходить и обкрадывать, заходить и обкрадывать, пока в один прекрасный день она не увидит, что ей остались жалкие крохи…

Воры среди бела дня!

Ветеринарный фельдшер безнадежно махнул рукой и вышел из телятника. Ева стояла в дверях и смотрела на удаляющуюся фигуру. В глубине хлева душераздирающе мычал издыхающий теленок.

Вечерние сумерки поглотили человека. На той половине дома Круминисов, где была оборудована кормокухня, горела лампа, но Гоялисы у себя еще не зажигали.

— Мамочка, а он умрет?

Ева обняла прижавшегося к бедру мальчика и ничего не ответила. Нет, дальше так продолжаться не может. Нет больше сил. Надо дать ответ — тот или иной, — он ждет. Каждая минута молчания — два поезда, увозящие их в противоположных направлениях. Эти несколько дней, полные неизвестности и взглядов исподлобья, она словно балансировала на проволоке, протянутой над булыжником между двумя домами. Она смертельно устала, но все еще двигалась то вперед, то назад, не решаясь ринуться головой вниз. Нужен толчок, да, всего лишь толчок пальцем, чтобы она двинулась туда или сюда.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — В другую дверь телятника незаметно вошел Мартинас.

— Теленок уже никуда, Мартинас, — сказала она, приблизившись к нему. — Надо бы его прикончить.

Мартинас перегнулся через загородку. Теленок лежал на спине, уставившись остекленевшими глазами в потолок. С морды капала пенистая слюна.

— Не люблю резать телят. Иное дело — свинья. Она хоть визжит, а эти глядят будто человек в глаза. Попросите Гоялиса, Ева. А может, вы сами заколете?

Еву передернуло.

— Тогда позовите Гоялиса.

Вскоре Ева вернулась с кухонным ножом в руке: Гоялиса она не нашла.

Мартинас недовольно поморщился.

— Уведите отсюда ребенка.

Когда несколько минут спустя Ева вернулась к загородке, Мартинас, присев в углу, вытирал о солому окровавленные руки. Его лицо исказилось от омерзения.

Ева жалобно вздохнула.

— Нечего убиваться. Теленок был слабый от рождения. Не стоило и поить.

Ева с благодарностью взглянула на Мартинаса.

— Теленок теленком; не в этом горе…

— Да? — Мартинас, не понимая, пожал плечами. — Что же еще стряслось?

— Не знаю, почему я так доверилась вам, Мартинас. Мы ведь в сущности почти не знакомы, а мне кажется, будто мы старые друзья. Вы так просты, душевны, понятны. С вами как-то легко, ясно. Вы добрый, умный человек, Мартинас…

Он удивленно повертел головой — к чему бы это странное вступление?

— Не знаю… Может быть, пока человека как следует не знаешь, он кажется лучше или хуже, чем на самом деле. Я хуже, Ева. Душевный?.. Может быть… Ваш муж вот тоже мне сказал, что душевности во мне больше, чем ума. Но все остальное… — Мартинас беспомощно развел руками, словно сожалея, что он не таков, каким представляет себе его Ева, но в этом нет его вины, и выбрался из загородки.

— Все этот ум… — горько вымолвила Ева. — Если б у людей было поменьше ума, а побольше души, жизнь стала бы проще. Нет хуже для семьи, когда одна половина очень умная.

Мартинас снова пожал плечами.

Она покраснела; заметила, что зашла слишком далеко, но не могла уже остановиться. Ее распирали чувства, как реку льдины. Надо было взорвать затор.

— Нам, женщинам, со школьной скамьи вдалбливают в голову, что у нас равные права с мужчинами, — продолжала Ева, перескакивая с одной мысли на другую. — Мы-де и способные, и умные, и годимся для разных там профессий. А в жизни все иначе. Одна из сотен, может, и достигнет хоть какого-то равенства, а другие… Выходят замуж, появляются дети, и все кончено. Для мужа — высокие идеалы, а для нее — грязные пеленки, кухня и снова роды. Нет, женщина никогда не сравняется с мужчиной.

— Женщина иначе устроена, — ответил Мартинас и повернул было к двери, но его задержал умоляющий взгляд Евы. — Женщина прежде всего должна заботиться о воспитании детей. А это, мне кажется, первостепенное дело. Если женщина добросовестно его выполняет, чего же от нее и желать? Чем хорошая мать семейства хуже своего мужа, каким бы знаменитым он ни был?

Ева нежно взглянула на Мартинаса. В ее задумчивых, грустных глазах вспыхнула и сразу погасла благодарная улыбка.

— Так думали наши родители. Теперь от женщины требуют куда большего, Мартинас. Теперь женщина должна и детей нарожать, и всю семью накормить, обстирать, да еще не отставать от жизни. — В ее голосе зазвучала горькая ирония. — От женщины требуют, чтоб она и по земле ползала и в то же время витала в облаках вместе со своим мужем. Неужели это возможно? Ах, Мартинас, мы были бы сто раз счастливее, если бы с малых лет нам говорили правду! Нет хуже, когда все представляешь лучше, чем есть на самом деле.

— Это верно, — буркнул Мартинас, не зная, что еще сказать.

Еве показалось, что кто-то вошел в телятник. Она поглядела на дверь — там никого не было. Только в другом конце хлева, скупо освещенном висящим на стене фонарем, мелькала детская фигурка; мальчик, изображая мотоциклиста, носился по проходу, вцепившись в невидимый руль, и трубил.

— Послушайте, Мартинас, — она робко прикоснулась к его рукаву. — Вы можете разное подумать. Мне бы не хотелось, чтоб вы меня неправильно поняли. Я не жалуюсь на своего мужа, но, понимаете, иногда находит на человека желание выговориться и… Понимаете? Вот с вами никогда такого не бывало?

— Бывало, — ответил Мартинас, показывая всем лицом, что он отлично ее понимает и сочувствует.

— Так что вы не подумайте…

— Что вы, Ева! На самом деле… Не знаю, почему вы жалуетесь? Арвидас — серьезный человек. Конечно, в колхозе его многие недолюбливают, но это уже дело другое. Работа председателя такая, что всем хорош не будешь. Вот вернул он Римшам вторую корову, и те, без сомнения, довольны; выгнал из бригадиров Шилейку, и тот, само собой, сердится. Так уж есть, хоть, наверное, самому Арвидасу пошло бы на пользу, будь он помягче.

— Он очень обо мне заботится, — неискренне сказала Ева; последние слова Мартинаса она поняла как упрек Арвидасу, и задетое самолюбие жены заставило ее выступить на защиту мужа. — В колхозе он, может быть, и строгий, зато дома… Нет, Мартинас, я не думаю, что женщина могла бы желать лучшего мужа…

— Вам лучше знать. Ну, в колхозе, повторяю, такими вот загибами далеко не уедешь. Народ в Лепгиряй дошлый. Я уж говорил об этом Арвидасу, но он только посмеялся и обозвал меня трусом. Я-то против него ничего не имею. Поначалу вроде бы и сердился, признаюсь… А теперь… Что ни говори, он человек, достойный уважения. Ну, друзьями мы с ним, конечно, никогда не будем — слишком уж разные. Вот с вами мне приятно поговорить, мы друг друга понимаем, а с Арвидасом мне всегда не по себе — он меня как бы давит.

Ева прижала руки к груди.

— Мартинас, — прошептала она, взволнованная его откровенностью. — Я лгала… Мне так надо с вами посоветоваться. Он хочет отдать огород, Мартинас…

Оба минутку помолчали. Арвидукас уже трубил во дворе, но теперь он Еву не заботил. Ничто теперь ее не заботило. Она стояла молча, впившись глазами в Мартинаса. Ждала. Так ждет подсудимый заключительных слов приговора.

— Что же. Это будет хорошим примером для других, — наконец ответил Мартинас, ничуть не удивившись. — Арвидас хочет многим скостить участки. В этом году и у меня, как холостяка, будет всего тридцать соток.

— Но у нас и тридцати не будет! — воскликнула Ева, разочарованная этим ответом и вместе с тем почувствовав непонятное облегчение. — Ни коровы, ни свиней. Никакого подсобного хозяйства.

Мартинас одобрительно кивнул.

— Это хорошо. Вам станет много легче, Ева. И правда, зачем мучиться, когда можно жить привольней? Будто вам денег не хватает…

— Деньги… Как будто дело в деньгах… — Она схватила руку Мартинаса. Теперь ей было все равно, что он может подумать про нее и про ее отношения с Арвидасом. — Ведь у меня только две руки — мой мальчик и огород. Он хочет отрубить у меня одну!

Мартинас растерянно вытащил нож из-за голенища, повертел и сунул обратно. Он уже сердился на себя за то, что пустился в разговоры, но ему стало жалко женщину, и он не решался уходить, не успокоив ее.

— Не понимаю, — сказал он. — На мой взгляд, Арвидас как раз и хочет вам добра. Я вот люблю Году и тоже бы не хотел, чтоб она тяжело работала. Когда мы поженимся, у нас не будет огорода, если мы сможем прожить на трудодни. В семье всего важнее любовь, Ева. Когда любви нет, никакой огород семью не слепит.

Сам того не желая, он попал прямо в сердце. Ева резко повернулась, будто получив пощечину, и, шатаясь, пошла по проходу.

«Он правильно сказал. Да, Арвидас больше меня не любит».

Мартинас постоял немного, пожал плечами и повернул к двери.

— Я сам скажу Гоялису, чтоб пришел ободрать теленка, — крикнул он в дверях.

Она машинально кивнула, хоть ничего не поняла. Направилась ко второй двери, повернулась и двинулась назад плывущей походкой лунатика.

…Ладно, пускай он делает как хочет. С этой минуты она будет вести себя так, будто ее и нет вовсе. Пускай он властвует один. Она будет беспрекословно выполнять все его приказы. Он хочет  п о к а з а т ь  другим  п р и м е р  и отдать огород. Пожалуйста, она не против. Он хочет, чтоб она читала книги. Ладно, она будет читать книги. Она будет делать все, жертвовать собой ради его блага, как самоотверженная мученица, а он, если у него есть еще остатки совести, не сможет остаться равнодушным к ее оскорбительной покорности.

Она обернулась и пошла было снова в другой конец телятника, но вдруг опомнилась и испуганно огляделась.

— Арвидукас! — позвала она хриплым голосом.

Никто не откликнулся.

— Арвиду-у-укас! — Одинокий голос испуганно прорезал телятник и замолк, затерялся.

Ответа не было.

Тогда она, охваченная растущим страхом, побежала по проходу.

— Арвис! Сынок! Арвидукас! — покрикивала она, бегая от загородки к загородке и глядя под ноги телятам.

Выбежала в дверь с искаженным от ужаса лицом. Остро запахло весенним воздухом. Мелкие капли дождя оросили щеки.

Она уже не кричала, она вопила. Обезумевшие глаза рыскали в сгущающихся сумерках, но ничего не видели. Нет, они все-таки увидели: навстречу редкими тяжелыми шагами шел человек. Так ходят сеятели. Он нес кого-то в охапке.

— Ева… — раздался умоляющий голос Мартинаса. — Не бойтесь… Только не пугайтесь, Ева…

VI

Арвидас сбросил грязные сапоги, заляпанный глиной пиджак, переоделся и, натянув тряпичные, сшитые Евой шлепанцы, пошел в свою комнату. Каждый вечер возвращается загнанный, как старая кляча, но сегодня это выше сил. Уехал в бригады, соблазнившись хорошей погодой, а дороги!.. Трудно сказать, кто кого больше тащил — он мотоцикл или мотоцикл его.

Он хотел свалиться на диван и почитать, пока Ева не вернется из телятника и не соберет ужин, но было неотложное дело: раз в неделю он садился за письменный стол и приводил в порядок свои записи, которые накоплялись в записной книжке в виде замечаний по разным поводам.

Арвидас вытащил из ящика стола толстую тетрадь в твердой обложке, открыл чистую страницу и, надписав дату, задумался. В последнее время он все чаще переживал своеобразный духовный застой. Иногда ему казалось: все сделанное им не то, что бы должно быть; есть куда более короткий, прямой путь к цели, но его-то он не знает и обманывает людей, водит их окольными тропами.

«Все это чепуха», — подумал он, окинув отупевшим взглядом написанное. Взял было ручку, чтобы перечеркнуть абзац, но в последнюю минуту передумал: он не любил опровергать то, что однажды уже было обсуждено и показалось разумным. А кроме того, и не будучи педантом, он старался вести свои записи чисто, аккуратно и раздражался, если приходилось вычеркнуть неуместное слово.

«Мне надо отдохнуть… отдохнуть…» Он захлопнул тетрадь и левой рукой машинально выдвинул ящик. Здесь же лежали несколько старых записных книжек, письма и другая такая же тетрадь в черной твердой обложке. Арвидас вынул ее и задумчиво полистал. Это была первая тетрадь его записей, что-то вроде дневника, который он завел в последнем классе гимназии. Эти замечания казались теперь наивными, коробили, за иные он даже краснел. Он не любил этой тетради, особенно первой ее части, касающейся ранней юности, но, когда на него находил «припадок духовного кризиса», он нарочно принимался за чтение юношеских заметок, и, как ни странно, уныние сразу проходило. Арвидас понимал, что положительно влияет на него не так называемая юношеская романтика записей (он был еще слишком молод, чтобы жить и тешиться воспоминаниями), а совершенно иное — туповатые, незрелые, хоть и искренние мысли паренька, по которым он мог сравнить себя  т о г о  с собой  н ы н е ш н и м, увидеть, насколько последний лучше и как велико расстояние между обеими точками.

Арвидас не мог без стыда вспомнить, что в то время, когда человечество стояло на краю гибели, он, не имея представления о происходящей вокруг трагедии, спокойно сидел за школьной партой. В сорок пятом, когда кончилась вторая мировая война, ему шел восемнадцатый год; его несознательность и эгоистическую замкнутость можно объяснить многим, особенно юным возрастом. Но Арвидас не мог и не хотел себя оправдывать. До того времени он прочитал кучи книг различных философских направлений не для того, чтобы создать ясное свое мировоззрение, а из простой любознательности, поощряемой ненасытной жаждой знаний. Он не предпочитал ни одного из авторов. Каждым больше или меньше восхищался, пока читал, и каждого тут же забывал, принявшись за новую книгу. Сейчас уже невозможно вспомнить, когда именно произошел перелом. Может, никакого перелома и не было. Скорее всего, это случилось именно так. Все началось с того, что поток новой жизни понемногу засосал и его в свое стремительное течение. Он сам не почувствовал, как вылупился из тесной скорлупы эгоистического мирка, стал интересоваться явлениями, которые, казалось бы, не имели ничего общего с его личными интересами, старался понять эти явления; в его голове каждый день возникало все больше вопросов, которые не давали покоя и настойчиво требовали ответа. Ответ могла дать только та философия, которая провидела и узаконила новый строй, — марксистская философия. И Арвидас обратился к ней. Он читал все, что было доступно в те годы; многого не понимал, кое-что показалось ему противоречивым, не оправданным жизнью, но, несмотря на все это, он был ошеломлен величием этой философии, ее гениальностью и простотой. Его покорил благородный, самоотреченный гений — человек, сбросивший путы физического и духовного рабства, человек — бог, человек — полноправный хозяин созданных им ценностей.

В эти дни в конце первой его тетради появилась такая запись:

«Гайдар в шестнадцать лет защищал оружием свои убеждения. Сотни подростков погибли за истину, которую, несмотря на короткую свою жизнь, они успели познать. Я начал приобщаться к истине только двадцати лет от роду. Несколько лет юности пошло насмарку…»

Дальше следовало несколько строк об отце. Позднее Арвидас замазал эти строчки чернилами, но из своего сознания он их вымазать не мог. Нет, он не обвинял отца; а если подчас, в зависимости от настроения, он невольно вспоминал его без должной почтительности, то сразу же прогонял это чувство. Его отец был одним из миллиардов серых людей, которые, будучи недостаточно образованными, умными, все-таки обладали достаточной сознательностью и смелостью, чтобы умереть с поднятой головой за то, что считали правильным делом. Большую часть своей жизни он проработал стрелочником на небольшом полустанке. Немцы расстреляли его после одной из диверсий на железной дороге, в которой он не участвовал, но про которую знал и, выдав друзей, мог спасти свою жизнь. Он погиб не борцом за политические убеждения, а как посторонний честный человек, выбравший пулю, но не подлость. Лишь много позже Арвидас понял, что этот человек не мог дать ему того, чего, наверное, не было у него самого, и каждый раз, переоценивая свои прежние чувства к отцу, он приходил в смущение, а однажды, в пылу раскаяния, записал в своей тетради: «Его несчастье, что он погиб, не сделав ничего такого, за что стоило погибать. Но он не склонился перед предательством и до конца остался верен человеческому долгу». Арвидас не помнил ни единого отцовского слова, но в сознании навсегда застрял его кроткий, робкий взгляд, необычный своей человеческой обыденностью, — взгляд не задумывающегося над собой человека, в котором отражались рабская преданность своей семье и несмелая любовь к людям.

Вторую записную тетрадь он начал на предпоследнем курсе сельскохозяйственной академии. В тот день на комсомольском собрании обсуждалось личное дело студента Гапутиса. Гапутиса обвиняли в сокрытии при вступлении в комсомол того факта, что его двоюродный или троюродный дядя служил в гитлеровском батальоне территориальных войск, а позднее отступил на запад. Обвиняемый объяснял (и это была правда), что его семья не поддерживала с дядей тесных родственных связей, а когда тот спелся с фашистами, совсем от него отреклась. Он, Гапутис, не хотел обманывать комсомол, а просто повторил врученную ректору анкету, в которой, поступая в академию, он умолчал про дядю со страха, что его могут не принять.

Комсомольцы, исходя из предварительной рекомендации партийного комитета, единогласно потребовали исключить «фальсификатора анкеты» из комсомола. Арвидас знал, что на собрании есть немало народу, думающего иначе, но никто не смел выступить против. Он не оправдывал Гапутиса — Арвидасу было отвратительно любое двуличие, — но он не мог оправдать и комсомольцев, которые одно думали, а другое говорили или молчанием поддерживали мнение, с которым не соглашались в душе. «Гапутис поступил плохо, — думал Арвидас. — Но неужели он виноват в том, что его дядя бандит? Неужто мы выбираем родителей, дядей и прочих родственников? Не будь этого дурацкого неписаного закона, что каждый отвечает за своих родственников, Гапутис бы добросовестно заполнил анкету, и мы бы его не судили. Но несмотря на свою ошибку, которую он совершил по трусости, Гапутис является честным комсомольцем и хорошим студентом. Если мы его оттолкнем, чего тогда стоят наши разговоры о коммунистическом внимании к человеку? Нет, это было бы преступлением!»

Арвидас попросил слова и откровенно выложил то, что думал о деле Гапутиса. Он предполагал, что взволнует собрание и найдет сторонников, а получилось наоборот: против него восстали не только члены комитета комсомола и поддерживавшие официальное мнение комсомольцы, но и все остальные, которых Арвидас в пылу полемики оскорбил, обвинив в лицемерии.

Гапутис был исключен из комсомола, а Арвидас получил предупреждение «за политическую выходку»; ему по-дружески посоветовали серьезно заняться повышением своего идейного уровня.

За несколько дней до упомянутого комсомольского собрания Арвидасу предложили вступить в партию. Комитет комсомола обещал дать ему рекомендацию. После собрания никто больше не заикался ни о партии, ни о рекомендациях. И только в пятьдесят четвертом году этот вопрос снова встал на повестку дня. Но теперь были другие люди, другие взгляды, другие интересы. Работая в райисполкоме, Арвидас зарекомендовал себя исполнительным, умелым работником; было решено назначить его заведующим отделом и тогда же предложили вступить в партию. Арвидас принял предложение, которого, по правде, давно уже ждал, но не мог отвязаться от какого-то неприятного чувства. Получалось так, что его приняли в партию вроде бы потому, что завотделом должен быть членом партии. Логично будет предположить, что и он вступил в партию потому, что хочет занять место заведующего отделом. Это была капля дегтя в бочке меда, но Арвидас проглотил ее, не делая широких обобщений. Множество прочитанных книг, здравый смысл, широкая натура и жизненный опыт, правда короткий, но густо насыщенный событиями, помог ему сформировать свое собственное мировоззрение, которое позволяло рассматривать самые мрачные явления трезвым взглядом оптимиста. Арвидас глубоко пережил последствия культа личности, но не растерялся, не усомнился в правильности избранного им пути, поскольку твердо верил, что  э т о  пройдет, это  д о л ж н о  пройти, как любое явление в жизни. Совершенно естественно, что младенец заболевает, но его организм, если он здоров от рождения, обязательно справится с временным недомоганием и будет развиваться нормально. А Арвидас верил в свое дитя; он ни на минуту не сомневался в правильности генеральной линии партии и чувствовал себя спокойно, как человек, наконец севший на поезд, идущий в нужном ему направлении. Дорога дальняя; впереди масса неожиданностей. Можешь не получить своего любимого натурального кофе или котлет по-киевски; на следующей станции может сесть уйма народу и тебе, чего доброго, придется уступить насиженное место женщине; рядом с тобой или того хуже — напротив может усесться человек с потными ногами, которые он моет раз в месяц; наконец, едва ты задремал после сытного обеда, какой-то проходимец может стащить твой чемодан. И все-таки, несмотря на подобного рода неприятности, ты уверен: что бы ни случилось, твой поезд придет к месту назначения, о котором ты, возможно, мечтал всю жизнь.

Арвидас оттолкнул обе тетради и встал. Снова вернулось привычное бодрое настроение, желание действовать. Он вспомнил, что несколько дней назад редактор районной газеты просил у него статью — об опыте работы, как председателя. «Смешно, — с издевкой подумал Арвидас. — Какой опыт может накопиться у человека за неполных шесть недель? Наконец, можно ли это называть опытом, если еще не видно результатов?»

Он посмотрел в окно. Ход его мыслей на секунду сбился, словно кто-то бросил камешек меж шестерен. И вдруг он почувствовал, что чего-то не хватает, что-то не так, но поначалу не мог разобраться, в чем дело. Он растерянно огляделся по комнате, и, так как глаза не заметили ничего из ряда вон выходящего, мысли снова тронулись с места и, раздавив случайный камешек, завертелись с прежней размеренностью.

Арвидас сел, открыл вторую тетрадь и записал предыдущую мысль. Но меж шестерен снова влетел камешек, на этот раз — покрупнее, и ход мыслей во второй раз застопорился: он вспомнил жену. Обычно в такое время на кухне слышны были звуки, шум, поднимаемый мальчиком, а теперь весь дом был погружен в давящую вечернюю тишину. Арвидас забеспокоился. Но это было не настоящее беспокойство, вызванное страхом за близкую женщину, — скорее уж его просто раздражало нарушение привычного порядка.

Минуту он ходил по комнате, стараясь рассеяться, но колесо по инерции вертелось, развивая новую мысль. «Действительно, почему она сегодня так долго задержалась? Раньше ведь такого не бывало». Его брала злость; вместо того чтобы рационально использовать время, привести в порядок записи или прочитать книгу, он вынужден вхолостую расходовать энергию из-за человека, который почему-то не пришел домой в привычное время. Арвидас иронически улыбнулся, осуждая себя за слабость, зажег лампу и снова принялся за заметки. «На эту тему можно написать целую диссертацию, — подумал он, прочитав последнюю запись. — На самом деле, почему бы не написать диссертацию? Ведь в этой области еще не поднятая целина. Например: «Перспективы экономического роста колхоза в соответствии с ростом сознательности крестьян» или что-то в этом духе. Чем не тема?»

Арвидас торопливо записал замечание; он был восхищен неожиданной идеей, но прежняя тревога вернула его к действительности. «А все-таки она никогда так долго не задерживалась». Он сунул обе тетради в ящик и с минуту, колеблясь, смотрел в окно на сгущающиеся сумерки. Потом переоделся и направился в деревню.

По сумрачному небу плыли тяжелые осенние тучи. Иногда они раздвигались, и в зеленоватых полыньях вспыхивали прохладные, едва заметные звезды. Влажный южный ветер нес с реки убаюкивающие крики чибисов; им вторили ленивое собачье бреханье в деревне и монотонная песня девушек. Пели в избе Гаудутиса Помидора — был канун именин его дочери Ромы, и доярки пришли возздравить свою подругу, которая сидела теперь за уставленным снедью столом на стуле, увитом еловой хвоей.

«И тут не обходятся без бутылочки», — горько подумал Арвидас. Он хотел было направиться через двор Помидора и, срезав перекресток, выйти прямо к усадьбе Круминиса, но в это время из двора Раудоникиса выехал грузовик. Арвидас отступил до самого кювета, но шофер Сукмядисского лесхоза не был бы шофером, если бы не газанул по такому случаю. Арвидас внимательно проводил взглядом удаляющийся прицеп, но номера машины не разобрал — он был залеплен грязью, потом не спеша почистил обрызганные брюки и вошел во двор Раудоникиса.

Так он и думал: за хлевом лежали два длинных сосновых бревна, еще пахнущих лесом. Один уже успел очутиться под навесом, а около второго пыхтели Раудоникис с женой, подкатывая его ломами к первому. Увидев Арвидаса, оба смутились. Раудоникис отшвырнул лом, будто обжегшись, а Магде присела на бревно, словно хотела спрятать его под юбкой.

— Отоварились?.. — окликнул Арвидас.

— Вынюхиваешь? — в свою очередь спросила Магде, мгновенно оценив ситуацию и приготовившись к обороне.

Раудоникис стоял неподвижно, как силосная башня.

— От тебя, Раудоникене, совести требовать нечего. Но коли уж совесть потеряла, то, может, знаешь, что грозит за соучастие в воровстве?

— Посадишь?! — Магде вскочила. Черные глаза будто пиявки впились в Арвидаса. — Пожалуйста! Прошу. Это ты можешь.

Раудоникис захрипел, как мехи его кузни, и продолжал стоять, потеряв дар речи.

— Зачем сажать? Какая от этого польза? Таких, как ты, там и без тебя хватает. А вот бревна придется отдать. И вора указать. С Юстинасом же мы отдельно поговорим.

Раудоникис выпустил весь воздух и снова замер.

— Погляди, какой храбрый! — Раудоникене подбоченилась и шагнула к Арвидасу. — Правду найти захотел. Вора ему укажи, бревна отдай. А этого не хочешь? — сунула кукиш.

— Жена… — простонал Раудоникис.

— Не бойся, не выстрелит, — рассмеялся Арвидас.

— Праведник, чистоплюй! — кричала Магде, не отрывая взбешенного взгляда от Арвидаса. — Купленную вещь отобрать вздумал. А почему нам одним отдавать? У всех отними. У Робинзона, у Бузаускаса, у Помидора, Тринки. Каранаускас целый дом из таких вот бревен выстроил. Иди, разбери его избу и верни бревна в лесхоз. Чего стоишь? Тащи всех под суд!

— Успокойся, Раудоникене, — деревню скличешь… Садись, поговорим по-людски. Садись, Юстинас. — Арвидас миролюбиво протянул руку, хотел взять Магде за локоть, но женщина отскочила и заплакала.

Раудоникис, тяжело вздыхая, сел на бревно.

— Слезами делу не поможешь, — смущенно сказал Арвидас. Он хотел говорить строго, но в голосе невольно прозвучала извиняющаяся нотка. — Нам нечего ссориться, Раудоникене. Хоть ты меня и оскорбляешь по своему неразумию, я ничего против тебя не имею. Я уважаю трудолюбивых людей, а ты работать умеешь. Из полеводов в прошлом году редкая женщина имела триста трудодней. Молодец! Да… Но вот беда — чужое имущество не уважаешь. Как же это можно? Человек потел, работал, может быть, концы с концами не сводил, а ты — фьють — под полу его добро. Ни спасибо, ни выкуси даже не сказала. Нехорошо получается. И грешно, если в бога веришь.

— Бревна мы за деньги купили, — всхлипывала Магде. — Никого не обидели…

— Да ведь не одни бревна, Раудоникене. — Арвидас сел рядом с кузнецом. — Воруешь все, что только под руку подвернется. Третьего дня, помнишь, захожу я во двор, а ты кур кормишь. Такого зерна за трудодни не получала. Откуда оно? Потрудилась, когда мы семена чистили… А если уж про бревна говорить, то, хоть ты деньги и платила, все равно они ворованные. Этот мошенник, не шевельнув пальцем, заработал каких-нибудь полторы сотни рублей, а государство столько же потеряло. Ты помогла обокрасть государство, Раудоникене.

— Все воруют. Мы — у государства, государство — у нас. Сам говоришь, что хорошо работаю, а сколько я за работу получаю? Гроши. Пары чулок за трудодни целой недели купить не могу. А государство знает свое. Ему неважно, сколько ты на трудодень получаешь. Раз зашел в магазин — плати. Да уж будет говорить… — Магде безнадежно махнула рукой и, сотрясаясь от рыданий, ушла в избу.

«Интересно, плакала ли она хоть раз в жизни по-настоящему?» — подумал Арвидас, а вслух сказал!

— Твоя баба неплохая артистка.

— Дождь… — буркнул Раудоникис.

Арвидас вытянул руку и молча смотрел, как на ладонь падают прохладные капли.

— Всего от тебя ждал, только не этого, — наконец сказал он. — Коммунист — вор государственного леса.

— Магде договорилась…

— К черту! А где твоя голова была?

Раудоникис сунул руку в карман пиджака, но запасы бобов были исчерпаны. Поэтому он раздраженно почесал шею и вздохнул.

— Может, в избу зайдем? — несмело предложил он.

— Краденое бревно задницу жжет?

— Эх, председатель… Кто бы заводился с ворами, коли б можно было правильно купить…

— Заячья душонка! Один выговор уже получил. Хочешь второго? На этот раз будет похлестче.

— Будет так будет. Не защищаюсь. Уступил бабе. Виноват. Но будто я с жиру? Сам видишь, какая у меня развалюха. Дырявая как решето, ветры сквозь стены свищут. Третий год, как прошу у колхоза материалу на ремонт. Вымолить не могу. Которые с хуторов в поселок переезжают, тех поддерживают, а кому надо стену залатать — ни щепы не дают. Так ненароком и увязнешь…

— Увязнешь… Может увязнуть такой Шилейка или Гаудутис, а тебе нельзя. Ты же коммунист. Обязан соблюдать закон, чтобы, глядя на тебя, и все другие уважали государственное имущество. Не получаешь бревен законным путем — не надо. Пускай ветер сквозь стены свищет. Думаешь, в партию ты вступил для того, чтоб в тепле за печкой спать? Нет уж, мой милый. Сперва найди ночлег для других, а только потом, если места хватит, сам прикорни.

Арвидас взглянул на Раудоннкиса и замолчал. Кузнец сидел как каменный, уставившись тупым взглядом куда-то на деревья за гумном. Казалось, ни единое слово не коснулось его сознания.

— Чего молчишь? — зло спросил Арвидас.

Раудоникис вздрогнул и запустил руку в пустой бобовый склад.

— Что и говорить-то? Магде ждет мальца. Придет зима — погибли.

Арвидас отмяк.

— Зачем раньше не сказал? Мы бы позаботились.

Раудоникис с недоверием пожал плечами.

— Правление выделит тебе бревна, — бросил машинально Арвидас и тут же пожалел о неосторожно вырвавшемся обещании: в колхозе не было лишней жердочки и не имелось ни малейшей надежды на дополнительные стройматериалы.

— Что вы сказали? — зашевелился Раудоникис.

— Что ты дурак! — крикнул Арвидас, охваченный безнадежной яростью. — Раз уж купил краденые, то хоть клейма срежь, ослиная твоя голова!

Он отвернулся и ушел, оставив остолбеневшего Раудоникиса, который не знал, смеяться ему или плакать; вот он и вертел головой, как будто ослеп от солнца, пока не понял, что председатель не шутит и эти два бревна не обернутся ни партийным взысканием, ни другими неприятностями, а станут самыми обыкновенными бревнами, дающими человеку защиту от ветра, не золотые вроде, а кузнецу дороже золота всего мира.

А Арвидас в это время чуть ли не бегом припустился по двору. Щеки горели, будто их натерли солью, ноги заплетались. Проклятая цепь! Один украл, второй купил, третий помог сокрыть… Надо было ее перерубить. Одним ударом! Но как, если за этой цепью — живой человек?.. «Магде ждет мальца…» Тысячи Магде и тысячи мальцов, а совесть-то у человека одна. Но ведь и сердце одно. Не сосновое бревно, не мертвая, хоть и весьма умная буква закона, а сердце.

Он выбежал на большак. Напрочь забыл, зачем вышел из дому. Усилившийся дождь сек распаленное лицо, в ушах, словно издевательство, звучала песня доярок у Помидора. В воротах стоял пьяный Шилейка и, опершись о забор, мочился в канаву.

— А, приседатель! — зашепелявил, узнав Арвидаса. — Жив еще? Живи, живи, сколько бог положил. Веселись! Времени-то немного осталось…

— Иди спать. Раз уже не бригадир, то думаешь, можешь валяться, надравшись как свинья, — пристыдил его Арвидас, чувствуя, как оцепенение спадает и возвращается прежняя энергия.

— Но-но. Потише. Шилейка таких мужиков не боится. Валяй мимо, нечего к людям приставать. Лучше за своей бабой беги. Прошла с Мартинасом, ляжками сцепившись. — Шилейка сделал непристойное движение и расхохотался.

Арвидас догнал их недалеко от дома. Мартинас с мальчиком на руках шел впереди, а сзади, отстав на несколько шагов, брела Ева. В сумерках Арвидас не мог как следует разглядеть ее лицо, но по низко опущенной голове и шатающейся походке догадался, что случилось что-то неладное.

— Почему так поздно? — испуганно спросил он.

Она ничего не ответила.

— Что случилось, Ева? — Он схватил мокрую холодную руку и рванул на себя.

— Отстань! — пронзительно взвизгнула она.

Арвидас отпрянул, как от пощечины.

— Что случилось, Мартинас?

— Ребенок свалился в жижесборник.

— Что ты говоришь?! — Арвидас подскочил к Мартинасу.

— Не бойся, ничего плохого не случилось. Отмыли у Гоялисов, переодели в сухое.

Арвидас вздохнул с облегчением.

— Ну, мужчина, — обратился он к мальчику. — Как это случилось, что ты в жиже искупался? Иди ко мне. Расскажи, как там было.

Ребенок что-то пробормотал сонным голосом: он дремал, положив голову на плечо Мартинаса.

Арвидас взял в объятия хрупкое тело мальчика и, в порыве отцовских чувств, нежно прижал его к груди.

— Спасибо, Мартинас, — взволнованно прошептал он и дружески пожал локоть Вилимасу.

Тот молча кивнул.

До самого дома никто не сказал ни слова. В неловкой тишине чавкали тяжелые шаги, шелестел дождь, похлестывая по трем безмолвным фигурам, сгорбленным под тяжестью мыслей.

У двери дома Ева неожиданно обернулась к Мартинасу и воскликнула:

— Не знаю, как смогу вас отблагодарить, добрый вы человек!

— Какие пустяки, — буркнул Мартинас.

Арвидас вопросительно взглянул на жену.

— Он спас нашего мальчика! — воскликнула она тем же бесконечно благодарным голосом и заплакала.

— Да? — Арвидас минуту помолчал, собираясь с чувствами. — Спасибо, Мартинас. Я никогда этого не забуду.

— Ладно, ладно, — буркнул Мартинас, отпирая свою дверь.

— Чего же ты плачешь? — спросил Арвидас, когда они вошли в дом. — Надо радоваться, что все хорошо обошлось.

Ева, стараясь не смотреть мужу в глаза, взяла у него мальчика и стала раздевать его.

— Завтра же велю сделать крышки для жижесборников. Халатность…

Ева не ответила.

— Что с тобой? — раздраженно спросил он. — Неужто я виноват в том, что случилось?

— У ребенка жар, — тихо сказала она.

— Нечего таскать его в телятник. Каких-нибудь два часа он может посидеть дома взаперти. Не маленький. А потом посмотрим. Может, удастся сколотить детские группы.

Они легли без ужина. Их разделяло несколько сантиметров постели, но оба чувствовали разверзшуюся между ними бездну, через которую уже не перебросить мост.

Ночью Ева не раз вставала и, нагнувшись над детской кроваткой, долго прислушивалась к его ровному, здоровому дыханию. Однажды ей почудилось: то, что вчера случилось, всего лишь сон со счастливым концом. Комнату заполнил запах, какой бывает, когда стоит гроб с покойником. Содрогаясь всем телом, Ева выскочила из постели и приникла к кроватке сына. Упав на колени, она долго ласкала его взглядом. Потом провела руками по одеяльцу и, прикоснувшись губами к розовой щеке, успокоенно легла. Солнечное спокойствие залило ее сердце. Она видела впереди ритмично покачивающуюся на ходу, кряжистую, плечистую фигуру, детские ручонки, обвившиеся вокруг шеи. И Ева все шла и шла за ним, охваченная каким-то умилением, пока видение не исчезло и она не заснула со счастливой, благодарной улыбкой на утомленном лице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Первая такая свадьба

I

Он пошел через деревню, с трудом передвигая ноги. Казалось, все глядят на него из окон, злорадно улыбаются, повторяют слова Помидора: «И тебе хвост прищемили, барсук!» Не поддаваться, только не поддаваться! Пускай все видят, что кровожадное решение уполномоченных для него что прошлогодний снег. Напыжился, расправил плечи. Усы встопорщились, взгляд презрительно миновал дворы и уставился на распустившиеся уже почки деревьев, за которыми повисла холстина неба, обагренная закатом. В одном из дворов кто-то крикнул вслед ему. Он прошел мимо, даже не оглянулся. Приоткрылось окно избы Нагинисов. Снова окликнули. И снова он притворился, что не расслышал. Но мимо двора Пауги прошмыгнуть не удалось: Йокубас Пауга, приземистый человек средних лет, стоял в воротах; нельзя было не заметить его и не ответить на приветствие.

— Слыхал, ты на собрание уполномоченных ходил, Мотеюс?

— Ходил. Не выбирали, не посылали, а сходил. А что? Может, не нравится?

— Ты не полевод, — лениво ответил Пауга, ковыряя пальцем плоский, загнутый, как санный полоз, нос. — Мы своих людей выбрали. Ну как, плакать будешь? Правда ли, что твои сотки на волоске висят? А может, Года пойдет работать в колхоз?

У Лапинаса все перевернулось внутри, но он не подал виду. И даже выжал улыбку.

— Это еще не известно, чьи висят, ох неизвестно, Йокубас. Цыплят по осени считают. Так что и тебе вроде не стоит надсмехаться, Йокубас. Рожа вытянется, пока выработаешь до первого сентября три, а твоя баба две с половиной сотни трудодней, ох вытянется.

— Трудодни народ постановил считать с прошлого сентября, — бесстрастно ответил Пауга. — У нас с женой и теперь есть сотни две, а еще страда впереди.

— Ишь оно как! Передовик!.. — Лапинас поднял руку, вроде хотел похлопать Паугу по плечу, но рука повисла словно тряпичная. — Не знал… Что ж, старайся, старайся, сосед. Перевыполняй минимум. За каждые десять трудодней сверх нормы дадут снять по сотке урожая с чужого огорода. Скажем, с моего. Здорово ссыпать в свои закрома чужой урожай, а?

— У тебя картошка мучнистая, — ответил Пауга, глядя на Лапинаса выцветшими глазами, и, как всегда, нельзя было понять, насмехается он или говорит серьезно.

Лапинас отвернулся и ушел, не сказав ни слова. Только уже не подтянутый по-военному, а шатаясь будто пьяный.

«Вранье насчет коровы простить не может, выродок. Бешеные псы, завистники».

У его двора, верхом на мотоцикле, застыл Рамонас. В палисаднике, через тычины изгороди, виднелась склоненная Года. Оба над чем-то смеялись.

«Проклятые бездельники! Только зубы скалить, кривляться, животами тереться, а ты, отец, из кожи вылезай». В груди заклокотало, закипело. Опасаясь, что не выдержит и обругает обоих, он перепрыгнул канаву и, протиснувшись сквозь брешь в изгороди, направился прямо на скотный двор.

У двери хлева стояла запряженная лошадь. Из черной, дышащей аммиаком пасти хлева вылетали куски навоза — там пыхтел Прунце Француз. Римша, закатав ниже колен остатки довоенных еще штанов, бросал навоз в телегу.

— Кончаете? — сипло бросил Лапинас.

— Да вот…

— Кончайте, кончайте. Завтра после обеда будем сажать «американку».

Из хлева, волоча подбитую ногу, прискакал Медведь, а за ним появился Прунце с жестяным кувшином в руке. Придурок был обнажен по пояс, рыжая шерсть на груди у него слиплась от навоза и пота и торчала клоками.

— Не-эт, не-эт, не-эт… — промычал он, опрокидывая вверх дном пустой кувшин. — Фива, госфотин Лафина, фива…

Лапинас с омерзением отвернулся.

— Напусти ему из бочки, Лукас, — бросил он через плечо, уходя.

Огороды Римши и Лапинасов лежали рядышком — на задах. Земля обоих одинаково плодородна, унавожена. Но сотки мельника были на пригорке, а Лукасовы — в ложбинке, которая по весне позднее просыхала, и не всегда можно было вовремя выйти в поле. Мокрым летом здесь и картошка подгнивала и свекла уходила в ботву. Римша сокрушался, что послушался уговоров Мотеюса и поменялся огородами. Стонал и Лапинас, ругал свою горку — земля-то потрескавшаяся, сорняков-де много, влаги-де вечно не хватает, — но в душе был рад обмену. Это разноземье было ему на руку: пока ложбина просыхала, Римши находили время, чтоб обработать и засадить огород Лапинаса. Вот и сейчас на Лукасовых сотках земля еще липнет к сапогам, а пригорок Лапинаса уже взрыхлен, вспушен как перина и ждет семян.

Мотеюс еще издали увидел на своих сотках Морту. Двухзубые вилы сновали в ловких руках ее как челнок. Куски навоза взлетали из-под ног, словно вспугнутые охотником птицы, и снова падали наземь, гладко устилая своими рыжими растерзанными лохмами взрыхленную землю. Морта была простоволоса, босиком. Толстенная, длинная до пояса коса бултыхалась на спине, словно спелый початок кукурузы. Легкий весенний ветерок дергал перкалевое залатанное платьице, которое село от стирки и едва закрывало колени.

Близость Морты всегда волновала Лапинаса, рассеивала тяжелые мысли; он снова казался себе молодым, сильным, могучим, как в первые годы их любви; душа прояснялась, словно небо после летней грозы, и в сердце не оставалось места ни для бед, ни для забот, ни для чего, кроме греховной любви. Но теперь он глядел на Морту как на чужую, словно перед ним была не женщина, которую он сотни раз ласкал, а механически двигающийся манекен. Здесь, на этом пустынном угорье, где, кроме копошащихся в навозе птиц и любимого человека, не было больше свидетелей, перед которыми пришлось бы кривить душой, скрывая свою обиду, с Лапинаса вдруг схлынуло напряжение, слабость подкосила ноги, и он сел на унавоженную землю. Схватился за голову, уставился тусклым взглядом на недалекий горизонт, где садилось красное, уставшее за день солнце, и застонал. Перед ним простиралось пустое, залитое свежей весенней зеленью поле. Ни человека, ни чернеющей пашни, ни деревца. Только рожь на всходе и никому не нужная птичья трескотня над унылой пустошью. Массив… А ведь так недавно канавы зарастали буйным ивняком и ольшаником, а перед межой Майрониса стояла такая красавица березовая роща, что издали еще привлекала взгляд. Нету больше… Срубили, выкорчевали, с землей сровняли. И стоит поле голое, стриженое, будто арестант. Неуютное, чужое сердцу. Верить не хочется, что этот кусок испоганенной, попранной чужими ногами земли был когда-то твоей собственностью. Под кнутом отца ты работал наравне с батраками, ждал смерти старика и мечтал о пьянящей славе хозяина Лепгиряй. Шли годы. Из подростка ты стал мужчиной, нашел женщину себе по сердцу, а старик все не умирал. Потом, подчиняясь его воле, женился на другой, нелюбимой, выплатил брату и сестре долю из приданого жены, сам стал отцом, а старик все не умирал. Ты смотрел, с какой еще ловкостью он взбирается по лестнице на чердак хлева, и думал, что было бы не плохо, если бы лестница была подпилена, а под ней стояла борона зубьями кверху. Наконец так и случилось, как ты хотел, но старик все равно не умер. Его убил приближающийся рокот «катюш». Но мало тебе было от этого радости: годика три похозяйничал — и колхоз. И снова ты батрак, под чужим кнутом, только новый кнут куда больнее стегает. Снова твоя земля — не твоя, и нет больше надежды, что она когда-нибудь станет твоей. Живешь как заяц под кустом в ожидании охотника. Вчера потерял хозяйство, сегодня могут вышвырнуть с собственной твоей мельницы, а завтра, чего доброго, отнимут и этот клочок земли, на котором пока еще имеешь право посидеть.

— Мотеюс! Спятил! — крикнула Морта, увидев наконец Лапинаса. — В лучших штанах на навоз! Совсем взбесился! Мы его огород в поте лица обихаживаем, а он пьяный шатается. Иди спать, не смеши людей!

Лапинас жалобно заморгал, посеревшее лицо искривила мучительная улыбка. Вдруг вспомнил, что отца он нашел мертвым во дворе, когда тот точно так же сидел на земле, обхватив голову руками. Он испуганно вздрогнул и, упираясь ладонями о землю, принялся вставать.

— Сердце больше не слушается, Мортяле, сердце… — застонал он, стесняясь собственной слабости.

Морта подошла поближе.

— Господи боже мой! Тебе полежать надо, — забеспокоилась она, увидев, что Лапинас на самом деле трезв.

— Есть кому Лапинаса уложить и без тебя. Навеки. Гроб для живого сколачивают, бестии. Погодите, не торопитесь. Еще я в ваш гроб гвоздь забью!

— Выходит, решили? — спросила Морта, наконец сообразив в чем дело.

Лапинас ответил не сразу.Нарочно медлил, справляясь с яростью, собираясь с силами, искал слов, которые поточнее передали бы все унижение и несправедливость.

— Решили, как не решить. — Вытащил из кармана верную подругу — трубку, стал ее набивать. Кисет прыгал в руках, но руки тряслись не от слабости, а от злости, которая при мысли о собрании снова вспыхнула, как вспыхивает охваченный пожаром дом, когда рушится крыша. — Собрались все свои и решили, как им будет лучше. Хитер, ужак. Созвал бы всеобщее, погорел бы как солома. Сто человек не одурачишь, времечко нынче не то. Но он, проклятущий, самого черта хитрее. «Начались полевые работы, нельзя отрывать людей… Пусть решат уполномоченные». И решили. Приковыляло по два кладеных барана из каждой бригады, хвосты поджав. Уполномоченные, черт подери! — Лапинас окутался облаком дыма и закашлялся. — Бурба Лодырь хотел хоть столько выклянчить, чтоб трудодни считать не с прошлого сентября, а с Нового года. Знаешь язык Бурбы? И купит и продаст. Так вот… И Вингела, представитель канцелярии, его поддержал. Мол, зачем загружать бухгалтерию дополнительной работой? За прошлогодние трудодни все равно платить не будем. Дрались мужики, говорить нечего. Да где там устоишь перед большинством! Сама знаешь, все правление под каблуком у Толейкиса. А уполномоченным с ферм, им-то что? Минимум их не касается. Дауйотене, правда — знаешь, баба председателя апилинкового Совета, — кинулась было, чтоб осенью и им, свинаркам, присчитали трудодни сверх нормы — на чужой огород позарилась, гадина, — но другие навалились, пристыдили, поставили на место суку. Вот так, Мортяле. Плачут наши полеводы, ох плачут. Впрягли в колхозный плуг будто волов подъяремных. Тащите! А не потащите — отрежем осенью кусок огорода со всем урожаем. Гибнет народ…

— До осени всякое еще может быть, — успокоилась Морта, хотя от рассказов Лапинаса у нее тоже опустились руки.

— Может, как не может. Всякое в жизни бывает, Мортяле… Надо же человеку чем-то утешиться. Надо… Ну, а вдруг так все и останется? Ни ты, ни Римша не обрадуетесь. Велика важность, что тебя за многодетную посчитали, минимуму не наложили.

— Что ты говоришь? — то ли обрадовалась, то ли удивилась Морта.

— Не радуйся, ох не радуйся, Мортяле. Знает пес, куда кусает. Тебя-то освободили, зато Римше — плачь не плачь — придется до осени свои триста отгрохать. А коли не отгрохает, осенью явится в твой огород какой-нибудь передовик и выкопает всю картошку. Так вот. Сажаешь и не знаешь, кто будет твое добро жрать.

Морта ничего не ответила.

— Чего молчишь? — беспокойно спросил Лапинас.

— Лукас выработает эти триста, — задумчиво сказала она.

— Смотри у меня! — Лапинас покосился на женщину. — Скора ты за другого решать, Мортяле, ох скора.

— Должен ведь кто-то в колхозе работать. Ежели никто не будет работать, и украсть неоткуда будет.

— А что Григас со своей компанией будет делать?

— Теперь и Годе работать придется.

Усы Лапинаса дрогнули, трубка перескочила в другой угол рта, из ноздрей вырвались две струйки дыма.

— Вот-вот. Этот блажной новые законы изобрел. Всяким распутницам теперь в колхозе рай. Каждая теперь ребенка заведет, чтоб по три месяца валяться и трудодни брать. Ничего себе придумал! Бузаускасова Гедрута целый месяц как шляется и еще два будет, а мы, честный народ, должны за ее грешок пот проливать.

— Заткнись. Много ли нарожал, что так говоришь?

— Вижу, и тебя Толейкис купил. Минимуму не наложил, корову вернул… Ну, как с этим минимумом выйдет, никто не знает. А насчет коровы не его благодарить надо. Наша жалоба помогла. Прищемил Юренас молодцу хвост, вот и пошел на попятный.

— Я бы под ней не подписывалась, прочитай я тогда, что ты там намолол.

— Отблагодарила, Мортяле, ладно отблагодарила…

— Перед людьми стыдно…

— И перед Толейкисом? Можешь не краснеть. Все равно даст эти три месяца поваляться, как Гедруте, коли понадобится. Такое решение.

— И правильно. После маленького женщине надо отдохнуть. Пускай за нее поработают такие здоровые дылды, как твоя Года.

Лапинас разинул было рот, но побледневшие губы только зашевелились и закрылись: слова Морты припомнили ему унижение, испытанное на собрании.

«Чего сюда притащился, ужак маринованный? Кто звал? Хочешь свою племенную кобылку защитить? Не бойся, ничего худого гадюке не сделается. Не ленится задом на танцах вертеть, повертит и на колхозной пашне. Минимум трудодней племени не испортит. Увидишь, когда с первым прошибет, посыплются, как у Римшене, считать не поспеешь…»

За свою жизнь он наслышался неприятных слов, может, и позлее этих, но никогда его еще так не оскорбляли, как на этот раз. Вскипело сердце на Гайгаласа, но не мог он простить и тех, кто недавно еще хвостом перед ним вилял, а теперь не посмел за него заступиться. Толейкис, правда, прервал Гайгаласа, да и довольно сердито. Адово семя! Будто он не сам всю эту кашу заварил…

— Лезь, лезь из кожи вон. Все Году поедом едят, так и ты не отставай. — Он отвернулся и, подняв голову, засмотрелся на небо, словно искал там утешения. Увидел! Еле заметная серебряная стрела разрезала бескрайнюю синеву, отмечая свой путь белой полосой. Лапинас глядел на самолет, пока тот не исчез из виду. Потом провел взмокшей ладонью по лицу и пробормотал: — Бесятся… Долетаются однажды, ох долетаются…

— Что там бубнишь?

— С господом богом разговариваю. «Царь царей, говорю, будь справедлив, покарай неправду. Что для тебя значит, милосердный, отцепить одну атомную бомбу? Одну-единственную! А другие сами отцепятся. Умой огнем грешную землю, создатель…»

— Разум на старости лет помутился!

Лапинас жутко расхохотался и ушел. Его снова охватила ярость. Женщина, с которой он весь свой век делил постель, невзирая на людскую молву и страх божий, и та его больше не понимает!

Во дворе, сидя на лавочке перед окном, Матильда Лапинене чистила картошку для ужина. Лапинас пролетел мимо нее как ветер, но тут же вернулся и уставился на перепуганную старуху налитыми кровью глазами.

— Завтра же пойдешь работать в бригаду, — просипел он.

— А скотина… дом?.. — прошептала Матильда.

— Успеешь! Чертова лентяйка! Копошится с утра до ночи, будто вошь в волосах, а пользы никакой. Чего не пошла навоз разбрасывать, мертвечина?

— Побойся бога, Мартинас… — Женщина зашмыгала носом и замаранным рукавом вытерла сухие глаза — слезы она давно выплакала. — Семь свинок, корова, еду варить… Будто я железная? Перед обедом, пока белье выжала, в глазах зарябило. Полное ведро поднять не могу. Вся правая сторона затекает… Вчера, когда картошку мяла, свалилась и… и…

— Не повредит. Не подохнешь! — Лапинас в бешенстве пнул ногой корзину, и та отлетела к изгороди. Картошка раскатилась по двору.

Из палисадника вышла Года, опираясь на лопату. В другой руке она несла корзинку, в которой оставалось несколько клубней георгинов.

— Чего разоряешься, отец? Будто не видишь, что мама совсем больная.

— Еще одна принцесса. Хватит с парнями ржать, хвост дугой! Завтра же идешь работать в бригаду. Надоело за тебя от стыда краснеть!

Года остолбенела: отец никогда так с ней не говорил.

— Не кричи, я не глухая. — Она повернулась, покраснев от обиды, и хотела пройти стороной, но Лапинас грубо схватил ее за руку и дернул к себе.

— Куда тащишься! Хватит сидеть у отца на шее и людей смешить. Завтра же в бригаду! Ежели до осени не наберешь две с половиной сотни трудодней и из-за тебя колхоз отдаст другому часть моего огорода, выброшу за ворота как бешеную суку.

Года швырнула лопату, поставила к ногам корзинку и посмотрела на отца таким чужим взглядом, что у Лапинаса поджилки затряслись. О, он понимал, что значит такой взгляд! Он не раз видел его у Бируте и знал, чем все кончалось.

— Вот что, милый, сперва поостынь, а потом поговорим как люди. Я не вещь какая-нибудь, чтоб выбрасывать, когда захочется, а потом снова брать. Я не мама, не дам на шее ездить. Если не на ком злость сорвать, то вот столб в изгороди: подпрыгни и ударься об него головой.

— Такие слова отцу, родному отцу… — простонал Лапинас.

— Отец… — Оттого, как было сказано это слово, у Лапинаса дух перехватило. Лучше бы камнем ударила. Чужой, что чужой — враг не мог бы сказать с большей издевкой и презрением. — По крови отец, а по душе… Жизнь ты мне дал, но за это я руки целовать не стану. Если хочешь знать, иногда мне стыдно за такого отца…

Лапинас схватился за голову. Уже не чувствовал злобы, только пронзительную боль в сердце, которая раскаленным гвоздем сверлила грудь.

— Стыдно… За отца… — прошептал он, глядя остановившимся взглядом на дочь и видя на месте ее неясное темное пятно. — Спаси и сохрани, господи… Почему это так, царь царей? За какие грехи?

— Ты хочешь всем устраивать жизнь, как тебе выгодней, — сказала Года. — Тебе нужны слуги, да еще для неважных целей, а я не родилась служанкой. Ни для тебя, ни для других. Я хочу служить сама себе. Хотя бы пока не найду достойного себя хозяина.

Лапинас, шатаясь, проковылял к лавке и грузно опустился рядом с женой.

— Года, доченька, пойми… — наконец посмела раскрыть рот Лапинене. — Сегодня колхоз решил насчет огородов. Отец не полевод, его трудодни поверх нормы ничего не значат. Меня освободили — стара, а тебе придется выработать эти двести пятьдесят. Может, я еще поправлюсь, даст бог. Помогу. Надо, доченька. Как же отдашь свой огород другому. Не растравляй сердце отцу, пташечка.

Года подошла к матери и положила ей ладонь на голову.

— Я работы не боюсь, мама. Нетрудно выработать не только двести, а вдвое больше, если видишь смысл в этой работе, — заговорила она мягко, гладя материны волосы. — Но вы ведь только из-за богатства впряглись в эти свои сотки. Корова, семь штук свиней. Каторга! С зари до зари. Все чердаки добром напиханы, и все мало. Пока жива, могла бы ты пальцем не шевельнуть, всего бы хватило. Неужто сто лет прожить собираешься? А может, с собой заберешь?

— Где там мне жить, доченька. Господь уж постукивает о небосвод, кличет…

— Чего тогда разрываешься? Ведь в жизни хорошего дня не видела. Иди и ложись. Почувствуй себя хоть раз человеком. — Года обняла мать за плечи и подняла с лавки. — Иди, иди, мама. Никто тебя не пожалеет, если сама себя не пожалеешь. Не в такой дом попала.

— Картошка… — прошептала Лапинене, робко, как мышка, покосившись на мужа.

— Почищу.

— Скотина…

— А что отец будет делать? Ветра-то нет… — Года обняла старушку и, как упирающегося ребенка, отвела в избу.

Лапинас сидел, закрыв ладонями пожелтевшее лицо. Дочь… Единственное дитя, которое он вроде бы держал в своих руках. Против! Обругала, в душу наплевала… Стыдится собственного отца! Отняли! Может, еще не совсем, но отберут! О н и!..

Снова поднялась затихшая было ярость, обмершее тело ожило. В глазах снова возникло лицо Гайгаласа. Нет, еще Толейкис, еще Григас, еще этот насмешник Пауга. Много лиц промелькнуло перед ним, но последним снова был Гайгалас.

«Помилуй меня, господи…»

Он встал и, пряча мстительный огонь исступленных глаз в кустики бровей, с надеждой оглядел вечернее небо. «Слава богу, луна начинает подлениваться с вечера. Не сегодня, так завтра дай, господи, исполниться милости твоей. Занеси над головой неприятеля праведный бич возмездия».

II

На следующий день выпало воскресенье. Необычное для Лепгиряй, потому что по предложению Арвидаса правление постановило в выходные дни не работать. До позднего утра в деревне царило неуверенное выжидание, так как многим не верилось, что вдруг не откроется дверь, не войдет бригадир и не скажет: «Ну, ну, покопались, и хватит. Давно пора в поле». Но никто не показывался.

И деревня мало-помалу, двор за двором, запраздничала. Женщины причесывались, искали у детей в голове; мужики, поставив на стол зеркало, брили бороду, иные шли подстричься к Антанасу Григасу или Габрису Дауйотасу — смотря куда ближе, — поскольку те охотно демонстрировали свое незатейливое искусство на нетребовательных головах соседей, хоть сами-то стриглись в городе. Где ножницы, бритва да еще несколько мужиков, там, ясное дело, за язык тянуть не приходится. И не болтовня идет, а серьезный, мужской разговор, потому что новости теперь сыплются на Лепгиряй, как зерна из снопа под ударами цепов. Вспомнить хотя бы позавчерашний день, когда колхоз в первый раз выехал сеять. Большое ли дело — в первый раз! Каждый год выезжает в первый раз, надо же когда-то начинать. Но так ли? Нет, лепгиряйцы в жизни такого не видали. Толейкис созвал в деревню полеводов всех четырех бригад. Председатель апилинки Дауйотас поздравил с началом весеннего сева. Краснобай-то никудышный, да у многих все равно в глазах защипало, когда оркестр заиграл. Потом все с музыкой двинулись в кяпаляйскую бригаду; поля здесь лежали выше и просыхали раньше, чем в других бригадах. Впереди, за оркестром, ехал грузовик с семенами, украшенный еловыми венками, флажками, плакатами работы Тадаса; в кузове стояли Йокубас Пауга и Магде Раудоникене — передовики полеводства — и держали красное знамя; рядом с ними Надя Лунова, славный свекловод. А за грузовиком — бригадиры верхом на лошадях, за ними — сеялки, а еще дальше — длинная процессия крестьян с пружинными боронами, зигзагами и прочим инвентарем. Поначалу кое-кому смешно было — на кой черт все это представление? — но когда на месте их встретил сам хозяин колхоза Толейкис, да еще сказал трогательную речь, каждое слово которой пахло хлебом насущным, а потом ударил оркестр, сотрясая поля торжественным маршем, самые закоснелые сердца дрогнули («Я, соседушка, не скорый на такое, ну, а как увидел… вроде мне кто коленкой в кадык уперся, а в груди точь-в-точь овечий хвостик вихляется…»). Все, затаив дыхание, глядели на Паугу с Раудоникене, тем было поручено наполнить ящик сеялки. Зерно шуршало словно тихая молитва; первое зерно, первые семена этой весной; а люди стояли сняв шапки, будто в каком-то храме, охваченные величественной радостью, понятной только крестьянину, — той самой молитвенной радостью, которую когда-то испытывал сельский житель каждую весну, бросая первую горсть в собственную землю. Потом на сеялку вскочил Клямас Гайгалас, потому что ему, руководителю лучшей бригады, выпала эта честь — вывести первую полосу, — и машина, запряженная двумя молодецкими гнедыми, тронулась с места. Никто не кашлянул, рта не раскрыл, кажется, даже ветер утих — такая тишина. И только увидев возвращающуюся сеялку, все зашевелились, потому что оркестр снова грянул марш и навстречу сеятелям вышли хозяева бригады — Андрюс Вилимас с двумя лучшими колхозниками Кяпаляй. Гайгалас пожал Андрюсу руку, передал вожжи. Тут бы ему в самый раз съязвить, выругаться, но бригадир до того разволновался, что двух слов связать не мог («А как же — перед всем колхозом такой почет…»).

Такие-то дела творились позавчера, в первый день сева. А вчера новый гром, хоть та гроза еще не унялась, — собрание уполномоченных. А нынче — празднуем! Но это еще не все: аванс за всю первую четверть года выдавать будут! Как ни крути — Толейкис зря не болтает. Это каждый своим горбом чувствует. Да уж почувствовали. «Так-то это так, а осенью не один чихать будет…» — «Лодыри будут чихать, чтоб их туда, симулянты. Жалко тебе их, что ли?» — «Одного бьют, десять дрожат. А каждому, говори что хочешь, Григас, собственные сотки приятней чужих гектаров. Своя рубаха-то ближе к телу». — «Всякая муха к пахтанью льнет, чтоб ее туда». — «Из пахтанья вылезть можно, а из меду и не выберешься». — «Мне так и не терпится выгнать этого барана недостриженного». — «И выгоняй, Антанас. Уже остриг ровно за его любимых шестьдесят соток. Теперь мой черед». — «Не дурите, нечего путать чуб с политикой!» — «Ха-ха-ха!»

У второго парикмахера, Габриса Дауйотаса, тоже разговоры вроде этих; только в избе Лапинаса все в одну дуду дудят.

Праздничает деревня. У многих, конечно, возникает грешная мысль — спрыснуть первый день отдыха и неожиданный аванс. Но женщины, беспроволочный телеграф которых действует безотказно, уже пронюхали про заговор, вот и снуют по деревне, как стрижи перед дождем, ищут каждая своего, а найдя, волокут домой, легонько поругивая, а то как же еще покажешь свою власть? Но и без ругани мужская голова соображает: воскресенье воскресеньем, а святые за тебя огород не обработают, картошку не посадят (да и сам без лошади ничего не сделаешь), потому что в будни последнюю клячу из колхоза не получишь. Кто-то пустил слух, мол, посреди недели председатель отпустит всех на один день с работы, чтоб с огородами управиться, но многие не верят; на доске объявлений-то пока такого распоряжения нет. Да и время, самим богом данное: небо осыпано белыми облачками — будет картошка цельная. Раз так, то, бормоча под нос: «Черт бы подрал эти сотки…», тащатся многие к бригадиру, оттуда со словесным разрешением в конюшню, и спустя добрый час в каждом втором огороде начинается страда.

К вечеру огороды опустели: все, кто не выбрался днем, сбежались в канцелярию за авансом. В плотно накуренной комнате толпилось добрых полдюжины человек, в основном женщин, поскольку многие, боясь, чтоб муженек не улепетнул с деньгами, пришли за авансом самолично.

Пятрас Вингела сидит за столом рядом с кассиршей. Сладко улыбается, но злой, как голодный лев, потому что на сегодня планировал веселую вылазку в Вешвиле, а получился пшик.

— Подпишись, ягодка сладкая. Вот тут, тут, где эти точки, — указывает он, а когда огрубелая рука сразу не находит где, берет ее своими мягкими пахучими пальчиками вместе с ручкой и тычет в нужное место как нашкодившего котенка.

— Погоди, погоди, уважаемый, должна ведь знать, где подписываюсь.

— На бумаге, не на воловьей шкуре. Не бойся, ягодка сладкая, черту душу не продашь. Филомена, плати: семьдесят один трудодень по пять. Триста пятьдесят пять.

— А за мужа?

— За мужа и получаешь. А здесь клади подпись за себя. Три трудодня по пять. Пятнадцать рублей, ягодка сладкая. Плати, Филомена.

— Всего пятнадцать?..

— Так бумаги показывают, ничего не попишешь. Следующий. Тридцать восемь по пять… — Щелк, щелк на счетах. — Плати, Филомена.

Люди один за другим почтительно склоняются перед Вингелой, подписываются, дрожащими руками пересчитывают деньги и, старательно спрятав их за пазухой, выходят на улицу. Робкие, немного виноватые, словно эти деньги — какая-то милостыня. Во дворе больше таких, кто уже забрал аванс. Стоят, собравшись в кучки, толкуют. Всех охватило особенное настроение. Подумать только, обещал и дал! По пять рублей! Почти в два раза больше, чем в прошлом году на трудодень давали. А осенью еще по килограмму зерна добавит. Ясно, добавит — теперь уже никто не сомневается.

— Выходит, можно и в колхозе заработать, — чей-то голос из толпы.

— Пауга тыщу с лишком получил.

— Говорят, теперь каждый месяц будет платить. Как на фабрике.

— Будет! — Голос Бурбы Лодыря. Злой он как шершень. В кармане всего двадцать рублей, потому что, кроме возки камней, в этом году больше ничего не делал. — Ишь ты, швырнул собаке кость. Осенью другую подбросит, вот шавка не залает, но и не подохнет. А когда сотки обкорнает, тут-то все шавки и залают.

— Что? Неужто тебе барабанный бой не оплатили, Бурба? — с серьезнейшим видом допытывается Пауга.

— Ишь ты! Не заплатил, зато обещал после смерти пшеницей отсыпать.

— Нет, голубчик, сам пойдешь косить.

— Каждый пойдет, коли платят.

— Во-во, деньга изо всех лень вышибет.

Бурба вертит клинышком бородки, слушает неприятные разговоры. Нет у него больше подпевал. Недовольных-то хватает, потому что многие получили жидковато, но разинуть рот не смеют. С завистью косятся на тех, кто греет на груди по нескольку сотенных, и в душе себя поносят.

Арвидас заходит в канцелярию и снова выбегает в деревню. Ему как-то не по себе. Сейчас стоит в дверях правления и прислушивается к гомону во дворе. За спиной — Антанас Григас. Щеки дергаются от тщетно сдерживаемой улыбки, глаза горят. Доволен и взволнован до слез, чтоб его туда!

Мимо них протолкнулась высокая костлявая баба. Выбежала во двор, огляделась. Волосы выбились из-под платка, угловатое лицо раскраснелось. Эльвира Каранаускене. Известная во всем колхозе скупердяйка и завистница, но не труженица.

— Где председатель? — взревела она мужским голосом.

— Вон стоит. Мимо пронеслась.

— Чего тебе, Каранаускене? — спросил Арвидас.

— Совет нужен! — Женщина подбежала к двери правления, впилась в Арвидаса ястребиным взглядом. Большая родинка, украшенная рыжими волосинками, ерзала на подбородке, как живая. — Пауга получил тыщу сто, Гайгалас полторы тыщи, Раудоникисы столько же, Помидор тыщу, все получили сотни да тыщи, а мы с мужем неполную сотню. Как теперь нам жить, председатель?

— Сметона! Эй, президент, тебе пару нашли, — рассмеялся кто-то.

— Как теперь жить? — голосила женщина, ослепленная завистью. — Может, знаешь какой-нибудь секрет, председатель, так подскажи!

— Знаю. Подойди поближе, подскажу. — Арвидас наклонился к Каранаускене и негромко, но так, чтобы весь двор слышал, сказал ей на ухо: — Неужто не слышала, мать, о таком господе боге — труде? Это он сотни да тысячи раздает…

Все загоготали, а Каранаускене, будто ошпарившись, отпрянула от Арвидаса и, страшно пристыженная, а еще пуще — оскорбленная, понеслась через двор на улицу.

Арвидас пожал Григасу руку: этот смех был для его слуха приятнее, чем звон золота для скупца.

Из читальни вышли Мартинас с Повиласом Навикасом. Старые знакомые, потому что райкомовский уполномоченный все то время, пока Мартинас был председателем, опекал лепгиряйский колхоз и отлично ладил с Мартинасом. Это был среднего роста, средних лет человек с хитроватыми глазами, которые чуть настороженно глядели из-под косматых бровей. На первый взгляд он казался искренним и неглупым человеком, однако нехорошие слухи все-таки про него ходили — поговаривали, что уполномоченный якобы любит подслушивать под чужой дверью и, услышав что-либо, на его взгляд достойное внимания, передает по назначению, тем проявляя явную бдительность и политическую зрелость и, без сомнения, надеясь на проценты со вложенного капитала — на повышение по службе. Райкомовские работники не любили его. Юренас терпел, но презирал, колхозники никак не относились к нему, а Мартинас побаивался, но антипатии не испытывал, потому что Навикас умел так ладить с бывшим председателем, что, когда он нажимал, Мартинасу казалось, что он идет на уступки, а главное, в противовес Юренасу, он не скупился на комплименты; правда, з а  г л а з а, если это было ему полезно, он забывал свои красивые слова и поносил за то же самое, не жалея самых мрачных красок.

— Не имею понятия, зачем я сегодня приехал, — сказал Навикас, садясь на лавку под окном читальни. — Праздновать всякий умеет и без уполномоченных.

Арвидас уселся рядом. Рядом с ним — Григас. Справа от Навикаса — Мартинас. Кто-то, проходя мимо, посмеялся: вся власть под окном.

— Праздник празднику не ровня, — откликнулся Григас. — Собаке и в конуре пасха, а человеку стол нужен, и не бедный.

— Для отдыха нужно не меньше умения, чем для работы, — подхватил Арвидас. — День потратить без пользы — да это каждый умеет, товарищ Навикас. Но зачем тогда книги, газеты? Воскресенье должно стать днем просвещения для крестьянина. Когда мы научимся полностью его использовать, тогда и колхозник станет сознательней и эти шесть рабочих дней производительней.

— Разумно сказано, — похвалил Навикас, хоть на самом деле был недоволен. Арвидас говорил слишком вызывающе. — Но в настоящую минуту, товарищ, я не заметил ничего подобного вашему воображаемому отдыху. Народ проторчал целый день на своих огородах, а теперь бежит домой с деньжатами. Вместо культурного отдыха в голове у всех частнособственнические мыслишки, индивидуалистические настроения. А посевные работы в колхозе не продвинулись ни на пядь. Много ли вы здесь выиграли, товарищ?

— А вы видели, в каком настроении народ бежит домой с «деньжатами»? Поговорили хоть с кем-нибудь? — в свою очередь спросил Арвидас. — Мы выиграли, очень много выиграли, товарищ Навикас! Правда, не таким мы представляли день отдыха. Но ведь это только начало. Дадим время людям управиться с работами. Научатся, привыкнут…

— Сегодня важнее всего было выплатить аванс, — вмешался Григас. — Теперь телега покатится веселей, лошадь и та домой проворнее бежит.

Мартинас покачал головой. Нельзя было понять, осуждает он или одобряет, но, во всяком случае, он задумался.

— Разумно сделано. — Навикас чихнул; хронический насморк ни зимой, ни летом не отпускал покрасневший до блеска кончик его носа. — Надо поощрять материальную заинтересованность. Само собой понятно, когда есть для этого средства. Такой рачительный хозяин, как вы, товарищ Толейкис, не скормит зерно скоту, забыв, что надо оставить на семена, — добавил он вкрадчиво, а в голове у него так и зудела мысль: как бы найти повод оседлать председателя, взять вожжи в свои руки и уверенно свернуть на проторенную дорогу, может быть чуть скучную, но зато без резких поворотов и опасных подъемов.

— Пока что денег, вырученных за коров, на аванс хватит. А дальше — посмотрим. Думаю, за молоко больше наберем. Ведь работаем в том направлении, чтоб колхозные дела шли на поправку. Если понадобится, урежем неделимый фонд. Словом, сделаем все, чтобы удержать прочный трудодень и завоевать доверие колхозников. А когда появится доверие, тогда мы уже сможем сказать, что колхоз на полпути в гору.

Навикас чихнул, и в самое время, потому что не знал, что тут и ответить. Планы Толейкиса превышали все то, что он до сих пор позволял себе вообразить. Во имя трудодня урезать неделимый фонд! Даже неделимый фонд! Неслыханное покушение на интересы колхоза! О, теперь-то будет что внести в секретную книжицу! «Опасная тенденция и т. д…» Придя в себя, он сказал:

— А что будет, если… не влезет на гору? Поскользнется — и вниз с горки… Колхозные фонды исчерпаны, товарищ, а народ, как и раньше, на своих сотках да у своих коров. Затея удивительная, гениальная! Не сомневаюсь, что вам, такому разумному человеку, она удастся. Я сказал так просто, ради примера. А что, если… — Навикас многозначительно поднял палец к губам и огляделся.

— Не будет никакого «если». Не может быть! Это противоречит закону материальной заинтересованности. Чем больше человек заработает, тем сильней будет стараться, а чем сильней будет стараться, тем больше будет производить колхоз. Клин клином вышибают, как народ говорит. — Арвидас вдруг вспомнил разговор в райкоме и, охваченный досадой, уставился на Навикаса в упор. Он не мог не добавить: — Как видите, вам нечего дрожать за судьбу колхоза. Вы сами только что похвалили, что я хороший хозяин. Хотя в кабинете Юренаса ваше мнение автоматически изменится.

— Мое мнение? — от души удивился Навикас. — Какое может быть у меня мнение, товарищ? Уполномоченный районного комитета не может иметь собственного мнения. Он всего лишь посредник, информатор. Моя обязанность — без утайки и постоянно сообщать райкому о положении дел в колхозе, передавать вам мнение райкома по тому или иному вопросу и наблюдать, как идет выполнение постановлений партии.

— Наблюдать и информировать. — Арвидас рассмеялся с иронией. — Нам нужны не наблюдатели, а работники.

— Интересно, как вы представляете себе мою работу? — ласково спросил Навикас, а перед глазами у него уже скакали привычные фразы, которые он запишет, едва только останется один: «Непочтительные высказывания в адрес конъюнктуры… Презрительное отношение к партийным работникам…» — Раньше, бывало, райкомовский уполномоченный совал всюду нос, приказывал, указывал, требовал. Года два назад партия справедливо осудила подобную практику. Правильно, товарищ! Потому что не уполномоченный, а вы, колхозники, являетесь хозяевами. Мы можем вам только посоветовать, обратить внимание, осторожно указать… Мы посредники, а не исполнители.

— Через посредников все дороже обходится, — не утерпел Арвидас. — Такие уполномоченные, возможно, и нужны в крупных районах страны, где до центра сто и более километров, но не у нас.

— Мешаю? — мрачно спросил Навикас.

— Вчера наша Настуте письмо от отца получила, — вдруг вставил Григас, решив прекратить опасный спор.

— Мешаете! Вы не виноваты, но мешаете. Не мне — обществу. Каждый мешает, кто не занят полезным трудом, — отрезал Арвидас, не обратив внимания на слова Григаса.

— Людвикас возвращается, Круминис, — Григас повысил голос. — Слышали?

Мартинас вздрогнул, побледнел, но никто не заметил его смущения.

— Ну и пускай себе возвращается, — отмахнулся Арвидас.

— Вы думаете, Толейкис… — начал было Навикас, но Григас поспешил забежать вперед:

— Вместе с ним младший сын приезжает. Болюс-то женился, живет где-то под Воронежем. Обстругали человека. Жена умерла, сам остался без здоровья, рассказывают, едва три пуда тащит, а такой бугай был… Чтоб его туда, этот культ…

Навикас навострил уши.

— Придется Гоялисов куда-то выселить, пока они свой дом не построят, — сказал Арвидас.

— Как-нибудь в тесноте до осени проживут. Пускай только их в колхоз примут. Дома на скамье мягче, чем в гостях на перине.

— Колхозу нужны работники, — скупо заметил Арвидас. — Примем. Кажется, неплохо со всеми ладил.

— Человек он уживчивый. Не Лапинас, хоть и побольше земли было. Не хитрил, не мошенничал, на чужом несчастье не наживался, а в беде никому не отказывал. Помню, как-то захворал тяжело мой Тадас. Бегу туда, бегу сюда. У одного лошадь не кована, у другого телега сломана, у третьего сено везут, чтоб его туда! А Круминис хоть бы слово сказал. Лошадей мигом из косилки в бричку, сам — за вожжи, да еще спрашивает, может, деньги нужны. Такой уж он человек… По доброте своей и не разжился, не приумножил отцовское имущество, а только хозяйство развалил. Годика два я у него батрачил. Работать, спору нет, приходилось; но и работается веселей, когда тебя за человека считают, не садят за отдельный стол, платят прилично. Кулак, кулак… По гектарам кулак, а по сердцу… Такой Шилейка, хоть земли у него в несколько раз меньше было (пока не прибавили в реформу), куда больше был кулаком, чем Круминис. Если и надо было кого-то из Лепгиряй сослать, то только не Круминиса.

Мартинас встал. Он из последних сил старался говорить спокойно, но голос его прозвучал неестественно:

— Мне надо идти. Есть дела. Будьте здоровы…

— Гляди-ка, на нем лица нет! — Григас искоса, как аист, оглядел Мартинаса с ног до головы. — Тебе же нездоровится, парень!

Мартинас передернул плечами и, не подав никому руки, ушел.

…С того дня прошло девять лет, но Мартинасу казалось, что все это случилось вчера.

— Вы понимаете, невозможно ликвидировать бандитизм, не подрубив его корней. Бандиты опираются на кулаков. Надо их изолировать, тогда белый террор, потеряв свои резервы, выдохнется. Ваш долг, как коммуниста и советского гражданина, помочь нам.

Мартинас машинально кивает. Симпатичный, даже душевный, но требовательный голос обволакивает его. Как загипнотизированный, он следит за тупым кривоватым пальцем, который путешествует по бумаге, исписанной фамилиями. «Будет много слез. Но так надо. Они ведь нас не жалеют. Классовая борьба… Правильно говорит этот товарищ: пока не подрубим корней…» Мартинас глядит на список, не чувствуя никакой жалости, словно здесь решается не судьба живых людей, а правят корректуру: эту фамилию вычеркнуть, эту оставить.

— Демянтис?

— Кулак.

— Сам вижу. — Тупой палец тыкает в графу, где записаны гектары. — Бандитов поддерживает?

— Не знаю…

— Ясное дело, хвастаться не будет. И так понятно. Такое хозяйство. Ясно!

— Лапинас?

Мартинас обмякает. Перехватывает дыхание, будто ударили под ложечку. Теперь перед ним уже не мертвые буквы, не машинальный процесс правки, а улыбка зеленых глаз. Года! Они еще не поговорили как следует, но он знает: это его судьба, его счастье, а может, и гибель.

— Лапинас… Лапинас… — В душе еще бушует буря, но внешне он спокоен. — Землю Лапинаса в реформу не трогали… Круглых двадцать…

— И мельница.

— Ветряк. Не ахти какая там мельница…

— Его сын сбежал. Может быть, людей убивает.

«Но она-то в чем виновата?!»

— Говорят, погиб. По-моему, это верно. В первые дни войны у Сукмядисского леса они атаковали советские танки голыми руками. Всех уложили… Да и не настоящий — усыновленный. Его отец, Игнасюс Лапинас, бедняк… А Мотеюс первым подал заявление о приеме в колхоз… Не знаю… Мне, как председателю апилинки…

— Так? — Тяжелый, испытующий взгляд прижал Мартинаса, но он, собрав остатки сил, выпрямился, удивляясь смелости и наглости другого, вдруг возникшего в нем человека.

— Отец Лапинаса был твердый старик. До последнего держал хозяйство в своих руках. Сыну-то не много и хозяйничать пришлось. Богатство еще не успело испортить человека.

— Ладно. Круминис.

Мартинас опустошен, придавлен. Против Круминиса он ничего не имеет, но после того как он с таким пылом защищал Лапинаса… Нет, это будет слишком неосторожно, вызовет подозрение…

— Как вам сказать…

— Крупный кулак.

— М-да. Сорок гектаров…

— Явный классовый враг.

Мартинас двусмысленно молчит. Застывший взгляд прикован к фамилии Лапинаса, перечеркнутой жирной красной чертой. Многообещающе улыбаются глаза, сверкающие весенней зеленью…

— Не может быть ни малейшей пощады для кулацкого элемента, товарищ! Ни малейшей! — тупой палец уткнулся в фамилию Круминиса, отскочил будто пружина и предупреждающе замелькал перед носом Мартинаса.

Домой он вернулся будто оплеванный. Пытался оправдаться, уверял себя, что каждый на его месте поступил бы так. Он ведь лишь статист в происходящей драме, действие которой не зависит от его участия. Со временем он забыл и Круминиса, и ту нехорошую сцену, хоть иногда воспоминания на какое-то время нарушали душевное равновесие. В таких случаях он говорил себе: «Будь разумным. Они могли это сделать, даже не спросив твоего мнения, и сейчас ты бы не чувствовал за собой никакой вины». И этих плоских рассуждений достаточно было, чтобы обмануть себя.

Но из-за Лапинаса Мартинас долго не знал покоя. Его постоянно преследовал страх, что ложь вскроется; он чувствовал себя на заряженной бомбе, которую положил сам и не знает, когда она взорвется. Он не верил пущенному Лапинасом слуху, что Адолюс-де погиб в первые дни войны; тем более что нашлись люди, видевшие, как он позднее таскался с лесными братьями. Чужое горе всегда вызывало у Мартинаса сочувствие, но когда он узнал от Лапинаса о смерти Адолюса — а на этот раз для неверия не было причин, — его охватила такая неуемная радость, какую может пережить только узник, долго ждавший сурового приговора суда и наконец оправданный. С его плеч свалилась тяжкая ответственность. До сих пор он с ужасом ждал, что его вызовут  т у д а — а это могло случиться в любой день, в любой час — и скажут: «Вы, гражданин Вилимас, ввели нас в заблуждение; весьма сожалеем, но мы вынуждены сделать из этого соответствующие выводы…» Но никто его не вызывал, не делал никаких выводов, пока этот грозный вопрос наконец-то не решился сам собой. Однако Мартинас не был уверен, что здесь помогло больше: его заступничество или свиньи Лапинаса и сотни червонцев, которыми, как выразился однажды сам мельник, можно смягчить не одно закоренелое сердце врага капитала. Но, как бы там ни было, после того памятного разговора с сотрудником госбезопасности в корне изменились отношения Мартинаса и Лапинаса. У Мартинаса не было оснований подозревать, что Лапинас что-то знает, и все-таки каждый раз, встретив мельника, он чувствовал себя сообщником в позорном сговоре. Лапинас, как и прежде, был сладкий, любезный, услужливый; в глаза хвалил советскую власть, изображал ее лучшего друга, а также, чтоб никто не сомневался в его искренности, старался доказать это делами: отдал колхозу весь свой инвентарь и призвал других сделать то же самое; добросовестно, даже превышая установленную норму, выполнял все госпоставки; короче говоря, Лапинас оставался Лапинасом, но Мартинас, встретив его, чувствовал поглядывающий на него невидимый хитрющий глаз старика, которым тот изредка многозначительно подмигивал, будто говорил: «Мы-то кое-что знаем, ну, а другим это знать нет нужды… Не так ли, приятель?» Однажды Лапинас намеками предупредил Мартинаса, чтобы тот был осторожней — в деревне могут показаться бандиты. Пускай не спит дома. Безопасный ночлег, если хорошенько подумать, найти нетрудно… Мартинас в душе зло посмеялся над советом Лапинаса — он давно уже не ночевал дома, но последние слова мельника заставили его призадуматься. Это был явный намек. На следующую же ночь, сгорая со стыда за собственную слабость, Мартинас пробрался на сеновал Лапинаса и устроил здесь потайное ложе. Несколько дней спустя на деревню нагрянули бандиты, обыскали все дворы, но к Лапинасу даже не заглянули. Мартинас знал, кому он должен быть благодарен за свою жизнь. На душе было погано, он презирал себя, негодовал на Лапинаса, клялся передать его в руки госбезопасности, хотя и сознавал, что все это только самообман. Ему казалось, что, выдав Лапинаса, он потеряет не только Году, но и безопасное убежище, которое защищало его от длинных рук бандитов.

Известие о возвращении Круминиса застигло его врасплох. В последние годы, когда правительство стало исправлять нарушения законности и начали возвращаться первые ссыльные, Мартинас понял, что ему, очень возможно, придется вскоре встретиться лицом к лицу с Круминисом. Он не чувствовал особенной вины перед этим человеком, но мысль о том, что одно его присутствие каждый день будет напоминать ему о прошлом, угнетала Мартинаса. Он все-таки надеялся: а может, не вернется, а вдруг как-нибудь…

Возвращается…

Мартинас спустился по прошлогодней борозде на пойму. Река вернулась в свое русло, но в ложбинках еще блестела вода. Жиденький нежно-зеленый ковер травы на открытых солнцу местах издали радушно приглашал присесть, однако набухший дерн предостерегающе чавкал под ногами. На каждом шагу взлетали птицы, большей частью чибисы. Осмелев, они кружили над головой, иногда проносились совсем впритык, едва не задевая тяжелыми, гудящими крыльями лицо, и Мартинас ощущал теплоту их перьев.

Где-то за тем кустом должно находиться чибисово гнездо. Мартинас с Годой наткнулись на него несколько дней назад, собирая подснежники. Сейчас пойма уже отцвела, а из четырех крапчатых яичек, наверное, уже успели вылупиться голые чибисята.

Мартинас машинально свернул к гнезду, но тут же остановился и провел рукой по глазам, будто перед ним разверзлась бездна. Он ясно увидел себя нее там, у этого чибисова гнезда. Оба сидели на корточках друг перед другом, упираясь руками в землю. Как две птицы, сложившие крылья для взлета. Между ними — четыре веснушчатых яичка. А над головами — пронзительный вопль испуганных чибисов и крылья, крылья, крылья… Видимо-невидимо тяжелых свистящих крыльев. Но он ничего не замечал, только необъятную зелень туманных глаз. На него глядело его счастье, такое большое, ни умом, ни чувством не постижимое счастье, что в какое-то мгновение он усомнился, не снится ли ему это. Вообще весь этот месяц, когда какое-то чудо толкнуло Году в его объятия, Мартинас жил как во сне. Прошлое для него перестало существовать. Он словно перевоплотился, потерял себя, сливаясь с другим существом. Но эта утрата совсем не страшила его, а наоборот — была радостной, даже спасительной, потому что он, сам того не осознавая, нашел в этом полное забвение. Долго таившаяся любовь забила как подземный источник, и Мартинас жадно пил из него. Года! С этим именем на устах он вставал и ложился. Иногда ночью (конечно, когда они не ночевали в домике под мельницей) ее образ вдруг всплывал перед глазами; Мартинаса охватывала страшная тоска, душу заливали умиление, непонятная жалость, благодарность, и от счастья он еле сдерживал слезы.

«Ты счастлив, Мартинас?»

«А ты?»

«И я…»

«Я бы хотел, чтоб мы всегда были вместе. Нам надо бы пожениться, Года…»

До сих пор они ни разу об этом не заговаривали. Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Губы сжались, словно окаменели, в глазах вспыхнул холодный огонек, и Мартинас на мгновение увидел прежнюю Году — недоступную, презрительную и великодушно прощающую.

«В какой-то книге я читала, один герой дает другому такой совет: «Скорее женись, если хочешь убить любовь». Я не верю в подобные писания, но и не думаю, что любовь можно сберечь, посадив ее в гнездышко, — сказала Года, поглядев на чибисят. — Любовь не терпит пут, Мартинас».

Это был первый камень, брошенный в его спокойную, залитую солнцем заводь. Вдруг его осенила мысль, что эти губы, которые он только что целовал, произнесут однажды страшные слова, и его любви придет конец. Но это было только короткое протрезвление. Года всегда действовала на него как наркоз. Теперь она стояла перед ним — любимая, преданная, — и он, забыв все на свете, доверчиво глядел на нее.

И снова шли дни, вечера, ночи в домике под мельницей.

— Чего притащился? Магазин-то давно уж заперт. Пошел спать! Ну и вывозился, как свинья!

— Провалился на болоте. — Мартинас грубо оттолкнул сестру и прошел в дверь. Комната была тесная, грязная, всюду валялись предметы женского туалета. Сильно пахло магазином. Мартинас сбросил со спинки стула халат, от которого несло селедкой и мылом, и сел. — Принеси выпить, Виле. На тридцать рублей. Приложи хвостик колбасы. Вместе и выпьем.

— А разрешение Толейкиса есть? Знаешь, что в рабочие дни водку продавать воспрещается, — подразнила Виле, с сомнением поглядывая на брата.

— Не дури — сегодня воскресенье, — Мартинас прибавил еще один рубль.

— Зато после рабочих часов. Тоже нельзя. — Виле жадно сгребла деньги и, ворча, все-таки ушла в магазин за стеной.

Пока она собирала на стол, Мартинас сидел в каком-то оцепенении и машинально отвечал на ее вопросы.

— Слыхала? — неожиданно спросил он. — Круминис возвращается.

— Ну и что? Многие теперь возвращаются.

— Конечно… — Он наполнил стопку и выпил до дна.

— Чего сам не свой? С Годой поцапался? Может, погнала козам рога править? — Виле налила себе стопку и тоже выпила до дна. — Чего спутался с этой ведьмой? Отцепись, пока не поздно. Заделаешь ребенка, сразу в загс потащит. Приведешь жену не для себя — для друзей.

— Дура! — Мартинаспрезрительно усмехнулся. — Ты не знаешь Году. Она не такая, как другие девки, которые только и думают, как изловить удобного мужа.

— А как же. У нее золотая… — Виле захихикала.

— Хватит! Оставим ее в покое!

Какое-то время они пили молча. Быстро смеркалось. Комнату, смазывая очертания предметов, залили густые сумерки. Угасающие отблески зари освещали стоящий под окном стол и смутные силуэты людей. Мартинас подавленно смотрел на сестру, которая изредка над чем-то подхихикивала, и радовался, что в темноте они не видят друг друга. Он зашел сюда, чтобы рассеяться, облегчить душу, но надо было раскрыть сердце, а вот этого он сделать не мог. В детстве они с Виле были лучшими друзьями, доверяли друг другу все свои секреты, а теперь… Трудно себе представить, что эта вульгарная, хихикающая старая дева, цель жизни которой — надуть покупателя на копейку и, скопив таким манером приданое, заполучить сносного мужа, когда-то была его любимейшей сестрой!

— Чего таскался у реки?

— Себя искал, — рассеянно буркнул Мартинас.

— Покойный дядя хорошо говорил, что ты малость чокнутый.

— Тебе хорошо, Виле. — Мартинас поднял к окну стопку, налил на глазок и выпил. — Вечером садишься, подсчитаешь наворованные копейки, и если их больше, чем вчера, вот ты и довольна, и счастлива, и крепко спишь. Не каждый так может.

— Неужто обворовался? — Виле опять захихикала.

Мартинас молча надел шапку и пошел к двери. Голова кружилась, но веселья не было; водка не действовала, хоть он и давненько не пил. Во дворе у него вдруг мелькнула мысль зайти к Годе. Может, уже спит? Но он осторожно постучит в ее окно. В ушах раздался певучий голос, он увидел в окне обнаженные руки, и сердце бешено заколотилось. Зайдет!

Он пересек большак и свернул на зады: подойдет к окну Годы кругом, чтоб Медведь не учуял и не поднял всех в доме. Такая осторожность удивила его самого — до сих пор он никого не стеснялся, не стыдился ни посторонних, ни родителей Годы. Даже не замечал, что кроме него и Годы на свете еще есть люди.

«Этот гнусный мошенник — ее отец…» — подумал Мартинас и удивился: с той поры, как у него началась любовь с Годой, это ни разу еще не приходило ему в голову.

Он нерешительно остановился и закурил. Нет, сегодня уже поздно идти к Годе. Может старик проснуться. Да и вообще… в таком настроении… Она сразу заметит, начнет выспрашивать…

Мартинас прислонился к березе. Деревня спала глубоким сном. В пруду беспрестанно пели лягушки.

«Неужто уже полнолуние?» — подумал Мартинас, разглядев сквозь деревья посветлевшее небо. Он швырнул окурок в пруд и повернулся уходить, но услышал торопливые шаги. Человек почти бежал. За прудом, прямо напротив Мартинаса, он остановился. Минуту тяжело дышал, потом присел, раскурил трубку и, пряча ее в ладони, растворился в темноте. На Мартинаса повеяло знакомым запахом табака.

Мартинас отпрянул от березы и прислушался: ему показалось, что в стороне Каменных Ворот кто-то кричит. Подгоняемый возникшим подозрением, он выбежал на зады. И застыл: на краю Каменных Ворот в небо поднимался мохнатый куст огня.

III

Тревожные, наводящие ужас удары молотка по гильзе артиллерийского снаряда, висевшей во дворе правления, неслись через деревню в поля, ломились в избы через двери и окна, вытаскивали из постели перепуганных, заспанных людей.

— Где? Кто?!

— Неужто пожар?

— Майронисский Гайгалас горит!

— Господи милосердный…

Впопыхах набросив кое-какую одежонку, схватив что попалось под руку, люди выскакивали на улицу, будто загорелся их собственный дом, и, только оправившись от первого испуга, вооружались топорами, ведрами, веревками и мчались тушить пожар. В этой суматохе никому даже в голову не пришло, что в колхозе есть такой Пятрас Интеллигент, который носит звонкое имя начальника противопожарной охраны, за что каждый месяц ему начисляется по пятнадцать трудодней. Однако Пятрас вспомнил свои обязанности. Вспомнил он и то, что Толейкис обещал команде премию за вовремя потушенный объект, а в случае промедления грозился скостить «пожарные» трудодни на несколько месяцев.

— Бойчее, ловчее, ребята! Гайгалас горит! — покрикивал командир, понукая свою команду, которая и так была жидковата, потому что троих не хватало (Кашетас играет где-то на крестинах, Каранаускас недавно свалился пьяный, а сын Пауги с девками шляется). Леший попутал загореться в воскресенье! Да и кому могло прийти в голову, что именно сегодня вспыхнет пожар… Моторчик с шлангами, правда, готов, лежит на телеге. Но кто-то снял передние колеса, а второго пожарного фургона вообще нет — как возили в прошлом году воду для скота, так и стоит где-то на пастбище.

— С ума сойти! Куда хомут сунули?!

— Постромка лопнула.

— Не конюх, а лошадь. Морду бы тебе набить!

Мужики бегают, ругаются, злые. Пятрас Интеллигент уже и не торопит, не бранится, а тихо стонет и скрипит зубами: премия-то сгорела. Это как пить дать! А то и трудодни начальника пожарной охраны…

Воздух разрезал вой сирены. Все ближе, ближе. А вот уже удаляется. Вешвильские пожарные полетели. Не только премия да трудодни — сам со стыда сгоришь.

— Нечего и ехать, Пятрас…

— Молчи, кривая дипломатия!

Прыгнули все в телегу с насосом. (К черту второй фургон!) Помчались. Со свистом, гиканьем. Фырканье несущихся вскачь лошадей и грохот телеги заглушили даже шум, поднятый вешвильскими пожарными. Но на этом поход и кончился, потому что ни первым, ни вторым делать оказалось нечего: прибежавшие раньше люди еще успели вылить несколько ведер воды да оттащить багром вырванное из стены бревно, а для пожарников осталась куча тлеющих головешек, по середке которой мрачно торчала почерневшая печь и остатки обрушившегося дымохода.

Гайгалас сидел за изгородью, повернувшись спиной к пожарищу, и дымил сигаретой. Жена с кричащим ребенком на руках металась по двору как помешанная и повторяла одно и то же:

— О господи боже! Спаси и сохрани… Что теперь делать-то будем… О господи боже! Спаси и сохрани…

Кляме Истребок, пьяный со вчерашнего, показывал всем опаленный тулуп, под которым он лежал на хлеву, и разглагольствовал, как почуял, что горит, как прыгнул через огонь на землю, как выпустил во двор скотину и разбудил брата с невесткой.

— Истинное везение, сударь. Могли ведь все изжариться, — утешал Робинзон.

Приковылял Винце Страздас. В последнее время он переселился спать в колхозную конюшню, где была его мастерская. Винце свыкся с мыслью, что лачуга Гайгаласов скоро достанется ему, и теперь искренне жалел о прогоревшей сделке.

— Не надо было мне на конюшню уходить, — уныло сказал он.

— Да, расстегнулся бы и потушил, — расхохотался Истребок.

— Винце-то ночью не курит, — многозначительно заметил Шилейка и зевнул.

Истребок смущенно дернул плечом. Он никак не мог вспомнить, закурил он в хлеву сигарету или нет.

Подошел Лапинас. Из деревни он прибежал последним, тушить было уже нечего, но все ж вылил на головешки ведра два воды. Выражение его лица было похоронное.

— Нет пожара без искры, нет, — охал он, щупая левый ус, опаленный из-за большого усердия. — Огонь огнем остается… От папироски или там спички. Неосторожность… Да что тут поделаешь? Хорошо еще, что сам себя не пожег да и скотина цела осталась.

— Куры сгорели, — откликнулся кто-то из толпы.

— Куры! — Лапинас презрительно сплюнул. — Коли Гайгалене не возгордится, придет, дам яиц; высидит не каких-нибудь там заморышей, а настоящих леггорнов. Не про кур думать надо, про людей. Куда Гайгаласам деваться?

— На торфяник! — оскалился Шилейка. — Давно туда собирались.

Кто-то прыснул было, но прислушался к неодобрительной тишине и тут же притих.

— Не волнуйся, Шилейка, — отозвался Арвидас, незаметно появившийся у пожарища. — Колхоз позаботится о том, чтоб Гайгаласам не довелось ходить погорельцами.

— Известное дело…

— А как же…

— Надо же человеку помочь, — раздалось несколько голосов, но, не найдя поддержки, умолкли. Лепгиряйские мужики молча переглядывались. Лапинас долго и старательно чистил трубку прутиком, привязанным к кисету.

— Не плохо, брат, — первым откликнулся Помидор. — Коли живешь в такой развалюхе, какая у Гайгаласа была, стоит попросить Истребка, чтоб поспал с сигаретой на соломе…

— Во-во, кто виноват, а кому платить из своего кармана.

— Стыдитесь, люди! — Лапинас наконец вычистил трубку. Отсветы потухающего пожара озарили его возмущенное лицо и нервно подрагивающие метелки усов. — Никто не знает своего дня, часа, минуты. Господь бог не сегодня, так завтра призовет. Не ройте яму ближнему, ох не ройте, а то сами попадете. Вот Гайгалас. Стращал других красным петухом, а петушок-то самого склевал…

Мартинас стоял в отдалении, не вмешиваясь в разговор. Все, что происходило вокруг, казалось ему кошмаром. Изредка рушились перегоревшие бревна, рой искр взмывал в черную пропасть неба; оживший огонь ярче освещал кучку людей, вырывая из тьмы полосатый ствол березы, груду камней и часть изгороди, за которой сидел Гайгалас. Но вот он встал, встряхнулся, как лошадь, вышедшая из воды, и направился к пожарищу.

Все замолчали.

— Греетесь, гадюки, а? — спросил он прерывисто. — Любо поглядеть, как соседская изба горит? Чего молчите? Лапинас, ужак, скажешь, тебе не весело?

Лапинас заворчал, схватился за свою трубку, как тонущий за соломинку.

— Дай закурить, Клямас, — попросил Истребок. — Свой-то кончил.

Гайгалас размахнулся и со всего маху залепил брату пощечину.

— Знаю, что кончил, гад…

Истребок упал.

— Опомнись, Гайгалас! — закричал Арвидас.

— Вот именно, — ожил Лапинас. — Чего драться-то? Случилось такое. С каждым может случиться. Неужто он нарочно…

— Молчи, Лапинас! Кому говорить, а тебе молчать! — донесся вопль от колодца.

Все ошалело обернулись: подбежал Мартинас.

— Прочь отсюда, старик! Домой, свинья! Сгинь с глаз долой, пакостник! — выкрикивал Мартинас, размахивая кулаками. Измазанное в саже лицо его было искажено бешенством.

— Что я тебе дурного, Мартинас, что?.. — попятился Лапинас.

— Руки погреть пришел! Чтоб духу твоего тут!..

— Мартинас… Что с тобой? — Арвидас схватил его за шиворот и повернул лицом к себе.

Мартинас обвел невидящим взглядом Толейкиса, удивленных людей и вдруг опомнился. Стиснутые кулаки повисли, плечи опустились. Он стоял перед мужиками пристыженный, измочаленный приступом гнева и мелко трясся, как зверек, попавший в капкан.

— Чего без беса бесишься, чтоб тебя туда? — подивился Григас.

Мартинас пожал плечами и отвернулся, встретив испытующий взгляд Арвидаса.

— Пошли, брат, домой, пока по зубам не схлопотали.

— Во-во, — Шилейка заржал и направился к деревне. Вслед за ним двинулись остальные лепгиряйцы.

Впереди всех зло пыхтела трубка Лапинаса.

— Что думаешь делать, Гайгалас? — спросил Григас.

Гайгалас покосился на пожарище, потом на жену, которая, уже успокоившись, сидела на опрокинутом ведре посреди двора, и ничего не ответил.

— Скотину можешь поставить ко мне, — сказал Арвидас. — Кляме, пригони грузовик. Свиней погрузим. Поможешь, Винце?

— Помощников-то хватит, сударь, — ответил за хромого Робинзон.

Истребок, плюясь кровью, исчез в темноте.

— Я бы тебя взял, Клямас, но с сестрой не столкуешься, — виновато сказал Робинзон.

— У меня больше места, — предложил Мартинас. — Потом, раз уж к нам скотину перевозим, будет удобнее.

— Вот видишь, Клямас, и крыша у тебя есть, пока на свой торфяник не уедешь, — обрадовался Арвидас. — А об остальном колхоз позаботится. Подай заявление, напиши, сколько чего погорело, что первым делом нужно. Постараемся. Не унывай, дружище, человек человека в беде не оставит, времена не те.

Гайгалас хотел что-то сказать, но только тряхнул головой и отвернулся.

— Лапинас леггорнов предложил, чтоб его туда! — Григас от души рассмеялся. — Душу раскрыл, а задница видна.

— Обойдемся без Лапинаса. — Арвидас сжал плечо Гайгаласа. — Ну как, Клямас, принимаешь нашу протянутую руку? Поехали к нам?

Гайгалене всхлипнула и бросилась мужу на грудь.

— Помогут… подсобят, Клямутис… Люди! Господи, люди!..

Рука Гайгаласа поднялась и нерешительно, будто стесняясь или колеблясь, обняла жену. Плечи его вздрагивали.

Когда приехал Истребок, мужики изловили свиней, погрузили их в кузов, туда же побросали кое-какое барахло, которое удалось вынести из огня. Гайгалене с ребенком села в кабину, Винце Страздас с Григасом забрались в кузов, а Клямас повел корову.

— Антанас, похозяйничай там, пока мы не вернемся. Охота пройтись пешком, — попросил Арвидас, неприятно удивив Мартинаса, у которого не было ни малейшего желания оставаться с ним наедине. — Прекрасная ночь! Преступление ею не полюбоваться!

Ночь на самом деле была дивная. Только что взошедшая полная луна словно серебряное яблоко висела на затянутом дымкой горизонте. Земля вынырнула из темноты смущенная, испуганная как девушка, с которой вдруг стащили покрывало; попыталась было прикрыть тенями обнаженное тело, но усилия ее тщетны: все выше и выше поднималась полная луна.

— Мартинас, — сказал Арвидас, когда они остались вдвоем. — Что ты думаешь о событиях этой ночи? Заслужил ли Истребок пощечину?

— Гайгалас — горячая голова…

— Причину пожара надо хорошенько расследовать.

Мартинас пожал плечами.

— Это сделают и без нас.

— Само собой разумеется. Но тебе придется объяснить, где ты находился в это время. Ведь, кажется, ты первый заметил пожар.

— Чего тут объяснять. — Мартинас деланно рассмеялся. — Сходил и поджег. Хватит вам этого, товарищ Толейкис?

— Да, если это  т е б я  с а м о г о  удовлетворяет, — спокойно ответил Арвидас.

Мартинас вздрогнул. Да, от себя не уйдешь… Вдруг захотелось рассказать все Арвидасу. Он словно вернулся в те дни, когда еще был самим собою, когда ему нечего было скрывать ни от других, ни от себя; спокойствие залило душу. Но это продолжалось лишь мгновение. Глупо… Неужто можно сбросить со спины горб?

— У каждого из нас в душе больше или меньше «того да сего», чего не хочется показывать другим, — продолжал Арвидас, не дождавшись ответа. — Скажем, я помог Раудоникису спрятать ворованные бревна. А разве этим похвастаешься? Таких тайных уголков немало в душе у каждого. Если их не проветривать, они заражают душу гнилью. Надо иметь смелость вытащить все на свет.

— Зачем ты мне это говоришь? — глухо спросил Мартинас, ощущая испытующий взгляд Арвидаса. — Я не интересуюсь закоулками чужой души.

— Для нас, коммунистов, нет слова «чужой». Беда другого — это и наше несчастье.

Мартинас взволнованно вытащил пачку сигарет.

— Не понимаю, чего ты от меня добиваешься!

— Дай закурить.

Мартинас удивленно посмотрел на Арвидаса.

— Дай, дай… Я тоже иногда покуриваю.

Мартинас нерешительно протянул пачку, чиркнул спичкой и, прикрыв ее ладонями от ветра, протянул Арвидасу. Тот наклонился; прядка волос упала со лба, коснувшись кисти Мартинаса, и он внезапно почувствовал облегчение. Пока Арвидас прикурил, потухло несколько спичек, а затянувшись, он подавился дымом и долго кашлял, в промежутках смеясь и вытирая слезы.

— Эти для тебя крепкие, — Мартинас тоже рассмеялся.

Однажды, вскоре после того, как мальчик Толейкисов свалился в жижесборник, Арвидас пригласил Мартинаса к себе. За бутылкой водки они просидели весь вечер. Арвидас, хоть и меньше пил, быстро оживился. Они говорили обо всем — о политике, о людях колхоза, о семейной жизни. Даже Году помянули. Арвидас одобрял выбор Мартинаса, советовал побыстрее жениться, говорил, что такие женщины, как Года, только в семейной жизни могут найти себя и принести счастье другому. В тот вечер они стали ближе друг другу. Но все равно Мартинас говорил недомолвками, его искренность была чисто показной, и, как это ни странно, глядя на захмелевшего Арвидаса, он ощущал свое превосходство. Такое же чувство возникло у него и сейчас при виде жалких усилий неумелого курильщика.

— И правда крепкие, — Арвидас отшвырнул сигарету. — Не выйдет из меня курильщика, Мартинас. Никудышный мужчина тот, кто не курит, не пьет, к девкам не ходит.

Оба деланно рассмеялись. Немного прошли молча. Арвидас задумчиво смотрел на лежавшую перед ними деревню, залитую матовым лунным светом, но Мартинасу казалось, что Толейкис глядит только на него, думает только о нем и насквозь видит все его, Мартинаса, мысли.

«Не надо было на Лапинаса налетать. Что я знаю? Неужто у человека не может быть дела выйти на собственные задворки?»

— Арвидас…

Арвидас будто того только и ждал, выжидающе уставился на Мартинаса.

— Да?..

— Ничего… Я хотел… То есть мне пришло в голову, что люди… не все могут быть вроде тебя. Сильные, смелые… без пятен, без выкрутасов… — сбивчиво заговорил Мартинас совсем не о том, о чем решился было сказать. — Я завидую тебе, Арвидас…

Тот разочарованно прикусил губу.

— Знаю. Ты уже как-то говорил. Жаль, что тебе нечего прибавить.

— Могу прибавить, раз так хочешь, — отрезал Мартинас, справившись с собой. Его охватила бессильная злоба. — Хоть ты и ненамного моложе меня, нам трудно понять друг друга. Теперь доволен?

— Мы бы поняли, думай мы меньше о себе. Не надо искать несуществующих виновников, Мартинас. Каждый из нас отдал какую-то дань прошлому. Работал в труднейших условиях, боролся с бандитами, иные даже жизнь положили. Но это никому не дает права думать, что за прошлые услуги можно навсегда купить в обществе удобное место. Когда человек больше не оправдывает…

— К черту! Ты думаешь, мне места председателя жалко? А я рад, что с ним развязался. Мне теперь во сто, нет, в тысячу раз лучше!

— Лучше — может, оно и так. Но неужели ты этим доволен? Неужели не чувствуешь себя обиженным, оттолкнутым, не оцененным по заслугам! Я понимаю тебя, Мартинас. Человек все время верно служил советской власти, работал как умел… Трудно признаться, что в жизни чего-то не понял и отстал от других на полпути.

— Тогда я понимал жизнь так, как  н а д о  было понимать. Так ее понимали миллионы людей. Почему за ошибки нескольких людей должен расплачиваться весь народ? И при чем тут, в конце концов, я? Смешно… Как будто я мог быть умнее других.

— Зачем умнее? Каждому хватает ума отличить солому от мякины. И ты отличал. Нехорошо, когда человеку показывают белое и говорят «черное», а он повторяет как попугай, хоть и знает, что это неверно. Если бы каждый старался жить своим умом, по совести, насколько позволяли обстоятельства, и от культа было бы куда меньше вреда. Мы верили…

— И я верил! Я искренне верил! Во все! — горячо воскликнул Мартинас. — Как в евангелие! Мне казалось, все, что делается именем советской власти, необходимо, иначе и быть не может. Осенью сорок шестого мы собирали зерно в фонд родины. Газеты пишут, помещают снимки. Крестьяне с энтузиазмом жертвовали… как благодарность за освобождение и тому подобное. А мы по дворам с винтовками. Амбары заперты, люди попрятались. Заходим к Римшам. Детей полна изба… нищета… Из-под кровати клумпы торчат. Истребок хвать за эти клумпы, вытащил Римшу на середку избы. За лацканы схватил, в харю. «Так ты встречаешь советскую власть, саботажник! Веди в амбар. Думаешь, задаром мы тебе землю дали!» Подчистили закрома до дна. И за Римшу и за тех, у кого ничего не нашли. План, ничего не попишешь… И ни малейших угрызений совести. Так надо. Классовая борьба… Потом стали ссылать кулаков. Попали и хорошие люди. Может быть, кое-кому и помочь следовало… Могли… Но враг, а как же… Когда теперь подумаешь о тех временах, плакать хочется. Работали, укрепляли советскую власть, а оказывается, не с той стороны. Былые заслуги! Нет, Арвидас, нет у меня никаких заслуг. В моем прошлом только ошибки, ошибки, одни ошибки. Я не чувствую, что меня оттолкнули, не оценили, как ты сказал. А вот обидели, это правда. Жестоко обидели, Арвидас! Жестоко и несправедливо.

— Да. — Арвидас помолчал. — В нашей стране тысячи людей переживают духовный кризис вроде твоего. И среди них, поверь мне, найдутся такие, на совести которых лежат и преступления.

— А откуда ты знаешь, что на моей… — неожиданно сорвалось у Мартинаса.

Арвидас на мгновение смешался.

— Может быть… Но у нас нет права осуждать этих людей, если они искренне верили в то, что делали. Иное дело разного рода карьеристы. Тебе незачем стыдиться прошлого, Мартинас. Ты честно работал для советской власти. А то, что было много несправедливостей… что ж, когда машина мчится на полной скорости, кого-нибудь да заденет. Наверное, так уж сложились исторические обстоятельства…

— Значит, нет ни виноватых, ни пострадавших? — спросил Мартинас затаив дыхание.

— И да, и нет. Нам объясняют, что ничто не происходит без причины. Причина культа личности — характер и личные свойства Сталина. Историки со временем исследуют это, а философы сделают выводы, обобщения. — Арвидас понизил голос: они входили в деревню. Во многих избах горели лампы, скрипели двери, шли разговоры. Люди, радуясь в душе, что не их постигла беда, взволнованно делились впечатлениями ночи. Вряд ли кто-нибудь из них заснет до утра. — Ты говоришь об обиде, Мартинас, — продолжал Арвидас. — Когда не замечаешь никого, кроме самого себя, мнишь себя каким-то центром мироздания, тогда, даже порезав палец, будешь думать, что нет человека, страдающего сильнее, чем ты. Но ты поставь во главу угла не себя, а народ, партию, взвесь потери страны и взвесь свои, сравни их и увидишь, станет стыдно. Стыдно, Мартинас! Надо не ныть, как ребенок, которого пчела ужалила, а работать. Рюмкой и стонами людскую обиду не поправишь. Трудом, только честным трудом искупишь свою часть общей вины.

Мартинас поднял голову, хотел что-то ответить, но слова застряли во вдруг пересохшем горле. На глаза навертывались слезы.

— Чего молчишь? Обиделся за правду? — горько спросил Арвидас.

— Нет. Правда твоя хороша, — глуховато ответил Мартинас. — Я и впрямь думал только о себе. Ты не оправдал, но и не осудил меня, Арвидас. Спасибо…

— Вот видишь! — Арвидас рассмеялся и хлопнул рукой по плечу Мартинаса, вкладывая в этот жест все, что нельзя было выразить словами.

Легли они перед рассветом. В открытую дверь Мартинас слышал тяжелые вздохи Гайгалене и сердитое сопенье Клямаса. Гайгалас ворочался с боку на бок, скрипел зубами; от его резких движений трещали половицы. Потом он сел и закурил.

— Не спишь, Клямас? — вполголоса спросил Мартинас.

— Нет. Чужие тряпки бока жгут, черт подери! Нет хуже, как быть кому-то благодарным, гадюка, — отрезал он нарочито грубо, потому что сгорал со стыда при мысли о своей слабости, которая прорвалась, когда Арвидас предложил помощь.

Мартинас тоже закурил.

— Ты меня не стесняешь, Клямас. Завтра починим дверь, чтоб закрывалась…

— Один черт. Лучше давать взаймы, чем брать.

— Беда не смотрит, Клямас…

— То-то и оно. Могла же подождать, пока на торфяник переберусь. На днях там вроде освободится угол. Не дотянула, гадина.

— Этот пожар… — Мартинас минуту колебался, не решаясь. — Как думаешь, он не мог… из мести… С Лапинасом вы… сам понимаешь…

Стало тихо. Мартинас ждал, сердце у него замерло. Казалось, целая вечность прошла. Наконец скрипнули половицы, и раздался издевательский смех.

— Думаешь, Лапинас? Ну нет! Знаю как облупленного этого змеиного выползка. Последний трус, надувало, дерьмо! Любитель чужими руками жар загребать. Спичку подать может, гадюка, но сам не чиркнет.

Мартинас вздохнул с облегчением.

— И я так думаю, Клямас.

Гайгалас фыркнул.

— Чего смеешься? — Мартинас обеспокоенно прислушался.

— Хорош я буду на свадьбе у Бируте, черт подери! Последний пристойный пиджак сгорел.

— Дурак, нашел, с чего смеяться, — откликнулась Гайгалене. — В твоем пиджаке весь аванс был.

— А чего плакать? Ты за меня отплакалась. Эх, хоть бы выпил по случаю получки, гадюка, не так бы жалко было!

— Все будет хорошо, Клямас. Возьмешь у меня костюм, попляшешь на свадьбе как ни в чем не бывало. А теперь давай спать. Спать, спать…

— Черта тут заснешь.

— Спать, спать, Клямас. И ты, Гайгалене. Не тревожьтесь. Все обойдется. Среди людей не пропадете.

IV

Первомайские праздники лепгиряйцы проводят, как всякое воскресенье страдной поры, и выделяются они разве тем, что накануне в читальне сзывают торжественное собрание, а на следующий день оба колхозных грузовика, заполненные по-праздничному разряженными людьми, с транспарантами и флагами мчатся на демонстрацию в Вешвиле. Под грохот оркестра они проезжают мимо трибуны, хором отвечают на приветствие Юренаса, и праздник кончается. Кое-кто удирает, «чтоб согреться». Остальные ругаются, завидуя ловкачам. Молодежь глазеет по сторонам. Всюду музыка, песни, гомон. Плакаты, флаги, портреты. Букеты верб. Белые искусственные розы, голуби мира. Переливающаяся радуга красок и звуков. Остаться бы, влиться в этот беззаботно шумящий поток! Но председатель не спускает глаз. Домой, домой! Скорее обедать. Не успеешь отобедать, появляется бригадир. Под хмельком, но строгонек. В поле, все в поле! За работу! Отпраздновались…

Нынче все знают, что на майские праздники работать не будут. В деревне непривычное настроение. С раннего утра дымит труба избы Григасов. В вишневом садике, у колодца, топится летняя плита. Разгоряченные женщины снуют около горшков, носятся, будто ткацкие челноки, в избу, амбар и обратно. Все с полными руками, перемазанные в масле, в муке. Беспрерывно галдят, командуют друг дружкой, ссорятся и тут же мирятся. В тех избах, где решено идти на свадьбу, тоже страдная пора. Ни одна хозяйка не хочет выставить себя на посмешище. Неужто придешь на такой пир с пустыми руками?

В воздухе струятся жирные запахи жаркого. Квохчут, убегая от ножа, куры. В дверях хлева Гаудутиса обдирают телячью тушку. Гаудутисы все до единого пойдут на свадьбу. Старшая дочь, Рома, приглашена подружкой, а глава семьи, Помидор, — бригадир. Все бригадиры идут на свадьбу. И все правление, и колхозная канцелярия. И доярки, и свинарки. Лучших полеводов тоже пригласили. Полколхоза будет на свадьбе. Придут мужья в одиночку и с женами, с корзинками и без корзинок, но у каждого в кармане непременно будет булькать бутылка. В Лепгиряй так уже исстари заведено.

Только двор Римши не шевелится. Не дымит труба, не пахнет жареным. Будто не своя дочь замуж выходит. Григас дал знать, попытался было столковаться, но Морта показала на дверь. Не дочь, выродок! Так Лапинаса и весь дом перед народом опозорить. Коли сама придет, руки-ноги матери облобызает, перед Мотеюсом извинится — тогда, может, и подумаем.

Бируте и слушать не хочет. Уперлась как коза. Пускай живьем земля проглотит, а кланяться не будет.

Григас рассердился на Римш. Ладно, сыграем свадьбу краденую. Пригласил Робинзона, славного во всей округе пивовара, наварил пива, купил ящик водки. До последней копейки потратился, лишь бы не осрамиться.

Да и поезжане не из простых, мошна у них тугая.

Председатель колхоза — сват.

Заместитель с Годой — первые дружки.

Зоотехник Юозас Палюнас с Гаудутисовой Ромой — вторые дружки.

Симас Гоялис с Настуте Крумините — третьи.

И еще пары три дружек.

А продавщица Виле Вилимайте — сваха. Сама вызвалась. Суть в том, что на подобных пирушках легче всего поймать мужа.

Начинать будут после полудня, когда вернутся с демонстрации. Музыканты уже приглашены. Все свои, из колхоза.

Пятрас Интеллигент — на аккордеоне.

Сын лепгиряйского Пауги — на скрипке.

Габрис, сын председателя апилинки Дауйотаса, придет с флейтой.

Старик Гоялис будет играть на басе, а Лауринас Бурба Лодырь — бить в барабан.

После бракосочетания — обед у молодых, а на следующий день, после того как «повесят» свата, в школьном зале выступление колхозной самодеятельности.

Лапинас таинственно усмехается в усы, пестуя в груди злую мысль: вряд ли повесят, успеют ли… Неисповедимы пути господни, ох неисповедимы…

К двенадцати машины уже вернулись с демонстрации. Снимают транспаранты, портреты. Знамя колхоза ставят на прежнее место в канцелярии. Дети помогают шоферам сорвать последние украшения, выдернуть гвозди. Потом грузовики уезжают, и деревню охватывает праздничное спокойствие. Кажется, все отдыхают перед пиром, собираются с силами. А на самом деле в каждой избе идут молчаливые яростные приготовления. Женщины лишний раз осматривают свои наряды, подбирают к лицу, что-то меняют, утюжат. Мужчины начищают до блеска затоптанные на демонстрации ботинки; подростки, которым велено присмотреть за домом и покормить скотину, мрачные шляются по углам: какая несправедливость! Все идут на свадьбу, а они должны киснуть дома.

Яркое солнце взбирается все выше и выше. Небесная синева сверкает словно глазурь на горшках. Золотой денек!

Внезапно воздух раздирают громогласные звуки музыки. Поначалу вроде робкие, нестройные. На секунду затихают, как бы переводя дыхание, потом ударяют изо всех сил в такт, сотрясая стекла в окнах близлежащих домов, вызывая в каждой избе веселую сутолоку.

— Играют… — Шилейка щерится как овчарка, вроде встает, но, передумав, переворачивается на другой бок.

— Пошли бы вместе, отец. — Горбунья еще не теряет надежды уговорить мужа.

— Иди, иди. Ты с фермы. Свой человек. Тебе полагается. А мне-то чего там? Толейкисовы проповеди слушать? Пускай бригадиры пьют.

— Нехорошо. Соседи ведь. Приглашали.

— Тебя приглашали, вот и иди. — Шилейка вдруг свирепеет. Садится, даже кровать трещит. — Оставь пол-литра — и валяй. У меня есть место где выпить. Слышишь? Катись к черту!

— Все люди с женами… — Шилейкене давится слезами.

— Кто тебя гонит одну? Поворачивай оглобли в другую сторону — потопали оба к Лапинасу. Старик тоже свадьбу играет. — Шилейка заржал.

— Нехорошо, Викторас. Люди обсмеют. Не надо гневить Григаса с Толейкисом.

— А что они мне еще могут поделать? Может, последние штаны снимут?

— Все одно…

— Хватит! Оставь поллитровку и валяй! Слыхала? Уноси свой горб, нечего выть как собака на луну.

Раудоникис уже готов. Новые ботинки, новая фуражка. Галстук. Брюки отутюжены в «стрелку». Беспокойно ходит по избе, поглядывает в окна. Уж эти мне бабы! Вечно их ждать приходится…

Наконец Магде, шурша новыми нарядами, направляется к двери. Но когда выходит во двор, еще несколько раз возвращается в избу: то платок забыла, то чулок в сторону свернулся, то петли лифчика туго застегнула…

— Без нас молодых проводят, — волнуется Раудоникис.

Магде как ни в чем не бывало делает свое. На всякий случай бросает взгляд в зеркало. Грозит детям, чтоб слушались бабушку.

— Марш дают… — бурчит Раудоникис, нетерпеливо переминаясь под дверью.

— Ах, и ты на свадьбу собрался! — Магде, притворно удивившись, осматривает мужа с головы до ног, словно только теперь его увидела. — С какой это стати? Не забыл ли, часом, что поперли с председателей ревизионной комиссии, что больше не член правления? А может, себя за передовика считаешь?

— Обоих же пригласили…

— Тебя пригласили из-за меня. Чтоб не срамить. Надо самому понятие иметь.

— Кхм… — Раудоникис растерянно хватается за карманы. Но выходной пиджак жена успела вычистить: ни бобов, ни денег… — Могу и не ходить, коли так. Очень уж мне…

Но Магде сегодня в духе. Честно говоря, вся эта пирушка не очень ей нравится. Сойдутся всякие. Бригадиры, начальнички. Да и сами молодые нельзя сказать, чтоб друзья — в прошлом году Тадас размалевал ее в стенгазете, как она тащит сноп ржи из колхозного суслона. А все ж приятно, что не забыли, не осрамили. Что ни говори — лучших людей пригласили. Такая свадьба! Не с кем попало за один стол сядет.

— Ладно уж, ладно, Юстинас. Цепляйся за юбку. Пошли.

И вот оба во дворе. Но здесь Магде снова что-то вспомнила. Возвращается в сени, снимает со стены бельевую веревку и прячет на дно корзинки под свадебным угощением.

— Для чего веревка-то? — удивляется Раудоникис.

— Свата будем вешать.

— Свата будем вешать завтра. Что придумала, жена?

— А как без веревки тебя домой приведу, когда накачаешься? — Магде смеется.

Раудоникис больше не допытывается. Видать, бабы сговорились на свадьбе какую-то шутку отмочить. Что ж, пускай свой секрет держит. Ему-то что. Музыка ладно играет, жена в духе. Чего еще хотеть?

Из корзины торчит золотистая куриная ножка. Весело булькает бутылка.

Гедрута стоит во дворе. С хутора деревня видна как на ладони. С горки, со стороны Вешвиле, летят две легковушки. Белесый хвост пыли изгибается по большаку и влетает в деревню. Через минуту машины выныривают на другом конце Лепгиряй, пересекают двор Круминиса и по проселку мчатся на стоящий рядом хутор Григаса. Там суматоха, крики. За ветками вишен поблескивает огромная труба Гоялиса. Музыканты, замолкшие перед этим, яростно ударяют туш.

Шоферы приехали из Вешвиле, повезут молодых в апилинковый Совет. Поначалу думали, что поезжане пойдут пешком, но в последнюю минуту план изменился. Арвидас договорился с шофером такси из Вешвиле, другую машину дал председатель райисполкома Альсейка.

А вот и третья летит! Из «Молодой гвардии». Наверное, сам Вардянис!

Музыканты наяривают сплеча.

У Гедруты блестят глаза, вздымается грудь. Жаркая дрожь мурашками пробегает по телу. Ну и свадьба! Вот бы сходить! Звали. Да куда ты тронешься, коли на привязи…

Обида сжимает ей сердце. И зависть. Но только на мгновение. Взгляд направляется на тройку ребяток, играющую во дворе, на младенца, тихо дремлющего на щедрой груди, и тень сходит с лица, губы раскрываются в улыбке, глаза заливает тепло материнской любви.

Был бы Кляме человеком, могли бы… Ну, так тоже хорошо. Дай боже каждой женщине такое счастье. Столько деток! Все здоровые, красивые, как молочные зубки.

— Подите сюда, цыплятки. Умою. Побежим на дорогу свадьбу встречать. Конфет дадут.

Мартинас встречает Году на перекрестке, как договаривались. Она в национальном костюме, пухлые льняные кудри завязаны лентой работы Римшене, на груди большая янтарная брошь. На красивых кистях ни кольца, ни браслета. В левой руке мелькает букетик вербы. Ах да, еще на ленте и на груди пришпилено по веточке руты.

У Мартинаса в петлице белый бант, на нем рутовая веточка — Гайгалене нарядила перед уходом. Туфли блестят — хоть глядись. Фуражка беззаботно сдвинута набекрень. На десять лет помолодел Мартинас.

Оба уставились друг на друга, рассмеялись.

— Почему не была на демонстрации, Года?

— Торт пекла. По книге.

— Ну и как?

— Сел. Знаешь примету, что пироги боятся грозы.

— Ну уж! Откуда в такой день гроза…

— Зашел бы к нам, увидел бы. Отец мрачнее тучи. Совсем спятил старик. Не хотел на свадьбу пускать.

— Вот оно как… — Мартинас насупился. Праздничное солнце спряталось за тучи. Но вот Года берет его под руку, и в тот же миг он все забывает.

К хутору Григаса можно пройти напрямик, но они делают крюк — мимо молочного пункта. А завпунктом Рамонас нарочно запускает магнитофон. Рупор бешено горланит народную похоронную песню. Музыка свадебного оркестра попискивает только как далекое эхо.

— Шальной… — смеется Года. В глазах маняще пляшут зеленые чертики.

Мартинас прибавляет шагу. Он уже жалеет, что повернул мимо молочного пункта. Не нравится, ох не нравится ему этот блеск Годиных глаз, этот смех, щекочущий сердце…

Рамонас сидит у окна как ангелочек на святом образе. Невинно улыбается, кивает головой. На щеках сладкие ямочки, глаза снуют по стану Годы словно трудолюбивые мурашки — вверх-вниз, вверх-вниз. Он тоже будет на свадьбе, но явится последним, уже вечером. Запоздалому гостю — больше почета. Все обращают внимание, усаживают. Хозяйки несутся за чистыми тарелками, рюмками. Со всех сторон просят выпить штрафную за опоздание. Словом, из-за тебя одного вся свадьба на ногах. А девушки… Уже охмелевшие, осмелевшие, их партнеры осоловели от водки. Ну просто сад, полный цветов. Ходи, напевая песню, срывай, которая приглянулась.

— Куда уж мне, Арвидас! Ребенок, телят кормить…

— Гедрута телят покормит. Договорюсь. А Арвидукаса у Гайгалене оставишь.

— Куда уж там Гедруте! Ребенок-то на руках…

— Покормит на этот раз, говорю тебе, покормит. За младенцем старшие дети посмотрят. Пошли, Ева.

— Могу пойти, раз ты хочешь.

— Неужели ты не хочешь повеселиться, немного отвлечься от дома?

— Не хочу, Арвидас. Но раз ты хочешь…

— Я хочу! Все время только и слышу. Делай, как тебе нравится, а не как я хочу.

— Ну тогда иди один.

Так говорилось дня два тому назад. Вчера Арвидас снова помянул свадьбу, но Ева осталась при своем мнении. Может-де идти, раз он так хочет, но ей будет очень неприятно.

Поэтому Арвидас идет один.

И Гайгалас один.

Оба соломенных вдовца выходят из калитки, их встречает музыка, доносящаяся с хутора Григаса. Во дворе душераздирающе плачет динамик Рамонаса.

Арвидас подавлен. В поведении жены, особенно за последнее время, нет ничего утешительного. Дурное предчувствие гонится следом, как пес-молчун. Нет дома без дыма, это так, но каждый день ведь дыму все больше… Как долго можно им дышать?

Ева смотрит из окна на уходящих. Звуки музыки раздирают сердце. Сама не осознавая, что делает, она обнимает стоящего рядом Арвидукаса, утыкается ему в спину и дергается всем телом, сдерживая плач. Потом, успокоившись, разглядывает комнату, ищет, за что бы ухватиться, что помогло бы забыть. Но дел никаких нет. Посуда помыта, пол сверкает, занавески белы как снег. Всюду чисто, свежо, все углы выметены, вычищены, надраены, как стиральная доска. Теперь, когда не стало подсобного хозяйства, времени — завались.

Она берет думку, которую кончает вышивать. На сломленной бурей верхушке дерева — гнездо аиста. В нем влюбленная парочка длинноногих птиц. Символ счастливой семьи… Один аист вышит, другому не хватает правого крыла и черной латки на спине. Ева втыкает иглу и задумывается. Вышьет крыло, наложит латку. Будет еще одна подушка. А что дальше? Еве эта работа вдруг показалась до того бессмысленной, до того никчемной, а сама она почувствовала себя до того мизерной, жалкой, слабой, неприметной — просто стежком на рукоделье, что мурашки побежали по спине, и она сидит, долго сидит, скованная непонятным страхом. Наконец, очнувшись, поднимает с полу упавшую думку, швыряет на кровать и бежит закрывать окна.

На хуторе Григаса громыханье оркестра прямо-таки поднимает крыши.

Комната Бируте пустует; больше она сюда не вернется. Комната Арвидаса тоже пуста. Всюду пусто. Просторно, холодно и неуютно.

Ева натягивает лыжные штаны, сапоги, берет за ручку сына и идет в хлев Круминиса кормить телят.

Музыканты рубят сплеча. Мощно гремит большущая труба тщедушного Гоялиса; словно понесший рысак, украшенный свадебными бубенцами, мчится, закусив удила, барабан Лауринаса Бурбы.

V

— Едут! Едут!

Все бросаются к окнам. Кое-кто успел выбежать во двор. Дети с визгом высыпают на дорогу.

Машины не спеша едут по деревне. Три легковых — с молодыми и поезжанами, четвертая — колхозный грузовик. В передней части кузова — музыканты, сзади набилась шумная молодежь. Капоты и буфера утыканы ветками с молодой листвой и полевыми цветами. На антеннах — алые ленты. Передняя машина, в которой сидят молодые, сваха и сват, украшена тяжелыми венками из руты, калужницы и вербы.

За ними бежит толпа детей. Поодаль несутся вприпрыжку несколько зевак. В их числе Прунце Француз, он сосет пальцы. Видно, хотел залезть в кузов, и кто-то из поезжан огрел по лапам.

Музыканты играют марш, провожают. Стекла машин опущены. Мелькают руки, белеют зубы, сверкают улыбающиеся глаза.

Бируте сидит рядом с Тадасом гордая, сосредоточенная. Белое платье, рутовый веночек на голове.

Морта прижимает горящее лицо к стеклу. Проехала… Даже искоса на дом не посмотрела…

В другом окне застыл Лукас. Глаза пустые, будто ветром выдуло, подбородок трясется. Вот-вот заплачет. Еле-еле сдерживается.

— Дангуоле с Миртой в грузовике с музыкантами. Как на посмешище… — Голос Морты.

— Да вот…

— И те спину покажут, как Бируте.

— Да и мы… Чужие, и то… Не стоило…

— Чего не стоило? Что ты смыслишь, что стоило, чего не стоило! — кричит Морта, но в голосе ее больше безнадежности, отчаяния, чем злости и привычного презрения к мужу.

Римша это почувствовал. Обернулся. Хочет сказать что-нибудь, утешить, но, пока находит подходящее слово, Морты уже нет.

Выбежала в сени, спрятав лицо в передник. Навстречу — Лапинас.

— Что стряслось, Мортяле, что? — Схватил за кисть пожелтевшими от табака пальцами, другой рукой полез к пояснице. — Что случилось, лапонька?

— Отстань!

Мотеюс вполголоса смеется, пальцы щекочут Морте подбородок.

— Нет, не отстану, Мортяле, делай что хочешь, а не отстану.

— Так на! — Крепкая пощечина обожгла щеку. Трубка, рассыпая искры, летит в угол.

— Чего бесишься? — Лапинас прислоняется к стене. Вытянувшееся от удивления лицо перекосилось, глаза налились злостью. Еще миг — ударит! Но яростный взгляд Морты останавливает занесенный кулак. Мотеюс зло шипит, словно змея, на которую наступили, втягивает голову в плечи и отстраняется. — Собачья свадьба промчалась. Жалеешь? Беги за ними. Еще успеешь.

— Замолчи, петух. Подстрекнул, рассорил… Скотина бессовестная… — Морта прячет лицо в передник. Судорожно дергаются сгорбленные плечи.

Злость у Лапинаса мгновенно проходит. Душа встала на место, охватила нежность. Подошел, несмело обнял Морту за плечи, погладил волосы, зашептал:

— Не надо, Мортяле. Никто нас не утешит, за нас не отстрадает, самим все придется вытерпеть. Давай уж не будем жаловаться, людям не покажем… Перестань! Они там без нас веселятся, а мы свое и без них возьмем. Я Кашетаса с гармонью позвал. Добрые соседи сойдутся. Спляшем, споем. Даст бог, будет больше шуму, чем у Григаса. Не бойся, сумеем себя показать. Поможешь гостей принять, Мортяле, или не поможешь?

— Пошел уж, пошел, — защищается Морта. Наконец ударяет Мотеюса по неспокойным рукам и убегает в избу, так и не ответив ничего определенного; но Лапинас знает, что туча прошла стороной.

Из сеней дверь в чулан. Лапинас распахнул ее настежь. В нос ударило плесенью, духом преющей одежды. Дневной свет, падающий из крохотного тусклого окошка, скудно освещал каморку,захламленную разными предметами. У стены около корзины с картошкой — мешок муки, тут же мера, искореженное ведро с золой для щелока; у другой стены набитые чем-то ветхие мешки, тяпка, кочерга, заплесневевшие сапоги, мясорубка, кадка с пером. Под потолком на бечевках две полочки, уставленные банками, кувшинчиками, пузырьками да скляночками. Стены увешаны банными вениками и окороками.

— Ты здесь, старуха? — окликнул Лапинас.

Где-то под стеной из кучи тряпья вылезла лохматая старушечья голова. Воспаленные глаза испуганно уставились на мужа. Пожелтевшее лицо исказило некое подобие улыбки.

Оказывается, там была кровать.

— Хвораешь, старуха?

— Хвораю, Мотеюс.

— Хороший день выбрала. Как на грех. Может, соизволишь выздороветь, сердешная?

— Никак не могу, Мотеюс, никак. — Лапинене падает на почерневшую подушку, зарывается в гору старых тулупов. Перекошенная кровать жалобно стонет под ней.

Лапинас подошел поближе, испытующе, с растущей досадой смотрит на жену. На мгновение в его глазах появляется вроде бы сочувствие, но помягчевшее лицо тут же суровеет.

— Лежи, лежи. Хворай, хворай. Отлеживайся. Может, бог даст, выкарабкаешься, — утешил, уходя, но голос звучал, как на похоронах.

Легковушка с молодыми сворачивает во двор апилинкового Совета. Другие машины остаются на большаке, потому что всем во дворе не поместиться.

Старый просторный дом с жестяной крышей, остекленным крыльцом, прежде — собственность Демянтиса, разукрашен первомайскими лозунгами. Над воротами, между двумя каштанами, протянута кумачовая полоса. На ней большими белыми буквами надпись: «Будьте счастливы, создавайте советскую семью». Это товарищи Тадаса — комсомольцы поздравляют своего секретаря.

Во дворе все выстраиваются парами. Во главе молодые, за ними сват со свахой, у тех за спиной Мартинас с Годой — первые дружки, Палюнас с Гаудутите — вторые дружки, дальше Симас с Настуте Крумините, а потом уже остальные: всего будет девять пар. Неслыханно много поезжан! Редкий помнит, чтоб когда-либо было столько пар. А зевак-то, зевак! Каждый сворачивает во двор апилинкового Совета. Дети как козлята скачут через изгородь, лезут сквозь щели. Сени забиты галдящей молодежью. Любопытные кружат под окнами. Всем приспичило посмотреть, как свяжут молодых без ксендза…

Председатель апилинкового Совета Пранас Дауйотас, круглолицый, курносый толстяк, в мыслях ругательски ругает Арвидаса, который выдумал эту непривычную церемонию. Топчется за столом смущенный, зыркая исподлобья на столпившихся в комнате поезжан; не знает, с чего и начинать. Арвидас говорил, надо сказать напутственное слово молодоженам. Помог придумать краткую речь, но, когда нужно, все из головы вылетело, хоть режь. А за окном это проклятое хихиканье, крики: «Ксендз! Ксендз! Надень епитрахиль, Дауйотас!» В комнате и то кто-то, сдается, фыркнул. Черт подери, эти Арвидасовы выдумки хорошо не кончатся!

Тишина становится невыносимой. Кровь приливает Дауйотасу к лицу, стучит в ушах, сдирает кожу с черепа.

— Распишитесь, — уныло говорит он.

Бируте и Тадас подходят к столу, берут протянутую ручку, подписываются. Арвидас многозначительно хмыкает, морщится, будто кислое яблоко откусил.

«А ну-ка, выкуси! — со злорадством думает Дауйотас. — Обойдемся без твоих штучек».

— Расписались? — повеселев, спрашивает он. — Вот, значится, вы муж и жена. Соединены актом гражданского состояния. Безо всяких религиозных предрассудков. По-советски, по-коммунистически. Дайте руки пожму. Поздравляю!

Бируте толкает Тадаса в бок: что с кольцами делать?

А Дауйотас, исполнив долг представителя власти, почувствовал себя как рыба в воде.

— Хорошая молодежь подросла, — ораторствует он, осматривая поезжан. — Не такие недоноски, как наше поколение. Оно, конечно, дурачья еще хватает, портят воздух в костеле, но ксендзы нынче столько не зарабатывают, как раньше. Помню вот свадьбу Демянтиса. Поехали в костел — большая была свадьба, пар так десять с хвостиком. Гривы у лошадей в бубенцах, упряжь опять же. Вешвиле аж трезвонит, как они влетели. А настоятелем тогда был такой Жалга. Ужас как не терпел этих самых бубенцов, всех домой гнал, кто с ними приезжал к нему венчаться. Хотел прогнать и Демянтиса — барин барином, а настоятелевы принципы принципами. Но Демянтис не дурак, знал, чем ксендза взять. Бумажник из кармана — хлоп! — пятьдесят литов на стол — столько было уговорено за венчание — наверх — шлеп! — сотенной прижал, и принципов настоятеля как не бывало: орган играет, все до единой свечи на алтаре горят, четыре служки прислуживают. Женились с божьим благословением, а через год жена сбежала с директором банка. Или взять кяпаляйского Бредиса. Опять же перед алтарем женились, уже в советское время, а что вышло-то? С первого же дня стали цапаться, будто кошки в мешке. Потом Бредис нашел себе бабенку. Жена не выдержала и повесилась. Или взять опять же Лапинаса… Эка, где тут всех и перечислишь. Живут, сотворив таинство брака, а любви и ладу нет. Отчего так? А оттого, что бог никаких благ дать не может, потому что его нет, все зависит от самого человека.

В комнате напряженная тишина. Под окнами больше не хихикают, не смеются: слушают развесив уши.

— Вот посмотрите — Тадас и Бируте. На что им костел: если друг друга любить, уважать не будут, ни ксендз, ни Дауйотас не сделают их счастливыми. Верно говорю? — обратился председатель к молодым, в пылу красноречия даже не подозревая, что нечаянно свернул туда, куда намечал Арвидас.

— Да, совершенно верно, товарищ председатель, — серьезно ответил Тадас. — Лишь человек, избегающий ответственности, берет обязательства перед лицом других, скажем, бога. Я — комсомолец, неверующий, и не могу клясться тому, кого нет. Зато я даю слово себе, что люблю Бируте и буду любить, буду с ней искренним, человечным… уважать буду… Ну, будем жить так, как этого требует коммунистическая мораль…

— И я тоже, — твердо говорит Бируте. Она обнимает Тадаса, нежно целует в губы.

Оба смущенно улыбаются, кладут на стол кольца. Лица торжественно спокойны и сосредоточены.

Настроение молодых заражает всех. Кто пожимает руку своей подружке, кто задумчиво глядит в пространство, кто тихонько вздыхает, вспомнив молодые деньки.

Дауйотас берет со стола кольца, надевает сперва Бируте, потом Тадасу и говорит:

— Носите их в любви и согласии. Пусть они всегда вам напоминают… напоминают… — Дауйотас закашлялся. Вот память-то дырявая! Казалось, назубок вытвердил фразу, придуманную для этого торжественного момента, а она все равно испарилась… Растерянно водит пальцем по столу и наконец заключает своими словами: — Чего это они могут напоминать? Что женатый человек — связан. Уже не один. Большие обязательства взял. Должен соблюдать честь советской семьи. Вот что!

У Дауйотаса глаза влажные от волнения. Пыхтя, вылезает он из-за стола, подходит к молодым, трясет руки, целует.

Оркестр в сенях грянул марш.

Все взволнованы. Оборачиваются, трут глаза, покашливают.

— Поедешь с нами, Дауйотас, — говорит Арвидас, сияя от удовольствия.

— Не совсем как надо вышло… — виновато оправдывается Дауйотас.

— Отлично, Дауйотас, отлично! — сват хлопает председателя апилинки по спине. — Лучше, чем надо. Поехали, Пранас.

Под звуки музыки все, выстроившись парами, следуют во двор, садятся в машины; тем же порядком помчатся обратно. Зеваки, не ожидая, пока свадебный поезд тронется в путь, посыпались гурьбой на большак. Стараются опередить их.

У грузовика крики, хохот: молодежь закатывает в кузов Дауйотаса. Лысина толстяка сверкает на солнце — фуражка в толчее слетела с головы, — короткие ноги мелькают в воздухе.

— Девки, бешеные! Не щипайтесь! Благословения не дам!

Куда там!

— Поехали! Поехали!

Машина молодых выруливает на дорогу, ждет немного, пока развернутся остальные, и весь поезд с музыкой и песнями мчится по деревне.

подпевает Кляме Истребок, высунув локоть из окна кабины.

У двора колхозной канцелярии всем приходится остановиться: дорога перегорожена. По ту сторону длинней жерди, переброшенной поперек дороги и прикрепленной к придорожным деревьям, столпился народ. За жердью столик, застланный скатертью работы Римшене; на нем кувшин пива, бутылки с напитками покрепче, тарелка сыру.

Арвидас выскочил из машины, сдвинул на затылок шапку свата, украшенную бумажными цветами.

— Здорово, люди добрые. Почему шлагбаум опущен? Может быть, поезд скоро пройдет?

— Откуда ты будешь, брат, что порядку не знаешь? — Голос Помидора, хоть самого его и не разглядишь. — Куда едете, брат? Что везете? Показывайте товар лицом. Должны знать, какую пошлину наложить.

— Товар местный, высшего качества. Если пустите, много пользы для вас будет, — отрезает сват. — Знаете такого Тадаса Григаса?

— Как его, дьявола, не знать, — раздается голос в толпе. — Мне два трудодня скостил…

— Мало, Каранаускас. Слишком мягкий он бригадир. Полдня двух лошадей гонял, и только два трудодня. Предложим правлению пересмотреть…

— Сбесился!

— Кто еще знает Тадаса Григаса?

— Я!

— И я!

— Я тоже! — раздались крики.

— Хороший парень?

— Был бы ничего, да красивый. Наших баб отобьет.

— Не бойтесь, — защищает сват жениха. — У него своя есть. Слыхали про такую Бируте Римшайте?

— Знаем, знаем!

— Хорошая девка?

— Не бодается, не лягается, не кусается…

— Не ворует.

— Чужих мужей не заманивает.

— Выходит, годится?

— Поживем — увидим. А теперь платите пошлину и езжайте дальше подобру-поздорову.

Арвидас идет к машине и возвращается с полной охапкой подарков. Дети получают кто игрушку, кто кулечек конфет, кто книжку с картинками. Мужиков угощают сигаретами, женщин — печеньем. Подросткам дают по книге. Клямасу Гайгаласу достается записная книжка. Много подарков, необычные… Каранаускас, морщась, листает свежий номер сатирического журнала, врученный сватом. На второй странице обложки рисунок: на пашне рядом с мешком зерна храпит колхозник — из ноздрей выросло по ростку… К черту! Лучше бы сто граммов налил, чем бумажки эти совать… Но слава богу, уже и сто граммов подходят. Дружки вышли из машины, вытаскивают из карманов бутылки, спешат на выручку свату. Стаканчик переходит из рук в руки. Встряхиваются, отфыркиваются, благодарят. Желают счастливой жизни молодым. Наконец бутылки осушены, но загородка стоит как стояла.

— Что такое? Неужто не пустите нас в колхоз, люди добрые? — разочарованно спрашивает сват. — Чем не угодили? Может, подарки небогатые, угощение скудное, или молодые не приглянулись?

— К черту! — выскочил вперед Гайгалас. Он уже под хмельком. — Кто так говорит? Мы и подарками и угощением сыты по горло. Да и молодые ничего из себя, ужаки. Но и наш колхоз не лыком шит. Мы там не побирушки, свиньи неблагодарные и прочее дерьмо! Будто нам жрать нечего, нечем гостей встретить! Просим, угощайтесь. Мы за ваше здоровье выпили, будьте любезны теперь за наше, гадина. — Гайгалас берет со столика бутылку водки, которую сам туда поставил, выпивает за здоровье Арвидаса и наливает ему полный стаканчик.

Сват в первый раз не на шутку растерялся. Все смеются. Но ничего не поделаешь — надо выпить.

Каждый берет со столика свою бутылку — у кого домашнее яблочное вино, у кого водка, у кого ликер — и пьет за здоровье новобрачных. Вслед за стопкой путешествует тарелка с сыром.

Машины и кузов грузовика опустели — все столпились на большаке у загородки… Одни музыканты остаются на своих местах, но и туда забирается стаканчик.

Помидор, пунцовый как райское яблочко, катается в галдящей толпе с кувшином пива. Кто-то затянул было песню. Визжат от щекотки девки, кричат дети, варненайский Кашетас дергает гармонь, недовольный, зачем обещал Лапинасу прийти. Такую свадьбу пропустить!

В суматохе никто не заметил, как кто-то снял жердь, отставил в сторону столик. Путь свободен!

— Поехали!

— Ладно уж, пускаем. Но молодые должны обещать, что их дети, когда вырастут, не убегут из колхоза в город.

— Обещаете? — спрашивает Арвидас.

Бируте и Тадас, смущенно улыбаясь, кивают.

Люди расступаются. Машины медленно раздвигают кричащую толпу. Последний обмен остротами. Из окон машин в обе стороны машут руки, сыплются конфеты.

— Будьте здоровы, люди добрые! — кричит Арвидас. — В ваш колхоз мы привозим богатую невесту и такого же жениха. Их приданое — трудолюбивые руки, чистая душа, чуткая совесть, светлый ум. Они приносят вам согласие, благосостояние и счастье. Будьте счастливы, друзья!

Пока свадьба добирается до хутора Григаса, приходится преодолеть еще несколько преград. Но толпа у них меньше, встречного угощения нет. Из машин выходят только сват с дружками. Раздают оставшиеся подарки, последние бутылки, и свадебный поезд беспрепятственно сворачивает домой.

Старики Григасы выходят во двор с хлебом-солью встречать молодых.

Первым к Лапинасу явился Прунце Француз. У загородки он урвал стопку, так что теперь кривляется и, страшно перевирая, напевает мелодию свадебной песни.

— Сметоне колодец вычистил? — спрашивает Лапинас.

— Вычиштил, вычиштил, — отвечает Прунце и без приглашения шмякается на лавку. Глаза нетерпеливо шныряют по пустому столу.

— Бурба угостил?

— Не-е! Не-е! — Дурак трясет всклокоченной головой. Уши алеют сквозь спутанные космы как петушиные гребни. — Пурпы нет. Пурпа пьет фарафан. На сватьпе выпил. За сторофье молотых. Мартинас тал…

— Дурак ты, Прунце, ох дурак, — после короткой паузы говорит Лапинас.

— Я? — Прунце не верит своим ушам. Впервые он слышит такое оскорбление из уст своего благодетеля. — Я, госфотин Лафина?..

— Ты, ты, Прунце, — Лапинас исподтишка наблюдает за полоумным. Так смотрит человек, когда он готов на все. — Глупый как сапог. Осел над ослами. Дурака дурее тебя во всем районе не найти.

— Я турак… осел! — Полоумный вскочил, будто его ошпарили. На лице у него обида и злоба. — Я — сапох, госфотин Лафина? Я?

— Ты, Прунце, ты. — Лапинас на всякий случай отодвигается. — Форменный полоумный, царь дураков. Тебя надо запереть в сумасшедший дом…

Прунце тяжело дышит, опустив голову будто разъяренный бык. Белки глаз налились кровью, волосатые ноздри раздуваются, на губах пена, толстые пальцы вцепились в столешницу, кажется, вот-вот сломают ее, как вафлю.

Лапинас понимает: самое время спрятать красную тряпку. Еще один неосторожный взмах — и рога взбесившегося зверя вонзятся не туда, куда их нацеливают.

— Успокойся, Прунце, садись, — ласково говорит Лапинас, уже опасаясь, не переборщил ли. — Люблю я тебя. А что малость обидел, так уж прости: должен был сказать, что Толейкис о тебе говорит.

Прунце смотрит на благодетеля с недоверием, потом с тяжелым сопением садится на лавку. Мрачный и угрожающий.

— Толейхис?

— Кто же еще, Прунце, кто? Толейкис сердится на всех, кто в колхозе не работает, а на тебя так больше всего. Говорит, надо этого дурака увезти в Пажайслис, запереть в сумасшедший дом…

— Я… меня… увезти… Как там в морту, путет увезти!

— Что ты дашь? Ничего ты не дашь, Прунце. Бросят тебя связанного в грузовик и упрут в сумасшедший дом. А там тебе такого лекарства зададут, что сразу ноги протянешь… Плохо твое дело, Прунце, ох плохо.

Слабоумный какое-то время сидит, потеряв дар речи. Перепуганный и растерянный. Но тут же он снова вспыхивает. Вскакивает, мечется по комнате, колотит себя могучим кулаком в грудь, сипит:

— Упью! Нож, тупина! По голове! Не увезет!

— Увезет, Прунце, ох увезет. Толейкис слов на ветер не бросает. Умрет, но свое сделает…

— Умрет, умрет! — воет дурак. — Нож, тупина! Умрет!

Вошла Морта накрывать на стол.

— Это еще что за разговоры? — зло бросает она. — Зачем его дразнишь?

— Мужской разговор, Мортяле, мужской. Не тебе его понять, — Лапинас прячет ухмылку в усы, приятельски хлопает слабоумного по плечу. — Выпьем, Прунце?

— Выпьем, госфотин Лафина, выпьем…

— Ты мой первый гость, Прунце. А Толейкис…

— Не увезет! Нож, тупина по голове! Не увезет…

Залаяла собака.

— Страздене идет. Будет тебе пара, Прунце. Не хватает Кашетаса с гармонью — могли бы и сплясать. Спляшем, Мортяле?

— У тебя все ветер в голове.

— Дадим жару, лапонька, ох дадим. У Григаса земля задрожит.

— Добрый день. Здорово. Уже празднуете?

— Здравствуй, Страздене. Пожалуйста в красный угол. Ну и принарядилась! Туфли новые, шелка как паутина бабьим летом — солнышко просвечивает… А запахи-то, запахи… Грех, не баба. Подшурши поближе, давай прижмемся, развеселишь стариковское сердце.

— Спасибо, Мотеюс, спасибо, дорогуша. Слыхала, твоя захворала. Говорю, надо проведать…

— Захворала, а как же. Лежит. Что поделаешь, такова божья воля. Кто родился, тому хворать и умирать. Из праха вышли, прахом станем, да уж… Садись, Страздене, будешь гостьей, одним посещением хворых не спасешься. Почему Бенюса не привела?

— Сяду, раз уж так просишь, Мотеюс, приму милость, дорогуша. — Страздене подходит к столу, вызывающе подрагивая округлыми ягодицами, приподнимает платье, садится. Вроде хочет спрятать слишком обнажившиеся колени, но на деле еще круче задирает юбку. — На что он нам, этот молочный начальник, на кой черт, Мотеюс, дорогой? Может, сырники в него макать будем?

— Неужто прошла любовь, Страздене?

— На свадьбу попер. Свежего бабья захотелось. А мое какое дело… Такие молокососы кишмя кишат, как вши в рубашке у нищего. — Страздене беззаботно смеется, но не может скрыть досаду.

VI

Обед у молодых в самом разгаре.

Тадас и Бируте сидят в углу под большим узорчатым рушником. По одну сторону — сват, по другую — сваха, дальше парами дружки с подружками. Тесная изба битком набита гостями, негде яблоку упасть. Столы уставлены яствами и питиями — клочка скатерти не видно. Бренчат тарелки, поднимаются рюмки, звенит смех, летают хлесткие фразы, сопровождаемые громогласным хохотом. Пар стоит над мисками с гусями, вареной свежей и копченой свининой, тушеной капустой, колбасами и другой заманчивой снедью. В носу щемит от духа приправ. Белеют, желтеют баночки с хреном и горчицей, краснеют тарелки с горячим свекольником. Богатый стол, нет слов. Не зря Григене пригласила на помощь хозяйку из города. Но это еще не все, что видно на столе. Вешвильская хозяйка покажет свое искусство, когда после горячих пойдут холодные закуски — рубленое, рулеты, фаршированные яйца, селедка — маринованная, рубленая, жареная, с постным маслом и без масла, со сметаной и без сметаны, — когда подадут торты и появятся всяческие печенья, пряники, пирожки с салом, творогом, испещренные леденцовым сахаром рулеты да пирожные в виде боровиков или ежей — тогда-то вы увидите, на что способна бывшая экономка настоятеля.

В сенном сарае тоже негде повернуться. За двумя рядами столов сидят тесно, плечо к плечу, комар носу не просунет. Другой конец сарая пока пустует, но здесь отведено место для танцев. В углу свалены инструменты. Музыканты вместе с гостями набивают зобы, пополняют запасы хорошего настроения.

Сарай разукрашен зелеными ветками. Двери вынуты, а косяки опутаны толстыми еловыми гирляндами. Воробьи летают под стрехой, дивясь невиданному зрелищу. Собаки слоняются вокруг, подбирая кости, которые беспрерывно летят под стол, поскольку никто здесь не стесняется. Кое-кто, думая, что его не оценили по достоинству, смутился было, почему его посадили не в избе, где сливки свадьбы, но недовольство это скоро исчезло. Ей-богу, чем тут хуже? Угощение такое же, хозяйки одинаково любезные; снуют будто пчелки туда и обратно, все новые блюда тащат, просят угощаться, а Робинзон ни на минуту не пренебрегает своими обязанностями: бутылка догоняет бутылку, кувшин — кувшин. И пиво-то свежее, да с пеной, да из лучшего бочонка.

В избе суматоха. Кто-то бренчит ножом о стакан. Слышны крики:

— Тише! Внимание! Председатель слова просит!

— Сват будет говорить!

Помаленьку шум стихает. Все уставились на угол, где молодые. Робинзон, вошедший с ведром свежего пива, застыл на пороге. В открытые окна слышно, как в сарае галдят развеселившиеся гости.

Арвидас встал за столом, держа поднятую рюмку. Щеки зарумянились, глаза блестят, во всем теле пьянящее тепло, но голова светлая, ясная.

— Молодожены! Тадас и Бируте! — Он повернулся к молодым, с уважением поклонился. — Дорогие гости! Свату пристало бы развеселить стол острым словцом, как принято у наших дедов, но я, к сожалению, лишен этого дара. Так что не прогневайтесь, если получится не совсем по обычаю. Молодые больше не придерживаются старых обычаев, а создают новые, свои, соответствующие духу нового времени. Вот Тадас и Бируте. Поклялись быть верными друг другу не перед выдуманным богом, а перед своей совестью. Их соединили не какие-то мистические заклинания ксендза, а твердое слово чести, которое они оба дали в своих сердцах. За ваше счастье, молодожены! За согласие в вашей жизни! За прочную коммунистическую семью! Будьте внимательными, чуткими друг к другу. Не унывайте, если горячего чувства, юношеской любви не хватит на всю жизнь. Любовь не вечна. Вечна только дружба. Храните ее как зеницу ока! — Последними словами Арвидас словно хотел убедить себя, придать себе духу. Перед глазами всплывает и снова исчезает образ Евы. — За благородную дружбу мужа и жены! За ваших будущих детей, Тадас и Бируте. Чтоб они были счастливее вас, как вы — счастливее своих родителей. Сегодня вы расписались под актом гражданского состояния. Вашим детям скорее всего вообще не будут нужны никакие подписи — хватит слова, данного без свидетелей. И кто знает, может, они свою свадьбу будут играть уже на другой планете? За жизнь, которая делает человека изо дня в день умнее, лучше, счастливее!

Все нестройно встают, чокаются. Кое-кто поспешил выпить, потому неловко озирается и, как будто ему и не налили, пригубляет пустую рюмку. Один Гайгалас, не стесняясь, наливает себе и Винце Страздасу, оба чокаются и выпивают, когда все уже сели. Винце чувствует, что его невероятно почтили, посадив в избе с молодыми, да еще Надю сбоку втиснули, знает, кому должен быть за это благодарен, и не спускает влюбленного взгляда с Арвидаса.

— Толейкис исчерпал все тосты, — говорит Вардянис, без стеснения обгрызая гусиное стегнышко. Его правый глаз нервно дергается; выпяченный подбородок измазан жиром, впалые щеки горят ярким румянцем.

— Когда Толейкис размахнется, то уж размахнется, — вставил Дауйотас. — Где твоя голова, Вардянис, такого человека отпустить? Он же скоро тебя самого за пояс заткнет!

— Меня? Бог в помощь, бог в помощь, — Вардянис снисходительно усмехается. — Хороший отец ребенка с шеи не спихивает. Пускай поездит, потешится…

— Не надейся слишком на себя, Вардянис, — отзывается Палюнас. — В районе три миллионера. Твои-то миллионы самые веские. А что будет через год-другой, это еще неизвестно. Лепгиряй как выскочит, как хватанет…

— Хватайте, хватайте. Не завидую. Каждому приятнее жить рядом с богатым, а не с нищим соседом.

— Пыжишься ты, Вардянис, как жаба перед дождем, — не утерпел Гайгалас не вставить красного словца. — Хорошо тебе хвастаться своими миллионами, когда колхоз с первого дня крепко на ноги стал, черт подери!

— А кто его поставил?

— Ну и кто? — Гайгалас чуть опешил. — Большого ума не надо, когда сразу всего полно, не разбазарено. Ты будь хитер тут, у нас, после того как всякие гадюки Тауткусы, Барюнасы похозяйничали…

— Тебя надо было председателем назначить, — обидевшись, обрывает его Мартинас.

— Тебя-то я не зацепил. А коли откликнулся, на — и ты в эту компанию годишься. Темя колоченое… — рубит сплеча Гайгалас, хоть и нарядился в лучший Мартинасов пиджак.

— Мартинасу трудно было что-то сделать, — торопливо вмешивается Арвидас, желая прервать спор. — А меня вы рано хвалите. Ничего такого я еще не сделал и не знаю, сделаю ли. Не так легко, как кажется со стороны. Вот сколько уже времени пытаюсь отвадить одного человека от ругательств, и то ничего не выходит. Что и говорить про дела поважнее?..

Изба дрожит от смеха. Гайгалас, опустив глаза, вертит пустую рюмку.

— Поможем, поможем, — покровительственно говорит Вардянис. — «Молодая гвардия» старых друзей не покинет. Дали вам элитные семена и еще дадим, если понадобится. Подсобим. Но и самим зевать нечего. Возможностей хоть отбавляй. Одни Каменные Ворота чего стоят! Я бы давно уже договорился с мелиораторами, осушил бы. Был бы торф и на подстилку, и для удобрения, да и кормокухни зимой им топить можно. Все халатность…

— Когда деньги есть, известное дело… — буркнул Мартинас.

Вардянис с этим не согласен. Он вспоминает первые годы существования колхоза. Концы с концами не сходились. Надо было строить общественные здания, силосные башни, оборудовать водопровод. А материалов — нет. Кое-что ни за какие деньги нельзя было достать. Вот хотя бы и этот водопровод. Сколько намучились, намерзлись, сколько неприятностей вытерпели, пока построили водокачку. По ночам, будто воры, ездили к железной дороге, разрезали на куски сошедшие с рельсов, разбомбленные цистерны, везли домой, там сваривали. Кто-то донес. Обвинили в расхищении государственного имущества. Могло все неладно кончиться, но райком заступился, удалось откупиться строгачом.

— Неприятно такие вещи вспоминать, — кисло улыбаясь, заканчивает Вардянис. — Хотел людям добра, а тебе шишку набили. Вредитель, несознательный элемент… Но когда ты знаешь, что твоя правда, никакие шишки не страшны. Мути воду сколько хочешь, правда, она как золото, все равно на дно сядет. За правду, молодые! Вам, надеюсь, не придется резать разбомбленные цистерны, но без шишек уж точно не обойдетесь, если будете думать, гореть, а не коптить небо. За успехи в учебе, будущий агроном! — Вардянис встает, поднимает рюмку и пьет, ни с кем не чокаясь. На узкой груди неприметного человечка пестреет ленточка высокого ордена.

— У Бируте шишка уже есть — мать набила, — крикнул кто-то с другого конца стола.

— Поздравляю, поздравляю…

Сидящие ближе к двери затягивают песню. Поначалу она звучит на одном конце стола, но постепенно вступают все новые и новые голоса; песня разбегается как огонь в лесу, перескакивает с человека на человека, со стола на стол — и вот уже вся изба гудит словно стоголосый орган:

Хозяйки зажигают лампы, несут на стол холодные кушанья. В гуле песни не слышно, о чем они перекликаются. Кругом раскрытые рты, разгоряченные лица и единый громогласный рев.

Борода Робинзона мелькает то тут, то там. Теперь он схватил примусную лампу — будто комета летит через двор в сонный сарай. Там тоже поют. Заводит Магде Раудоникене:

Но собравшаяся за другим столом молодежь ей не подпевает и, коротко посовещавшись, затягивают свою. Хорошие слова, резвая мелодия. Новая песня. У каждого рот сам раскрывается, хочет подтянуть, да многие слов не знают. Так что разевают рты, подхмыкивая, а несколько стариков, вспомнив молодость, заводят на другом конце сеновала.

изо всей мочи вопит хор, не давая Магде спуску.

Но вот молодежь, словно сговорившись, замолчала, встала и запела:

Музыканты, малость поважничав, медленно встают из-за стола и идут в свой угол в пустом конце сарая. Пятрас Интеллигент берет в охапку аккордеон, маленький Пауга кладет подбородок на скрипку, Бурба Лодырь садится за барабан.

Гоялис с тяжелым пыхтением (опять переел, чтоб его нелегкая!) залезает в свою трубу как лошадь в хомут.

В избе суматоха: Винце Страздас предлагает выпить за председателя. Все рады, хлопают в ладоши. Но вот встал Арвидас: он-де хочет дополнить.

— Спасибо, за честь. Благодарю. Но должен сказать, что если бы не было колхоза, не было и председателя. Председатель без хорошего коллектива, без людей ничего не значит. Поднимем же бокалы за наш колхоз, за лучших его людей, которые здесь сегодня собрались. — Арвидас выбирается из-за стола, чокается с каждым и, сопровождаемый толпой гостей, идет в сарай.

Музыканты уже настроили было инструменты, но, увидев входящего председателя с рюмкой в руке, вопросительно уставились друг на друга. На том конце сарая еще галдят, но сидящие поближе к двери уже замолкли. Тишина тенью облака скользит по столам все дальше, пока не охватывает весь сарай.

— Чего испугались? — спрашивает Арвидас. Рюмка с расплесканным вином чуть дрожит в его руке. — Я сегодня не председатель, а сват, а вы — гости. Почетные гости. Наш секретарь пригласил на свадьбу своего сына не только родственников да ближайших соседей, а лучших колхозников. Среди них, конечно, есть… Но об этом умолчим. — Арвидас перевел дух. Рука с рюмкой поднимается выше. — Для нас родня каждый, кто трудолюбив, честен, старается для своего колхоза. Налейте-ка себе, дорогие родственники! Сегодня у нас двойной праздник. В такой день, как старые люди говорят, не грех и повеселиться, отложив все дела в сторону. За семейство трудолюбивых! За ваше здоровье, люди Лепгиряй, Майрониса, Кяпаляй, Варненай! Давайте поднимем бокалы и за тех, кто не заслужил чести пировать с нами. В нашем колхозе пока еще любят песенку:

Пусть с этого дня она будет предана забвению. Давайте жить по новой песне, которую сочинил сын нашего трубача Гоялиса Симас:

Выпьем за труд, товарищи!

Поднимаются чарки, бокалы с вином, стаканы с пивом. Волна шума катится через столы, в ней звон стекла, гомон голосов.

Оркестр играет туш. Бурба Лодырь, морщась, бьет в барабан: ну и загнул сват…

Арвидас идет вокруг столов, чокается с каждым.

— Ладно сказал, председатель. Одна скотина не работает. На то она и скотина.

— Родня, а как же… Ясное дело, родня. Иногда чужие люди лучше ладят, чем близкие соседи.

— Уважил ты нас, председатель, уважил, нечего говорить…

— Толейкис!.. А я-то думал — пить не умеет…

— Такой и должен быть настоящий человек. Когда пьют — пей, когда работают — работай. А у нас-то народ меры не знает…

— Не побрезговал, пришел сказать доброе словцо. Понимает человека…

— Каранаускас вроде будет родня Григасу, а за столом не видно.

— Неважный человек.

— А меня вот пригласили.

— Да уж небольшое удовольствие тем, кто за воротами остался.

— Толейкис… Ого!

— А что ты раньше говорил?

— И по правде… Ежели все бы работали как на себя…

— Сам народ виноват…

— Сюда, сюда, председатель! Присаживайтесь. Куда там со всеми…

— Да у тебя стопка не Полная, председатель…

Звучат возгласы, тянутся к Арвидасу руки с чарками. Кто-то хлопает по плечу, сует стакан пива, тычет в рот закуску. Сват вертится в густеющем людском водовороте, отражая атаку бокалов и рюмок, находя для каждого несколько теплых слов, отвечая рукопожатием на рукопожатие. Над толчеей возвышается Раудоникис. На мгновение его голова исчезает в мельтешащей толпе.

— Ура! — Рев кузнеца оглушил Арвидаса. Сильные руки обхватили его сзади, оторвали от земли. Председатель взлетает, как вязанка льна, над головами и, придерживаемый лесом рук, плывет вместе с гудящим людским потоком в глубь сарая.

— Сюда сажайте!

— К нам председателя!

— К бабам, к бабам!

Арвидас смеется, как ребенок от щекотки, слабо защищается. Впервые в Лепгиряй направлено на него столько взглядов, столько рук поддерживает его.

— Свата украли! — летят голоса через двор.

У Лапинаса за столом не так тесно, как предполагалось. Обещал прийти Вингела — нет. Собирался Кашетас с гармонью — обманул. Наприглашал соседей — тоже не явились. Так что за столом привычное общество: Римши, Страздене, Шилейка и Прунце. Бывший батрак, спекулянтка, спившийся бригадир и придурок… Плакать хочется только от вида таких гостей. Лапинас охотно посадил бы на их место Толейкиса, Мартинаса, председателя апилинки Дауйотаса, но какая от этого  в ы г о д а? А за милую душу еще никто за этим столом не сиживал.

— Когда собаку нельзя добром улестить, Викторас, надо дубьем защищаться, — бормочет он вполголоса, наклонившись над ухом Шилейки. — Сам погляди, в кого он тебя превратил. Был ты бригадиром. Уважали, любили. Погнал тебя в шею. А почему? Думаешь, из-за того магарыча? Враки! Хотел Григасова Тадаса, своего человека, поставить. Обидел, ох обидел он тебя, Викторас, у чужого слезы текут, когда такое видишь. — А в мыслях перечисляет собственные обиды: «Бируте, родную дочь, против отца настроил. Рассорил с соседями из-за этой злосчастной Пеструхи. Наложил на Году минимум. И на мельнице ты больше не хозяин, и дома нет твоей воли. Второй коровы нет, сотки на волоске висят. А мука… Больше не свистнешь мешочек, как бывало. Каждый мешок взвешивают после помола. Пылинки не возьмешь против установленного процента на отходы…» — Не будет тебе, Викторас, житья при Толейкисе, ох не будет. Каждый тебе за это спасибо скажет…

Шилейка сидит, локтями навалился на стол. Одобрительно кивает. Самогон распалил воображение. Каждое слово Лапинаса падает как капля дегтя в горнило. Огонь вздымается вихрями, растекается, воспламеняя душу злобой. Но где-то еще остался нетронутый уголок: в нем свернулся клубком страх.

Лапинас знает, чего не хватает.

— Выпей, Викторас, выпей. Выпей, Страздене. Все давайте выпьем. А ну к бесу этого Кашетаса с его гармонью.

Выпили. Жуют закуску. Неловкая тишина. Будто издеваясь, доносятся с хутора Григаса нахально веселые звуки музыки. Каждый притворяется, что чем-то занят. Морте показалось, что пирог кончается — побежала за новым, Лукас роется в карманах в поисках сигарет. Страздене глядит в окно на белеющий в сумерках горб дороги — не Кашетас ли идет… Лапинас наполняет рюмки. Один Прунце не лицемерит, он жадно глядит на свою стопку. Снова полна! Щедрый сегодня госфотин Лафина. Но и Прунце не слаб насчет питья. Как-то мужики, сговорившись, влили в него два литра. Подействовало, слов нет. Носился по деревне, завывая как в судный день. А с ног все равно не свалили.

— Чего нос повесил, Прунце? Никак, Толейкиса ждешь? — ухмыльнулся Лапинас.

— Упить, утарить! Нож, тупина по голове! — захрипел дурак. Лавка жалобно трещит под тяжестью его тела.

— Видишь? — Лапинас значительно подмигнул. — Заведен как часы.

— Так-то это так… — Шилейка недоверчиво вертит головой.

— А я тебе двух поросят. На троицу свинья опоросится… Миле, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь. Шевелись, лапонька!

— Будь спокоен, Мотеюс, Миле не переплюнешь. Мой нос за километр чует. Сейчас торты на стол несут.

— Прозеваешь своего Бенюса, шельма, ох прозеваешь…

— Никуда Не денется, поймаю, Мотеюс, прямо в паутину угодит, будто муха, дорогуша…

— Был бы один… — проговорил Шилейка, наконец решившись, и без уговоров выхлестнул рюмку.

— Будет, Викторас, будет. Неужто Мартинас провожать пойдет? Мартинасу есть кого провожать…

— Пойдешь на свадьбу, Страздене? — удивляется Морта.

— Почему бы нет? За стол не сяду, музыкантам сама заплачу. Потанцевать хочу, дорогуша. Молодость…

— Шельма, ох шельма! — Лапинас, корчась от Смеха, грозит Миле пальцем.

Морта растерянно качает головой: что это с Мотеюсом, раз смеется там, где бы должен плакать.

Лукас тоже не понимает, о чем речь, да и не придает этому значения. Его голова занята другим. Потому сидит в тупом опьянении и мысленно разговаривает с собой.

Залаял Медведь. Все зашевелились: может, Кашетаса черт несет? Но вошел не он, а Вингела. Розовый, разомлевший, как спелое яблоко. Пропахший свадебными пирогами. Улыбка до ушей, но глаза невеселые.

— В самое время, Пятрас, в самое, — насмешливо говорит Лапинас. — Мы уже баиньки собирались. Садись, коли пришел.

Улыбка Вингелы гаснет. Меж губ виднеется только узенькая полоска серебра. Не ждал он такой встречи.

— Давай поговорим, как пристало литовцам, ягодка сладкая. Вся канцелярия шла, и мне довелось. Звали. Не виноват…

— Понимаю, Пятрас, понимаю. Коллектив, а как же… Все овцы за бараном бегут. Которая отстает, ту могут волки задрать. Как там наш… сват? Еще держится на ногах или уже нет?

— Навеселе. Не воду пьет. Другой уже давно бы с копыт свалился — так потчуют! Толейкис пить умеет.

— Ага. Умеет, говоришь? А кто же его так потчует? Старик Григас? Садись, Пятрас, садись, чего стоишь.

— Все, ягодка сладкая. Каждый хочет с председателем выпить. Ты бы видел, что творилось, когда Кашетас с компанией пришел…

— Кто? Кто? — вскочил Лапинас.

— Кашетас. Лепгиряйский. Наш музыкант, — объяснил Вингела, довольный, что все слушают уши развесив, а Лапинас корчится за столом как посоленный вьюн. — С ним Каранаускас, двое мужиков из Кяпаляй, варненайские Улдукисы. Принесли с собой водку, свою закуску. Ты, говорят, Григас, осрамил нас перед всем колхозом. Чем мы хуже, говорят, скажем, такого вашего кузнеца Раудоникиса, что его звали, а нас забыли? Плохие работники, говорят? А откуда ты знаешь, может, завтра, говорят, мы хорошо работать будем, ягодка сладкая?

— А Григас что? — выдавил Лапинас, почернев лицом.

— Григас? Чешет в макушке: проблема — выгнать нехорошо, но и посадить негде. Не предвидели, ягодка сладкая. Явился Толейкис и сразу выход нашел: послал двух ребят к Гоялисам, те принесли стол, усадил он непрошеных гостей да и сам к ним подсел. А те растаяли как воск, ягодка сладкая. Ты, говорят, Толейкис, золото — не человек. Ученый, а не задаешься, понимаешь деревенщину. Такому человеку, говорят, не жалко последний кусок хлеба отдать. А Кашетас говорит: «С сего дня твое слово, председатель, для меня — закон». А Толейкис на это: «Раз так, иди играть вместе с колхозными музыкантами». И знаешь что, ягодка сладкая? Кашетас поднялся, не говоря ни слова, и идет к оркестру… А Каранаускас… Я такой, я сякой, говорит. Выпить люблю, но и работаю, коли пользу наблюдаю. Ты у меня, говорит, Толейкис, огород не отберешь. Эти триста трудодней, говорит, я как ягодку проглочу. Приедет на каникулы сын, запрягу в работу. Еще сто сверху выдам, говорит, помяни мое слово. Не другие мой огород, я у других сниму. — Вингела замолчал, оглядел всех, довольный, что его рассказ произвел впечатление.

Лапинас сидит застывший, перекошенный, напряженно вслушиваясь в доносящуюся из темноты музыку, как бы проверяя, точно ли там играет Кашетас. Но посеревшие щеки исподволь наливаются кровью, оцепеневший взгляд оживает, хоть и долго еще не может он сложить губы для первого слова.

— Лезете все в задницу Толейкису. Наверно, сладкая… — наконец залопотал он усталым, полным безнадежной ярости голосом. — Сунуться на свадьбу непрошеными! Свиньи! Как Григас их не выгнал… И ты, Пятрас, туда же. Большое дело, что звали. Если имеешь ясную линию, так за нее и держись. Хочешь на двух стульях сидеть, благодетель. Нет, не выйдет. На Мартинаса насмотрелся. Тот поначалу кружил, кружил, думали, на самую вершину взлетит, а сел… стыдно и сказать где.

— Сел так сел, — заступился Шилейка за двоюродного брата. — А что ему еще делать, коли не он теперь командует?

— Он-то никогда не командовал. Другие им командовали, — со злой издевкой бросил Лапинас.

— Теперь Года командует…

— Ладно, ладно, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь, лапонька…

— Пятрялис, проводи меня до хутора Григаса, будь добр, дорогуша. Хочу потанцевать.

Вингела огляделся. Глаза встретили ничего не выражающий взгляд Лапинаса. Неохотно встал, словно придерживали за полы, и побрел из дома, так и не получив ни капли.

Уже глубокая ночь, а на хуторе Григаса не смолкают песни и музыка. Гости не умещаются в четырех стенах, танцорам уже тесно на одном конце сенного сарая. Пара за парой выкатываются в дверь, летят через двор и, сделав круг, мчатся обратно в сарай, словно мотыльки на ослепительный свет примусной лампы, который бьет из дверей, вырывая из ночного мрака весь двор до избы и вишневого садика. А дальше уже светло от окон избы. Земля дрожит от бешеного топота, уханья, грохота музыки. Кажется, все собрались сюда излить избыток сил.

тянет Пятрас Интеллигент, изо всей мочи растягивая мехи аккордеона.

подпевает Кашетас, устроившись рядком с гармонью.

подхватывает Бурба, без жалости избивая барабан, и сам себе отвечает:

Сметановоз с Габрисом охотно бы подпевали, да у них рот занят. Поэтому изо всей силы дуют в свои инструменты и ногами отбивают такт.

А пары все мчатся и мчатся мимо; подружки с дружками, сват со свахой, жених с невестой, молодые и старики, прошеные и непрошеные. Бешеная полька, фокстрот, полька молодоженов, «суктинис»… Танецидет за танцем, пара за парой. В сарае прохладно, но музыканты уже сбросили пиджаки, красноречиво поглядывают на столы, да, увы, некогда прополоскать пересохшую глотку. Заказы сыплются как из рога изобилия. В шапку Бурбы, положенную на скамеечку рядом, падают рубли, трешки, пятерки, а иной и целую десятку швыряет. Хороший урожай… Неужто оставлять его не сжатым?

Арвидас заказывает «права свата». Танцует с молодой, подружками, свахой, потом со всеми женщинами и девушками подряд. Пышная шапка свата будто петушиный гребень мелькает то тут, то там. Вот он пронесся мимо окон избы с Годой, среди вишен в его объятиях уже другая, перед музыкантами кружится с третьей, а из сарая вылетает, обняв четвертую. Так разделяет он пару за парой, отнимая у танцоров партнерш. Те в свою очередь отнимают у других; но не один уже выходит из круга танцующих, запыхавшись, — мало кому под силу такой бешеный темп. Кольцо зрителей, опоясавшее двор, становится плотнее, сжимается. Все новые пары выходят из строя, а сват свеж как огурчик — казалось бы, только что начал.

— Не дьявол ли?

— Хочет последнюю пару разделить…

— Гляди-ка, дуду не слышно!

— Кишки у старика скрутило…

— Любо смотреть, как танцует. Мощный мужик!

— Ну и председатель у нас, чтоб его туда! — выражает свое восхищение и Григас, переминаясь в толпе гостей.

Смолкла скрипка, вслед за ней — флейта. Только аккордеон, гармонь и барабан не сдаются. Кружатся лишь две пары: сват с первой подружкой и молодые. Мартинас утирает пот, не в силах сдержать ревность. Наконец Арвидас, бросив Году, разделяет молодых и, сделав несколько кругов с Бируте, возвращает ее Тадасу. Музыка смолкает. Раздаются аплодисменты, со всех сторон слышны одобрительные возгласы. Ай да сват! Всех с ног свалил! Ну, такой свадьбы в Лепгиряй уж точно не видали!

Страздене отпускает локоть Вингелы. Жадным взглядом, как лиса на охоте, следит она за Арвидасом.

— Просим, гости дорогие, за стол. Закусить, пот смыть. Просим… — приглашает Григас. Язык у него заплетается, ноги разбегаются. Весело, чтоб его, как никогда! — Давай споем, Гайгалас. Ты человек хороший, только не ругайся. Не ругайся, не ругайся, Клямас, и все будет хорошо. Люби людей, и они тебя любить будут. Не теряй голову, не волнуйся. Твою лачугу давно пора было спалить, чтоб ее туда. Выстроим дом, в поселке. Колхоз никого в беде не оставит. Но и ты от него не отворачивайся, Клямутис. Не отворачивайся, не отворачивайся.

— От хорошего человека не отворачиваюсь. Дай руку, черт возьми!

Обнялись, целуются. Потом заходят за угол сарая. Возвращаются, облегчившись, негромко напевая Григасову песню:

Арвидас стоит, привалившись к срубу колодце, В одной руке шапка, в другой — платок. Тяжело дышит, вытирает потное лицо, шею, грудь.

— Развеселился, старик?

— Чего грустить, Арвидас, Сын женился! — Григас растрогался. — Не повезло вот, своей дочери нет. Вернется Круминис, Настуте к отцу уйдет. Она мне за родную дочь была, расставаться жалко. Но слезами горю не поможешь.

— Сноха останется.

— Оттого-то и радуюсь, потому чуток и перебрал, чтоб его туда! Одна из дому, другая в дом. Душа легче перенесет. Пошли в избу, Арвидас.

— Нет, старик, не пойду больше. В самый раз.

— Не ломайся, Арвидас, свату рано еще домой. Будем кутить до утра. Пошли в дом, говорю. — Григас схватил свата за плечо, но Арвидас мягко оттолкнул хозяина.

— Хватит, Антанас, довольно. Наплясались, напились. На сегодня хватит. Довольно, довольно, довольно.

Григас понимает, что Толейкиса не переубедить. Уныло опускает руки.

— Может, хоть на дорогу выпьешь. Как это так, не попрощавшись, будто поссорились…

— Нет, нет, Антанас. Завтра весь день впереди. Вот на виселицу поведут, тогда попрощаюсь. Дай последнюю ночку с женой поспать, — пошутил Арвидас и уже всерьез добавил: — Будь добр, пойми. Веселье весельем, а дело делом.

— Понимаю, понимаю, чтоб тебя туда, — уступает секретарь председателю. — Сам, чтоб не хвастаться, редко лишку беру. Но в такой день… Свадьба, Первомай… Наш праздник…

— Наш, — говорит Арвидас, надевая шапку. — До завтра, Антанас. Пока, Клямас.

— Да завтра, гадю…

Григас вдруг вспомнил, что Вардянис еще не уехал, хочет бежать за шофером, но Арвидас останавливает его. Не стоит. Дойдет пешком. Коли праздник, то пускай для всех будет праздник.

Проселок извивается в темноте будто серая, ползущая к большаку змея. Твердая глина, накатанная шинами автомобилей и трактором. За канавой вытоптаны следы — человеческие и скотины. Затвердели, как в гипсе. Это еще с той поры, когда была мокрядь. Теперь человек проходит, не оставляя никакого знака. Вот только что пронеслась Страздене — ни следа. Запыхавшись, стучится в окно избы Лапинаса.

Арвидас ступает по ее следам. Может быть, ставит ногу на то место, которого минуту назад касалась ее туфля. Ему весело. Весело, что земля пахнет по-весеннему зеленью, что такое высокое чистое небо, полное звезд, что вокруг уйма хороших людей, и простор, простор, всюду бескрайний простор… Расправь крылья, лети ввысь, стремись к головокружительным далям.

Шум свадьбы гудит в ушах. Счастливое лицо охмелевшего Григаса.

напевает Арвидас, вторя звенящему в ушах голосу Григаса. «Хороший старик… Все хорошие, все…»

VII

Никто Лукаса не уговаривал, потому что нужен он был не больше пустого стула, приготовленного для Кашетаса.

Лапинас схватил его за полу.

— Чего ж ты так, Лукас, будто тебя выгоняют? Выпей на дорогу, — совал в руки полный стаканчик.

— Да вот уже… — отмахнулся тот, поворачивая к двери.

— Чего ерзаешь будто лошадь, увидевшая слепня, — приструнила его Морта. — Выпей, коли человек просит.

Лукас уступил. Лапинас налил второй. Лукас, подстегиваемый взглядом жены, послушно поднял к губам и этот.

В сенях вдруг замутило, все-таки успел выскочить во двор, а там уже рядом и видавшая виды изгородь. От чистого воздуха тяжелая голова малость протрезвела; сознание прояснилось, взяла охота поговорить, излить кому-нибудь душу. Поскольку же никого тут не было, Лукас устроился в своем любимом месте, под стрехой хлева, на досках, и продолжал начатый в избе разговор с самим собой.

— …Да вот… Морта сегодня сама не своя. Известно, есть тому причина. Свадьба родной дочери, сошлись все чужаки, а тут… Поцапалась с Григасами, осрамилась перед всей деревней. Все из-за этой Лапинасовой Пеструхи, будь она неладна… Виновата Бируте, плох Толейкис. А ты бы лучше на себя посмотрел. Наврал всем, ирод, сунул корову в сено, а когда обман раскрылся, другие за твои плутни в ответе. Орешь, мол, правды нет, а сам неправду творишь… Хочешь быть больше всех, умнее, богаче через коварство да плутни. Да вот… А ты старайся стать таким справедливо, не унижай, не обижай других, не обманывай, тогда и Толейкис не прицепится, и Бируте перед людьми тебя срамить не будет…

Так говорил сам с собой Лукас, облегчая душу от обиды и назревающего гнева. Время от времени до него доносились веселые отголоски свадебного шума, но они проходили стороной. Он не видел, не слышал происходящего вокруг, жил только своим горем, своей обидой, презрением к самому себе. Холодное ночное небо глядело на него сквозь молодую листву деревьев. Пугающе глубокое, мерцающее прорвой звезд. Потом эта пустота заполнилась искрящейся мглой, стала отдаляться волнами и, наконец, исчезла в плотном облаке тумана.

— Чего же ты тут сидишь, папа? Озябнешь. Иди в избу.

Лукас обомлел. Ошалев от радости, он взглянул туда, откуда донесся голос, и увидел Бируте в свадебном наряде, с рутовым веночком на голове.

— Ты?! Бируте, доченька… Пришла-таки… Мы снова будем жить вместе…

— Вместе, папа, вместе. Но почему ты один?

— Да вот… Ушла ты, как мне не быть одному…

— Бедный мой папа. Тяжело ему без меня. Некому заступиться. Соскучился по мне?

— Соскучился, доченька. Такая уж жизнь… Уйти бы куда глаза глядят. Лучше уж, как Винце Страздас, на соломе в конюшне калачиком лежать, чем по чужой милости на перине ворочаться. Был бы честный человек… Больше воздуху… Тесно мне… Душит, давит, доченька, умираю…

— Ушел бы ты отсюда, папа!

— Ушел бы, ушел… Но куда, доченька?

— Найдем место. Мир не без добрых людей. Бежим, пока никто не видит!

— Да вот… — Надежда трепещет в груди Лукаса. Он упирается ладонями о доски, встает, хочет бежать за Бируте, но не может оторваться от досок — чья-то невидимая рука держит его.

— Скорее, папа, скорее, — слышит он удаляющийся голос Бируте.

Эх, уже поздно… Никуда теперь не убежишь. Слышен собачий лай, кричат люди. Учуяли. А доски будто щипцами зажали его полу.

Бируте машет руками, что-то кричит. Белое платье развевается на ветру словно крылья мотылька. Все дальше, дальше… Вот она уже взмыла над землей, вот парит в воздухе. Сперва словно легкое облачко, потом как головка спелого одуванчика и, наконец, застывает на небе сверкающей утренней звездой. Лукас глядит на нее, забыв все на свете, и наглядеться не может: до того красивая, до того ярко светит небу и земле.

Приятное тепло разлилось по телу, залепило глаза. Лукас заморгал, словно от солнца, и проснулся.

В деревне кто-то кричал, лаяли собаки. Изредка раздавалось душераздирающее завывание Прунце Француза.

Лукас вытер ладонью лицо, мокрое от слез. Сам не знает, сколько времени просидел он в оцепенении, не в силах стряхнуть впечатление от сна. Но вот где-то над головой раздался знакомый женский голос. Ему ответил мужской. Лукас прижал ладонь к доске и изо всех сил провел по ней рукой. Занозы глубоко впились в кожу. Нет, он не спал. Оба голоса шли из-под стрехи, с чердака хлева. Гулкие, приглушенные, но настолько отчетливые, что можно было разобрать каждое слово.

— Чего остался с этим дураком? — спросила Морта. — Мог же вместе с Шилейкой утащиться.

— Неужто выгонишь гостя, Мортяле? Чем я виноват, что он не такой понятливый, как твой Римша.

— Дразнил, дразнил, как собаку. Полетел по деревне с воем. Не нравятся мне твои шутки, Мотеюс. Чего насел на Толейкиса? Может, ты один от него плачешь?

— Перестань, Мортяле, довольно. Будь добра со своим стариком в этот вечер. Оба мы одинаковые сиротки. Прижимайся поближе… ну, и… Прижмешься к своему Мотеюсу, лапонька, или не прижмешься?

— У тебя только это в голове. Не лезь. — Тишина. Потом снова голос Морты: — Почему не живешь, как люди? Чего воюешь со всей деревней? Что завоюешь?

— Не воюю, Мортяле, от собак защищаюсь.

— Защищаешься… — Глубокий вздох, снова тишина, а потом глуховатый голос: — А чего тебя милиция тягала? Других на месте допросили и отпустили, а тебя целых три раза…

Над головой крякнули, замычали.

— У бабы ума, что у той куры. Тягали! Не будь я Лапинас, не тягали бы. Хотят перед людьми оклеветать, унизить. Неужто еще Толейкиса не раскусила?

— Ты точил зуб на Гайгаласа, и он сгорел… Ясно, как божий день…

— То-то и оно, что божий день! Царь царей покарал…

— Бога призываешь, а с чертом под ручку ходишь. Мотеюс, Мотеюс, у меня сердце дрожит.

— Мортяле, ну зачем, лапонька? Молодые уж улеглись, нам бы тоже не мешало…

— Кыш! — Хлопок, шуршание. И снова голос. Прядется медленно. Суровый, как пакляная нить: — Жаднюга ты, Мотеюс. Работа на мельнице хорошая. Года могла бы в городе устроиться. Думаешь, Толейкис не отпустил бы из колхоза, не вошел бы в положение? Могли бы жить мирно, других не задевать, и нас бы не задевали. Сидели бы сейчас на свадьбе у Бируте… Был бы ты другой, Тадас на тебя бы не наскакивал и Бируте бы добрей была. Такая пара! Чужие радуются, а ты, родной отец, завидуешь счастью своего ребенка. А как ладно все по деревне проводили! Какой большой поезд! Посадили в машину будто королевну. Венки, цветы, музыка… Боже, боже…

Последних слов Лукас уже не слышал. Туман застлал глаза, в ушах зазвенело. Он сорвался с досок и побежал прочь.

На хуторе Круминисов, за телятником, стоял ощипанный стог соломы.

— На, возьми корзинку и иди, — сказала Магде мужу. — Я догоню.

— Да и у меня… того… давит, — Раудоникис залез за стог.

С другой стороны подозрительно громко шуршала солома.

— Ты уже, жена? Что ты там так долго делаешь?

— Свадебных гостинцев захватить надо. По дороге.

— Никак соломы захотела? — Раудоникис предостерегающе крякнул и обогнул стог, где копошилась Магде.

И правда! Рядом со стогом высился надерганный ворох соломы. Магде, присев около него, искала концы подложенной под низ веревки.

— Чего уставился? Сделал дело и иди, — обругала она мужа. — Валяй своей дорогой, чтоб ничего не видел.

— Да вижу, жена.

— Не болтай! Ничего ты не видишь.

— Вижу, жена, и буду видеть.

— От угощения Григаса у тебя голова задом наперед. Валяй домой, сказано!

— Нет, жена. Дальше так не пойдет. Больше меня срамить не будешь. Врать не буду, сегодня я выпимши, но завтра и трезвый то самое скажу. Будешь хорошо себя вести, можешь себе верховодить, а коли плохо, то я верх возьму.

— Сейчас я тебя поленом хвачу, дурак! — заерзала Магде, не на шутку рассердившись, так как не было еще такого случая, чтоб муж даже в самом что ни на есть пьяном виде посмел ей перечить. — Не умеешь при людях себя вести, места своего не знаешь, теленок нелизаный! Должны были в избе сидеть — чем этот горлопан Гайгалас нас лучше? Григас сунул в сарай к последышам. Увидишь, завтра снова как побирушек у двери посадит, а ты будешь радоваться, зубы скалить, кинешься качать Толейкиса.

— Не стыдно и покачать такого человека. Сама знаешь — мог ведь засадить из-за тех бревен… Не сделал…

— Дубина! Нашел оправдание. Такой теленок, как ты, и под столом бы лакал, дали бы только стакан…

— Лучше под столом, чем под бабьей юбкой, — отбрил Раудоникис, сам удивляясь собственной смелости. — Забери веревку, жена. Пошли домой, пока кто-нибудь не увидел.

— Пойдем, сейчас пойдем, — Магде налегла на ношу и стала затягивать узел.

Раудоникис хмыкнул. Раз, другой. Посмотрел вниз, вверх, огляделся, словно в поисках разумного совета. Потом отряхнулся, глубоко вздохнул, будто собираясь нырять в холодную воду, и подошел к жене. Обхватил ее сзади медвежьей хваткой, оторвал как тряпичную куклу, отнес несколько шагов в сторону и поставил на землю. Все произошло так быстро и неожиданно, что ошарашенная Магде даже сказать ничего не успела. Пока она очнулась, Раудоникис скатал веревку, бросил ее в корзину и положил жене к ногам.

— Ах ты липка ободранная! Налакался как скот, не знает, что делает! — взвизгнула Магде. Схватила корзину и изо всей мочи ударила мужа по голове.

Но Раудоникис вовремя закрылся рукой. Корзина затрещала и, отскочив будто мяч, улетела куда-то за ворох соломы.

— Ну-у-у… — зарокотал Раудоникис. — Больше так не делай, жена! Нехорошо будет. Драться буду.

Магде топнула ногой. Хотела плакать, кричать, ругаться, но женское чутье подсказало ей, что ничто не поможет. Потому еще раз бессильно притопнула ногой, будто овца, и, окончательно выбитая из колеи, припустилась бегом домой.

Раудоникис запихал обратно выдранную солому, взял корзинку, веревку и пошел. Ему казалось, что он поднимается по лестнице на высокую башню, с которой вот-вот откроются не виданные доселе виды. На душе было и легко, и хорошо, и немного боязно.

Радужное настроение рассеял вопль на том конце деревни. А, Француз… В позапрошлом году тоже как-то взбесился. Перепил, наверное.

Раудоникис прибавил шагу. Стало беспокойно за жену. А тоскливый вой дурака катился по деревне все ближе и ближе. Уже можно было разобрать слова:

— Упью! Нож, тупина по голове! Упью!

Раудоникис выломал из изгороди тычину. Пожалуй, лучше свернуть в сторону, через огороды…

Впереди из темноты вынырнула чья-то тень. Жена!

— Юстинас, ради бога… — Магде кинулась к мужу. Говорила давясь, вся дрожа, зуб на зуб не попадал. — Человек лежит… За перекрестком… у нашего двора… Думала, пьяный… Толейкиса убили!

На востоке уже брезжил рассвет. Лукас не знал, где он так долго блуждал, что делал и как здесь очутился. Был он в грязи, мокрый, в ссадинах. Из царапины на ухе за шиворот капала кровь. Долго он стоял перед дверью мельничного домика, словно ожидая, чтоб позвали. Потом встал на цыпочки и машинально пошарил под решетиной. Когда они жили здесь с Мортой, всегда прятали ключ в атом месте. «Да вот… нет… Куда она могла засунуть?..» — впервые мелькнула мысль в затемненном сознании. Замерший мозг задвигался, заработал. Лукас очнулся. Растерянно опустил руки. Чего ему здесь надо? Уходить, бежать, поскорей бежать отсюда! Но куда? Пришел из неизвестности, из мрака. Нет пути назад. Нет путей никуда. Перед ним всего несколько шагов. Привычных, тысячи раз хоженных. А дальше, за ними — ничего. Мрак, пустота, пропасть. Вот он и сделает эти несколько шагов, что остались. Человек должен идти, пока есть куда.

Лукас нажал на ручку. Дверь оказалась незапертой. Когда он возвращался с работы, в сенях его встречал запах готовящейся стряпни и уютное тепло дома. Теперь же в нос ударило сырой плесенью. Из всех углов глядела затхлая пустота запущенного помещения, хотя почти все было на своих местах, как и тогда. Правда, нет буфета, занавесок на окнах, горшков на плите и другой домашней утвари. Но в углу по-прежнему стоят стол, кровать, два стула. Все одолжено Лапинасом. Для начала. По воскресеньям Лукас навзничь вытягивался на кровати. Дети облепляли его как мухи, таскали за волосы, за нос, за уши, карабкались по выставленным коленям, прыгали на грудь. Лукас отряхивался, малыши слетали будто груши, и игра начиналась сначала. Вот весело-то было! А Морта в это время перед настольным зеркалом. В деревне гуляние, а как же. Причесывается, душится, подбирает платок к лицу. Но чаще всего убегала простоволосая. Рыжие косы сложены венком на голове. Черные бантики, белый цветок в волосах. Молодица… Больно бывало. Ревность разъедала душу. Но что поделаешь? Молодая, красивая. Кровь такая… Спали в одной кровати, а постели общей не было. Приходила охота обнять, лез… получал по рукам. Отваливался как пристыженная собачонка, поджав хвост. И всегда она оставалась права, а он — в виноватых. Виноват, что так много детей, что из-за его затей она должна терпеть родовые муки, что тесно в мельничной избушке. Но иногда — эти иногда можно сосчитать на пальцах — она становилась неожиданно ласковой, щедро раскрывала ему свои объятия, и тогда в жарком огне ласк сгорали горечь, ревность, рассыпались в прах мучительные сомнения. И всегда после этого она оказывалась беременной. Снова упреки, снова спят спиной друг к другу, снова ни единого ласкового слова… А у него на животе резвятся чужие дети. Кормил он их, одевал… Любил как редкий отец, да и дети его любили. Нет больше… Ничего у него нет. Нет больше жены, детей, исчезла последняя надежда, которой он обманывал себя из года в год. Бог? Нет, раз уж так, не может быть и бога. Нет!

Лукас застонал и упал на кровать. Он долго сидел, схватившись руками за голову, а перед глазами как телеграфные столбы мелькали картины прошлого. Хотел найти что-нибудь светлое, бодрящее, обнадеживающее. Пустое. Правда, бывали часы получше, иногда он был даже счастлив, но только потому, что был слеп, что обманывал себя, пока судьба не ткнула наконец пальцем в правду. Нет больше ничего, нет, Лукас, старшой, — не его Бируте, любимая дочка, не его. Юргинас… Да и Юргинас скорее всего не его. И Лелия, и Рута… И Морта не его. И сам он никогда не принадлежал себе. Но теперь он уж настоит на своем! Впервые в своей жизни он сделает так, как хочет… Ведь ремень-то есть? Стул есть, чтоб на него встать? С потолка свисает цепь, на которую он вешал люльку. Почерневшая от дыма и ржавчины времени. Крепкая. Такую кучу чужого приплода выдержала, выдержит и ненастоящего отца.

Жалобная улыбка исказила лицо. Он встал, оглядел избушку, будто уезжающий жилец, проверяя в последний раз, не забыл ли чего. Нет, ничего не оставляет, о чем бы стоило пожалеть. Можно в путь. Может, и не ладно получится, но он не виноват в этом. Старался жить честно, по правде. Никого не обидел, может, только зайца или дичь застрелил (да и в этом вины нет, не для забавы, на мясо), никому не желал зла. Терпел врага одинаково с другом. Не доносил, не клеветал, на чужое добро не зарился. А если корзину там колхозной свеклы, охапку соломы, пылинку муки, то… не своим же умом. Морта, Лапинас… Заставляли… Да вот… Вроде и не за что худым словом помянуть. А что презирать будут, известно… Всю жизнь презирали, и после смерти от этого не убежишь. Морта с Лапинасом смеяться будут — висельник… А может, и рассердятся — так обесчестить! Пускай! Так им и надо. А дети? Поплачут… Любят ведь… Кому радость, коли отец под балкой повесился?.. Бируте прибежит, падет на колени. «Папа, папа!» Сколько горя, слез, душевной боли! А этого бы не было, знай бы она правду. Но кто ей скажет правду? Морта? Лапинас? Может, когда-нибудь…

Лукас скорчился, словно его ударили под ложечку. В сознании уже стало светло, как и в этой избушке, в тусклые окна которой глядела заря; и как всегда, когда Лукас собирался настоять на своем, неожиданное препятствие встало преградой. С минуту он сидел, борясь с чувством долга. Потом решительно встал и, оставив дверь распахнутой настежь, шатаясь, вышел во двор. Нет! Тот, кто прожил без обиды свой век, не должен никого обидеть и своей смертью.

…Во дворе Григаса стояло трое с опухшими от бессонницы лицами. У изгороди извивался связанный Прунце Француз и что-то сипло выкрикивал. Его одежда была порвана, в крови. Из подбитого глаза жутко глядела красная полоска белка.

Лукас прошел словно мимо пустого места. Мужики окликнули его, но он не расслышал. Ничто вокруг не существовало для него. В мире не было ничего, даже его самого, только захватившая его единственная мысль. И он несся, уцепившись за эту мысль, как ребенок за гриву коня, закусившего удила.

Бируте с Тадасом сидели, прижавшись, у окна. Пустые столы уныло маячили в утреннем полумраке. У двери на лавке кто-то храпел, свернувшись калачиком. Тадас давно уже вернулся с Вардянисом из Вешвиле, доставив в больницу избитого Толейкиса, но все еще не мог оправиться от пережитого ужаса. Неожиданное появление Римши, особенно его вид, так ошеломило их обоих, что они не сразу поверили своим глазам.

— Ты здесь… папа?

— Да вот… — Призрак у двери задвигался. Оцепеневший взгляд обогнул Тадаса и впился в Бируте.

— Ты все знаешь? Большая беда, папа. Председателя… — Бируте расплакалась.

— Да вот… беда… — Лукас, дрожа всем телом, все еще держался за гриву скачущего коня. — Твоя мать…

— Садись, папа. Ты напился? Что случилось, скажи? — испугалась Бируте, увидев иссеченное ветками кустарника лицо Лукаса.

— Твоя мать…

— У меня нет матери!

— И отца…

— Что ты, папа! Я не сержусь, что ты не был на свадьбе. Все Морта сделала. Мне не нужно отца лучше тебя.

— Да вот… не я твой отец… Обманула… твоя мать… Лапинас… — Лукас отвернулся. Все! Свое он сделал. Может уходить. Нет, перед уходом надо взглянуть на нее в последний раз. И она на него посмотрит. Холодным, чужим взглядом. Тогда он уже будет знать точно — никого из близких он не оставляет на этой земле.

Он повернулся. Вот поднимет голову. Сейчас, сейчас… И увидит. Но не успел.

— Я же это давно знаю, — раздался над ухом ласковый голос. И смех. Горький смех обиженного ребенка. — Тебе незачем возвращаться к этой бабе. Пускай она живет со своим Лапинасом. Примем отца, Тадас?

— Какой может быть разговор, Бируте.

— Вот видишь, папенька!

Добрые, верные руки обняли Лукаса за плечи и усадили на лавку.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Жизнь сызнова

I

Мартинас дневал и ночевал в бригадах. Он не любил кабинетного руководства, особенно после того, как партия осудила подобный стиль работы, а печать развернула против него широкую кампанию. И надо ж было так случиться — над кем только случай иногда не подшучивает! — что однажды днем Юренас застал его в председательском кабинете, куда он на минуту забежал уточнить посевную сводку.

Мартинас вышел из-за стола, демонстративно поглядывая на свои грязные сапоги, но Юренас не обратил на это внимания, словно и полагается, чтобы в страду председатель колхоза ходил небритый, грязный и, ясное дело, не пахнул одеколоном.

Да и сам Юренас выглядел не лучше: лицо осунулось, в глазах озабоченность и трудно скрываемая усталость, а одежда… нет, не скажешь, что перед тобой секретарь райкома. Куцый драный пиджачишко с бахромой на рукавах, под ним вязаный жилет, сорочка без галстука; штаны невыразимого цвета кое-как заправлены в стоптанные резиновые сапоги; на крупной голове крестьянская фуражка с узким козырьком. Все старое, мятое, засаленное. Человек, только что видевший Юренаса в кабинете — аккуратного, солидного, опрятного, — невольно мог заподозрить его в неискренности, решить, что секретарь нарочно рядится в воробьиные перья, чтобы подчеркнуть свою демократичность и таким манером перескочить расстояние, отделяющее его от колхозников, которое, наверное, не умеет преодолеть иными способами. В этой догадке, пожалуй, была доля правды, но только доля. Колхозники считали Юренаса своим. Во всяком случае, ему так казалось. Им нравилась его грубоватая, простая речь, так отличавшаяся от той речи, которой он пользовался у себя в кабинете со «своими кадрами» и интеллигентами, его обыденность, осведомленность в вопросах сельского хозяйства, хоть иногда всех неприятно поражали неожиданные мероприятия райкома, идущие вразрез со мнением самого секретаря. Но в таких случаях колхозники находили для него оправдание, говоря: «Ничего не поделаешь. И на его голову есть начальство».

— Дьявольски похолодало. Что ты скажешь? Середина мая! — Юренас встряхнулся, потер ладони. Его дородная фигура напоминала Мартинасу Арвидаса.

— Всегда холодает, когда сады цветут, — ответил Мартинас, почувствовав себя неловко.

— А потом снова хлынут дожди. Картошка не сажена, сахарную свеклу только начали, яровые едва через половину перевалили, кукурузы — двадцать процентов… Дзукийцы уже отсеялись, а мы недавно только на пашни смогли выйти. Проклятые равнины! — Юренас опустился на стул. — Но кому это скажешь? Газеты — сей, радио — сей, из Вильнюса каждый день звонки: сколько засеял? Утром приносят свежую газету, боишься развернуть — сводка глаза жжет. Отсталый район… Дьявол бы побрал такую весну!

Мартинас понял это как упрек.

— Наш колхоз не последний в районе. Стараемся…

Юренас взмахнул рукой.

— Спешка, вечная спешка… — пробормотал он, заслонив ладонью глаза. Потом встряхнулся, словно прогоняя сон, и со всем стулом повернулся к Мартинасу, который, зайдя за спину секретаря, глядел в окно. — Стараемся! Человек! Если хочешь знать, ваш колхоз мне поперек горла стоит. Такая история! В самую страду… К Толейкису ходил?

Мартинас кивнул.

— Добрый месяц понадобится, пока на ноги встанет. Череп проломлен, лопатка… Врачи не знают, будет ли владеть правой рукой. Натворил дел…

Мартинас передернул плечами. Он не одобрял осуждающий тон секретаря, но не решался протестовать. Юренас обмолвился о следствии. Мартинас снова промолчал. Эта тема была для него мучительной. В глубине души он желал, чтобы негодяи были пойманы, и чувствовал, что прокуратура идет по верному следу, но, когда допрос ничего не вытянул ни из Лапинаса, ни из Шилейки со Страздене, и во всем обвинили Прунце Француза, Мартинас все-таки вздохнул с облегчением.

— Прокуратура небрежно отнеслась, — Продолжал Юренас, не дождавшись ответа. — Покушение на коммуниста… Это уже пахнет политикой. Один идиот не мог этого сделать. Где тут логика?

— Какой логики можно требовать от идиота? — спросил Мартинас, стараясь убедить самого себя.

Юренас посмотрел на него. Обыкновенным взглядом собеседника. Но Мартинас вычитал в нем немой вопрос: «Шилейка — твой двоюродный брат? А Лапинас?»

Мартинас вытер внезапно вспотевший лоб и обрадовался, когда Юренас предложил объехать колхоз.

Выехали они на мотоцикле Мартинаса, потому что легковушка могла не пройти по всем проселкам.

Дул холодный восточный ветер. Белые сугробы облаков валили по весенней голубизне неба. Солнце бежало следом, то прячась за посеребренные хребты, то шаловливо высовывая кончик носа, то вдруг раздвигая снежную завесу и озаряя землю жарким взглядом.

В полях ощущалось дыхание разошедшейся весны. Буйно зеленели поднявшиеся на добрую пядь озимые и клевер, всходили яровые, а кормовая смесь, которую посеяли еще до майских праздников, трепетной зеленью залила загоны, утопив комья и камни помельче. Юренас водил взглядом опытного хозяина, иногда просил Мартинаса остановиться, и оба направлялись туда, где что-нибудь привлекало внимание секретаря.

Из Майрониса они свернули на пашни кяпаляйской бригады: Юренас неожиданно вздумал объехать все бригады. У моста через Акмяне они обогнали телегу с мешком семенного зерна. Наверху сидел Лукас Римша и, сгорбившись, дымил сигаретой. Рядом с телегой ковылял Винце Страздас.

— Останови! — крикнул Юренас. Мартинас не сразу расслышал. — Останови, куда дьявол несет!

Остановились. Юренас соскочил с заднего сиденья и, не ожидая, пока подъедет телега, двинулся навстречу.

— Бригада шорников, — то ли в шутку, то ли хвастаясь, объяснил Мартинас. — Мобилизовали на посевную. Половина канцелярии тоже в поле.

— Здорово, мужики. Как дела? Ну как, Римша? С бабой не помирился еще? — заговорил Юренас и, не дождавшись ответа, приказал: — Развяжи мешок-то.

Лукас неповоротливо встал и принялся трудиться над узлом.

— Зерно как золото, можете не смотреть, — заметил Винце.

— Вардянис одолжил, — уточнил Мартинас.

Юренас зачерпнул горсть зерна, поворошил на ладони мизинцем и, пуская тоненькой струйкой сквозь пальцы, засыпал обратно в мешок. Был доволен, очень доволен — по глазам было видно, — но не хотел этого показать, потому что похвалу считал вредной слабостью руководителя. «Только людей развращает…»

— М-да-а… Недурственное зерно. Сеять можно.

Юренас объехал все бригады. Побывал у сеяльщиков, в тракторной бригаде МТС. По дороге заглянул в старые крестьянские хлева, где держали колхозный скот. Осмотрел строительство нового коровника. Кое-что осудил, поругал, кое в чем наставил, но никто не услышал из сдержанно сжатых губ секретаря похвального слова. Однако то, что не сказали губы и спрятала маска деланного равнодушия, — выдали глаза. Юренасу понравились не только семена. Мартинас заметил, как засияли его глаза (хоть лицо и осталось таким же непроницаемо сухим, деловым, изредка прикрываемым ничего не говорящей улыбкой), как расширились и сверкнули темно-синие зрачки, когда он увидел в одном дворе играющую стайку детей и узнал, что это «передвижной детский сад».

— Пока у нас только одна группа — в Лепгиряй, — объяснил Мартинас. — С хуторянами хуже. Ну, понемногу доберемся и до них. Так или иначе, колхозу прибавилось несколько пар рабочих рук.

— И то хлеб, — спокойно сказал Юренас, хотя его глаза прямо-таки кричали: «Отлично, товарищи! Удивительно!»

Под конец заглянул в хлев Демянтиса, где стояло большинство колхозных коров. В том числе все те, которые Арвидас взял в долг у крестьян. Лучшие коровы.

Юренас окинул взглядом висящую на стене доску (тоже нововведение Арвидаса), где каждый день записывали мелом количество молока от каждой коровы, и, вытащив блокнотик, долго что-то подсчитывал, сравнивал, нервно покусывая губы.

— М-да-а. — Он резко выпрямился и поглядел куда-то над головой Мартинаса. — Сорок коров разбазарили…

— Это-то верно, секретарь, — откликнулся Григас. — Зато на их место купили двадцать одну. Не коровьи рога да хвосты, а настоящих коров. Посмотрите вон на эту, — Григас хлопнул ладонью по крестцу крупной пеструхи с большим, висящим до полу выменем. — Десять литров каждый день, чтоб ее туда! А ведь на одной соломе сидит, свеклы на один зуб получает да еще пылинку муки. Увидите, что будет, когда выпустим на выгон.

— Как бы там ни было, молока надаиваем больше, чем раньше, — вмешался Мартинас.

— Иначе и быть не может. Пятясь назад, не догоним Америку.

— А было бы, чтоб его туда! Могло быть. Толейкиса никто не хвалил, секретарь, когда он начал распродавать никудышных коров.

— Уважаемый! Кто хвалит работу, пока она не сделана? Если и хвалят, то не работу, а ее плоды. А плоды только-только завязались, Антанас Григас, только завязались! И созреют ли?..

«Все-таки он одобряет… доволен…» — подумал Мартинас, стараясь заглушить неприятную мысль, что вряд ли он сам продолжал бы отбор коров, если бы Арвидас не успел закончить этого.

Во дворе правления к ним подошел веснушчатый колхозник с бойкими мышиными глазками. Ветхая, но аккуратно залатанная одежда висела на худом, костлявом теле, как на палке.

— Почему не в поле, Кашетас? — грубо спросил Мартинас.

Кашетас шмыгнул носом. Мышиные глазки обежали двор и остановились на Юренасе.

— Кое-какие неясности возникли, товарищ секретарь. Говорят, что аванс больше платить не будут.

— Кто говорит? — резко спросил Мартинас.

— Говорят… при Толейкисе было одно, а при Вилимасе может повернуться иначе. Раньше-то никакого авансу не было… Отчего б не поговорить?

— В мае тоже Толейкиса не было, а аванс за апрель ведь получили? А может, ты не получил, леший тебя знает, может, обидели беднягу… — с досадливой иронией спросил Мартинас.

Пока они разговаривали, подошло еще несколько человек.

— Когда Толейкйс вернется?

— Как будет с огородами?

— Не отменят ли решение правления насчет декретного отпуска для баб? — посыпались вопросы.

— Чего тут порете? — рассердился Мартинас. — Кто вам тумана пустил?

— Пустил или нет, а воскресенье больше не празднуем. При Толейкисе-то ведь было решено.

— Вот отсеемся, тогда и попразднуем, — отрезал Мартинас.

— Правильно, — одобрил Юренас. — Колхоз — не фабрика. Крестьянин празднует не по календарю, а когда условия позволяют.

— На самом деле, секретарь! Неужто и другие решения правления полетят кувырком?

— Не знаю, товарищи. Это ваше внутреннее дело, я не вмешиваюсь. Все будет зависеть от того, как мероприятия правления себя оправдают. Если правление сочтет нужным что-либо изменить, оно и изменит. Не райком, вы — хозяева своего колхоза.

Крестьяне многозначительно переглянулись.

— Хозяева… — буркнул один из них с нескрываемой насмешкой и, махнув рукой, пошел прочь.

— Уважаемый! — крикнул ему вслед Юренас. — Мои слова тебя не касаются. Настоящий хозяин не слоняется в страду по углам, вывалив пузо.

Мартинас повернулся к Кашетасу.

— Рановато стал насчет реформ тревожиться, Кашетас. Смотри, чтоб не обманулся. И ты, Каранаускас. Не ждите, ничего не изменится. А если и изменится, то не в вашу пользу. Ну и народ! Вцепились зубами в свои сотки, на колхоз им начхать, а за авансом — первые. Настанет осень, огороды отнимем, тогда будут драть глотку — спасайте!

Кашетас с Каранаускасом отпрянули, будто получив ухватом по зубам.

— Неисправимые. И не единственные в колхозе. Поначалу вроде зашевелились — аванс подействовал. А сейчас видите, что им на ум взбрело? Перемен ждут. Таких красным словом не убедишь — надо на цепи держать.

Юренас ничего не ответил, но Мартинас чувствовал, что секретарь одобряет его мнение. Одобряет не только затею с огородами, но и другие нововведения Арвидаса, хотя какая-то причина и заставляет его держаться в стороне. «Толейкйс прав, — подумал Мартинас, входя за Юренасом в колхозную канцелярию. — Будь что будет, а надо держаться его линии».

Вингела, вскочив из-за стола, услужливо открыл дверь кабинета.

— Этот пригодился бы на сеялку. Гибкий… — поморщившись, сказал Юренас.

— Должен ведь кто-то сидеть в канцелярии. А он свое дело знает, — пояснил Мартинас, почувствовав себя неловко.

Юренас сел и молча стал рассматривать комнату, будто попал сюда впервые. Но сосредоточенный взгляд говорил, что его заботит совсем другое.

— Поговорим начистоту, — наконец промолвил он, прикрываясь ничего не выражающей улыбкой. — За кое-что тебя можно похвалить, за кое-что поругать, а вообще-то дела не божеские. Очень даже не божеские. Скажем, коровы у вас ничего, но без кормов даже та, которую восхвалял Григас, по десяти литров молока не даст. Подожди, подожди. Оставим клевер в покое. Может, и неплохая культура, но свое отжила. Зерно-стручковая смесь на зеленую подкормку? И ее песенка спета. В деревню приходят новые времена, революция в агротехнике, равная той технической революции в сельском хозяйстве, когда трактор вытеснил из борозды лошадку. Наверно, газет не читаешь. Там ясно сказано: без прочной кормовой базы мы не создадим высокопроизводительного животноводства, а такую базу может обеспечить только одна основная культура — кукуруза. Увы, у меня сложилось впечатление, что у вас другое мнение, уважаемый.

Мартинас молчал, обескураженный неожиданным нападением. По плану Арвидаса колхоз должен был засеять кукурузой лишь треть той площади, которую спустил райисполком. Оставшиеся две трети были оставлены под зерно-стручковую смесь на зеленом пару. Так что поначалу Мартинас подумал, что речь идет о реальном плане колхоза, а не о том, который составил бойкий народец, вооруженный линейками и авторучками, наловчившийся творить на бумаге чудеса с кормовыми единицами. Мартинас повторил то, что уже говорил Юренасу, когда они ездили по колхозу, и подивился, что тогда секретарь не обратил внимания на его слова. Под кукурузу отведено шестьдесят гектаров. Из них половина уже засеяна, а остальные досеют дня через два-три.

Юренас, улыбаясь, побарабанил костяшками пальцев по столу.

— Хороший способ для перевыполнения плана, — колко сказал он.

— Мы подобрали лучшие земли, — объяснил Мартинас, глядя в окно на молодой сад («Ладно цветет. Если заморозки не погубят…»). — Навозом сплошь покрыли. Уходу не пожалеем. Вырастет. Выдалось бы только теплое лето.

— С господом богом торгуешься? Уважаемый! Не узнаю тебя. На всем скаку несешься назад. В прошлом году имел под кукурузой полторы сотни гектаров и не молился, а в этом из-за шестидесяти панику разводишь.

Мартинас вспомнил, с каким пылом накинулся на него Юренас на отчетном собрании, выдвигая кандидатуру Толейкиса. В последние дни он все чаще вспоминал эту сцену, и на него навалились разноречивые чувства, среди которых все отчетливей выделялась досада. Но он усмирял бунтарские мысли и строго одергивал себя: «Он не только Юренас, он — с е к р е т а р ь». Вот и теперь Мартинас взял себя в руки и довольно миролюбиво ответил:

— Разумеется, я был плохим председателем, но ведь хорошие тоже не натворили чудес с кукурузой, товарищ секретарь. Сейчас, когда у нас есть опыт двух посевных, многие думают, не погорячились ли мы. Кукуруза — культура хорошая, производительная, но в наших условиях… Поздняя весна, дожди, холодное лето… Надо, наверное, вывести новый, пригодный для нас сорт.

— Это будет сделано. Уже делается! — нетерпеливо прервал Юренас.

— Нашему колхозу от этого не легче.

— Ты бы хотел, чтоб другой разжевал и положил тебе в рот готовый кусок! Я тоже не имел бы ничего против, если бы пришел добрый дядя и выложил кучу рецептов. Мол, мною все испытано, проверено. Пользуйтесь ими на здоровье и обогащайтесь. Обогащайтесь и создавайте коммунизм. — Юренас повернулся вместе со стулом к окну. Широкие плечи вздрагивали, словно каждое слово вызывало у него физическую боль. — Нет такого дяди, уважаемый! Нет! Врагов — как чертей в аду вокруг котла. Военные базы, блоки, пакты. Готовы последний кусок из глотки вырвать, задушить Советское государство. Друзья опять же… Социалистические страны, Африка, Азия. Всех поддерживать надо. Пространство не терпит пустоты. Где мы ногу не поставим, там капиталист втиснется. Экономическая война, так сказать. Здесь мизинчиком не поковыряешь. Надо вдарить кулаком, сплеча. Не дожидаясь, не давая врагу передышки. Вот и вдариваем. Безо всяких рецептов доброго дядюшки, без микроскопических опытов, в масштабе всей страны. Ты глядишь на жизнь со своей колокольни, Мартинас Вилимас, а надо залезать повыше, значительно выше.

Мартинас досадливо поморщился. У него внутри опять появились два человека. «Он прав, — говорил один. — Заткнись и делай, как учит тот, кто умнее тебя». — «Может быть, — соглашался второй. — Пускай. Скажем, он прав — ты смотришь со своей колокольни. Но неужели у каждого человека нет своей колокольни? Неужели не твое право, если не долг, откровенно сказать, что ты видишь, а он, «залезший выше», может быть, просто не может разглядеть?»

— Я не хочу уходить так далеко, товарищ секретарь, — сказал он, повинуясь второму голосу. — На фронте я был только несколько месяцев, в Курземе. Не надо мне втолковывать, что сейчас идет война. Я знаю свой долг, секретарь. Не агитируйте меня. Лучше давайте посоветуемся по-деловому, чтоб не пострадало дело.

Юренас молниеносно повернулся к нему. Улыбающаяся маска спала. На посеревшем лице возникло жалобное выражение. Несколько мгновений он тускло глядел на Мартинаса, потом рассмеялся и сказал металлическим голосом, приканчивая взбунтовавшегося в душе искреннего, благородного, но слабого человека:

— Что же, уважаемый, прошу покорно — посоветуемся. — Сквозь щелки приятно улыбающейся маски взглянули жесткие, пронизывающие, насквозь глаза.

— В прошлом году у нас под кукурузой было полторы сотни гектаров. Половину пришлось летом потравить и перепахать, другая половина дала кое-какой урожай, но зеленой массы на силос мы получили неполную четверть того, что было намечено по плану. Думали: докупим коров, вырастим побольше свиней — колхозные дела поднимутся как на дрожжах. Провалились… Носясь с кукурузой, обидели другие культуры. Опять убытки. А Вардянис засеял тридцать гектаров и пользы имел больше, чем мы с полутора сотен. Надо сообразоваться с возможностями, товарищ секретарь. А возможности у нас ограниченные. Мало рабочих рук, удобрений. Главное — удобрений, а прежде всего — навоза. Вы же знаете, что стручковые, скажем, оставляют в почве азот, после них,не удобряя, можно сеять кое-какие зерновые. А кукуруза высасывает из земли всю кровь.

— Кукуруза — кровопийца… — Юренас нехорошо рассмеялся. — Не узнаю тебя, Мартинас Вилимас. Делаешь роскошные успехи! Посеешь меньше — пожнешь больше. Любопытная математика. Очень удобная для хозяйственных руководителей типа «перестраховщик». — Юренас нагнулся и стал ковырять пальцем носок сапога, будто это было сейчас важнее всего. — А ты не думаешь, уважаемый, что Вардянис  м о г  засеять не тридцать, а шестьдесят гектаров и получить в два раза больше силоса, чем получил? Не пришла тебе случайно в голову такая элементарная мысль?

Мартинас хотел было покорно согласиться, но сидевший в нем подстрекатель раздраженно отрезал:

— Не знаю, Вардянису виднее, что можно, чего нельзя в его хозяйстве. Может быть, с шестидесяти гектаров он бы и получил больше — трудно это судить, не попробовав, — но с двухсот, которые вы на него тогда наложили, вышел бы пшик, да и только.

Юренас, занявшись своим сапогом, минуту помолчал.

— Весьма не новые мысли, уважаемый, — наконец донесся из-под стола преувеличенно равнодушный голос. — И насчет кукурузы и вообще… Заячья смелость. Партия, вся страна идут к коммунизму штурмом, на всех фронтах, а мы сидим на двух гектарах и думаем, что изобрели что-то новое. А на деле ничего нового тут нет. Обыкновенная трусость, рецидив крестьянского консерватизма, попытка сковать созидательные силы. Тридцать гектаров… Почему именно тридцать? Потому что нужно меньше усилий, риска. Настоящий коммунист пошел бы не по этому пути, Мартинас Вилимас. Настоящий коммунист бы сказал: есть план, и, что бы там ни было, я отдам свои силы выполнению этого плана. Все силы, запомни, уважаемый, а не столько, сколько мне заблагорассудится. Возможности… Ясное дело, надо сообразоваться с возможностями. И мы сообразовываемся. Увы, кое-кому кажется, что производственные планы распределяют слепые люди.

— Я этого не говорю, товарищ секретарь. Вы знаете свой район лучше, чем Вильнюс, но признайтесь, что я свой колхоз тоже знаю лучше, чем… — Мартинас запнулся.

— Чем Юренас. Валяй прямо, не верти хвостом.

— Может, и так, — зло ответил Мартинас.

Юренас откинулся на спинку стула, вынул из кармана ножик и стал чистить ногти. Какое-то время висела давящая тишина. В открытое окно было слышно, как, заглушая другие звуки, гудит работающий неподалеку трактор. Со двора школы долетал гомон играющих детей.

Мартинас нервно ткнул в пепельницу пригасшую папиросу, закурил новую.

— Иногда человек и умен, и со способностями, и, разумеется, с недостатками, как каждый из нас, а начинает воображать себя гением. Это плохо. Но еще хуже, когда появляются люди, которые пытаются ему подражать. Толейкис далеко не гений — это видно из последних событий в колхозе; напрасно ты держишься за его полу, уважаемый.

Мартинас пожал плечами и вздохнул. Крепнущая досада стала превращаться в злость; он ничего не ответит. Но тайный подзуживатель снова подбил его.

— Почему вы думаете, товарищ секретарь, что каждый обязан держаться за чью-то полу? Было время, когда я  т о ж е  не любил Толейкиса. Откровенно признаюсь, и сейчас я не испытываю к нему особенной любви. Может, это зависть, может, другая человеческая слабость виновата, а может, дело в том, что мы с трудом переносим людей выше себя. Черт знает… Я не сомневался, что он сломает себе шею в Лепгиряй, и тешил себя этой нехорошей мыслью. Да, тешил. Свои обязанности я выполнял кое-как, мне было все равно, что происходит в колхозе. А потом… не знаю, когда это случилось… увидел, нет, начал чувствовать, что так нельзя. У меня не хватает слов, не умею объяснить, товарищ секретарь. Деятельность этого человека пристыдила меня, зажгла, вызвала желание что-то делать. Представьте себе, что в стакан кислоты засыпали ложку соды. Толейкис оказался этой ложкой соды. В колхозе все забурлило, я тоже не мог остаться без движения. Вы сказали, что пока не видны ощутимые плоды. Как знать… На мой взгляд, люди стали лучше работать, многие склонились к Толейкису, а о хозяйственной стороне судить пока рано. Саженец никогда не плодоносит в том же году… — Мартинас говорил взволнованно, нервно потирая кончиками пальцев шею. Он был зол, но искренен, как обычно, хоть и не откровенен до конца.

Юренас неожиданно рассмеялся и встал.

— Мы с трудом переносим людей выше себя. Ха!.. Недурно сказано. — Он отвернулся и медленной, качающейся походкой двинулся к двери. — Недурно, совсем недурно, Мартинас Вилимас. Мы, я, ты, он, она… Выше  с е б я! Ничего сказано. Классно! — Обернулся, несколько раз прошелся по комнате, опустив голову. Твердо сжатые губы судорожно дергались, словно сдерживая плач, прямые плечи с каждым шагом опускались все ниже. Потом он выпрямился во весь рост, и Мартинас почувствовал на себе властный, пронизывающий взгляд. — Райком не желает и не может тебе диктовать. Партия осудила старые методы руководства. Ты — хозяин колхоза, делай, как находишь лучше. Но посоветовать, указать, поправить тебя мы имеем право. Не только право — это обязанность наша, как руководящих товарищей. Я сказал свое мнение, ты — свое, а чья правда — покажет будущее, уважаемый. Увидим, на самом ли деле  в с е  было сделано  п о  в о з м о ж н о с т я м  или можно было добиться кое-чего большего. Прошу не понять меня неправильно. Мы не приказываем, не требуем, мы только советуем, учим, выражаем  с в о е  мнение.

Юренас широким движением нахлобучил фуражку и, не прощаясь, вышел во двор, с преувеличенной вежливостью закрывая за собой каждую дверь.

Мартинас сидел сгорбившись за столом, слушая раздражающее дребезжание стартера — шоферу никак не удавалось завести мотор. Наконец машина уехала, но металлический скрежет долго не смолкал в ушах.

«Надо было проводить…»

«Какого черта? Сам ведь выбежал не попрощавшись…»

«Нехорошо… Все-таки надо было…»

«М ы  не приказываем, не требуем…» М ы! И тон-то каков! Что это? Предупреждение, совет, угроза?»

«Как бы там ни было, не очень-то ты его порадовал. Не очень…»

Мартинас дрожащими пальцами придвинул к себе лист бумаги. Сводка. Ячмень, овес, кукуруза. Гектары, гектары, гектары… Мертвые, коварные цифры. А за ними? «Мы выражаем свое мнение…» Но у  н а с  ведь тоже есть  с в о е  мнение. И нам дано право его высказать! Высказать и сделать выводы. Сделать выводы и оправдать их на деле. И оправдаем, товарищ Юренас! Не надо думать, что у других нет головы на плечах…

Мартинас встал, и, все еще ощущая нервную дрожь во всем теле, заходил по комнате.

«Я ли это? — думал он, охваченный тревожным удивлением. — Тот ли человек, у которого  т о ж е  всегда было свое мнение, но, увы, он никогда не мог защитить его до конца. Видел, что черное на самом деле черное, а не белое, как иногда говорили, спорил и… проигрывал. Боязнь, презренная боязнь перестраховщика… А сегодня…»

Мартинас улыбнулся усталой, но гордой улыбкой. Грудь залила волна чувств — добрых, благородных чувств, которые всегда вознаграждают нас мгновением полного счастья за честное отношение к своей совести.

II

После избиения Арвидаса Года заметно изменилась. Она стала серьезной, сдержанной, ее внешняя беззаботность, так молодившая ее, погасла. Как и прежде, она встречалась с Мартинасом в домике под мельницей, была ласковая, старалась щедро отвечать на чувства возлюбленного, но прежней искренности и страсти не стало. Казалось, она утомилась, а может, ей претила ее роль и она искала способ с ней развязаться. Мартинаса омрачала легшая между ними тень, он волновался, но скрывал растущее беспокойство. Однако, недавно, когда она ни с того ни с сего расплакалась, он не мог удержаться и спросил:

— Что с тобой? Ты совсем уже не та, Года, совсем не та.

— Я с трещинкой, Мартинас, с трещинкой… — ответила она сквозь слезы, но тут же рассмеялась и беззаботно добавила: — Не обращай внимания. На женщин находит…

Следующий день после разговора с Юренасом было воскресенье. Года хотела провести день где угодно, только не в Лепгиряй. Обычно они ходили гулять в березовую рощу или битый час таскались по Каменным Воротам. «Была бы моя воля, всю землю бы засадила лесом, — сказала она однажды. — Нет ничего прекраснее леса. При одном взгляде на дерево человек хочет стать лучше». Мартинас решил сделать ей сюрприз. Они долго ехали по большаку, потом по разбитым проселкам, потом снова по большаку. Годе не терпелось, она спрашивала, куда они едут. Мартинас отшучивался. Перед незнакомым селом он остановил мотоцикл и завязал ей глаза. Остаток пути показался ей очень длинным, подмывало снять повязку, но она не хотела обманывать Мартинаса. Наконец в лицо ударила прохлада пахучего леса, а мотоцикл все летел, на сумасшедшей скорости унося ее в плещущую темноту. «Приехали!» Она сорвала повязку и, остолбенев, ахнула. Узкую лесную дорожку с обеих сторон обступала плотная стена старых елей. Красавцы деревья стояли гордые, небрежно расставив надушенные тяжелой смолой ветви, и степенно качали кудрявыми вершинами, словно дивясь наглости тех, кто посмел нарушить священный покой их царства. Где-то неподалеку, над вечно шумящим океаном леса, полыхало солнце, синело небо, а здесь, словно в каком-то сказочном царстве, был таинственный полумрак, полный величественной, нешумной музыки леса.

— Боже мой… — шептала Года, оглядываясь кругом. — Какая красота, какая красота…

— Да, — согласился Мартинас. — Здесь еще не успели потрудиться мотопилы.

— Ель — самое прекрасное дерево. Она чувствует и переживает, как человек. Умное дерево, с характером. Давай погуляем по городу елей.

— Хорошо, — согласился Мартинас. — Но давай ходить по центральным улицам, а то тут недолго заблудиться.

— Заблудиться? — Года шаловливо рассмеялась. — Не бойся. Ели гостеприимные и дружелюбные — они нам покажут дорогу. Пошли!

Мартинас неохотно свернул с дороги.

— Прекрасный город! — продолжала игру Года. — Какие интересные, нарядные его жители! Нет, здесь мужчин нет. Одни женщины. Самые интересные женщины на свете. Погляди вот на эту толстуху. Вековая, а ветер в голове. Видишь, как шевелит ветвями, соблазняет: «Обнимите, обнимите…» А рядом вот тоненькая, ее дочка, и, наверное, завидует матери.

— А эта? — Мартинас показал на невысокую раскидистую ель.

— Эта большая злючка, ни с кем не ладит. Видишь, растопырилась как лопух. Могла бы — весь лес бы заглушила.

— Деревья борются за небо, как люди за землю.

— Наверное, они тоже верят в загробную жизнь, — рассмеялась Года.

Чащоба неожиданно раздвинулась; они вышли на крохотную прогалину. Посередине ее стояла одинокая разлапистая ель.

— А что скажешь про эту гордячку? — спросил Мартинас, уже втянувшись в игру.

— Она не гордячка. Это хорошая, очень хорошая елка. Она не хочет никому мешать, никого обижать, потому и поселилась одна. Вот увидишь, скоро здесь вырастет прорва маленьких елочек. Она возьмет их к себе в соседки, и всем тут хватит места. Она никому не жалеет неба.

— Симпатичная. Можно влюбиться.

— Она моя сестричка. Давай поцелуем! — Года схватила Мартинаса за руку, и оба со смехом подбежали к ели, обхватили ствол и прижались губами к заскорузлой пахучей коре.

— Ой, Года! Сколько здесь смолы! Испачкаемся… — Мартинас испуганно отскочил, потащив за собой девушку, но та резко вырвала руку и снова прижалась к стволу. На искривленных губах дрожала жалобная улыбка, вызванная мучительными воспоминаниями. Весна… белые березы… вишни… сладковатый вкус смолы, и он, паренек из березовой рощи… — На самом деле, Года, ты иногда совсем ребенок, — раздраженно добавил Мартинас.

— Ах! — Года выпустила ствол и преувеличенно старательно стала осматривать платье: ей стало стыдно за сентиментальный порыв. — Я подумала, что нас еще не было на свете, а эта ель уже стояла. Такая же большая и прекрасная. Настанет время — мы умрем, наши кости истлеют, а она будет зеленеть, как ни в чем не бывало. Только станет еще больше и краше. Ели вечно мне что-нибудь напоминают.

— Не люблю деревьев, которые вызывают такие грустные мысли, — пошутил Мартинас. — А может, мы угодили на кладбище твоего города? Пошли, где веселее. Скажем, в еловый ресторан. Есть такое заведение в городе елей?

Года послушно подала руку, но хорошее настроение не возвращалось.

— Я помню, когда мы были малышами, отец привозил из лесу «заячий пирог». Боже мой, до чего вкусен был пахнущий ветром хлеб и кусочек замерзшего сала! Мы с братом дрались из-за черствой горбушки… — тихо говорила Года, вороша воспоминания. — Отец входил в избу в белом, до пят, тулупе с поднятым воротником. Вместе с ним врывались облака пара. Отец тогда был похож на пророка Илью, летящего на огненной колеснице над облаками. И бог для меня был вроде моего отца, и рождественский дед. Все добрые герои сказок были похожи на отца. Я любила его, своего старика, очень любила… И сейчас еще вижу: сидит он на кухне перед огнем, смешно растопорщив обледенелые усы, с них капает, как с соломенной стрехи. «Папа дождит, папа дождит!» — кричала я, а Адолюс, тогда уже гимназист шестого класса, за столом готовил уроки. Да, веселы были зимние вечера… Отец привозил из лесу палочки — и я сейчас помню запах оттаявшей коры. Приходил Римшин Лукас — ты знаешь, что он мне почти брат? Мы, дети, воображали, что это наши лошади, со ржанием носились по избе, верхом на этих палках, и нам казалось, что дерево на самом деле живое. Все прекрасно, просто и волшебно. В нашем с тобой возрасте нет чудес. Кусочек дерева не превращается в лошадь, отец — в пророка. Того, кого любил в детстве, сейчас презираешь, а может, и ненавидишь. Почему же так? Неужто пророк тогда был другим?

— Откуда тебе знать, вдруг случилось еще одно чудо. Пророк превратился в беса? — легкомысленно спросил Мартинас, стараясь обратить в шутку завязавшийся было серьезный разговор. Он был в духе и хотел весело провести день.

— Не знаю… — Года сорвала веточку, понюхала, бросила, отломила другую. Движения были нервные, резкие. — Если пророк обратился в беса, то маленькая девочка, которая когда-то скакала на палочке, могла стать ведьмой.

— Не ведьмой, а симпатичной ведьмочкой, — рассмеялся Мартинас. — Что правда, то правда — ты умеешь привораживать. — Он обнял Году за талию, привлек к себе и жарко поцеловал. Но она не ответила. Это обидело его. Он отпустил, почти оттолкнул ее и разочарованно сказал: — Тебя трудно понять. Меняешься, как луна. Что тебе нужно? Или день не погожий, или не ела, или парень не любит? Твой отец — мерзкий тип, ладно, кто заставляет жить с ним под одной крышей? Гайгаласы скоро уедут на торфяник — с первого числа им там обещали квартиру. Будут две комнаты, заживем по-королевски. Уходи из дому, Года, бросай родителей, давай поженимся. Ты не знаешь, как много это для меня значит.

— Нет, Мартинас. Может, когда-нибудь это и случится, но пока… Не хочу, не могу.

— Помнишь, как-то мы разговорились, и ты сказала, что если бы… не я… Помнишь? Было же время, когда ты хотела стать моей женой…

— Было. И, может быть, еще придет такое время, но сейчас это невозможно больше, чем когда-нибудь. Будь добр, оставим это, Мартинас.

— Ты меня не любишь.

Года ничего не ответила.

— Ты меня не любишь, — настойчиво повторил Мартинас. — Правда? Зачем молчишь?

— Когда люди любят друг друга, такие вопросы… не нужны, — туманно ответила Года.

«Да, она меня больше не любит, — подумал Мартинас, поежившись от холода, которым дохнули ее слова. — Я просто одна из многих ее игрушек и уже успел надоесть». Но все-таки он обрадовался, что она не ответила ни да, ни нет.

Если бы Мартинас разбирался в своих чувствах, он бы увидел, что вопрос, любит его Года или не любит, имеет второстепенное значение. Он хотел иметь жену — вот что главное. Он должен был знать, что любовь одного не может дать счастья для двоих, но сам бы об этом никогда не подумал. Он жаждал счастья для себя. А любовь к Годе, сознание того, что она принадлежит только ему, делали его счастливым. Правда, изменившееся в последнее время поведение Годы смущало его счастье, вселяло неуверенность, но это был только страх собственника.

— Ты спросил, чего мне надо, — промолвила Года после долгого молчания. — Если поглядеть со стороны, у меня и впрямь полная чаша. Сытая, одетая, свободная; хочу — работаю, хочу — не работаю. Да, Мартинас, у меня есть все, но у меня нет ничего. Я как яйцо, выпитое хорьком. Снаружи целое, а на самом деле — пустышка. Один человек сказал как-то: надо иметь цель в жизни. Может быть, он прав, но я не идейная, я не хочу так высоко летать. Мне хватит крошки, как лесным птицам. Взаправду! Посмотри на этого дятла. Как усердно, самоуверенно долбит он дерево. Каждый найденный червяк дает ему больше радости, чем самородок золотоискателю. Я помню, мне шел одиннадцатый год. Демянтис позвал меня погонять лошадей на вывозке навоза. Отец не хотел отпускать, но я выклянчила — мне нравилось погонять лошадей. Вечером, когда мы возвращались домой, Демянтис сунул мне пятьдесят центов. Когда эти деньги я отдала отцу и увидела, как он обрадовался — тогда он в моих глазах еще оставался пророком, — я оторопела от счастья. Однажды на уроке учитель выгнал меня из класса. Я была не виновата. Мне надо было выдать провинившуюся подругу — нет, мы не дружили, даже были не в ладах, — и я бы избежала наказания. Но почему-то я так не сделала. Несправедливый поступок учителя должен был меня обидеть, а вышло наоборот — он доставил мне много радости. Я была счастлива невинно пострадать за другую. Или эти вот наши «лошадки». Каждая новая палочка, которую отец привозил из лесу, радовала меня больше, чем сейчас новое платье. Что платье! Не знаю, что должно бы случиться, чтобы я могла сейчас так искренне радоваться. Не знаю… Давно я уже не испытывала ничего подобного истинной радости, очень давно… Вот чего мне не хватает, чего у меня нет, Мартинас, — истинной радости жизни! Вчера я дочитала книгу из жизни рабочих в Италии. Нужда, постоянная забота о куске хлеба. Но и в своей нужде эти люди богаты. Они словно знают какой-то секрет, из-за которого каждая мелочь приносит им истинное наслаждение, дает им поскакать на деревянной палочке — «лошадке». Может быть, этот секрет называется «иметь цель»? Может быть, человек, во имя своих целей подставивший голову под чей-то удар, испытывает радость, как я, когда меня выгнали за чужую провинность из класса?

Мартинаса взяла оторопь. Его мозг осветила неожиданная, но такая простая, убедительная мысль, что он сам удивился бы, как это раньше не пришло в голову, если бы не был так ошарашен этим невероятным открытием: Года влюблена в Арвидаса!

— Скорее всего это так, — продолжала она, не замечая перемены на лице Мартинаса. — Человеку всегда приятно быть правым перед самим собой. А я… смешно сравнивать со мной! Читаю книги, занимаюсь любовью, иду полдня поработать в колхозе, когда надоедает дома, и ем отцовский хлеб, зная, что каждый второй кусок его — ворованный.

«Да, нет никакого сомнения — она любит Арвидаса».

…Надо было быть слепым, чтобы этого не видеть. На свадьбе Бируте, когда она с Арвидасом танцевала танец свата, все было как на ладони. Но тогда он не придал этому значения. Правда, сердце ныло, что она бесится как никогда, что ее пламенные взгляды, улыбка, изящество движений, — все подчинено одной цели — понравиться Арвидасу. Он видел это, как не видеть, но принял за игру. А потом эта беда… Прибежал Раудоникис — Толейкис лежит мертвый… Года как стояла во дворе у стены, так и рухнула наземь. Несколько дней спустя, когда Арвидас пришел в сознание, Мартинас предложил Годе вместе съездить к больному. Она отказалась. И в другой раз отказалась. Но глаза ее не лгали. Да, сейчас, когда в голове прояснилось, Мартинас отчетливо вспомнил ее испуганный взгляд, который каждый раз при встрече нетерпеливо спрашивал: «А как Арвидас? Слыхал что-нибудь новое?»

«Однажды я в шутку сказал — это было в первые дни нашей любви: «Толейкис начинает мне нравиться. Боюсь, как бы ты в него не влюбилась». Она ничего не ответила, только сильно прижалась ко мне. Она никогда не говорила об Арвидасе. Наверное, потому, что часто про него думала…»

— Кажется, мы заблудились, — сказала Года.

Мартинас посмотрел на нее пустым взглядом. «Все равно…» Он не мог и не старался стряхнуть этот кошмар. А еще так недавно земли под ногами не чувствовал. Прилетел сюда соколом, распустил крылья, весь еще во вчерашнем настроении, которое оставил разговор с Юренасом. Всю ночь ведь раздумывал, по сто раз взвешивал каждую мысль, в конце концов убедился, что правда на его стороне, и еще тверже решил стоять на своем. Ответственность не давила, не пугала, как раньше, а вызывала гордость за себя. Он покажет Годе, на какой рискованный шаг он пошел. Она должна понять: перед ней больше не тот Мартинас — ограниченный, бесхребетный Мартинас, которого она, наверное, больше жалеет, чем любит, а новый человек, впервые в жизни почувствовавший свою силу, мужскую волю, которая поможет ему занять достойное его место. Да, сегодня он ей все скажет!

Но сейчас все это уже казалось ему бессмысленным, даже невозможным. Году не интересуют ни его дела, ни он сам. Она любит другого. И вообще… так ли уж важны эти его дела?.. Его… Ха! От него-то самого здесь нет ни крошки. Он уцепился за чужую мысль, как начинающий ходить ползунок за материнскую юбку, и воображает, что открыл неведомую землю.

— Нет, нам сюда. Ты спятил, Мартинас! Всю щеку разодрал! Мог же глаз выколоть. Не умеешь по лесу ходить, мой милый.

— Ты же говорила, здесь еловый город. Вот я и ходил как по тротуару.

Года вытерла своим платком исцарапанную веткой щеку. От нее шел нежный аромат цветов. Ему померещились цветущий луг и высокое июньское небо. Над головой парил аист, изредка лениво взмахивая крылом. Близость Годы, ее запах всегда вызывали у Мартинаса какой-нибудь образ, и каждый раз — другой… «Я могу ее обнять, делать, что хочу. Пока она все еще моя», — подумал Мартинас. Но что-то холодное, враждебное, появившееся на ее лице, оттолкнуло его руки.

Они долго блуждали, пока нашли мотоцикл. У Мартинаса не было ни малейшей охоты оставаться в лесу, но настроение Годы неожиданно улучшилось. Она попросила уехать поглубже в лес, и Мартинас не посмел перечить. Домой они вернулись под вечер. Года была веселая, шутила, кричала Мартинасу на ухо всякую чепуху. Мартинас отвечал лениво, рассеянно. Наконец его холодность заразила, а может быть, даже оскорбила Году, и остаток пути они проехали молча. У двора Лапинаса он ссадил девушку и, не заглушив мотора, холодно попрощался.

— Я тебе день испортила, — с сожалением сказала она. — Наверное, были важные дела дома. Ты уж не сердись, что так вышло.

— Ничего ты не испортила. Недурно провели денек.

Она с сомнением покачала головой.

— Я очень благодарна тебе за этот день, Мартинас.

— Я бы хотел провести эту ночь в мельничном домике, — требовательно сказал он, внимательно следя за ней.

Она огляделась, словно проверяя, не слышит ли их кто.

— Не знаю. Мы сегодня порядком устали. Может, завтра?

— Завтра у меня важные дела.

— Хорошо… если ты хочешь.

«Она хотела сказать: хорошо, я должна расплатиться с тобой за этот день», — подумал Мартинас.

III

Мимо Лепгиряй Акмяне течет по буйным поемным лугам, пока не сворачивает к Каменным Воротам и не увязает в кочковатых торфяниках. Берега у нее почти голые, низкие, глинистые, кое-где поросшие редким кустарником. Короче говоря, типичная речка литовских равнин, которая в паводок выходит из своего русла на добрых полкилометра, а в середине лета почти высыхает, зарастает, и только в поросших камышом и аиром омутах рябит стоячая вода. Природа словно поздно спохватилась, что обидела красотой этот неприглядный равнинный край, и, в последнюю минуту, в самом невероятном месте, там, где Акмяне заворачивает к пустоши Каменных Ворот, один из берегов речушки украсила миниатюрным песчаным пригорком, прозванным людьми Сахарницей. Вершина холма на самом деле смахивала на большую округлую посудину, насыпанную доверху белоснежным чистеньким песком, который на унылом фоне Каменных Ворот виден был издали и создавал такое впечатление (особенно в сумрачные осенние дни), как будто на этом месте из-под земли бьет свет невидимого солнца.

Мартинас вытянулся навзничь на разогретом песке. В потускневшей синеве неба светило водянистое утреннее солнце. «Метеорологическая станция предсказывает ливни. Скорее уж они бы начались. Тогда бы все решилось само собой, — подумал Мартинас. — Но на самом деле… Я свинья, настоящая свинья». Он перевернулся на бок и, из отвращения к самому себе, плюнул. Катыш слюны побежал по песку, словно бусинка ртути, облипшая пылью. Мартинасу показалось, что плевок вернулся назад и угодил ему в душу.

«Детьми мы часто прибегали сюда поиграть. Всемогущий песок! Сколько построено из него домиков, напечено булочек! Дождь и ветер разрушали наши города. Мы плакали и строили сызнова. Теперь сюда прибегают другие и с таким же упорством продолжают никому не нужное наше дело. Но думают ли они, что это бессмысленно? Мы-то думали? Никому и в голову не приходило, что завтра мы можем не найти своего города. Нас занимала сама игра, а не ее результат. Наконец, мы не считали, что играем, мы верили, что заняты большим серьезным делом. Счастливые дурачки… А были бы мы такими, если бы нам пришлось перед кем-то отчитываться в своих действиях? Ответственность — вот столб, к которому на всю жизнь приковывают человека. Ответственность перед обществом, перед начальством, перед самим собой…»

Мартинас погрузил ладонь в тепловатый песок, набрал горсть и крепко стиснул. Сухие кварцевые пылинки тоненькими струйками били меж пальцев, пока не осталось несколько щепоток. Еще так недавно и он был полон, как свежезачерпнутая горсть песку, — полон радостного возбуждения, уверенности в себе, неумолимой жажды начать жизнь сызнова. Его побуждения были чисты, как этот ослепительно белый песок. Он не мог забыть слова Арвидаса, сказанные ночью, когда они возвращались с пожара: «Только трудом ты искупишь свою часть общей вины, которую сотворил с другими. Труд как огонь выжжет ржавчину души, прояснит душу, в труде ты родишься сызнова». Когда после беды с Арвидасом руль колхоза вернулся в руки Мартинаса, он подумал, что сама судьба хочет помочь ему поскорее искупить свои ошибки. Две недели его не покидало болезненно радостное состояние. Он словно шел по неизведанным, удивительно прекрасным земным просторам, видел далеко на горизонте манящие горные вершины и знал, что где-то за этими горами находится неведомый мир, который он найдет и подарит людям. Но разговор с Юренасом словно одернул Мартинаса. Он остановился и огляделся. Огляделся и зашагал дальше, но лишь по инерции. Он продолжал верить в себя, был полон решимости не уступать ни на пядь, даже гордился, что достойно выстоял перед секретарем, но в подсознании зарождалось неясное чувство неуверенности: «На самом ли деле за этими горами находится неведомый мир?» А когда он, несознательно надеясь на помощь, хотел поделиться мыслями с Годой и ударился об ее равнодушие, более того — когда он увидел, что она его больше не любит, — то же чувство неуверенности шепнуло ему, на этот раз уже громче, второй вопрос: «И кому он нужен, этот твой неведомый мир?» Кажется, на следующий же день после памятного лесного разговора с Годой был закончен сев кукурузы. И тогда к первым двум вопросам добавился третий: «А что, если на самом деле не исчерпаны все возможности?» Мартинас больше не шел неизведанной землей, не глазел на неведомые горы. Он стоял, словно прирос к земле, и сгибался под тяжестью неизвестности. Песок безудержно сыпался меж отчаянно стиснутых пальцев.

— Мартинас! — В нескольких шагах от Сахарницы стоял Антанас Григас и неодобрительно качал головой. Изо рта торчал длинный крушиновый мундштук.

Мартинас встал и, стараясь скрыть смущение, долго и основательно отряхивался от песка.

— Не плохое местечко, чтоб загорать, чтоб его туда! И в Палангу ехать не надо. Почему не голышом?

— Не успел. Может, оба разденемся? — насмешкой на насмешку ответил Мартинас.

— Было бы недурно, но есть неотложные дела. — И Григас коротко рассказал, что вчера, пока он был в Вешвиле, Истребок привез из мельницы муку и, не взвесив, передал свинаркам. Заведующий свинофермой Дубурас клянется, что ничего не знал, хоть этому трудно поверить — ведь такое случается уже не первый раз в этот месяц. — Видно, Лапинас снова принялся воровать. Речи нет, это его команда. Истребка за бутылочку купить можно; Дубурас не пьяница, но копейку любит, а такой человек всегда может соблазниться, хоть сам-то и не посмеет сунуть руку в чужой карман, — закончил Григас.

— Муку можно взвесить, — рассеянно заметил Мартинас.

— Часть уже скормили, пойди там разберись… Надо предупредить Дубураса, чтоб видел, что на его ферме творится. При Толейкисе-то видел…

— Предупредим.

В прошлый раз, когда Дубурас «забыл» взвесить муку, Мартинас сильно его выругал. Так что теперь Мартинасу надо было не на шутку обидеться, что тот не считается с его, председателя, указаниями, и все-таки это неприятное известие он принял довольно равнодушно. Вместо возмущения его охватило бессилие, а вместе с тем непонятное облегчение, какое испытывает человек, который старался сделать все от него зависящее и наконец увидел, что затея ему не по плечу.

— При Толейкисе видел… При Толейкисе… Всюду Толейкис, Толейкис да Толейкис. А Толейкис, если хочешь знать, заварил кашу и лег в больницу. Чего головой вертишь? — Мартинаса вдруг прорвало, — Твой Толейкис сунул весь навоз под сахарную свеклу и пары, а кукурузу оставил на божью милость. Шестьдесят гектаров! Что значит шестьдесят, когда нужно сто восемьдесят? Юренас на дыбки встает. Если осенью не заложим силосу сколько полагается, можем поставить на себе крест. Твой Толейкис отвечать не будет, это мы по шапке получим, товарищ секретарь партийной организации.

— Получим так получим, — сдержанно ответил Григас, но чувствовалось, что и он немного озадачен. — Сноп и то колотят, чтоб зерно выпало.

— Да! За чужие заслуги! Благодарю! — запальчиво крикнул Мартинас.

— До осени сам Толейкис вернется и возьмет, что ему положено, — отделался шуткой Григас.

— Возьмет, кто сеял, а не тот, кто пришел жать. — Злость Мартинаса схлынула внезапно, как и нашла. Ему стало стыдно за свою выходку, поэтому, желая смягчить впечатление, он миролюбиво добавил: — Я не говорю, что мы могли засеять все сто восемьдесят, но хотя бы поближе к плану… поближе к плану… чтоб не выглядело так вызывающе… Говорят, по возможности… Где уж там, зерно в зерно, все возможности подсчитаешь…

Григас, наклонив голову, уставился на Мартинаса, как петух на зерно.

— Может, Толейкис малость и переборщил, — сказал он, не желая вдаваться в разговор, который ему самому был неприятен и вызывал кое-какие сомнения. — Поживем — увидим. А насчет ответственности, то волков бояться — в лес не ходить.

Поначалу Мартинас хотел найти Дубураса и потребовать объяснений. Даже фразу приготовил: «Коли повторится, так и знай — вышвырнем с фермы как задавленного поросенка!» Но решимость тут же испарилась, и, отложив неприятный разговор до завтра, он отправился обедать к Шилейкам.

Горбуньи, как обычно в такое время, не было дома — она доила колхозных коров. В полутемной избе, которую еще больше омрачали плотные дешевые занавески и цветочные горшки на подоконниках, отвратительно воняло помоями, мочой, парами алкоголя. Шилейкене была женщина опрятная, как могла поддерживала порядок, но в последнее время, когда их семейная жизнь разладилась, развалился и устоявшийся домашний уклад. Шилейка и раньше любил выпить, часто терял меру, но после майских праздников пил каждый божий день, пока не свалится. Каждое утро, продрав опухшие со вчерашнего глаза, отправлялся в деревню (чаще всего к Лапинасу), вечером же, а иногда и пораньше, приходил домой на карачках или мужики приносили его, обнаружив где-нибудь под забором. Мартинас попытался было поговорить с ним — что он думает, раз так себя ведет, — но Шилейка глянул на него таким страшным взглядом полоумного, что невольно напросилась мысль, не стоит ли его положить в лечебницу.

Сегодня был один из тех редких дней, когда Викторас попал в кровать, не дождавшись вечера. Он лежал навзничь, скосив голову набок. Грязный, в ссадинах. Небритое лицо почернело как дерн. Из приоткрытого рта текла зеленая слюна. Под кроватью чернела лужа. Одна рука свесилась с постели как мертвая.

Мартинас подошел и потряс двоюродного брата. Ему стало дурно. Не от омерзения — от ужаса.

Шилейка зачмокал губами. Вялая рука дернулась и снова замерла.

Мартинас вздохнул с облегчением. «Было чего… Черт не возьмет…» Машинально вытер о штанину руку, которой прикоснулся к Шилейке, и пошел на кухню, плотно затворив за собой дверь. В духовке он нашел оставленное с завтрака сало, миску свекольника (Шилейкене, как большинство деревенских женщин, не готовила обеда). Шкурка сала порыжела от жары, свекольник был тепловатый, почерневший. Мартинас проглотил несколько ложек и отодвинул миску. Его стала трясти нервная дрожь. То, в чем он до сих пор сомневался, находя уйму мотивов для оправдания своих тщетных надежд, вдруг стало ясным, до того ясным, что он сам удивился, как сумел так долго дурачить самого себя. В поисках хлеба в шкафчике он нашел засунутую за посудой бутылку водки, которую, наверно, спрятала от мужа горбунья. Мартинас наполнил стакан и трясущейся рукой поднес ко рту. Со дня свадьбы Бируте он еще не брал в рот ни капли. Запах водки ударил в нос, по спине побежали мурашки. Мартинас отряхнулся и поставил непочатый стакан на стол. Сядем-ка, выпьем… Потолкуем с самим собой… Самый легкий способ, чтоб забыться. А потом вот свалимся, как Шилейка, на кровать. Завтра еще кто-нибудь в душу нагадит, и завтра то же самое сделаем. Надеремся. Приятно быть пьяным. «Типу этому вот спьяну даже море по колено…» Значит — гоп! А что потом? Потом? Да следующий стакан. В общество скотов записываемся. Боремся за человека будущего… Шилейка каждый день ходит по деревне с песней, если еще на ногах держится:

Почему бы не подпевать? Будто голоса у нас нет? Есть! Да еще какой!

Вскипевшая кровь ухнула по груди вверх, залила щеки, темя, глаза; уши заполнились оглушительным гулом, а правая рука взлетела над головой и изо всей мочи ударила по столу. Невыпитый стакан опрокинулся и скатился на пол. Мартинас пнул его ногой и выбежал из избы. Наружная дверь хлопнула как крышка гроба. Во дворе он остановился, ослепнув от солнечного света, и жадно вдохнул чистый, с березовым духом, воздух. На душе стало легче, чуть не весело. «Все…» — «Что «все»?» — «Да вот… сами знаете…» — «Знаем… Тоже мне геройство… Надо было вытащить Шилейку с кровати, встряхнуть: «Признайся, подлец! Лапы-то у тебя в крови? Скорее иди в милицию, а не то отведем!» — «Нет, нет! Лучше не знать… не знать… не знать… Может, в другой раз… Да, в другой раз мы непременно выясним…» Плечи снова поникли под невидимой тяжестью.

Мартинас вышел на дорогу и машинально свернул к канцелярии. Сядет на мотоцикл — и в бригады! Нет неотложного дела — утром облетел все пашни, сев идет своим ходом, — но на месте не сидится. Он все надеется на чудо. Будто так вот поносишься, и свалится с неба каких-нибудь полсотни гектаров приготовленной под кукурузу земли.

Недалеко от канцелярии Мартинаса нагнал «Москвич» и, пронзительно взвизгнув тормозами, остановился, чуть не упершись буфером в подколенки. За рулем сидел Быстроходов. Свежевыбритый, бодрый, в темных очках. Крохотный и хрупкий, нежно улыбающийся, он выглядел особенно симпатичным. Рядом с ним, выставив начинающийся животик, посапывал Рокас Барюнас, Заднее сиденье пустовало.

Мартинас в сердцах сплюнул: шутка Быстроходова его всерьез испугала.

— К черту! Так и человека убить можно, — с упреком говорил он, неохотно здороваясь со старыми знакомыми, которые, выбравшись из машины, подошли к нему.

— Сто лет! Сто зим! — выкрикивал Быстроходов тоненьким голоском, обеими руками пожимая ладонь Мартинаса и сияя такой радостью, словно они были ближайшие друзья и не виделись полвека, никак не меньше.

— Везде тебя ищем. Дома тоже были. Где прячешься, браток? — спросил Барюнас.

— Работаю. Не все могут носиться на легковушках. Надо кому-то и хлеб зарабатывать, — грубо ответил Мартинас. — Чего приехали?

— Ехали себе мимо, вспомнили тебя и завернули. — Быстроходов покосился на Барюнаса, но Мартинас успел поймать его взгляд. — Рокас Казимирович здесь председательствовал, питает к вашему колхозу кое-какие сантименты. Хотел бы содействовать…

Мартинас вопросительно посмотрел на Барюнаса.

— Чистая правда, браток. Часто вспоминаю Лепгиряй. Чувствую за собой кое-какой должок. Да чего мы тут болтаем, как бабы на базаре? Садись в машину, покатаемся и потолкуем. Располагаешь кое-каким временем, браток? Можешь пожертвовать пять минут делу? — Барюнас бодро подтолкнул кулаком Мартинаса.

Мартинас передернул плечами. «Чувствую за собой должок…» Гляди, какая чувствительность! Можно невесть что подумать, если не знать этого типа. Но почему бы не покататься? Просто ради интереса…

— Вот видишь, — продолжал Барюнас, когда машина тронулась с места. — Вот ты и опять председатель, браток. Рад за тебя, рад. У Толейкиса была голова, да земли под ногами не чувствовал. Так оно и получилось. Надо прочно на земле стоять, браток. И не одному, а всем друг за дружку держаться. Ты парень ничего. Сам живешь и другому даешь жить. Люблю таких людей, браток, от всей души желаю им помочь.

— Красиво песни поешь. — Мартинас досадливо поморщился. — Говорил бы попроще да покороче.

— Пою, потому что хочу, чтоб ты понял, почему мы к тебе приехали. Могли же предложить другому председателю. Каждый за такое дело до земли поклонится, даже руку не постесняется поцеловать. Но мы желаем помочь своему колхозу, своим людям, ведь Лепгиряй для меня вроде родного дома. Конечно, если ты не пойдешь, мы это дело оставим. Чего маяться из-за чепухи? У нас своих забот по горло, браток.

Мартинас раздраженно взглянул на зеркальце. В вихрящемся облаке пыли не видны были ни дорога, ни удаляющаяся деревня, только еле заметно улыбающееся лицо Быстроходова.

— Если дело грязное, можешь сразу свою лавочку закрывать.

— Ничего тут грязного нет, — откликнулся Быстроходов. — Можно купить удобрения, сколько хочешь, вот и все. Захочешь — магарыч выставишь, нет — дело твое. Копейки лишку никто не возьмет.

— Хороший урожай председателя хвалит. А тебе, браток, похвала пригодится. — Барюнас обернулся и, заговорщически подмигивая заплывшими глазками, похлопал руку Мартинаса, лежащую на спинке сиденья. — Для такого мужика не место в кресле заместителя. Знай, теперь только от тебя зависит, вернется Толейкис в Лепгиряй или Юренас сунет его в другой отстающий колхоз.

Мартинас снял руку со спинки. Удобрения — вот где спасение! Он возьмет эти сто двадцать гектаров из площадей, отведенных под яровые, завалит минеральными удобрениями. Селитрой, суперфосфатом. Без навоза кукуруза вырастет, если лето будет благоприятное.

От волнения у Мартинаса пересохло в горле.

— Где вы нашли такого доброго дядю? — спросил он сипло. — Без магарыча, по государственной цене, по перечислению…

Улыбка в зеркале потухла. Глаза, не моргая, уставились на Мартинаса.

Барюнас вынужденно засмеялся.

— У добрых дядей нет текущего счета в банке. Надо им платить чистоганом, браток.

— Вы говорили, по-честному…

— Вот живописная лужайка. Давай остановимся, передохнем, — прервал Мартинаса Быстроходов и направил машину на проселок, который пересекал небольшой редкий ольшаник.

— Здесь, кажется, кончаются твои владения, Мартинас. Давай вспрыснем границу. — Барюнас повернулся всем телом к Мартинасу, извлек неизвестно откуда бутылку коньяка и поболтал перед носом. Подбородок трясся от безудержного беззвучного смеха.

— Вы же говорили, по-честному… — с досадой повторил Мартинас.

Быстроходов выключил зажигание и покосился на Барюнаса. Он был явно не доволен тем, что его дружок что-то ляпнул и поэтому волей-неволей придется раскрыть карты.

— Как так не по-честному? — не оборачиваясь, спросил он. — Разгильдяи не выкупили удобрения, скопились излишки, вот и продают. Как они там рассчитываются, не наша забота. Важно, что твое дело чистое, как слеза.

Барюнас вынул из шкафчика стопку и откупорил бутылку.

— Чистое! — Мартинас разочарованно покачал головой. — Сунуть в карман частника колхозные деньги за казенное добро. Ничего себе чистое!

— За твое, браток! — выпил Барюнас.

Мартинас отрицательно качнул головой.

— Как знаешь, — продолжал Быстроходов. — Увидишь, потом пожалеешь. Вспомни позапрошлый год. Тоже хотели содействовать. Могли достать жмых. Не согласился. А что из этого вышло? С середины зимы не хватило кормов, скотину замучил. Председатели похитрее тебя накупили жмыха и, присвистывая, выполнили планы по молоку, а ты весной на носилках таскал коров на выгон. Не одну вроде и зарезал. Вот тебе и чистота! У тебя совесть чиста, а у колхозников карман пустой. Возьмем теперь эти удобрения. Ты заплатишь за них не больше и не меньше, чем берет государство. Значит, колхоз не обвешаешь. Это одна сторона медали. Удобрение вложишь не в свой огород, а в колхозную землю. Эти сотни центнеров зерна лишку пойдут не в твои личные закрома, а на благо всего народа. Это вторая сторона медали. Нечестно… Меня просто поражает твое чистоплюйство, Вилимас. Если у человека есть совесть, то она должна заедать его не за прегрешения против формальностей, а за то, что не использовал возможность послужить на благо коллектива. По-твоему, пускай лучше удобрения лежат без пользы — видел, какие кучи свалены под божьей крышей? — а не повышают плодородие наших земель. А я вот иного мнения придерживаюсь. На мой взгляд, преступление, чтоб они гнили без пользы, когда нам дорог каждый центнер зерна, каждый килограмм мяса в борьбе за первенство с Америкой. — Быстроходов облизал розовым язычком тонкие сухие губы и впервые за весь разговор повернулся к Мартинасу. Он был на самом деле взволнован.

— Кто-то не получил удобрений,сколько ему полагалось. — Мартинас грубо оттолкнул протянутую Барюнасом стопку. — Откуда эти излишки?

— Уже сказано — растяпы не получили, — нетерпеливо ответил Быстроходов. — Так им и надо. В плохой колхоз, где осел председателем, пихай не пихай, все равно пользы нет.

Мартинас второй раз оттолкнул стопку, которую Барюнас силой совал в руку. Коньяк хлестнул через край. Барюнас оскорбленно выругался, долил стопку и подал Быстроходову. Тот пил маленькими глотками, выжидая, смаковал, чмокал губами, с таким блаженным выражением гурмана на лице, словно в эту минуту его занимало лишь то, как подольше насладиться коньяком.

— Да-а… — Мартинас помолчал в нерешительности. — Удобрения, конечно, нужны всем… Но таким путем, не по перечислению… Не знаю, какой дурак сунет голову…

Барюнас расхохотался.

— Он боится, браток! — воззвал он к Быстроходову, вытирая кулаком брызнувшие слезы. — Ты хотел его совесть успокоить, а у него совести-то и нет. Ее место заняла другая дамочка — трусость. Не ту кнопку нажал, браток. Зря время теряем. Скорей ксендза сделаешь безбожником, чем труса — умником.

Мартинас свирепо глянул на Барюнаса.

— Дело ихнее. — Быстроходов высосал остаток коньяка, повертел стопку в руке, словно жалея, что она уже пуста, и вернул Барюнасу. — Если он не печется о благосостоянии колхоза, нам-то чего голову ломать? В сущности, он прав: что ни говори, кое-какой риск в данном деле имеется. Стоит ли ставить на карту себя во имя интересов коллектива? Прошло то героическое время, когда Матросов закрыл грудью вражескую амбразуру, заслоняя от пулеметного огня идущих в атаку товарищей…

Мартинас внезапно открыл дверцу машины.

— А я за тебя в огонь не полезу, Быстроходов! — крикнул он ему в лицо. — Называй меня как тебе угодно: трусом, перестраховщиком, эгоистом, — но я считаю себя человеком поприличнее, чем ты с Барюнасом. Я не хочу больше пачкаться, хватит того, что было. Ты — дело другое. В одной республике запачкал руки, перебежал в другую, и снова чистехонек, снова все начинаешь сначала. У тебя нет своего дома, своей родины, Быстроходов, и у тебя, Барюнас! Твой дом ворован, Барюнас! А у меня есть свой дом, и я хочу, чтоб он остался чистым! — Мартинас выскочил из машины, захлопнул дверцу и пошел, качаясь, как по шатким мосткам.

Оба в машине сидели несколько мгновений как пораженные громом. Быстроходов с белесым пластмассовым лицом, на котором, будто угольки, горели веснушки, Барюнас — иссиня-красный, разбухший как утопленник, уставившись остекленевшим взглядом на откупоренную бутылку коньяка, стоящую между ногами.

— Обиделся, браток… — первым открыл рот Барюнас.

Эти слова, словно укол, оживили Быстроходова. Он выскочил из машины и припустился за Мартинасом, умоляюще выкрикивая:

— Подожди! Подождите! Подвезу обратно…

Мартинас отмахнулся, не оборачиваясь. От бешенства у него дрожало все тело.

— Вилимас! Недоразумение… Мы виноваты — слово не взвесили, ты уж прости…

Мартинас обернулся:

— Не бойся! Не в моих привычках других топить. Найдется кто вас потопит.

— Я не потому… — Быстроходов уже овладел собой, даже выдавил любезную улыбку. — Невиновного не утопишь, Вилимас, как бы тебе ни хотелось. А мою вину никто не докажет. Незачем нам вздорить, Вилимас. Призадумайся, и сам поймешь, что я не хотел тебе зла. Вернись, в деревню отвезу.

— Знаю, что не докажут — стреляный заяц петлять умеет. Но в один прекрасный день и на такого умника охотник найдется. Найдется! Без моей помощи… — Мартинас отвернулся и исчез в пыльном облаке, которое поднял проезжавший грузовик.

«К черту! Впервые в жизни выругал людей в глаза. Подлецы! Сообщника нашли… Налетели, как вороны на падаль… Толейкису-то этого бы не посмели предложить. Да-а-а… Есть люди, к которым всякие паразиты липнут. Чистись не чистись, а через день-другой, гляди, снова вши завелись…» Мартинасом овладели противоречивые чувства. Сбросив со стола недопитый стакан в кухне Шилейки, он почувствовал какое-то удовлетворение, уважение к себе. То же теплое, бодрящее чувство охватило его и теперь, когда он выругал Быстроходова с Барюнасом и отказался от их «услуг». Обвинив недавно Толейкиса перед Григасом, он позорно сам себя унизил. Если бы он мог разобраться в своем внутреннем состоянии, он определил бы его примерно так: «Я стараюсь быть честным, но это, видно, мне не по силам…» Такое же настроение охватывало его, когда он вспоминал давнишний разговор с сотрудником госбезопасности. То же чувство собственной ничтожности, презрение к себе охватило Мартинаса и сейчас — из-за того, что Быстроходов с Барюнасом посмели предложить ему нечистую сделку.

У двери канцелярии Мартинас встретил Повиласа Навикаса. Вид и все поведение уполномоченного — как у хозяина, у которого дела идут как нельзя лучше. И правда, кто мог подумать, что сама судьба решит, казалось бы, неразрешимый вопрос… При Толейкисе, бывало, шагу не мог ступить. Твои указания, советы казались глупыми, никчемными, а если правление и использовало какие-то из них, то председатель давал понять, что это никак не заслуга уполномоченного, а просто такое решение продиктовали сложившиеся обстоятельства. Словом, ты чувствовал себя лишним. Но вот за руль колхоза взялся Мартинас, и ты снова на своем месте. Снова хлопаешь колхозников по плечу, стараясь воззвать к их гражданской совести красноречивыми поучениями, подходящими к теме дня, объясняешь, что надо в сжатые сроки отсеяться, потому что «не посеешь — не пожнешь», советуешь председателю, за какое дело хвататься в первую очередь, как провести те или иные мероприятия. Мартинас молча свирепеет, но не перечит, как Толейкис. Вроде и делает по-своему, изображает самостоятельность, но плоды твоей работы налицо: уже скостили выходные дни… А потом… ну, потом посмотрим, товарищ… Главное, что вынюхал настроения районных верхов, знаешь, откуда ветер дуст. Юренас вроде бы тобой недоволен, но скоро ему придется изменить свое мнение…

— Отбываю, — сказал Навикас, изображая, будто случайно столкнулся с Мартинасом, хоть на самом деле его поджидал. — В «Молодую гвардию». Вардянис горит.

— Скажешь, — удивился Мартинас. — Что случилось?

— Посевные сроки, товарищ. Сводку видел? На третьем месте с конца.

— «Молодая гвардия» каждый год запаздывает. Пашни низкие.

Вместо ответа Навикас заговорил о вчерашнем заседании бюро райкома по севу, потом перескочил на колхоз «Золотой колос», который в эту неделю завершит сев кукурузы («Молодцы товарищи! Полный план выжмут!»), намекнул, что утром разговаривал с Юренасом и, неожиданно сменив тему («Потрясающий поворот в сельскохозяйственной политике»), закончил свою тираду цитатой из последнего постановления ЦК. Хотя Навикас не сказал ни слова, непосредственно касающегося Лепгиряй, Мартинас меж строк вычитал то, что уполномоченный хотел сказать намеками: Юренас сильно обеспокоен из-за уменьшенного плана кукурузы и не теряет надежды, что Вилимас еще передумает.

— Новый курс строго осуждает измывательство над личностью, — продолжал Навикас. — Человек ныне сам хозяин собственной воли, разумеется, насколько это совместно с партийно-государственной линией. Каждому — самую широкую инициативу! Неограниченные перспективы для развития и расцвета личности, товарищ. Никогда еще у человека не было такой широкой автономии. Величественно? Весьма! Красиво? Поразительно! Увы, находятся лица, и их немало, которые неправильно разумеют инициативу. Они, сами того не ведая, злоупотребляют ею и вредят государственному делу. Дух возрождения поставил личность на более высокую ступень, поэтому человек обязан быть еще более сознательным, чем раньше, еще более зрелым политически, еще более морально чистым, чтобы удержаться на этой ступени. Еще Ленин сказал… — Здесь Навикас без запинки процитировал несколько фраз из сочинений Ленина и неожиданно заключил: — Как эти слова подходят нынче, товарищ! Владимир Ильич их написал словно специально для нас с тобой.

«Четыре года назад к подобному случаю он бы процитировал Сталина», — желчно подумал Мартинас. А вслух добавил:

— Я вам скажу вот что, товарищ уполномоченный. Не спешите делить людей на вредителей и злонамеренных по цвету глаз, а загляните глубже, скажем, в душу.

— Примем совет во внимание, товарищ, примем. — Навикас чихнул. Сузившиеся глаза повернулись к Мартинасу. — Но что делать, раз душа у человека глубоко, а дела как на ладони? Кое-кто клянется, что голову кладет за партию, за советскую власть, а лижется с ее врагами. Никто не удивится, если в один прекрасный день такой человек возьмет в супруги дочь подозрительного элемента…

Мартинас побледнел.

— Что за намеки?

— Никаких намеков, товарищ, — голый факт. — На устах Навикаса свернулась кривая улыбочка. — Нынче никто не имеет права этим попрекать — вот я и не попрекаю, однако, такое родство не красит коммуниста.

Мартинас вытер неожиданно вспотевший лоб.

— Кто пошел бы против плана кукурузы, будь у нас подходящие участки и удобрения? — Ему казалось, что эти слова произнес кто-то другой. Навикас уже глядел куда-то в сторону, но Мартинас все еще чувствовал холодный взгляд уполномоченного, в котором была откровенная угроза. — Дайте дополнительно хоть пятьдесят тонн удобрений, в полторы недели вам будет план по кукурузе. Не можете? Так зачем говорить…

— Все только: удобрения, удобрения, удобрения! Мало удобрений, надо удобрений, дайте удобрений, если не получим удобрений… Низкие урожаи, невыполненный производственный план — все нынче стараются свалить на нехватку удобрений. Удобная лошадка, товарищ… Очень по душе тем, кто идет по пути наименьшего сопротивления. Я не хочу навязать другому своей воли, товарищ. Прошу мои замечания принять не как приказ, а как братский совет. Толейкис, разумеется, поступил легкомысленно. Посмотрим, так ли уж нет подходящей земли под кукурузу, так ли уж необходимы удобрения? Начнем с кяпаляйской бригады. Прекрасный чернозем под паром. Унавожено, навоз запахан. Сорок гектаров…

— А план озимых? — раздраженно прервал Мартинас. — Может, осенью не будем сеять зерновых?

— Что нынче важнее? Кукуруза или хлеба? Какой вопрос партия подняла на первый план? — снисходительно спросил Навикас и, не дожидаясь ответа, продолжил: — В варненайской бригаде, насколько нам известно, еще не сажали картошку. Опять же двадцать гектаров. Толейкис понасеял смеси на зеленом пару где надо и где не надо. Зачем ее столько, раз мы расширяем площади под кукурузу? Я, будучи на твоем месте, распахал бы в лепгиряйской бригаде те пятнадцать гектаров смеси, которые Толейкис посеял для опытов в унавоженном участке…

Мартинас испуганно взглянул на Навикаса. Нет, уполномоченный не шутит. Его лицо сияет как надраенный медяк. Америку открыл!

— А три тонны семян?! — кинулся Мартинас. — А работа? Кто покроет убытки?

— Кукуруза покроет, товарищ. Кормовыми единицами, как золотом банкноты, покроете все убытки. Сегодня я осмотрел ваши озимые. Неплохие, но не все. Около Каменных Ворот есть куски, жалко смотреть. Я бы перепахал все поле, начиная с Майрониса…

— Вы думаете, что говорите? — Мартинас отвернулся. Он весь трясся от возмущения.

— Я говорю, как бы сделал, будь я председателем. А ты делай, как разумеешь. Я свое мнение сказал. Можешь с ним согласиться, а можешь и не согласиться. Твое дело, товарищ. Но коли что, не говори, что уполномоченный райкома молчал и смотрел, как проваливают план сева кукурузы.

Навикас чихнул и, сморкаясь в платок, направился к мотоциклу.

Мартинас сидел, убитый разговором, под окном читальни и курил папиросу за папиросой. Выбежал Вингела: из Вешвиле зовут к телефону. Мартинас послал счетовода к черту, выкурил последнюю папиросу и уехал домой. До вечера далеко, но сегодня в канцелярии его не дождутся. Хочешь — разрывайся, хочешь — нет, все равно не угодишь. Тебе кажется, что так будет лучше. Ломаешь голову, стараешься, ночей не спишь. Появляется этакий хитрец, в минуту решает проблему, перед которой ты пасовал, и можешь радоваться, что на тебя напялили дурацкий колпак. Сломать черный пар, перепахать смесь, запахать рожь… Ведь не в своем уме! От таких разговоров пьянеешь больше, чем от пол-литра. Ничего не хочется, только накрыться с головой и спать, спать, спать… К черту все звонки, сводки, всех мудрых советников! Все к черту! К черту! К черту! «Дайте дополнительно удобрений, в полторы недели будет план по кукурузе…» Какая нелегкая потянула его за язык? Несколько дней назад он бы еще добавил: «Прибавьте рабочих рук…» Еще раньше он бы не согласился ни при каких условиях, а сегодня… Удивительный прогресс! При таких темпах скоро останется лишь голое обязательство, и он послушно поднимет руки вверх… Нет уж, нет! Пока что он еще в своем уме. Слава богу. Есть еще какие-то убеждения. Так что хватит! Больше об этом ни слова! Лучше подумаем о чем-нибудь другом. Скажем, о собственном огороде. Сегодня до завтрака Гайгалас запахал картошку. Надо пройти борозды и очистить всходы от комьев.

Ева мыла ноги у колодца.

— Я был в огороде, — сказал Мартинас. — Там домик, сложенный из комьев, и следы двух людей. Одни следы — ребенка, а вторые… Зачем это нужно было, Ева?

— Есть еще и третьи следы, — ответила Ева, не поднимая головы. — Мы с Гайгалене занялись твоей картошкой. Гайгаласы считают, что в долгу за комнату.

— Гайгаласы? Может быть… Но при чем здесь Толейкене?

Ева выпрямилась и огорченно посмотрела на него. С пальцев ее капала вода.

— Я не думала, что ты обидишься. — В ее голосе было искреннее сожаление. Горе оставило глубокую печать на ее лице: Ева была бледнее, чем раньше; в больших черных глазах — теперь они казались еще больше — отразилась новая черта, которая спокойному, покладистому лицу придавала какое-то бунтарское, решительное выражение.

— Почему мне на тебя обижаться, Ева? За что? — смутился Мартинас, застеснявшись собственной грубости. — Я только потому, что у тебя и без меня забот по горло.

На ее губах промелькнуло что-то похожее на улыбку, но Мартинас был уверен, что это ему только показалось: после избиения Арвидаса он еще ни разу не слышал ее смеха.

— Ты не можешь меня обременить, Мартинас, сам знаешь. Что бы я для тебя ни сделала, все равно будет мало. — Румянец залил ее щеки при этих словах; она торопливо нагнулась, скрывая волнение, и продолжала мыть ноги.

— На моем месте каждый бы так поступил. Я ничем не рисковал, — неискренне ответил Мартинас.

Ева вылила на ноги остаток воды. Пустое ведро покатилось по наклонному лужку к стае гусят, которые плескались в ямках, куда натекла вода. Желтые пуховые комочки с писком рассыпались в стороны. Икры Евы, нежно загоревшие на весеннем солнце, тоже были желтые, с золотистым оттенком, как эти неоперившиеся гусята, — на них маслянисто блестели капли воды.

«Почему она не Года?» — подумал Мартинас. Кажется, она заметила, что он слишком долго смотрит ей на ноги. Он отвернулся и притворился, что интересуется покинутым аистиным гнездом, которое гигантской шапкой торчало на высохшем тополе у пруда. На костлявых сучьях дерева гасли последние лучи солнца.

— Ева, — не оборачиваясь, сказал Мартинас. — В такое время, может, не пристало об этом говорить. Арвидас в больнице, и все прочее… Можешь подумать, что я хочу использовать твою дружбу. Если тебе неудобно, смело отказывай — я не рассержусь.

Ева растерянно посмотрела на него.

— Без сомнения, я бы мог договориться с Гайгалене, но кто знает, как долго они тут будут жить? Правда, про переезд на торфяник Клямас теперь что-то не заикается, но неизвестно, что ему еще ударит в голову. Да у них и ребенок маленький, и огород. Я хотел бы у тебя столоваться, Ева. В пекле Шилейки просто вытерпеть нельзя.

— Надо было сразу так сделать, — от души обрадовалась Ева. — Я хотела сама предложить, но боялась, что не угожу… Ведь я не кончала никаких курсов домоводства.

Она сказала это с такой серьезностью, что Мартинас не мог не рассмеяться.

— Я привык есть на обед подогретый завтрак, а если он холодный, умею и сам подогреть.

— Пока Арвидас… был, я каждый день стряпала обед, хоть часто ели его мы уже вечером.

— В листке календаря я как-то прочитал восточную пословицу: «Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай своему врагу». Мы литовцы-крестьяне, поступаем наоборот: завтраком делимся с другом, потому что некогда съесть одному, обед часто отдаем врагу, потому что женщинам некогда его стряпать, а ужином набиваемся сколько влезет — надо же хоть раз поесть как следует. Я готов приладиться к такому способу, какой тебе будет удобней, Ева, — пошутил Мартинас.

— Я начну снова готовить обед. Времени у меня теперь хоть отбавляй. — В последних словах ее прозвучала горькая насмешка. — А сегодня вечером выпьем молока. Поздно выдумывать что-то еще.

Они направились в дом. Мартинас шагал немного сзади. Он глядел на когда-то стройную ее фигуру, обтянутую черным платьем; видел светлую полоску шеи, скромно подстриженные каштановые волосы, естественную походку усталой женщины, которая словно не ощущала взгляда идущего за ней мужчины, и почему-то вспомнил свою мать, когда ему было каких-нибудь четыре года. Мать давно уже умерла; из года в год он все реже вспоминал ее, но всегда вспоминал молодой, одетой в черное траурное платье, пропитанное восковым похоронным запахом. Только теперь, много лет спустя, он смог достойно оценить ее, вжиться в тяжелую долю молодой вдовы. Ему казалось, что он слишком мало ее любил, не был достаточно внимателен, часто обижал, и при мысли об этом сердце сжимали жалость и мучительное ощущение невозвратимой утраты.

Мартинас поравнялся с Евой и взял у нее из рук пустое ведро.

— Я вспомнил свою мать, — буркнул он, еще больше удивив ее.

Дверь комнаты Гайгаласов была распахнута настежь. Клямас, только что вернувшийся из бригады, валялся в сапогах на кровати и одной рукой качал люльку, вокруг которой прыгал Арвидукас, по примеру взрослых корча рожи и таким образом веселя младенца. С половины Толейкисов вышла Гайгалене с дымящейся миской забеленной картофельной похлебки. Мартинас сказал «добрый вечер», поблагодарил женщину за помощь и, пожелав приятного аппетита, вошел вслед за Евой в ее комнату.

Ева поставила на стол три кружки молока. Поначалу ужинали молча, только Арвидукас своими проказами нарушал неловкое молчание. Мартинас думал, не слишком ли легкомысленно он поступил, договорившись столоваться у Евы. После избиения Арвидаса он заходил сюда лишь один раз — сообщить Еве о несчастье, — и теперь его раздражала мысль, что люди невесть что могут подумать о мужчине, который зачастил к одинокой женщине, тем более что раньше он был таким редким гостем в этом доме. Потом они понемногу разговорились. Напряжение спало. И к концу ужина оба они уже чувствовали ту близость, которая обычно соединяет двух товарищей по общей судьбе. Мартинас понял, что Ева, говоря о своих отношениях с Арвидасом, не откровенна до конца, но и так сказала больше, чем полагается в таких случаях; ее доверие очень взволновало его, и он сам не почувствовал, как открыл тот уголок своего сердца, который принадлежал Годе. Простились они, испытывая самые дружеские чувства друг к другу. Два с половиной месяца, проведенные по соседству, так не сблизили их, как этот час за кружкой молока. Мартинас пожелал Еве, чтобы скорее вернулся Арвидас («Вот увидишь, вернется здоровее прежнего»), а Ева в свою очередь уверяла Мартинаса, что его дружба с Годой, без сомнения, завершится свадьбой («Обыкновенные женские капризы; больше ничего. Пройдет…»). Оба не очень-то верили в исполнение добрых пожеланий, но и одной и другому стало как-то веселее, что нашелся человек, который сочувствует, искренне хочет помочь и сам нуждается в такой же помощи. Они были вроде сбившихся с ног путников, севших спина к спине вздремнуть в чистом поле, потому что лишь таким образом — поддерживая и согревая друг друга — они могли отдохнуть.

Гайгаласы уже легли. В накуренной комнате раздавался оглушительный храп умаявшейся женщины. Несло духом нечистых пеленок, сохнувших на веревке, протянутой поперек комнаты. В густых вечерних сумерках, словно далекая лампа, мерцал огонек; поначалу тусклый, потом все светлее, пока наконец, осветив худое, небритое мужское лицо, угас, окутанный облаком дыма.

— Не спишь? — тихо спросил Мартинас, недовольный, что не удастся незамеченным проскользнуть в свою комнату.

— Видишь.

— Договорился столоваться у Толейкене.

— Удобно…

— Что говоришь? — В слове Гайгаласа Мартинас усмотрел двусмысленный намек.

— Толейкис был единственный человек, который мог управиться с этими свиньями. — Гайгалас нервно затянулся дымом. В свете сигареты злобно посверкивали запавшие глаза.

Мартинас никогда не испытывал симпатии к Гайгаласу, а теперь почувствовал к нему просто ненависть.

— Я тоже хотел бы видеть Толейкиса в кресле председателя, а не в больнице. Посмотрел бы я, как бы он выбрался из этого капкана, который сам поставил, — с досадой отрезал он и, переведя дыхание, добавил порывистым голосом: — Они требуют полный план кукурузы. Навикас даже предложил перепахать рожь…

— Полоумный! — Гайгалас швырнул сигарету под ноги Мартинасу и натянул одеяло на голову. Потом вскочил, резко спихнул его ногой на пол и сел на кровати. Но Мартинас уже ушел в свою комнату. Гайгалас снова лег и долго ворочался с боку на бок, мучительно стеная и ругаясь, будто ему жгли пятки.

«Этому-то никогда не будет хорошо. Точит зуб сам не знает на кого», — подумал Мартинас. Он старался ни о чем не думать, чтобы скорее заснуть, но против его воли перед глазами безо всякой связи проносились картины, словно перепутанные кадры из анонса какого-то фильма. Он видел пластмассовое, словно усиженное мухами лицо Быстроходова, Барюнаса, бутылку коньяку в мясистой лапе, поросшей серой шерстью, криводушный угрожающий взгляд Навикаса, видел братана Шилейку, посиневшее, мертвецки оскаленные зубы, полумрак кладбищенской часовни в провонявшей комнате, и снова Быстроходова, Барюнаса, Навикаса… Мартинас уткнулся в подушку, но карусель лиц без удержу продолжала вертеться. «Надо что-то делать… Надо что-то делать… делать… делать… делать… — настойчиво нашептывал на ухо перепуганный голос. — Поеду завтра в Вешвиле…» Эта мысль мелькнула неожиданно, но он не удивился. Словно уже думал об этом когда-то, потом забыл и теперь снова вспомнил. Он еще не знал, что там будет делать, куда пойдет, с кем будет советоваться и будет ли вообще советоваться, но неясное предчувствие говорило, что там, только там он найдет окончательное решение, откладывать которое больше уже невозможно.

IV

Сразу после праздников ушла из дому Лелия. Морта нашла на подушке записку. На ней каракулями было нацарапано: «Ухажу жить в горад за прислугу. Не ищи ничего не выйдет не вернусь всиравно». Лелия не закончила даже четырех классов, потому что приходилось смотреть за младшими детьми, однако, даже десять лет просидев за школьной партой, она все равно писала бы коряво, с несметным количеством ошибок, которые не могла уразуметь ее тупая головка, больше склонная к практической деятельности, чем к рассуждениям.

В тот день люди, проходя мимо двора Лапинаса, не слышали привычного тарахтения кросен на половине Римш. Кросна молчали и второй день, и третий, и еще позже, и никто, даже сама Морта, не знала, когда же они залопочут веселым голосом неутомимой труженицы. Да и залопочут ли вообще? Порвались нити основы, словно изъеденные молью. Не эти, на кроснах, бумажные, а в душе, невидимые, зато и труднее связываемые. После ухода Бируте с грехом пополам сцепила некоторые из них. Утешалась — время придет на помощь. Но поступок Лукаса отрубил с трудом связанные и пообрывал новые. А тут еще Лелия… В доме вдруг стало просторно, пусто, хоть, как и раньше, не хватало кроватей, чтоб ложиться по одному. Неприютно, траурно, словно троих покойников одним разом на кладбище проводила. Троих… Но все ли это? Этого-то никто не скажет, не может сказать и лучше, чтоб не говорил. Не надо! Но от собственного глаза-то ничего не скроешь. Он видит, что лицо Дангуоле уже помечено той же печатью гибельной хвори, которой была помечена Бируте, а потом Лелия. Дангуоле неразговорчива, не грубит матери, а после ухода Лукаса совсем замкнулась в себе. Домой является только спать. Даже обед берет с собой, как будто эти склады кормов не могут ни минуты без нее обойтись. Морта хочет услышать от нее то, что бы подтвердило мучительные догадки. Пускай уж ударит самым обидным словом как камнем, пускай растопчет и смертельно оскорбит материнское сердце, только бы не эта страшная тишина, это презрительное равнодушие! Злость Морты прорывается. Язвительные слова как удары дубинки свистят во все стороны. Больше всего их достается Дангуоле. Та съеживается, но не из страха, не из смирения, а потому, что чувствует свою силу. Так съеживается взрослый, когда его колотит по спине ребенок, перед которым он малость провинился. До Морты наконец доходит, что она наговорила лишнего, но уже поздно: Дангуоле выскользнула в дверь и вернется, только когда все будут спать.

Рута, младшая из девочек, как ни в чем не бывало, нагнувшись, растапливает печку. Младший братик дергает ее за косички. Братья постарше, испугавшись матери, попрятались кто куда.

Морта, сев на кровать, долго смотрит на Руту. Да, эта еще без печати, слава богу. И, как никто из своих сестер, любит мать. Не выдаст, нет, эта не сделает такого.

— Подойди, Рутяле. Присядь.

Она берет девочку за плечи и жадно, с опасливой надеждой смотрит ей в глаза.

— Ты меня любишь, Рутяле? — Голос ее дрожит.

— Маменька… Не плачь. Не надо… — На глазах Руты блестят слезы.

«Зачем надо было спрашивать?»

Обе сидят, тесно обнявшись, и беззвучно плачут. Морта чувствует теплое тугое тело дочки, жесткие завязи формирующейся груди; утешительное успокоение, которое только что заполняло сердце, сменяется неуверенностью и страхом. «Боже мой, как нельзя ничего знать!» Несколько лет назад, отпустив Юргинаса в институт, она точно так же ласкала Бируте; была ведь такой же ребенок, добрый, ласковый, а потом…

Морте послышалось, что на половине Лапинасов кто-то хлопнул дверью. Кроме больной старухи, никого больше не было дома, поэтому на всякий случай она забежала посмотреть.

Когда Лукас ушел из дома, Морта перестала заходить к Лапинасам. Почти каждый день Мотеюс подстерегал Морту, когда никто не видел, но она не отвечала на его чувства. Позавчера застал на чердаке, куда она поднялась за салом для завтрака. Не хотел отстать («Истосковался, ох как истосковался по своей Мортяле…»), уговаривал ночью прийти на чердак хлева; до тех пор ластился, пока Морта не заехала ломтем сала по щеке, а потом, оставшись одна, упала у трубы и разрыдалась. Она все еще любила Мотеюса. Женская любовь сражалась в ней с материнской, и последняя побеждала. Направляюсь на половину Лапинасов, Морта подумала, что Мотеюс: мог вернуться с мельницы; вместо того чтобы сердце заныло сладкой дрожью, ей стало неловко, даже досадно.

Но там был совсем не Мотеюс. Распахнув дверь, она прежде всего увидела опрокинутый стул у стены. Дверь на кухню, куда после праздников перенесли кровать Лапинене, была открыта настежь. На пороге ворочался пестрый узел тряпья.

Морта нагнулась над Лапинене. Старуха, словно гигантская ящерица, с надсадным пыхтением ползла по полу, изо всех сил упираясь руками и ногами. Пальцы конечностей были синие, словно от антонова огня, в какой-то чешуе, седые лохмы спутаны, из ссадины на скуле сочилась бледно-розовая жидкость. Правая рука была крепко сжата.

— Чего бродишь? Не можешь смирно в кровати полежать, пока Года или старик не придут? — Морта взяла больную под мышки, поставила и, убедившись, что та не может шагу ступить, отвела к кровати. — Поехала бы в больницу, чем мучаться. Чего дочку не слушаешься?

Лапинене взглядом попросила Морту присесть. С минуту она лежала, тяжело дыша, вперив остановившийся взгляд в потолок. Кулак правой руки, как и прежде, был крепко сжат.

— Чего же лазила на тот стул? — зло спросила Морта, не обнаружив в себе ни капли жалости к больной. И, сама не понимая, зачем это делает, обеими руками схватила кулачок Лапинене и разжала пальцы. На одеяло высыпался растертый мох.

— Нету… — прошептала старуха. Лицо мучительно искривилось, все тело судорожно задергалось, даже волосы отдельными космами заелозили на голове, словно трава на сильном ветру. Морта еще не видела, чтоб человек так рыдал — без звука, без слез. — Засунула… про черный день… Пронюхал, проклятущий, украл… Хоть один-то золотой бы оставил… на службу, на гроб, да чтоб нищим раздать. Нету золотишка…

— Куда засунула? Что? — Морта с презрением взглянула на стену у опрокинутого стула: в одном месте, в добрый человеческий рост от пола, цветная бумага была отодрана, виднелось голое, в трещинах, бревно. Из щели торчали остатки выщипанного мха. — Дура… Будто без золотых тебя не зароют.

— Хоть бы один золотой…

Морта почувствовала, как кровь зашумела в ушах, наливаясь в голову. Она отчетливо, с такой отчетливостью, как никогда в жизни, увидела свою обиду, бесконечно большую, непоправимую обиду. Двадцать семь лет, не отступая ни на пядь, тянулась за ней вина перед Лапинене; каждый день она брела с невыносимым камнем в груди, обижала другую и сама терпела несправедливость, но не знала, кто в этом по правде виноват. И вот виновник обнаружился! Нашла!

— Черту под хвост твое золотишко! — Морта отодвинулась к ногам кровати. — Думала, за золото мужа купила, так и на небе место себе купишь. Нет уж, Матильда. Там тебе счет предъявят. Ответишь не только за себя, но и за тех, кого толкнула на грех своим золотишком. «И не введи нас в искушение…» А твое богатство ввело в искушение покойного Лапинаса; старик заставил Мотеюса на тебе жениться; из-за этого я должна была пойти за нелюбимого мужа, врать, обманывать, детей смущать. Они сожрали мою жизнь, эти твои золотые, будь они прокляты во сто крат!

Лапинене приподнялась было с подушки, но снова свалилась.

— «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…» — пролепетала посиневшими губами. В потухших глазах впервые появилось что-то живое — выражение нечеловеческого ужаса перед неизвестностью.

— Я тебя не виню, но и не прошу прощения. — Морта в упор глядела на старуху, словно любовалась ее мучениями, сама удивляясь своему жестокосердию и желанию оправдаться. — Меня растоптало богатство, но и тебя ведь оно не пожалело. Обеих перемололи те же жернова. Только не одинаково мы меж них угодили. Меня закрутило, а ты сама залезла, Матильда. Золотишка нету… Не золотишка нету, дура, человека нет! Тебя! Скажи, что хорошего ты в жизни видела? Может, до свадьбы. А потом? Я-то хоть любила, и меня любили. Хоть и тайком, хоть люди оговаривали, дети ненавидели, хоть перед богом дрожала, но жила. Жила, Матильда! Наполовину, но жила, а ты гнила, как тряпка, выброшенная на помойку. Умрешь, никто тебя не хватится. Иной еще обрадуется. По правде, тебе радоваться надо, ведь там будешь во сто крат счастливее…

Лапинене лежала неподвижно, как колода. Слезы хлынули из-под пожелтевших век, катились по жилистым вискам, впитывались в раскиданные седые космы.

Морта взяла старушечью руку, бессильно лежавшую на одеяле, и прижала к губам.

— Не хотела я тебя обидеть, Матильда, бог видит, не хотела! — вскричала она, вдруг охваченная жалостью. — А что в жизни так вышло, в этом никто не виноват. Такое время было, иначе быть не могло. Я сама виновата — не надо было уступать тебе Мотеюса… Да вот любила я его, хотела ему счастья… Проклятое богатство виновато.

— Морта… Мортяле… — Лапинене приподнялась с подушки. На неизменившемся лице отразился какой-то внутренний свет. — Может, правда, бог меня не простит… ведь кто не достоин любви людей, того и господь не любит. «Яко на небе, так и на земле…» Пододвинься поближе, Мортяле. Вот так. Дай другую руку… Теплые, пригожие у тебя руки. Горячая кровь. Как мужикам такую не любить? Будешь еще жить, будешь счастливая, а мою обиду забудь… Должна я тебе, виновата перед тобой, как перед самим господом богом признаюсь. Ты уж прости… Пускай меня всевышний простит за все — что тебя в мыслях сквернила, худа желала, что молилась, просила господа отнять у тебя речь, свет глаз, страшную хворь напустить. Помиримся уж перед лицом всевышнего, Мортяле.

Лапинене говорила тихо, но внятно, изредка останавливаясь перевести дух и тиская холодными липкими пальцами руки Морты. Та смотрела в окно, ее душила жалость. На задворках будто живые махали сучьями деревья. Их верхушек касались солнечные лучи, но нижние ветви уже утопали в тенях наступающего вечера. За окном, в густом кусте сирени, чирикали воробьи; тяжкие грозди не распустившихся еще цветов качались на ветру, изредка стучали по стеклу, и в этом мягком стуке, равно как и в приглушенном воробьином разговоре, звенела заупокойная нота.

Морте до слез было больно из-за несправедливости жизни. Она сказала, вкладывая и эти слова всю свою нежность:

— Прежде смерти не умирай. Не такая уж ты старая. Еще встанешь, Матильда.

— Упаси господи… — испуганно прошептала старушка.

В это время в сенях загремело, с грохотом распахнулась дверь, и в избу ввалился Шилейка. Весь в муке, еле держится на ногах.

— Морта, эй, Морта! — покрикивал он, скользя вдоль стены к кухонной двери, потому что та была ближе. — Соломенная вдова, где тебя черт носит, коли нигде не нахожу? Ах, вон она где! Матильду морит. А почему свечки нет? Ты что, не католичка, Матильда? Отвернись, Морта, сейчас я свечу выставлю. Шилейку в этом смысле бог не обидел.

Морта вышла из кухни, оттолкнула в сторону Шилейку и захлопнула кухонную дверь.

— Чего притащился, бесстыжая тварь? Пошел домой! Свинья! Из-за тебя во всем доме покоя нет. Каждый божий день песни, шум. Человеку спокойно умереть не даешь. Кто тебе Мотеюс, что так спелись? Чего вертишься вокруг него, как пес вокруг свиньи, которую колоть собираются? Пошел вон! И чтоб в нашем доме ноги твоей больше не было! Лапинас с тобой не справляется, я сама управу найду. Чего икаешь, вылупив буркала? Дверь видишь? Вон!

— Но-но-но… Не знаешь, что к чему, а кидаешься. — Шилейка взял себя в руки, изо всех сил старался держаться прямо, но земля скользила из-под ног, как рыба, и он колыхался, хватаясь за стенку-спасительницу. — В магазин ходил. С одним — глоток, с другим — глоток. Кяпаляйские мужики свистнули мешок ячменя, когда сеяли, тоже угостили. Сметона принес в кузню Раудоникису кувшин свежего пива попробовать. И там пропустил, Зашел на мельницу. Твой Мотеюс из-под жернова вытащил бутылочку. Опять же клюкнул. Хорошему человеку и жить хорошо, Морта! Пей, кушай задаром и спи. Вот какое дело… Все потчевали Шилейку, теперь твой черед. Нацеди ради доброго вечера. Крепко спать буду.

Морта, дрожа от злости, открыла дверь.

— А коли Мотеюс повелел? — оскалился Шилейка.

— К черту под хвост твоего Мотеюса! Пошел вон!

Но Шилейка, не обращая внимания, проковылял к столу и расселся на лавке.

— Ишь ты как, ишь ты как… Гостя не признает… — бормотал он, обняв забытую на столе деревянную сольницу, похожую на исповедальню. — Пошел вон! Шилейку вон! А если Шилейка ради общего дела черту душу продал, это никого не заботит… Толкнули человека в беду, и коленкой под зад: пошел вон!

— Что тут болтаешь? — неспокойно спросила Морта, почувствовав в словах Шилейки что-то недоброе. — Кто толкнул? В какую беду? Меньше пей, бед меньше будет.

— Не верти хвостом, Римшене. Оба с Мотеюсом эту кашу заваривали. — Шилейка застыл раскорякой за столом, кажется, дышать и то перестал. Потом выпрямился и взглянул на оторопевшую Морту. На внезапно протрезвевшем лице отразилась такая бессильная ярость, такая безысходность, что Морта невольно отступила назад. — Человека мог убить. Из-за вас. Может, он на всю жизнь убогим останется. Против жизни Шилейка руку поднял. А кто дубинку в руку вложил? Прикидываешься, что ничего не разумеешь? Твой Мотеюс мне дубину вложил, Римшене. Он науськал Шилейку, дурака. Из-за Мотеюса и Прунце попался. Невиновный. Пальцем не шевельнул, только глотку драл. Чтоб на него вина пала. Но и я не виноват! Ну скажи, Морта, неужто я виноват? — Шилейка уронил голову на стол и подавился слезами.

Морта подошла к столу, поставила перевернутую сольницу и села рядом с Шилейкой.

— Викторас, послушай, Викторас… — проговорила она онемевшими губами. — Иди домой, Викторас. Никуда не ходи, не пей больше, а иди прямо домой.

Шилейка послушно встал и, пошатываясь, поплелся к двери. Плечи дергались от неутолимых рыданий.

— Успокойся, Викторас. Будь мужчиной. — Морта дрожащей рукой погладила его мокрую небритую щеку.

Шилейка ушел.

Морта, стоя в дверях сеней, с замершим сердцем следила за качающейся фигурой, пока та не скрылась из виду. Потом, как во сне, вернулась в избу. В кухне весело потрескивал огонь. Рута хлопотала около горшков. Галдели малыши. Морта села на кровать под окном. Промеж деревьев виднелась мельница. Морта любила смотреть, как вертятся ее могучие крылья. Она представляла себе, как в помещении, заваленном мешками, ходит сильный человек с белыми от муки усами, который управляет этим несложным, но нужным всем механизмом, и гордилась. Морта любила мельницу, как все связанное с Мотеюсом. А теперь это бойкое вращение крыльев вызывало у нее ужас. Побежать бы сию же минуту на мельницу (плевать она хотела на молву!), припереть Мотеюса к стене и дознаться правды. Но она вспомнила пир у Лапинасов в ту ночь, когда избили Толейкиса, вспомнила Страздене, Шилейку, Мотеюса, их загадочные недомолвки, и теперь каждая, казалось бы, малозначительная мелочь наполнилась отчетливым смыслом.

Целую ночь напролет за окном бушевал ветер. Утром неожиданно открылась дверь избы, и в дом вошел Лапинас. Весь в муке, с покрасневшими глазами — всю ночь молол. Морта встретила его таким взглядом, что у того от удивления даже трубка вывалилась.

— Что стряслось, Мортяле?..

— Не лезь мне больше на глаза, скотина! Невесть что могу сделать! — Вытолкнула его плечом за порог, захлопнула дверь перед носом и зацепила крюк.

После обеда председатель апилинки Дауйотас принес повестку: завтра вызывают в райисполком. Ее оторопь взяла. Она даже не подумала, что исполком не имеет ничего общего с этим делом. А когда подумала, то решила, что хотят ее красиво надуть. Придет, а оттуда прямо в милицию погонят. Да, это уж как пить дать! Никак вчера Шилейка еще кому-нибудь проболтался. Теперь уж начнут таскать… А то и обвинят. Как будто она не виновата! Уж потому виновата, что столько лет любила человека и не знала, кого любит.

Мартинас поначалу думал было зайти в больницу к Арвидасу, но тут же отбросил эту мысль. Арвидас слишком слаб, чтоб говорить с ним про такие вещи; да если и можно было бы, к чему это? Как будто неясно, что он скажет… Может, в исполком, к председателю Альсейке? Душевный человек. Разговорились бы, вошел бы в положение. Но поможет ли? Кто может помочь в таком деле? Эх, знать бы, что будет завтра, а то… Швырнули, будто слепую собачонку в воду, — и греби как умеешь к берегу.

Мартинас повернул по тротуару в сторону райкома. Он не собирался туда заходить, во всяком случае, уезжая в Вешвиле. Он был более чем уверен, что там его ждет тот же ответ: «Не приказываем, не заставляем, только советуем…» Он чувствовал, что проницательность Навикаса, благодаря которой было «обнаружено» сто гектаров под кукурузу, тоже не случайная, а, скорее всего, внушена со стороны. Нет, Мартинас и не думал заходить в райком. Он шел по тротуару просто так, безо всякой цели, надеясь на счастливую случайность, которая помогла бы принять решение. «Правая нога — «да», левая — «нет». На какой ноге кончится тротуар перекрестка, так и сделаю». Тротуар кончился на «да». Это значило принять предложение Навикаса. «Надо до трех раз. Теперь вот до крыльца аптеки…» На этот раз — «нет». Третий этап — до того места, где тротуар был разобран, — снова завершился шагом правой ноги. Мартинас растерянно остановился. Ему показалось, что прохожие это заметили и, хихикая, следят за его детской игрой; стало до слез стыдно за свою слабость. В начальной школе он гадал на пальцах, вызовут или нет к доске. Однажды учитель поймал его на этом и пристыдил, говоря, что только слабые духом, не верящие в свои силы, надеются на случайные милости судьбы. Жизнь не лотерея, а борьба. «Он был прав. В школе я гадал больше всех…» — горько подумал Мартинас. Он закурил и двинулся дальше. Мимо пробегали женщины с покупками. У одного из дворов согнувшаяся в три погибели старушка толкала детскую коляску. На крыше, верхом на гребне, сидел кровельщик и, насвистывая, настилал толь. Неподалеку гудела мебельная мастерская промкомбината; пахло ацетоном и сохнущей древесиной. Мартинас подавленно смотрел на улицу, залитую мягким утренним солнцем, которая пульсировала привычным ритмом рабочего дня, и с завистью думал, что в царстве этих неказистых домиков не найти человека, которому приходится решать такой запутанный вопрос, как ему, Мартинасу. «Лучше всего простой пешке. Приказали — сделал, и порядок». Вдруг у него мелькнула мысль, что Юренас тоже, может быть, решает сейчас вопрос, который кажется ему неразрешимым, тоже мечется в поисках выхода. А его вопрос, без сомнения, куда сложнее, путанее, ведь и его обязанности несравнимо больше… От этой мысли Мартинасу стало легче; он почувствовал, что враждебность к Юренасу рассеивается, досада проходит, а в груди рождается привычное успокоение.

— Мартинас… — Кто-то потянул его за рукав. Он повернул голову и увидел, что рядом с ним идет Морта Римшене. Женщина явно обрадовалась встрече, но Мартинас не мог не заметить, что выражение ее лица необычно — пугливо и озабоченно.

— Римшене! Как ты здесь появилась? — Мартинас удивленно оглядел ее с головы до ног. — Разрядилась, как на праздник… Новые туфли, платок, платье. Молодуха!

— Все старое, Мартинас, редко вот надеваю, потому и кажется. — Морта покраснела и, колеблясь, опустила голову. Такая нерешительность была не в ее характере, и Мартинас удивился еще больше. Наконец она решилась: — Может, есть время? Тут дело такое…

— Ну уж. Неужто разводиться приехала? — пошутил Мартинас. — Хочешь в свидетели записать?

— Где уж мы, старики, свет смешить будем. — Вздохнула, собрала всю смелость и протянула Мартинасу повестку, которую комкала во вспотевшейладони. — Почитай-ка. Чего-то в исполком вызывают. Помоги зайти…

Пока Мартинас читал повестку, Морта, затаив дыхание, следила за его лицом.

— Тебе в отдел культуры. Внизу еще что-то приписано, только не разберу.

— Вот-вот, нельзя разобрать. — Морта, как маленькая, вцепилась в рукав Мартинаса. — Поможешь сходить, председатель? Ты с чиновниками привычный…

Мартинас пожал плечами. Отчего бы не зайти — это поможет рассеяться, а то и наведет на спасительную мысль, — но его удивляла боязливость Морты. Трудно было поверить, что это та самая женщина, которая месяца два назад отделывала майронисских мужиков веревкой, а несколько дней спустя выгнала из избы Навикаса, который неосторожным словом задел ее самолюбие.

В отделе культуры их принял сухой очкастый человечек с вытянутым лисьим личиком. Он кинул взгляд на повестку, на Морту, потом снова на повестку, потер ладони и, странно улыбнувшись одной половиной лица, поднял телефонную трубку и попросил коммутатор соединить с директором какой-то выставки. Оттуда ответили. Очкастый кинул скороговоркой несколько фраз, положил трубку и, придвинув повестку, черкнул внизу несколько строк тем же неразборчивым почерком, доставившим столько забот Морте.

— Ага. Так сказать, вы эта самая? Рад, весьма рад. Поддержим, посодействуем! — Человечек потер ладони, вскочил, снова сел. Его глаза сверкали так алчно, будто он нашел кусок золота. — Так сказать, народный талант, ткачиха… Деревня — неиссякающий источник кадров нашего искусства. Позвольте пожать руку, товарищ Римшене. Пятренас. Я здесь новый работник. Я рад, что в  н а ш е м  районе такой талантливый народ, как вы, товарищ Римшене. При составлении повестки вкралась незначительная ошибка: вам следовало зайти прямо на выставку, к директору товарищу Швяльните. Вы, без сомнения, знаете, о какой выставке идет речь? В настоящий момент в нашем городе действует всего одна выставка — выставка творчества народных художников района. Так сказать… Но я рад, очень рад подобной ошибке, благодаря которой, товарищ Римшене, я могу познакомиться с вами раньше, чем это бы случилось в порядке эволюции, — Пятренас улыбнулся, на этот раз уже другой половиной лица, пояснил, как найти выставку, и, пожав руки обоим, вежливо проводил до двери.

Мартинасу стало интересно, и он пошел вместе с Мортой, хоть та больше и не просила. Пока Морта находилась в кабинете директора, Мартинас кружил по просторной комнате, осматривая стенды. Выставка открылась несколько недель назад, и он удивился, что ничего о ней не слышал. Правда, кто-то что-то вроде говорил… Нет, кажется, было несколько строк в районной газете. Просто не обратил внимания. Не кукуруза ведь, не удобрения, не посевная сводка… Само собой разумеется. Неужто это теперь волнует жителя деревни? Но он и впрямь удивился, увидев экспонаты. Экспонатов было немного, но довольно разнообразных: резьба по дереву, керамика, инкрустация, рукоделье, а на самом видном месте, в центральном стенде было выставлено несколько образцов тканей — галстук, рушник, два коврика. Мартинас, даже не успев прочитать карточку, сразу узнал руку Морты. Мартинасу было странно, что люди, сумевшие создать эти красивые вещи, живут где-то неподалеку, в его районе. С иным он, может быть, не раз встречался, сказал слово-другое, а с Мортой, например, много лет прожил в одной деревне и как-то не заметил, чтоб она чем-то отличалась от других.

Вошла Морта с директоршей. Швяльните, стройная, изящная девушка, некрасивая, но с интересным лицом, взяла Морту под руку и повела к центральному стенду.

— Ваши работы всем очень понравились, — говорила Швяльните, не спуская восхищенного взгляда с Морты, словно она сама была ценным экспонатом выставки. — Мы не ошиблись, выделив вам наилучшее место в экспозиции. Вы видели книгу отзывов. Одни похвалы! Больше всего записей про ваши работы, и одни похвалы. — Швяльните наклонилась над стендом и стала объяснять те достоинства Мортиных произведений (произведения — так она и сказала!), которые, по ее мнению, восхищают каждого, развивают вкус народа и доставляют человеку эстетическое наслаждение. — Товарищ Толейкис говорил, что дома у вас еще больше работ. Подберите. Пополним ваш раздел. Кроме того, выдам маленький секрет: лучшие произведения мы отберем и пошлем в Вильнюс, на республиканскую выставку народных умельцев. Вы бесспорный кандидат — достаточно этих четырех вещиц, которые у нас тут выставлены, но, если найдете больше, возможно, даже интереснее, речи нет, будет лучше. Найдете, хорошо? Вот и договорились. Признаюсь, выставка, а конкретно, я сама поступила по отношению к вам бестактно, без вашего ведома выставив ваши работы. Я боялась, что вы можете обидеться. Однако вижу, что вы умная женщина, понимаете, что ваше упрямство было непродуманным, да и вообще… Ну, хватит об этом. Лучше давайте осмотрим выставку.

Они направились к следующему стенду. Морта рассеянно слушала пояснения Швяльните, машинально кивала головой, хоть на самом деле ничего не понимала. За весь разговор она не сказала ни одной связной фразы; только мекала, краснела, защищаясь от расспросов односложным «да» или «нет», и молила бога, чтоб Швяльните поскорее ее отпустила. Наконец они распрощались. Проходя мимо, она бросила взгляд на свой стенд, увидела перед ним нескольких девушек, которые внимательно осматривали ее ткани (ее, а не кого-либо еще!); ноги заплетались, перехватило дыхание, Морта инстинктивно схватилась за руку Мартинаса и, изо всех сил сдерживая нахлынувшие чувства, вышла на улицу.

— Вот видишь, какой тебе почет, — сказал Мартинас.

— Жарко… Устала… Не могу больше… — прошептала Морта. Перед выставкой был небольшой скверик. Почти пустой. Они направились к ближайшей лавочке и сели в тени старой акации, хоть и было прохладно, потому что взошедшее солнце еще не успело разогреть землю, да и вообще нынешний май был не из жарких.

— Тебе повезло, Морта. Сможешь ткать для Художественного комбината. Они недурно платят. Но не это важно. Важно, что человек находит свое место в жизни. А твое место за кроснами, правда, Морта? — спросил Мартинас. Но она ничего не ответила и продолжала сидеть, сжав ладонями пылающее лицо, глядя себе под ноги, и он добавил: — Но скажи, как эти работы угодили на выставку?

— Толейкис… — проговорила она, радостно удивившись, словно в этом единственном слове неожиданно нашла ключ ко всем тайнам.

«Снова Толейкис. Его нет, а эхо все еще отзывается». Мартинас хотел что-то ответить, но в это время увидел, что плечи Морты судорожно дергаются. Она старалась победить эту дрожь, но та крепчала, захватывала голову, прижатые к лицу руки, все тело.

Мартинас схватил ее за плечи и повернул к себе. Она глядела на него влажными глазами и ничего не видела. Ее все еще разрывал непонятный и потому страшный приступ смеха.

— А я-то дура… думала… заберут… в милицию погонят… — лепетала она, сопровождая каждое слово взрывом хохота. — Заберут, допросят… Ха-ха-ха! А тут… Коврики, галстук… Ха-ха-ха… Вильнюс… республиканская выставка… Ну и дура… дурища… дуреха… Ха-ха-ха!

— О какой милиции тут плетешь? — Мартинас встряхнул Морту. — Успокойся. Люди на нас смотрят.

— Люди? Какие? Будто тут есть люди? — Она еще хохотала, но уже без прежнего одурения, все тише, спокойнее, пока не замолкла, утомленная припадком. Минуточку она сидела, тяжело дыша, понурив голову, потом повернулась к Мартинасу и положила ему руку на колено. — Я все скажу, Мартинас. Может, ты уже знаешь, но я все равно скажу. — И она с удивительным спокойствием рассказала о своем разговоре с Шилейкой.

Мартинас оторопело слушал. Да, все обстояло так, как он догадывался. Но зачем нужно было рассеивать иллюзии?

— Зачем ты мне это говоришь? — зло спросил он. — Иди и сообщи милиции.

— Я в жизни ни на кого не жаловалась, а если теперь сказала, то потому, что иначе не могла. Не могла, Мартинас. Ты знаешь мою жизнь. Столько лет с Лапинасом… Любила… жалела… плевала на людскую молву… Кулак? Господи, чем он виноват, что отец столько добра оставил? Сын — бандит? Ну разве отец может отвечать за сына, да еще за приемного? Вы его поносили, унижали, презирали, а я жалела. Но вот пришел Толейкис. То дело с коровой, потом Бируте ушла. Меж нами появилась брешь, и с каждым днем все шире, шире… Потом эта страшная свадебная ночь. Господи, господи… Я еще не видела, чтоб человек так другого человека ненавидел! Он никогда людей не любил, но раньше-то я его понимала. Смерть Адолюса, потерянное имущество… Было за что… Имущество… Кто имущества не хочет, Мартинас? Но будто можно из-за этого другого топить? Ту ночь, когда сгорели Гайгаласы, я столкнулась с ним в сенях. Его одежда керосином воняла. Тогда я худого не подумала, а теперь понимаю, почему она воняла керосином… — Морта говорила тихо, изредка останавливаясь и словно придерживая разбежавшуюся мысль. С каждым словом ее голос становился легче, чище, бойчее — так камень, катясь с горы, обрастает землей и набирает скорость.

Мартинас остановившимся взглядом смотрел в глубину сквера. Переплетенные тени деревьев. Ряд белых лавочек. Дорожки, посыпанные желтым песком, янтарные дорожки, и на одной из них такая же янтарная детская коляска, женщина, а за ней по пятам пестрое голубиное шествие.

«Таким образом, товарищи, переходим к следующему пункту повестки дня. Пригласите Мартинаса Вилимаса… Садитесь, товарищ Вилимас. Туда, туда, поближе к двери…»

Исчезли скверик, переплетение теней, янтарные дорожки с пестрым голубиным шествием. Комната заседаний райкома. Паркет. Длинный стол, за которым вплотную сидят люди. И переплетение взглядов — колючая проволока, отделяющая от этих людей его, Мартинаса. «Обсуждается вопрос Мартинаса Вилимаса. Слово предоставляется товарищу Юренасу…» А может, Навикасу? Может, Альсейке? Неважно кому, важно, что предоставляется слово и что оно будет произнесено.

«Вилимасу по-дружески советовали, старались помочь, но он с непростительным легкомыслием отнесся к искренним усилиям наших старших товарищей. Более того — он прямо-таки игнорировал указания партии. И вот результат: наступает зима, а колхоз не уложил достаточно силоса, планы заготовки молока и мяса угрожают полным провалом. Могло ли так случиться, если бы Вилимас  с о з н а т е л ь н о — подчеркиваю это слово, поскольку, как мы позже увидим, оно здесь уместно, — если бы он сознательно не провалил план сева кукурузы (ведь кукуруза в этом году уродилась на славу!)? Нет, такого бы не случилось, товарищи члены бюро. Вилимас доигрался не случайно. Вы не подумайте, товарищи, что я, используя старые методы, выискиваю врагов среди друзей. Отнюдь! Мне бы не хотелось подозревать тебя, Мартинас Вилимас, но как закрыть глаза на факты? А факты следующие. Когда ты был председателем, ты выдвинул в бригадиры своего двоюродного брата Шилейку. Позднее вскрылось, что Толейкиса избил (а может быть, хотел убить?) не кто иной, как твой вышеуказанный родственник. Это один факт. Ты близко дружишь с Годой Лапинайте. А кто же ее отец, не говоря уже о его прежнем социальном положении? Поджигатель и инициатор избиения Толейкиса… Достаточно этих двух фактов, уважаемые члены бюро, чтобы стало ясным, в руках какого человека очутился партийный билет…»

Мартинас очнулся. Колючее заграждение взглядов исчезло. Молодая мать толкала мимо него желтую коляску. От ярких красок погожего утра разболелись глаза.

— Мне надо как можно скорее ехать домой, Морта. Если хочешь, могу тебя подвезти.

Вечером состоялось заседание правления колхоза. Никому, кроме самого Мартинаса, не было ясно, зачем оно: Арвидас внес немало поправок в план сева, но не успел утвердить на заседании правления, а старый вариант плана, который теперь понадобился Мартинасу, был принят еще до прихода Толейкиса в Лепгиряй.

Мартинас, не смея поднять глаз, пояснил, зачем созвал людей. Правление сразу раскололось на две части. Оба Григаса и Гайгалас с Паугой восстали против предложения Мартинаса вернуться к старому посевному плану, требуя утвердить вариант Арвидаса, а Андрюс Вилимас и Йонас Жарюнас, равнодушные ко всяким заседаниям и решениям, держались в стороне, полагая, что не стоит обсуждать то, что уже обсуждено и утверждено. К ним присоединился и райкомовский уполномоченный Навикас, который тоже участвовал в заседании.

— Я, как представитель райкома, поддерживаю позицию товарища Вилимаса, — говорил он. — Толейкис занимался самоуправством, извращал утвержденный правлением план. Мы, коммунисты, нынче против любой диктатуры и нарушения демократических принципов.

— Мы твоими принципами похлебку не заправим, гадюка! — вскочил Гайгалас.

— Да вот, чтоб его туда, — не сдержался и Григас. — Удобно на чужом брюхе горох сеять, когда самому ни жать, ни молотить не придется.

Навикас покраснел до ушей.

— Оскорбляете? — спросил он еле слышным голосом, но в притворном спокойствии гремела гроза. — Я пришел защищать правильные интересы, направить, посоветовать, посодействовать, а вы, секретарь партийной организации колхоза, вместо того чтобы поддержать партийную линию, содействуете ее извращению.

Григас побледнел, разинул рот, но Гайгалас не дал ему говорить:

— Кто искривляет, гадина? Почему мы кривые, а ты прямой, чтоб тебя черти подрали? Откуда ты взялся, такой правильный?

— Клямас! — испуганно крикнул Григас.

— Партийная линия ясная — чтоб было чем хлеб помазать. А тебе неважно, ужак, чем мы помажем. Хоть мы с голоду подыхай, ты-то свою зарплату получишь.

— Клямас!

— Я кончил! — Гайгалас встал, с шумом отодвинул в сторону стул и пошел к двери. — Играйте собачью свадьбу без меня. Майрониссцы в ней не участвуют.

Навикас вскочил, словно хотел погнаться за Гайгаласом, и снова сел. Лежащие на столе руки дрожали.

— Не меня он оскорбил — партию, райком, товарища Юренаса, — сипло сказал он. Его взгляд обошел стол, на мгновение сталкиваясь с каждым, и всей тяжестью обрушился на Григаса.

Тот бессильно взмахнул рукой.

— Гайгалас такой уж человек, чтоб его туда… А что касается меня, то будто я против старого плана кукурузы? Я коммунист, понимаю рекомендацию райкома. Но откуда землю взять? На большаке ведь не посеешь…

Глаза у Навикаса заблестели.

— Найдется земля, товарищ.

— Найдется, — повторил Мартинас.

— Я, во всяком случае, таких фондов не знаю, — откликнулся Тадас. — Может, бог с неба мешок-другой скинет…

— Была бы земля… — глухо проговорил Григас. Ему было стыдно за себя.

— Уже говорили, что найдем. Найдем, председатель?

Мартинас кивнул. Странно — хоть они и не договаривались, оба думали одно и то же: пока не стоит раскрывать свои намерения до конца.

После заседания Навикас подошел к Мартинасу и пылко пожал ему руку.

— Поздравляю.

— С чем?

— Молодец ты, Мартинас. Не обманул товарища Юренаса.

Мартинас невежливо вытащил ладонь.

— Не радуйся, из-за кукурузы не перепашу посевы, как вам этого ни хочется, — сказал он зло, сам не веря своим словам.

— Твое дело, товарищ. Спокойной ночи. До завтра.

Мартинас ничего не ответил. Он предполагал, что, спросив мнение других членов правления и получив одобрение большинства, он переложат на чужие плечи часть ответственности, но хоть и случилось так, как он хотел, на душе оставалось беспокойно, очень даже беспокойно. Он понял, что, желая остаться сухим, он еще глубже залез в воду и теперь, того и гляди, не выкарабкается, не промокнув до ушей.

«Но и Григас хорош. Навикас голос повысил — и сразу скис…»

V

Мельница грохотала глухо, как гроб, который вскачь везут по мерзлой земле. Деревянные, отшлифованные трением шестерни с сухим рокотом вращались так же бойко и уверенно, как полвека назад, когда в ковш засыпали первый мешок и в новом, пахнущем пшеницей и известью строении поднялась мучная пыль. От этой пыли и слово «упылить». Старик Лапинас, отец Мотеюса, понимал это слово шире, чем другие мельники, и наловчился «упыливать» такой процент, что с течением времени «напылилась» вторая половина хозяйства. По правде говоря, большую часть этого «упылил» сам Мотеюс, потому что старик с шестнадцати лет приковал его к жерновам, обучив своему хитроумному ремеслу: хорошо смолоть, но и «умолоть».

Лапинас провел пальцем по покрытым мукой ресницам.

…Иногда в мельницу тайком забегала Морта. Бывало уютно, хорошо в гремящей темноте на куче мешков, из которой исходило тепло жерновов и сытый запах урожая. Случалось, приходил отец или помольщик дожидаться своей очереди. Тогда Мотеюс не спеша шел впускать непрошеного гостя, а Морта пряталась за «большое колесо», как они называли промежуток между стоячим валом и стеной, куда складывали мешки с помолом. Осенью, когда на мельнице бывало завозно, мешки не умещались под почвенным колесом и приходилось заваливать ими весь промежуток между обеими шестернями. Однажды — тогда было завалено все пространство под стеной даже выше шестерен — зубья зацепили за один мешок и так расколошматили, что остался только клок тряпья. А в другой раз случилось уже настоящее несчастье, которою долго не могли забыть лепгиряйцы: куча мешков обрушилась и швырнула в пасть шестерен Мотеюсова брата, Игнасюса, отца Адолюса, который там спал, дожидаясь своей очереди на измол. Морта, желая поозорничать, иногда нарочно ложилась под зубья колес или плясала на мешках, пока Мотеюс, обливаясь холодным потом, не обещал ей того, что просила.

Лапинас вытащил кисет. Набиваемая трубка дрожала в руках. Глупо думать о любви в такие годы, ох глупо. Но что поделаешь, коли сердце не отпускает… Да и в сердце не одна только любовь, нет. Куда там! Любви-то там, может быть, менее всего. Зато ненависти с лишком. Будь она взрывчаткой, весь мир давно бы взлетел на воздух. И кому он нужен, этот мир, коли в нем нет места для человека? Отобрали мельницу, землю — терпел; можно еще было терпеть: умей жить, божий человек, не пропадешь. Терпеливо неси крест, настанет твой день — спасешься. Убили приемного сына — терпел. Скулил как подстреленный пес, но терпел. Все не покидала надежда: вечно так не будет. Но дни шли, а вокруг ни просвета, ни клочка чистого неба. Тучи, одни непроглядные тучи, неумолчный стук грозы, непрерывные вспышки молний. И гром, со всех сторон жуткий гром. Крестишься и ждешь, когда же тебя пришибет. Висишь на волоске, а под ногами пропасть. Смотришь в нее, ждешь… Год ждешь, второй, третий… десять лет… Надежда сгорела как свеча. Держись, держись! Придут, освободят… Нету… Сколько же еще можно терпеть, царь царей?! Иисус Христос, сын твой так долго не страдал, а тут простой смертный идет, несет крест и не знает, когда будет конец этой Голгофе. Твоя дочь тебе больше не дочь. Морта… И эту хотят оторвать, нехристи. Нет, уже оторвали. Поначалу верить не хотел. Думал, заерепенилась баба, перебесится, и снова все пойдет по-старому. Сегодня после завтрака, по дороге на мельницу, застал в огороде, когда свеклу прореживала: слава богу, наконец выяснит все. Присел рядышком в борозде, вырывал ростки по одному и чувствовал себя до того ничтожным, до того приниженным, как ни перед кем в жизни.

«Что стряслось, Мортяле, что? Чего бежишь от своего Мотеюса, лапонька? Неужто я пес, да еще бешеный, неужто укушу?»

Покосилась на него, но все ж ответила:

«Хуже, Мотеюс. Бешеного пса бы прикончили, и было бы спокойно. А ты ведь имя человека носишь…»

Никогда ничего такого да еще с таким презрением он от нее не слышал. Сердце перекувырнулось как подстреленный заяц. Понял он: далеко не уйдет, но из последних сил петлял.

«Почему же так, Мортяле? Откуда такая немилость, лапонька? Может, обидел тебя, оскорбил или еще как?..»

Не сразу она ответила. Руки с невероятной быстротой летали над землей, яростно вырывая из гнезд ростки. Потом повернулась к нему, обожгла сузившимися глазами и ударила:

«Дурной ты человек, Мотеюс. Я бы уже раньше разглядела, да ты души своей не показывал. Души-то у тебя нет, Мотеюс. Сердце у тебя полное яду, как змеиный зуб. Поди прочь. Не притворяйся, что ничего не понимаешь, это тебе не поможет. Людей можешь обмануть, но перед богом себя не обелишь. Бог знает, кто повинен в том, что Толейкис в больнице, а Гайгаласы кров потеряли…»

Поначалу он подумал, что недослышал. Уперся руками в борозду, хотел встать, но земля убегала из-под ног как кусок мыла. Несколько мгновений он сидел на корточках в борозде, скрючившись, почти свалившись на бок, и тяжело дышал. Морта словно забыла про него; руки знай летали над землей, знай трудились, а сама пядь за пядью убегала вперед… вперед… Уже только спина видна, склоненная набок голова, уже только толстый виток косы, скрученной на макушке… Неужто все так и исчезнет? На вечные времена? Неужто никогда больше не прижаться ему щекой к огненно-рыжей, пахнущей ветром косе и не сказать самому себе: «Потерял мельницу, хозяйство, лучшую породистую кобылу, но эта женщина все-таки моя! Еще моя!»

Стиснул зубы, насквозь пронзенный унижением и страхом перед неизвестностью, и пополз по борозде как издыхающий пес.

«Кто тебе говорил? Врет! Врет, говорю! Слышишь, Морта? Всевышний видит, я не виноват. Подтверди, создатель, наложи печать. Убей громом, коли вру…»

Убило! Но не громом, а смехом, презрительным смехом Морты. Страшнее всякого грома.

Он тяжело встал и пошел. Искореженный, обугленный. Как расщепленное молнией дерево. А по пятам за ним песня:

И унылая, ни на шаг не отступающая тень. Не знаешь, где и когда она встанет тебе поперек дороги. Не будешь дома — найдет на мельнице или поймает в поле. Нигде не укроешься. А если день счастливо пройдет, то жди проклятого гостя вечером. Посреди ночи не постесняется поднять тебя с кровати. «Пить дай. Попотчуй своего лучшего друга, Мотеюс!» Что ж, потчует. Сердце клокочет от злости как адов котел, а сам улыбаешься, просишь пить, кушать, потому что в озверевших глазах читаешь собственную судьбу: «Я утону, но и тебя утоплю». Не стоило, ох не стоило зачинать. Слишком уж доверился. Не хватало этого, однажды по пьяной лавочке проговорился, что не плохо бы выкурить Гайгаласа… Сам себе петлю на шею надел, дурень…

«Вот времечко желанное…» Голос все ближе, ближе… А вот и сама тень. Вошла, шатаясь, на мельницу как в собственный дом, шлепнулась на мешок. Не протрезвел еще со вчерашнего.

— Много болтаешь, Викторас. Может плохо, ох плохо кончится…

— Нет начала без конца…

— Не мудри, Викторас. Мою руку втянешь, и неизвестно еще, втянешь ли, а сам по макушку провалишься.

— Не ругайся, Мотеюс. Шилейка никого еще не утопил и не собирается. Чарочка есть?

Как ей не быть, должна быть. Вытащил из-за мешков бутылку самогону, налил полный стакан. Как в печку. Второй. И тот исчез в бездонной пасти Шилейки. За десять минут бутылка пуста. А серьезного разговору нет. Только между глотками идиотские фразы, не к месту прорвавшийся хохот, ругань, окосевший взгляд. «Мотеюс, еще бутылочку!» Откупорил, налил стакан. Сам отхлебнул для виду и полный протянул Шилейке. Пускай скорее свалится… «Может, повторить еще, Викторас?» Иканьем только и может ответить. Глаза как у вареной рыбы. Язык заплетается, ноги разбегаются. Заправился на этот день, слава богу. Полон. «Домой, Викторас, домой!» Пойдет он тебе — слишком сильно землица тянет… С бормотанием скрылся за большое колесо, на четвереньках взбирается на кучу мешков. Залез-таки.

Лапинас сел на весы и схватился за голову. Такое движение! Шоферы полупьяные носятся. Кур, гусей сколько понадавили. Намедни Паугиному борову зад отшибло. А вот ходит человек, каждый день в дымину пьяный — не укокают… Сам черт бережет… Иной, гляди, в трезвом виде беде на хвост наступит, и нет человека, а Шилейка… Третьего дня жена его в свином закуте нашла. Всю ночь в навозной жиже пролежал. Не утонул, ни свиньи не задавили…

Звякнул колокольчик — в ковше кончается зерно. Лапинас поднялся по скрипящей лестнице в колпак мельницы, наполнил ковш и стал спускаться. Шел еле-еле, на каждой ступеньке останавливался — то трубку выбить, то поправить штанину, выбившуюся из голенища, то находя другую причину, которая бы дольше задержала его наверху. Дурное предчувствие толкало его назад, и он полз вниз, раздражаемый обострившимся инстинктом самосохранения, как скотина, учуявшая запах бойни. Там, внизу, д о л ж н о  случиться что-то очень неприятное, непременно должно случиться.

У весов он увидел человека и, хотя тот стоял спиной к нему, сразу узнал Мартинаса. Он кашлянул, но Мартинас не обернулся.

— Здорово, председатель. Что нового в полях? Слыхал я, в кяпаляйской бригаде второгодний клевер распахиваете? — Когда Мартинас ничего не ответил, Лапинас в растерянности добавил: — Мало ветру. Хорошо, если мешок в час перетираешь.

Мартинас швырнул на пол окурок, растоптал сапогом и повернулся к Лапинасу, так резко повернулся, что тот даже отскочил.

— Можешь о ветре не беспокоиться. С завтрашнего дня ты больше не мельник.

Несколько мгновений, тяжело дыша, оба мерялись взглядом.

Лапинас сдал первый.

— Чем же не угодил, Мартинас? — прошептал он, опуская глаза. Трубка прыгала в его желтых зубах и давно бы выпала, если бы он не придерживал рукой. — При Толейкисе было хорошо, а тебе вот не угодил?.. За что? Неужто виноват, что они там муку не взвесили? Я же взвешивал… грамм в грамм сходилось…

Пока Лапинас говорил, Мартинас дырявил его взглядом и еле заметно усмехался. Казалось, одна та мысль, которая заставляет его усмехаться, и сдерживает его кулаки.

— Взвесил! — Мартинас сплюнул Лапинасу под ноги. — Мукой оправдывается… А совесть свою взвесил? Ты такая гадина, Лапинас, что нет тебе места не только на мельнице, но нигде на земле, где честные люди живут.

Вся стена до самой лестницы была уставлена мешками с мукой. Лапинас отвернулся и пошел вдоль мешков, вроде в поисках чего-то. Нашел. Это был круглый, отшлифованный ладонями киек, которым он трамбовал в мешке муку, сыплющуюся из лотка.

— Ишь ты как! — Лапинас помахал кийком, примерился. — На земле мне, значится, места нету… Сладко, ох сладко говоришь со своим тестем, зятек… Когда от лесных у меня на гумне прятался, не думал я, что так отблагодаришь.

«Вот с чего все началось! Сначала страх, потом соглашательство плюс любовь, а в итоге — подлость… Дорога к настоящему преступлению».

— Отблагодарил больше, чем думаешь. Надо было тебя в Сибирь выпереть. Хлебнул бы горя и, может, стал бы другим человеком. Не пропустили мы тебя через чистилище, Лапинас, вот в чем наша ошибка. Но в этом я уж один виноват… — Губы Мартинаса перекосились. С минуту он думал, потирая дрожащим пальцем шею. Потом вскочил, ужаленный какой-то мыслью, и впился взглядом в Лапинаса. — Не сметь больше благодетелем прикидываться, псина! Слышишь? Я тебе никакой не зять! Если даже и женюсь на Годе, ты-то мне тестем не будешь. Года тебя не любит, не уважает, за отца не считает. Понял? Не жди, не надейся ни на что от этого родства. Меня уже не втащишь в свои жернова. Не перемелешь! Все! Кончено! С этого дня я знать тебя не знаю и постарайся не путаться у меня под ногами. Сотру! Неважно, что сейчас другие времена… — Мартинас, стиснув кулаки, шагнул вперед. Ему казалось, что он кричит изо всех сил, но из пересохшего горла вырывались только глухие хриплые выкрики, еле различимые в скрипучем грохоте мельницы.

Лапинас отступал. Белые от муки усы торчали будто наэлектризованные. Глаза сверкали. Рука с кийком предупреждающе поднималась.

— Мартинас, перестань. Могу голову расшибить, — застонал он в испуге; охнул и присел — отступая, подлез под почвенное колесо и схлопотал зубом шестерни по макушке. — Бог видит, ей-ей, вдарю! Коли нападают, дозволено защищаться вплоть до убийства…

Мартинас неожиданно рассмеялся. Словно самому досталось по макушке, и очнулся от этого удара.

— Не вдаришь, Лапинас. Может, ночью, из-за угла. Да и то Шилейкиной рукой.

Лапинас принужденно оскалился.

— Ишь, какие разговоры пустили, — сказал он, вкладывая в эти слова все презрение, какое только мог найти в эту минуту. — А от кого они идут? Будто не от самого Шилейки, скажешь? А кто сейчас этот Шилейка? — Лапинас понизил голос, хоть и так едва было слышно. — Больной пропойца. Красные чертики ему мерещатся. Белая горячка, как русские говорят. Тебе он одно говорил, а мне-то другую песню пел. Я вот сплетен не разношу. Но в глаза могу сказать: он говорил, что ты руками Француза Толейкиса избил. Из-за места председателя… Как думаешь? Неужто и этому верить?

Мартинас от души рассмеялся.

— Сегодня Шилейка больной, завтра будет здоровый. Вылечим. Есть средства. Красные чертики мерещиться не будут! Как ты тогда запоешь, если он подтвердит то самое, что сейчас по пьянке говорит? И еще, Лапинас, — добавил Мартинас, не дождавшись ответа, потому что Лапинас, слишком глубоко затянувшись, подавился дымом, — я видел тебя в ту ночь, когда горели Гайгаласы. А Морта тебя встретила в сенях. Ты вонял керосином, как фитиль лампы…

— Вот это уж не докажешь, благодетель, нет, — спокойно ответил Лапинас. — Волен человек вонять и пахнуть — смотря по нужде. Может, я облился, когда в лампу керосин подливал? А ты где меня видел? А за руку схватил? Свидетели есть? Меня не такие господа выпытывали, и то вины не нашли.

— Вины не нашли… Как найдут? Концы-то были спрятаны, теперь только вылезают. Когда все вытащат наружу, сведут в одну точку, компас покажет, куда идти. Если стрелка повернется на север, можешь врать по-печатному, что тут юг, никто не поверит. Смотри, мука через край сыплется!

Лапинас, шатаясь, подошел к летку, поначалу кулаком, потом кийком утрамбовал мешок и, встав на колени, стал собирать в совок рассыпавшуюся муку. Трудился с покаянным усердием, словно не было ничего важнее тех нескольких горстей муки, нечаянно просыпавшихся мимо мешка. А на самом деле не это его заботило. Куда уж там! Испуганный взгляд забирался за большое колесо, сновал на мешках, словно мышка, учуявшая кота, а слух жадно ловил каждый подозрительный звук, который опытное ухо различило бы и в гуле ста жерновов. За шестерней-то его не видно, слава богу. Спит как убитый. Слава, тыщу раз слава тебе, господи!..

— При желании нетрудно человека погубить, — наконец проговорил он. — Стрелку можно повернуть, как кому нравится. Можно, Мартинас! Трах, и нет человека. Как вошь… Знаем такие штуки. Бывало…

Мартинас бросил злой взгляд на Лапинаса. Старик все еще стоял на коленях перед мешком, спиной к нему. Какой-то жалобно-маленький, иссохший. Когда он черпал муку, двигались не только его руки, но и вытянутые на полу ноги; он весь елозил, словно под своим замучненным панцирем, называемым одеждой, у него были не две, а сотня пар скрытых конечностей, которые двигаются без устали, служа одной бессмысленной цели — существованию. «Мучной краб… — подумал Мартинас. — Сороконожка…» Но почему он такой? Неужто человек при рождении может выбрать по собственному желанию социальное положение, обстоятельства жизни, характер? Ведь вся его энергия, служащая теперь злу, уничтожению, служила бы благу, добру, людям, создавала бы, вместо того чтоб разрушать — если бы он родился, рос и формировался в благоприятных для этого условиях. От такой мысли сердце Мартинаса отошло, ему стало жалко Лапинаса, и он сам не почувствовал, как притронулся к плечу мельника и мягко сказал:

— Вставай, Мотеюс. Чего тут с этой мукой…

Лапинас удивленно оглянулся через плечо. Встал. Засыпал собранную муку в мешок.

— Вот-вот, Мартинас. Чего нам цапаться… — Голос униженный, почти умоляющий. Голова бессильно свесилась на грудь. — Я не какой-нибудь зверь или скотина. Душа у меня есть…

Мартинас сел на весы и показал рукой место около себя. Несколько мгновений они сидели рядышком, плечо к плечу. Изо рта у обоих валили клубы дыма, расходились в воздухе и, смешавшись с пылинками муки, выплывали в открытую дверь, освещенные веселыми лучами солнца, которые дрожали в запыленном пространстве мельницы, словно прозрачная нейлоновая лента; каждый раз, когда пролетающее крыло заслоняло солнце, волшебная ткань исчезала, слившись с прохладным полумраком, но скоро снова оживала, и тогда по мрачному лицу мельника пробегала сдержанная улыбка.

— Душа есть. И ум и сердце. Как у всех людей. Так почему не можешь быть человеком? Много не требуется: живи честно. Только честно! Не под силу? Что ж, тогда хоть  с т а р а й с я  жить честно, борись со своими слабостями, не обижай людей ради своей корысти. Еще не под силу? Ну тогда хоть придерживайся своих заповедей божьих, хоть греха бойся, если наши законы тебе не по душе. Ведь в пекле для тебя давно котел забронирован. А может, ты думаешь, бог простит, если коммунистам вредить будешь? Об этом в церковных книгах не написано.

— Человек — слабая тварь, Мартинас. — Лапинас тяжело вздохнул. — Всю жизнь борется с грехом. Падает и опять встает, падает и опять встает. Для того бог и дал святую исповедь. Слабость тащит человека на дно, а через покаяние он снова выплывает будто утопленник. Нет пределов милосердию божию…

— Ты меня катехизису не учи.

— Не учу, Мартинас, Пет, а излагаю, чтоб ты лучше меня понял. Говоришь, старайся честно жить… Так-то… А кто сказал, что я не стараюсь? Стараюсь. Руками-ногами от греха защищаюсь. Хочу быть добрым для жены, для дочери, справедливым с людьми. Не выходит… Полон я гордыни, нет покорности, оттого и слово иногда не взвешу, обижу человека или еще что… А человек — не бог, не прощает. Ты его кончиками пальцев по лицу, он тебя кулаком, ты его кулаком, он — ногой в живот. Не протянет руку, не скажет: цепляйся, помогу тебе выбраться, а еще подтолкнет да крикнет: прочь руки, скотина, я желаю тебя утопить! — Голос Лапинаса постепенно слабел, становился все жалобнее, плаксивей, и наконец, судорожно прерываясь, окончательно замолк.

— Хочешь помощи от людей, а руку-то отталкиваешь, — раздраженно ответил Мартинас; старая враждебность, даже ненависть к Лапинасу возвращались, но он старался не подавать виду. — Богу вот душу открываешь, как говоришь, исповедуешься в грехах, каешься, а к людям все время спиной поворачиваешься. Как же это так? Не богу ведь, людям причинил обиду, у них и вымаливай покаяние, какое они на тебя наложат. Ходи не к исповедальне, к ничего не ведающему ксендзу, а к Толейкису, к Гайгаласу. Исповедуйся у них во всем, как перед самим господом богом. Простят — твое счастье, нет — понесешь справедливое наказание. Вот с чего надо начать честную жизнь!

Пока Мартинас говорил, Лапинас сидел, свесив голову на грудь, с униженным выражением лица, словно только что принял причастие, но при одном упоминании Толейкиса с Гайгаласом отодвинулся от Мартинаса, точно обжегшись.

— Христос за чужую вину на кресте умер, а я не сын божий, не искупитель, Мартинас. Не знаю, за что мне такая честь!

Мартинас тяжело встал.

— Значит, не виноват, Лапинас?

— Кто из нас без греха, Мартинас, кто? Говорю, эта мука… Иногда, бывало, позарюсь на горстку-другую, признаюсь перед тобой, как перед самим господом богом. Но как Толейкис пришел — ни пылинки! Не выгоняй старика с мельницы. Обещаю…

Мартинас схватил Лапинаса за плечо и нагнулся к мельникову лицу. Придвинулся так близко, что чувствовал запах гниющих зубов, идущий из разинутого рта.

— Значит, чист, а? Всего горстка муки, и ничего более? А совесть что? Тоже ни в чем больше не признается? В муке, но не в крови? Дай-ка я в нее загляну, чего глаза в сторону воротишь? — Мартинас уже не говорил, а хрипел как удавленник. Его лицо — вначале белое как мука — посинело, белки глаз залила кровь, пальцы правой руки трещали, тиская плечо Лапинаса. — Подлец! Сам вывалялся в слезах человеческих, другого на преступление толкнул и еще невинного агнца корчит. Не укроешься! Я насквозь твою грязную душонку вижу. Об тебя и я изнавозился. Но почищусь. А ты вот об чужую совесть свои вонючие руки не вытрешь! Чище не станешь. Ни перед богом, ни перед людьми. Будешь тонуть, никто руки не протянет, еще толкнут, чтоб скорей захлебнулся. И хорошо сделают: кого нельзя воскресить из мертвых, того закопать надо.

— Ма… Ма… Мартинас… — бормотал Лапинас парализованными от ужаса губами. — Бог видит… я… Ну… пусти…

Мартинас оттолкнул Лапинаса и, вытирая руки об штаны, тяжелой, шаткой походкой вышел из мельницы. Оттолкнул с такой силой, что мельник ударился об стену и скатился к весам.

«Конец! Конец тебе, старик!»

Он лежал растянувшись на полу, прижавшись лицом к штабелю мешков. Пахло мукой, плесенью, крысами. Как много лет назад. Мельница гудела, дрожала… Как много лет назад. Но тогда она тряслась от смеха, а теперь дергалась в предсмертных судорогах. Лапинас слушал, приложив голову к грохочущей ее груди, и чувствовал, как ритм сердца слабеет, тихнет и от стынущего тела веет могильным холодом.

«Конец! Конец тебе, старик!»

Он уперся ладонями, поднял голову, огляделся. Тут же лежала упавшая фуражка. Дотянулся, надел. Поодаль, под колесом, валялась трубка. На четвереньках подобрался, взял ее, набил и стал, охая, вставать. Ничего не ушиб, только макушку, но болело все, от головы до пят. И не тело, а где-то внутри, что-то невидимое, неуловимое ныло.

«Конец! Конец тебе, старик!»

Подошел к летку, раза два ткнул в мешок кийком, потом снова взобрался по лестнице в колпак мельницы, заглянул в ковш с зерном и опять спустился. Надо было подвесить новый мешок, наполнить ковш, пустить крылья во весь мах, потому что ветер слабел, но Лапинас ничего не делал. «Конец? Неужто, господи? Сотворяешь добрых людей безъязыкими, а преступнику пришил самый что ни на есть длинный. Зачем, царь царей, зачем? Неужто, чтоб меня покарать? Я и так уже покаран. Сжалься надо мной, господи…» Лапинас залез за шестерни и взобрался на груду мешков. Шилейка лежал, раскинув руки, будто распятие, казалось, даже дышать перестал. Лапинас нетерпеливо схватил отброшенную в сторону руку и разочарованно выпустил. «Ах, прости, господи, дурные помыслы…» Перекрестился, сполз с мешков, хотел отойти, но не мог оторвать взгляда от Шилейкиных ног. Они, эти ноги, перед приходом Мартинаса лежали вдоль стены, ботинками к двери, а теперь, как и все тело Шилейки, сделали неожиданный поворот на девяносто градусов и метили подошвами прямо в стык обеих шестерен. «Не знаешь, ох не знаешь ты, человек, своего часа… Спишь вот как в божьем саду под крылом у ангелов, сладкие сны видишь, а дьявол тебе исподтишка силки готовит. Бывает же такое, проснешься на чужом месте с похмелья, а кажется, что дома. Пойдешь по нужде во двор через дверь, а попадешь в шкаф…» Лапинас снова перекрестился («Убереги, господи, от дурного помысла») и несколько мгновений стоял охваченный холодной дрожью. Наконец очнулся, взял себя в руки и, решив, что нет лучшего случая для того, чтоб сходить за спичками, принялся собираться: насыпал полный ковш, подвесил пустой мешок для муки, поставил паруса на оставшихся двух махах и, заперев мельницу, вышел во двор.

Перед магазином стояла лошадь, запряженная в телегу. Наверное, пить хотела, потому что, увидев человека, ржала и рыла передними копытами землю. Из магазина вышли три парня. Раскрасневшиеся, бодрые. Они уже раньше заметили, чего хочет бедная скотина, и, находясь под таким градусом, когда сердце добреет, а в голове рождаются самые невероятные идеи, решили угостить четвероногого гостя. На такую проделку их побудило то, что пиво, которого они взяли несколько бутылок, оказалось прокисшим. Потому взяли они еще столько же, налили в ведро и теперь, смеясь над своей проказой, шли через двор с угощением. Лошадь при виде ведра заржала и заметалась в оглоблях.

— Чья это кляча? — спросил Лапинас.

— Черт ее знает. Какая-то бабушка в магазин приехала, — ответил один из парней, — просила лошадку угостить…

— Жигулевское? — Лапинас заглянул в ведро и зло рассмеялся. — Такое пойло только лошадям и пить, благодетель.

У двери магазина стояла небольшая толпа, в основном женщины. Все были взволнованы и о чем-то горячо спорили. Лапинас подошел к ним и спросил, что случилось.

— Тебе не все равно, мучнистая харя? — отрезал Гайгалас.

— Рожь начали пахать. Около Каменных Ворот, — объяснил Пауга. — Как тебе это нравится?

— Подумайте! — кричала Магде Раудоникене. — Мы своим детям корку под стол бросить не даем, а тут пускают прахом столько хлеба.

— В лепгиряйской бригаде тоже перепахивают. Смесь…

— В Варненай, где послезавтра должны были картошку сажать, сегодня кукурузу сеют.

— Мартинас вконец спятил!

— Вспахать хлеб! Где слыхано такое?!

В другое время Лапинас вставил бы слово, но сейчас не это его заботило. «Опять же! Мало ли несчастных случаев бывает?.. Хрясть! Будто муху. И нет… И концы в воду, благодетель…»

Он вошел в магазин, купил спички, выпил бутылку пива. Куда спешить? Мельница вертится… Уже собрался было уходить, но увидел у прилавка Людвикаса Круминиса.

Круминисы, отец и сын Юозас, вернулись с неделю назад. И не голые, как многие думали. Привезли с собой несколько тонн зерна и пухлый бумажник; дело в том, что большую часть имущества распродали на месте, под Красноярском. Сразу же купили корову, двух поросят, получили огород и, управившись дома, стали работать — один на ферме, другой в полеводческой бригаде. Лапинас раза два забегал к Круминисам — ведь после стольких лет (да и каких лет!) есть о чем потолковать, — но Людвикас был занят. Конечно, потолковали, и Круминис, кажется, говорил от души, но Лапинас надеялся не на такую, ох не на такую встречу…

У двора он догнал Круминиса. В кармане у Лапинаса торчала бутылка водки с лимонадной этикеткой (и при Мартинасе сухой закон, ничего не поделаешь…).

— Ну и бежишь, благодетель! Здорово! Гостя примешь?

— А-а, Мотеюс. Здоров. Заходи, коли хочешь, на минутку. Перекушу только и опять бегу на выгон.

Зашел. Сели за стол. Друг против друга. А между ними — Лапинасова бутылка.

— Без тебя попасут. Я, вернувшись из такого пекла, только бы и ходил по соседям, гулял да пил. Есть какая-нибудь чарочка, или еще не разжился?

— Не пью я больше, Мотеюс. Слабый был насчет этого и раньше, если помнишь, а теперь-то ни капли…

— Понимаю, Людвикас, понимаю. Сибирь скрутила. Холод, голод. Жену в чужой земле схоронил, дай ей, господи, царствие небесное.

— Горя хлебнули… да…

— А за что? За что, скажи, Людвикас? За то, что не голодранец был, а честный человек, вот за что тебе на спину такой крест взвалили!

— Время такое было…

— Кому оно нужно было, это такое время? Могло и не приходить. Будто при немцах не жилось?

— Принемцах?

Тяжелая тишина. Два взгляда на мгновение сталкиваются, отскакивают друг от друга и, смутившись, расходятся. Чужие… В ушах гудит мельница. В кромешной темноте вертятся шестерни, выставив серые зубы. «Что я могу, мелкая козявка, господи? Твоя воля вознести меч, твоя воля и остановить».

— При немцах, говоришь… — Лысая голова Круминиса еще больше перекосилась на кривой морщинистой шее, впалые глаза зло смеются. — При немцах нас бы сейчас уже на свете не было. Не говорили бы так, да еще за бутылкой водки. А теперь живем.

— Все ли?

— Пускай не все, зато живем. Карали нас многих несправедливо, зато не стреляли, в печах не жгли. Не сравнивай, Мотеюс, что сравнивать не годится. Мой старший сын, коли хочешь знать, там науку кончил, инженером на фабрике работает. Юозас тоже мог выучиться, было бы только желание.

— Говоришь, рай…

— Были обиды, несправедливости. Мучились, спорить не стану. Но все к добру идет, Мотеюс.

— Как вижу, красный ты стал, Людвикас…

— Кровь-то есть.

— Твоя кровь — красные чернила. У кого кровь есть, тот не лижет, ох не лижет сапог, который его пинал…

— Тебя-то не пинали. Чего злобствуешь? А надо было…

— Что надо было?..

— Не так сказал. Когда тебя слушаешь, кажется, что на самом деле тогда все правильно делали. Только не все, кому надо было, в сеть попались…

Лапинас вскочил.

— Говори яснее!

— Пора на выгон. Еще не ел. — Круминис лениво встал.

Лапинас вдруг, спохватившись, шлепнулся обратно на лавку. Пора… Почему пора? Мельница-то вертится…

— Вот ты какой, Круминис… — прошептал он. Подняв голову, оглядел горящими глазами комнату. Круминис стоял у буфета и, повернувшись к Лапинасу спиной, резал хлеб. Жену потерял, в пастуха превратили. Такого хозяина! А он… Эх! Колхозным коровам хвосты вяжет! Рохля!

VI

Директор МТС понял. Может быть, и не понял бы, но Мартинас намекнул Навикасу, тот — Юренасу, а Юренас поднял трубку и… Тревога! Слетелись как на пожар: три трактора, навозоразбрасыватель с погрузчиком. Лепгиряйцы в жизни не видели такого наплыва техники. Тракторы, конечно, не в новинку, но навозоразбрасыватель… Просто в голове не умещается, что бывают такие машины. Или погрузчик. Ты, смертный человек, битый час трудишься, седьмой пот тебя прошибает, пока три телеги навалишь, а погляди на этого железного батрака. Вот куча навозу, какими усеяно все первое поле. В ней как раз и будет три телеги. Погрузчик степенно наклоняет стальную шею, утыкается рылом в кучу, словно обнюхивает, что это за штука, и только потом не спеша, но с жадностью вонзает длинные металлические клыки в бок своей добыче. Ничего себе кусище! В три приема кучи как не бывало! Мышцы великана напрягаются, суставы скрипят. Кажется, вот-вот его челюсти не выдержат и отпустят тяжелую ношу. Где там! Мощная шея выпрямляется, застывает, словно кичась перед тобой своей силой, и наконец убедившись, что ты уже посрамлен, что и говорить-то тебе, земной человек, нечего, великан презрительно отворачивается и сплевывает кусок в кузов разбрасывателя. Несколько таких плевков, и разбрасыватель набит, как дуло ружья. С тяжелым пыхтением он ползет по полю, занимает начатую полосу. Включатель! Машина вздрагивает, словно ее пощекотали. Приглушенный металлический смех, бешеные движения железных локтей. Навозная масса, будто живая, ползет из кузова прямо в железные когти, которые хватают ее и разрывают на мелкие клочья. В воздухе вихрится рыжая туча, сквозь которую еле виден удаляющийся разбрасыватель, оставляющий за собой полосу пашни шириной в несколько метров, застланную тонким слоем взбитого навоза. Комка не увидишь. Сплошь плюшевая скатерть. Ну и разбрасыватель! Сто девок заменит.

Одна полоса уже унавожена. Посередине черный отрезок свежей пашни. Жирный, блестящий, как кусок скомканного хрома. И трактор. А вслед за ним — плуги, за плугами — дисковые бороны, к ним прицеплены зигзаги. Отвалы вспыхивают на солнце как рыбы, ныряют в черных волнах пашни. Земля жадно поглощает удобрения, с радостным шепотом переворачивается на другой бок. Сытая, сонная, но полная новых сил, которые проснутся вместе с семенем, упавшим в ее плодородное лоно. Какое семя? По тому, как с землей до сих пор обращались, надо ожидать озимых. Хлеб! Но, видать, люди решили иначе — посеют кукурузу. Пускай! Ее щедрая грудь выкормит и это требовательное детище.

В лепгиряйской бригаде пыхтит второй трактор. Те же плуги, дисковые бороны, зигзаги, следом тоже стая ворон и скачущих скворцов. И здесь земля переворачивается на другой бок, только уже без навоза, поскольку это поле Арвидас унавозил перед севом. Для опытов. Переворачивается лениво, неохотно, через силу, словно чего-то испугавшись, словно усомнившись в разуме человека. И как тут не испугаться, не усомниться: рожь только выпустила стебелек, только покрыла комья, а уже жатва… Без жатки, без сноповязки. Плугом. Слыхать, здесь тоже будут сеять кукурузу.

В третьей бригаде, в Майронисе, у Каменных Ворот, — третий трактор. Только без зигзагов, рожь и правда богом обиженная: куст от куста на пядь, выплешивела заплатами, хоть местами и ничего себе. Надо было коровами потравить… Но когда? Когда? Да и зачем? Кукурузу-то сколько ни удобряй, никогда много не будет…

Пять ненасытных глоток ползут за трактором. Зеленые стебли пучками летят в черные пасти. Борозды закрываются и застывают. Кое-где из сомкнутых губ борозды торчат верхушки листьев, но их тут же уминают острые диски борон. Земля словно подавилась священным ломтем и пала замертво, так и не проглотив его, убитая проклятием. Хлеб! Какой бы он ни был — костринистый, мякинный, подгорелый, одно зерно ржи на горсть плевела, — но хлеб. Наш хлеб!

По краю канавы бежит Антанас Григас. Зеленый лицом, как приговоренное к смерти ржаное поле.

— Мартинас, сумасшедший! Что делаешь?!

Никакого ответа.

— Хлеб здесь! Рожь! Пот людской! — Григас скачет вокруг Мартинаса, как умаявшийся петушок. Впервые в жизни он по-настоящему рассердился, огорчился, но еще больше — испугался. Испугался собственного бессилия. Ведь правда! Где взять всемогущие слова, которые сотворят чудо? Нет таких слов. Есть только эти, подсказанные отчаянием, и он цепляется за них, как утопающий за водяную пену: — Хлеб здесь! Рожь! Пот людской! Хлеб здесь… рожь…

Молчание. Мартинас словно в камень обратился.

Навстречу, развернувшись, с ревом ползет трактор. Могильщик…

Григас бросается наперерез.

— Эй, эй! Остановись!

— Григас! Кто тут председатель? Я или ты?

— Мартинас, да ты…

— Кто тут председатель, спрашиваю? Езжай, Юргис, чего уставился?

И трактор, содрогая небо и землю, ползет мимо как допотопная тварь.

— Мартинас, Мартинас…

— К черту! Чего молчал, когда надо было кричать?

Оба поворачиваются и расходятся кто куда.

— Это дело мы так не оставим, пред-се-да-тель! — долетает издали угрожающий голос.

Мартинас поводит плечом, словно поправляет неудобно лежащую поклажу. Кто-то смотрит на него. Зло, укоризненно. Невыносимо тяжелый взгляд. Мартинас отворачивается. Но и тут он сталкивается с тем же взглядом, взглядом оскверненной земли. Мартинас поднимает голову. Пристыженные глаза исследуют небосвод, но и небо похоже на распаханное ржаное поле, и с неба веет запахом растоптанного хлеба. Намокшая рвань туч клубится на низком небе; невидимый подметальщик сталкивает их в одну кучу, а ветер снова разрушает и разносит клочья по всему простору, латая ими рваный войлок туч, сквозь который то тут, то там сверкнет клочок голубого неба. Который день небо киснет. По утрам еще улыбается солнце, распогодится, а после обеда небо непременно затягивает как рядном. Ночами молнии, гром, вот-вот хлынет как из ведра (ох, пригодился бы посевам короткий дождик!), но разбушевавшийся ветер расшвыривает тучи, и утром снова солнышко, снова чистая синева на смех петухам, которые целыми днями дерут глотку, предвещая перемену погоды.

Два дня ревут три трактора в трех бригадах, а на третий… Нет, третьего так и не дождались. Ночью ветер внезапно замолк, и без молнии, без грома упали первые капли. Мелкие, легонькие, редкие. Словно из опасения, как бы сильный душ не повредил разгоряченной земле. А потом уже покрупнее, погуще, и наконец дождь так разошелся, что с гремящих крыш вода хлестала потоками.

Утром во дворе топь. Спина свежезасыпанного щебенкой большака выщерблена лужицами. Канавы с верхом полны желтой жижей, хотя вечером в них можно было валяться. Льет уже не струями, а накапывает слегка, щедро — так обрызгивают веником роящихся пчел. Мартинас в одном исподнем подбегает к приемнику. Прогноз погоды: в период ближайших нескольких суток намечается… Плевать! Всегда выходит наоборот, как они сообщают… Мартинас бросается к окну. Но и барометр покойного отца показывает то же самое: куры, нахохлившись, ходят на открытом воздухе, в лужицах плавают пузыри… Затяжные дожди… К черту!

Тракторы стоят как коровы на истоптанном до черноты выгоне. Одинокие, забытые. А дни идут. Время переворачивает листок календаря за листком. Понедельник… вторник… среда… Уже неделя прошла, вторая на исходе, уже на первую декаду июня перевалило, а куры все ходят, как ходили, под дождем, делай ты им что хочешь. Иной день распогодится, не выпадет ни капли. Порывы ветра осушат тропинки, выпьют лужицы. Люди повеселевшим взглядом ласкают исполосованную дождем, в побелевших комьях, сермягу пахоты. Слава богу, заткнулось небо. Может, уже даст выйти в поле. Где там! Ночью снова барабанит по крыше, снова шелестит в деревьях — спи до обеда, хозяин. Но сон никого не берет. Кое-кто даже ночью не может сомкнуть век. В каждой избе свои заботы, свои беды, свои горести. Этот не успел высадить помидоры («Пять тысяч бы взял!..»), у иного огород в ложбине — междурядья полны воды, у третьего опять же крыша протекает. А мысли всех — на колхозных пашнях: а что, коли посевы утонут?.. Не получишь за трудодень, да и подворовать неоткуда будет… Но пока думать об этом рано. Лучше повздыхаем, постонем и воспользуемся тем, что бог дает! Отдохнем! У крестьянина, хоть каменный дождь лей, свободного времени нет. Изгороди, закуты, иной мелкий ремонт. Приколачивай, загораживай, подлатай (к примеру, крышу), навей веревок (в хозяйстве все пригодится), почини порванную цепь… Где там все перечислишь… А если вдруг бригадир подвернется («Не морщись, дружище, надо сенные сараи вычистить, ведь сенокос-то не за горами»), тогда весь день псу под хвост. Однако, увидев входящего бригадира, можешь во всей одежде бухнуться в постель. Мало ли народу хворает от проклятой сырой погоды? А потом, когда опасность миновала, можешь встать и заняться своим хозяйством. Одни так и поступают. Другие, более склонные к обществу, идут в магазин или на кузню (там всегда найдешь с кем язык почесать), а третьи — в читальню. Но в ней собираются в основном недоросли, которые еще пить не научились. Симас Гоялис (теперь уже заведующий читальней) сидит за своим столиком, уткнувшись в какую-то писанину, и, только заслышав шум, поднимает голову и обводит читальню строгим учительским взглядом.

— Товарищи, тише! Не мешайте друг другу. Не все собрались сюда шутки шутить.

Утихомирил, но лучше бы не начинал.

— Что ты там творишь, Симас?

— Послушай, Симас! Почему ничего про любовь не напишешь?

— Да его, беднягу, никто и не любит…

— Как это? А Настуте?

— Ты любишь Симаса, Настуте?

— Оставьте ее в покое. Ему Года нужна.

— Симас, ты спятил! Мартинас кости поломает.

— Истинный поэт всегда готов погибнуть за любовь…

Симас потеет, словно девять тулупов на себя надел. Мог бы, под землю спрятался. Ну и язычище! И откуда им все известно, ведь никому ни словом не проговорился. Тадасу, правда… Ну, Тадас не болтушка, ему можно.

Вдохновения как не бывало. Хоть все давно успокоились, сидят, каждый углубившись в свое занятие (читают, играют в шашки, беседуют), но Симас долго не может прийти в себя. Таращится на свои стихи, которые написал для нового номера стенгазеты, и читает, читает…

VII

Итак, под каждой кровлей свои заботы, радости и страдания, каждый по-своему старается поднять ношу, наваленную жизнью…

Кузнец

Раудоникис редко бывает на кузне один: бригада, утварь которой он чинит, всегда присылает на помощь человека. Сегодня очередь кяпаляйцев. Ремонтируют сенокосилку. Пятрас Интеллигент ходит на коленях вокруг машины, сдвинув на макушку широкополую шляпу, и, поругиваясь, отвинчивает гайки. Собачья работа под дождем… Но вот нужные детали извлечены и можно лезть под крышу.

— Так как же дальше-то было, Юстинас? — спрашивает Пятрас. Теперь, когда от горна распространяется уютное тепло, а накаленная одежда дымит, как луг летней ночью, приятно продолжать разговор. — Значит, ты заходишь, а он, значит, сидит на кровати с бритой головой.

Раудоникис отвечает не сразу. Стоит у сверлильного станка, повернувшись спиной, вращает регулятор. Сверло весело жужжит, врезаясь в металл. Серебристые спирали стружки падают на закопченный пол.

— Подай другую. Не ту! Вон ту, с наковальни.

И новая деталь лезет под сверло.

— Значит, Толейкис… — не терпится Пятрасу, потому что любопытен он, как редкая баба. — Валяй дальше, чего замолчал, кривая дипломатия.

— Захожу я, понимаешь, а он сразу и спрашивает: а как, говорит, дела? Много работы у тебя? Голова бритая, весь худущий, измученный, но веселый. Обрадовался, что я зашел. Работаем, говорю, помаленьку… Вижу, хочет подробней узнать про ремонт и вообще… Да чем тут похвалишься?

— Я думаю, — рассмеялся Пятрас. — За кучами лома кузни не видать. Сталинград!

Раудоникис перекосился, будто кнутом его полоснули.

— Вот-вот… А похвастаться надо. Хорошо еще, Морта дала мне для него узелочек. Подал. Говорю, так-то и так-то… Развязал, раскрыл. А там коврик на стол, оказывается! Новехонький. Наверно, для него и соткала. Посмотрел он на меня, на тряпку, на больных (в палате-то не одна койка), повертел его в руках. А на его тумбочке у кровати стоял букет цветов. Так он поднял этот букет, коврик положил и опять поставил… — Раудоникис замолк. Станок тоже молчит. И Пятрас молчит. Только в открытую дверь кузницы шелестит щедрый дождик. — Вот-вот… Постлал это Мортино рукоделье, гладит рукой, а ресницы — тю-тю-тю… И по щеке слеза. Отвернулся. Макушка-то забинтована, вдоль уха синий шрам… Какой-то бес мне горло сдавил. И как ляпну…

— Ну-ну?

— Понимаешь, бритая голова, шрам, да еще эта слеза. Такого мужика свалить!.. Не выдержал я. Говорю, вы не беспокойтесь, председатель. В колхозе все работы идут своим чередом. Засеяно, к сенокосу готовы. Машины отремонтированы, грабли опять же… Наврал… Но что я мог поделать? Голая голова, шрам, слеза…

— Растрогался, значит? — В вопросе Пятраса больше насмешки, чем любопытства. — Красотища бы была, если бы Толейкис раз! — и входит…

— Не войдет, а недельки через две очень даже может… Но тогда вокруг кузни будет чисто. — Раудоникис по старой привычке сует руку в карман, но карман пуст: с той поры как перестал уступать Магде, та перестала варить бобы. Он вскакивает, хватает новую деталь. Гром и молнии! Опять зазевался… Вечно так: только задвигается язык, как руки останавливаются…

На пороге — Помидор. Словно с неба упал. Промокший, нахохленный, как мокрый воробей на стрехе.

— Вспрыснуть надо, брат. Фундамент под коровник кончили. Пошли в магазин.

— Выставишь? — Пятрас подмигивает Раудоникису.

— Пошли, раз говорю. Мое начало, ваш конец.

— Значит, без конца… Ну, мастер, как?

Раудоникис не слышит. Но бригадиру строителей надо непременно уломать друга. Нашлась кое-какая работенка, хоть и нет у нас больше собственных телег, хоть лошадей ковать не надо, мы все-таки не можем обойтись в домашнем обиходе без железной утвари, которая, как и всякая вещь, стареет, портится, просит ремонта.

— Юстинас, глотка у тебя заткнулась, чтоб тебя нелегкая? — Помидор подбегает к Раудоникису, хватает за полу, оттаскивает от станка. — Пошли. Вспрыснем, брат, краеугольный камень.

Раудоникис не слышит, даже не шелохнется. Ну, не такому воробью, как Помидор, расшевелить эту гору. Но бригадир строителей не из тех, кто возвращается назад, увидев, что нет моста. Силой он, правда, не сравнится с Раудоникисом, зато гонором… Ого! Гонору-то в десять раз больше самого мужика.

Снова хватает. На сей раз за полы пиджака. Это, брат, уже дело чести — Интеллигент зубы показывает… Потянул. Швы затрещали, Раудоникис зашатался, попятился, как осел, которого за хвост тащат, — и на ногу Помидору! Придавил, словно жерновом. Да еще придержал.

— О-о-ой!

Пятрас валится со смеху.

— Камень положил… краеугольный… — корчится он.

Помидор скачет по кузнице на одной ноге, стонет и проклинает. Баранья голова! Мог пальцы сплющить… Пристыженный, злой, он ковыляет в дверь. Во дворе оборачивается, грозится кулаком:

— Погодите, брат, понадобится вам Гаудутис! Сопляки… Таким место в детском садике Гедруты, с сосунками. Псы паршивые, чтоб вас нелегкая!

Раудоникис молчит. Такой чертовский соблазн — пойти в магазин, просто душа на дыбки встает! За милую душу отдавил бы теперь Помидору обе ноги.

Товарищ завдетсадом

Каждое утро в одно и то же время по деревне идет Гедрута. Самый маленький на руках, трое сзади топочут. Навстречу — женщины, подростки, старики с ведрами, бидончиками и прочими сосудами с молоком. Мимо проносится Рокас Гоялис на своем фургоне, набитом бидонами, как патронами. С ферм. На молочном пункте сипло пыхтит движок. В открытую дверь валят белые комья пара. Звенят крышки открываемых бидонов, раздаются крики, смех.

— Доброе утро, Гедрута!

— Как дела, Гедрута?

— Здорово, товарищ завдетсадом!

Гедрута хихикает, отвечая на приветствия, и следует дальше со своими гусятами, заглядывая то в один, то в другой двор. И после каждого двора ее хвост все длиннее. На околице уже набирается с десяток малолеток. Слава богу, всех собрала. Можно занимать позиции. И вся орава, гомоня и толкаясь, за хихикающей Гедрутой тащится обратно через деревню. Снова дворы, прохожие навстречу. Снова: «Здорово, товарищ завдетсадом!»

— Сюда, сюда, детоньки. Вот в этот двор. Скорее, скорее! Машина идет! — Гедрута свободной рукой хватает отставших детей и упихивает во двор.

А во дворе стоит хозяйка, уже собравшись на работу. К этой стае цыпляток присоединится и ее малыш.

— Примешь гостей, хозяйка?

Небольшое удовольствие такая банда. Еды-то не жалко, но наследят в избе и вообще… Дети они дети. Ну, что поделаешь, раз очередь подошла.

— Действуй, действуй, Гедрута. Каморка не заперта. Вари, жарь, только поглядывай, чтоб какой-нибудь лягушонок чего-либо да не натворил. Наш колодец-то без крышки. Спичек в руки не давай.

— Кому говорите? Сама четвертого кормлю.

— Знаю, знаю. Другую-то на версту бы не подпустила…

Гедруте смешно. И детям смешно. Они не представляют, как может случиться что-либо плохое, когда с ними тетушка Друта.

Вечером вся стая снова двигается по деревне. Сытая, наигравшаяся, усталая, но довольная. Один-другой с подбитым носом. Но жаловаться домашним не станут: чего доброго завтра не отпустят к тетушке Друте. Снова: «Добрый вечер, товарищ завдетсадом…» Ясное дело, с дружеской насмешкой. Снова дворы, дворы, прохожие навстречу. То у одного, то у другого двора кто-то отделяется, отряд уменьшается, тает, пока не останется самый маленький на руках и трое пискунов сзади. Этих-то никуда не денешь — свои. Суставы онемели, глаза сами закрываются. Умаялась, будто глину уминала. Но на душе спокойно. В ушах гудит детский гомон, крики, плач. Нет музыки прекрасней… Как хорошо, что она вызвалась, а бабы согласились доверить ей своих малышей!

Но вот хлынули дожди, и армия Гедруты с каждым днем идет на убыль. А однажды утром, обойдя всю деревню, она не собрала ни одного. Вернулась сама не своя. На полдороге встретила брата. Пожаловалась ему, но тот только посмеялся.

— Ну и хорошо. Экстра! На что тебе эта банда сопляков? Трудодней, значит, не выписывают, а пачкотни сколько.

— Мне идут за декретный.

— Раз идут, значит, полагается.

— Э-э, был бы на моем месте, так бы не говорил…

Пятрас взмахнул рукой, поправил шляпу и двинулся дальше. Бессмысленный разговор. Живут они мирно, но есть вещи, из-за которых им никогда не найти общего языка.

Хутор Бузаускасов на пригорке. Какой-то мужчина ходит под окнами, заглядывает. А, да это Кляме Ястребок! Хилый, серый лицом. Ни крупицы былой удали. Беда приключилась с парнем. Недельки две назад мчался на грузовике пьяный из Вешвиле и налетел на едущую бабу. Точнее, лошадь понесла и налетела на него, еще оглоблей ветровое стекло вышибло, но разве это объяснишь? Лошади-то копыта оторвало, бабенку-то в канаву швырнуло. Если умрет, будет худо.

— Виноват, ядрена палка, — под газом был. Не надо было пить. Кто мог знать… Если бы лепгиряйские пареньки ту клячу перед тем бы не напоили, она бы не понесла… Оба пьяные, а отвечать одному, ядрена палка.

Гедрута отперла дверь, и вся семья вошла в избу. Не первый раз она слышит жалобу Кляме и не первый раз его утешает:

— Что уж тут поделать. Беда с каждым может случиться. Может, еще не умрет баба…

Кляме Истребок нехорошо смеется. Не умрет… Тогда — еще хуже — останется инвалидом и суд присудит возмещение. Нет уж, ядрена палка! Пускай лучше подыхает! В тюрьме отсидит. И там люди живут. Будто Винце Страздас пропал?

— Бедный мой Истребок…

Эти нежные, полные самого искреннего сочувствия слова словно бензину подлили в огонь.

— За гнилое бабье — за решетку! Ну и времена! — Кляме вскакивает, носится по комнате, ломает руки. Из покрасневших глаз хлещут слезы. — Никто не посмотрит, что свой человек, народный защитник, первый после войны кинулся за советскую власть. Пошел вон! В тюрьму, собака! Ох! А было времечко… На цыпочках не ходили, не боялись разине на ногу наступить, если что, не извинялись. Шаг печатали! Раз-два, раз-два! Земля дрожала, ядрена палка!

— Садись, Кляме. Стулья перевернешь.

— И переверну. Всю землю вверх тормашками переверну, ядрена палка. Не умею жить в монастыре. — Он остановился перед Гедрутой — дрожащий, подавленный, но уже остывший, — положил ей руки на плечи и несколько мгновений, тяжело дыша, смотрел собачьим взглядом. — Давай распишемся, Гедрута… Ведь этот один ребеночек так точно мой…

— Двое, — поправила Гедрута.

— Ну видишь! — обрадовался Кляме.

Гедрута положила ладонь ему на плечо, второй пошлепала по влажной шее. Посмеивается, смотрит в глаза, но взгляд говорит: «Нет!»

— Хорошим мужем буду. Мне бы только не пить, ядрена палка. — И он клянется, что больше ни капли не возьмет, даже курить бросит, ругает питье, хоть с каждым выдохом изо рта выходит сладковатый водочный душок.

— Да нет, не надо, Кляме. Поговорим вот, когда пятый будет…

— Видишь, какое дело. Когда человек женатый, при детях, суд иначе смотрит… Глава семьи, кормилец… Могут полсрока скостить.

— Кормилец!

— А как же! Вот буду твоим мужем по закону — и кормить буду, ядрена палка!

— Говоришь, половину скостить могут? — Гедрута долго молча смотрит на его запавшее лицо. Глаза больше не говорят: «Нет!» Они мутные и непроглядные, как река Акмяне после сильного дождя.

Соломенный вдовец и жених

Винце Страздас получил решение суда. После того как сгорела лачуга Гайгаласов, он подал на жену в суд, требуя причитавшуюся ему часть имущества. Присудили половину дома, разделили пополам мебель. И вот решение получено! Настуте довольная стоит с сумкой почтальона перед дверью конюшни. Улыбается: осчастливила человека. А Винце прыгает на здоровой ноге с разорванным конвертом в руке, просто обезумел от счастья. Лицо сияет, как сто весен, даже лошади за загородкой фыркают, поглядывая в эту сторону.

Лукас Римша встал со стула (о, у них уже есть стулья, стол, шкаф, куда сложить материал! Мастерская что надо; даже окно прорубили побольше, а на стене повесили большущий плакат с улыбающейся девочкой и голубем мира. На рисунке много солнца, простору, чистого воздуха. Мастерская сразу раза в два шире стала). Так что Лукас Римша встал, зашарил у пояса неловкими пальцами, развязывая тесемки передника, — пора двигаться на хутор Григаса обедать.

— Эй, эй! Куда ты, дружище?! — Винце забежал перед Римшей, отталкивает его плечом от двери. — Сейчас Надя придет. Вместе отобедаем. Поможешь мне после обеда перебраться.

— Да вот… Бируте обещала картофельную бабку испечь. Звала. Люблю, знаешь, бабку…

— Набабишься другой раз. Пускай сегодня будет мой обед. Не знаешь, как здорово Надя стряпает.

— Да вот…

— Тсс, болтушка, не перечь. Музыканты, польку!

Лукас сдается. Может, и пробовал бы еще упираться, но Надя уже тут как тут. Переминается на пороге с корзинкой в руке. Курносая, раскосая. Подбородок с ямочкой, круглые щеки розовые, пухлая верхняя губа с жидким золотистым пушком. Девчонка! Не скажешь, что ей тридцать лет. Будто горя никакого не знала — такой чистый, радостный взгляд, такое по-детски наивное выражение лица, оделяющего каждого доброй беззаботной улыбкой. Но все в Лепгиряй знают, что кого-кого, а Надю жизнь не баловала. Война отняла отца, обоих старших братьев, мать умерла с голоду. Из всей семьи остались только она с дедушкой, но призрак голода возник и перед ними. Был мир, свобода, только не было хлеба. Люди хлынули из опустошенных войной родных мест с мешочками за спиной в счастливые районы, которые пощадил огонь сражений. Вместе со всеми и Надя с дедушкой. Так судьба занесла ее в Литву. Где-то под Вешвиле старик свалился на обочине с мешком набранного у добрых людей хлеба. Надя осталась одна. Последний отпрыск семьи Луновых. И вот уже тринадцатый год, как она в Лепгиряй. Давно уже не чувствует себя гостьей, да и люди ее такой не считают. Всем по душе покладистый нрав девушки, трудолюбие, звонкие русские песни, которыми Надя кроме Винце еще кому-то поранила сердце…

— Сегодня борщ с окороком, — говорит Надя, косясь на Римшу, которого обычно уже не находила. — Дауйотене сердится, что я начала отдельно готовить.

— Скоро пошлем Дауйотене сено косить, девонька. Скоро, скоро. — Винце значительно щелкнул пальцами по пухлому конверту, подмигнул Римше, потянулся к корзинке. — Борщ, окорок. Идите сюда, голубчики. Шевелитесь, ну скорее пошевеливайтесь! У Винце Страздаса сегодня прием в честь работников правосудия. Лукас Римша, премьер-министр, просим к столу.

«Стол» под навесом на старом бревне. Надя краснеет, кусает губу. Нехорошо-то как, надо было предупредить. Нет ни второй ложки, ни вилки, да и порция только на одного… Но Винце тут же находит выход. Пускай сперва кушает премьер-министр. Да вот, отказывается Римша, он-то может и домой пойти. Бабка и вообще… как тут по одному… Встает, но Винце усаживает его обратно на бревно. Нет уж, голубчик, не уйдешь, не попробовав Надиного борща. Надя дает хорошую идею: пока один ест окорок, другой может хлебать щи, и таким образом равновесие будет сохранено. Соломонова голова!

Дождик барабанит по нависшему козырьку навеса. Веет теплой, пахнущей полями сыростью. Прерывистые струйки воды беспрестанно катятся с крыши, отгораживая прозрачными прутьями от остального мира троих людей.

— Завтра у нас уже будет свой дом, Наденька. Вот в это же время сядем за стол, покушаем, поговорим. Ясное дело, не одни. Надо же новоселье отпраздновать…

Надя потирает нос, разглядывая решение суда. Наконец-то! Сердечко стучит под выцветшим ситцем. Полное любви и нетерпения. Не той пустоцветной, розовой любви, которая каждого навещает в годы ранней юности и исчезает как волшебный сон, а зрелой, плодотворной любви, истосковавшейся по семейному гнезду, по радостям материнства…

— Нет, пока Толейкис не вернется, новоселье не будем справлять, — передумал Винце и, отложив торжественную часть на неограниченное время, переходит к бытовым вещам. Надя одобрительно кивает, кое в чем сомневается, не соглашается, но их мнения, кажется, расходятся только для того, чтоб еще больше сблизиться.

Римша подавился борщом. Чужое счастье колом в горле стоит. Перед глазами — Морта. Каждый день без спросу она врывается к нему, хоть он, стиснув зубы, и гонит ее прочь. Непрочная стена обиды, которой он несколько недель назад отгородился от нее, дрожит под ударами, шатается на непрочном основании ненависти. Обрушится… Он это чувствует. Из последних сил он заделывает пробитые бреши, увы, их все больше и больше… Да вот… Мог ведь жить… Пускай последней затычкой, бобылем, но под той же кровлей. Ей, правда, он не нужен, да вот детям… Правда, неизвестно, который его, в котором чужая кровь, но ведь кровь же. Не собачья, человечья кровь.

После обеда — переезд. Какой там переезд: оба мужика взвалили на плечи по узлу — и на месте. Изба Страздасов стоит на дороге Паюосте — Уоленай, самая крайняя со стороны мельницы. Винце первый выстроил дом в колхозном поселке, только пожить в нем не пришлось.

Страздене молча смотрит, как мужчины передвигают мебель. Недели две назад она вроде начала было полнеть, а теперь исхудала, словно кишка, бледная, под глазами круги.

— Рамонас обделал и бросил, — хихикает Винце на ухо Лукасу.

Наконец раздел закончен. Два стула одному, два — другой. Одному буфет, другой. — платяной шкаф. Тебе остается топчан, себе беру шкафчик. А так как у меня будет шкафчик, можешь забирать стол. Удивительно гладко получилось. Зная норов Миле, просто верить этому, не хочется.

Настроение Винце растет как на дрожжах.

— Построил дом, будто знал, — витийствует он, словно испытывая терпение бывшей жены. — Четыре комнаты, в одном конце кладовка, в другом — кухня. Шесть штук, Разотлично делится на два…

Миле надсадно смеется.

— Из кладовки мы с Надей сделаем кухню, — добавляет Винце. — Эту дверь заколотим, чтоб скрип кровати не был слышен…

Миле уже не смеется, а просто фыркает. Сипло, как простуженная лошадь, но фыркает. Видно, что она припрятала хороший козырь или, переоценив свои силы, надеется выиграть без козырей.

Мужики помыли у колодца руки (мыло и полотенце дала Страздене. Уму непостижимо!). Винце сейчас запрет дверь своей половины — до свидания, до завтра. Не успел. Миле подошла к Винце, взяла за пуговицу. Лицо — серьезнее не бывает.

— Зайди-ка я дом, Винцулис. Хочу тебе одну вещь сказать.

— Что? Все уже давно сказано, Миле.

— Зайди, раз прошу, дорогуша. Слушайся. Шапка с головы не упадет.

— Подожди, Лукас. Я сейчас.

Зашли. А через минуту дверь — трах-тарарах! Вылетел Винце, будто его из пушки выстрелили. Красный, как стручок перца. А вслед за ним — Страздене:

— Вон, проклятый каторжник, вор, распутник! Ишь, он девку жить приведет, блудник! С одной к алтарю ходил, с другой в кровать ляжет. Я, законная жена, заместо бревна лежать буду, а он с этой русской шлюхой ублюдков делать будет! Нет, найдется на свете справедливость! Поищу. А коли не найду, своим судом рассужу!

Мужики улепетывают со двора, подоткнув полы, подхлестываемые несмолкающим потоком брани, в который вливается и помойное ведро, запущенное им вслед со всем содержимым.

— Видишь, черт какой? — выдавил Винце, когда они очутились за линией огня.

— Да вот. Баба-то уж…

Винце вдруг расхохотался.

— Мириться хочет! Облапила, целоваться полезла. Я ее оттолкнул. Тогда она — на колени, руками за ляжки, уткнулась носом в ширинку. Считай, умягчает сердце с другого боку. Прости, говорит, что так получилось. Дура была… Нет уж, говорю. Надо было так разговаривать, когда я из лагеря воротился, не пришлось бы сейчас на коленках ползать. Не выдержали бабьи нервы… — Винце притих, заколебавшись, стоит ли договаривать, и наконец закончил: — По правде говоря, морду мне набила… Только будь добр, Наде ничего не говори. Знаешь, испугается, еще перебираться не захочет… А черт не такой страшный, как его малюют. Куда она там будет мстить, язык распускает, вот и все. Хотя… будет, всякое еще будет… Ну, мы уж с Надей выдержим, Лукас! — повеселев, неожиданно спросил: — А что бы ты, Лукас, коли бы твоя баба — бац! — на колени и… понимаешь?

Язык у Римши долго ворочается во рту, пока выталкивает слова, да и то такие, что понимай как хочешь:

— Да вот… сам я из дома ушел. Не выгоняла…

Бригадир черномазых

Из Паюосте, с торфяника, дружок дал знать: есть свободная комната, можно перебираться.

Гайгалас ходит из угла в угол, сквернословит. Справка у Мартинаса заказана, бригада передана, лепгиряйцы перехаяны по сто раз. Выходит, расплевался. Остается сложить вещи — а сколько этих вещей-то! — и прощай, Акмяне, тебя помяну. Но едва жена об этом обмолвится, тут же находится дело, не уладив которого нельзя и думать об отъезде.

Прежде всего — справку. В правление за справкой, а потом уж и укладываться будем.

— Когда на торфяник, ягодка сладкая? — Серебро зубов сверкает как ущербная луна, за ухом — карандаш. Так и чешется рука заехать по самодовольной роже этого бумагомараки.

— Твое какое дело, парфюмированная падаль. — Гайгалас отворачивается, смотрит на стену. А на стене в этом месте Доска почета. Толейкис обещал во дворе поставить — новую, большую, как в вешвильском городском саду, — да не успел. Передовики… Бируте Римшайте-Григане, Пауга, Магде Раудоникене, Шилейкина горбунья, Надя Лунова… Восемь рыл. А среди них и он, Клямас Гайгалас. Бригадир черномазых. Волосы спутались, как стебли вики, глаза с прищуром, губы не то плачут, не то смеются. А внизу большими буквами фамилия. Гайгалас. Клямас Гайгалас. Не какой-нибудь черномазый, шершень Каменных Ворот или еще как они там, а именно Клямас Гайгалас, бригадир майронисской бригады.

— Чего там загляделся, ягодка сладкая? Наверно, одна карточка приглянулась? — Вингела прыснул.

— А тебе-то она глаза колет? Знаю, что колет, гадюка. Подвешена перед носом, как образ святой. Не той веры, а хоть плачь, молиться надо.

— Скоро перестанем молиться.

Гайгалас рассмеялся и идет в дверь, совсем забыв, зачем пришел. Скоро перестанем… Ясное дело, как только уедет, сразу снимок выдернут и выбросят на помойку. Да еще посмеются: вечная память Гайгаласу, черномазому, этому беглецу.

Из сеней вернулся назад, приоткрыл дверь.

— Чтоб завтра стекло было снято — за карточкой приду! Слыхал, чернильная душонка?

— Так мы и побежим как на пожар, ягодка сладкая, и сделаем.

— Не сделаешь, гадина, стекло раскокаю. Ушел.

— Справку принес? — первый вопрос дома.

— Будет, когда понадобится.

Сел на пороге, закрыл ладонями лицо, долго смотрел во двор сквозь растопыренные пальцы. В лужицах плещутся утята, с замшелого колодезного журавля капает вода. Моросит. Загубленная весна, гад. А какая погода была, когда в первый день сеять выходили. Толейкис руку пожал, поздравил. И Дауйотас… А как же, лучший бригадир… У всех, у гадюк, глаза на лоб повылазили с зависти. И теперь еще стоят жерди, которыми первую полосу пометили. «Да будет счастлива твоя рука, Гайгалас…» Счастлива… Распахали посевы, ужаки, вот тебе и счастье. Но это кяпаляйское поле, говорят, хорошо выглядит. Почему бы не пойти поглядеть? Может, уже жерди повытаскивали, жабы, прослышав, что уезжаю…

— Правда, Клямутис, когда переезжаем? — нетерпеливый голос жены из сеней.

— Переезжаем, переезжаем. Есть еще у меня одно дельце в Кяпаляй…

— Не успеешь одно уладить, тут же другое находишь…

— Не твоего ума дело! — Вдруг повернулся к жене, охваченный неожиданной злостью. — Тебе только бы выскочить, будто свинье из горящего хлева, а спасибо кто скажет? Волос долог, да ум короток. Быстро забыла, к черту, по чьей милости кров получили, когда погорели. Толейкисы кучу одежды дали, матрац, денег…

— Вернем долг, не в Америку уезжаем.

— Долг! У тебя только это на языке. Человека исколошматили, чуть на тот свет не отправили, а ей, видите ли, долг! Взять бы да заехать в зубы за такое слово. Надо этих гадюк проучить! Шилейку, Лапинаса! Они все тут с прокуратурой снюхавшись, может, кое-кого и подкупили, жабы. Сам Шилейка, рассказывали, пьяный хвастался, что расшиб голову Толейкису, а никто его не трогает, ужа маринованного. Нет, пока Гайгалас жив, они, гадюки, над правдой смеяться не будут. Найду управу! Тотчас еду в больницу к Толейкису, выложу, как и что, наведем порядок! — Клямас вскочил. Несколько мгновений стоял, рот разинув от удивления: так неожиданна эта мысль для него самого.

Гайгалене, охая и вздыхая, идет в комнату, ищет выходные штаны, пиджак, вытаскивает из-под кровати ботинки. Да уж! Отговаривай не отговаривай, ничего не будет. Если уж Клямутису что-нибудь втемяшилось, адская сила и то его не удержит.

…Когда тракторы стали губить посевы, он уже прибегал в больницу. Пустили, но сестра предупредила, чтоб не утомлял, а главное — не волновал больного, поскольку он еще слаб и малейшее раздражение может пагубно отразиться на его здоровье. Вернулся домой, даже не заглянув в палату: не был уверен, что сможет придерживаться указаний медсестры; всю дорогу летел с чертями да гадинами, а под конец до того распалился, что на каждом шагу изо рта выползала какая-нибудь мерзкая тварь.

Арвидас сидит на койке в полосатой как зебра пижаме (Гайгалас напротив, на стуле). Голова бритая, глаза большие, широкий лоб вроде выше стал. Бледные щеки впали, но сквозь восковой налет кожи уже пробивается едва заметный румянец выздоравливающего человека. Когда Гайгалас замолк, он взял его руку, крепко пожал и долго смотрел в глаза.

— А твои дела как, Клямас?

Гайгалас чуть не вскочил. К черту! Неужто Толейкис оглох, не слышал, что он сказал про Шилейку?! Вереница ругательств повисла на кончике языка, но он успел проглотить их вместе с прогорклой слюной.

— Да плаваю как дерьмо в проруби…

— Значит, не ахти что. Почему?

— Землю изгадили. Сердце плачет. Не могу поглядеть даже. — Гайгалас стиснул кулаки, лицо перекосилось. Вот-вот скажет: уезжаю из Лепгиряй, а вы тут хоть вешайтесь! Но непонятная сила и эти слова загоняет обратно в глотку.

— А ты здесь ни при чем? Не виноват?

— Я? Виноват? — Гайгалас захлопал глазами.

— Убежал с заседания правления, обругал Навикаса, а тому это только и было нужно. Из-за тебя и Григас растерялся. А держался бы спокойно, по-хорошему выложил бы свое мнение, растолковал бы, все бы иначе обернулось.

Гайгалас ошарашен.

— Кто мог знать, что посевы распашут? Надули… А это заседание все равно было липовое, гадина. Не решали, не голосовали. Ваш-то посевной план не был утвержден…

— Я тебя не виню, Клямас. Я так сказал только для того, чтоб ты понял, что кулаками да глоткой ничего не возьмешь. В жизни надо бороться, а не драться.

— В тот раз попрекнули, что я чуть не провалил дело с навозом тогда, во дворе Лапинаса, теперь это заседание, гадина… Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. — Гайгалас подавился. Но не злобой, а обидой. Другой бы сказал такое, выругал бы, плюнул в глаза и ушел бы к чертовой матери, но Толейкис может, имеет право сказать. Не потому, что Гайгалас сейчас в его пиджаке, жена по воскресеньям наряжается в Евино платье, спят они на матраце Толейкисов. Нет, добротой Гайгаласа никто не покупал и не купит. Есть только одна монета, ценность которой он признает, — правда. А этот человек принес в Лепгиряй правду. За нее теперь вот и сидит на больничной койке с бритой головой, провоняв лекарствами. На волосок смерть прошла мимо. Не испугался. Гайгалас сам не может сказать, когда именно, но однажды он почувствовал, что в сердце вдруг возник теплый, до сих пор ему самому неведомый уголок, в котором поселился этот человек. Рядом с женой и ребенком. Даже для родного брата Истребка в нем места нет.

— Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. Другие святые, а я черт рогатый, — повторяет он с растущей досадой, не нападая, как привык, а защищаясь.

— Сам рассуди, — взгляд Арвидаса ласков и голос тоже, но его слова придавливают Гайгаласа, как бутовые камни. — На всех наскакиваешь, поносишь зло, но что делаешь, чтоб его не было? Хорошо работаю, скажешь. Спасибо и за это. Но Пауга тоже хорошо работает, и Магде, и Бируте. Людям пример нужен. А какой из тебя пример? Сердишься: все плохие, нечестные. А ты бы постарался их исправить. Не ненавистью, а лаской, добрым словом. Ненавистью никто еще любовь людей не заслужил и не заслужит.

— Нужна мне эта ихняя любовь… Ха, любовь воров…

— Честных людей обижаешь, Клямас. Но я тебя прощаю от их имени, поскольку такой помазанный праведник, как ты, не один на нашей земле. Носятся, кулаками грозятся, орут. Воображают, что они лучше всех, честнее, больше всех обижены! Все им на тарелке подавай. А не положишь, свалят свой скарб на телегу и поехали дальше в поисках жирного куска. Правдоискателей корчат, а на самом деле не правда их заботит, а собственная шкура.

Гайгалас ловит воздух ртом. Краснеет и бледнеет. Стискивает кулаки так, что те даже трещат. Потом наклоняется всем телом будто зверь, готовящийся к прыжку. Лезвия суженных глаз ударяют Арвидаса, отскакивают словно от камня и, рассыпавшись в труху, разбегаются.

— Кто едет, гадю… кто ищет? — выдохнул побелевшими губами.

— Тебе лучше знать. — Арвидас смахнул рукавом пижамы со лба испарину. Долго молчит, уставившись тяжелым взглядом на Гайгаласа, который сидит на стуле подавленный как никогда. — Легко человека утопить, но перед тем как подвязывать камень, подумай, заслужил ли он это? А если заслужил, то не сам ли ты его подтолкнул с горки? Я про Шилейку говорю, Клямас. Не оправдываю его — человек он никудышный. Но и я перед ним не совсем чист. Надо было с ним осторожно, слегка, добром. Не сумел. Не понравился он мне с первого дня — бывают ведь такие люди, к которым сразу же чувствуешь антипатию? — поддался я этому проклятому чувству, и видишь, что получилось! По правде говоря, я с Шилейкой слова доброго не сказал, не поговорил как с другом…

— Как с другом… — Гайгалас вскочил. — Шилейка — друг?! Бандит!

— Шилейка — человек, Клямас, прежде всего — человек. А из человека можно сделать и бандита и друга. Нам нужны не бандиты, а друзья, Клямас. Чем больше у нас друзей будет, тем лучше станет жизнь.

Гайгалас встал, залезает за спинку стула и — задом-задом — из палаты. Лицо вытянулось. В глазах — страх и величайшее удивление. «Шилейкупростил… Сумасшедший!»

Захлопнул дверь, словно за ним гналась стая голодных волков. Лестничные перила. Улица. Шорох дождя в листве. Поля, родные поля. Бескрайний океан, поливаемый водой. Гайгалас гребет вперед, как капитан утонувшего корабля, швыряемый безумствующими волнами.

Шилейка

Вторая неделя, как лежит в постели. Свалился пьяный под забором в дождь, простудился — воспаление легких. Впервые за последние два месяца вытрезвел человек. Пока болезнь держала в постели, было все равно, но вот кризис миновал, и Шилейка словно воскрес из мертвых. Осматривает дряблые пальцы, щупает саван — человек с того света! Из пекла воротился… Зажмуривается, гонит страшные мысли, но их, как блох у собаки, — видимо-невидимо. И картин. Тянутся друг за другом словно непрерывная лента фильма. Жуткие обрывки, кровавый пот прошибает. Безо всякой связи и ладу. Обрывки из пекла. Шилейка у Лапинаса. Шилейка на мельнице. Шилейка у свиней. Шилейка под забором. Шилейка, Шилейка, Шилейка… И всюду подруга бутыль, перекошенные хари, широко разинутые глотки. А в конце — занесенная над головой дубина. Удар… Человека убить хотел. Может, и надо было… Но почему именно он?

— Ох, ох, ох!

Кто-то вошел. Вроде бы шаги Мартинаса.

— Лучше б не поправлялся… — Шилейка закрывает глаза, мечется на подушке. На перекошенном лице — ужас. Как придется жить? — Дай глоток, Мартинас. С ума спячу.

От двери никакого ответа. Только тяжелое дыхание усталого человека.

— Не могу! Не признаюсь! Все равно не простят! Не хочу! Ничего не знаю, не видел, не слышал. Сажайте невинного в тюрьму.

Заскрипели половицы. Шаги все ближе, ближе.

— Дай! Убей, Мартинас. Вот под потолком крюк. Привяжи веревку. Петлю-то сам надену. Сделай милость, братан. Все равно Толейкис вернется и раздавит…

— Ха-ха-ха!

Шилейка вскочил, подброшенный на постели страшным хохотом, продрал глаза. Гайгалас!

— Как ты тут?

— Петлю надеть пришел, гадина. Просишь ведь! — Нагнулся к Шилейке, протягивает лапу. Поросшую рыжей шерстью, жилистую. Растопыренные пальцы все ближе, ближе… — Делай учет совести, бандитская морда!

Шилейка прислонился спиной к головам кровати, машет перед собой серыми своими руками. Голая грудь тяжело вздымается, глаза навыкате, из широко раскрытого рта вырывается жалобный писк.

— Смерти боишься, жаба? А другого убить хотел. — Лапа Гайгаласа спускается на грудь, пальцы ползут к горлу. А вслед за ними — взгляд. Страшный взгляд.

Шилейка уже и руками не машет, и не визжит. Только смотрит остекленевшими глазами на Гайгаласа, парализованный звериным страхом. Аминь. Скорее бы всему конец…

Пальцы подползли к горлу, обвились и, словно испугавшись чего-то, тем же путем обратно… Гайгалас выпрямился. Комната задрожала от адского хохота.

— Наклал в штаны, ужак маринованный, а? Будешь знать, что такое жизнь для человека? Ложись поудобней, не бойся. Никто не тронет. Толейкис тебя помиловал. Живи, ползай, гадюка, пока святая земля носит.

— Ох, ох, Клямас… — простонал Шилейка.

Гайгалас садится на кровать, умаявшись от припадка ярости. Потом вскакивает и, не сказав ни слова, бросается в дверь.

Шилейка долго лежит, не двигаясь с места.

— Толейкис помиловал, Толейкис помиловал… — шепчут посиневшие губы, но сознание, скованное страхом смерти, еще не понимает смысла этих слов. Поднимает голову, прислушивается. Слышно, как с крыши журчит вода. В деревне жалобно, протяжно завывает собака.

— Лапинасов Медведь… — шепчет Шилейка. — По мне воет… — Натянул одеяло на голову, снова сбросил, с дрожью уставился на окно. Во дворе замаячила человеческая тень. Кажется, и собака за ней… — Лапинас! Заприте дверь! Скорей, скорей! Не надо Лапинаса! — Сел в кровати, вцепился в кого-то, невидимого, отталкивает от себя. Холодный пот хлещет со лба. — Не надо Лапинаса… не надо… не надо…

В сенях загремели шаги, скрипнула дверь. Вошел Вингела. На пороге снял фуражку.

— Лапинене умерла.

— Ве… Вечная память… — выдохнул Шилейка. С груди словно могильный камень свалился.

Вечная память…

Два гнедка, поднатужившись, тащат в горку телегу, убранную зелеными ветками. Посередине черный гроб. Вокруг, как за пиршественным столом, в тесноте сидят певчие.

— Ки-и-ирие э-э-элейсон!

Старые, дребезжащие голоса. Скоро и певчих будут отпевать. За телегой — толпа. Черная, сгорбленная. Разного возраста и пола, но большей частью женщины и старики. Дождь накрапывает на гроб, на простоволосые головы, склоненные в раздумье. (Вчера без дождя обошлось, а сегодня вот снова небо продырявилось, как нарочно.) Подавленные взгляды словно ржавыми лопатами раздвигают намокшую, холодную землю: все там будем, все…

— Ки-и-ирие э-э-элейсон! Христе, выслушай нас. Христе, выслушай нас. Искупитель мира.

— …молись за души…

От часовни по дороге приближается пономарь в белом стихаре, высоко подняв перед собой большой черный крест. За ним ксендз с евангелием в руке, по бокам — служки. На колокольне с торжественной печалью звонят колокола. В честь покойной и ее мужа — доброго католика. И верно, давно Лепгиряй не видела таких пышных похорон. Мало того, что ксендза из Вешвиле привезли, могилу освятят, да еще и встречают с крестом, со служками, с колоколами, заупокойная служба с двадцатью четырьмя свечами на алтаре, проповедь над могилой.

— Святая Матильда, заступница души…

— …молись за души…

Ворота кладбища распахнулись настежь. Гроб, качаясь на плечах четырех мужиков, вошел в гавань мертвецов. Люди растворились в чаще крестов и деревьев. Дождь перестал. Только кое-где капает вода, пробившаяся сквозь плотную кровлю листвы. А пока прошла заупокойная служба с двадцатью четырьмя свечами на алтаре, совсем распогодилось. Даже солнышко заглянуло из-за распустившихся туч в свежевырытую, могилу. В унылой тишине звучит голос ксендза. Подавленный, отчаявшийся, вопиющий в пустыне. Верную христианку провожаем в последний путь… Оставила дочь, любимого мужа… Рыдайте, люди, потеряв ближнего, но ликуйте, завидуйте усопшей, ибо тот, кто здесь, на земле, терпеливо нес крест, наложенный господом, тот во веки веков возликует на небеси… Ибо кто был унижен во временном своем обиталище, тот в вечном будет возвеличен, кто здесь был осужден, там будет оправдан, кто землю орошал слезами, тот на небесах возликует и возрадуется, прославляя господа всемогущего во веки веков. Аминь…

Чувствительная рука тянется за платком, иная просто кулаком трет глаза. Сопение, вздохи. Первые горсти песка посыпались на гроб. Лапинас всхлипывает громче всех, как и подобает любящему мужу.

— На поминки приглашал. Пойдем?

— Чего там? Проводили, и хватит.

— Криводушный старик.

— Покойница была хорошая баба.

— Да вот, не живых, мертвую надо почтить.

— Эх, мертвой-то все равно. Думаешь, Лапинас из уважения к ней такую тризну правит?

Так разговаривают, расходясь с кладбища. Люди спускаются с холма в деревню. Выше, прямее, бодрее стали. Каждый радуется в душе, что за каменной стеной, в зеленом городке крестов, остался не он, а другой. Вечный покой дай усопшим, господи…

На поминках снова разговоры. Приглушенные, робкие, прерываемые вздохами, чаще лицемерными, хоть еды и питья — завались. Добрая была, царство ей небесное… Бедный Мотеюс… Трудно придется одному…

Людей маловато — едва один стол обсели. А когда хоронили покойного родителя, в избе не уместились. Дюжина свечей горела. Теперь-то тоже дюжина, да они не мигают, не гаснут от громогласного пения, как тогда. Да и певчих не стало. Старики вымирают, новые не подрастают. Не стало… Каркают, как вороны над падалью. Ни одного честного человека, ни одного настоящего друга. Круминис и тот не пришел. Чего и хотеть. Ведь собрались-то не от любви, а из сочувствия, из жалости. Не у каждого душа разрешает пнуть ногой лежачего.

— Почти тридцать лет с покойницей прожили… — вздыхает Лапинас. — Не могу жаловаться, господь не обидел. Дай бог каждому такую женщину, как, вечная ей память…

— Замолчи, отец!

Это Года. Жесткий голос — полный презрения, злобы — несется над столом. И такой же взгляд несется над столом, хватает родного отца за отвороты, трясет, бьет по лицу. Родного отца!

Вилка со звоном летит под стол. Пыхтя нагибается, достает. Под столом черно, как в могиле. Ноги, ноги, ноги… Ни одного сердца, ни одной головы, ни одного человека за этим столом. Только ноги, облепленные мокрым кладбищенским песком. «Замолчи, отец!» Слова дочери, а дочери-то в них нет.

VIII

Чем ближе вечер, тем чаще хлопает дверь магазина, а наконец даже перестает закрываться. Виле трудится не покладая рук, не успевает ни налить, ни отвесить сколько полагается, но, к счастью, глаз у нее смелый, верный, сама нраву бойкого, так что, долго не думая, меряет все на глазок и знай щелкает на счетах — будто сто дятлов дерево долбят, — знай сметает деньги в ящик, нередко даже сдачу забывает — такой трудовой раж на девушку нашел. Тебе конфет, мальчик? Пожалуйста! Вам соли? Подождите, сперва этой гражданке сахару отвешу. Кто тут керосину просил? Придется подождать — пока больше желающих найдется. Неужто всякий раз руки мыть? Вам, бабушка, хлеба? Сейчас, сейчас… Что? Баранки селедкой пахнут? Давайте сюда! Съедят не такие баре… Пива! Кому пива? Кто просил пива? В первую очередь штучные товары! Спички вешать не надо, сигареты не надо, мыло не надо. Прошу, прошу, прошу… Штучный товар. Еще пиво не надо вешать. Правда, прокисшее, как всегда, потому что свежее город выпивает, но нам, деревне, и такое сойдет. Переварим… Кому пиво? Кто тут просил пива?

Волосатая рука тянется над головами. Серые узловатые пальцы, как корни дерева, опутали бутылку. Унесли. Один в углу уже пьет… Только потемнее и почему-то с сорванной этикеткой… Теперь вдвоем приложатся. А там и третий подходит. Пиво пить — здоровым быть.

В другом углу кто-то захрюкал. Чистейшим свинячьим голосом. Условный знак: просит кое-чего покрепче… Виле завертелась волчком и исчезла за ящиками пива и мешками. Будто земля ее проглотила. Секунд через пятнадцать всплыла с прозрачной бутылкой в руке.

— Эй там, в углу! Кто просил лимонаду?

Бутылка и впрямь с лимонадной этикеткой, а что в ней на самом деле, полагается знать тому, кто хрюкал. Ах, эти выдумки Толейкиса… Его, правда, уже нет, но распоряжения остались. Вот и изворачивайся как хочешь, выполняй план… Хотя, откровенно говоря, Виле себя не обижает: пока перельет в другую бутылку, грамм-другой капнет мимо. Снова хрюканье.

— Эй там, у двери! Кто просил лимонаду?

Не отвечают.

— Кто хотел лимонаду?

— Дай мне, раз никто не берет, — попросила Гайгалене и сунула рубль с копейками.

Виле хватает бутылку за горлышко, прячет под прилавок. А Гоялисов Симас в это время с хрюканьем — в дверь. Паршивец! Опять напаскудит в стенгазете. По деревне уже ходит его стишок:

Вошел Мартинас. Окинул яростным взглядом битком набитый магазин: тележка снова катится по старой дорожке… Перед ливнями в рабочий день в магазине бывало как выметено: один-другой выпьет впопыхах бутылку пива и топает во двор, а если кто и потребует сто граммов, то или так ловко проглотит, что и не уследишь, или, украдкой сунув в карман бутылочку горькой, потащится на поиски более спокойного места. А теперь… У стены снова лежит на чурках старая доска, которую Виле выбросила было, когда Толейкис стал наводить порядок. И не одна, не голая. На ней вплотную сидят разговорчивые побагровевшие мужики.

— Ради какого случая?

Говор смолк, но ни одна рука не опустилась с бутылкой, не спряталась за спиной, не старалась скрыться, как раньше бывало. Все глядят на него и невинно улыбаются — радушные, снисходительные, добродушные, — и в этой атмосфере, пропитанной притворной глупостью, Мартинас почувствовал что-то сродни тому вечеру в день приезда Толейкиса, когда в магазине, сидя вот на этой же неструганой доске, он обливал свое падение.

— Мартинас, присаживайся к нам, — позвал Помидор. — Кашетас, подвинься.

— Потеснимся, мужики.

— На здоровье, братец, — выпил Андрюс.

Мартинас дрожащими пальцами потрогал шею. Кто-то в толчее наступил ему на ногу. Ему показалось, что это нарочно. Он едва сдержался и не пнул ногой протянутый братом стаканчик.

— Ради какого случая, спрашиваю? Воскресенье? Свадьба? Именины?

— Как это, ради какого? — откликнулся Кашетас. — Случаев много, председатель. Страздас в свой дом переехал, с Надей живет. Хороший случай? Хороший. Лапинене закопали. Причитается оплакать? Причитается. Новый мельник у нас — Юозас Круминис. Надо вспрыснуть? Надо. Шилейка, видел я, по избе уже бродит. Значит, не окочурился. Можно порадоваться? Можно. Француза вроде бы увезли куда-то под Вильнюс, в колонию умалишенных. Говорят, не вернется больше наш Прунце. Деревня осталась без своего дурака. Серьезный случай, чтоб выпить? Серьезный!

В магазине прогрохотал язвительный смех.

— А дождичек, председатель? — раздался сладкий голосок Вингелы. Счетовод сидел на доске, втиснувшись в угол, и Мартинас только теперь его заметил. — Человек могуч, а с тучей управиться не может. Так и сидим, ягодка сладкая, пока бог не сжалится и тучи в сторонку не отодвинет. Не побрезгуй, Мартинас, сядь. Давай чокнемся, громыхнем. Поскорей дождь разгоним, ягодка сладкая.

— Так сегодня-то дождя уже нет… — Чей-то голос от двери.

— Завтра сможем идти на кукурузу, — другой голос.

— Да уж… Мало семян в болото поупихали…

— Воры! — вдруг прорвало Мартинаса. — Думаете, не знаю, за чьи деньги пьете? Не важно, что за руку не схватил. Зерна на севе наворовали, паразиты! Колхозное добро без совести лопаете!

— Ну, брат Мартинас! — вскочил Помидор.

— Не прикидывайся святошей. И ты туда же, К зерну не подступишься, так цемент, кирпич… И ты, Вингела! Ничего украсть не можешь, так помогаешь другим ворованное пропивать. Вон, банда пьяниц!

Тишина. Мартинас тяжело дышит, прислонившись к прилавку. Слышно, как ходят весы. Вдруг раздается ядовитый, зловещий смех.

— Двадцать восемь гектаров. Шесть тонн зерна. Ничего себе! Могли бы недурно нахлестаться, будь деньги за эту рожь на столе.

— Мошенники… — выдавил Мартинас.

— А ты, братец? — тихо спросил Андрюс. В щелке рта желтеет кривой клык. Острый… — Что вы с Навикасом понаделали? Не на центнер, не на два — на сто тонн люден ограбили, а еще требуешь, чтоб мы колхозное добро уважали?

Мартинас побледнел, трясущимися руками зажигает сигарету, жадно затягивается. Будто приговоренный к смерти, получивший последнюю затяжку.

— Да уж… Человек взял зернышко — вор! Под суд его! А тут фьють — целую горсть на ветер, и не виноват.

— Где там вина! Еще других уговаривает… Как ксендз: журит прихожан, зачем блудят, а сам с хозяйкой наяривает.

— Смех смехом, а на самом деле… Зачем человеку общее добро стеречь, коли сам хозяин не стережет?

— Что председатель! Есть баре повыше его.

— Так-то оно, братики. Сеешь и не знаешь, пожнешь ли. Думаешь, вроде будет так, да, тебя не спросившись, делают иначе. Прахом весь твой труд пускают, да еще хотят, чтоб ты был сознательный, понятливый. Чтоб не воровал, не пьянствовал… Но как, братцы, как? Рот сам разевается при виде такой несправедливости. Не хозяева мы!

— А так кличут.

— Издевательство!

Несутся голоса, один другого злее. От двери. От прилавка. Из-под стены. Магазин гудит, как разворошенное осиное гнездо. Даже торговля прекратилась. Те, сидящие на доске, молчат, как мыши в норке. Андрюс уже жалеет, что завел брата в минное поле. Но ничего не поделаешь: камень катится с горки, подталкивая другие. Эти, с бутылками в руках, вроде приутихли. Зато другие (которые без дела в магазин не ходят) горланят, потому что чувствуют себя больше всех обиженными.

— До войны было у меня двенадцать гектаров, — вставил свое слово Йокубас Пауга, уловив минуту. А так как все его считали за серьезного, разумного человека (Пауга — ого! Таких поискать надо…), то магазин замолк, будто прирезали всех. — На землице кормились мы четверо, и еще оставалось кое-что на продажу. Лен, пшеница, сахарная свекла. Каждый год я доставлял по пять тонн молока в молочный пункт, а для «Майстаса» откармливал две свиньи на бекон. Хуже кушали, одевались, меньше спали, чем теперь. Но я не про спанье — про землю. Без земли крестьянин ничего не значит. Ты, Вилимас, угробил сто двадцать гектаров земли. Десять моих бывших участков…

— Двадцать свиней!

— Пятьдесят тонн молока…

— А лен?

— Пшеница?

— Сахарная свекла?

Пауга остановил рукой кричащих.

— Хлеб для сорока ртов с лишком, — многозначительно заключил он и, сунув под мышку покупку, вышел из магазина, сопровождаемый поднявшимся галдежом.

— Не кричите, мужики, — вмешался Андрюс. — Может, кукуруза еще вырастет?

— Несеяная? — женский голос. Кто-то из хуторянок.

— Посеем, брат! Мы — католики. Верим в воскресение из мертвых.

— Ясно, вырастет. Выглядит вроде ничего. В этом году может быть кукуруза.

— Так чего плачешь?

— Я не о кукурузе, я по распаханной ржи.

— Пар — не посевы. Кукуруза, которую посеяли до дождей на земле, что была под картошку, тоже может уродиться.

— Все равно Мартинаса надо разложить на лавке.

— Мартинас, председатель! Слыхал, сколько Пауга насчитал? Выдержит твой карман, чтоб людям такой убыток покрыть?

— Юренас поможет.

— Пауга переборщил. Нам так много не надо. Выставь по пол-литра на рыло, — и хватит.

— Правда, Мартинас. Не будь свиньей.

Смех. Все на смех пустили. Неладный, обманчивый смех, под ним кроются злость и горечь. Пивные бутылки поднимаются к губам. Свиное хрюканье. «Эй там! Кто просил лимонаду?» Снова все идет как ни в чем не бывало. Будто и нет Мартинаса в магазине. Словно он здесь какой-то случайный прохожий, только не председатель, никоим образом не председатель. Раньше ведь никогда так не бывало. Может, только в первые годы работы председателем. Но тогда люди хоть не издевались над ним. Уйти! Поскорей уйти из магазина! Мысль торопит, а мышцы не слушаются. Он стоит прислонившись спиной к прилавку, прикованный собственным бессилием. Злости больше нет, одно уныние. Прошло несколько минут — пока выкурил сигарету, — а ему показалось, что он стоит столетия, выставленный здесь на посмешище и позорище. Вдруг его словно хлестнули по лицу. Застывшая кровь задвигалась, закипела.

— Ладно, я покрою убытки! Виле! Давай сюда водку! Всю, сколько есть. Налью этим скотам глотки.

— Ты с ума?.. — остолбенела Виле.

— Слыхала?! — Мартинас трахнул обоими кулаками по прилавку. — Всю до единой бутылки!

— Вот это да, ягодка сладкая…

Виле с пыхтением приволокла почти полный ящик с водкой. Среди бутылок несколько с лимонадными этикетками.

— Пятьсот двадцать. Плати!

— Говорил же, неси всю. Заплачу сразу.

— Да нет у меня больше. Куда, куда? Деньги плати!

— Не пропадет за братом, не бойся, — жутко рассмеялся он, схватил ящик в охапку и не спеша, вперевалку двинулся к двери. Во дворе у большака лежала куча камней. Он поднял ящик над головой и, опрокинув, швырнул на эти камни. Звон бьющегося стекла слился с истерическим воплем Виле.

…Во дворе правления Мартинас тяжело сел на лавку. До этого он еще поглядел на стену читальни. Новый номер стенгазеты со стихами Симаса («Рожь-беднягу вырывали. Новость так у нас внедряли». Сопливец! Морду набить…). Обрывки содранных объявлений («Выращивайте кукурузу!»). Реклама кинофильма. Да, сегодня вечером на гумне Демянтиса крутят кино. Придет Года. Хоть умри, надо встретиться с Годой. Неделя, как видит ее только издали. Он задыхается без нее.

Во двор вошел Гайгалас. Сел рядом, закурил. Прищурившись, смотрит на вершины деревьев за большаком. На солнце, которое, склоняясь к закату, мечется в волнах облаков, то погружаясь, то всплывая на поверхность; а сгорбленная луна, застыв на ясном восточном небосводе, бледная от страха, следит за этим поединком.

— Справка нужна? — спросил Мартинас, не в силах дольше молчать.

— Нет уже. — Гайгалас выплюнул окурок. — А ты бы хотел, чтоб нужна?

— Тебя без пол-литра не поймешь. — Мартинас встал.

— Знаю, хотели бы со мной развязаться, га… — Гайгалас проглотил обрывок ругательства и минуту помолчал, борясь с растущей злобой. — Вам бы только, чтоб голова была спокойна. Нет уж, гадю… Не оставим вас в покое. Не будете царить над дураками. Убирайся сам к чертовой матери, коли тут не нравится, а я — дудки!

— Чего бесишься? Кто тебя гонит? Придирок ищешь! — Мартинас в сердцах плюнул под ноги Гайгаласу и направился за канцелярию к мотоциклу.

— Тебе бы надо зубы пересчитать. Заслужил, ужак маринованный… — Гайгалас вдруг понизил голос и рассмеялся. — Так что, Мартинас, хоть и очень тебе хочется — не выгорит: Гайгалас остается в Лепгиряй. Холощеных баранов вам и так хватает. Мужчины нужны! Наведем порядок, председатель. В будущем году не удастся посевы распахать, хоть сто Навикасов сбежись на помощь.

Мартинас включил зажигание, прыгнул на мотоцикл. В Вешвиле, к Юренасу!

Гайгалас махал руками посреди двора. Губы двигались, но в гуле мотора нельзя было разобрать слов.

Мартинас пролетел мимо Гайгаласа, едва не задев его. На брюки хлестнула струя грязи. Хоть этим-то…

IX

— Уважаемый! Задним умом все крепки. Кто мог знать, что природа так жестоко подшутит? Неприятная случайность, говорить нечего, но что поделаешь?

— Случайность… А почему не ошибка? Почему не следствие ваших заблуждений, товарищ Юренас?

— Мой милый. Я пришел не ругаться, а проведать больного…

— Благодарю. За все время болезни вы очень обо мне заботились, товарищ секретарь. Приятно… Но того, что случилось в Лепгиряй, я забыть не могу. Колхоз уже делал первый шаг — вы отшвырнули назад. Нет, нет! Подождите, товарищ Юренас. Все знаю, хотя друзья, жалея меня, и скрывали правду. Наконец, я уже почти здоров, можем поговорить как люди. Вы жестоко обманули не одного меня, секретарь. А больше всех, мне кажется, Мартинаса…

— Критика! Хорошая вещь критика, но когда в ней нет ни капли самокритики, мы такую критику называем демагогией, уважаемый. Юренас нажал — виноват, Мартинас послушался — виноват, Григас был недостаточно решителен — виноват. А ты, Арвидас Толейкис, не подумал, что дела повернулись бы совсем иначе, если бы ты сам подготовил эти сто двадцать гектаров под кукурузу. Совсем иначе! Успели бы засеять еще перед дождем. Увы… Этого ты не сделал, уважаемый. Не только не сделал, но обсеял смесью и те земли, которые Вилимас с осени намечал под кукурузу. Вот тут, в этом месте, ты бы должен ударить себя в грудь и по совести признаться: виноват! Может, есть еще виноватые, но я, Арвидас Толейкис, виноват больше всех. Наказывайте!

— Вы знаете, зачем я так поступил. В последние дни, когда я узнал про преступление в Лепгиряй — да, про преступление, секретарь, потому что такой проступок иначе назвать нельзя, — я много думал, прикидывал, правильно ли я поступил, уменьшив ваш план. Я подробнейшим образом подсчитал рабочую силу, удобрения, минимум зеленой массы, ссуммировал плюсы и минусы, «за» и «против». Нет, мое мнение правильно, товарищ секретарь, и я буду держаться за него, что бы ни случилось. У нас было навоза только на шестьдесят гектаров кукурузы. Конечно, мы могли обидеть озимые, но ни рожь, ни пшеница без навоза в нашей земле ведь не растут. Был еще один выход — «утончить» и имеющимся навозом покрыть все сто восемьдесят гектаров. Словом, раскидать драгоценные удобрения на трижды большем участке, выкормить трижды больше сорняков, вложить трижды больше труда и получить, скорее всего, трижды меньший урожай. Какой думающий агроном может согласиться с подобным выводом, товарищ секретарь? Это издевательство над образованием, которое дало нам государство… Потом, мы не можем закрывать глаза на реальные возможности: рабочая сила ограничена, мы не можем носиться с кукурузой, оставив остальные культуры на волю провидения. Нет, товарищ Юренас, я не вижу нужды бить себя в грудь. А если и виноват, то только в том, что не вовремя угодил в больницу… Вы правы — наверное, не сумел всех убедить, склонить на свою сторону. Наверное, надо было медленнее, чутче, а я загнул… Да, здесь я могу бить себя в грудь — виноват, уже только в том виноват, что из-за меня человек замарал свою совесть.

— Оплакиваешь подлеца? Таких наказывать надо, а не жалеть. Совесть преступника добротой не разбудишь.

— Смотря какого преступника…

Глаза Юренаса испытующе уставились на Арвидаса.

— Ты его знаешь.

Арвидас отворачивается, трясет головой. Растерянный взгляд прячется под ресницами.

Юренасу все ясно.

— Милосердный самаритянин…

Он замолк, подавленный собственным голосом — усталым, колеблющимся, деланно сердитым. Свежерассыпанный гравий шуршит под ногами. Кто-то только что прошел. Большие косолапые следы. Почему не они первые! Да, несколько дней назад у него было что ответить Арвидасу. В начале разговора он и  п ы т а л с я  это сделать. Увы, только пытался. Даже не убедить, не разгромить собеседника тяжестью неоспоримых аргументов, а оправдаться… Почему именно оправдаться? Перед кем? Ведь никогда он ни перед кем не оправдывался, кроме, конечно, руководящих товарищей. Наконец, он и не думал оправдываться, он же нападал, обвинял, но сам уже не верил своим словам. Он лгал. Лгал не Арвидасу, а себе. Нет, несколько дней назад такого бы не случилось… Следы на свежем гравии. Чьи они? А, это тот сгорбленный больной протоптал. Стоит, опираясь на палку, склонив голову, и пялится на верхушку куста акации. Вот навстречу двигаются два серых халата. Девушки. Остановились, что-то сказали. Все трое рассмеялись. Позади тоже слышен разговор. И слева и справа. Больничный сад полон серых халатов. Следы? Что значат следы на свежем гравии? Скоро их не станет… К вечеру совсем распогодилось. По краям неба еще лежат навалом тучи, но на дождь не похоже. Птицы чирикают, радуясь не нарадуясь погоде. Впервые за три недели столько солнца и голубого неба. А несколько дней назад казалось, конца не будет этому дождю.

Итак, несколько дней назад…

Он заехал в Лепгиряй. Душа не тянула, но долг, ничего не поделаешь. Обрадовался, не найдя Мартинаса, хоть и не подал виду. Старался держаться хозяином района, а на самом деле чувствовал себя путником, которого нужда заставила зайти в незнакомый двор. Уже тогда с ним что-то творилось.

— Здесь была посеяна смесь, — сказал Григас, тыча пальцем не в землю, а в трактор, который мертвенно торчал на пустынном, размоченном дождями ноле словно гроб. — Вчера дождя не было, так что после обеда засеяли несколько гектаров. Хотите взглянуть?

Зачем спрашивать? Все ж хозяин района…

Григас развернул лошадь и, подскакивая в седле, поскакал по размокшей пашне.

— Вот тут вчерашняя кукуруза, чтоб ее туда. — Повернул лошадь в засеянное поле, ударил по крупу поводком. Глубокие следы копыт разделили участок пополам. В следах — вода. Вокруг валяются пласты разодранной земли. Гноящаяся рана… — Как вы думаете? Вырастет тут что-нибудь?

Что он мог ответить? Мог изобразить гнев, что и сделал. Есть все-таки право — хозяин района…

— Зачем суете в грязь, если знаете, что не вырастет?

— А чего ждать? Сухим из воды не выйдешь.

— Не сеять! Запрещаю сеять, пока не подсохнет.

— Только и посеяли — на горках. Диски застревают. Может, в другую бригаду поедем?

И в другой то же самое. Здесь-то хоть черный пар, не так сердце болит.

— У Каменных Ворот, где была рожь, земля как хлебное месиво… — Григас подавился этими словами и долго кашлял.

— А, там… Знаю. Не стоит… Там была рожь…

На околице он отдал лошадь Григасу и попрощался — пешком доберется до машины. Григас пожал руку, но не так крепко, как обычно. Голубые сумрачные глаза со слабой надеждой глядели на него, на хозяина района. Он понял безмолвный вопрос и ответил, но ответил не так, как должен был ответить коммунист коммунисту.

— Кто мог знать, что заладят такие дожди… — сказал он почти то самое, что минуту назад Арвидасу.

— Людям надо бы растолковать, почему так получилось.

— Растолкуем, когда надо будет, не твоя забота.

Григас вздохнул, хотел что-то добавить, но передумал и торопливо ушел.

«Растолковать людям… Что? Как? Взобраться на бочку и крикнуть: «Не волнуйтесь, братья! Еще не все погибло. Не посеем кукурузы (может, и впрямь поздновато…), зато осенью эту землю засыпем озимыми. Стране нужен хлеб. Жалко вложенного труда, семян? Убыток, разумеется. Но где наше не пропадало?..» Нет, такими словами ничего не растолкуешь, а других-то нет. Нет!

Во дворе молочного пункта стоял пустой фургон. Трое колхозников курили за разговором на цементной площадке лестницы. Он, Юренас, глядел на них в упор, и они глядели на него. Надо бы заговорить. Но почему ему первому? Неужто они его не узнают? Этого кривоногого старика с иссиня-красным лицом он часто встречает, когда тот везет сметану. Однажды лошади понесли и опрокинули фургон в кювет. Они с шофером помогли поставить бидоны на место. Потом оба от души смеялись, потому что в то время, когда лошади понесли, старик сидел в кустах. Неужто и Гоялис его не узнает? Нет, узнал! Приподнял фуражку, осклабился. Но только тогда, когда он почти уже прошел мимо. Те двое тоже потормошили козырьки. Неохотно, из простой вежливости.

— С кем это ты здоровался, Гоялис? — спросил один из них. Может, и не совсем так спросил, но ему, Юренасу, так послышалось.

Сметановоз тихо объяснил:

— Дорога-то бойкая. За день много тут всяких проходит. Куда уж всех упомнишь, — отрезал тот же голос.

Все трое негромко рассмеялись, а может, так только показалось ему, Юренасу… «Всяких…» Он, секретарь райкома, «всякий»… Дьявольски длинная деревня. Когда же он дойдет до канцелярии? Раньше этого как-то не замечал. Странно, но кажется, и люди раньше не были такими любопытными: почти в каждом окне лицо. Надо было сказать шоферу, чтоб ждал его на околице.

Во дворе правления колхоза, где была поставлена машина, он снова встретил несколько человек. Эти издали поздоровались, с уважением сняв шапки, но он, Юренас, уже не мог поверить в их искренность.

Уехали. Мелкие капли дождя секли ветровое стекло. Деревня удалялась на горизонте, посиневшая, холодная и негостеприимная. А там, на лестнице молочного пункта, трое мужчин. И почти в каждом окне по плоскому пятну. Ничего не говорящие лица. «Много тут всяких проходит…» Надо бы заглянуть в «Золотой колос». Новый председатель. Кажется, неплохо управляется. И люди ничего себе. Но и в Лепгиряй недели три назад  к а з а л о с ь  ничего себе.

— Тормозни, Повилас. Загляну в правление колхоза. А ты езжай в Вешвиле. Вернусь пешком…

Шофер удивился. До правления по проселку не менее полутора километров. А оттуда до Вешвиле еще три раза столько. Что это взбрело в голову хозяину?

— Дождь, товарищ секретарь…

— Езжай, езжай! Не сахарный, не растаю.

Он побрел по раскисшей дороге. Резиновые сапоги, непромокаемый дождевик с капюшоном. Кое-кому из таких курильщиков на лестнице молочного пункта может показаться, что секретарь только и делает, что катается на машине, приказывает, ничего не смысля, а они одни кушают честно заработанный хлеб. («Его-то у нас, пожалуй, было бы больше, если он всюду бы не совал своего носа. У него большой оклад, слава, сытая жизнь, словом — барин, а мы-то с черными руками…») Да, это такие вот видят. Что ты лучше одет, что ездишь на машине, что сидишь в президиумах, а вот что уже две недели тебе некогда с женой в кино сходить, этого-то никто не знает… Ночей не спишь, от забот голова раскалывается. Ведь район не огород, не шестьдесят соток. «Много тут всяких проходит…» Уважаемый! Увидел бы, что я выпил сто граммов, на весь район глотку бы драл: «Секретарь — пьяница!» Да, у нас на этом высоком месте все есть, все нам принадлежит, только сами мы себе не принадлежим…

Надвинулись тучи. Дождь полил сильнее. Сапоги скользили по размокшей глине. С краев капюшона срывались капли. В колеях грузовика рябила желтая вода. «Вряд ли бы здесь мой Повилас проехал…» Пройдя еще немного, он убедился, что машина на самом деле бы не прошла, и этот пеший поход теперь казался не пустой, продиктованной настроением прихотью, а полезным и необходимым делом. «А такие вот прогулки, по их мнению, тоже предпринимаются ради собственного удовольствия», — подумал он яростно, чувствуя злобное удовлетворение. Дождь хлынул еще сильнее. Пусть хоть камнями льет! Мы-то не заплачем. А та тройка наверняка уже спряталась под крышу. Уютно, сухо, приятно. Давайте покурим, поболтаем. Есть кому и без нас ходить в такую собачью погоду…

Дорога шла через хутор. По одну сторону возвышался серый каменный хлев, поодаль — сенной сарай. По другую — колодец и жилой дом с садом. Дверь веранды была открыта. На пороге сидел человек без пиджака (лицо — увядший табачный лист) и вставлял зубья в грабли. Лаужис, кажется, Никодемас. Он, Юренас, знал Лаужиса понаслышке; рассказывали, что он трудолюбивый, умный человек, хоть имеет один недостаток — очень плохую зрительную память. В одно время в этих краях пользовался успехом анекдот о том, как Лаужис не узнал своей дочери, которая вернулась через несколько недель с ВСХВ в Москве.

— Эй, приятель! Из дому тебя выгнали, что ли, в такой дождь… Зайди, трубку раскурим, — крикнул он.

Юренас зашел. Сел на перекошенную скамью под разбитым окошком. С промокшей одежды капала вода. Зайди, приятель… Глаза этого человека были как только что произнесенные слова: теплые, умные, добрые. Глаза друга, которым все равно, старый ли ты знакомый или путник, забредший сюда впервые. Зайди, п р и я т е л ь, и все…

— Издалека идешь?

«Ну уж. Своего секретаря не узнаешь…» — хотел сказать он, но в последнее мгновение мелькнула дерзкая мысль — утаить, кто он. Поэтому вслух добавил:

— Не отгадаешь.

— Не отгадаю, шут тебя возьми. Неважно, откуда человек, важно, что хороший человек.

— Откуда знаешь, вдруг я не из этих… Не из хороших.

— Человек — не зверь, приятель.

Разговорились. Лаужис был разговорчивый, чистосердечный человек, в его наивной доверчивости было что-то волнующе-чистое, детское. И тогда он, Юренас, злоупотребляя сложившимися обстоятельствами, спросил о том, о чем не мог не спросить. Может, потому только и притащился под дождем, чтобы сказать эту невинную фразу, за которой скрывался нетерпеливый вопрос: на самом ли деле «много тут всяких проходит»?

— Как колхоз?

— Живем, приятель. Не густо, чтоб не соврать, ну, сколько там человеку надо?

— Много, очень много надо человеку, уважаемый. Никому так много не надо, как человеку, — ответил он, Юренас, поглядывая из-под капюшона на старика, который сидел на пороге вполоборота к нему, потому что так удобнее было работать. — Слыхал я, хорошего председателя выбрали.

Лаужис рассмеялся.

— Что не плохой, все знают, а вот насчет выбирания… Я, приятель, на собрания не хожу — есть кому без меня пойти, — но мои дети могут тебе рассказать, как выбирали. Смех один. Привезли неизвестного человека. Сам Юренас, секретарь. Старого выругал, прогнал к зайцам, а привозного — на его место. Насчет старого народ ничего. Правильно, никудышный был председатель, его-то ведь тоже несколько лет назад никто выбирать не хотел — Юренас уломал. А насчет привозного все на дыбы. Не знаем, не надо, везите обратно, мы уже ученые! И что ты думаешь, приятель? Три раза ездили, собрания сзывали — не выгорело. Народ все против и против. А на четвертый раз сдались. Измором взяли; осточертели всем эти собрания, уламывания, споры. Видишь, какая история, приятель. А председатель — ничего себе, жаловаться пока не приходится.

— Что же еще вам надо? Выходит, секретарь вас не надул.

Граблевище заходило под мышкой, стук-стук концом о пол.

— Как оно сказать, приятель? Председатель-то ничего, да кто знает, авось люди выбрали бы другого, еще лучше… Я не говорю, секретарь не дурак, но умный человек не должен бы презирать чужое мнение. Каждый по-своему умный, надо с ним считаться, а не принимать его за баранью голову. Был такой случай со мной — в подробности входить не будем. Влюбился я в девушку, хотел жениться, а покойным родителям она не приглянулась. Стали они меня отговаривать добром — могли ведь плетку взять, но, царствие им небесное, не были они у меня насильники, дай боже всем таких родителей! — и до тех пор долбили в голову, пока я не уступил и не женился на другой, которая им была по душе. Женщина оказалась не из плохих, ладили, но та, моя избранница, всю жизнь стояла между нами. Не было у меня настоящего счастья, видишь, какая история, приятель. — Старик глубоко вздохнул и задумчиво уставился на двор.

— Мне пора… — Он, Юренас, встал, глубже натянул на лицо капюшон. Хорошее дело — капюшон, но почему под ним нельзя спрятать лицо?

— Куда, приятель, в такой дождь? Марите!

— Нет, нет, хозяин, я должен идти!

Но старик растопырился на пороге как пень.

— Марите, эй Марите! Растопи огонь, человеку обсушиться надо.

Вошла белокурая девушка в коротком платье без рукавов. Пышущая здоровьем свекловодка. Та, которая была на ВСХВ в Москве.

— Отец, ну какой же ты, отец… Чего не просишь гостя в дом? — развела она руками, зардевшись как пион. — Зайдите, товарищ секретарь, на самом деле, как неудобно…

Старик мгновенно изменился. Не смутился, не застеснялся, не кинулся извиняться, нет, неудобно ему не было. Как и раньше, он ласково улыбался, радушно смотрел в глаза, но и в улыбке и во взгляде, даже в голосе уже не было прежнего тепла. «Видишь, приятель, какая история…» Ну, нет, это он уже не скажет. Приятеля-то нет. Только «товарищ секретарь». И он вошел в комнату «товарищем секретарем», сел за стол, обедал (потому что как раз было время обеда), беседовал со стариком, с его детьми (две дочки и два сына), с соседом Лаужиса, который, случайно забежав по делу, должен был уступить просьбам радушных хозяев и выпить рюмочку смородинной настойки. Он, Юренас, был в центре всеобщего внимания, как и полагается голове района. Уважение, уважение и еще раз уважение. Несмелые улыбки, почтительные взгляды, кивки (одобряем, одобряем…). Стена из кирпича высшего качества. А в этой стене ни щелочки, сквозь которую бы пробился луч согревающей душу  и с к р е н н о с т и. Почему же так? Кто его замуровал? Когда?

Возвращаясь домой, он, Юренас, всю дорогу думал об этом и, хотя и не сделал никаких ощутимых выводов, понял, что в нем происходят какие-то неизъяснимые сдвиги, из-за которых одни и те же явления сегодня кажутся иными, чем вчера. Поэтому его отпор Арвидасу был скорее следствием инерции, чем духовного состояния.

— В прошлый понедельник я был в Лепгиряй, — наконец промолвил он. Надо же было что-то сказать.

— Григас рассказывал. — Арвидас на ходу сорвал листок акации и растер его меж пальцев. Его удивил неожиданный поворот разговора.

«Григас? Что хорошего мог сказать Григас? «Много тут всяких проходит…»

— Если стряслась беда, люди всегда ищут виновников выше, — сказал он, неумело пряча досаду.

— А может, они и не чувствуют ответственности за беду? Нет, товарищ секретарь, люди у нас терпеливые, склонные прощать — я говорю о наших деревенских людях, — но их глубоко оскорбляет недоверие. Нельзя сказать взрослому, как глупому ребенку: ты умный, ты все можешь, ты хозяин, но вечером не выходи во двор, не спросившись меня, потому что черт может тебя схватить. Человек ничто так не ненавидит, как ложь и двуличие.

— Ну, знаете, Толейкис, чтоб меня в этом обвинять… Столько лет руковожу районом, а таких слов… извините, уважаемый, это уже слишком…

— Простите, я не хотел вас обидеть, товарищ Юренас…

— Нет, нет! Никто меня этим еще не попрекал! — Юренас охотно бы осадил Арвидаса, накричал на него, но его сдерживает невидимая цепь. И дело не в том, что этот исхудалый, бритоголовый человек не совсем еще здоров, что он только что жаловался на частые головные боли, что его затылок все еще забинтован. Нет, не это удерживает его, Юренаса… — Никто меня еще этим не попрекал, никто, хоть я уже не первый год секретарем, — повторяет он в бессильном гневе.

— Не попрекали — попрекнут. Всему приходит время.

Уже пришло, Арвидас Толейкис, уже! Хорошо тебе говорить, когда не чувствуешь стены, не испытал того чувства, когда перед тобой люди говорят, улыбаются, и ты им говоришь, улыбаешься, но вы не слышите и не понимаете друг друга. Беззвучные движения губ. Разговор через холодную стеклянную стену.

— Давай присядем, — тихо предложил он, вдруг ощутив непобедимое желание излить душу.

Они сели на свободную лавочку перед грядкой цветов. «Но что я ему скажу? Про ту дурацкую историю с забывчивым стариком из «Золотого колоса»? Или про тех троих на лестнице молочного пункта? Неужто можно понять такие вещи? А если он и поймет, разве от этого что-либо изменится?» Открывшаяся было душа захлопнулась, как дверь неприбранной комнаты перед носом гостя. Приглушенный вздох вырвался из груди, а вслед за ним — слова; не те, настоящие, согретые кровью живого человека («Как приятно! Заходите, ну заходите же, чего стоите?»), а другие слова, от которых летишь вниз головой с лестницы: «Какая жалость, какая жалость, но мы вот-вот уходим…»

Арвидас рассеянно отвечал Юренасу — он думал о последнем посещении Евы. Будь секретарь поискренней, Арвидас открыл бы ему свою тайну, посоветовался, облегчил бы душу. Увы, между ними никогда не было тесной духовной связи, которая подняла бы их отношения на более высокий уровень, чем отношения подчиненного — начальника.

— Григас говорил, что собрал немало дополнительных сведений о хозяйничании Барюнаса в нашем колхозе, — сказал Арвидас, хоть занимало его совсем другое. — Интересные делишки всплыли наружу. Думаю, имеются серьезные основания для возбуждения дела.

— Возбудим, непременно возбудим. — Юренас внезапно встал. — Ну, заболтались. Не хочу больше тебя утомлять. Да и у меня дела. Будь здоров. Скорей поправляйся — работа ждет.

Дело возбудят… Пускай. Неужто он, секретарь райкома, хочет прикрыть негодяя?.. Гнилой зуб! Хорошо, что вовремя выдернули. А ведь не хотел. Думал, что обойдется строжайшим партийным взысканием. Ведь выговор всего один… И как это так человека ни с того ни с сего, — прокуратура-то вины не доказала?.. Но ведь людям рот не зажмешь. «Коммунист — вор, мошенник, спекулянт. Гудвалис клочок кожи из артели вынес — год пришили.Барюнас полколхоза расхитил, а гуляет на воле. Видите, какая правда…» На бюро райкома скрестились два мнения. «Исключить подлеца! Только партию компрометирует, народ смущает. Позорит имя коммуниста». Исключить… Да, аргументы серьезные, но… Неудобно говорить об этом, товарищи, но… кто-то там, выше, спросит нас: «Куда смотрели, когда в партию принимали? Почему не воспитывали, не учили, не постарались найти чуткий подход к товарищу?» Что мы ответим? Всеобщее раздумье, смущение, как всегда, когда он, секретарь райкома, вставал поперек мнения большинства. Потом голос — пока жив, он, Юренас, не забудет этого голоса: «Виноваты! Ошиблись! — вот что ответим!» — «Не вас, меня в первую очередь спросят, на меня падет тень…» — «Пускай лучше падет сейчас, а не тогда, когда правосудие схватит его за шиворот…» Впервые он, секретарь райкома, потерпел поражение против большинства бюро — слишком уж очевидной была их правда. Кто мог знать, что со временем это поражение обернется победой?

Юренас вышел на улицу. Он старался думать о вещах, ничего общего не имеющих с работой (в июле непременно поедет с семьей в Палангу), но каждый раз мысли отшвыривали его назад. Толейкис… Как-то странно с ним попрощался, даже неловко. Какое там прощание — он, Юренас, просто сбежал, и дело с концом. Испугался… Чего? Неужто я должен перед каждым отчитываться? И кто он такой, какое он имеет право требовать отчета? А все-таки, спроси он про Быстроходова… Нехорошо, очень нехорошо… Несколько дней назад, пока на него, на Юренаса, не дохнула еще ледяным холодом невидимая стена, все выглядело по-иному. Забежал завотделом. Быстроходов уезжает, просит снять с учета. Куда? Даже этого не спросил. Гора с плеч. Наконец! Скользкая рыбешка, пускай плывет как можно дальше, подумал он, но тут же от этой мысли стало приторно, стыдно, вроде разделся перед толпой догола. А сейчас…

Пускай краснеют те, кто принимал его в партию…

И это все, чем он может оправдаться?

Мы записали ему выговор…

А дальше?

Дальше?.. Хм… Дальше мы ничего не знаем. Работник был неплохой. Регулярно посещал партийные собрания, платил членские взносы…

А слухи, подозрения?..

По-вашему, я обязан записывать всякую чепуху и посылать километровую характеристику своему коллеге где-то за сотни миль: глаз да глаз за ним нужен!

Может, оно и так.

Но…

Ах, будьте добры, не выкручивайтесь. Сами отличнейшим образом понимаете, что он где-то найдет удобное местечко. Скромное, не обращающее особого внимания. Сядет, укрепится. Какое-то время будет работать честно, развяжется с партийными взысканиями, а потом примется за старое… Откуда вам знать, товарищ Юренас, может быть, за свою пеструю жизнь он осчастливил не одного районного руководителя вроде вас, который любит святое спокойствие и радуется, что развязался с подлецом, догадавшимся испариться раньше, чем ему прищемило хвост правосудие?

Замолчите же, наконец!

Нет, вы не заставите меня замолчать.

Перестаньте, прошу вас…

Юренас очнулся, огляделся. Оказывается, стоит перед дверью своей квартиры. Один. А где же второй? Нет, второго человека не было, хоть в ушах продолжало звенеть эхо его слов. Второй остался там, в больничном саду. Человек в сером халате и со свежей повязкой на затылке.

Юренас нажал на кнопку. В кармане лежали ключи, но он нажимал кнопку. В коридоре раздались торопливые шаги, но он не мог оторвать пальца от кнопки.

— Что случилось, Повилас?

«Повилас… И шофер Повилас. Дурацкое имя — какой-то святой…»

— Ничего не случилось, Альфа. Только устал. Не переношу больничной атмосферы.

— У тебя гость.

«Тридцать восемь лет, удобная квартира, двое деток и верная жена. Доволен балансом?»

— Ты слышал, что я сказала?

— Гость? Ага. Я сейчас.

Он пошел в ванную, помыл руки.

Гость… По поведению жены видно: снова кто-то по делам. Вот народ! Для них секретарь что дежурный по вокзалу.

У двери гостиной остановился, поправил узел галстука (привычка, характерная для многих аккуратных людей, каждый день имеющих дело с посетителями), нервно нажал ручку и вошел в комнату.

Мартинас встал со стула, сделал шаг навстречу и растерянно остановился посреди комнаты. Несколько мгновений они глядели друг на друга как заговорщики, встретившиеся в самом невероятном месте. Ошарашенные, испуганные, хоть оба знали, что встреча неизбежна. Наконец скрип паркета прервал звон тишины. Шаги, грохот отодвигаемого стула и голос, бодряческий голос постороннего человека:

— Ну, как делишки, Вилимас?

Мартинас молча направился к своему стулу. Резиновые сапоги (отмыл в канаве перед городом) вразвалочку прошествовали по блестящему паркету и замерли под столом.

Юренас сел напротив него.

— Заходил к Толейкису. Может, и ты приехал его проведать?

Мартинас слабо потряс головой.

— После  в с е г о  э т о г о  не смею к нему заходить.

— Кхм…

— Не сердитесь, товарищ секретарь, что я ворвался в дом. Иначе не мог…

— Ничего, ничего, уважаемый. Я очень рад… Выпьешь чашечку кофе? Ясное дело, выпьешь. Я сейчас. — Юренас встал со стула, обрадовавшись удобному случаю покинуть комнату, а когда вернулся, задержавшись дольше, чем следовало, застал Мартинаса, застывшего в прежней позе.

Странное, не изведанное раньше чувство охватило Юренаса. Он протянул руку над столом и словно нечаянно прикоснулся к рукаву Мартинаса — у него не было сил продолжать игру.

— Мартинас, я тебя не осуждаю… Случилось, что поделаешь… Не из дурных побуждений…

— Григас хочет собрать открытое партийное, — неожиданно спокойным голосом сказал Мартинас, словно все время перебирал в уме эти слова. — Может, и его правда: если имел смелость провиниться перед народом, не бойся перед ним и ответ дать. Что ж, товарищ секретарь, я отвечу за  с в о ю  вину, но продолжать руководить колхозом я не могу.

— Первый раз слышу про такое собрание…

— Народ очень раздражен, смеется, бесится, я глаз показать не могу, — продолжал Мартинас, словно не расслышав Юренаса. — Какой теперь из меня председатель, товарищ секретарь. Я затоптал доверие колхозников в черную землю вместе с перепаханными посевами. Отпустите по своей просьбе или выгоняйте. Пускай руководит Григас, пока Толейкис не вернется.

Юренас бессильно махнул рукой.

— Открытое партийное… — пробормотал он, разглядывая свою ладонь так пристально, словно сомневался, его ли она. — Открытое партийное… По такому вопросу… Обнажиться перед людьми, вынести сор из избы… Подумал ли Григас, что значит выставить коммуниста на публичное судилище?

— Нет, я не боюсь публичного суда, товарищ секретарь. Не этого я испугался и прибежал к вам. Меня уже сильней не осудят. Григас прав: если мы, коммунисты, гордимся своими заслугами, когда делаем добро людям, то давайте не будем стыдиться открыть народу и свою вину. Вы думаете, народ нас будет больше уважать, если мы, навалив ему кучку под носом, спрячемся за угол? Я повторил слова Григаса, секретарь, а от себя добавлю, что уже говорил: народного суда не боюсь, но и руководить больше не могу. Поймите же…

Юренас долго молчал. Так долго, как никогда в своей жизни перед подчиненным. Вошла хозяйка дома с кофе. Юренас вынул из серванта отпитую бутылку коньяка, рюмки, налил и, поторопив жестом Мартинаса, поднял к губам рюмку. Оба отхлебнули, запили кофе. Тишина, тишина. Сколько же можно молчать?

— М-да… Значит, вздумал сбежать? Есть такие люди. Наделают ошибок, вежливо извинятся — и за угол. Это и есть та самая кучка, на которую ты только что намекал, уважаемый.

— Не один я ее наделал — это вы бы должны знать, — мрачно ответил Мартинас. — Кому уж кому, а вам-то следовало бы знать. А насчет того, чтобы сбежать, то я никуда бежать не собираюсь. Я не летун, не Быстроходов.

Юренас побледнел.

— Как так не летун? Был председателем колхоза, скатился до заместителя, а какая следующая ступенька? Бригадир! Сам летишь вниз, уважаемый, вот какое дело!

Мартинас вцепился обеими руками в столешницу. Стол трясся словно в лихорадке; в напряженной тишине было слышно, как бренчат на блюдечке чашки кофе.

— Ладно, оставим это, секретарь, лучше оставим…

Юренас опустил голову.

— Надо было своим умом соображать, ничего бы не случилось…

— Я не оправдываюсь.

— Тебе не в чем оправдываться. — Юренас повернулся в сторону со всем стулом — его давил взгляд Мартинаса. Минуту он молчал, глядя в пол, потом заговорил, словно беседуя сам с собой: — Убыток! Делают и не такие убытки. Прошлой осенью в одном нашем районе сгнило на корню несколько сотен гектаров урожая. Эта история с кукурузой, если взять в масштабе всей страны, выеденного яйца не стоит. Пушинка одуванчика, уважаемый. Фьють, подул — и как не бывало. Улетела… Нет больше… Не было и нет… — Юренас хрипло рассмеялся и через плечо поглядел на Мартинаса.

«Списать? — спросил он взглядом Мартинаса. — Гектары, да, можно. А как быть с людьми?»

— Несколько росчерков пера — и проблема решена. Давай забудем все и решим, что ничего такого и не было, уважаемый? А как с этой штукой, с совестью, если она у человека есть?

Юренас ткнул себя пальцем в грудь и жалобно усмехнулся. Хотел было встать, но устало махнул рукой и остался сидеть. Тяжелый, громоздкий, наклонившийся всем телом вперед, словно утес, нависший над пропастью…

X

Когда Мартинас вернулся в деревню, уже смеркалось; киносеанс начался. На гумне на малость оструганных, грубо сколоченных лавках (работа Помидора) сидела добрая сотня зрителей. Все места были заняты. Мартинас протиснулся между стоящими, которые были в большинстве, и огляделся в поисках Годы: рядом с ней должно быть свободное место. Конечно, если она пришла. Да, пришла! Вот она сидит в самом центре гумна. Из тысячи он отличил бы ничем не приметную, но какую-то особенную посадку ее головы, линию округлых плеч. Мартинас протискивался сквозь толпу, стоящую у стен, сопровождаемый ропотом недовольства. Ему казалось, что стоит на мгновение выпустить ее из глаз, и она исчезнет как обманчивое видение… Скорее, скорее! Он грубо оттолкнул какого-то парня — вот и ее ряд — и застыл: рядом с Годой сидел Рамонас. На экране кто-то что-то говорил, смеялся, раздавалась чувствительная музыка, но Мартинас ничего не видел, только эти две кудрявые головы, над которыми плыла непрерывная река света, унося в четырехугольный белый океан обрывки чужой жизни.

«Вот и все, — подумал он. — Место занято, сердце тоже… Который это я по счету?» Он пытался себя успокоить — что такого, если другой сел рядом с твоей девушкой? — но самоутешение столкнулось с жестокими фактами. Факты? По правде говоря, никаких ощутимых фактов не было, кроме того, что несколько раз она «по непредвиденным обстоятельствам» не пришла на свидание, а в последний раз, хоть и наобещала, так и не появилась в домике под мельницей. Она еще не сказала ему недвусмысленного «нет», но он чувствовал, что с каждым днем они отдаляются друг от друга.

После киносеанса Мартинас догнал Году в дверях гумна. Два часа! Два столетия! Удивительно, что они снова встретились столько лет спустя…

— Как понравилась картина? — спросила Года таким голосом, словно рядом с ней сидел тот, кому и положено было сидеть.

Картина? Что можно сказать о картине, когда видел только две кудрявые головы?

— Я на мотоцикле, — сказал Мартинас. — Подвезу тебя домой.

— После сеанса часика два танцев, — заметил Рамонас.

— У Годы траур.

— Ах, вы, оказывается, блюститель христианских приличий. Вот не знал… — съязвил Рамонас.

— И впрямь мне не подобает веселиться.

Мартинас пожал Годе пальцы, но она не ответила.

— Может, лучше пойдем пешком, — предложила она, когда Мартинас сел верхом на мотоцикл.

— Может, лучше поедем, — странным голосом ответил он. — Садись!

Она послушно села на заднее сиденье. Мотоцикл, прыгая на ухабах и наращивая скорость, вырулил на большак, пронесся мимо двора Лапинасов и у развилки свернул в сторону Паюосте.

— Мартинас, ты спятил? Куда едем? — Года ударила его по спине кулаком.

— В пекло! — крикнул он.

Скорость все росла. Ветер завывал в ушах, отрывал от сиденья. Свет фар прорезал ночь, вырывая из темноты стремглав несущиеся навстречу придорожные деревья, избы, телеграфные столбы. Миновали мельницу, по ту сторону дороги мелькнул и исчез мельничный домик. На повороте вынырнул грузовик. Ухнул мимо, как призрак, и снова деревья, телеграфные столбы, бесконечная лента большака. Повороты. Коварные ямы, грязные фонтаны воды над головой…

— Мартинас, чокнутый! Убьешь… — испуганно вскрикивает Года.

Мартинас только страшно смеется.

— Сто километров в час!

— Сумасшедший, сумасшедший…

— Сто десять километров!

Она держалась обеими руками за ремень сиденья. На поворотах он сбрасывал скорость, но тогда становилось еще страшнее: мотоцикл накренялся, и ей казалось, что они вот-вот опрокинутся и разобьются о каменистый хребет большака.

— Сумасшедший, сумасшедший…

Вдруг он, притормозив мотоцикл, свернул на какой-то проселок. В одном месте дорога была залита от канавы до канавы. Мартинас прибавил газу, пустил по луже и влетел в усадьбу МТС. Здесь, сделав круг, вывел мотоцикл на проселок, снова ухнул по болотцу и полетел в сторону деревни. У домика под мельницей погасил мотор и, упираясь ногами, врулил во двор.

— Думаю, ты не против, если мы чуть подсушимся? — спросил он с язвительной иронией.

— Пьян ты, что ли? — зло ответила Года. — Могли ведь убиться.

— Могли. Но на этот раз повезло. Иди в избу. Я принесу дров — растопим огонь.

— Ну и дурак же ты, Мартинас. Я вся мокрая как утенок. Осел!

Мартинас рукой показал на дверь. Она вошла в дом, ежась от неприятного чувства, какое вызывает мокрая одежда. Мартинас завел мотоцикл в сени. Сени были загромождены всяким хламом, среди которого валялось несколько досочек, клепки развалившейся кадки и множество прочей рухляди, годной на топливо. Подсвечивая карманным фонариком, Мартинас набрал добрую охапку дров, наколол щепы, принес из канавы бутылку воды. Пока он прибирался, Года сидела, скорчившись, на кровати и не промолвила ни слова. Даже тогда, когда в очаге весело затрещал огонь, наполняя замерзшую избушку уютным переплясом теней, Года не двинулась с места.

Мартинас, набирая в рот воды из бутылки, здесь же, посреди избы, помыл руки и лицо.

— Иди сюда, полью на руки.

— Осел! — буркнула она, но все же встала и, нагнувшись, подставила ладони.

Вскоре они оба сидели перед огнем. От сохнущей одежды шел пар. Пережитое приключение обоим казалось невероятно глупым и ненужным.

— Если бы не я, ты бы теперь танцевала с этим бидоном сметаны, — сказал Мартинас, — а через какой-нибудь час оба притопали бы сюда. Бедный Бенюс…

— Ничего. От судьбы не уйдешь, — насмешливо отрезала Года.

«Зачем я это сказал? Ведь это неправда…» — зло подумал Мартинас.

— Я был в Вешвиле, у Юренаса, потому и опоздал.

— Это меня нисколечко не интересует. — Она сняла туфлю и выставила к огню; другой рукой, плюя на платок, принялась чистить заляпанные грязью икры.

Не интересует… Да, ей все время было наплевать на то, что его, Мартинаса, заботило больше всего. Этот абсурд с кукурузой… Нет, он не обвиняет ее, бессмыслица сваливать на нее всю вину, но кто знает, может быть, все вышло бы иначе, если бы не ее равнодушие. Ему не хватало твердости, уверенности в себе. Канат, за который он держался, оказался непрочным, и, если бы она ввила в его волокна хоть ничтожную частицу своего «я», он бы не лопнул. Нет! Ее это не интересовало… Ее ничто не интересует, кроме себя самой…

— Ладно, — злобно сказал он. — Могу сказать то, что тебя наверняка заинтересует: был в больнице у Толейкиса («К черту, зачем врать?»). Скоро вернется. Откровенно не сказал, но, кажется, разочарован, что некоторые колхозницы не приходят его проведать…

Года нагнулась и дольше, чем было нужно, ковырялась вокруг второй туфли, пока сняла ее.

— Дальше? — спросила она, притворяясь равнодушной.

— Дальше? — Мартинас глухо рассмеялся. — Тебе очень жарко, девчушка, отойди от огня — уши растают…

— Пустяк. Толейкис такой мужчина, из-за которого можно пожертвовать ушами, — отрезала Года, придя в равновесие.

— Да, он просто чудо! — Мартинаса снова понесла ярость, которая добрый час назад таскала его со скоростью ста километров в час по дорогам. — Вообрази только, знал, что Шилейка расшиб ему макушку, а молчал. Не хотел человека топить. Невиданное благородство! Гигант! Мартинас малого пальца его ноги не стоит. Мартинас… Эх, стоит ли говорить о таком ничтожестве, как Мартинас? Обанкротившийся зампредседателя. Кандидат в мелиораторы, на прокладку труб. Не завтра, так послезавтра пошлют его к черту — Толейкис уж постарается… Правильно рассчитала, девчушка. Какая тебе польза от такого мужа? Позор, бесчестье, бесперспективная жизнь. Чего он ластится, как побитая собачонка к ногам?! Пни и ты. Вон, дохлятина, сгинь с глаз долой! — Мартинас вскочил и снова сел на табурет. Крепко стиснутые кулаки судорожно дергались на коленях.

Года растерянно глядела на весело потрескивающий огонь. Упавшие туфли валялись у босых ног.

— Можешь не завидовать Толейкису, — наконец вымолвила она. — Тем более мне. В жизни не все складывается так, как этого хочется.

— Ты меня никогда по-настоящему не любила, — выдохнул он, вкладывая в эти слова все отчаяние, которым полнилось его сердце. — Тебе бы только позабавиться.

— Т о г д а  я тебя на самом деле любила.

— Т о г д а?

— А теперь… думала, что люблю…

— Как всех тех, начиная с учителя? — Он оскорбленно рассмеялся.

— Пожалуй, нет… — Она немного помолчала. Отсветы огня уродовали ее лицо, и она казалась некрасивой, старой и усталой. — Давай будем откровенными, Мартинас. Хоть раз в жизни надо быть откровенными. Да, может, и твоя правда, я только воображала, что тебя люблю, старалась воскресить ту, давно погибшую любовь, настоящую, а на самом-то деле… — Она замолчала, наклонившись, бросила в плиту несколько щепок. Огонь приглох, и в избушке стало темнее. В прояснившиеся квадратики окон глядело по-летнему звездное небо.

— А на самом деле? — спросил он шепотом, не дождавшись ответа.

— Не знаю… Наверное, угодила в твои объятия, спасаясь от другого. Я виновата перед тобой, Мартинас, но что тут можно поделать?

— Толейкис!.. — в отчаянии крикнул Мартинас. — Неужто ты надеешься?..

— Нет, ни на что я не надеюсь. — Он — единственный из знакомых мужчин, от которого я ничего но жду. Если бы надеялась, нам бы не пришлось сейчас с тобой объясняться.

— И все-таки ты его любишь, Года! — застонал Мартинас. — Ведь это бессмысленно, глупо. Почему мы с тобой не можем быть счастливы? Чего тебе во мне не хватает? Научи, укажи, каким мне быть. Все ради тебя сделаю.

— Человек не может сделать больше, чем он может, Мартинас.

— Нет, не говори! Я знаю, я мог быть другим, совсем другим, чем сейчас. Время еще есть, Года…

— И я могла быть другой, Мартинас. Увы… Мы слишком слабы, чтобы сотворить чудо: воскресить то, что давно умерло. В романах пишут: люди любили друг друга, жизнь разделила, потом опять свела, и они счастливо зажили. Может, и счастливо, но истинной-то любви не было. А если и было одно исключение из тысячи, то только потому, что эти люди обладали свойством рождаться сызнова. Любовь не терпит стариков. А мы с каждым днем все старше, Мартинас. — Года встала и повернулась спиной к пылающему огню.

Мартинас тоскливо взглянул на нее. Она была так близко, достаточно руку протянуть — и можно обнять ее. Ведь столько раз так было… Но больше не будет. Годы больше нет — здесь только ее призрак. Она подставляет бок огню, поправляет платье, наклоняется, снова выпрямляется. От сохнущей одежды поднимается пар — теплый, насыщенный запахом ее тела. Но все это обман, иллюзия, как и ее тень, двигающаяся на стене, которую нельзя поймать. Ее больше нет, ее не стало…

Мартинас долго молчал, борясь с отчаянием.

— Я ничего от тебя не требую, — наконец сказал он. — Но хочу, чтоб ты знала, сколько я из-за тебя потерял. Ты обязана знать! Хоть раз в жизни надо быть откровенным — сама ведь говорила. Послушай же! В сорок девятом ваша семья висела на волоске. Я мог, наверное, мог спасти другого человека, и не одного, более того заслужившего, утопив вас, но я спасал вас, Лапинасов, и утопил того человека. Это было сделано ради тебя, Года. Восемь лет я смотрел сквозь пальцы на жульничества твоего отца, мирился; просто сам не понимаю, как это случилось, что я все-таки выгнал его с мельницы. Без сомнения, это твой отец подпалил лачугу Гайгаласов — у меня есть серьезные основания так считать, — но я притворился слепым и глухим. Все это делалось ради тебя, Года!.. Я предавал себя, свои убеждения разменивал на мелочи — на любовь издали, а когда настало время, когда человек может быть сам собой, когда нет никаких препятствий для нашей любви… — Мартинас спрятал лицо в ладонях.

Года стояла опустив руки, словно одеревенев. Оцепеневший взгляд уставился на сгорбленного Мартинаса. На бледном лице блуждала странная усмешка, в которой удивление перемежалось с жалостью.

— Жалости хочешь? — глухо спросила она. — Знай же, что жалость, и м е н н о  жалость не дала нам ничего хорошего, скорей наоборот…

— Нет, нет! — воскликнул он. — Я хочу, чтоб ты видела, какое я ничтожество, и чтоб у меня больше не оставалось надежды.

— Ничтожество… Почему именно «ничтожество»? Ты просто  М а р т и н а с, и все. Я могла бы и про себя сказать то же самое, чтоб тебя утешить, но я не хочу быть ничтожеством. Как моя мать. Даже дочерней любви не заслужила. Да, Мартинас, мать я никогда не любила. Жалела, но не любила. Можно ли любить тряпку, об которую вытирают ноги? Человек должен завоевать себе место в жизни. Раньше я об этом не задумывалась, считала, все само придет, а если не придет — и не надо. В худшем случае выйду за первого попавшегося мужика, а дальше как бог даст. Дурочка, я и не подозревала, что иду материнской дорогой. Моя мать всю свою юность потратила на то, чтоб скопить приданое, я же лучшие свои годы зря растрачиваю себя. Не один ли будет исход? Сегодня перед сеансом я встретила Тадаса с Бируте. Можешь поздравить, говорит, мою старуху — передовик районного масштаба! Ясно, не первая в списке, где-то в хвосте, но ведь и колхоз не из первых. Я рада, говорю. Руку пожала, а радости мало. Не могла я быть искренней, Мартинас. Больше молока надоила, чем другие в нашем колхозе. Молоко! Ужас какое дело… Но, может быть, от этого Тадас любит ее больше, чем бы любил так просто, и без этого молока им бы чего-то не хватало для полноты счастья. Да, не хватало бы. Настоящая любовь нуждается в уважении. Бируте есть за что уважать — она не ничтожество. Или Морта — про ее работы уже газеты пишут. Даже Гедрута, над которой все смеются, — не пустой колос. Нет, Мартинас, я не хочу быть ничтожеством.

Мартинас ничего не ответил.

Она села перед огнем, заложив ногу на ногу, подперев голову рукой, и о чем-то долго думала. Казалось, она сама удивляется тому, что наговорила, и еще раз перебирает справедливость своих мыслей.

«Все, — подумал Мартинас. — Т о й  Годы больше нет, а  э т а  мне не принадлежит. Чего же я еще жду?» Он встал с табурета, снял с гвоздя фуражку и, не взглянув на Году, направился к двери.

— Спокойной ночи, Года.

— Спокойной ночи, Мартинас.

В сенях он остановился, обернулся — надеялся, позовет (хоть эти несколько сот метров прошли бы вместе в последний раз), но она сидела перед огнем в прежней позе, забыв себя и весь мир. У двери он наткнулся на мотоцикл. Ах, правда, он на колесах… «Мотоцикл — незаменимое средство сообщения в деревне». Ха, слова какого-то кретина… На кой черт ему сейчас этот мотоцикл? Куда он на нем уедет?

Он вышел на большак. Звездное небо было головокружительно высокое и холодное, а земля пугающе большая, пустая и одинокая, словно страшный катаклизм смел с ее поверхности все живое. Лишь он по ошибке остался на этом жутком кладбище и, охваченный боязнью пустоты, думал, что самое большое счастье на свете — прижать голову к груди доброго, понимающего тебя человека и выплакаться вволю.

Они втроем — Мартинас, Ева и Арвидас — шли какой-то незнакомой дорогой; они — по бокам, она — посередине. Дорога была мокрая, скользкая, полная бездонных ям, в которых бурлила кипящая вода. Каждый раз, когда нога скользила, она испуганно вскрикивала и хваталась за руку Мартинаса. Она понимала: это неприлично, ведь рядом идет муж, ей бы цепляться за него; но неизъяснимая сила толкала ее к Мартинасу. Она устала от нечеловеческого напряжения нервов, хотела вернуться назад, хотя прекрасно знала, что вернуться нельзя, потому что позади дорогу залила кипящая вода; они должны идти вперед, только вперед, если хотят спастись.

— Не бойся, это же сон, — сказал Мартинас. — В жизни не бывает такой чуши.

От этих утешительных слов ей стало легко, хорошо. Охваченная умилением, она захотела погладить Мартинасу руку, но почувствовала направленный на себя взгляд Арвидаса — пронизывающий, холодный, видящий все. Этот взгляд ужасной тяжестью придавил ее, сковал волю и чувства. Ее тело застывало, каменело; поначалу ноги, бедра, потом туловище; еще несколько мгновений, и она вся обратится в каменную статую. Но пока это не случилось, она должна хоть кончиками пальцев прикоснуться к Мартинасовой руке. Хоть кончиками пальцев…

Она проснулась вспотевшая, измученная тяжелым сном. Рядом в кроватке глубоким сном спал Арвидукас. Сквозь неплотные занавески просвечивали квадратики погожего звездного неба. И придумай-ка такой сон! Идти среди ям с кипящей водой… Ева зажмурилась и с облегчением вздохнула: все-таки хорошо, что это был только сон. «В жизни такой чуши не бывает…»

Она старалась не думать, чтобы заснуть опять, но сон не шел. Угнетающее впечатление от сна напомнило ей последнее посещение Арвидаса.

— Почему не привела мальчика? — спросил он.

— Дождь… Гайгалене обещала посмотреть, пока я не вернусь.

— Проклятый дождь. Пошли в коридор, там будет свободнее.

В конце темного узкого коридора стоял столик, на нем валялась оставленная кем-то газета. Они сели на потертый диван. Далеко, в конце коридора, словно отверстие тоннеля, светилось огромное окно, выходящее в сад. Под окном какое-то дерево с маслянистыми листьями, которые ласково омывал легкий, теплый дождик. Сильно пахло лекарствами.

— Как дела?

— Ничего…

— Скоро выпишусь. Скорее всего, раньше середины июля уже буду дома. Знаешь, я по тебе соскучился, Ева. — Он обнял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

— Не надо… Здесь люди ходят… — Она мягко высвободилась из его объятий. Ей было страшно и стыдно за свое равнодушие, но она ничего не могла поделать. Она совсем не радовалась, что он скоро вернется, совсем не радовалась. Эти неполных два месяца без него она, правда, чувствовала какую-то пустоту, но эта пустота не мучила, наоборот — давала странное успокоение. Ева знала, что завтрашний день будет таким, как она предвидит, что размеренный ритм ее жизни не нарушат никакие неожиданности, и это чувство уверенности действовало на нее, как струя чистого воздуха на угоревшего. Она больше не вернется в душную комнату. Не хочет! И сегодня она это ему скажет.

— Ты сильно покрасивела, Ева, — пошутил он. — Начинаю влюбляться в тебя заново. На самом деле странно: никогда еще так много о тебе не думал, как здесь, в больнице. Наверное, я дальнозоркий, мне надо удалиться от вещи, чтобы лучше ее разглядеть.

«Сейчас самое удобное время», — мелькнула мысль. Но он, преданно улыбаясь, гладил ее колено («Какая теплая, ласковая рука!»), и она не решалась.

— Арвидукас очень тебя ждет, — сказала она совсем другое.

— В следующий раз непременно его приведи.

Она кивнула.

Он нагнулся к ней и внимательно взглянул в глаза.

— Почему не рассказываешь ничего о себе? Как работа? Григас не нарадуется на твоих телят.

— Послезавтра кончается декретный у Гедруты. Придется уступить место.

— А ты… ты бы не хотела остаться при телятах?

— Мне все равно…

— Все равно? — разочарованно повторил он. — Почему же все равно?

— Ну так… Ведь Гедрута возвращается…

— С Григасом уже договорились: Гедрута пойдет телятницей на место Гаудутисовой Ромы — та очень уж халатно работает. А ты останешься на своем месте. — В его голосе зазвенели властные, не допускающие противоречий нотки, так знакомые Еве. — Разумеется, если ты хочешь, — добавил он мягче, но она поняла, что любые протесты заранее обречены на провал и высмеяны.

— Я привыкла к телятам, пускай будет так… — нетвердо ответила она.

— Пускай будет… — Она была уверена, что эти слова он повторил с насмешкой. Теплый огонек, разгоревшийся было в начале их беседы, погас. Арвидас больше не гладил ее колено, не улыбался, а сидел, откинувшись на диване. Глубоко задумавшись, склонив на плечо бритую голову с перевязкой на затылке. Больше, чем когда-либо, чужой и непонятный.

Она взяла со столика газету, развернула ее, прикрываясь ею будто щитом от тяжелого, испытующего взгляда, под которым таяли остатки ее воли. Еще несколько таких минут, несколько таких минут, несколько слов, и она уйдет отсюда ни с чем. Нет, больше медлить нельзя.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец решилась она. Издали, намеками. — Голова больше не болит?

— Иногда находит. Пустяк. Если бы не плечо, хоть сегодня мог бы выписаться. Немного гноится, но пройдет. — Он пошевелил левым плечом и рассмеялся. — Боюсь, как бы я не стал ниже ростом. Еще разлюбишь.

— Тебя могли убить. — Она зажмурилась: «Первый шаг сделан… Вперед, вперед!» И она двинулась вперед, только вперед, как тогда, между кипящими ямами, которые видела во сне. — Тебя могли убить. Что тогда?

— Тогда бы похоронили.

Такой легкомысленный ответ обжег ее как огонь.

— А я? А сын?

— Я ведь жив. Зачем об этом говорить?

— Ты думаешь только о себе. О себе и всех остальных, только не о семье.

— Я это уже слышал, — нетерпеливо сказал он.

— Послушай, Арвидас. — Она поняла: все попытки убедить его напрасны, но какая-то смутная надежда, свойственная оптимистической природе человека, заставляла ее идти до конца. — Мне ничего не надо. Ты хотел, чтоб я отказалась от огорода — я отказалась, нравится, чтоб я кормила колхозных телят — ладно, буду телятницей. Я могу делать любую работу — в колхозе или где-то еще, — хуже одеваться, скуднее есть. Разве я тебя попрекала хоть раз тем, что ты тратишь деньги на книги или на то, без чего можно обойтись. Даже не спросила, сколько тебе стоила свадьба Бируте. Гайгаласам ты отдал сено, которое можно было продать, да и сама я набрала кучу одежды — погорельцы, надо помочь. Соврала бы, скажи я — не жалко. Ничто человеку даром не достается, потому и душа болит, когда твой рубль насмарку… Но я не попрекаю. Я сказала это, чтоб ты понял: мне нелегко, очень нелегко с тобой, Арвидас. Но это пустяк, с этим я могу примириться, могу, Арвидас…

— Чего же тебе надо? — угрюмо спросил он.

Она собрала все свое мужество.

— Ты должен отказаться от места председателя, — выдохнула она, прижимая к груди туго стиснутые кулаки.

Он повернулся к ней — лицо вытянулось от удивления.

— Что ты сказала?

Она повторила. Сама испугалась того, что сказала, но повторила.

— Вот новость! — Он вскочил с дивана и заходил поперек коридора перед столиком. — Новость! Сама додумалась или кто-нибудь помог? Значит, сложить манатки и удирать из Лепгиряй?

— Можно и в Лепгиряй остаться, если тебе нравится. Только не председателем. Пускай Мартинас председательствует.

— Мартинас?

— Ты бы мог заместителем или агрономом…

— Почему не бригадиром, а еще лучше — простым колхозником? — Он явно издевался. — Лучше всего бригадиром или рядовым колхозником. Тогда заработка на жизнь не хватит, и ты вернешь свои сотки, корову. Откроются широчайшие перспективы хозяйки.

— Я уже сказала, мне ничего не надо. — Его издевка обидела ее. — Делай как понимаешь, но только, чтоб было спокойно. Покоя, только покоя, ничего больше не хочу! Третьего дня забежала Страздене, наговорила такого… Был бы у тебя другой характер… Ведь работают же люди, и ничего не случается, а ты не годишься быть председателем, Арвидас.

— Ага, теперь ясно, от кого ты разуму набралась.

— Не смейся, Мартинас тоже ведь предупреждал, и я говорила. Не послушался нас, и видишь, что случилось. Послушай, Арвидас… Я понимаю, приятно быть выше других, руководить… Почет… Но надо подумать и о другом…

— Почет! Дурочка ты, дурочка… Человек, если он на самом деле человек, должен всего себя отдавать другим. Почет приходит сам собой, даже если к нему не стремишься, как заслуженное награждение. Почему ты думаешь, что быть председателем больше почета, чем рядовым колхозником? Есть множество председателей колхозов, которых никто не знает, и тысячи рядовых колхозников, о которых говорит вся страна. Большинство из них думают не о том, как достигнуть вершин славы, а о том, как добросовестно выполнить свою работу.

— Так зачем же тебе быть председателем? — спросила она, не поверив ни единому его слову. — В любой должности можно честно работать.

— Когда я убежусь в том, что могу быть полезнее, работая рядовым колхозником, я без твоих уговоров откажусь от места председателя.

«Вранье!» — со злостью подумала она.

— Ты отдаешь себя целиком всем, только не мне, — добавила она вслух, тяготясь собственными словами. Теперь ей было все равно, что говорить. Она хотела поскорее попрощаться и уйти домой.

— А ты бы хотела одна всего меня захапать? — Он рассмеялся. Можно было подумать, что он шутит, но его рот искривила язвительная улыбка. — Тебе бы понравилась, скажем, такая жизнь: муженек каждый божий день в один и тот же час уходит на работу, вовремя возвращается на обед. Вечером оба сидите у теплой печки, ты вяжешь и рассказываешь сплетни кумушек, а он слушает, развесив уши, одобрительно кивает. Потом оба обсуждаете вопросы домашнего хозяйства — что купить, что продать. Перед тем как лечь спать, осматриваете скотину — вдруг свинья выломала закут или корова перевернула кормушку; но, слава богу, ничего худого не случилось; значит, день счастливо кончился; можно идти спать. А в кровати… в кровати можно обсудить такие вопросы, как проблема увеличения семьи: один ребенок есть, с т о и т  л и  рожать второго, а если появится второй, не создадутся ли  н е п р е д в и д е н н ы е  осложнения для воспитания третьего? Муженек вспоминает, что со знакомым Пятрасом стряслась беда. Оба охаете, жалеете бедного человека. Надо бы помочь… Помочь? М-да, но в мире ведь тысячи бед, на всех не напасешься. Надо радоваться, что с нами такого не случилось… Вот вы и радуетесь и, радуясь, засыпаете. Довольные, счастливые, сблизившись из-за чужого горя. А утром за завтраком рассказываете друг другу сны, и каждый — за  с в о ю  работу. За  с в о ю  для  с е б я. Блаженный покой! Вот какого покоя ты хочешь.

— Я хочу жить как люди.

Он схватился за голову, шатаясь, подошел к дивану и сел.

— У меня голова разболелась, — устало сказал он.

Она мельком взглянула на него. Он все еще сжимал ладонями голову. Бледное лицо было усеяно мелкими капельками пота.

— Ты устал, — сказала она. — Может, мне пора?..

Он не стал ее задерживать.

При прощании надо было найти какие-то нежные слова, рассеять гнетущее впечатление, но она не могла себя заставить. Она была оскорблена в лучших своих чувствах и окончательно разочарована. Все, что он говорил, казалось ей ложью, эта ширма из красивых слов понадобилась ему для прикрытия собственного эгоизма. В этом она была более чем уверена. В ее голове не умещалось, чтобы человек во имя каких-то неосязаемых идеалов пошел бы на жертву, которая не дает ничего, кроме забот и неудобств. Честолюбец! Он любой ценой хочет завоевать любовь, уважение людей, а может быть, и подняться выше кресла председателя колхоза… Раньше она так не считала, хоть подозревала, но когда сегодня она увидела, как он дрожит за свое место, как он его ценит, рассеялись последние сомнения. Отдать себя всего… Кому? Другим? Нет! Себе, только себе! Ему, видите ли, приятно, что кто-то благодарен за сено, за одежду, за выброшенный рубль, ему, видите ли, хорошо, он находит своеобразное счастье в том, что другие его хвалят, возвеличивают или ругают. Да, недовольство людей и то доставляет ему наслаждение. Для него ничто не важно, кроме одного, — чтоб про него все говорили: Толейкис добрый, Толейкис умный, Толейкис смелый, Толейкис ни перед кем не кланяется… Она, Ева, хотела от него так немного! Он должен был понять, что можно и не отказываться от места председателя, надо только быть человеком. Пускай он себе растет, поднимается хоть до секретаря райкома, только бы ей не приходилось вслепую шарить в неизвестности. (Ах, никогда ей не забыть тот ужасный предрассветный час, когда вошел Мартинас и сказал ровно те же самые слова, как тогда, когда нес вытащенного из жижесборника Арвидукаса: «Ева, не бойтесь… Вы только не пугайтесь, Ева…» И еще: «Понимаете, Арвидас… немного поранился. Его увезли в Вешвиле…») Есть же у нее право на свой уголок в жизни. Приживалкой? Да, хотя бы — ей же много не надо. Но он не соизволил бросить ей даже эти жалкие крохи.

Теперь, когда ее вырвал из сна кошмар, Ева вспомнила все это в мельчайших подробностях. Она думала, что когда сотрется первое впечатление, неприятный разговор забудется, но эти страшные полчаса, проведенные с Арвидасом в больнице, всплывали в сознании по нескольку раз в день и, странное дело, с каждым разом были все ярче, больнее ранили сердце. Вчера был приемный день — не пошла: не слабый уже, хватит одного раза в неделю, некогда ей бегать, сам знает. Но такое оправдание было лицемерием: просто ей нехорошо становилось от одной мысли, что снова придется встретиться с Арвидасом.

Во дворе раздались шаги. Наверное, Мартинас возвращается из кино. Неужели еще так рано?

Она ждала, когда раздастся скрежет ключа, но полуночник не спешил («Бедный Мартинас… В последние дни так исхудал. У каждого свои болячки…»). Потом снова зашуршали шаги, уже тише, пугливее, и замолкли под окном напротив Евиной кровати. Мартинас постоял несколько мгновений, пошел обратно к двери и снова вернулся. Громкий, но короткий стук в оконную раму.

Ева выскочила из кровати («Ах, еще ребенка разбудит…»), накинула халат и подошла к окну.

На самом деле Мартинас.

— Впусти, Ева… Я ключ забыл, — глухой голос за стеклом.

Ее вдруг захлестнула жаркая волна. Не было никакой причины, ничего плохого даже не подумала. Так просто. Увидела прижатое к стеклу лицо, за ним звездное небо, темные тени деревьев, и от сладкого омертвения отнялись руки: когда-то (о, это было много тысяч лет тому назад!) Арвидас точно так стоял за окном, дожидаясь, пока она впустит. А может, там на самом деле он, может, девичьи годы воскресли из мертвых?!

Ева запахнулась в халат и на цыпочках пошла к двери. Тихонько поворачивает ключ. Клочок звездного неба, порыв свежего, пахнущего зеленью воздуха — и Мартинас в сенях.

— Ох, как нехорошо, Ева… — испуганно прошептал он. — Но не сердись — не хочу идти через комнату Гайгаласов.

— Ничего, ничего, Мартинас, — тоже шепотом ответила она. — Я не спала…

— Все равно, Ева, все равно… Нехорошо. Но ты пойми… Не могу на Клямаса смотреть — так больно он сегодня меня обидел.

Сперва она, а он за ней скользнули в кухню. Из кухни была дверь в комнатку, где раньше жила Бируте, а оттуда другая дверь — в комнату Мартинаса.

— Где-то в ящике должен быть ключ. Подожди, зажгу лампу.

Пока она собиралась, Мартинас стоял как пойманный вор. На Клямаса не может смотреть… Верно, меньше всего он хотел будить Гайгаласа, да еще в такой час. Но неужто только из-за того он постучался к Еве? Он вспомнил ее в последнюю минуту, поворачивая во двор. Если есть на свете человек, которому можно открыть душу, то это — Ева. И он постучался в ее окно, потому что скопившиеся чувства душили его словно опухоль, набухшая в глубине груди.

Она зажгла лампу и закрыла дверь кухни, чтобы не проснулся ребенок. Ключ лежал в ящике среди уймы всяких мелочей. Не использованный. Она и не думала, что он когда-то понадобится. Но мы его сейчас найдем, отопрем дверь и снова положим на место. Когда холостой мужчина живет за стеной, а ты — одинокая женщина, нельзя ему доверять ключ…

— Я свинья, Ева, настоящая свинья, — пробормотал Мартинас. — А ты удивительная женщина. Ты настоящий друг, Ева.

Она тихонько закрыла ящик и повернулась к нему. Только теперь она заметила, что его голос изменился. Но еще больше поразил ее вид Мартинаса: одежда на нем была грязная, мятая, на посеревшем лице полная апатия.

— Что случилось, Мартинас? — испуганно спросила она. — Ты все еще переживаешь из-за своей кукурузы? Не волнуйся. Погода поправилась, вот и отсеетесь. А не отсеетесь, тоже горя мало. Никто за это не повесит. У людей не такие беды бывают.

— Кукуруза… — Он прислонился спиной к стене и чудно улыбнулся. Опущенные руки болтались словно тряпичные. — Была бы одна кукуруза… Меня со всех сторон мелют. Никудышный я человек, Ева.

— Нагрею воды — тебе надо помыться.

— Внешность человека ничего не значит, Ева. — Он закрыл глаза, вяло пошевелил пальцами. — Важно, чтоб чисто было внутри, в душе у человека.

— О чем ты, Мартинас?

— Вообще… Да… — Он глубоко вздохнул, словно перед прыжком в воду, и неожиданно спокойным голосом добавил: — С Годой все кончено.

— Что ты!

— Она прогнала меня как собаку. Но я не сержусь. Со мной ведь иначе нельзя. Должен был сам додуматься. Года сказала, что мы с каждым днем стареем. Да. Но она, видно, стареет медленней, чем я.

— Вы еще помиритесь, Мартинас.

— Мы не ссорились, только разошлись. Наши поезда идут в противоположных направлениях. Мы можем встретиться и разойтись, но вместе уж никогда не поедем.

Ева подошла к нему и погладила его свесившуюся руку.

— Не надо убиваться, Мартинас. — Она пожала его вялые пальцы. Точь-в-точь, как только что во сне. — Многие встречаются и расходятся, пока найдут настоящего или настоящую. Наверное, она не была настоящей. Может, и лучше, что вы разошлись. Нет хуже семейной жизни без любви.

— Я, наверно, не гожусь для такой жизни. — Он попытался улыбнуться, но получилась мучительная гримаса. От ее сочувственного рукопожатия в душе лопнул нарыв, и Мартинас вдруг захотел излить все то, что накопилось за много лет и душило его. — Мнебыло двадцать три года, когда я полюбил одну девушку из нашей деревни. Хотел жениться. Бандиты ее сожгли. Потом как-то увидел Году… нет, я часто ее видел, ведь в одной деревне росли… но как-то не обращал внимания… А в тот раз… Помню, мы встретились на мосту через Акмяне, перебросились несколькими словами и разошлись кто куда. Ни особенной улыбки, ни взгляда. Ничего. Я только заметил, что она очень красивая и чем-то напоминает Вале… ту девушку, которую убили бандиты. Тогда я был очень несчастен, наверное, мне нужна была опора. Так и влюбился в Году. Но ничего-ничегошеньки между нами не было, хоть и она меня любила. Когда времена изменились, я старался ее вернуть, но только в последние месяцы… Слишком поздно, все слишком поздно, Ева…

— Да, — пробормотала она, не зная, что тут ответить.

— Я никого не обвиняю. Сам виноват, Ева.

— В таких делах трудно найти виновника.

— Ты ничего-ничегошеньки не знаешь, Ева. Если б ты знала, какой я никудышный человечишка, ты бы плюнула мне в глаза и вытолкала в дверь.

Мартинас, шатаясь, подошел к кухонному столику и грузно сел на табурет. Какое-то время он молчал, тяжело дыша, потом заслонил ладонью глаза, и в кухоньке снова раздался его глуховатый голос. Исповедь жизни… Кто его просил? Кто даст отпущение? Годе уже открыл один уголок души. Не поняла. Зачем сызнова растравлять сердце? Издеваться над самим собой? Может, и верно… Мартинас в бессильной ярости бередил кровоточащие раны. Впервые в жизни он так бесстыдно обнажил душу перед чужим человеком. А когда, наконец, все было выплеснуто, он ощутил неожиданное облегчение, какую-то безмятежность, которая охватывала его, когда он ребенком выходил из костела после исповеди. Он поднял голову и взглянул на Еву, которая сидела рядом на другом табурете. Ее глаза были полны слез. Ни следа осуждения, омерзения или презрительности, только слезы. И слезы не просто сочувствующего, а понимающего человека. Он опустил голову, пронзенный вдруг умилением, и в то же мгновение почувствовал, как его волосы гладит прохладная рука. Давящий ком подскочил к горлу, и Мартинас, всхлипывая как ребенок, прижался лицом к ее груди. Она обняла его и, забыв, что халат не застегнут, а под ним только ночная сорочка, ничего уже не стесняясь, стала гладить его голову, шею, мокрые от слез щеки. Светало.

XI

В середине июля Арвидаса выписали из больницы. Домой он отправился пешком, так и не позвонив в колхоз: не хотел отрывать людей от дела, потому что был самый разгар летней страды, а кроме того, после долгого пребывания в больнице тянуло прогуляться.

Утреннее солнце полыхало в погожем небе. Дул прохладный ветерок, принося с полей запах сохнущего сена. То тут, то там стрекотала запоздалая косилка, где-то рокотал трактор, на полосах сахарной свеклы рябили женские платки, но в основном люди были заняты на сенокосе. Тяжелые, пьяняще пахнущие возы с клевером огромными жуками ползли по полевым дорогам на колхозные сеновалы; на скошенных лугах трещали конные грабли, мелькали грабли в ловких руках девушек, на солнце взблескивали острия вил, которые тут же вонзались в вал скатанного клевера, поднимали его с земли, и огромная копна двигалась к нагруженному возу, заслонив собой мускулистого парня.

По большаку громыхали грузовики, порожняком и с грузом, пронеслось несколько легковушек. Иной водитель тормозил, увидев Арвидаса, но тот махал рукой, чтобы ехал дальше. Нет, спасибо, он не хочет забираться в железный ящик, хватит, належался в четырех стенах. Там было хорошо, все о нем заботились, проявляли чуткость, но лишь здесь, в этих просторах, он снова почувствовал себя человеком. Сердце жадно ловило каждый звук, и казалось, все вокруг — живо и бессмертно. Живы эти поля яровых, жива земля, жив воздух, пронизанный птичьим гомоном, жива эта жесткая дорога, укатанная многими миллионами тонн грузов, по которой теперь шагали его сильные ноги, наверстывая упущенное время. Даже звуки казались ему живыми, и он улыбался каждому крику, взрыву смеха, долетавшим от возов, где грузили клевер, с борозд сахарной свеклы… Как хорошо, что ты жив-здоров вернулся на белый свет! Тебе улыбается солнце, над головой распростерлось небо, тебя ласкает свежий ветерок, под твоими ногами — мать-земля. Все здесь твое, человек-властелин. Протяни руку и погладь побелевшее ржаное поле, пахнущее зреющим хлебом. Это твой хлеб. Втяни глубже в легкие воздух — чистый, пахнущий родными полями. Это твой воздух. Охвати взглядом необозримые просторы, и увидишь, сколько несделанных дел ждет тебя, сколько несовершенных подвигов, какое безграничное поле деятельности для твоего гения! Ж и в и!

Охваченный стихийной радостью, Арвидас забыл все невзгоды, все заботы, но, оправившись от первого настроения, снова почувствовал ту гнетущую тревогу, которая в последние дни все чаще одолевала его, хотя с тех пор, как он стал выздоравливать и узнал про постыдные события в колхозе, у него и не было настоящего спокойствия. Правда, довольно скоро он примирился с самим фактом, поскольку полагал, что нет смысла бередить душу бесплодными сетованиями, а лучше искать пути к тому, чтобы покрыть убытки, — и все-таки необдуманный поступок Мартинаса глубоко потряс Арвидаса. Вообще он перестал понимать Мартинаса. Их отношения вроде бы уже начали входить в нормальное русло, Мартинас вроде бы стал одобрять его, Арвидаса, мероприятия. То, что Мартинас не выдержал нажима Юренаса, было понятно, — он же привык слепо выполнять указания свыше, но Арвидас никак не мог уразуметь, почему он избегает появляться в больнице. Приходили такие люди, которых он меньше всего ожидал, а он, ближайший товарищ по работе, счел нужным зайти всего раза два, да и то еще когда Арвидас был слаб после операции и они не могли поговорить как следует.

Но больше всего беспокойства причиняла Ева. После памятного разговора, когда она поставила ему неслыханное условие, он поначалу не придал этому особого значения. Но когда он успокоился и серьезно призадумался, когда трезво разобрал их отношения, сложившиеся за шесть лет супружеской жизни, то увидел, что они с Евой незаметно очутились на противоположных полюсах. Отношения жены и мужа Арвидас понимал таким образом, чтобы оба, составляя единое целое, сохраняли самостоятельность и не мешали бы друг другу. Ева в этом отношении отвечала его требованиям: он не чувствовал ее, как пальцев собственной руки, а при надобности всегда мог ею воспользоваться. За последние годы их отношения заметно изменились. Может быть, это началось куда раньше, чем оба почувствовали, но поначалу он не придавал этому значения или попросту не хотел вникать в причины. Да, скорее всего он не желал вникать в причины. По сравнению с той целью — отдать всего себя людям, — которой он подчинил все свои силы, мелкие семейные неурядицы казались ему делом, не стоящим внимания. И только теперь, внимательно приглядевшись к пройденному вместе с женой пути, Арвидас наконец понял, что во многом он был виноват сам. Его взгляды на женщину стали уже не теми, что раньше. Пока он смотрел на Еву, как на домохозяйку и мать своего ребенка, видя в этом ее долг, призвание и личное счастье, он «не чувствовал пальцев руки» и без малейших угрызений совести при необходимости ими пользовался. Это было естественно, как в каждой семье, где муж «зарабатывает хлеб», а жена неизбежно заботится о домашнем хозяйстве и детях. Однако прирожденное умение делать выводы и относить их к самому себе заставило Арвидаса посмотреть на это под новым углом. Он больше не считал положение Евы нормальным, потому что женщина стала для него теперь не слабым существом, которое мужчина возносит до своего уровня, лобызая руку, уступая место в автобусе или иначе выражая свое исключительное уважение, подчеркивающее ее слабость; равноправие женщины в полном смысле этого слова Арвидас теперь понимал как равные с мужчиной возможности пользоваться всеми правами и обязанностями, предоставленными нашим строем, потому что в выполнении своего долга перед обществом он видел одно из высших удовольствий, какие может предоставить человеку жизнь. Ева выполняла свои обязанности матери, хозяйки, жены, но она не понимала значительности, величественности своей человеческой миссии, не ведала самопожертвования, без которого, как казалось Арвидасу, человек не может достичь полного счастья. И в этом виноват он, только он — он ведь не подал ей руки. А когда огляделся, было поздно — она осталась далеко позади. Няня, огородница, посудомойка. Еле различимая точка на горизонте… После памятного разговора она приходила еще раза три, и каждый раз все другая, все неузнаваемее. Он пытался осторожно вернуться к незаконченной теме, объяснить свои позиции, не обижая ее, но ей, кажется, было все равно, что бы он ни говорил. С растущим страхом Арвидас смотрел в ее глаза, непроглядные, как заколоченная дверь, за которой скрывается какая-то тайна, и обижался, как человек, у которого перед носом захлопнулась калитка гостеприимного двора.

…Чем ближе к дому, тем чернее становились его мысли. Но вот он ступил на земли своего колхоза, и настроение тут же исправилось… Он слышал от Григаса, что все знаки показывают на неплохой в этом году урожай, но крепко сомневался — ведь секретарь мог просто утешать больного. Нет, Григас не лгал. Озимь стеной стояла по обеим сторонам дороги, а когда он дошел до поля посеянной раньше кукурузы, долго не мог оторвать взволнованного взгляда от величественного массива. Кукуруза стояла плотно, стебель к стеблю, местами в человеческий рост. Если и в лепгиряйской бригаде такая — а в этом не стоит сомневаться, потому что земля там лучше, — то в этом году силосу будет вдоволь. Зато яровые, особенно в ложбинках, росли вперемежку с сорняками, а кукуруза, которую посеял Мартинас, уродилась хилая, редкая, высотой с петуха, — вряд ли полтелеги с гектара нащипаешь. «Готовый пар под озимые», — горько подумал Арвидас, поворачивая на луга. Варненайская бригада уже скосила и свезла свое сено, а за рекой, где хозяйничали лепгиряйцы, кипела жаркая страда. Простоволосая девушка, сидя на конных граблях, скатывала сено в валы, а бабы граблями и вилами сталкивали его в кучи, чтобы ускорить работу двум мужикам, которые нагружали сноповозку. Уминательница, крепкая и проворная женщина (Арвидас поначалу не узнал, что это Магде Раудоникене), проявляла чудеса ловкости, потому что оба мужика кидали сено целыми копнами, иногда ради шутки нарочно метили накрыть ее с головой, так что ее синее, без рукавов, платье то и дело исчезало в непрерывно низвергающихся волнах сена; но, вынырнув на поверхность, Магде мигом наводила порядок, а поскольку язык у нее был не менее бойкий, чем руки, то на мужиков беспрестанно лилось язвительное, хоть и незлобивое подначивание.

Арвидас перешел по мосткам реку. Стройный ритм работы и праздничное настроение, охватившее людей на покосах, наполнили сердце умилением. Было радостно, что и без него все идет так гладко, и вместе с тем чего-то жалко. «Два с половиной месяца назад я оставил почти пустые поля, а что нахожу? Можно сказать, ни зернышка не посеял, а прихожу с ложкой…» — подумал он, следя взглядом за подлетающей пустой сноповозкой, в которой стоял мужик в одной рубашке и крутил над головой вожжи, подгоняя несущуюся вскачь лошадь.

Арвидас направился к тем, кто нагружал воз, и издали окликнул. Но люди, наверное, заметили его раньше, потому что работа остановилась: мужики, положив на плечо вилы, сняли шапки, а женщины, побросав грабли, сошлись в кучку и, вполголоса разговаривая, двинулись к возу. Арвидас тоже снял фуражку, а потом поздоровался с каждым за руку. И теперь, видя направленные на себя несмелые взгляды, дышащие сдержанным, но искренним теплом, он с особенной отчетливостью почувствовал, как дороги ему эти мало еще знакомые люди и как он по ним соскучился.

— Ну как, друзья, принимаете дармоеда? — спросил он, стараясь рассеять скованность, которая обычно охватывает людей после долгой разлуки в первые мгновения встречи.

— А как же, председатель, — откликнулся один из нагружавших воз. — Давно ждем.

— Может, и не так уж сильно ждете… Но возвращаюсь, и ничего уже не сделаете. — Арвидас со смехом хлопнул его по плечу.

— Чубчик-то не скоро отрастет, председатель, — раздался голос с телеги, и Арвидас, посмотрев туда, увидел Раудоникене, свесившую голову с края сноповозки.

— Раудоникене! Здравствуй. Не сердись, Магдяле, не заметил. — Арвидас встал на цыпочки и вытянул руку, которую Раудоникене, свесившись с воза, сдержанно пожала.

В это время подъехала пустая сноповозка, и Арвидас увидел, что возница в одной рубахе — Викторас Шилейка. Из сноповозки выскочил второй человек, который незамеченным сидел сзади, и, раскинув длинные сильные руки, полубегом понесся к Арвидасу. Это был Тадас Григас. Они без слов обнялись, потом долго трясли руки, глядя друг другу в глаза и широко улыбаясь.

— Вернулся, председатель?

— Как видишь, бригадир.

— Эх, вовремя, в самое время!

— Может, и запоздал малость, да что поделаешь… Доброе сено уродилось в этом году…

— Да, жаловаться не приходится. — Тадас поднял с земли клок сена, понюхал и с блаженным выражением на лице подал Арвидасу. — Понюхай. Сенцо что цветок. Не корм, а лекарство. Свезем без капли дождя.

— Как другие работы, Тадас?

— Шевелимся, председатель. Могло бы быть лучше — вот сахарная свекла вся травой заросла, лен весной тоже не успели прополоть, — но не все колесики без скрипу вертятся, как мой отец говорит. Эта история с кукурузой… — Тадас с досадой махнул рукой.

— Понятно. — Арвидас покачал головой. — А твои-то дела как? Не забывай, что не за горами сессия.

— Спасибо на добром слове, председатель. Эта учеба у меня в мозгу клещом сидит. Если и вытащу, головка останется.

Много вопросов еще вертелось на языке у Арвидаса, но он вспомнил Еву, и его снова охватила беспокойная тоска, которую он все острее ощущал в последние дни. Он попрощался с Тадасом и, пожелав всем удачи, двинулся следом за полным возом, который с тяжелым скрипом пополз по скошенному лугу. Рядом со сноповозкой тащился Шилейка, беспрерывно понукая лошадь, хоть это было и ни к чему, потому что не ленивая лошадка и так тянула что было сил.

— Воз сам выгружаешь, Викторас?

Шилейка вздрогнул и потупил голову. Широкие плечи поникли под невидимой тяжестью, босые ноги подкосились в коленках.

— Да вот… В сарай Лапинаса везем… — не ответил, а выдохнул, будто испуская душу вместе с этими словами.

— Много осталось?

— Мало… набьем сарай… до вечера…

— В сноповозку кидать легче…

— Вдвоем выгружаем…

— Рассказывали, хворал ты?

— Да вот… не взял бес…

Арвидас поравнялся с Шилейкой.

— Почему босиком? Может, еще за июнь не платили?

— Платили… — Шилейка ухватился за грядку сноповозки; телега сворачивала по настилу на большак, надо было придержать, чтоб не опрокинулась.

«Ясное дело. Прогулял трудодни», — хотел съязвить Арвидас, но сдержался.

— Если очень нужно, колхоз выплатит рубль-другой вперед.

Шилейка ничего не ответил. Надутая ветром рубашка трепетала как парус. Сильно пахло сеном и соленым потом.

— Главное — честно жить, Викторас. Все другое само собой придет.

Голова Шилейки задрожала, шея налилась кровью. Он хотел повернуться, посмотреть Арвидасу прямо в глаза — ведь только взглядом можно было выразить то, что он переживал сейчас, но парализующий страх сковал мышцы, и он только выстенал, вкладывая в это единственное слово все унижение, раскаяние, отвращение к себе и благодарность, все те чувства, что в последние дни раздирали его душу:

— Председатель…

— Я ничего не знаю, Викторас. — Арвидас кончиками пальцев прикоснулся к Шилейкиному локтю и тут же отдернул руку. — Забыл. А если ты хочешь, чтоб и другие забыли, то у тебя есть для этого пара сильных рук. Труд, мой милый, самый удивительный химикалий на свете, он любое пятно выводит.

— Я бы никогда… Лапинас… — выдохнул Шилейка.

— Оправдываешься? Перестань! К чему пустые слова?

— Да вот все он, Лапинас…

— С Лапинасом будет особый разговор, а твои дела забудем. Точка! Хорошо?

Шилейка затрясся, бросил вожжи и кинулся к Арвидасовой руке.

— Ну и дурак! — Арвидас с омерзением оттолкнул Шилейку. — За что же, мил человек? Если я для тебя что-нибудь и сделал, то не только из-за тебя одного, так и знай. А если ты мне что-то сделал, то тоже не мне одному. Людей обидел, общество. Такое преступление не слижешь, сколько бы руку ни слюнявил. Работай! Выпрямись во весь рост, как подобает человеку! Вот какого раскаяния мы от тебя требуем. Хватит, наползался за свою жизнь. Хватит, Шилейка!

Арвидас перескочил канаву и направился проселком прямо к усадьбе Круминиса. Когда он позднее обернулся, воз с сеном спускался с пригорка в деревню. Шилейка топал рядом, сгорбившись, низко опустив голову, ветер надувал его рубашку, и он казался огромным пауком.

Летний загон был оборудован тут же за телятником. Его составляли четыре просторных загородки, каждая для телят одного возраста.

У изгороди в примитивной летней кухне (четыре врытых в землю столба придерживали крышу, сколоченную из старых досок, две передвижные полустенки заслоняли от ветра) стояли два чана с варевом для телят. Мартинас, простоволосый, без пиджака, ковшом черпал варево и наливал в два ведра, которые относил к изгороди и подавал Еве. А Ева, подталкиваемая неспокойным стадом телят, разливала пойло в корытца, прикрепленные меж двух крепких стропилин на добрых полметра от земли.

— Прочь, бесенята, — добродушно ругалась она, защищаясь от телят. — Отстань, бешеный, ведро вышибешь. А ты куда морду суешь? Чем не шельма — хвостом по глазам! Бесстыдник…

— Осторожно, Ева. Такая банда может слона растоптать, — предостерег Мартинас, подойдя с ведром к забору. — Знаешь, что мы сделаем? Каждого — в отдельный закут. Покормим и снова в большой загон выпустим. Пока привыкнут, ясное дело, тяжело придется, но я тебе помогу.

— Лучше бы загородку с той стороны так бы перестроили, чтоб можно было их кормить, не заходя в загон.

— Вот так и сделаем! — обрадовался Мартинас. — А потом сообщим в газете про твое рационализаторское предложение и поместим снимок с отпечатком телячьего хвоста на щеке.

— Дай лучше ведро, чем чепуху болтать. — Она притворилась рассерженной, но Арвидас заметил, что ее лицо засветилось тем особым внутренним светом, свойственным женщине, которая и хочет понравиться и этого стесняется и сдержанно ликует, чувствуя, что ее неосознанный вызов не остается без ответа. Она кокетничала! Как пять, нет, как шесть лет назад, когда они только что поженились, а то и как перед свадьбой. Да, скорее всего, как перед свадьбой, потому что он, Арвидас, не помнит, чтобы позднее она старалась ему понравиться, хотя, конечно, он мог этого просто не заметить.

Мартинас поставил ведро на изгородь. Ева хотела его взять, но Мартинас отодвинулся.

— Помощник! Одно горе с таким помощником, — рассмеялась она и снова потянулась за ведром, но он схватил ее за руку.

— Дай, почищу щеку. Очень не к лицу этот отпечаток телячьего хвоста. — Он вдруг выпустил ее руку. Оба минутку смотрели друг на друга, как будто удивившись или испугавшись. Тень тревоги мелькнула на их лицах и снова исчезла, сменившись отблеском будущего счастья.

Арвидас кашлянул.

— Здравствуйте, — сказал он, не узнав собственного голоса.

— Здравствуй, — ответил Мартинас и смущенно потер пальцами шею. — Вернулся?

— Увы, вернулся… Здравствуй, Ева. — Арвидас подошел к забору и протянул ей руку. — Не ждала, что сегодня приду?

— Мы… давно тебя ждем. — Она подставила щеку — растерянная, сама не своя — и вроде бы обрадовалась, что он не поцеловал. — Почему не сообщил?

Он поднял ее голову за подбородок и посмотрел в глаза. Ни следа того, что он видел на ее лице минуту назад. Перед ним не та Ева, которая только что улыбалась Мартинасу, а та, что навещала больного мужа. Женщина долга, безропотно несущая свой крест.

— Не сообщил. А что? Разве что-нибудь изменилось бы оттого, если бы я сообщил? — горько спросил он.

— О чем ты?

— Ни о чем. — Он выпустил ее подбородок и отвернулся. Боялся, как бы не бросил что-нибудь похабное. Он не узнавал самого себя. Надо было что-то сказать Мартинасу — тот, надев шапку, уже смывался, — но что? Что?! «Спокойствие, спокойствие, — шептал он себе. — Где твое хваленое хладнокровие? Неужто в этом смысл жизни? Не теряй своего рационального ума. Раньше ты сперва замечал телят, гладил самого ласовитого и только потом уже видел, что кроме четвероногих тут есть и двуногое существо. И был счастлив. Что же с тобой случилось сейчас?»

— Ты проголодался? — сухо спросила она. — Вот управлюсь с телятами, вернусь и поставлю обед.

— Хорошо, — пробормотал он.

И ушел. «Надо бы в канцелярию», — машинально подумал он. Но остался равнодушен к мысли, что там снова встретит людей, которые его ждут, возможно, не меньше тех, на лугу, — а ведь она должна была его взволновать. Поначалу он удивился, потом, глубже разобравшись в своем душевном состоянии, испугался. Да, именно испугался, потому что вдруг ощутил в себе другого человека, чужого, того самого, который только что подзуживал его отплатить обидой за обиду. Он думал, что в нем давно уже нет того человека, что, совершенствуясь в жестокой борьбе со своими слабостями, искоренил хотя бы самые низкие страсти, и его сознание если и не до конца чисто от унижающих человека чувств, то хотя бы готово справиться с любой жизненной преградой. Увы… Невидимая рука отшвырнула его назад, в прошлое. Тогда ему шел двадцать пятый год. У него уже была ясная цель в жизни, сформировавшиеся общественно-политические взгляды, он презирал человеческие слабости и обожествлял свой идеал — совершенного человека будущего, свободного от множества пороков, которые веками сковывали и еще сковывают крылья человека, не позволяя человечеству подняться до высот абсолютной свободы и добра. Да, тогда он уже твердо шел по избранному пути. Верил в силу своей воли, знал, что ничто не собьет его с ясного пути, не изменит его четкие планы. И все-таки однажды он преступно изменил своим принципам, хотя потом и не жалел об этом. Он был твердо уверен, что не будет жениться, пока не закончит учебу, не начнет работать и не создаст нормальных условий для семьи. Но получилось иначе. Приехал на зимние каникулы свободным, правда влюбленным молодым человеком, потому что уже дружил с Евой, а вернулся в аудиторию мужем. До дипломного оставалось всего полгода, он мог бы подождать, но не сумел взять себя в руки: все перевернул вверх ногами новогодний карнавал. У Евы был самый большой успех, парни ее просто расхватывали, не давали передохнуть ни на один танец. Но это еще было бы ничего, если бы не этот красивый, самоуверенный юноша, который не отступал от нее ни на шаг, он был влюблен по уши, а Ева совсем этим не возмущалась. На следующее утро Арвидас осторожно справился, кто этот юноша, и Ева, ничего не скрывая, объяснила, что это новый директор промкомбината, очень приятный парень, только смешной, потому что зря покупает ей конфеты. Нет, он, Арвидас, еще не подавил в себе тех низменных чувств, которые он считал недостойными уважающего себя человека. Прежде всего — страх. Да, страх. Он испугался, что может лишиться Евы. Нет, сперва пошатнулась его вера в любимого человека, потом восстали ревность, ненависть к тому третьему, нагло встревающему между ними, а уж после этого — страх. Самое примитивное чувство, присущее наименее развитым представителям класса разумных. Но сейчас ведь не тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Он стал старше на шесть лет. Семьдесят два месяца! Может быть, десятая часть отведенного ему возраста! Все по-пустому… Ревность, недоверие, ненависть, страх… Четыре могильщика человеческой личности. Он верил, что уже похоронил их, а они, оказывается, живы-здоровы. Воскресли, как шесть лет назад, в ночь новогоднего карнавала, окружили его, угрожают…

— Это любовь. Я ее люблю, — сказал он вслух и огляделся, придя в себя от звука собственного голоса. К черту, куда он зашел, задумавшись! Ведь двор правления давно уже миновал.

Арвидас притворился, что разглядывает что-то в канаве, словно ради этого сюда и пришел. Играет! Этого еще не хватало, чтоб он начал играть, оправдывая себя. Гнусно! Он решительно повернулся и увидел идущего навстречу Антанаса Григаса. Заведующий скотофермой сорвал с головы шапку, помахал ею и надел как попало.

Арвидас в ответ поднял кулак, но в его жесте было больше позы, чем естественного проявления чувств. Ах, такой ли была бы их встреча, случись она на полчаса раньше!

— Арвидас, ты уже дома, чтоб тебя туда! Вижу, идет мимо двора. Пока из канцелярии выскочил, он куда-то уже упер своими ножищами. Кричу — не слышит. Может, и впрямь Шилейка тебе слух отшиб, а? — затараторил Григас.

Мужчины схватились за плечи, потрясли друг друга, пободались лбами как проказливые козлята. Григас — счастливее человека на свете нет. Новости льются, как зерно из рукава комбайна. Забыл даже, что повторяется, — ведь, навещая Арвидаса, давно уже рассказал все, что знал.

— Слыхал. Знаю. Уже говорил, — отвечал Арвидас, не в силах поддержать приподнятое настроение Григаса, что тот сразу же заметил.

— Чего такой кислый? — забеспокоился он. — Кукуруза настроение испортила?

— Нет. Душа болит при мысли о бессилии всего коллектива, — ответил Арвидас намеками. — Были бы колхозники посознательней, разогнали бы к черту трактористов, и не пришлось бы теперь страдать одной спине Мартинаса.

— Не хочешь показать, но вижу: затаил ты на меня обиду, Арвидас, за кукурузу, чтоб ее туда, — помрачнел Григас. — Не удержал Мартинаса, а как же, виноват. Надо было зубами за свое цепляться, мое сердце же… да и голова были на твоей стороне. Линию не выдержал. Правда, ругался, но со страху, не от твердости, да и то, когда все было кончено. А надо было опередить, объяснить, поддержать его против Навикаса. Струсил, заколебался… Никудышный из меня секретарь, Арвидас. Трус, тупица, чурбан бесчувственный. В хорошей паре могу еще тянуть, а когда один, вот уже и кривая борозда, вот я и пропал, чтоб меня туда…

На этих словах Григаса они свернули во двор правления, и разговор временно оборвался. Прошло немало времени, пока Арвидас, поздоровавшись с работниками канцелярии и вертевшимися здесь колхозниками, осыпав всех вопросами и внимательно выслушав каждого, наконец очутился в председательском кабинете и они могли продолжить неоконченный разговор.

— Нет, Антанас, — сказал Арвидас. — Коммунист, имевший смелость в те времена приютить ребенка сосланных родителей — ты ведь вырастил Настуте Крумините? — не может быть ни трусом, ни тупицей, а тем более бесчувственным чурбаном.

— Мы хорошо ладили с Круминисами. Я же говорил, что не считал их преступниками, а будь они даже такими, при чем тут дитя? Настуте было тогда лет восемь. Прибежал ребенок ночью, кричит. Душа не позволила дверь не открыть.

— Бесчувственный трус дверь бы не открыл. — Арвидас с нежностью посмотрел на Григаса. — Нет, старик, ты отличный секретарь! А что побоялся, заколебался насчет плана кукурузы — каждый смертный ведь может споткнуться. Не терзайся, Антанас, я не сержусь. Больно, врать не стану, но, честное слово, не сержусь. — И, видя просиявшее лицо Григаса, добрые, открытые глаза, Арвидас подумал, как хорошо бы все рассказать этому честному человеку, вместительное сердце которого будто губка умеет впитывать чужое горе. Но разве этим себе поможешь? Нет, только отягчишь сердце другому. Утешение — прибежище слабых духом, а сильный человек должен прежде всего рассчитывать на самого себя.

— На следующей неделе, пожалуй в воскресенье, созовем открытое партийное, — сказал Григас, снова придя в хорошее расположение духа. — Как ты? Хорошо себя чувствуешь? Сможешь? А может, перенесем немного дальше, пока окрепнешь?

— Ничего, достаточно крепок. Выстою, хоть сам Юренас приезжай, — пошутил Арвидас.

— И приедет, чтоб его туда! Но выстоять будет нетрудно — на нашей стороне люди. Не понимаю, как Юренас позволил делать открытое…

— Мы бы сделали и без его санкции. Не забывай, что между Восемнадцатым и Двадцатым съездом партии многое изменилось. Юренасу есть над чем призадуматься.

Григас одобрительно закивал. Какое-то время оба задумчиво молчали.

— Рядом с Лапинасом в бывшем дворе Нюрониса — знаешь, того, что переехал на хутора? — видел вырытый фундамент. Кто там будет строиться? — спросил Арвидас.

— А, там… Клямас Гайгалас — кто же еще! — Григас рассмеялся. — Бешеный человек — захотел непременно по соседству с Лапинасом. Говорит, пускай попробует поджигать, ужак, сам изжарится.

Арвидас взволнованно заходил по комнате. Гайгалас остается в Лепгиряй… Нет, этой новости он еще не знал…

— Неужто? — приятно удивился Григас, что нашел чем порадовать друга. — Съезди в сторону Паюосте, к мельнице. Четыре участка отмерены под новые стройки. Двое переезжают из Майрониса, а двор с кяпаляйских хуторов. Гоялис уже камней навез, а Бяртачюс копает колодец. До осени все хотят построиться.

— Значит, тронулось?! — Арвидас потер ладони, утешившись, как ребенок игрушкой. — Каждый год строились по одному, по два, не больше трех, а в этом — сразу пятеро! Надо всячески помогать этим людям: давать лошадей, машины, организовать воскресники, осенью позаботиться о саженцах, чтоб завели новые сады. Ведь сад в основном и удерживает крестьянина на старом месте. Мы должны прилагать все усилия, чтобы пример новоселов заразил хуторян, которые латают свои перекошенные лачуги, вместо того чтобы строить в поселке пристойные дома.

В дверь постучали.

— Войдите, войдите. В носу не ковыряюсь, сижу в штанах. Войдите, будьте любезны, — посмеялся Арвидас.

В дверь просунулась голова Мартинаса.

— Я хотел… А, ты занят… Тогда потом зайду… — Мартинас в ужасном смущении захлопнул дверь.

— Подожди, подожди! — Арвидас выскочил в канцелярию. — Куда так бежишь? Что за секреты, что надо стесняться секретаря парторганизации?

— Я не стесняюсь… — Мартинас понизил голос до шепота. Он был так взволнован и вместе с тем так подавлен, что Арвидасу стало его жалко, хоть он и не мог победить свою враждебность к нему. — Я никуда не спешу. Потом, потом, Арвидас… Правда, ничего такого… не секрет… но поговорить надо…

Арвидас все понял. Он покраснел и подозрительным взглядом обежал канцелярию, словно те, вдруг замолчавшие за заваленными бумагами столами люди тоже знали их общую тайну.

— Зайди, — проговорил он тихо. — Григас выйдет.

Григас вышел раньше, чем они приблизились к двери кабинета.

— Побежал дальше, мужики. Спешу на ферму, — сказал он с подозрительно беззаботным выражением лица, проходя мимо, и у Арвидаса невольно мелькнула мысль, что старик уже кое-что пронюхал.

Арвидас положил руку на дверную ручку, но передумал, повернул ключ в замке и бросил его в карман. Он не знал, о чем они будут говорить, и не был уверен, стоит ли говорить на эту тему, но от мысли, что они останутся один на один в четырех стенах, ему стало не по себе. Разве можно говорить про такое за письменным столом?

— Ты на мотоцикле? — Арвидас вдруг повернулся к Мартинасу, глядя поверх его головы.

Мартинас кивнул.

— Подъедем к Каменным Воротам. По дороге на Паюосте. Хочу осмотреть участки новоселов. Ты не против? — спросил Арвидас, следуя через канцелярию к выходу.

— Поехали…

— Хорошо бы договориться в ММС, чтобы в этом году начали осушительные работы на Каменных Воротах. Ты еще не говорил насчет этого с директором?

— Нет. — Мартинас подошел к мотоциклу, который стоял посреди двора, сбросил ногой подпорку и нажал на педаль. Мотор завелся не сразу.

— Я думаю, что руководство ММС войдет в положение колхоза и согласится подождать с оплатой. — Арвидас говорил как заведенный, неискренне, совсем не то, что думал. От лицемерия его тошнило, но надо же было что-то говорить, пока не заведется этот проклятый мотор… — Залезем в долги, проценты ударят по карману, но Каменные Ворота в стократном размере вернут вложенный капитал. Один торф чего стоит! А сколько прибавится угодьев…

Последние слова проглотил грохот заведенного мотора. Мартинас сел верхом на мотоцикл и взмахом головы пригласил Арвидаса.

Поехали.

Арвидас глядел по сторонам, стараясь рассеяться, подавить растущее чувство враждебности, но не видел ничего, кроме широкой спины Мартинаса. Спина! Рубашка, надувшаяся от ветра как парашют. Мерзкая спина паука. Где это он видел похожую спину? Соленый запах пота, сено… Ах да — Шилейка! «Интересно, как далеко они зашли?» Арвидас впился взглядом в склоненную шею Мартинаса — здоровую, крепко загоревшую на солнце. Может быть, этой ночью (почему именно ночью?) ее гладили те самые руки, которые еще так недавно ласкали и его, Арвидаса… Гладили… Только ли гладили? Может, его лицо еще горит от ее поцелуев?..

Арвидас стиснул зубы. «Я все еще болен. Здоровый человек не потерял бы головы».

Мартинас сбавил скорость.

— Вот участки. Можем сойти, — крикнул он, полуобернувшись.

— Не надо. На Каменные Ворота! — крикнул Арвидас. Он хотел выиграть время: надо было взять себя в руки.

Они миновали участки, мельницу и свернули налево по поросшему травой проселку.

Каменная пустошь неузнаваемо изменилась. Жаркое летнее солнце высушило лужи, и сейчас только кое-где сверкал глаз омута, окруженный высокой шершавой болотной травой, из которой торчали серые спины валунов. Чахлый кустарник, на который зимой неприятно, было смотреть, теперь буйно зеленел, разнообразя и живописуя убогий пейзаж, который все-таки не выглядел монотонным и по-своему волновал сердце своей дикой красотой.

Мартинас положил мотоцикл набок и пошел вслед за Арвидасом по краю Ворот. Воздух здесь был влажнее, прохладнее, изредка доносился запах водорослей. Раскаленное небо звенело от разноголосого шума птиц, которые, кажется, слетались сюда только для того, чтобы как-то возместить своими песенками обиду природы, причиненную этому убогому уголку земли.

К Арвидасу вернулось самообладание, умение контролировать себя. Духовный кризис, который он пережил по дороге сюда, сейчас казался бредом больного, который, слава богу, все же миновал. Он сел на камень. Рядом был второй, такой же плоский и удобный для сидения. Арвидас показал на него Мартинасу, тот кивнул и тоже сел. Камни были обомшелые и теплые. Как два уютных задремавших на солнце зверя. За спиной куст ольхи с листвой, изъеденной червями. Впереди болотная трава, сонные глаза омутов и камни, камни, камни. И всюду, сколько видит глаз, пучки кустарника. А дальше, на горизонте, — выбравшаяся из ложбины и словно привставшая на цыпочки деревня.

— Ты хотел сказать что-то важное, Мартинас.

— Мне надо уехать из Лепгиряй, Арвидас.

Арвидас резко повернулся к Мартинасу. Тот сидел, глядя в сторону.

— Почему?

— Это неважно.

«Не стоило спрашивать — ведь ясно…»

— Пускай будет неважно. А куда ты собрался?

— И это неважно.

— Оставим такие разговорчики детям, Мартинас. — Арвидас встал, схватил Мартинаса за плечи и повернул лицом к себе. — Скажем, я знаю, что случилось. Но зачем такая паника?

Мартинас зло сбросил руки Арвидаса.

— Ничего ты не знаешь и не можешь знать, потому что ничего такого не случилось. Е щ е  не случилось…

Арвидас сел на камень: от неожиданно прорвавшейся радости подкосились ноги. Но это продолжалось лишь несколько мгновений.

— Ты мальчишка, Мартинас, — овладев собой, сказал он. — Не ты управляешь чувствами, а они тобой управляют.

— Иначе и быть не может. Ведь я — М а р т и н а с, как сказала однажды Года. Чего желать от  М а р т и н а с а? — Он презрительно посмеялся над самим собой.

— Мартинас… Известно, не Йонас и не Себастийонас, но ты крепко ошибаешься, если думаешь, что ты тот же Мартинас, которого я нашел, когда приехал в Лепгиряй. — Арвидас сбросил щелчком червяка, упавшего на плечо Мартинасу. — Т о т  Мартинас не посмел бы прийти сегодня и сказать: «Нам надо поговорить, Арвидас…»

Мартинас покачал головой.

— Все получилось как-то само собой. Мы этого не хотели. Я не виноват. Ни она. Ни ты, ни Года. Или все вместе виноваты. У тебя удивительная жена, Арвидас.

— Да, она хорошая женщина. — Он хотел добавить: «Я ее люблю», но почему-то сдержался. Наверное, подумал, что это прозвучит слишком интимно, а может, испугался сентиментальности, которую считал позором для взрослого мужчины. Помолчав, он добавил: — Ты помнишь один наш разговор? Тогда я легкомысленно отозвался о любви. Нет, любовь нельзя оттолкнуть на второй план, она должна идти вместе со всем, что самое важное в жизни человека. Ты тогда был прав, Мартинас.

— Хоть раз за свою дурацкую жизнь… — Мартинас рассмеялся. С каким-то робким удивлением.

— Да, ты был прав, — повторил Арвидас, словно хотел вытвердить назубок эту истину.

— Может быть. Но что из того, если она не права?

— Кто?

— Любовь. Я ее на руках ношу, а она меня грязными ногами пинает или… даже без пинков я должен бежать от нее, как зверь, затравленный гончими. Мне правда лучше уехать отсюда, Арвидас. Жизнь и так сложна, зачем ее еще усложнять? Удеру куда-нибудь на целину, скорее все забудется. Ведь и фруктовое дерево, пересаженное в другую почву, получает новые свойства. — Мартинас положил ладонь на колено Арвидасу и впервые за весь разговор открыто посмотрел в глаза. На его лице была искренняя просьба, даже мольба.

«Жизнь и так сложна…» Святая правда. В воображении Арвидаса мелькнула сцена у изгороди. «Езжай! — хотел он закричать. — Катись куда угодно. Это самый разумный выход для всех троих…» Самый разумный? Правда? А почему и не самый легкий, самый простой и самый неправильный выход? Слабые людишки таким образом решают теорему вечного треугольника любви. Мы двое любим одну. Второй устраняется, и парочка безмятежно строит жизнь на развалинах чужого счастья. «Откуда мне знать, может, она с Мартинасом была бы куда счастливее, чем со мной? А Мартинас… Нет, тут только начало, мы ничего еще не знаем точно…»

Арвидас несколько мгновений боролся с собой, только несколько мгновений, но ему показалось, что прошел целый час.

— Говоришь, на целину? — Он взял руку Мартинаса, которая все еще лежала на колене. — Что же, многие улетают за тысячи километров лечить душевные раны. Оставляют свои лепгиряи на волю судьбы и летят, как птицы в теплые страны, будто здесь места мало. А наша земля плачет, истосковавшись по трудовым рукам. Искателей счастья хватало во все времена, особенно если еще ради тщеславия им прицепляют имя героя. Герой… Истинное геройство работать за копейки, не зная, получишь ли даже их осенью, а не лететь туда, где сулят кусок пожирнее. Человек, который не любят своей земли, не многого стоит.

— Не говори! — Мартинас раздраженно вытащил руку. — Я не из-за этого, сам знаешь.

— Конечно, не из-за этого, но какая разница, бросаешь ты свою деревню в поисках счастья (будто оно только на целине водится) или убегая от несчастья? Неужто можно убежать куда-то от самого себя? Чепуха! Ты хорошо сказал о пересадке деревьев, но не совсем правильно. Человек не дерево. Дерево вырывает буря, и оно больше не прирастает, а сильный человек после каждой бури сызнова пускает корни и становится еще сильнее. Надо быть сильным, стараться стать таким. А прячась от ветра, таким не станешь. Нет, ты никуда не уедешь из Лепгиряй, Мартинас.

Мартинас встал.

— Я не знал, что ты не любишь свою жену, — сказал он с несмелой надеждой в голосе.

— Нет, я ее люблю, Мартинас. Но верю в себя.

— А в нее?

— Любовь не зависит от одного человека.

— Мне кажется, ты передумаешь, Арвидас. Так или сяк, лучше бы мне уехать. Боюсь, как бы потом не пришлось пожалеть.

— Если пожалеет, то пожалеет один. Только один. Но и тот зря, если сам будет виноват.

Мартинас ничего не ответил — он стоял, устремив застывший взгляд на раскинувшуюся вдалеке деревню. Там, в пестром стаде столпившихся изб, когда-то стояла и его родная лачуга. Только камни от фундамента и остались. Мартинас зажмурился, и из глубин сознания, как драгоценный камень, отшлифованный многими миллионами лет, всплыла картина далекого детства. Нет, этот человек не был его отцом, отец тогда давно уже умер. Этот человек пришел засеять матери ее землю. Он был сеятелем. Он брел по рыхлому полю, выпуская из обеих рук сероватые облачка зерна, а Мартинас шел рядом и помечал соломой полосу. Ноги сеятеля были большие, в лохматых кожанцах, и следочки Мартинаса рядом с его следами казались стежкой живой нитки. Но они шли рядом и — это было самое важное — они оба были сеятелями. Осенью тот же человек пришел помочь матери сжать поле. Он позвал Мартинаса и показал на жнивье несколько вмятин — больших и малых. «Это наши следы. Человек, где бы он ни прошел, всюду оставляет хорошие или дурные следы. Следы, на которых вырос такой добрый урожай, не могут быть дурными». Это сказал сеятель. И Мартинас поверил; ему было хорошо, что рядом с большими следами остались и его крохотные. «Землю надо уважать и любить как свою настоящую мать. Тогда и она будет любить человека. Прислушайся хорошенько, приложись ухом, и услышишь, как она дышит». Это тоже были слова сеятеля. И Мартинас тоже в них поверил.

И теперь он стоял, очарованный детскими воспоминаниями, которые всплыли из тумана забытья, словно башни зачарованного замка, и вновь услышал глубокое дыхание земли, родной земли, на которой отпечатались его детские следы и которая слишком просолена потом и пропитана кровью близких, чтобы можно было с легким сердцем оторваться от ее груди.

1956—1964 гг.

Кяпаляй — Пувочяй — Вильнюс

Примечания

1

Апилинка — административная единица, сельсовет.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Деревня в одно воскресенье

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ В Лепгиряй новый хозяин

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Что людей разделяет

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Первая такая свадьба

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Жизнь сызнова

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

*** Примечания ***