Старый помещик [Константин Георгиевич Болконский] (fb2) читать онлайн

Константин Георгиевич Болконский Старый помещик

Осень — красивое время года. Леса постепенно покрываются золотом, потом краснеют и темнеют, а под конец, сбросив свой наряд, готовятся к долгой зимней спячке, чтобы весной дать жизнь новым побегам и листьям. Небо становится странного пронзительно-синего цвета, часто закрывается сытыми серыми тучами, которым уже не хватает сил подняться ввысь, поэтому они плывут низко, едва не задевая верхушки деревьев. В прохладном воздухе начинает витать сильный терпкий запах бархатцев, которые за их способность цвести от начала сентября и до первых морозов так любят высаживать везде, где только можно. В нашем городе тоже, ведь Орёл ничем не отличается от других городов России. Он мог бы выделяться на карте, мог бы стать таким же знаменитым, как Москва и Питер, и здесь бы ходили толпы туристов, но время ещё не пришло, и придёт ли когда — неизвестно.

Неспроста я заговорил об осени и Орле вместе, у них много общего. И дело вовсе не в том, что наш город переживает эпоху увядания, а в том, что с ним, как и с осенью, связано большое количество писателей и поэтов. Перечислять их долго, я назову самых знаменитых: Тургенев, Лесков, Бунин, Фет и Тютчев. Наверняка вы вспомните хотя бы одно произведение каждого из них. Родились они не все в Орле, а в Орловской губернии или даже за её пределами, но наш город они посещали часто, ведь он был губернским центром.

Разговор о золотой поре и творчестве я начал неслучайно, это лишь предисловие, ведь история, которую мне бы хотелось рассказать, произошла именно осенью и именно там, где каждый камень и листок вобрали в себя мысли и чувства одного из самых знаменитых писателей России, в Спасском-Лутовинове. Усадьба Тургенева, пожалуй, — единственный музей, который может привлечь туристов в наш регион. Там проходят праздники, выставки, концерты. Если же шум и веселье не вызывают у вас интереса, то приехать стоит ради парка, разбитого на территории усадьбы более двух столетий назад. Тишина и покой так и навевают мысли о чём-то большом и прекрасном, заставляют задуматься о жизни, и само собой приходит осознание, что здесь нельзя не писать. Как видите, пишу и я.

Был конец сентября. Погода, на удивление, стояла тёплая, светило солнце, только прохладный ветер своими редкими порывами напоминал о том, что уже далеко не лето. Мы ехали в Спасское-Лутовиново не просто погулять, а посетить недавно отреставрированный дом Тургенева. Никогда там не был, но и не сказать, чтобы стремился, учитывая, что пару лет назад, как раз в юбилей литератора, этот дом разобрали до каркаса, а до этого я и не видел, чтобы туда активно водили экскурсии, да и вообще кто-либо входил.

В полдень мы уже были на территории музея и ужасались огромному наплыву людей, которого, кажется, я здесь никогда раньше не видел даже в дни гуляний. Взрослые с маленькими детьми, школьники 10–11 классов — все толпились у кассы. Радовало только одно — очередь продвигалась быстро, поэтому через двадцать минут мы уже ждали экскурсию, присоединившись к группе, возле церкви Спаса Преображения, находившейся почти сразу за воротами. Наш экскурсовод, пожилая дама с тёмными жиденькими волосами, заколотыми на затылке в пучок, представилась как Тамара Николаевна и стала вести свой рассказ с самого начала, то бишь с того, кто был первым владельцем усадьбы, про его судьбу и некоторые легенды, связанные с этой на первый взгляд заурядной личностью. Особенно мне запомнилась легенда о разрыв-траве, которую ищет дух умершего помещика, чтобы восстать из могилы. Потом экскурсовод плавно перешла к описанию его племянницы и наследницы — Варвары, которую знает любой пятиклассник как мать Тургенева и прообраз барыни из рассказа «Муму». Дальше сообщила о пожарах, уничтоживших большую часть господского дома, и совсем немного поведала о Тургеневе и его братьях. После такого краткого экскурса в историю семьи Тургеневых мы проследовали в дом, точнее в единственное уцелевшее его крыло.

Вошли мы через дверь, ведущую в галерею. Её разделили картонными перекрытиями на две части, сделав в меньшей гардероб, где нам выдали бахилы и попросили натянуть маски на нос, а большую оставив пустой, если не считать узкого шкафа, люстр в специальных стеклянных ящиках и портрета Тургенева. Иван Сергеевич с должной выдержкой выслушал, собственно, как и все собравшиеся, историю про люстры и их особенности. Пожалуй, не буду раскрывать все тайны, кому интересно — милости просим в Спасское-Лутовиново, лучше расскажу про следующую комнату — столовую.

Что вы ждёте от столовой богатого барского дома? Фарфор, хрусталь, золотые и серебряные вилки и ложки? Увы. Столовая на редкость была бедна посудой. Не сохранилось почти ничего, кроме вазы для фруктов, красивой, позолоченной, в виде девушки-ангелочка с блестящими крылышками, державшей чашу на голове; сахарницы; индивидуального молочника и одной тарелочки, которую толком и рассмотреть нельзя, потому что всё стоит кучно в центре стола под куполом. Тамара Николаевна снова начала рассказ издалека: про Варвару Петровну, её порядки, а потом уже про конкретную посуду, шторы, портреты, напольные часы и самовар, который я даже не сразу увидел. Он притаился у самого выхода на маленьком столике и издалека был похож на медную вазу.

Пройдя столовую, мы попали в малую гостиную. Ничем так не запоминается дом Тургенева, как этой комнатой, а точнее главной вещью, которая находится в ней — диваном. О, про этот диван мне рассказывал ещё дедушка, бывавший в музее в молодости, лет так сорок назад. По словам нашего экскурсовода, сам Иван Сергеевич не очень лестно отзывался о диване, поскольку тот был настолько мягким, что, сев на него, ты уже не захочешь что-либо делать, а только сидеть, а ещё лучше лежать, закинув голову на мягкий подлокотник. Собственно, за свою мягкость и удобность диван получил название «самосон». Рядом с зелёным чудом стояла тумбочка с белым массивным светильником из камня, напоминавшим урну для праха, а над диваном висел портрет молодого Николая Сергеевича — старшего брата писателя. Зная, что он был военным, скажу сразу: на портрете нет никакого намёка на его будущую (относительно времён написания портрета) деятельность, просто барчонок с тёмными волосами и правильными чертами лица, в красном халате с белым отворотом.

За малой гостиной шла большая гостиная. Лично моё мнение таково, что это самая красивая комната в доме. Первое, что бросилось в глаза, — это спинка дивана, фриз которого украшен позолоченными рельефами в виде фигурок людей на мотив античности. Столик и стулья из красного дерева гармонично дополняли интерьер, но закрывали прекрасные резные ножки дивана в виде сирен¹ с головой древнегреческой девушки с характерной причёской и позолоченной диадемой. Из мебели были ещё трюмо и бюро-секретер, на стене висели картины, а заканчивала ансамбль необычная люстра чёрного цвета, имевшая форму казана и украшенная позолоченными элементами растительного орнамента, по краю которой располагались электрические свечи. Не вписывалась в общий богатый интерьер только тощая ваза с пучком серо-лиловой травы и рыженькими цветочками, стоявшая сиротливо посередине стола.

Пока Тамара Николаевна с огромным воодушевлением рассказывала про картины, мимо нас сновал чей-то беспокойный ребёнок. Маленькая девочка то пыталась хныкать, то дразнила мальчика с фотоаппаратом, то просилась к папе на ручки, а, когда тот брал, сразу же просилась обратно на пол. И это всё производило неимоверно много шума, заглушая даже голос экскурсовода.

Из большой гостиной мы плавно переместились в кабинет Тургенева. Уютная комната в тёмно-бордовом цвете переносила нас из дня в какое-то затяжное утро, когда, не выспавшись, с гудящей головой не хочешь вставать с постели и открывать тяжёлые шторы, а сделать это надо, иначе не сможешь проснуться. Здесь не было электрических ламп, поэтому полумрак разбавляли только лучи солнца, пробивающиеся через окна, занавешенные белоснежным тюлем, но и они не могли до конца осветить всё помещение. Удивительно, как в этом полусне можно вообще что-то делать.

Главным объектом комнаты, конечно же, был письменный стол, за которым Тургенев мог работать по восемь часов в день без перерыва, сочиняя новые или переделывая старые рассказы. В центре стола в стеклянном кубе лежал костяной канцелярский нож, принадлежавший писателю. Также на столе имелся подсвечник с небольшим экраном, по словам Тамары Николаевны, защищавшим глаза от яркого света свечи. На стене рядом с дверью, через которую мы вошли, висел портрет отца писателя Сергея Николаевича. Под ним стояла открытая полка для книг с массивными томами, но, какого автора, я рассмотреть не смог, был слишком далеко. Рядом со мной располагалась ширма, но вот заглянуть за неё я не успел.

Всё началось со странного запаха. Он был ни на что не похожим, я не могу его даже толком описать. Первое, что пришло тогда в голову, что это могут быть пары ртути. Но ведь ртуть не пахнет. Я спросил у мамы, не чувствует ли она запаха, на что та лишь отрицательно помотала головой. Продолжал слушать экскурсию, стараясь сосредоточиться на ней, но тщетно. Запах был всё сильнее. И вдруг перед глазами стали появляться белые пятна, у меня началась паника, парализовавшая всё тело. Я пытался моргать, но от этого белые пятна расплывались сильнее, заволакивая всю видимую картину. Я испугался. В голове откуда-то возникла мысль, что, если сейчас заститься всё белым, я больше никогда ничего не увижу. И только потом, когда начался звон в ушах и ноги стали сами собой подкашиваться, я понял, что теряю сознание. Я схватился за первое, до чего дотянулась рука, за мамино плечо, и сумел выдать только одну фразу: «Мне плохо».

Происходившее дальше сохранилось в голове у меня обрывками, я продолжал видеть, но то, что появлялось рядом, можно сравнить с разноцветными кляксами на чистом листе. Я помню только, что экскурсовод не прервала ни на мгновение свою речь, помню, что меня вывели в соседнюю комнату и усадили на стул возле окна, из которого тянуло сквозняком. Я снял очки, куда-то швырнул их и облокотился на подоконник, пытался придвинуть нос к свежему воздуху настолько, чтобы он разом выбил всё ещё докучавший мне запах воображаемой ртути, даже привстал, но, закрыв на мгновение глаза, свалился на пол и очутился в настоящем кошмаре.

***

Я растянулся во весь рост на холодном деревянном полу, чувствуя, как горят подбородок и ладони, а в целом стало гораздо лучше: ни запахов, ни звона в ушах и никаких белых пятен, только тьма. Открыв глаза, я увидел, что в помещении был полумрак, ни одна лампочка на люстре не горела, только из-за спины бил слабый холодный свет. Вокруг никого. В потёмках я не мог понять, что это была за комната, но даже тогда, когда глаза привыкли, дело не стало яснее. Опираясь на мышечную память, я определил, что это должна была быть большая гостиная, но зрение опровергало эту теорию. Куда-то делось трюмо, нет картин, стульев гораздо больше, да и стол увеличился в размерах, на нём появилась скатерть. «Может, это другая комната? Кто знает, куда меня привели?» Я обернулся к свету. Это была луна. Полная и белая, за окном она озаряла сад, совершенно мне не знакомый.

Я почувствовал покалывание на пальцах, зрение и слух не изменились, но было физическое ощущение, как будто меня выдрали из одного мира и переместили в другой. Ох, если бы вы знали, как мне знакомо это ощущение. Я попал в Грань — особое место пространства и времени, где души умерших ждут своего упокоения. Можно сказать, что это параллельный мир, в который могут войти души и живые избранные. Как вы можете заметить, мне на этот счёт повезло, хоть и везение это было со знаком минус. Чаще всего общение с духами, душами и призраками доставляло мне огромную кучу проблем, ведь они всегда что-то требуют, а я как порядочный Всевидящий путник (человек, способный видеть духов, общаться с ними и помогать заканчивать их земной, если, конечно, так можно сказать, путь) должен выполнять их требования. Но что-то было не так. Во-первых, отсутствие подопечного — духи всегда прямолинейны, не будут шутить и прятаться, всегда показываются сразу. Во-вторых, время суток — оно всегда оставалось прежним в мои прошлые путешествия в Грань. В-третьих, место — оно тоже претерпело слишком сильное изменение, но, возможно, я ошибся комнатой. А самым главным отличием было то, что я перестал ощущать боль, пропала тактильная чувствительность, душу постепенно наполнял страх, однако он был приглушённым, будто я сплю, вижу кошмар и хочу проснуться, но не могу. «Что за чертовщина?» — подумал, оглядываясь в комнате, пытаясь найти ответ.

Что-то зашуршало за закрытой дверью, ведущей в предполагаемую малую гостиную. Я тихонько подошёл и осторожно приоткрыл дверь. В свете одной единственной свечи стояли две женщины, они разбирали посуду, которой был загромождён небольшой стол в центре комнаты. Дивана не было, светильника и портрета тоже. Обои были другими, не было плотных изумрудных штор, вообще никаких штор не было. Женщины в длинных юбках шёпотом переговаривались, стараясь шуметь как можно меньше, но я услышал их диалог.

— Недолго ему осталось, — шептала одна из женщин, стоявшая лицом ко мне, но загородившая собой источник света, поэтому ни её саму, ни её собеседницу я не мог толком разглядеть.

— Может, ещё поправится, — возразила вторая, но явно не была в этом уверена.

— Даже дохтур руки опустил, что уж там говорить… Жалко его… Да на всё воля божья! Без матери рос, может, теперь с ней встретится, — заключила первая. — Эх, Иван Иванович так к нему привязались, даже изволили учителя из-за границы выписать, да только когда прибудет энтот учитель, некого учить-то будет.

Вдалеке послышались шаги, резкие, стучавшие каблуками. Там, за вторыми закрытыми дверями, кто-то шёл в мою сторону. Мгновения ожидания, что сейчас распахнутся двери, мне показались бесконечно долгими. «Не хочу, не хочу снова искать кого-то…» — пришла мысль, когда в теле стала расплываться горячая тяжесть, заставившая опереться на косяк двери, но даже так у меня не было сил стоять. В голове нарастала пульсация, вернулась чувствительность, затылком я ощущал, как сильно бьёт жар, лакированная деревяшка, бывшая ледяной, от одного моего прикосновения моментально нагрелась. Ноги отказывались держать тело, и я безвольно опустился на стул, спинку которого нашарил рукой. Шаги слышались всё отчётливее. Вопрос о том, кому я буду помогать на сей раз, испарился сам собой, я уже ничего не мог, а стоило закрыть глаза, я тут же провалился в кромешную тьму.

***

В ноздри ударил резкий запах нашатыря. Меня легонько тряхнули за плечи. С трудом открыл глаза. Надо мной склонились мама и смотрительница музея, сопровождавшая нашу группу. Первая меня тормошила, а вторая водила перед моим лицом проспиртованной ватой.

Приходить в себя было болезненно, на меня разом нахлынули эмоции, которые там, в Грани, были задушены неизвестной силой: сначала всепоглощающий страх, а потом злость. Следом ударила вторая волна жара, спина мгновенно взмокла.

— Костя, — мама перестала наконец меня трясти, забрала вату у смотрительницы и сама стала ею размахивать.

— Не переживайте вы так, у нас много здесь падают, — чересчур спокойным голосом заметила смотрительница. Она мне тогда ещё не понравилась. Вся подобранная, не старая и не молодая женщина с короткой стрижкой шла за нами от гардероба. И казалось, что она смотрит и запоминает каждое движение всех присутствующих, был бы у неё в руках блокнот, она бы это всё ещё и записала.

— Всё… нормально, — выдавил я из себя, когда отступил жар и появилась слабость.

В висках по-прежнему бил пульс, но любопытство было сильнее, я осмотрелся. Малая гостиная, день за окном, очки, валявшиеся на подоконнике, — всё так, как и должно быть. Я успокоился и наконец почувствовал прилив сил, осознал, что всё закончилось, затем перестала болеть голова. Забрал у мамы вату, из которой стал выдыхаться нашатырь. Запах уже не казался резким, он сделался приятным.

— Всё хорошо, — уверенно заключил, вставая со стула. Ноги держали крепко, правда, голова немного зашумела, когда я наклонился к подоконнику за очками, но сразу же поднесённая к носу вата своим ароматом заставила мозги прийти в порядок.

Мама смотрела на меня в ожидании ещё каких-нибудь слов, но сказать мне было нечего. Смотрительница взяла со стола флакон и быстрыми шагами, стуча по паркету каблучками, пошла прочь из комнаты.

— Чего ты вдруг испугался? — поинтересовалась мама, немного погодя.

— Я же никогда не падал в обморок! Мне показалось, что пахнет чем-то странным, может, мебель чем-то обработали.

— Возможно, видел ведь, что маленький ребёнок тоже неспокойно себя ведёт, — мама положила руку мне на плечо. Она так делала всегда, когда хотела приободрить, и это всегда срабатывало. Я не мог не улыбнуться.

Ребёнок! Он почувствовал не запах, он почувствовал чью-то неуспокоенную душу — дети восприимчивее, чем взрослые, так говорил Мастер. Даже без каких-либо талантов могут их видеть и не осознавать этого. Конечно, так как я, они не прыгают между мирами, но приятного тоже маловато.

— Вы пойдёте дальше? — спросила смотрительница, вернувшаяся в гостиную. Она бросила на меня свой холодный пронзительный взгляд, намекая на то, что пора бы нам отсюда уйти.

Но уходить мы не собирались. Я хотел дослушать экскурсию, мы ради неё сюда и приехали. В душе побаивался повторения истории с запахом и перемещением, но надеялся, что вата с нашатырным спиртом мне поможет выдержать пребывание в кабинете, а дальше будет легче, ведь кто не рискует, тот и не пьёт шампанского. Мой Мастер говорил, чтобы я не злоупотреблял этим девизом, но его здесь не было, его вообще у меня больше не было. Мастер распрощался со мной больше трёх месяцев назад, бросив разбираться с каждой проблемой самостоятельно, сказав только, что дальше я должен научиться всему сам. И последнее время всё было не так, вокруг творился хаос, в котором я двигался без направления, лишь бы куда-нибудь прийти. Прежним было только одно, я задавал вопрос: «Как бы на моём месте поступил Мастер?» Не стал бы рисковать, развернулся и ушёл отсюда, а я рискнул.

— Пойдём.

Экскурсия уже закончила изучать кабинет и переместилась в следующую светлую и пустую комнату. Я не успел даже осмотреться, снова перед глазами стала мутнеть картинка, запах чудо-ртути забил даже нашатырный спирт. Сомнений уже не было — на сегодня экскурсия для меня окончена. Мама, заметив моё состояние, попросила сопровождающую экскурсию смотрительницу музея проводить нас до двери на выход.

Нас провели боковыми коридорами и выпустили на улицу через ту же дверь, откуда мы и заходили в дом, сказав напоследок, чтобы мы не расстраивались, ведь всю основную экспозицию увидели, осталось всего две пустые комнаты, которые особого интереса не вызывают.

Как только дверь захлопнулась, я опустился на ступеньки, стянул бахилы и сунул их в карман. Голова дала о себе знать, снова отзываясь тупой болью. Вата перестала источать запах нашатыря, но его заменял свежий воздух. Мама расположилась рядом. Мы сидели молча минут пять, пока я не пришёл в себя.

— Пошли? — спросила мама, указывая на аллейку, начинавшуюся сразу за здоровенным, обнесённым декоративным железным заборчиком дубом — гордостью усадьбы.

Я кивнул, вставая со ступенек. Шли медленно, осматриваясь. Клумбы с розами с одной стороны, ковёр из жёлтых листьев с другой, и на этом ковре, как султан, важно и величественно стоял тургеневский дуб. Остановились мы у таблички, описывающей его. Из того, что надо знать о дереве, то, что он примерный ровесник Ивана Сергеевича, тем и примечателен.

Мама не читала, она искала место для удачной фотографии. Справа от дорожки была разбита клумба и огорожена кустарником, за которым шла вытоптанная тропинка, чуть левее которой на ближайшем дереве висела кормушка для белочек в виде теремка с лесенками, идущими вниз и вверх. Родительница схватила меня за ручку рюкзака и потянула туда.

Моя мама безумно любит белок, поэтому уйти просто так мы не могли, надо было хорошо изучить все деревья и кусты, вдруг рыженький зверёк захочет нам показаться. Но ни одной белки не было, не было и птиц, они пока не нуждались в подкормке. Зато были бабочки — злая шутка природы, маленький кусочек жизни, который загнётся с первыми же морозами. Но если бабочки были в безопасности как минимум до конца сегодняшнего тёплого дня, то чей-то беспокойный ребёнок (второй уже за сегодня) явно нуждался в помощи.

Его яростный рёв был таким неожиданным, что я рванул сразу, как по сигналу, даже не поняв, что произошло. Оказалось, что пацан, на вид лет шесть, не больше, умудрился перелезть через ограду к дубу и сильно разодрал ногу до крови.

— Эй, не реви, — подбежав к заборчику, я огляделся. Вокруг дуба пустые лавки, на тропинке тоже никого.

«Придётся самому доставать», — подумалось мне тогда.

Мальчик посмотрел на меня, замолчав на мгновение, но только на мгновение, а затем разрыдался ещё сильнее и заорал ещё громче. Меня передёрнуло. Не люблю чужих детей, хоть режьте, особенно таких капризных и плаксивых. Но истерика ребёнка — это половина беды. Вторая половина вылезла из кустов с свирепым видом кабана, готового меня разорвать.

— Чего ты смотришь, помоги ему! — подбежав к изгороди, крикнула мне на ухо женщина. — Сейчас, сынок, он тебя вытащит.

Я побелел от такой наглости, но вой ребёнка был настолько противным, что спорить не стал. Скинул рюкзак на землю и прикинул, как будем доставать. Ограда была мне по грудь, поэтому перевеситься через неё и ухватить мальчишку за плечи не было возможности, не дотянулся бы. Пришлось лезть. И вот чёрт бы побрал эту мамашку, которая упёршись мне в лопатки, в тот самый момент, когда я уже был на заборчике, толканула вперёд, пытаясь ускорить процесс перелезания. Колышки загудели и пересчитали мне рёбра, едва не порвав кофту. В мыслях я перечислил всех её родственников, даже дальних. Но, стиснув зубы, я продолжил взбираться.

— Сейчас, сыночек, сейчас! — и эта деятельная, но, к сожалению, не большого ума женщина ухватила мою ногу за щиколотку и перекинула через изгородь, когда я, перенеся на другую сторону вторую нижнюю конечность, искал опору. Нашёл. Ровно тогда, когда, саданувшись левой ногой об очередной колышек, перекувыркнулся и встретился хребтом с землёй, а затем, прокатившись ещё с полметра, с дубом.

***

«Как же мне везёт: экскурсию не дослушал, в Грани побывал, обморок схлопотал, мальчишку достал… Ох, пардон, ещё не достал… И снова Грань!» — думал я, не открывая глаз. Спина отзывалась тупой болью, покалывало в кончиках пальцев, и ощущение переноса через границу миров пронеслось сквозь всё тело. Чёрт, неужели дерево — портал в Грань? Я нехотя открыл глаза. Ночь. Снова ночь, снова полная луна, свет которой с трудом просачивался через плотную крону дуба. Лёгкий ветерок, шевеливший волосы, упавшие на лицо, был по-осеннему холодным, пригнал запах гниющей листвы и сухой травы. Земля подо мной холодная, влажная, прямо-таки грозившая простудой, но вставать я не желал. Мне было хорошо. Холод забрал боль, остудил голову. Я не мог оторвать глаз от причудливых теней и лучиков — подвижной игры засыхающей листвы, которая вот-вот облетит, даже толком не пожелтев. Хорошо.

Через какое-то время встать мне всё-таки пришлось. Зубы начали выплясывать чечётку, ветер, дувший сзади, через влажную кофту пробирал до костей. А дуб был тёплый. Я обошёл его кругом и, спиной прислонившись к коре, стал ждать, пока ветер утихнет. Это перемещение, если не считать, конечно, времени суток, было, как и все прошлые нормальные переходы, — будто попал в зазеркалье: пустой парк, не изменившийся ни на одно деревце, клумбы и дом писателя — всё на своём месте. Тишина и покой, нарушаемые лишь шелестом листвы. Здесь был бы рай, если бы место не находилось в Грани — в чужом мире, мире, где я — подневольный, раб любой души, просящей помощи. Ведь я могу их не только видеть, но и слышать, понимать и исполнять их последнюю волю. Такова моя работа, навязанная природой, навязанная особенностью моих близоруких глаз, за которые меня зовут Всевидящим путником. Поскольку свободно перехожу через границу миров в обоих направлениях, и не только душой, но и телом.

Если вы помните, то первое перемещение я сравнил с дурным сном: есть страх, но притупленный, других чувств, эмоций, тактильных и болевых ощущений нет, ясно осознаёшь исключительно желание проснуться. Этот переход намного легче, так как все чувства и эмоции на своих местах, только не в своём мире. А это меняет многое. Ведь Грань — мир духов, законы здесь тоже на их стороне, даже законы физики, поэтому осязание, обоняние, слух и зрение в Грани не помощники, а порой даже враги. Ориентироваться здесь можно только на внутренний голос, хоть я и не отказываюсь от привычных методов познания: на вид, на слух и на ощупь, всё же места, в которые забрасывает Грань, иногда бывают нестерпимо отвратительны, если разбирать их только с помощью привычных нам органов чувств. Но это я отвлёкся. Теория Грани интересна, её изучают все добросовестные «глазастые», но понять дано не всем и не сразу, главное, что должен уяснить каждый, — не стоит рваться к духам, рискуешь напороться на неприятности.

Как раз в тот момент, стоя под дубом, я вспоминал эти золотые слова, когда внезапно появилась тёмная фигура, двигавшаяся по аллее в мою сторону. Дух. Бежать к нему навстречу, как уже было сказано, не имеет смысла. Если я нужен — он подойдёт сам, нет — пройдёт мимо. И этому я оказался нужен. На расстоянии в метров пять дух остановился, разглядывая меня, щуря фосфоресцирующие серые глаза. Я тоже осмотрел его с ног до головы: мужчина лет шестидесяти, с залысинами на лбу, абсолютно седой, чуть сгорбленный, одетый в тёмный плащ, в тёмных кожаных перчатках, в правой руке лакированная трость. Он поманил меня рукой и направился вглубь парка.

Шли мы молча и долго. В темноте было тяжело ориентироваться, я натыкался на ветки, изранил руки и лицо, хотел зажечь фонарик, но, ощупав карманы, понял: телефон остался в рюкзаке в нашем мире. Призрак, как мне показалось, и сам не знал дорогу, вёл нас по наитию и кругами. Спустя какое-то время мы вышли из тени деревьев к пруду. От него дорога вела вверх по небольшому холму, призрак забормотал. Его нечленораздельная речь походила на какое-то заклинание, я прислушался.

— Разрыв-трава… мертвец… разрыв-трава…

Всё остальное было вне частот воспринимаемых мной звуков.

Идти уже не хотелось, тем более в горку, но Дар Путника тянул за стариком. Наконец мы остановились. В этой части усадьбы я никогда прежде не был: ровная поляна, ограниченная лесом, большой плакат с охотником, растянутый на стенде настолько далеко от меня, что размером он был не больше почтовой марки, налево какие-то постройки хозяйственного назначения и теплица. Тишина. Даже ветер стих, и призрак вместе с ним. И тут началось.

В пальцах покалывало, голова загудела, а свет луны стал болезненным, было желание спрятаться от него, убежав обратно в парк. В глазах забил пульс, казалось, что они с каждым новым ударом надуваются, как мыльные пузыри, и вот-вот лопнут к чёртовой матери, свет тоже начал пульсировать. На ровно освещённой поляне стали выделяться пятнами клочки пустой чёрной земли, поглощавшей свет, и оттого становившиеся всё темнее и темнее. Старик снял перчатку и иссохшим пальцем указал на одну из чёрных дыр в этом бесконечном и безумно ярком море лунного света. Тяжело ступая и проваливаясь в мокрую землю на полботинка, я шёл до ближайшего клочка земли всего пару минут, но по ощущениям целую вечность. Глаза перестали пульсировать, они просто болели, заглушая все мысли, родившиеся тогда в голове. Под конец я стал на четвереньки, поначалу прислонившись лбом к холодной земле, этот холод принёс минутное облегчение, уменьшил боль и дал возможность доползти до чёрной плеши на увядающей голове осенней полянки.

В чёрной лунке была голая земля, такая тёплая, будто над ней весь день светило яркое солнце, а потом пролил мелкий летний дождик. По телу пробежали мурашки, пальцы, слегка онемевшие и похолодевшие, с трудом разгибались. В глазах резко и сильно кольнуло, так что те заслезились, а после боль ушла, не оставив и следа. Тяжело дыша, я промаргивался, не веря наблюдаемой картине: из глубины тёплого грунта полезли тонкие белёсые листики, реагировавшие на каждый мой вдох и выдох. Как тонкие серебряные ниточки, они сплетались друг с другом, образуя нити потолще, которые сплетались с другими, крутившими своё ни на что не похожее кружево. Руки сами потянулись к этому чуду. Листики были мягкими, шевелясь, щекотали кожу.

— Сорви её, — раздалось совсем рядом и так внезапно, что я разом вскочил на ноги и обернулся.

Старик, который вёл меня сюда, стоял в двух шагах, вороша чернявые волосы с только появляющейся сединой. Его спина распрямилась в горделивой осанке, лицо стало молодым, только глаза по-прежнему серые и фосфоресцирующие.

— Сорви её, — он повторил это чистым высоким голосом, не имевшим ничего общего с ворчаньем старого проводника.

Я ещё раз посмотрел на траву, оглянулся на него и уже хотел выполнить просьбу и уйти в свой мир, как в поле моего прояснившегося зрения появилось третье очень знакомое действующее лицо.

— Не смей трогать это! — визг, переходивший в хрип, противно зазвенел в воздухе. Я узнал этот голос и шаги, пускай они и не стучали каблуками, увязавшими в сырой земле.

Сопровождающая из музея уверенно топала в нашу сторону, сверля меня глазами. Я бросил ещё один взгляд на призрака, тот промолчал, но смотрел так, как будто он висел над бездной на единственной верёвке, конец которой у меня в руках. И я почувствовал, что правильно будет сорвать эту траву, почувствовал сердцем, как всегда учил Мастер.

Я присел на корточки и потянулся к траве, но не успел её даже коснуться, в воздухе раздался свист и по правому запястью резануло лезвие. Кровь, хлынувшая из раны, упала на серебряное «кружево»: листики с шипением почернели и сгнили в одно мгновение.

Призрак вмиг сгорбился и поседел, лицо его потемнело, покрылось глубокими морщинами, он не смотрел на меня, устремил взор туда, где только что были кружева из чудо-травы, а в яростно бившем свете луны на его щеке заблестела слеза. Внутри вдруг стало пусто, не у него — у меня.

Что творилось дальше, меня в тот момент уже не интересовало. Женщина из музея схватила меня за руку и потащила прочь от поляны. Я шёл за ней, как безвольная тряпичная кукла, но продолжал смотреть на старика, неподвижно склонившегося над пустым чернеющим клочком земли.

Меня доволокли до дуба, тряхнули за плечи, заставив отвернуться от призрака. Смотрительница зло огляделась и закрыла своей рукой мне глаза, впившись ногтями в виски и надавив. Я дёрнулся, как от кратковременного удара током, но не сопротивлялся своему перемещению. «Я не помог ему», — эта мысль была такой горькой и противной, такой нестерпимой, что даже боль в висках я не заметил, а, когда меня отпустили, я, как всё та же тряпичная кукла, повалился на землю, в который раз не желая открывать глаза.

***

Листва дуба защитила мои глаза от резкого света солнца, но они всё равно заслезились, наверное, из-за горящего затылка и запястья. Смотрительница музея склонилась надо мной, почти неуловимым движением закрыла маленький складной ножичек, сунула его в карман и состроила испуганную мину.

Я слышал детский плач и строгий женский голос, отчитывавший ребёнка, слышал, как подошла мама, как что-то сказала смотрительнице, а та ответила что-то вроде «Бывает…», но всё это было так далеко от того, где были мои мысли, а они были всё там же, стояли и смотрели вместе со стариком на оставшуюся чёрную пустошь.

— Ты цел? — наконец спросила смотрительница, окидывая заботливым взглядом, вызывающим у меня тошноту. Огромных усилий стоило не выдернуть руку, за которую она потянула, пытаясь помочь встать.

Поднялся. Находившаяся позади мама слегка дёрнула за волосы, приставшие к ссадине на затылке и, похоже, сорвала струп — защипало.

— Ты сильно рассёк затылок, — констатировала она.

— Не волнуйтесь, — смотрительница прямо-таки излучала заботу и внимание, от которых завяли бы не только помидоры, но и сорняки, — у нас есть антисептик, перекись, бинты и пластырь, сейчас всё обработаем. Иди за мной.

Женщина не стала повторять мой горький опыт с перелезанием через ограду, а оправила одежду, осторожно отворила калитку и позвала меня за собой, вытирая руки белым невесть откуда взявшимся платочком. От этой педантичной опрятности сводило зубы, ведь она не пренебрегла ею даже в Грани, когда, прежде чем дотащить меня до дуба, присела на корточки, нашла в траве нож, встала, поправила юбку, глянула на кофту и только тогда схватила меня и поволокла на выход из Грани. Можно было подумать, что ножом она не умела управлять, ведь она не сразу протёрла лезвие и сложила его, а несла в руках до портала, убрала уже здесь, даже не осмотрев его, но это не так. Чего стоило только её точное попадание в руку на расстоянии не меньше десяти шагов от меня.

Пошёл за ней, попутно найдя рюкзак, который ждал меня за оградой, и вручив его маме со словами: «Жди меня здесь». Но если вы думаете, что ссадина на затылке или след от ножа меня тогда волновали, то вы ошибаетесь. Меня беспокоил голос совести, которая прямо-таки рвала и метала. Мне нужно было поговорить.

У самых дверей представилась такая возможность. Мы были вне поля видимости моей родительницы и других людей, очень вовремя исчезнувших из этой части усадьбы. Остановились вместе: она, держась за ручку двери, и я, навалившись на перила.

— Не хотите представиться и объяснить мне, что всё это значит?

— Антонина Эдуардовна, — даже не соизволила повернуть голову в мою сторону. — Я предотвратила один очень крупный скандал, причиной которого мог стать один малолетний… недотёпа, решивший поиграть в героя.

— Малолетний… недотёпа — это я? Кажется, вы хотели использовать другое слово.

Последовала пауза. Наконец её высокоблагородие Антонина Эдуардовна соблаговолила повернуться ко мне. Хотя лучше бы она этого не делала. Взгляд, которым она сверлила во мне дырку, вполне мог заменить бурильную машину на строительстве метрополитена, если, конечно, таковой бы имелся в Орле, но за неимением надобности в тоннелях под землёй она решила проделать их во мне. Однако смотри на меня или не смотри, розовым в крапинку я не стану, а затянувшейся паузой грех было не воспользоваться — изучил её с ног до головы.

Худая, вполне подтянутая тётка в приличных годах, явно не считавшаяся с возрастом в паспорте. На ней были надеты чёрная обтягивающая юбка до колена и белая полупрозрачная рубашка с рукавами, оканчивающимися пышными кружевными манжетами, все интересные места закрывала жилетка из плотной чёрной ткани, к которой была приколота брошь в виде жемчужного полумесяца с крапинками-камушками красного цвета. Возраст выдавало лицо, хоть морщины старательно прятались под слоем косметики, часть из них всё же была заметна. Волосы чёрные, явно крашенные, были острижены коротко и в заколках и резинках не нуждались.

— Я сказала ровно так, как считаю нужным, — из голоса пропала вся заботливость и доброта, зато на смену им пришли холод и высокомерие. Смотрительница сложила руки на груди.

— А раз вы говорите только то, что считаете нужным, не считаете ли вы нужным более подробно объяснить мне сложившуюся ситуацию? — вежливость, особенно злая и ироничная, никому никогда не вредила.

Смотрительница была готова меня сожрать за мою нахальную ухмылку, причём целиком, даже скрипнула зубами, но пояснила:

— Дуб — это вход в Грань…

— Это я уже понял, дальше.

«Если она будет объяснять мне такие прописные истины, мы до вечера не разойдёмся», — пронеслось в мыслях.

— ДУБ — ЭТО ВХОД В ГРАНЬ, — с нажимом повторила смотрительница. — Не смей меня перебивать! Ты бесцеремонно ворвался туда, несмотря на запрет.

— Надо было бросить бедное дитя на произвол судьбы, — снова скрип зубов, не моих, — и тикать от его мамашки.

— МОЛЧАТЬ! Мало того, что ты зашёл туда, куда не следует ходить подросткам, ты ещё едва не лишил нас музейной ценности.

— Дух — музейная ценность, вы в своём уме?! — от такой глупости у меня сдали нервы.

Не успел я и глазом моргнуть, как смотрительница впилась ногтями в ссадину на затылке, заставляя наклонить голову. Зараза, больно же!

— Значит слушай сюда, — голос перешёл в шипение, она приблизилась к моему уху, — если ты думаешь, что знаешь всё и вся, глубоко заблуждаешься, и, раз твой Мастер не соизволил тебе рассказать, я сделаю это за него, — она слегка ослабила хватку, но не отпустила. — Существует особая группа призраков, которые являются символами места, им никто не помогает, они бродят и тем самым привлекают к музеям внимание, они экспонат, на который тоже иногда приходят посмотреть, конечно, в определённое время, когда Грань открывает двери в наш мир. И если ты думаешь, что ты такой молодец, спасаешь душу невинного, помогаешь обрести покой, то ты последний дурак, корчащий невесть что! А ещё, по-видимому, глухой, потому что про разрыв-траву и что она делает вам, рассказывали в начале экскурсии.

— Это сказки, легенда… — я захлебнулся болью, когда она надавила на рану, казалось, её ногти достали до затылочной кости.

— Может, и сказки, только когда ты выполнишь его просьбу, он уйдёт, освободится. Старый помещик, потративший жизнь на поиски разрыв-травы, хочет восстать из могилы. Верится в это, конечно, с трудом, но то, что он перестанет бродить, — это понятно и ребёнку. А если перестанет бродить, то на кой чёрт нам рассказывать эту легенду? Мы должны лишь охранять Грань, а не лезть туда! Ты понял?!

Я понял тогда только одно, что с этим пора кончать. Нырнул головой вниз и назад, остановил руку, снова потянувшуюся к моей шее, и сжал её, хотел показать, что тоже умею делать больно.

— Помогать или нет — это мой выбор, моё право, и вы не можете мне указывать.

— Ошибаешься, могу. И если бы каждый Всевидящий путник делал то, что хотел, от Грани ничего не осталось бы.

Антонина Эдуардовна вырвала руку, смотря мне прямо в глаза взглядом победителя.

Ох, как же мне не хватает Мастера, который улыбнулся бы самой доброй улыбкой и сказал бы:

— Да пошла ты.

И сказал бы в слух. Кажется, я так и сделал, а после дёрнул ручку двери. Мгновение, и из перил крыльца выросли стены, а два сверливших меня буравчика растаяли, как страшный сон.

***

За сегодня это было третье перемещение в Грань и второе за всю мою жизнь, когда я снова ничего не чувствовал. По-моему, многовато для одной маленькой поездки за город.

Но делать нечего, обратно сам я не мог переместиться, ведь я вошёл сюда не через портал, а сам по себе. Значит, ищем того, кто знает выход, или ждём обратного перемещения. Несомненный плюс в том, что Антонина Эдуардовна не могла сюда попасть, вероятность такого казуса — тысячная доля процента.

Прежде всего надо было осмотреться. Дверь, за которой начиналась галерея, я сразу же оставил, решив идти в противоположном направлении. В полумраке комнаты найти что-либо было крайне сложно, приходилось идти почти на ощупь, но ни на что не наткнуться, ничего не расшибить и не поранить — это ли не чудо? Точно было зеркало, в нём отражалось слабое сияние знакомой нам луны, просачивавшееся из окошка. Несколько стульев, придвинутых к стене, цвет обивки вроде жёлтый. Больше мебели не было, зато были картины, но за неимением хорошего освещения разглядывать их было бесполезно.

Я прошёл эту комнату и нырнул за приоткрытую дверь. Во второй комнате было темнее, чем в первой, но зато была лестница, на верхушке которой горели свечи.

Поднявшись, я немного растерялся, направо и налево было две освещённые комнаты, в какую пойти— не знал. Слушать свои чувства было бесполезно — их не было. Поэтому применил самый «научный» метод — метод тыка. И пошёл налево.

Пройдя одну комнату с большой кроватью, шкафом, комодом и секретером, я попал в маленькую, но уютную, где толпились люди. Они окружили что-то и старательно копошились возле этого чего-то, не давая мне даже возможности взглянуть мельком на причину суматохи.

И тут у меня случилось открытие века! Женщина, которую я попытался остановить, когда та выходила из комнаты, прошла сквозь меня. Для меня это было шоком. Просили чувства и эмоции — нате — потрясение и жуткий ступор. Оттаял я только, когда мужчина и ещё пара женщин прошли сквозь моё тело, даже не дрогнув. И вообще, все как-то быстро ретировались отсюда, представляя моему взору причину всех хлопот.

У стены под одеялом бледный, с синюшными дрожащими губами лежал ребёнок шести-семи лет. Мальчик с трудом повернул голову к мужчине, сидевшему рядом на стуле и склонившемуся над ним. У столика рядом с кроватью был ещё один, статный, но уже немолодой господин с аккуратно остриженными бакенбардами. Он звякнул склянкой, бережно опуская её в недра своего чемоданчика, захлопнул его и вышел, буркнув что-то себе под нос.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, — голос мальчика был слабым, мужчина, лица которого я пока не видел, сполз со стула, стал возле кровати на колени и как можно ближе придвинулся к мальчику. — Я слышал, что сказал тот… с горькой водой. Я умираю, но ты не горюй. Мне знахарка секрет рассказала, я тебе его расскажу, — мальчик долго прокашливался, упираясь руками в край кровати, прежде чем продолжить. Мужчина, стоявший на коленях, придерживал его за плечи. — Она в усадьбе нашей в лунную ночь видала, как душа одного мужика ходила и траву, разрыв-траву, искала. Эта трава любого воскресить может, но за воскрешение душа должна на место другой стать и путь к этой траве указывать, а знахарка траву эту срывала и кому-то давала, только не вспомнила кому. Стало быть, раз она уже померла, то и траву указать сможет. Только там ещё что-то было, она говорила, но я позабыл. Может, и тебе укажет, только погоди немного, сначала отпеть меня должны, а только потом траву найти сможешь. Бабка обещала, что укажет. Только увидеть и сорвать её можно только раз в жизни, — последние слова растворились в тишине. Мальчик отвернулся от мужчины, посмотрел в окно.

— В лунную ночь, всего один раз, не забудь, она обещала…

Он закрыл глаза и больше не открыл. Я кинулся к кровати, хотел проверить пульс, дыхание, помочь хоть чем-нибудь, но тщетно, руки прошли сквозь тело. Мужчина, сидевший на коленях и молившийся, поднял голову. Сердце пропустило удар. На меня смотрели серые живые глаза, знакомые доболи, они смотрели не на ребёнка, на меня, и то, что в них было, врезалось в душу, раздирая её на куски. Там были злость и отчаяние… и бессилие. Он молил, молил, чтобы мальчик открыл глаза, потом резко побледнел. Молодой, с едва появляющимся серебром в тёмных волосах, он задрожал, схватился за голову и заплакал. И вмиг поседел.

Я вылетел из комнаты пулей, промчался по лестнице, чувствуя, как по щекам текут слёзы, а в голове снова и снова звучал тихий голос угасающей жизни: «В лунную ночь, не забудь, она обещала…» Чёрт, чёрт, чёрт!

Смерть, страшная, мучительная, забравшая с собой невинного ребёнка, шла по пятам теперь за мной. Я бежал от неё сломя голову, чуть не навернувшись на лестнице, едва не вышибив дверь, но не удалялся от неё. Она дышала мне в спину, тянула ко мне руки, всё повторяя: «В лунную ночь, не забудь, она обещала…»

Я схватился за ручку двери и начал молиться: «Пожалуйста, хватит! Выпусти меня отсюда!» За грудиной резко сдавило, я согнулся пополам, стал жадно хватать ртом воздух, дёрнул дверь — не поддалась. Тьма подбиралась всё ближе — луна заходила за тучи, лишая меня последней возможности что-то видеть. Я ещё раз дёрнул ручку двери, а, когда та не открылась, со всего размаху ударил кулаком. И сдался. Закрыл глаза — и будь, что будет.

***

Открыл глаза только тогда, когда тыл кисти вспыхнул болью. Дверь, освещённая солнцем. Горько усмехнулся. «Моя душа в обмен на его душу, — эта мысль пугала и терзала, — мне повезло, что я не сорвал её, но, чёрт возьми, я мог бы ему помочь! Мне ведь некого воскрешать, некому её отдать. Может быть, я бы и не стал призраком. Может быть… а может, и нет».

Я ещё раз саданул кулаком в дверь, так что она загудела, и отвернулся. В глаза слепило солнце, которому я радовался и которое уже ненавидел, просто хотелось, чтобы оно село и закончился этот день.

— Я пожалуюсь твоему Мастеру, и он тебе устроит взбучку, гадёныш, — как ни в чём не бывало продолжала смотрительница. Я взглянул на неё. Женщина замолчала, сначала чему-то удивилась, а потом вдруг вся подобралась и приготовилась, будто я сейчас накинусь на неё.

«Да кому ты нужна, карга старая», — это я сказал про себя, а вслух:

— Нет у меня Мастера. Жалуйся куда хочешь, — и пошёл прочь, чувствуя неимоверную усталость и голод, сосущий под ложечкой.

Мама долго недоумевала, когда я сказал, что раны мне так и не обработали. Справились подручными средствами: промыли водой и протёрли антисептиком, завалявшимся в недрах рюкзака.

Гуляли мы после этого недолго. Почти всё время молча. За нами следовали детишки из десятого класса, слишком шумные, мы пытались от них уйти, но их фотограф, будто нарочно, вёл подопечных за нами. Мы обошли усадьбу кругом, спустились к причалу, от него направились дальше до забора, преодолели мостик и утоптанные тропинки левого берега Большого пруда, затем опять через мостик и оказались снова в парке, а дальше через берёзовую аллею наткнулись на Кузнечный пруд. От пруда вверх по дорожке вышли на широкую поляну, на самой окраине которой стоял портрет Тургенева с ружьём и собакой. Отсюда он был размером не больше почтовой марки.

Я сел прямо на землю, ощущая холодными руками её тепло. Засыхающая трава была пока ещё мягкой, щекотала пальцы. Солнышко припекало. Согревшиеся сойки кричали из рощи, находившейся за забором. Меня разморило, чуть не уснул, пока мама общалась по телефону со своей подругой, улетевшей работать в Перу, а потом пересказывала мне новости из-за границы.

— Ну что, куда дальше? — спросила мама, положив голову мне на плечо. Я вздрогнул, дремота сразу прошла.

— Домой.

И спорить даже никто не стал. Мы миновали конюшни, погладили лошадь, и прямая дорожка вывела нас к воротам усадьбы, но не ушли, а свернули ненадолго в кафе, потому что есть хотелось жутко. Правда, блинчик с мясом толщиной с мой мизинец и чашка чая с сахаром не так чтобы сильно заглушили голод, но сделали его терпимым.

Когда мы были уже за воротами, я ещё раз оглянулся. Дорожка к дому была пустой, тишина стояла гробовая. И в этой тишине по дорожке плыл призрак старого помещика, нет, не здесь, в Грани. Никто его не увидит, не услышит, пока не наступит ночь и он не получит возможность выйти в наш мир, но он идёт, молодой и седой, считая камешки под ногами своей лакированной тростью.

Примечания

1

Сирена — демоническое существо, полуптица-полуженщина, обитающая на морских скалах и своим сладкогласным пением завлекающее мореплавателей в гибельные места (Толковый словарь русского языка, Ожегова С. И., 2013).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***