Записки остраннённого [Ян Нелитов] (fb2) читать онлайн

Я. Нелитов Записки остраннённого

1. О романе Александра Пушкина «Татьяна Ларина»

Принимаясь в 1823 году за «Евгения Онегина», Пушкин в письме Дельвигу назвал свое произведение поэмой. Позже он решил, что это все же роман. Сути дела это, однако, не изменило: главное в «Онегине» вовсе не сюжет. Главное – то, что сам Пушкин называет «забалтыванием», а мы – лирическими отступлениями. Именно в них ярче всего проявились и личность поэта, и его дар. Поэтому для нас, читателей, «Онегин» – именно поэма. Про Пушкина.

И не только для нас. Для большинства критиков – тоже. При всем разнообразии статей, посвященных «Евгению Онегину», нет среди них такой, в которой было бы внимательно рассмотрено становление характеров героев – без лирики, сугубо психологически. Исключениями, на первый взгляд, могут показаться работы Белинского и Писарева. Но… Давайте поступим так: притворимся пока, что их статей не было. Хотя бы ради экономии времени читателя. Вернемся к Белинскому и Писареву в конце наших заметок – в приложении. Для желающих. Как говорится, «см.» А здесь заметим одно: Виссарион Григорьевич в своих статьях постоянно сбивается, именуя «Евгения Онегина» то поэмой, то романом.

***

Итак, наша цель – прочитать «Онегина» именно и только как роман. По возможности не замечая ни отступлений, ни поэтической составляющей. То есть, стать на время холодными занудами-рационалистами. А в помощь нам – остраннение.

Начнем. Детство героя. Сказано о нем мало, но эпоха известная. Разберемся. Ребенок из весьма состоятельной столичной семьи. Сирота с ранних лет: о матери в романе ни слова. Воспитание – домашнее, никаких новшеств, вроде лицея. При этом, как ни странно, в юности – добрый приятель, а позже – даже друг самого Пушкина. И член его круга. Вплоть до попыток этого круга привить юному Евгению высокую страсть не щадить для звуков жизни.

Сколько-нибудь осмысленного систематического образования Евгений не получил. Ни поэзия, ни история, ни, тем более, точные и естественные науки его не интересовали. Читать пробовал – без толку. А уж писать – и подавно. Ибо занятие сие требует упорного труда… Да и о чем он мог бы написать? Ведь и умственные способности Евгения автор оценивает не слишком высоко. В самом деле, представьте себе человека, который, как бы вы ни бились, не может отличить ямб от хорея!

С такими-то, не слишком лестными, «вводными» данными получает читатель главного героя объемного романа. Поневоле вспомнишь язвительные замечания Писарева о, так сказать, историческо-философских диспутах Онегина с Ленским – человеком всё же с европейским образованием.

Ну ладно, а чисто психологически – что Онегин за человек? В самом начале своей мятежной юности герой неожиданно оказывается истинным гением в науке нежной страсти. Не имея к тому решительно никаких оснований. Не убогий же француз преподал подростку сию науку! А книг Евгений, как мы знаем, не читал. Сия необъяснимая метаморфоза – лишь первая в цепи психологических странностей в романе. К ним мы вернемся еще не раз – и попытаемся понять, как подобные «ляпы» мог допустить такой автор. Не просто безоговорочно умнейший русский писатель ХIХ века, но и один из самых точных и тонких психологов всей мировой литературы.

Может быть, секрет внезапного превращения не слишком умного малообразованного домашнего подростка в профессионального ловеласа, талантливого имперсонатора и психолога – в том, что автор, увлекшись, наделил героя своими качествами? (Примерно так, как сделал это в V строфе первой главы: «…И возбуждать улыбку дам // Огнем нежданных эпиграмм».) Нет, в данном случае такое объяснение не подходит. Ибо сам юный Пушкин – при всей его влюбчивости – ни ловеласом, ни, тем более, красавцем-франтом, подобным ветреной Венере, не мог считаться никак.

Где же искать объяснение такому скачку в характере будущего бездельника и повесы – и существует ли оно вообще? Оставим вопрос пока открытым. Таких вопросов «Евгений Онегин» перед занудами-рационалистами (каковыми, напоминаю, временно являемся мы с вами) поставит еще немало.

Следуя за Пушкиным и его героем, направимся в деревню, на почтовых…

Большой дом в Санкт-Петербурге ушел за долги. Как и состояние. Евгений – богатый помещик: «Заводов, вод, лесов, земель // Хозяин полный». Перемена образа жизни – радикальнейшая. Ни Talon, ни балета, ни карт, ни стихов, ни балов, ни тайных свиданий с уроками в тишине, ни образованных друзей из высшего света… Ничего! А ведь наш герой, пережив к тому времени уже вторую (и также необъяснимую) метаморфозу, не просто резко поумнел, но стал мечтателем и интересным собеседником для самого Пушкина: «Мне нравились его черты, // Мечтам невольная преданность, // Неподражательная странность // И резкий, охлажденный ум». Это – про человека, который так и не научился ни всерьез читать, ни упорно трудиться вообще над чем бы то ни было? В данном случае, похоже, Александр Сергеевич описывает все же именно себя. А точнее то, что видел бы в зеркале, если бы оно еще и льстило ему чисто внешне. Каково этому, новому Онегину одному в деревне?..

Так или иначе, но факт остается фактом: главный герой уже в первой главе романа претерпевает два кардинальных превращения, объяснения которым автор дать даже не пытается. Повторюсь – не скользящий по верхам беллетрист, а великий Пушкин, создатель таких психологически выверенных героев, как Герман, как Борис Годунов, как… да что там – даже злая мачеха его «Белоснежки», как и его старик-со-старухой психологически вполне убедительны. Нигде и никогда ни одного прокола – и вдруг такие очевидные “ляпы» в романе, на который ушло семь лет жизни! Даже время в нем расчислено по календарю. А в психологии героя – пробелы.

Ладно, пора, и правда, в деревню. Что Евгений нам продемонстрирует, став помещиком? А вот что. Не любя Гомера и Феокрита, он кое-что все же прочитал – и стал «экономом». А по ходу дела, похоже, еще и на редкость порядочным человеком. Что бы он там ни думал про болеющего дядюшку, однако, если судить по делам его («…слишком часто разговоры // Принять мы рады за дела»), то и здесь метаморфоза налицо: безоговорочно в ущерб себе пустынный мудрец заменяет барщину на легкий оброк! С чего вдруг в легкомысленном эгоцентрике сочувствие к страданиям каких-то незнакомых крепостных? Если бы нечто подобное проделали Ларины или Ленский, автор не преминул бы об этом сказать. Но – нет: опаснейшим чудаком все объявили именно Онегина! Никак в героя снова на минуту вселился другой чудак – сам Пушкин? Кто знает, кто знает…

Как бы то ни было, а в нашем счете у Онегина уже третье «штрафное очко». (Или всё же у Пушкина?..)

Однако – явление второе. Входит Ленский. Семнадцать лет. Тоже богат. Тоже красив. Тоже круглый сирота. Во всем же остальном – полная противоположность Онегину: образован, знает и любит немецкую классическую философию, поэзию Шиллера и Гёте, сам пишет стихи. В чем истоки таких сильных различий? Так ли радикально отличались детство и отрочество Ленского от детства и отрочества его будущего друга – или дело во врожденных качествах? Похоже, ни то, ни другое. Главная причина – во влиянии самого Пушкина. Никуда нам от этого клише не уйти: Александр Сергеевич и правда раздарил частицы своей неисчерпаемо разнообразной личности трем героям романа. И подростковая романтика его целиком досталась Ленскому вместе с образованностью. Ладно, пусть так. Но откуда взялся Ленский – однолюб?! Хотя… Давайте будем читать внимательнее: у Пушкина мелочей не бывает. «Его душа была согрета // Приветом друга, лаской дев…» Гм! Гм! Читатель благородный, как это: душа согрета лаской дев? Ай да Пушкин… Но – мы ведь в роли зануд. Так что Ленскому – первое «штрафное очко». И сразу же, чтобы два раза не вставать: «Но Ленский, не имев, конечно, // Охоты узы брака несть…» И снова – гм, гм. Ибо: «Он весел был. Чрез две недели // Назначен был счастливый срок // И тайна брачныя постели…» Этот самый срок – через несколько дней после именин Татьяны, то есть зимой, примерно через полгода после приезда Владимира в свое имение. Ничего не поделаешь – календарь есть календарь. Так что, «Ленский – два».

Идем дальше. Владимир Ленский, говоря суконным школьным языком, – герой скорее положительный. Особенно – на фоне Онегина. Однако отношение автора к этим «от делать нечего друзьям» может натолкнуть на совсем иные мысли. Судите сами. Стали бы в пушкинском – лицейском! – кругу уважать человека, в описании которого значатся: нелюбовь к поэзии и к литературе вообще, неумение и нежелание делать что-либо полезное, «гениальные» способности к холодному разврату и постоянное применение этих способностей на практике. Ох, вряд ли. Куда охотнее в тот круг был бы принят Ленский. Однако ни в одной строке романа Пушкин не позволяет себе иронии по отношению к Онегину – даже после крайне неприглядной истории с дуэлью. Осуждение – да. Но не сарказм. Чего никак не скажешь об отношении автора к Ленскому. Ирония по его поводу слышна в интонациях автора регулярно. А уж по поводу его стихов… Впрочем, разберем и это.

«Всегда восторженная речь». Что же, буквально? Именно так – всегда? Тогда снова – гм! Дальше – больше: «Он сердцем милый был невежда». Да, да – милый. Но все-таки невежда! Что ж так-то? После Канта, Шиллера и – стократ – после Гёте! Да прочитал ли он их хоть немного всерьез? И – что? Продолжал «подозревать чудеса»?..

Неужели Ленский – это и правда упрощенный до полупрозрачности сам Александр Сергеевич – только не в семнадцать лет, а в двенадцать – тринадцать? Глядя на поведение и образ мышления Владимира, а позже – читая его стопроцентно пародийные вирши, поверить в такое объяснение легче легкого. «Куда вы удалились?» Воистину – куда? Что ж, «Ленский – три».

Приносим извинения за извилистость пушкинского сюжета, но шаг в сторону: вновь к образу Онегина. На сей раз речь – о его деликатности в обращении с людьми. Судя по тому, что мы знаем об этом человеке, сие свойство ему, мягко говоря, не слишком присуще. Лучшая тому иллюстрация – демонстративное поведение по отношению к соседям. Однако же: «Сноснее многих [Да ладно! Я.Н.] был Евгений // Хоть он людей, конечно, знал // И вообще их презирал, – // Но (правил нет без исключений) // Иных он очень отличал // И вчуже чувство уважал». А как же! Иных – очень. Вот, например: «В чертах у Ольги жизни нет… // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // на этом глупом небосклоне». «Онегин – четыре». (Или всё же Пушкин – семь?..»)

Наши волна и камень сходятся. Спорят. Обо всем. А чаще всего их тема – страсти. Те самые, от которых Евгений, пресытившись, давно отстал. Ну ладно, это – Онегин. А Ленский-то! Что путного мог сказать о страстях он?! Впрочем, на этом поле так отплясался непримиримый Писарев, что нам решительно ничего не осталось, кроме как молча зачислить Владимиру четвертое «штрафное очко» и пойти дальше – к теме чистой юной его любви.

«…как одна // Безумная душа поэта // Еще любить осуждена». Полноте, Александр Сергеевич, Вы ли это?! О каком таком поэте Вы тут изволите говорить? Конкретно – назовите хоть одного из своих собратьев по задорному цеху – такого, который чуть отрок, плененный своей избранницей, сохранил эту любовь до восемнадцати лет – включая венчание! «Ни охлаждающая даль, // Ни долгие лета́ разлуки…»Уж не ирония ли очередная эти Ваши слова о поэтах-однолюбах? Не самоирония ли?.. Очень, очень похоже.

В этих своих проявлениях Ленский настолько пародиен, что, в отличие от деликатного (гм!..) Онегина, сам автор не удерживается от прямой издевки: «Ах, милый, как похорошели // У Ольги плечи, что за грудь! // Что за душа!..» Ну Алекса-а-андр Сергеич!..

***

А нас – на контрасте с надоевшим автору милым портретом Оленьки – ждет встреча с музой Александра Сергеевича Пушкина, воплотившейся на сей раз в образ «барышни уездной // С печальной думою в очах, // С французской книжкою в руках».

В этом случае наш счет «штрафных очков» останется нулевым до конца. Почему это именно так, мы уже догадываемся.

***

Итак, она звалась Татьяной… Всё, теперь – серьезно! Никаких шуточек, никакого сарказма, никаких забалтываний. Начиная с ХХV строфы второй главы романа – и еще очень долго – мы слышим лишь голос Поэта, давным-давно переросшего восторженного юношу Ленского, Поэта с резким охлажденным умом – и потому честного и с собой, и с нами. Слушающего голос разума, но и не утратившего способность слышать глас души.

Так… Похоже, мы слегка отвлеклись от роли сухих зануд. Это всё Пушкин! Он слишком силен, когда «включается» в полную силу, лирику его так запросто в штыки не атакуешь.

Но – к разуму. Охлажденному и честному.

Таня. Ни красоты, видимой кому-либо кроме Поэта. Ни румяной свежести. Ни легкого характера. Свои ее не приняли. Она ведь не умела ласкаться даже к матери. Как и играть с подругами. Осталось доверить ей еще и поэтический дар – и… Но это уж было бы слишком – Пушкин создавал все же идеал женский (а до Марины, Анны и красавицы Белы было еще ох как далеко…) Да и на что Пушкину девушка-поэт? А ей – Онегин…

Нет, автор искал совсем иной образ. (Да, его тоже он искал «в зеркале» – и с этим клише не поспоришь.) А стихи… А стихи Александр Сергеевич не доверил ни одному из героев. (Надеюсь, никто не думает, будто то, что сочиняет Ленский, это стихи?)

***

Перед нами – три детства. Детство Евгения – никаким образом не способное породить упомянутые метаморфозы ума и души. Детство и юность Владимира – тоже не объясняющие его замерзание на стадии восторженного подростка. И, наконец, детство Татьяны. Каковая с самого начала была не от мира сего. Такой мы и увидели ее при первом появлении на сцене. Работая над этим психологическим портретом, Пушкин берется за кисть всерьез – и пишет его на высшем уровне своего мастерства. Не только поэтического, но и человековедческого.

Именно с появлением Татьяны поэма «Евгений Онегин» (каковую смело можно переименовать в «Ай да Пушкин!») быть таковой перестает – и становится в самом деле романом. Романом «Татьяна Ларина». Автор его – тонкий психолог, а порой и грамотный психоаналитик. (Да, за век до появления самого понятия. Это вам не какой-нибудь шарлатан «Мартын Задека».) Этот автор не позволит себе ни единого «ляпа» в характере героини.

Сравнивая подробное (можно сказать, тщательное) отслеживание Пушкиным становления души Татьяны Лариной с легкомысленным проскальзыванием по поверхности двух мужских образов, мы видим… Да ни черта мы не видим! Сравнивать тут попросту нечего. Но – не переписывать же первые полторы главы наново. В конце концов, в этих полутора главах о ведущем герое их говорится честно, подробно и чаще всего на высоком литературном уровне – в первом лице. А двое других… Что ж, видно, не зря одного из них потомки обозвали «первым лишним человеком русской литературы», а другой только и нужен был автору в качестве жертвенного… гм… козленка. А заодно, раз уж подвернулся, как повод для окончательного расчета с поэтическим детством ХVIII века. Включая и детство самого Пушкина.

***

Татьяна. Чужая. Одинокая. Ни игр, ни кукол. Зато – страшилки в детстве и романы в отрочестве. Все это – вовсе не «откуда ни возьмись». От матери. Как рыцарь-романтик Том Сойер сформировался не сам собою, но стараниями книжной полки своей тетушки, так и трижды романтическая Татьяна Ларина приняла на себя нереализованные мечты своей матери. В отличие от которой не попала в поле действия максимы о привычке, заменяющей счастье. Как, впрочем, и истинный отецгероини – Пушкин – что бы он про эту «замену» ни писал в первом лице.

Но детство кончилось, и Татьяна вполне готова – можно ее влюблять. В кого? А кого ждала ее душа? Вот в «кого-нибудь» и влюбим. Ибо интересна нам сейчас любовь как таковая, а не ее предмет. Ведь истинная любовь подобна пресловутому буддийскому хлопку одной ладонью – и потому возникает в одиночестве. А значит, и способны на нее лишь очень немногие. Чужие. Вот почему, как бы это ни казалось странным, вовсе не шумный «романтик» Ленский почуял в Татьяне истинную жизнь, а начисто лишенный этой самой романтики Онегин – охлажденным умом своего создателя. Потрясающая фраза: «Когда б я был, как ты, поэт» – даже несмотря на предшествующее ей циничное «выбрал бы» – одна из лучших жемчужин романа. Конечно, это не слова самого Онегина. Куда ему – после брусничной-то воды. В этот момент сам Александр Сергеевич (забыв про свое правило не вмешиваться в жизнь героев, а позволять имсебя вести, лишь записывая за ними то, что увидит сквозь магический кристалл) попросту воплощается в Онегина и произносит эти слова его устами. Очень уж красиво вышло – вот и не удержался. Ладно, он Пушкин, ему можно всё. Он еще и Ленского на дуэли убьет… Впрочем, то – не в порыве увлеченности, но лишь потому, что так было надо.

В остальном же Пушкин продолжает быть честным зрителем, не зная наперед, «чем все это кончится». Смотрите: «Ты в руки модного тирана // Уж отдала судьбу свою. // Погибнешь, милая, но прежде…» Как мы знаем, кристалл выбрал иной путь: если кто тут и погибнет, то скорее модный тиран. Но – не будем забегать…

***

Очень, очень хочется поговорить об уникальном пушкинском юморе. Именно здесь, в строфах, посвященных развитию влюбленности Татьяны, он особенно тонок и блестящ. Однако у нас сейчас не то в предмете. Юмор – отложим.

***

Мы добрались до хрестоматийного апофеоза романа – переведенного Пушкиным с несуществующего французского оригинала письма Татьяны к… К кому-нибудь. Ибо видела она предмет своей любви от силы час. Не сказав с ним двух слов, посидела в сторонке у окна – пока гости пили свой морс за вощаным столиком. И бог бы с ним, с предметом – даже самого письма героини – нет.

Не мог Александр Сергеевич тут соврать – честно сознался в своем авторстве. (Все мы знаем цену адекватности поэтических переводов. Что же говорить о стихотворном переводе прозаического текста…)

Наш «переводчик» так высоко оценивает оригинал, что называет свой перевод бледным списком с живой картины. Вольно ему кокетничать: кто оспорит эту оценку, не видя оригинала? Ведь тот записан не на бумаге, но в самой душе Татьяны. То есть в душе Пушкина.

Однако наша цель – оценка не поэтического творчества, а цельности характеров героев романа. Могла ли деревенская барышня, выросшая на французских романах своего времени (то есть на творениях отнюдь не пушкинского уровня) писать подобным образом? Пушкин подстраховался в объемном предисловии к своему «переводу»: дескать, романы – романами, но и сама героиня – личность. И потому ее письмо – не клише с готовых образцов, а собственный умильный вздор. Происхождение которого и сам поэт, по его признанию, понять не может. (Ну еще бы, куда уж ему…)

Итак. «Нет, ни за что на свете… Я – твоя!» Время покажет, кто тут чей. А все же ключевое место – именно здесь: не просто признание в любви, но и клятва верности. «То воля неба».

И что же? Исполнит героиня эту клятву? – вот вопрос, который единственно относится к цельности ее личности. Все прочее в письме – действительно увлекательный и вредный умильный вздор. Ответ: да. Татьяна – исполнит. Никому на свете не отдаст она сердца. Несмотря на сильнейшее разочарование в своем герое («уж не пародия ли он…»), на долгую разлуку, на счастливое и очень небедное замужество. Она прошла испытание – и вышла как золото.

Татьяна – и это покажет время – не влюбилась «в кого-нибудь». Она именно полюбила. Не шутя.

А что, так вообще бывает? Она же ничего про него не знала, ну вот совсем ничего! А мы, читатели, почему-то в такую любовь верим. Пушкин нас к этой вере готовил долго, тщательно и с максимальным вложением своего таланта. Ведь он хотел – очень хотел – поверить сам. Должна же существовать в подлунном мире хоть одна… Не встречу, так создам ее сам!

***

Мы не поверили ни в умницу и эрудита Онегина, ни в восторженного романтика Ленского – как не слишком верил в них и сам Пушкин. И ладно: в конце концов, они хорошо сыграли свои роли до появления на сцене главной героини. Тот Онегин, который проповедует Татьяне свое холодное и не слишком умное «учитесь властвовать собою» – уже вполне зримый, без малейшей прозрачности. Для дальнейшего течения романа «Татьяна Ларина» портрет Евгения прописан достаточно. А детство и юные годы… Фон есть фон, не будем его слишком пристально рассматривать. Нынешний Евгений интересен не только нам, но и Татьяне. И даже самому Пушкину. Как поведет он себя в сложнейших обстоятельствах, предложенных и пушкинским сюжетом, и реалиями российской жизни того времени? Увидим. Впереди – многое, ведь минули всего три тетради…

***

Что сказать про встречу в саду? Нового – почти ничего. О возникших из ничего его уме, тонкости и эмпатии уже сказано. Они есть, и слава Богу. Вот разве что чисто тактическая придирка к психологической последовательности Онегина: она ему – о любви, а он ей – о браке. Да разве же под венец Татьяна его звала? Обидел девушку, циник холодноумный. Однако смотрите-ка: «Я вас люблю любовью брата // И, может быть, еще нежней». А вот это, Евгений, зря! Так любовь и вправду можно лишь еще сильней разжечь. Что в итоге и случилось. Такой профи, как Вы, мог бы это предвидеть.

И: «Не в первый раз он тут явил // Души прямое благородство…» Александр Сергеевич, что Вам стоило хоть мельком упомянуть те разы – первые? Как это раскрасило бы портрет героя! Муза, однако, будучи увлечена пустым мечтаньем, занялась ножками… Потом увела Вас в ресторан, в кабинет к зеркалу, за кулисы… Кисть Ваша летает. И – Бог с ними, с душевными качествами героя: «докончу после как-нибудь». А читатель – мучайся…

Снова и снова – никаких претензий! Пушкин – бог, ему можно. Нам же довольно будет и того, что болезнь указана, а как лечить ее – это уже Бог знает. Дай Бог другим поэтам создать нечто хоть отчасти подобное пушкинским эротическим ножкам – и мы простим им все.

Татьяна, однако, пока мы тут отступаем, увы, увядает. Ленский – восторженно и невинно, аки ангел, ждет дня венчания. Оленька, не будь дурочка, мудро молчит. Все на своих местах. А время идет – и нужно чем-то занять главного героя. Автор и так уж не на шутку разогнался, уместив в несколько дней целую драму: первую мимолетную встречу Евгения и Татьяны, рождение любви, письмо с признанием – и отповедь в саду. Невольно захочется передохнуть от подобной гонки, дать героине немного поувядать, а герою – чем-то занять свою тоскующую… Что же – снова лень? Беда: в деревне ее решительно нечем занять. А муза снова ленится (а то и вовсе увядает, будучи воплощенной в героиню) – и Пушкину приходится встать из-за письменного стола и просто, без затей, даже не пытаясь это скрыть, залезть в шкуру своего героя. Благо, поселил он его – тоже просто и тоже без затей – у себя в Михайловском. А что было делать? Ведь настоящий Онегин мог в деревне лишь умирать от скуки. Не превращать же его, в самом деле, в пьяницу с горя.

Итак, мы начисляем Онегину пятое «штрафное очко». Всего одно – исключительно по нашему великодушию. Ибо… Судите сами.

«А что ж Онегин?» Вы не поверите, читатель, честное слово! Помните? «Бывало, он еще в постеле… проснулся заполдень и снова…» И вот эта ярко выраженная «сова» встает в шесть (!) утра и отправляется налегке (то есть, millepardons, в одних панталонах) к реке, чтобы дважды ее переплыть. Брр! Онегин?! Он что же, учился плаванию? Где, когда, у кого? Дальше – больше. После подобного едва ли не моржевания (ибо в Псковской губернии в шесть утра теплая вода в реке не водится даже летом) он – вместо напрашивающегося в такой ситуации плотного завтрака – всего лишь выпивает свой кофе, листая журнал (видимо, в халате), и лишь после этого одевался. Похоже, после такого нас ничем уже не удивишь. Но Пушкин все же попытается. Что там у Евгения дальше в распорядке дня? Романтическая прогулка… Чтение… Так, мало ему лесной тени и журчания струй – он еще и читает! Ежедневно. Экий затейник… Более того, как мы скоро увидим, читает со вниманием, отчеркивая ногтем на полях занявшие его места и делая карандашные заметки. Ладно, удивил. Что еще? Немного младой и свежей любви крепостной девушки; еще одна прогулка – на этот раз верхом; изысканный обед… Все это – в одиночестве! Неудивительно, что такую жизнь – на фоне прошлого – Пушкин называет святой. Описывая ее легко и живо, без всякого насилия над собой. Ведь описание это– чистая правда. Ну и что же, что правда эта – не про Онегина, зато как приятно ее читать! Зачтено. («Штрафное очко», впрочем, отменять не станем: зануд-то никто не отменял.)

После такой приятно расслабляющей честности Александр Сергеевич невольно слегка расшалился – и подарил нам один из своих волшебных полушутливых шедевров – ХL строфу четвертой главы. Смешение стиха, нарочито простонародного («Уж… Уж…») – с поэзией столь идеальной, что аж дух захватывает; полной магических аллитераций: «Лесов таинственная сень с печальным шумом…» И – Аполлон откладывает свою кифару: Поэт – вновь ничтожное дитя мира; опять эти корявые крестьянские «…ноябрь уж у…» Ай да Пушкин! Знай наших! Вот как раз за такое ему и прощается всё!

Забудемся – и да будет жалок тот, кто всё предвидит.

Так что и Онегину разрешено еще немного побыть Пушкиным. В конце концов, разве не он – одно из воплощений поэта-творца? Ну да, не самых лучших его качеств, но все же воплощение. Вот пусть и поживут вдвоем в одном теле. Говорят, все творцы немного шизоиды.

Однако у них проблема. Они, изволите ли видеть, больше не могут переплывать речку. Зима. Замерзла речка. Бедняги… Приходится с утра – видимо, из-за тоскующей своей лени – садиться в ванну со льдом. Онегину. В ванну. Со льдом… Вот уж воистину лень так лень – это вам не напряженное чтение записочек в петербургской постеле в полдень.

Потом – шизоидный бильярд с собой (бильярду-то кто и когда Онегина учил?..) и – приезжает Ленский. (Похоже, реальный Александр Сергеевич у себя в Михайловском извлекал Ленского прямиком из собственного отрочества. Не обедать же одному!)

***

Итак, автор дал героине несколько месяцев паузы, чтобы любовь ее в одиночестве окрепла. А герою – несколько месяцев святой жизни. Последнее – точно напрасно. Ибо предстоит сыграть ему роль отнюдь не святого, а, напротив, мелочного, злобного и неумного светского хлыща. И тут уже будет не до наших «штрафных очков» – сам автор попросту удалит его из игры – волевым решением. Да, снова отступив от своего же правила – не вмешиваться. Иначе действие романа встало бы. Так что на именинах у Татьяны придется автору вытащить на свет того, петербургского Евгения. (Александр Сергеевич, так который же из Онегиных – настоящий? «– Знаком он вам? – И да и нет».)

А до именин в романе «Татьяна Ларина» – большая порция психологии. В исполнении того Пушкина, который – наше всё: и Достоевский, и Гоголь, и даже Фрейд.

Как и положено богу, Пушкин вполне обходится тут и без ворожбы, и без прочих глупых суеверий. На что они? Он заглянет героине прямо в душу. Чего никак не стоит ждать от него по отношению к другим героям романа. («Сон Ленского»… Не смешно.) Может быть, потому те двое так и не ожили настолько, насколько жива героиня. Жива и по сей день.

Нас, однако, интересуют не сны, какой бы великий мастер ни брался их толковать. Почва сия слишком зыбка для выбранной нами роли. Так что – к действию! К поведению героев, а не к их снам. В данном случае – к поведению героини. Здесь, на именинах, впервые появляется – пока всего лишь слабой тенью – Татьяна новая. Будущая. Та, кого Онегин встретит через два года в столице – в образе идеально властвующей собою княгини. Именно эту тень ему и следовало бы заметить на именинах – зарождающуюся сильную личность. Да вот беда: на именины-то приехал вовсе не тот Евгений, какого мы видели в его имении «святым». Творец оставил его – и перед нами снова всего лишь человек – тот самый, петербургский, со всеми его мелочными чертами. Без бога в душе. Иначе было нельзя: шоу должно продолжаться. Хорошего Онегина – понемножку.

Да и Ленскому придется явить свою глупость во всей ее красе. Такого от него мог ожидать разве что Пушкин. Онегин же – в своей упрощенно-светской ипостаси – нет. Вот оба героя и загнали себя в колею. Точнее – в ловушку, приготовленную им их творцом. Ибо колея там одна, общая. А движение – встречное. «Да, да, ведь ревности припадки – // Болезнь, так точно как чума, // Как черный сплин, как лихорадки…» А нечего было вам двоим действовать сугубо рефлекторно – ведь автор готов был дать вам свободу воли! А вы? Эх вы…

Приношу извинения: приведу здесь целую строфу из шестой главы. Ее, как и предыдущую, ХV-ю, которую я только что цитировала, Пушкин исключил из окончательной редакции романа – обе они доступны лишь в черновиках. Нам же с вами эти строфы придутся весьма кстати. Итак:

ХVI

Порою в рифмах столько прозы,

Что впору вовсе бросить их.

Где сладки грезы, там и слезы,

Увы, такой российский стих.

Да вот беда и в жизни то же:

С истертой рифмой больно схожи

Деянья наши всякий раз –

Ну точно в строку ставят нас!

Как так? Да верно, право слово,

Привычка выберет сама,

Не надо сердца ни ума,

Чтоб повторить созвучье снова.

Однако к ревности ужель

Нет лучшей рифмы, чем дуэль?

***

Мы обещали быть честными: Ленского убил все же не совсем Онегин, а отчасти и тот, кто их обоих породил. И сотворил ту самую ситуацию-ловушку. Признаем и еще одно: убил правильно. Не «за дело», а именно правильно. И драматургически, и «по жизни». Ибо – «Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел // …счастлив и рогат…» Что поделать, Пушкин знает Ольгу куда лучше, чем Владимир. А вот Онегин как раз точен – с первого же взгляда. Опыт… Потом он ее «верность» еще и проверил – всего лишь одним пошлым мадригалом. А заодно и «ум» Ленского. (Вот вам и многочасовые высокоинтеллектуальные дискуссии о плодах наук, добре, зле и вековых предрассудках…) Один укол ревности – и… воля – волей, а против доминанты не попрешь.

Хоть автор и любит сердечно своего героя, но позволить ему долго оставаться, так сказать, хорошим – не страдать и не заставлять страдать других – не может. Ведь Пушкин все же не Бог, но лишь демиург. Да, гений, и – да – творец. Но творения его априори отягощены злом. Как и сам их творец – когда он человек: «И средь детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он».

***

Вот мы и добрались почти до самого что ни на есть несчастливого… Конца? По сути, увы, да. Всё, что ждет двух героев после смерти третьего, это, как говорится, уже совсем другая история.

***

Разбирать психологию происшедшего на балу и после него нам не придется: за нас это сделал сам Пушкин – честно, точно и без всякой романтики. «…но Евгений // Наедине с своей душой [читай – с А.С. Пушкиным. Я.Н.] // Был недоволен сам собой. // И поделом: в разборе строгом // На тайный суд себя призвав…»

Что ж, вот они и встретились – все трое: и оба Онегиных, и их творец (именуемый здесь для краткости «душа»). В такой-то троице ошибок быть не может, все характеристики абсолютно точны. Ленский дурачится: он пылкий мальчик, ему простительно. Онегин же должен быть не мячиком предубеждений – то есть, тем первым, примитивным, но – мужем с честью и умом. Вторым. С богом в душе. Всё названо своими именами. Честь и ум. Что еще нужно?

Увы, у того, «старого» Онегина ни того, ни другого, по сути, нет. Мы по-прежнему не знаем, откуда они взялись у Онегина обновленного. Но – взялись – и он обязан был ими воспользоваться. Он и сделал бы это – будь с ним в тот решающий момент его творец. Увы, творец как раз тогда стоял в стороне и наблюдал. Отстраненно. Богу было интересно. Вмешайся он напрямую – и роман пришлось бы попросту закончить. Так жалко же! Столько интересного еще можно посмотреть. И герои такие классные, и расставил он их так красиво…

Да и чисто личный интерес тут налицо: без принесения в жертву агнца не состоится ритуальное прощание Пушкина с собственным юношескимпсевдоромантизмом – его малый катарсис. Стоило ли так тщательно выращивать этого восторженного мальчика, чтобы позволить ему стать рогатым, скучать, толстеть и хиреть? Нет уж, позвольте, умерла так умерла!

О юность легкая моя!..

Благодарю тебя. Тобою

Среди тревог и в тишине

Я насладился… и вполне,

Довольно! С ясною душою

Пускаюсь ныне в новый путь…

Вперед, читатель! Без гибели романтического героя нет трагедии, а без трагедии и роман не роман.

***

«Где этот пасмурный чудак, // Убийца юного поэта?..» Положим, где настоящий убийца поэта, Пушкин мог бы и не спрашивать. Считая с ним, героев снова трое, так что правило треугольника соблюдено. Посмотрим, куда ревность (или, как он говорит сам, «ревнивая робость») главного из этих троих позволит зайти остальным двоим – его невольным воплощениям. А куда – не позволит. Как бы сердечно он их ни любил. “В сердце отозвалось нечто похожее на угрызения совести и снова смолкло» («Пиковая дама»).

***

В нашей пьесе – антракт. На много месяцев.

Героине эта, мягко говоря, пауза позволит какое-то время побыть вдумчивым психологом. Поздновато она взялась за анализ. Но, как говорится, лучше поздно.

«Везде Онегина душа [напоминаю имя этой «души». Я.Н.] себя невольно выражает…» Да, Александр Сергеевич, все так: именно везде и именно невольно. Вы, как всегда, точны.

«Что ж он? Ужели подражанье? // Ничтожный призрак … // Уж не пародия ли он? … // Ужели слово найдено?»

До чего здорово, когда кроме поэтического таланта Бог дает человеку еще и острый ум, и способности психолога! Да, слово найдено, и Вы, Александр Сергеевич, сами его подсказали своей Татьяне, делая пометы на полях книг рукою Онегина. Уж Вы-то знали это слово с самого начала – знали, что пишете именно пародию, в том числе, на самого себя. Но, конечно, не только. Ведь Вы – наше всё. А с Вами – и Ваш Онегин: «…современный человек… // с его безнравственной душой, // Себялюбивой и сухой, // Мечтанью преданной безмерно, // С его озлобленным умом, // Кипящем в действии пустом».

Была и другая пародия, попроще, но ее Вы уже вполне исчерпали – и вывели из игры. Эту же, оставшуюся, Вы доведете до закономерного краха и оставите – опустошенной и никому более не интересной.

Оба пародийных героя, как мы видели, прописаны более или менее схематично, даже с «ляпами». Прописаны ровно настолько, чтобы каждый из них мог достойно сыграть свою роль – и сойти со сцены. И лишь один из трех героев романа (точнее, разумеется, героиня) не является схемой. Она – живая итолько –до конца, и она – не пародия. Те двое в конечном итоге оказываются лишь фоном, почти статистами, несмотря на то, что один из них – герой заглавный. Героиня же просто живет своей жизнью, не играя навязанной роли и не выполняя никаких «команд» автора. Ей одной Пушкин позволяет себя вести – от начала до конца. Да и не дала бы она никому вмешиваться. Это вам не схема, это уже личность.

И тайну сердца своего,

Заветный клад и слез и счастья,

Хранит безмолвно между тем

И им не делится ни с кем.

За весь роман Пушкин не сказал за Татьяну пока ни единого слова. Только написал. В эпистолярном жанре – можно, там голоса сливаются, и различить их нелегко.

Вот поэтому я и продолжаю настаивать: поэма А.С. Пушкина «Евгений Онегин» с некоторого момента перестает быть таковой и становится романом «Татьяна Ларина».

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне.

* * *

Что же осталось нашему зануде-рационалисту для анализа? Почти тридцатилетний – и вновь преобразившийся Онегин встречает Татьяну. Как ему, верхогляду, кажется, изменившуюся даже больше, чем он сам.

О том, как они жили «в антракте», мы знаем немного, потому и судить об истоках превращения можем лишь с осторожностью. И все же рискнем. Раз творец привел героев к этой встрече, следует там побывать и нам. Ради полноты картины. Даже если нам и так уже все ясно.

Вот и подведем итог. Для этой самой ясности.

Зачем Пушкин заставляет заглавного героя так сильно – и так унизительно-беспомощно влюбиться в княгиню Татьяну?..

И похож ли подобный, совсем не мужской образ Онегина хоть на один из его прошлых, знакомых нам образов? Ответ на второй вопрос: безоговорочно нет! Откуда Пушкин вытащил этого раба мелкого чувства – такого слабого и жалкого – третьего Онегина? Увы, сколько-нибудь убедительного ответа на этот вопрос нет, похоже, и у самого Пушкина. Ведь восьмая глава – вовсе не восьмая. Слишком многое случилось и с автором, и с его романом, и с Россией между отданной в конце восьмой главы «честью классицизму» (вполне достойным завершением поэмы «Евгений Онегин») – и окончанием романа «Татьяна Ларина». Романа, в котором нет места уже полностью отыгравшему свою роль и классически сошедшему со сцены герою поэмы. Оттого-то ни мы, ни сам автор не узнаем его: «Зачем он здесь? Кто он таков?» – честно признается Пушкин в своем неузнавании. И – все же приводит Онегина в свет. Ибо «зачем он здесь» Пушкин как раз знает: ему нужен статист. Увы, безбожно наигрывающий и вызывающий этим лишь недоумение и жалость – и у нас, и у предмета его любви. Не говоря о полной потере самокритики у этого схематического до прозрачности эгоцентрика. Посмотрите, что он ей пишет! Такое даже читать стыдно, а уж писать… «В вас искру нежности заметя…»; «Еще одно нас разлучило… // Несчастной жертвой Ленский пал…»; «Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!» Ну и нравственный прогресс… Всё это пишет мужчина. Женщине. Татьяне!.. «…какому злобному веселью…» Фи!

Вольно Вам, Александр Сергеевич, говорить, будто перед нами Онегин, но – нет. Не верю. Этот ваш бестолковый ученик не тянет даже на пародию. Видя такую унизительную метаморфозу: светского льва в раба – даже цельная личность Татьяна так путается, что произносит нечто вовсе несообразное: «…А счастье было так возможно, // Так близко!..» Полноте, княгиня Татьяна Дмитревна, о чем это вы? Какое счастье, с кем? С тем? С этим? Одинаково неблизко и так же невозможно!

Так что слова Ваши мы списываем на минутную слабость, романтическое эхо прежней Тани, умильный вздор времен фразы «до гроба ты хранитель мой…»

***

Что ж, Александр Сергеевич, такова плата за попытку оживить игрушку, в которой безнадежно сели батарейки. Да Вы и сами это видите: «И здесь героя моего… мы теперь оставим… Давно б (не правда ли?) пора!»

Правда! Давно пора.

«За сим расстанемся».

А вот просить у читателя прощения я, пожалуй, не стану. Если вы дочитали до этих строк, значит, играть в зануд было интересно и вам.

Приложение 1 P

Непросто вступать в полемику с великим Белинским. Даже если он пишет очевидную чепуху. Да мы и не решились бы. Но – после Писарева…Рискнем.

Начнем с навязшего в зубах хрестоматийного «энциклопедия русской жизни». И – то же подробнее: «В лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития, и с какою истиною, с какою верностью, как полно…» Вспомним про остраннение – и попытаемся воспринять сказанное буквально. То есть вообразим себе общество, состоящее по большей части из персонажей, подобных троим перечисленным – учитывая всё, что мы о них знаем. Ну как, читатель? Получилось у вас вывести из этой троицы декабристов, Чаадаева, Грибоедова?.. А Жуковского, Горчакова, Булгарина?.. А Александра и Николая Первых – с их окружением, включая Бенкендорфа? Вот именно…

А теперь доведем остраннение до предела. Пусть мы ничего не знаем про страну, о которой идет речь в «Онегине»: мы – с Марса. Что будет записано в нашей энциклопедии? Кроме прочего, вот что: Россия – страна атеистов. Жирные блины на некую «масленицу», как и «говение» дважды в год, и «венец», к которому повели девицу – это не разговор о религии, а ни о чем не говорящие штрихи. Ни в одном социальном слое этой страны нет привычки посещать какие бы то ни было религиозные мероприятия. Даже во время похорон. А слово «церковь», в которую зачем-то с пением повели тринадцатилетнюю крестьянку, выдаваемую насильно замуж, нам, марсианам, ровно ничего не говорит о религии этого народа.

Немного снижая градус редукции к абсурду, мы, тем не менее, вынуждены признать: ни в жизни Онегина, ни в жизни Ленского, ни даже в жизни Татьяны нет места для веры – в любых ее проявлениях. Считать таким проявлением восклицание «ты мне послан Богом», мы, разумеется, не можем. Клише есть клише. Вера – иное. А отсылки к эллинизму (как, например, «всевышняя воля Зевеса») мы и вовсе лучше пропустим.

Такое вот, Виссарион Григорьевич, получилось «точное и полное»изображение русского общества. А ведь мы взяли для примера лишь одну область жизни, не упоминая о многом и многом.

Но это – так сказать, стратегически. А что же с характерами? Онегина Белинский видит цельной, не меняющейся от главы к главе личностью. Притом личностью весьма интересной. «В душе его жила поэзия». Онегин Белинского очень умен, отлично образован, а если он эгоист, то исключительно «эгоист поневоле»: «Не натура, не страсть, не заблуждения сделали Онегина похожим на этот портрет [т.е. на образ из ХХII строфы седьмой главы.Я.Н.], а век». И – чуть ниже вдруг: «Онегин – …просто добрый малой, но при этом недюжинный человек». Аргументы, Виссарион Григорьевич, аргументы! Повторяя по два раза одну и ту же сентенцию, Вы никого не убедите. И уж вовсе непростительно Вам, литературному критику, забываться – и целыми страницами писать о героях литературных так, будто они – не плод фантазии их создателя, а люди из плоти и крови, забывая, что пишете Вы – о Пушкине.

Онегин, милостивый государь мой, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков своего поколения, в полном их развитии.

И еще. Не знаю уж, пользовались ли Вы услугами редактора… Как прикажете оценивать подобные пассажи: «ВЛенском Пушкин изобразил характер, совершенно противоположный характеру Онегина, характер совершенно отвлеченный, совершенно чуждый действительности. Тогда это было совершенно новое явление». Даже если забыть о форме, сказанное здесь слишком упрощено, чтобы быть достойным пера большого критика, пишущего о великом поэте. Чуть ниже: «Ленский был… существо, доступное всему прекрасному, высокому, душа чистая и благородная». В общем, совершенно совершенная, да? Эх… Как всё у Вас просто.

Сказанное Белинским о Татьяне мы комментировать отказываемся. И из уважения к Пушкину, и из любви к его героине. Аргументов критик не приводит, а сентенции его, столь упрощенные и так далеки, на наш взгляд, от верного ви́дения, что никакое остраннение не нужно: все ясно и так. За что и просим прощения у уважаемого читателя.

class='book'>Приложение 2 n Признавая в Д.И. Писареве товарища по остраннённости, мы не можем не заявить: природа этого ви́дения у него и у нас различается кардинально! Если мы с самого начала договорились поиграть в зануд-рационалистов, то Дмитрию Ивановичу не до игр: у него всё всерьёз.

Разберем. Для этого достаточно нескольких коротких цитат.

«Онегин всем объелся, и от всего его тошнит».

«Онегин навсегда останется эмбрионом».

«Когда человек отрицает решительно всё, то это значит, что он не отрицает ровно ничего и что он даже ничего не знает и не понимает».

«Демонизм Онегина целиком сидит в его бумажнике».

«Ум его ничем не охлажден, он только совершенно не тронут и не развит».

«Каждый человек, способный трудиться, имеет право смотреть на Онегина с презрением».

Что объединяет эти и подобные им фрагменты? А вот извольте, есть подсказка от самого Писарева: «Ни Онегин, ни Пушкин не имеют понятия…» Вот так, через запятую! Различия между поэтом и его лирическим героем критик не проводит. В этом он далеко превзошел Белинского, какового сам же всячески…, в общем, остро критикует. («Белинский любит Онегина по недоразумению…» и т.п.).

Будь Евгений Онегин реальным человеком, мы бы, пожалуй, не стали спорить с сутью писаревских оценок его личности. Только это уже не имело бы отношения к литературной критике, а превратилось бы в банальное порицание малоинтересного прожигателя жизни. Наш предмет, однако, – русский поэт Александр Пушкин! И уж только постольку-поскольку – созданные его гением персонажи. В частности, такой уникальный по нестыкуемости с самим собой герой, как Онегин. Истоки этой нестыкуемости – не в больной психике Онегина, но в особой истории создания романа и в характере его творца – «апостола перемены мест»¹.

Забыв, что перед нами лирические герои, а главное, что это герои поэзии, а не документального повествования, ничего не стоит докатиться до такого: «Может ли и должна ли [sic! Я.Н.] умная девушка влюбляться в мужчину с первого взгляда?» Или – еще хлеще: «Имелось ли в ее красивой голове достаточное количество мозга?» И, наконец: «Онегин, стоящий на одном уровне умственного развития с самим Пушкиным и с Татьяной…»

Занавес.

При подобной фокусировке взгляда трудно ожидать от критика понимания простого факта: поэт выводит на сцену героев, сотворив их из малых, порой предельно упрощенных частичек собственной, очень непростой личности. Причем некоторые из этих героев призваны сыграть роль статистов, а то и вовсе карикатур – и сойти со сцены. В итоге герои и их творец представляются критику простыми до примитивности, чем его и раздражают.

Писаревская школярская метода не только не позволяет увидеть за спинами персонажей их творца-кукловода, но и начисто исключает возможность насладиться блистательной (а часто и злой) пушкинской иронией. Судите сами.

«Ленский лезет к Онегину с такими конфиденциальными разговорами об Ольге, которые совершенно несовместны с серьезным уважением любящего мужчины к любимой женщине».

Воистину, если Аллах хочет наказать человека, он лишает его чувства юмора!

Представьте читателя «Онегина», которые не то что не хохотал, но даже ни разу не улыбнулся. Остается его только пожалеть.

Так что же, критик Писарев не способен оценить литературную одаренность поэта Пушкина? Отчего же, способен, еще как: «Господи, как красиво!» Но…? Но: «Так это красиво, что читатель не осмелится и не сумеет подумать о том, до какой степени глупо…» Ну да, ведь по мнению серьезного человека Д.И. Писарева и иже с ним, Поэт обязан своим творчеством что-то нам внушать. Правильное.

«Возвышая в глазах читающей массы те типы и те черты характера, которые низки, пошлы и ничтожны, Пушкин всеми силами своего таланта усыпляет то общественное самосознание, которое истинный поэт должен…» etc.

Однако и это еще не всё! «Пушкин в течение всей своей поэтической деятельности [sic! Я.Н.] постоянно и систематически игнорировал и голод, и нужду, и все остальные болячки действительной жизни».

Ах он бездельник! Неужели систематически? За борт его – с корабля современности!

Ну а если серьезно, то сам Пушкин на весь этот дидактический вздор ответил заранее – так ярко, так талантливо и столько раз, что тема давно закрыта.

Трудно поверить, что критик Писарев не был знаком с этими – уже вполне хрестоматийными в его время – пушкинскими строками: «Подите прочь – какое дело. Поэту мирному до вас!» Как и со всеми им подобными – и не менее знаменитыми.

И, в завершение, об отношении Поэта к Татьяне. Так сказать, апофеоз писаревского ви́дения. «Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа, но здесь, как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно».

Как и везде!..

«Она находит, что горазд величественнее страдать и чахнуть в мире воображаемой [sic! Я.Н.] любви, чем жить и веселиться в сфере презренной действительности. И в самом деле, ей удается довести себя до совершенного изнеможения».

Обобщая, скажем за Писарева предельно кратко: ничего этот ваш Пушкин в своих героях не понимает, сейчас я вам всё объясню – как оно на самом деле! А заодно – как надо!

От такой – скучной, совсем не игровой остраннённости хочется убежать куда-нибудь на свежий воздух. В Болдино, к Пушкину. И забыть о всяческой «полезности». Не царское это дело – дидактика! Вспомним лучше золотые слова Розанова: «Пушкин есть поэт гармонии, согласия и счастья». Или – еще короче – у Синявского (Абрама Терца): «Это весёлое имя – Пушкин».

Улыбайтесь, господа! Не знаю уж, как там наша жизнь, но «Евгений Онегин» – точно игра!

2. Герой нашего пространства

Порицать и восхвалять суть действия эмоционального

свойства, ничего общего не имеющие с критикой.

Х.Л. Борхес

Я сравниваю – значит, я живу.

О. Мандельштам

О чем бы ни шла речь в художественном произведении,

мы ищем и находим там только душу самого художника.

Л.Н. Толстой

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

А.С. Пушкин

Великий критик, знаток писательских душ Виссарион Белинский считал, что (Григорий я бы тут имя сняла) Печорин во многом похож на своего создателя – (Михаила и тут бы сняла) Лермонтова. Доказывая это (тут пометка: «ссылка» – на ст.«Герой нашего времени» Белинского?) критик скрупулезно сравнивает двух названных персонажей. Именно так – персонажей. Ибо Лермонтов Белинского – тоже герой вымышленный.

Оспаривать само утверждение Белинского нелепо. Но! Следуя своему обыкновению, уважаемый критик так много внимания уделил деталям, что невольно приписал Лермонтову печоринские качества. При этом то главное, что в самом деле роднит автора и его героя, Белинский упустил: деревья заслонили лес. Мы же попробуем начать именно с главного.

***

Давно стало хрестоматийным упрощенное представление: Пушкин поделил свое «я» между тремя героями романа «Евгений Онегин»: наивный подростковый псевдоромантизм достался пародийному Ленскому, эгоцентризм и разочарованность – Онегину, а своей любимице Александр Сергеевич подарил собственные лучшие качества. Однако никому из троих не доверил Пушкин поэтический и писательский дар. Даже письмо Татьяны (о котором сам Пушкин отзывается весьма и весьма комплиментарно) мы читаем «в переводе» с французского оригинала. То есть авторство письма поэт тоже оставил за собой.

Лермонтов оказался смелее. (Внимание! Никакого отношения к таланту эта смелость не имеет. Сравнивать одаренность небожителей бессмысленно, и ничем подобным мы заниматься не станем). Но Лермонтову было и проще. Пушкин, как мы помним, наше всё. И обо всём. Причем, с любовью и приятием. Лермонтов же – певец одной мелодии, мелодии одиночества. Вот он и доверил своему герою, так сказать, второй голос в исполнении этой песни.

Таких примеров русская литература знает мало. Да, «от другого лица» писал и Пушкин. Но рассматривать в этом контексте Ивана Петровича Белкина нельзя: пишет-то он изрядно, а вот как литературный герой…

Есть «другое лицо» и у Гоголя, но разве его герой по уровню одаренности подобен автору?.. Иное дело – трижды романтический Мастер Булгакова и его же Максудов. Но то – иной век, совсем-совсем другая ситуация.

И, конечно, (тут нужно упомянуть?) Пастернак(а). Но о его герое – позже.

Другие элементы сходства автора и его героя – на фоне такого саморазоблачительного подвига Лермонтова – шелуха. На каковую шелуху и потратил великий критик немалую часть своей статьи. (Впрочем, еще большую ее часть он посвятил пересказу сюжета романа. Странная затея… )

Еще в одном пункте мы поспорим с Виссарионом Григорьевичем. Он утверждает, будто к моменту появления в печати «Героя нашего времени» «Евгений Онегин» решительно устарел, так как ситуация в России за эти годы серьезно поменялась. Что ж, раз критики так заняты написанием статей, что не находят времени внимательно прочитать критикуемых авторов, сделаем это за них.

«В одном из наших журналов сказано было, что век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте… Если науки, философия и гражданственность могут меняться, – то поэзия остается на одном месте, не стареет… произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Поэтическое произведение может быть слабо… виновато дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед». («Предисловие к «Евгению Онегину», 1830.)

А еще, по мнению Белинского, чисто художественное исполнение образа Онегина – более сильное и цельное, чем исполнение образа Печорина. Настолько, что даже сравнивать не стоило. Согласиться с подобной оценкой мы никак не можем!

Да, Пушкин – неприкосновенен, к тому же, на момент написания статьи Белинского, пал, оклеветанный… А тут – молодой (да еще живой!) эпигон… Но мы-то – мы уже так далеко от леса, что можем себе позволить бо́льшую объективность.

(«…критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь». А.С. Пушкин, «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»)

Онегин – образ сильный – чай не абы кто его создал. Но всё же кусочный, с явно нестыкуемыми чертами в разных частях романа, а в восьмой главе – и вовсе схематичный до прозрачности. Дело, разумеется, не в неспособности Пушкина создавать цельных героев, а в уникальной истории написания «Онегина». (Ну, и будем честными, еще и в некоторой небрежности автора. Небрежный плод в его творчестве ровно один – именно «Онегин». Пушкин сие и сам не отрицает – начиная с посвящения.

«Пропущенные строфы… лучше было бы заменять другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив». Гм. Да и не только на это).

Возможно, именно из-за лоскутности Белинский называет Онегина «неразгаданным». Кем именно этот герой не разгадан, критик умалчивает. Нам Онегин таковым не кажется. Пушкин его расшифровывает прямо и неоднократно – начиная с эпиграфа к роману.

В отличие от образа Онегина, образ Печорина – плотный, живой. Да, сложный, как всякая сильная личность, однако не разный от главы к главе! А «неразрешимые противоречия», приписываемые Печорину Белинским, – результат взгляда поверхностного. Кажущаяся противоречивость глубокой натуры – не онегинские «нестыковки», а свойство характера. Что мы и беремся доказать.

***

Итак.

О литературной добросовестности Лермонтова можно судить уже по «чисто портретным» местам романа. Смотрите. Как выглядел Онегин? Бог весть. Вряд ли сравнение с ветреной Венерой в мужском наряде может служить описанием внешности. А Ленский? Кудри до плеч… Негусто. Ну ладно, но Татьяна?.. Даже тут Пушкин полностью доверяется фантазии читателя – от слов «ни красотой сестры своей» – и до слов «милый идеал». А Ольга… Лубок. Как эта глупая луна.

Иное дело – Печорин. Перед нами четкая цветная фотография, даже немного кино. Собственно, весь роман Лермонтова вполне «кинемотографичен», а уж на фоне романа Пушкина – тем более. План крупный… вплоть до мимических морщинок. (Разумеется, с внешностью самого Лермонтова ничего общего, это было бы примитивно и пошло.)

Аналогично обстоит дело с портретом души героя. Полнейшее саморазоблачение. Способен ли Онегин поставить перед собой столь же честное зеркало с увеличивающим стеклом? Отчасти – да. Как, скажем, тет-а-тет с Татьяной в саду. Но именно и только отчасти. И крайне редко. Да и говорит он не себе. Невольно смягчая и приукрашивая. Сверкая взорами. Тогда как Печорин общается с дневником. Без позы.

***

Согласимся с Белинским в том, что обозначенная Лермонтовым еще одна тетрадь журнала Печорина опубликована не будет никогда. Автор, собственно, и не собирался ее писать. Довольно того, что детство и юность у героя были – и сыграли ключевую роль в становлении его личности. Роль эта в романе описана, и мы к ней еще вернемся, здесь же скажем главное: Лермонтов от Печорина освободился. Тема исчерпана.

Но. После точных слов об освобождении Белинский вдруг принимается за «поэзию» – и тут смолчать мы не в силах. Вот смотрите: «Такова благородная природа поэта… он… летит к новым, живым явлениям мира в полное славы творение… входит в родную ему сферу вечной гармонии». И это сказано об авторе «Героя нашего времени»! Вот пусть сам герой и отвечает критику на эту его «сферу»: «Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом».

Впрочем, неплох и хрестоматийный призыв Базарова, начинающийся со слов: «О, друг мой, Аркадий Николаевич, об одном прошу…» Ну а лучше всех ответил критику тот, кто имел на это больше всех прав, – тот, с кем его создатель рискнул поделиться и даром прозаика, и поэтическим гением, – доктор Живаго: «…дух трескучей фразы… Послушать это, и поначалу кажется, – какая широта фантазии, какое богатство! А на деле оно именно и высокопарно по недостатку дарования. Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин».

И, наконец, еще одна фраза из статьи Белинского: «У Пушкина все нравственно, он самый нравственный талант на Руси». Комментировать этот не терпящий полутонов пассаж мы не решаемся, а вновь отсылаем читателя к «Прогулкам» Синявского-Терца, где сказано в точности противоположное.

***

Что могло толкнуть Лермонтова на идею перейти от рассказов о Печорине «со стороны» – к первому лицу? Позволим себе догадку. В первой опубликованной повести – «Бела» – монолог Печорина о себе автор вынужден передавать читателю в изложении Максима Максимовича, отчего звучит этот монолог крайне неправдоподобно: рассказчик в этом эпизоде резко выпадает из образа. Лермонтову пришлось выбирать: или пересказать саморазоблачение героя заведомо упрощенным языком, что сделало бы его речь куда менее яркой, или пойти на ломку цельности образа пересказчика. Ну не мог Максим Максимович говорить такими словами: «Сердце мое ненасытно – все ему мало», – не наизусть же он учил слова Печорина!

***

Авторское предуведомление к «Журналу Печорина» – слова о дружбе. Вольно или невольно, но Лермонтов отсылает читателя к «Онегину». И добавляет своей горечи и горечи пушкинской. У Пушкина: «А что? Да так, я усыпляю пустые черные мечты…» – и так далее. Казалось бы, куда уж горше? Однако Лермонтов сумел.

Таких перекличек со старшим по цеху у Лермонтова немало, и мы к ним еще вернемся.

«Журнал Печорина». Наблюдение над собой ума злого и холодного. Здесь читатель уже не встретит такого откровенного любования героем, какое он видел в описании внешности Печорина от третьего лица.

***

Итак, отбрасывая шелуху, сразу о «Княжне Мери».

С первых же строк Печорин предстает перед нами в роли психолога, очень похожего своей «техникой» на автора, знакомого нам по «Беле» и «Максиму Максимовичу».

Только в скобках замечаем, что описание склонности Грушницкого к пышным фразам и его неспособности радоваться просто прекрасному так и просится, чтобы показать его некоторым критикам.

***

Фраза, способная пролить свет на причину раздражения, которое «Герой нашего времени» вызывал у многих читателей – современников Лермонтова: «Я его понял, он за это меня не любит». Впрочем, и о «любви» самого Лермонтова к большей части читателей сказано там же: «Я его также не люблю… столкнемся… и одному из нас несдобровать».

Да, это и есть оно самое – всеведенье пророка. Грустно. Зато правда.

***

Очередной «диалог» романа Лермонтова с романом Пушкина. Холодный Печорин – восторженному Грушницкому – про «бархатные глаза»: «Советую тебе это присвоить». Напрашивающаяся параллель: «…Когда б я был, как ты, поэт». У Лермонтова – почти уже без этого «б».

Способен ли холодный ум создать поэтический образ? Бывает. Вот, например: «Так образы изменчивых фантазий, // Бегущие, как в небе облака, // Окаменев, живут потом века // В отточенной и завершенной фразе». Так что «бархатные глаза» вполне правдоподобны – и куда позитивнее онегинской «глупой луны».

И сразу же следующая перекличка. Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, // Тем легче…» Цинично. Описан, так сказать, нулевой вариант, пассивное поведение. А вот позиция игрока, шаг от нейтральности – в негатив. «Грушницкий… бросил на нее один из тех томно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин», Мери улыбнулась этому олуху. А вот на дерзкий лорнет Печорина она рассердилась не на шутку. Все, Печорин выиграл первое очко в этом поединке!

Любовная тактика юного Онегина, при всем ее кажущемся разнообразии, психологически заметно примитивнее. Вообще, Печорин как психолог далеко впереди многих. Вот, о докторе Вернере: «Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе…» Печорин не просто различает людей, он абсолютно уверен в справедливости своих оценок. По такому ли принципу разделял людей на приятелей и неприятелей, скажем, Онегин? Увы, нет. Там всё «от делать нечего». А вот Печорин своим полагает именно и только Вернера. Никак не Грушницкого и иже с ним!

Еще – о той же психологической точности героя: «Когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой…» (Надо ли говорить, что Григорий Александрович имеет в виду далеко не всякий глаз?) И еще. «Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной». (Вот это Белинский полагает «несравненно более слабым» психологически, чем характер Онегина?..)

***

Снова перекличка с Пушкиным. Описание дружеского общения двух по-настоящему умных людей – Печорина и Вернера: «Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда… мы начинали хохотать». Спросим себя, можно ли представить нечто подобное в общении Ленского с Онегиным – и поневоле всплывает в памяти Писарев с его, мягко говоря, скептической оценкой этого общения. Увы, в «дружбе» Онегина и Ленского не было места юмору. А куда без него? Первая же обида – и пожалуйста – стреляются. А ведь Печорин и Вернер – едва ли не в большей степени «вода и камень», чем те двое. Даже внешне. Однако главное – общее. То самое, что делает героями на все времена. «…нас двое умных… Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще… мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя».

***

Похоже, герой Лермонтова «круче» героя Пушкина. Автор наделил его всем сразу: и талантом писателя, и способностями психолога, и внешней красотой (отнюдь не делающей его подобным Венере). Вопрос: сознавал ли Лермонтов, что не только его «Пророк» и «Узник» – ответы Пушкину? Или пушкинская способность оказываться «нашим всем» срабатывала в эпигонах, как говорится, машинально, на бессознательном уровне? Судите сами. Вот лермонтовское, предельно циничное: «…года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя [Я.Н.] уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело…»

Sapienti sat: написано это, когда со времени выхода восьмой главы «Онегина» едва минуло десятилетие…

Может быть, подобный цинизм неуместен и применять эти слова к истории Татьяны Лариной – святотатство; Не трогайте Пушкина, это святое! Только для самого-то Пушкина ничего святого не было. Один из его любимых приемов – «работа на снижение». Извольте-с! Перенесемся на это самое десятилетие назад – в Болдино, где был закончен «Евгений Онегин». Тогда же и там же Пушкин написал: «Что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение… и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание» («Барышня-крестьянка».)

***

Мог ли Онегин (если он был способен на такой уровень честности) сказать о себе так: «…теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно»? Мог. Это и есть онегинский характер, доведенный в Печорине до предела своего развития, от пушкинского лоскутного образца – до характера живого и цельного.

Впрочем, даже эта цельность Печорина не спасает. Как не могут его спасти и ум с талантом. Ведь дело не в самом герое и не в его времени – дело в нашем пространстве. («И дело тут не в метрике, столетие – пустяк»².) Но о пространстве разговор особый. Отложим. Вернемся к беспощадной честности Лермонтова – и его героя. Печорин о своей возлюбленной: «Вера… хотела сказать что-то очень важное для нас обоих. Вышло – вздор». Да… Любовь – любовью, а в друзья возлюбленная, увы, не годится. Полная трезвость. «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор… или внимая шуму потока…» В этой честности – источник силы Печорина. Онегин к такому переключению не способен и потому всякий раз оказывается слабаком. Печорин же остается сильным даже в эгоизме, доходящем порой до инфантилизма:

– …признайся, что нехорошо.

– Что нехорошо?

– Да что ты увез Белу…

– Да когда она мне нравится?

Сие уже за гранью обычного эгоизма. «В улыбке… что-то детское». А дети – они ведь разные бывают. Например, дурные балованые. Или злые, бросающие камни вслед несчастному безумцу…

***

Вновь «диалог». Поверхностно-светское: «Как денди лондонский одет…» Лермонтов принимает пас: «…приняли меня за черкеса. <…>И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди». Разница! Бравада Печорина – совсем не светская. Показухе противопоставлен облик.

***

Портрет готов. И – создатель прямо называет своего героя воплощенным злом. Да и сам Печорин думает о себе так же. Но верно ли это?

Вспомним о принятых нами правилах – и поиграем немного в чистое остраннение.

Чем таким Печорин плох? Украл девушку. И что? В тех краях это в порядке вещей. Не говоря уж о взаимной любви, которая для кражи невесты отнюдь не требуется. А у Печорина и Белы она как раз была. Даже счастье у них было («Как это скучно! – воскликнул я невольно». Ничего, в дальнейшем Лермонтов «исправился»: никакого счастья герою!)

Никого Печорин не убил несправедливо, ничью семью не разрушил, честь княжны Мери осталась незапятнанной. Да на фоне Грушницкого и его компании Печорин просто ангел во плоти! И тем не менее злым гением все считают отнюдь не Грушницкого. Отчего так?

«Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы» (Ин, 7: 7)

***

Но – ладно. Давайте все же выслушаем героя: какое зло он находит в себе сам? Вот, все сказано прямо. Счастье, по Печорину, – удовлетворенная гордость. Ради этого ему нужно быть для других источником страданий и радости, не имея на то права. Невольно он играет роль палача (Вера) или предателя (Мери).

Да уж, добром это и правда назвать трудно. Откуда в герое подобное ви́дение счастья? Он что же, от природы такой? Нет! Весь, так сказать, механизм воспитания из милого, доброго честного ребенка – Печорина – описан четко и подробно.

Хотите узнать о влиянии среды на формирование характера? Извольте. За век до доктора Ватсона с его элементарным бихевиоризмом.

Все читали на лице ребенка признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали – и они развились. Он был скромен – его обвиняли в лукавстве – стал скрытным. Он глубоко чувствовал добро и зло – никто его не ласкал, все оскорбляли – стал злопамятным. Он был угрюм, другие дети веселы и болтливы; он чувствовал себя выше их – считали, что он ниже – он стал завистлив. Он был готов любить весь мир – никто его не понял – и он выучился ненавидеть. Он говорил правду – ему не верили – и он начал обманывать… Итог: отчаянье, холодное, бессильное.

А теперь – внимание! – риторический вопрос. Многим ли чертам в характере Онегина можно найти объяснение в его детстве?..

***

Давайте все же заметим разницу между Онегиным и… Вот нечто без малейшего намека на «пас» от Пушкина. Не просто совсем не онегинское, а даже не лермонтовское. Григорий Александрович Печорин, во всей своей красе! «…вызвал у нее жалость – и сострадание пустило когти в ее сердце». Когти… Мы скромно умолкаем, склонив голову перед профессиональным игроком. А ведь он всего лишь веселится! «Я это все уже знаю наизусть, вот это скучно…»

«Княжна слушала с таким напряженным вниманием, что мне стало совестно». Бедный. Совестно ему. Но – игра есть игра. Не бросать же – будет еще скучнее…

Уважая мастерство игрока в Печорине, мы считаем себя обязанными выразить не просто уважение, а искреннее восхищение гениальной интуицией Лермонтова как психолога. Ведь он, в отличие от Пушкина, был почти чистым теоретиком в деле светских любовных игр. И однако же…

«Пружины». Они знакомы этой паре – Лермонтов и Печорин – все до одной. В том числе – лежащие вне психологии, а, так сказать, в области физики. «…достоинства располагают ее сердце к принятию священного[!H.L.] огня, а все-таки первое прикосновение решает дело». («Электрическая искра пробежала из руки в руку».)

Тут уже и не игра, и не веселье. С нами говорит «матерьялист».

***

Очередной «пас» из «Онегина», совсем прямой. Княжна заранее обещала танец Печорину. Не, не котильон, так мазурку. И что же? Разумеется, дурак Грушницкий воспринял это как предательство. Ленский и сам вполне пародиен, а пародия на пародию… «Уж я отомщу!»

Вот скука-то…

***

Но – мы подошли к ключевому месту. Возможно, всего романа. Оно же – и приговор.

«Очень рад, я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь… Вот что я называю жизнью».

Каково же печоринское «вот что»? Жалкие интриги против злобных дураков с заранее известным сценарием! И на подобное тратит свою жизнь человек разносторонне одаренный, смелый, умный, яркий… Эх, а какой бы был практикующий психолог!

«Верно, разочарованный. О боже! Когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований… Наука, труд, практическое дело – вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь» (И.А. Гончаров, «Обыкновенная история»).

Да, это приговор. Но не Печорину. И уж, конечно, не их времени: столетие – пустяк! Лишние люди – диагноз, поставленный не времени, а пространству. Если бы русский язык не ломался при попытке сказать «Герой нашего места», то только так и следовало бы сказать. Быть в этом вопросе предельно честным требует от нас честность Печорина. Честность Лермонтова.

(На всякий случай – во избежание разговоров о патриотизме. «Местом» мы здесь именуем не страну. Можно говорить едва ли не о целом глобусе. Лишние люди… Потерянное поколение… Опоздавшие к лету… Палая листва… etc.)

И все же, при всей космополитичности героя… Дадим слово «нашему всему» – уж его-то в отсутствии патриотизма не упрекнет никто. «Одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Гизо доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, расцветающие века. Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда не имела общего с остальной Европою» (А.С. Пушкин, «О втором томе “Истории русского народа” Полевого»).

***

Суждение героя о поэзии. Не очень это по-печорински – говорить на такие темы. Похоже, тут не обошлось без суфлера – самого Лермонтова. Каковой, в свою очередь, воспользовался (правда, очень по-своему) подсказкой Пушкина.

Печорин: «С тех пор, как поэты пишут, а женщины их читают (за что им глубокая благодарность) [от поэтов, видимо. Я.Н.], их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги называли Нерона полубогом».

Пушкин:

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменяя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны.

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждем.

Любовь в смятении зовем,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Да… Видно, Лермонтову куда меньше везло на умных дам, чем Пушкину. Или дело в том, насколько разные у них были магические кристаллы?..

«…и ногу ножкой называть».

***

Как ни старался Лермонтов сделать своего героя подобным себе по масштабу личности, вместить всю мощь своего создателя Печорин в одиночку не сумел. Пришлось Лермонтову в очередной раз воспользоваться пушкинским финтом: часть своей энергетики поместить еще в одного «циника с поэтической подкладкой» – доктора Вернера. Каковой циник и добавляет свежую аллегорию в тему любовной игры. Доктор уподобляет женщину заколдованному лесу из поэмы Торквато Тассо. «Только приступи – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси… не смотреть, а идти прямо, мало-помалу чудовища исчезнут… Зато беда, если на первых порах сердце дрогнет и обернешься назад!»

Печорин, однако, делает именно это: смотрит. И на каждом шагу оглядывается. Какие уж тут эвридики – сплошное царство Аида вокруг.

Не так? Извольте. Княжна Мери будет ночью плакать из-за него – и эта мысль доставляет Печорину необъятное наслаждение – он понимает байроновского Вампира. «А еще слыву добрым малым [ «слыть добрым малым» – тоже прямая цитата из «Онегина» Я. Н.] и добиваюсь этого названия».

И – тут же, он же: «Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна…» Напоминаем: это дневник, он не рисуется («Я боюсь показаться смешным самому себе».)

Печорин именно таков: с людьми – Вампир, с Природой – поэт. «Оставь герою сердце! Что же // Он будет без него? Тиран…»³

Ну, а красавец в полном цвете лет, блондин со светящимися глазами, который блистает на балах… это уже не про литературу. Просто мечта поэта. Герой нашего Лермонтова.

***

Такой многословный самоанализ – редкость в русской литературе⁴. Истерики героев Достоевского в данном контексте мы не рассматриваем: речь о холодном разуме, а не… «Дети, идите поиграйте в саду, Федор Михайлович нездоров⁵». Онегин к рефлексии склонен редко, да и до честности там далеко: «Еще одно нас разлучило [в среднем роде! Я.Н.] – // Несчастной жертвой Ленский пал» [в третьем лице! Я.Н.]. Базаров – тот и вовсе изо всех сил отталкивается от огромной части своего «я», куда он силой затолкал эмоции – по Юнгу. И попытка свести все к ratio его ломает: задавленное бессознательное прорывается и мстит.

С Печориным ничего подобного случиться не может: он по всякому поводу копает себя до дна, без самообмана. И сообщает о результатах раскопок. Себе. Нам, однако, читать это – полезно. Наука сокращает…

***

И снова – «диалог» с тенью Онегина в магическом кристалле. На этот раз – о любви и браке.

«Я, сколько ни любил бы вас, // Привыкнув, разлюблю тотчас». Супружество – мука. Хорошо, честно. Но все же мало. А вот честность полная – и снова без красивой позы: «Я готов на все жертвы, кроме этой».

Живи Печорин позже и в ином обществе, он – при его прямоте – сказал бы проще: «Я полигамен». Ну какой из него семьянин… Он (немного удивленно) признается себе, что влюблен-таки в Мери. Однако и любовь к Вере никуда не делась – там всё всерьез и давно. И тем не менее: «Двадцать раз жизнь свою, даже честь свою поставлю на карту… но свободы моей не продам».

Ну-с, а что скажет про это Пушкин? «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает». (Письмо П.А. Плетневу, 9 сентября 1830)

И – в тот же день, по-французски Наталье Гончаровой: «…я счастлив, только будучи с вами вместе».

…вечно свободные…

***

В назидание всем онегиным, прошлым и будущим: «…моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил, я любил для себя… поглощая их чувства».

Тут мы все же нарушим правила хорошего тона – и спросим прямо. Досточтимый Виссарион Григорьевич, Вы вообще роман Лермонтова читали? Если да, то как после слов Печорина о жизни, чести, свободе, после этой исповеди гедониста, можно было выдать: «Лермонтов представит… совершенно нового Печорина… Может быть… исправившимся, признавшим законы нравственности… торжествующим победителем над злым гением жизни… Во всяком случае искупление будет совершено через одну из женщин… Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскресила его из смертного усыпления».

А ведь Вы, похоже, и «Онегина»-то не очень читали…⁶

Нет уж, господин критик, позвольте вам не позволить! Никого Онегин не «отвергал», что за школярское клише? И уж стократ никто никого там не воскрешал. Скорее напротив, Пушкин (но никак не женщина!) добил своего героя, и без того не слишком живого на тот момент, выведя его в восьмой главе романа в таком жалком виде – рабом мелкого чувства.

Впрочем, это, как говорится, совсем другая история⁷.

***

Невольная, но очень красивая аллегория, перед дуэлью. «Посмотрел в зеркало… я остался доволен собою». Хорошо! В эпиграф всего романа – смело.

***

…Среди обманщиц и невежд,

Среди сомнений ложно-черных

И ложно-радужных надежд.

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору:

Неумолим я и жесток…

Но, право, этих горьких строк

Неприготовленному взору я не решуся показать…

Скажите ж мне, о чем писать?

К чему толпы неблагодарной

Мне злость и ненависть навлечь,

Чтоб бранью на́звали коварной

Мою пророческую речь?

……………………………………………………………………

Такой тяжелою ценою

Я вашей славы не куплю.

И тем не менее…

«…Но можно рукопись продать…

Условимся».

Да, Михаил Юрьевич?

***

«Довольно людей кормили сластями… нужны горькие лекарства».

Нужны! И как, помогают они? Нет, конечно. Да доктор, собственно, и не думал «сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека».

Автору – весело… А человек из «современного» сделался героем на все времена.

Бывает. Если веселится – Мастер.

3. Как Михаил Булгаков пытался спасти Понтия Пилата

О чем? О чем? О ком?

Вот теперь?

Мастер и Маргарита

Если я не пойду, утешитель

не придет к вам, а если пойду,

то пошлю его к вам, и он, придя,

обличит мир о грехе и о правде

и о суде.

Евангелие от Иоанна,

16, 7 – 8

Безбожный двадцатый век – видимо, по закону компенсации – ознаменовался всплеском талантливых фантазий на тему Нового Завета.

Апокрифы от Леонида Андреева, от Хорхе Луиса Борхеса, от Аркадия и Бориса Стругацких… И самый яркий из апокрифов – от Михаила Булгакова: роман его Мастера ожестоком пятом прокураторе Иудеи всаднике Понтии Пилате.

Ни одна из названных книг не претендовала на сюжетное соответствие каноническим Евангелиям. Но лишь Булгаков ушел от канонов настолько далеко, что можно говорить о качественных различиях.

Отвлечемся от того, какой спектр реакций вызвали эти различия в самых разных кругах читателей, почитателей и критиков. Попробуем назвать различия ключевые. По зрелом размышлении большинство читателей на первое место ставит вот что: в апокрифе от Булгакова отсутствует тема предателя. Ибо предать может лишь друг или ученик. А у Булгакова Иуда из Кириафа не ученик Иешуа, а профессиональный провокатор, персонаж сугубо внешний. Конечно, и в такой «роли» хорошего мало, но все же…

Зачем писателю понадобилась такая принципиальная ломка сюжета: отказ от главного антагониста Иешуа? Ведь даже сведение числа апостолов к одному-единственному Левию Матвею – отличие не качественное: ученики у Иешуа все же есть. Ну, не двенадцать, а один, но есть. А вот предателя – нет.

Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что самым страшным пороком Иешуа Га-Ноцри называется трусость, а вовсе не «общепринятое» со времен Каина – то, за что попадают в самый страшный, девятый круг ада. Как мы помним, и сам Пилат такую «градацию» грехов принимает.

Это раз. Второе. Из всех действующих лиц Евангелий Булгаков оставляет на сцене, по сути, только двоих. Тем самым вся тяжесть греха падает на Пилата. А с ней – и тяжесть искупления. Остальной мир уходит на задний план (а в мизансцене с лунной дорогой – вовсе за кулисы).

Обострило ли это конфликт в романе? Еще как! И право выбора, и ответственность – все сфокусировалось в точку: нет ни разбежавшихся в страхе или трижды отрекшихся сподвижников, ни толпы иудеев, принимающих на себя и на детей своих кровь мессии, ни мерзкого Ирода Антипы. Двое. Очень по-булгаковски.

Однако – о главном. Что есть грех? Неужели самый страшный из человеческих пороков – трусость? Нет, конечно. В основах все осталось незыблемым: главный грех – предательство. Точнее – единственный. И Понтий Пилат не просто трус, он именно предатель. Просто он, в отличие от евангельского Иуды, предал не Учителя, а себя. Впрочем, это же можно отнести к любому из «общепринятых» грехов – отсюда и утверждение, что грех – всего один. Во всяком случае, в христианском ви́дении мира. И Пилат это прекрасно понял – просто чуть-чуть поздно. Он ведь уже знал. А потому – всё, оправдания нет. «Если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха, но так как вы говорите, что видите, грех остается на вас». (Ин, 9, 41).

Может быть, сводить все, так сказать, многообразие грехов к одному-единственному – это чересчур? Решать предоставляем читателю. Однако стоит вспомнить: Давид свел 613 заповедей Закона к 11, Исайя – к 6, Михей – к 3, а Аввакум – к одной. (Маккот (24)).

***

Если принять тезис о том, что, греша, человек предает самого себя, то легко понять пафос Мартина Лютера. Купить или как-то иначе получить отпущение извне… Раз перерезать ниточку может лишь тот, кто подвесил, то и простить может лишь тот, кто наказал. (В нашем случае, право крикнуть: «Свободен!» принадлежит тому, кто «все угадал». То есть создал.) Недаром в евангелии от Мастера струсивший наказан тоской бессмертия – вечного покаяния в одиночестве. Без права быть с ним. Не мигрень свою лечить, а быть.

***

Поняли ли читатели Булгакова этот посыл Мастера? Вопрос непростой. Судьба романа «Мастер и Маргарита» почти столь же драматична, как судьба романа «Понтий Пилат». Когда роман Булгакова наконец стал доступен массовому читателю, эйфория от возможности приобщиться к такой литературе оказалась огромной. Нам тогда было не до критического осмысления: мы не столько читали Лотмана, сколько перечитывали и восторженно обсуждали Булгакова. («Слова – это недомыслие, и, видимо, самого худшего свойства». Х.-Л.Борхес) Иерусалимские главы в каком-то смысле слишком хороши: текст завораживает своим волшебным ритмом, уводит от реальности. Мало кто захотел оторваться от этой чистой радости и начать что-то раскладывать по полочкам.

Но – давайте всё же попробуем. Ведь время первого потрясения давно миновало. Да и положение обязывает. Начнем не с Булгакова. Начнем с первоосновы.

***

Только ли Иуда в каноническом сюжете отступился от своего Учителя? Увы, увы, увы. Далеко не он один. Конечно, настолько прямо это сделал только он, но…

«О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами?» (Мф, 17, 17) «Вот наступает час, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного» (Ин, 16, 12) Это – почти произвольно выбранные две цитаты среди многих подобных во всех четырех канонических Евангелиях. Да и в апокрифах их никак не меньше. «Те, кто рядом со Мной, Меня не поняли» (апокрифические «Деяния Петра», гл. Х).

Тема непонимания, неприятия и – порой – отступничества делает евангельские повествования куда более правдоподобными, чем если бы в них рассказывалось о сплошной несокрушимой верности.

И снова – увы. Всё это отступничество, как бы размазанное по текстам Евангелий – где совсем малое, «семейное», а где и очень значимое («Душу свою за меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от меня трижды» (Ин, 14, 38) – Булгаков собрал воедино. Обеспечив единство места, времени – и минимум действующих лиц. Недаром же он драматург.

Целью писателя было не описание жизни Иешуа Га-Ноцри. И даже не изложение его философии (хотя главное в нем и мы, и Пилат услышали и поняли). Одна из целей Булгакова – показать, что есть вещи пострашнее потери высокой должности. И даже пострашнее риска быть подвергнутым суровому наказанию. (Впрочем, Тиверий, при всей его жестокости, – это еще далеко не Нерон. Так что ничего страшнее ссылки Понтию Пилату, конечно, не грозило – напрасно он сгущает краски, говоря: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»)

Пилат не потерял должность. Он потерял душевный покой. Потерял на две тысячи лет. Смахивает на чистилище. Что ж, он ведь римлянин…

***

Хотел ли Булгаков хоть отчасти сохранить суть евангельского учения? На первый взгляд, вопрос кажется простым, а отрицательный ответ – очевидным. Различия слишком велики. Разве можно в одно лишь утверждение, что все люди – добрые, поместить все, к чему призывал Учитель?

Не будем, однако, спешить. Вспомним слова великого мудреца Гилеля, сказанные около сорокового года нашей эры: «Вся суть закона – в золотом правиле – не делай другим того, чего не желаешь себе»(Вавилонский Талмуд, Шаббат, 13а). У Евангелиста Матфея «главных» правил два: «возлюби Бога» и «возлюби ближнего, как самого себя» – в этих двух заповедях и закон, и пророки, то есть, всё.

Хорошо, а «по Булгакову»? «Бог один, и я в него верю» – и – «все люди добрые». (Ну, и еще, как добавка, не учение, а «прогноз»: «Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины».)

Можно ли два этих «минимальных набора» свести друг к другу? Попробуем. Приняв за истину утверждение «все люди добрые», легко получаем из него золотое правило Гилеля. (Его же обнаруживаем и у Платона, и у Конфуция, и у многих мудрых всех времен.) Так что – да, подобие двух версий учения налицо. При всем явном различии сюжетов. Но ведь сюжет мы знаем со слов рассказчика. А по версии Мастера, Левий Матвей в своем пергаменте все переврал…

Ладно, прямое богохульство – не лучшая тема для разговора о литературе. Не будем.

***

Что заставляет Понтия Пилата так реагировать на идеи бродячего философа? Отчего он кричит: «Оно никогда не настанет!» Если ты уверен, что перед тобой безумец и говорит он явные глупости, то и кричать нет никакой надобности. Иное дело – если нужно заглушить внутренний голос, чтобы убедить себя в безумии собеседника. Что, впрочем, не помогает. Отсюда и все последующее: и попытка спасти Иешуа от казни, и угрозы первосвященнику, и приказ убить Иуду из Кириафа, и обращение к Левию Матвею с призывом не судить, и, наконец, униженное: «Замолчи. Возьми денег». Тяжко бремя трусости. И дорогой ценой придется за нее платить. «Молю тебя, скажи – не было?»

***

Что же дальше? Неужели и правда две тысячи лет чистилища – одиночества в ожидании истинного Мастера – того, кто тебя «угадает», заново создаст, получив тем самым право прощать? Иначе говоря, в ожидании еще одного пришествия. «Свободен! Он ждет тебя».

Получается, по Булгакову, никто из писавших про это за все двадцать веков ни разу не угадал? Получается – так. Да, гордыня вселенского масштаба. Но, после утверждения, что Левий Матвей все переврал… Наверное, Мастеру простительно. Ведь только у него получается такой прокуратор Иудеи, что мы в него поверили.

***

Однако, в романе «Мастер и Маргарита» не одна сюжетная линия. И до того момента, как линии сливаются, происходит еще «кое-что». Попытаемся отвлечься от блистательной булгаковской фантасмагории «московских» глав романа и вычленить в них то, что поможет лучше понять суть глав «иерусалимских». При таком подходе главным героем оказывается не коллега Булгакова Мастер и не возлюбленная Мастера Маргарита. «Главнее» их тот, кто третьим незримо присутствовал на балконе дворца Ирода Великого, подтверждая тем самым значимость совершаемого зла. (Каковое, впрочем, обернется благом, как мы помним из слов Гёте.)

Можно ли, читая «московские» главы, угадать, чем все эти двадцать веков занимался Воланд? Попробуем. Вопрос: что Воланд делает в Москве? Гм… а правда – что? Задумавшись, вы легко придете к выводу, что самым существенным действием Воланда почти за все время, как ни странно, была «читка» первой главы романа Мастера! (Если, конечно, это был роман именно Мастера, а не…) Все остальное, даже бал Полнолуния, – по сути, яркая красивая суета, не играющая особой роли для главного. И лишь в самом конце романа линии сходятся – и Воланд вмешивается в происходящее всерьез. Остальное время он лишь наблюдатель.

Тем более удивительно его поведение на Патриарших, совсем не похожее на явно пассивный образ действий в остальное время. Что же заставило князя тьмы потратить столько времени на чтение Ивану Бездомному (и нам!) романа о Понтии Пилате? Неужели сам Воланд – тоже мастер, и в этой компании их, творцов – трое? Именно так. Тех самых сил, которые, даже видя зло и описывая его, дарят нам благо.

Многие иудеи верили, что кроме мессии-царя явятся еще двое: мессия-первосвященник и мессия-пророк. Царь – это власть («Всесилен!»), провидец – это тот, кто все угадал, а первосвященник несет нам благую весть. Непривычная троица. Но – какая есть.

(Трудно удержаться от напрашивающегося пассажа «народной этимологии»: мессия – мессир – мастер. Не мог же Булгаков сделать это ненамеренно!.. А что мессир и есть мастер, ясно всем и так.)

Итак, Воланд, как и полагается истинному мудрецу (тем более – всесильному), – чаще всего наблюдатель и вмешивается крайне редко. Шалости его свиты, валяющей дурака в Москве вместе с Булгаковым, куда более заметны («А Коровьев – он черт!») Сам же мессир лишь изредка позволяет себе что-то прокомментировать. Вот как за завтраком у Канта.

***

Не могла ли вся эта запутанная многоступенчатость из трех авторов-мастеров (один все видел сам, другой все угадал, а третий передает это нам, делегируя, однако, функции рассказчика то первому, то второму) помешать услышать читателю то главное, ради чего написан и сам роман, и роман в романе? Например: добры ли люди? Настанет ли царство истины? И – да! – что же все-таки есть истина?

Каковы ответы на эти вопросы самого Булгакова? А Воланда? А Мастера?.. Разберем.

Вопрос первый. О доброте. Иначе говоря, о соблюдении Золотого правила. Забудем пока великана Марка Крысобоя вместе с рвавшими его на куски германцами; забудем разбойника Вар-Раввана; забудем даже самого игемона. Булгаковская Москва ближе – и во времени, и в пространстве. И – в менталитете. Как обстоит дело с добротой там? Да как-то вот не очень… впрочем, Воланд особых отличий от любых других людей не видит – а уж кому, как не ему, судить. (Что же до оговорки «черного мага» про квартирный вопрос, то ее мы смело отнесем к беспощадной булгаковской (она же гоголевская, она же щедринская) веселости.) И милосердие иногда стучится в их сердца. Иногда. И иногда ему открывают.

Да… Не очень-то это похоже на императив Иешуа.

«Бог любит человека таким, каким он должен быть, а Сатана – таким, каков он есть, поэтому Сатана любит человека больше».

Второй вопрос. Про царство истины.

– Что же вы не берете его к себе в свет?

– Он не заслужил света, он заслужил покой.

Вот так. Рай-то, оказывается, есть. Да еще и не один, а в двух версиях: рай Иешуа и – страшно сказать! – рай Воланда. Причем, «первого» рая не заслужил даже Мастер! Ничего себе… Кто же тогда его достоин? Левий Матвей? Это не тот ли, кто собирался зарезать Иешуа, а потом – и Иуду из Кириафа?..

Или все обстоит совсем иначе – и никакой «иерархии» нет, а просто каждому – свой рай? Ведь Понтия Пилата в итоге берут именно в свет! Причем решает его участь не сам Иешуа и даже не Воланд. Решение принимает Мастер. Выступая в роли Творца.

Богохульство? С точки зрения канона – несомненно! А что в романе Булгакова, с этой точки зрения, не богохульство?..

Что ж, булгаковское царство истины – тоже не от мира сего. То есть, если оно и настанет, то никак не здесь. Ибо ни Покоя, ни, тем паче, Света, здесь не наблюдается. Так что Пилат кричал правду – с обычной земной точки зрения.

А то царство – уже область неисповедимости. И литературы. Если она – настоящая.

***

Даже если принять эту – довольно странную – картину мира, останется ощущение, что чего-то в ней не хватает. Пусть каждый из этих двоих – Иешуа и Воланд – может предложить свой вариант «рая», но кто же тогда отправляет в… Ну, в противоположное раю место. И – кого? И как это место выглядит?

Бедняга Берлиоз получил, как мы помним, «по вере его» – его уделом стало ничто. Но он и иже с ним – ладно. А как же все тысячи гостей на балу у Воланда? Допустим, раз в году они, так сказать, материализуются и веселятся – а остальное время? Судя по всему, и в остальное время вполне себе живут где-то. Вот, новоиспеченной ведьме, бывшей домработнице Маргариты, господин Жак вчера сделал на балу предложение. Да и у Фриды есть эти самые утра, раз каждый раз – платок…

Что же это за рай без антагониста? Ищем. Не мог Булгаков создать «несбалансированный» мир.

***

«Всесилен! Всесилен!» Этот возглас Маргариты – не просто всплеск эмоций. Все основания так думать о Воланде у нее есть. Если уж Левий Матвей передает «старому софисту» просьбу Иешуа подарить Мастеру рай покоя… Да, созданный Булгаковым мир полон богохульства. И язычества. В этом мире не Бог, в нем – боги. От всесильных до просто могущественных. Даже если они – «всего лишь» шуты из свиты князя тьмы. К ним вполне подошла бы фраза великого шутника века двадцать первого, Терри Прачетта: «У местных богов была привычка ходить по домам атеистов и бить стекла» («Цвет волшебства»).

То, о чем в каноне сказаны грозные слова: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как хотел бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк, 13, 49), – в булгаковском мире оказывается вовсе не в руках Иешуа, а совсем напротив. И именно в этих руках – воздаяние за зло.

«Дьявол есть то, что меньше всего понятно нам в Боге… Дьявол – это мысль, будто можно ограничить Бога, разделить его на фракции, чтобы он стал тем и только тем, что мы готовы принять и от чего не надо обороняться». Станислав Лем

Как наказан Понтий Пилат, мы знаем. Причем, наказал он себя, по сути, сам. (Правда, откуда пришло к нему бессмертие, не говорится. Но догадаться нетрудно.) Однако грех Пилата не так страшен, как грехи многих персонажей романа. Как же быть с ними? Неужели они наказаны менее жестоко, чем пятый прокуратор Иудеи? Платок по утрам – и прощение по воле Воланда – из рук Маргариты – и все? Страшнее этого – ничего?..

Не так! Давайте кое-что вспомним. Например, Никанор Иванович Босой, Степа Лиходеев, врун Варенуха, киевский дядя Берлиоза… Похоже, за «земные» прегрешения они наказаны прямо тут – тоже «земным». Задумаемся – и увидим: антагонистом Света и Покоя очевидно в этом мире служит самая обычная реальность. Помните: «Ад пуст, все демоны здесь»? и ад Мастера – здесь (его ночной спрут), и ад Маргариты («Пойду и утоплюсь»), и вообще вся булгаковская дьяволиада, творящаяся в Москве – от чумы-Аннушки с ее маслом – и до полукарикатурных (но от этого ничуть не менее страшных) суперменов, упорно стреляющих в нечистую силу, – все это тоже именно он, ад. «Я свидетельствую о мире, что дела его злы» (Ин, 7, 5). И нет из ада исхода в мире. Только в Свет от Иешуа или в Покой от Воланда. И то, и другое – не от мира сего… «Цель художества – идеал, а не нравоучение» (А.С.Пушкин).

***

Литература – литературой, а что де сам Михаил Афанасьевич Булгаков – как человек? Можно ли, забыв о биографии, но лишь судя по книгам – то есть, по главным делам его – попытаться определить веру писателя? Не то, ходил ли он в храм, а то, во что он верил. Попробуем.

Профессор Преображенский. Логика развития науки приводит умного доброго человека к тому, что он фактически становится демиургом. В результате из умного доброго пса он создает… ну вот то, что создает. Совсем не собачье сердце. Итог? «Создатель» жестоко наказан. Нет у нас права преображать.

Ни слова нет в этой книге про «богов». Пафос ее однозначно социально-политический. Трудно представить более жесткий приговор самой идее «создания нового человека». Но политика – политикой, а есть там и другой приговор – приговор гордыне. Даже гордыне истинного русского интеллигента, персонажа безоговорочно положительного. Вообще, добро и зло в «Собачьем сердце» разделены очень отчетливо, как в сказке: середины нет. И разделяет их все то же золотое правило этики. И никаких богов в помине…

В общем, непохоже, что эту книгу писал глубоко воцерковленный, истинно верующий человек.

Ладно, а еще? Проще всего говорить про «Роковые яйца», «Дьяволиаду», «Новые похождения Чичикова» – там можно лишь повторить уже сказанное про ад на земле.

Ничего принципиально нового к «теологическому портрету» писателя не добавляет ни «Белая гвардия», ни «Театральный роман». Чуть ближе к теме «Записки юного врача», но и в них вы не найдете прямых указаний на веру автора.

Похоже, эта тема всерьез упоминается Булгаковым только в «Мастере и Маргарите». И лишь те варианты «рая», которые описаны в этом романе, можно рассматривать как элементы булгаковской идеальной картины мира. Мира, в котором рукописи не горят, а их герои обретают бессмертие (разумеется, лишь в том случае, если автор все правильно угадал!) Фантастика? Да. Ибо и рукописи горят – со времен Герострата и по сей день, – и герои их, как бы ни были авторы «угадливы», увы, исчезают вместе с рукописями. (Страшно это спрашивать, но я всё же спрошу: что бы мы прочитали и узнали, если бы Левий Матвей записывал за Иешуа точно, ничего не переврав, или если бы до нас дошли записи того, другого, кто записывал точно?)

Так или иначе, а все эти «варианты рая» – не про веру, а про творчество. И потому уверенно можно сказать лишь одно: вера Михаила Афанасьевича Булгакова – Искусство. Ars longa.

***

Однако такая «вера» – не ответ на вопрос о нравственной позиции писателя. То есть о приятии или неприятии лично им золотого правила этики. Стучится ли милосердие в сердце самого Булгакова? Прежде всего – по отношению к героям его книг. Иначе говоря (и предельно упрощая), Булгаков «пуст и холоден», как Пушкин, или полон сострадания, как коллега Чехов?

Вопрос этот – вне литературы как таковой, он именно и только «чисто человеческий».

«Я положительно утверждаю, что искусство, как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия, великодушия или сострадания. Если б это было не так,.. люди не знали бы, что в написанной художником картине действительно верно и что смягчено, или скрыто, или прибавлено под влиянием великодушия». Это слова одного из предтеч Булгакова – М.Е.Салтыкова-Щедрина (Письмо в редакцию журнала «Вестник Европы», Собр. соч. в 20 томах, т. 8, стр. 451).

Ответ на вопрос о позиции Булгакова не будет простым и однозначным. Если в «Записках юного врача» эмпатия автора очевидна, то в «Мастере и Маргарите» это уже не так. И немудрено: ведь персонажи «Записок» не вполне сотворены Булгаковым, их он, можно сказать, знал лично. Чего никак не скажешь про Иешуа Га-Ноцри или – даже про Маргариту.

Иешуа. Он знает, что все люди добрые. Он – да. Только вот описание этого персонажа в романе – сугубо внешнее, без намека на вживание.

Куда живее, едва ли не от первого лица, выписан образ его судьи и оппонента – того, кто срывается на крик, отчаявшись остановить бродячего философа в его саморазрушительном стремлении «легко и приятно» говорить правду. Игемон тоже кое-что знает. Например, какие они «добрые» – люди. И каковы шансы, что настанет царство истины. Увы, это второе знание получилось у Булгакова намного убедительнее, чем знание Иешуа.

Почему так? Опыт… Вот минуло две тысячи лет – и… Настало оно – это царство? Многие ли из истинно добрых людей заслужили хотя бы покой? Вопросы риторические. Как и вопрос о том, кому больше со-чувствует автор – Иешуа или Пилату. Точнее, чьи чувства ему более понятны.

Вполне аналогично можно оценить и отношение автора к персонажам «московских» глав. С наибольшей любовью и максимальным вживанием Булгаков, разумеется, описывает героев заглавных. В частности, Маргариту в образе мстящей ведьмы в квартире критика Латунского, с молотком в руке. А что было бы, если бы критик оказался дома?.. Какое уж там «возлюби врага»!..

Вот и ответ. Вспомним Конфуция: «Если за зло платить добром, то чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром».

Неужели по своей жизненной позиции Булгаков ближе к Воланду, чем к Иешуа? Как в таком случае быть с покаянием и прощением Понтия Пилата? А профессор Преображенский? Помните: «Никогда и никому нельзя давать по морде!» да и в других книгах Булгакова такие примеры есть.

Однозначного ответа – нет.

Не переставить ли нам слова в императиве Иешуа – чтобы получился императив Булгакова:

Все добрые – люди. В том числе бывший жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

***

«Еще многое имею сказать вам» (Ин, 16, 12)

4. Психология и поэзия

Интроверты и экстраверты

К сожалению, на сегодня можно считать общепринятой трактовку терминов «интроверсия» и «экстраверсия», предложенную Айзенком. Однако сами эти термины были выведены Карлом Густавом Юнгом, и понимал он их совершенно иначе, нежели (Ганс Юрген) Айзенк. В этой статье речь идет о психологической терминологии Юнга, и потому «интроверсия» и «экстраверсия» рассматриваются именно в их исходном, юнговском понимании. А именно: интровертированный тип – такой, поведение которого определяется внутренними установками и побуждениями личности, экстравертированный тип, напротив, – такой, поведение которого диктуется внешними факторами.

Создатель аналитической психологии Юнг предложил (в числе очень многого прочего) схему, по которой можно разделить людей по их психологическим типам. В предельно упрощенном виде эта схема такова. Кроме разделения на экстравертов и интровертов люди подразделяются по четырем функциям психики: мышление, эмоции, ощущения и интуиция. Эти четыре функции (в данной упрощенной схеме) исходно независимы. При этом мышление принимаем антагонистичным эмоциям, а ощущения – антагонистом интуиции. У каждой личности есть ведущая (она же сильная) функция – одна из этих четырех. Соответственно, ее антагонист не получает достаточной энергетической «подпитки» – вплоть до того, что может быть вытеснен в область бессознательного и архаизироваться. (Как все это следует понимать как раз объяснено и проиллюстрировано на примерах в данной статье.) Вторая пара функций также «работает» в структуре личности, и в этой паре тоже есть более сильная, осознаваемая функция – и слабая, вытесненная в бессознательное. Но эта вторая пара занимает уже не ведущее положение, а идет «во втором эшелоне». В схематическом изображении это может быть передано так:

Если считать, что здесь изображена схема личности «мыслительно-интуитивного» типа, то ведущие функции – наверху, (причем, слева – сильная), а вытесняемые – внизу.

Все сказанное можно отнести лишь к несуществующему, по Юнгу, идеализированному «чистому типу». Реальный человек «располагается» не на сторонах квадрата предложенной схемы, а где-то в пределах его площади. Причем эта «точка» может с течением времени перемещаться. Аналогично, и такая характеристика личности, как экстравертированность и интровертированность не абсолютна, а зависит от ситуации как внутри самой личности, так и в ее окружении. Говоря языком Юнга, в реальности мы встречаем не чистые типы, но лишь установки.

Тем не менее, чтобы сделать типологию Юнга наглядной и понятной, рассмотреть такие – не существующие в реальности – чистые типы личности было бы полезно. И в этом нам помогают сказочные персонажи.

Часть первая. Сказки

Начнем с самой загадочной, самой «нерусской» сказки Пушкина – «Сказке о золотом петушке». Да, Арина Родионовна рассказывала Пушкину в его детстве нечто с более или менее похожим сюжетом. Но – это же Пушкин! – он все перекроил по-своему. Чем и сделал сказку не только красивой, но и полезной для нас – как иллюстрацию к аналитической психологии Юнга. Итак.

Смолоду царь Дадон был чистым интровертом. Ему на это хватало энергии. Вот он и наносил окружающему миру «обиды». Проще говоря, делал что хотел. Сказать что-то еще о его личности тех времен мы не можем – нет данных. Интересной для анализа вся эта история становится как раз тогда, когда энергия мира, который окружал Дадона, стала выше его собственной – и он оказался в зависимом, экстравертированном состоянии. Тут-то ему и был предложен протез интуиции – золотой петушок. Что и сделало героя сказки снова интровертом. Так сказать, чисто инструментально. И сделал его таким представитель сугубо мыслительного типа – звездочет. Более того – еще и скопец, то есть личность, в которой область ощущенческая подчеркнуто ослаблена. Попробуем теперь довести сказочность этой истории до предела: соберем ее персонажей в единую, как бы синтетическую личность. Эмоциональную сферу этой личности, очевидно, будет представлять Дадон. Интуитивную – петушок, мыслительную – звездочет, ну а ощущенческую, разумеется, шамаханская царица – и, под ее влиянием, порабощенный Дадон. Личность, конечно, получилась нелепая и странная. Зато и баланс энергии в ней – налицо. И поведение этой «личности» в сказке вполне «юнговское», строго психологически предсказуемое. Все же не кто-нибудь писал сказку, а Пушкин. Он чуял.

Разберем подробнее

Итак, исходно, до появления золотого интуитивиста, мы видели эмоционального интроверта. (Рискнем предположить, что второй его ведущей функцией было мышление. Все же воевал-то он успешно.) Побыв какое-то время – вынужденно – экстравертом, личность эта получает в качестве второй ведущей функции, протеза – интуицию. От чужой, конечно, мудрости. Но мы ведь договорились и эту мудрость тоже считать «своей» – коли у личности хватило мудрости принять совет ума чужого. Какое-то время ведущей будет интуиция. А мышление лишь «отрабатывает» ее данные. Ощущения пока что сводятся к самому простому – «лежа на боку». Однако побыть интровертом Дадону удалось недолго, а его эмоции вновь стали ведущими. Меняется ситуация – «плывет» вслед за ней и личность.

И четвертый акт – появляется царица. Все, и мышление, и интуиция «не работают», ведущей функцией стали ощущения. И, конечно, перед нами снова ярко выраженный интроверт.

За все, однако, надо платить. Маятник отклонился слишком уж сильно – до предела. Мышление вытеснено полностью сплошными положительными эмоциями. Интуиция – ощущениями. Таких людей не бывает. Даже в сказке это долго продолжаться не могло. Мышление прорывается из-под спуда и требует права «рулить». Да и интуиция уже наготове… Все это называется невроз. Никакая психика не может долго выдержать подобное насилие над собой: подавление тех или иных функций практически до нулевого уровня. Эти, подавленные, функции архаизируются – то есть заряжаются примитивной, по сути, животной энергией. И, прорываясь из бессознательного к власти, – мстят. Маятник откачивается в другую сторону. Итог: ощущения теряют свою власть («как и вовсе не бывало»), ее получает их антагонист. Дальше – в сказочной версии – мы знаем, что случилось. Ну, а в реальности… Об этом – чуть позже.

А пока – вопрос. Зачем нам всё это знать? Какова польза от подобной аналитической психологии? Смотрите. Мог ли Дадон – будь он грамотнее – избежать такой развязки? Очевидно, мог – согласившись уйти от власти ощущений, послушавшись совета мышления. Правда, сыновья… Но ведь их потеря – в сказке – всего лишь символ. Предупреждение. Услышь его Дадон вовремя…

Короче. Добрым (и умным) молодцам (и девицам) урок!

* * *

И все же – почему именно сказки? Ведь в них и правда все так, как «не бывает». Не научимся ли мы на таких примерах «сказочной» психологии? Нет – если сказки – настоящие, мудрые. Почему и выбран автором «наше все». Его сказки – зеркало жизни.

И еще соображение в пользу сказок. Зачем они вообще создавались? Во времена Пушкина – уже чаще всего для детей. Чтобы, во-первых, научить их отличать добро от зла, а во-вторых, поддержать веру в то, что добро побеждает. Хотя бы в детях. И поэтому черты сказок – упрощенные. Там это – можно. Вот смотрите.

* * *

«Сказка о рыбаке и рыбке»

Начнем анализ с названия. Все ли тут у Пушкина логично? Вспомним название сказки о царе Салтане – это длинное перечисление. Пушкин разве что белочку забыл упомянуть. А здесь? Рыбак и рыбка. И все. Позвольте, а где персонаж, вокруг которого вертится все действие? Что-то тут не так, что-то автор нам этим умолчанием хотел сказать! Это вам не «Руслан и Людмила», это зрелый Пушкин – у него мелочей не бывает!

Вопрос – куда из названия сказки подевалась старуха – и будет ключевой подсказкой при анализе сюжета.

(Замечание в скобках. Заявленная тема, увы, не позволяет говорить о форме: о чисто литературных достоинствах «анализируемых» сказок. Хотя говорить о них хочется. Стократ – когда речь идет о таком абсолютном шедевре, как «Сказка о рыбаке и рыбке». Но – всему свое место. Еще раз – увы.)

Итак, старик. Как и было обещано, персонаж простой. Безоговорочный экстраверт: все его действия сугубо подчиненные, продиктованные извне. Может прозвучать странно, но рыбак – тип мыслительный. Все эти его «не осмелился», «не дерзнул» продиктованы мышлением, опытом. А эмоции – под спудом. Когда мышление его не пугает, эмоции могут на какой-то момент «сработать». Под их влиянием он рыбку и отпустил. Простая доброта сердца, вне логики.

Что же заставляет старика изменить своей доброте и снова и снова идти к синему морю? Во всяком случае не его мышление. Выходит, эмоции? Но они же вытеснены, архаизированы. И как же выглядят такая функция у добросердечного слабого экстраверта, которому «ничего не надо» для себя? Это не так трудно «вычислить» – стоит лишь мысленно откачнуть маятник в обратную сторону. И «архаика» заговорит: «Дурачина ты, простофиля!..» И начнется перечисление пока что того, что и в самом деле необходимо – корыто, изба. Просто не посмел попросить.

Да именно это и хотел подсказать нам Пушкин таким названием сказки. (И – забегая вперед – ее концовкой.) Роль «задавленных» эмоций доброго бессребренника старика в сказке играет его старуха. Смилуйся, государыня(!) рыбка – разбранила меня моя… (жадность?) Как мне сладить с… (Я тут ни при чем – сам-то я добрый, слабый и ни о чем не прошу!) Слишком он задавил свои – даже простые – потребности. Вот они и прорвались – и начали определять его поведение. Какое-то время – логично, но маятник уже разогнался, не остановить. Дальше уже вне логики.

А что, была та точка, до которой все было еще осмысленно? Конечно! Точка баланса. Золотой середины. Не дай он волю эмоциям (читай – старухе), и мышление (он сам) легко подсказало бы эту самую точку. Более того – ему и извне на эту точку указали четко и ясно: «Так и быть, изба вам уж будет». Что это еще за «уж»? А намек это: остановись. И корыто, и изба – это вещи нужные в крестьянской жизни. И, главное, это вещи. Они «кормят» твои ощущения, говоря упрощенно. Вот и был бы полный баланс всех четырех функций. И интуиция своим «уж» это подсказала. Да и море, как мы помним, всякий раз пытается подсказывать. Тщетно. Ну вот что еще за «дворянство»? К чему? А это – кормить архаику – все ту же жадность. Практичного, вещного там нет ничего. Да и не знает «его старуха», что с ним делать, с дворянством этим. В избе живут, в корыте пряжу моют, а дворянство?.. В примитивном, архаичном представлении бессознательной жадности дворянство – чистой воды карикатура: парчовая кичка, жемчуга́, таскание слуг за чупрун… (Малиновый пиджак, золотая цепь…) Дальше рыбка уже не вмешивается, дает маятнику идти до катастрофы. Она – золотая – сделала что могла, показала рыбаку точку золотой середины. Он же (в точности, как и Дадон) слушать не захотел. Пришлось провести его по пути невроза до конца, что поделаешь. Даже когда мышление (старик) осознало, куда все катится, и попыталось восстать против эмоций (старухи): «Что ты, баба, белены объелась…» – было поздно: попытка энергетически слабого мышления восстать против сильной теперь архаики (еще бы ей не быть сильной – тридцать лет и три года жизни без жадности!) едва не привела к гибели личности.

Итог? Наказана не «старуха», а та личность, которая есть сумма «старика» и «старухи».

А может быть не только старухи этой, но и вообще ничего не было, приснилось? Ведь в итоге всё на своих местах. Разве что нам очередной урок: не забывать о своих «слабых», загнанных в бессознательное функциях. А то они вырвутся из-под спуда – и увидишь разверстую пасть гения–потребителя имени профессора А.А. Выбегалло. Она же – старуха, требующая, чтобы Золотая Рыбка была у нее на посылках. Итог – воронка. А в ней – разбитое корыто. Так что, мыслители, осторожно с эмоциями! Помните о маятнике – и золотой середине. Не давите эмоции совсем уж (как попытался это сделать некто Базаров), а не то… Конечно же, верно и обратное – по отношению к эмоционалам. (Давать такие советы интуитивистам, пожалуй, не нужно. Если они и правда интуитивисты. А сенситивы… Они все равно нас не послушают.)

* * *

Поп и работник его Балда.

Телеграфно. Ибо суть вы уже уловили. Поп. Мышление у него… ну, в общем, толоконное. Правят эмоции. «Инструментально» – (положение позволяет) – интроверт. Жадность здесь вполне «на поверхности». В общем, все в точности противоположно типу рыбака. А вот Балда… Образ слишком сказочный. Как и те двое, золотые. Не живой человек, а готовый баланс: все в равновесии. Ну, он же воспитатель, как и рыбка. Нет, не попа воспитатель. Читателей.

Часть вторая. Не сказки

Мы, пожалуй, готовы, усложним задачу.

«Медный всадник». Тоже, конечно, немного сказка. Но совсем не такая простая.

«Стоял он, дум великих полн…»; «Люблю тебя, Петра творенье»; «Красуйся, град Петров…» Но! И иное: «Того, чьей волей роковой под морем город основался. Ужасен он…»

Так ужасен или прекрасен сей мощный властелин судьбы? А вот кому как! Для Пушкина – прекрасен, ибо энергия поэта достаточна. А для его героя Евгения – ужасен – в окрестной мгле. (В «Полтаве» эти два слова и вовсе рифмуются.)

Если ты задумчивой ночью в своей комнате пишешь и читаешь при свете белой ночи, любуясь светлой адмиралтейской иглой – это одно. А если сидишь верхом на мраморном звере без шляпы и с мокрыми ногами, а вокруг тебя вода – совсем другое. (Бывает и так, что в каждой из этих ролей может побывать один и тот же человек…) В первом случае – поэт – интроверт. Во втором – Евгений – экстраверт. Спящие громады домов, дым и гром салюта Петропавловки – все это только радует того, чья энергетика высока, а стихия далеко внизу – и в прямом, и в переносном смысле. Вдохновляет его и памятник Петру. А вот если энергетика стихии перехлестывает выше энергетики героя – тогда тот же памятник ужасен. И не стоит пытаться «вылезти» выше своего уровня. Этот закон абсолютен: Евгений пытался дважды – и оба раза был наказан. В первый раз – безумием – за попытку подняться в мышлении выше уровня «местечко получу…» – до уровня своего создателя, Пушкина: «Иль вся наша/ И жизнь ничто…» Во второй раз, будучи едва не затоптанным скачущим за ним Медным Всадником – за то, что осмелился угрожать… Кому, чему?.. Стихии…

Отличие от сказок тут кардинальное. Никакой «точки баланса» у героя не было. Стихия его попросту смыла. Урока молодцам не будет. (Разве что тем, кто заинтересуется аналитической психологией – и после нашего «сказочного» введения перечитает «Психологические типы» Карла Густава Юнга. Для начала.)

Часть третья

А в реальности? Достижим ли такой «золотой» баланс, хоть иногда? Близкий к идеалу – да. Иногда. Вот один из примеров стремления. Сонет Валерия Брюсова «К форме».

…Так образы изменчивых фантазий,

Плывущие, как в небе облака,

Окаменев, живут потом века

В отточенной и завершенной фразе.

Здесь – четкое ощущение того самого баланса всех четырех стихий. Причем баланс этот напрямую декларируется содержанием сонета. Да и в его форме баланс этот очевиден!

Сам Валерий Брюсов – редчайший пример безоговорочно талантливого поэта – и при этом не менее очевидного логика, мыслителя. Пример сознательного поиска золотого баланса, во всяком случае, – в творчестве.

Для контраста – пример противоположный: «Ударить по сердцам с неведомою силой может в настоящее время никак не стих, а разве только какое-нибудь великое историческое событие или какое-нибудь колоссальное научное открытие». Это ответ мыслителя Писарева на слова эмоционала Аполлона Григорьева, отсылающие, в свою очередь к пушкинскому «Ответу анониму»: «Я жду того стиха, который ударил бы по сердцам с неведомою силой». (Д.И. Писарев, ПСС, Т 3, стр. 252

Как видим, первый пример – стихи Брюсова, созданные явным эмоционалом с превосходно развитыми ощущениями, но одновременно и не менее явным мыслителем. Вот и попробуй тут определить тип личности… Но о типах личности творцов – позже. А сейчас – пример еще одного русского поэта.

«На смену пушкинскому высокому «равнодушию», пушкинской монолитности и монументальности пришла острая некрасовская проблемность и противоречивость». (Мариэтта Николаевна Бойко, «Лирика Некрасова», М., 1977)

Скажем иначе – под нашим углом зрения: на смену сбалансированному поэту пришел поэт без намека на баланс: «Я ни в чем середины не знал».

К чему же призывал этот второй – к крайностям? А вот посмотрим. Кто не помнит пресловутого: «Поэтом можешь ты не быть // Но гражданином быть обязан»? Вроде бы все ясно – Пушкин много раз и в разных формах декларировал прямо противоположное. Однако в этом же стихотворении у Некрасова неожиданно: «Блажен болтающий поэт // И жалок гражданин безгласный».

Вот так так! Так «блажен» – или «не быть»?! похоже, вопреки своему же лозунгу Некрасов признает и право на блаженство того самого «искусства ради искусства», против которого сам же восстает. Вот, тот же Некрасов: «Я никогда не брался за перо с мыслью, что бы такое написать… полиберальнее» (Н.А. Некрасов, Письмо Л.Н. Толстому, 1857). Без вдохновения – не шло… Тогда как Брюсов, похоже, научился и этому. Без лозунгов про гражданина. «Просто» мощное мышление. А лозунги… Не помогли они Некрасову убедить самого себя.

И свой тип личности не изменишь. Если уж человек эмоционал, то и доводами мышления этого не исправишь.

* * *

Стремление к балансу – это отнюдь не попытка изменить свой тип личности – ни к чему, кроме невроза такие попытки не ведут. К балансу можно стремиться, высвобождая «слабые» функции из-под спуда и позволяя им – нет, не управлять собой, а лишь «говорить», чего они хотят. И аккуратно эти их пожелания учитывать. Впрочем, как легко видеть, здесь я обращаюсь к мыслителям. Эмоционалу «учитывать» пожелания архаизированного мышления непросто – как легко видеть из истории жизни Некрасова. Сомневающихся адресую к его гениальному «Рыцарю на час».

* * *

Это может прозвучать странно, но умнее Некрасова – в этом плане – оказался Фет. «Фет был бы несвободен, если бы вздумал писать о социальных вопросах, и у него вышла бы дрянь». (Н.Г. Чернышевский, ПСС, т 14, стр. 314). Точно! И Фет, так сказать, выбрал поэта. Он слушал голос своего типа личности. Даже «профессия» помещика-крепостника не помешала ему создавать свои – хоть и немногие – шедевры. В итоге мы – как и предрекал Достоевский – поставили ему памятник за его удивительные стихи… и за «пурпур розы» в частности. При всей его антигражданственности. А что живо из Некрасова? Чистая лирика.

«Уведи меня в стан умирающих

За великое дело любви».

Впрочем, будем справедливы: есть несколько воистину великих строк и среди его «гражданского», тех, что написаны не только от ума. А еще и от горечи. То есть – от эмоций. «Эх, сердечный…»

Так что же, совместить ум и эмоции невозможно? Ответ неоднозначный. В одном человеке – случается. А вот в один и тот же момент вряд ли. (Некоторые, единичные стихи Брюсова – то самое исключение, которое…)

В качестве примера – разумеется, «наше все». Гражданский пафос у Пушкина найти можно – и пример будет не единичный. Правда, пафос этот… гм… немного непоследовательный. Так ведь потому Пушкин – всё… «И на обломках самовластья напишут наши имена»; «Темницы рухнут, и…» А уж в отрывках из десятой главы «Онегина» про царя… И – у него же: «Люблю царя…»

Однако, разумеется, в разы больше у Пушкина совсем иного: ясно выраженных деклараций искусства ради искусства. При этом логичных и четко сформулированных. «Какое дело поэту мирному до вас», «Паситесь, мирные народы», «Не дорожи любовию народной» etc. И, наконец, то самое стихотворение, в котором коротко сказано всё, честно: поэт может быть разным в разное время. Вплоть до смены обличья на противоположное. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» – то есть, когда интуитивная часть его «я» получит резкий «вброс» энергии и станет ведущей (ну и мышление тоже, конечно, не совсем выключается…)(Говоря коротко – вдохновение.) В остальное время поэт из этого стихотворения живет со спящей душой и им правит отнюдь не Аполлон. В лучшем случае – Гермес. Кого-то ведут простые эмоции, кого-то – расчетливый разум, а кого-то – и вовсе ощущения – зависит от типа. Повторяю – пока «душа спит» и тип личности не «поплыл» по зову Аполлона. (Был и такой поэт, который утверждал, что умеет вызывать вдохновение по желанию, то есть сам «двигать» свой тип личности, причем, без невроза. Андрей Вознесенский. Умение почти мистическое.)

Так или иначе, а сбалансированные до близости «золотой середины» гармоничные личности живут без сильных колебаний маятника. И потому великих стихов не пишут. И великих симфоний. И картин… Вот теоремы – да, бывает – доказывают. И другое – в науке – делают. Однако об ученых – позже.

Закон сохранения энергии универсален. Фет его чуял – и умел с энергией работать, отдавая дань и Аполлону, и… Почти наверняка так же сумел бы жить и Пушкин (и даже иногда жил, скажем, в Болдино), то тут решающую роль играет окружение. И эпоха. И семья… Зато Пушкин написал то, что написал. А Фет… Ну, понятно. Аполлон ведь сам решает, кому сколько выделить своей священной энергии – и от кого какой священной жертвы потребовать.

«…искусство – не название разряда или области, обнимающей необозримое множество понятий и разветвляющихся явлений, но, наоборот, нечто узкое и сосредоточенное, обозначение начала, входящего в состав художественного произведения, название примененной в нем силы…» («Доктор Живаго»)

* * *

Поэтам Серебряного века в России досталась огромная, космическая порция той священной энергии. Случись это в другую эпоху – и читали бы мы десятки томов великого лирика Маяковского. И зрелую поэзию и прозу Блока. И Гумилева. И Мандельштама. И Цветаевой… Увы, кроме Аполлона есть и другие. Включая этого маньяка Ареса. И под их давлением эпоха захлестывает поэтов волнами другой, злой энергии – делая из них вынужденных экстравертов. То есть, уже не поэтов…

Есть, правда, и такое мнение – дескать, блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Но такое пишут чаще всего потом. А вовсе не в сами роковые минуты.

Не будь аресо-гермесовых проделок, не будь двенадцати матросов Блока, окон РОСТА Маяковского и других подобных явлений (и как бы противоположных им, вроде, «кремлевского горца» Мандельштама), многое могло быть иначе – и Серебряный век был бы куда более серебряным. Увы, энергетика социума у нас всегда была недоброй. Не довелось нашим Леонардо, Микеланджело и Рафаэлям пожить при Лоренцо Великолепном.

Одной «зависти богов» мало. Даже Бенкендорф и иже с ним – жалкие вегетарианцы на фоне ленинско-сталинского «уровня наводнения». Подумаешь, ссылка. Писать-то разрешали. Как, вот, Бродскому – в эпоху «более низкого уровня воды» двадцатого века.

* * *

Подведем предварительные итоги. Про творцов. Говоря языком Юнга, самым мощным в мягкие эпохи позволялось быть интровертами. (Разумеется, если они только творили, а не шли против течения, так сказать, физически – как декабристы.) А вот Цветаевой – не позволялось. (Или требовалось писать такое, что к согласившимся Аполлон поворачивался спиной.)

Иначе говоря, творец – всегда и только интроверт. «Они думают, что купили живописца Рэма Квадригу. Нет, они купили халтурщика Рэма Квадригу, а живописец Рэм Квадрига прошел у них между пальцами, как песок». (Арк. и Б. Стругацкие «Гадкие лебеди») Родился в эпоху помягче – и с достаточно мощным источником энергии (от Аполлона, например) – повезло, твори свое. А все эти декларации про… «можешь ты не быть, а обязан» и про «больше чем поэт» – они никогда и никого всерьез не обманывали. Ангажированной поэзии не бывает. «Простая» сказка Пушкина – поэзия. А поэма Маяковского про самого человечного человека – нет.

Иосиф Бродский:

Служенье муз чего-то там не терпит,

Зато само обычно так торопит,

Что по рукам бежит священный трепет

И несомненна близость Божества.

Один певец подготовляет рапорт…

А третий знает, что он сам лишь рупор.

И он срывает все цветы родства.

(«Одной поэтессе», 1965, Норенская)

И Александр Градский – почти буквально:

«Да мы не ждали зов трубы,

Мы были клапаны и трубы…»

* * *

Что же, настоящих стихов, скажем, «за большевиков» тоже не бывает? Отчего же – если искренне, то настоящей может быть любая поэзия. Пример – одна из величайших вершин русской литературы – поэма Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки». Попробуйте изложить сказанное там прозой – и вы ужаснетесь. Но Багрицкий так и мыслил – искренне! И поэтому стихи великие… Свои.

* * *

Мы не зря второй век твердим, что Пушкин – «наше всё»: он всегда был искренним. И когда писал про перевод «Илиады» Гнедичем это: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи, // Старца великого тень чую смущенной душой», и когда писал про этот же перевод: «Крив был Гнедич-поэт, преложитель слепого Гомера, // Боком одним с образцом схож его перевод». Да, потом, смутившись, замарал, но написал-то искренне! Ладно, он бог – ему можно. Этот уровень энергии перехлестнуть можно было только… Да, только пулей Дантеса. Николаю I с его Бенкендорфом оказалось слабо. «Медный всадник» в беловике в невымаранными «кумирами» и прочим так и остался неопубликованным. Остался своим. Смог бы так, скажем, Маяковский?.. Нет ответа. А вообще писать «в стол» – частое хобби литератора в России. Или – в огонь…

* * *

Стала ли история поэзии в России уроком для поэтов? Для Иосифа Бродского – да! Попробуйте-ка представить у этого поэта стихи про Ленина или нечто подобное!.. Точно так же невозможно представить у Бродского и некрасовский пафос. «Зависеть от царя, зависеть от народа – // Не все ли нам равно…» В этом Бродский – нечто большее, чем «Пушкин сегодня». Он пушкинские призывы реализовал полностью. Сам-то Пушкин своим лозунгам следовал лишь почти всегда. Итог: Бродский спас главное – свою интровертированность – в эпоху «более высокой воды». Ссылка, в «земледельцы с образованием», высылка с родины, невозможность видеть друзей, родителей… Но главное – внутренняя независимость – осталась неприкосновенной. О чем Бродский и писал сам – уже в эмиграции. Про равенство самому себе. Всюду.

Что ж, похоже, самых умных история все же учит.

Слегка вне темы. Бродского история массового издания черновиков и писем многих его предшественников научила еще одному: мы можемчитать только то, что он сам хотел сделать доступным потомкам. Включая письма. Ахматова была права: «они» сделали «нашему Рыжему» отличную биографию. Но и сам он дорисовал ее до цельного романа – так, как считал нужным. И – никаких неудачных черновиков или «лишних» писем. Или записочек. Даже таких, как «Я помню чудное мгновенье». Нет уж, только лучшее, отборное. От всего прочего мы не найдем и следа. Ибо – свобода. Все та же интроверсия.

* * *

Особая тема – поэты-женщины. (И композиторы. И художники.) Почему это такая редкость? Ведь количество талантливых юных поэтов, музыкантов, художников среди девушек никак не меньше, чем среди юношей. Может быть, сказки о том, что источник энергии для женщины – мужчина – не такие уж и сказки?..

«А я, любя, был глух и нем». «Прошла любовь – явилась муза». Если принять за истину, что мужчина тратит энергию или на любовь, или на поэзию (в широком смысле слова) и что он, мужчина – источник энергии, то это объяснит многое. Одиночество мужчины – причина творчества (Пушкин в Болдино, Бетховен, Леонардо). Одиночество женщины – увы, нет. Получается, ей некогда творить.

А как же тогда Цветаева, Ахматова, Ахмадуллина, Пахмутова?.. Остается предположить, что это те самые исключения – слишком уж их мало. Или это «поломка» – то есть собственный источник энергии (от Артемиды?) или умение энергию запасать впрок. Чтобы какое-то время быть интровертом-творцом. Можем лишь гадать…

* * *

Вернемся к теме психологических типов и иллюстраций этой темы в творчестве Пушкина. С героями сказок и даже с героем поэмы мы, надеюсь, разобрались. Для демонстрации метода этого достаточно. И все же, в качестве этюда, рискнем проанализировать персонажей заведомо более многогранных, чем герои сказок и герой «Медного всадника».

* * *

«Моцарт и Сальери»

«…Ведь он же гений – как ты да я». Вопрос: мог бы сам Пушкин в реальной жизни сказать нечто подобное кому-то из друзей-поэтов? Ну, ладно, пусть не Пушкин, а кто-нибудь из великих? Вот так же – от души, не притворяясь – как сказал пушкинский Моцарт пушкинскому Сальери. Нет ответа.

Еще вопрос: может ли и правда гений музыки (поэзии, живописи) – быть убийцею?

(Нет, мы не уходим от темы, все эти вопросы – для дела.)

Реальные живые поэты, к сожалению, нередко были… гм… ну, не очень хорошими людьми. Академик Гинзбург, физик, специально занимался подобной темой – и к удивлению своему (и радости) обнаружил нечто, как ему казалось, странное: среди так называемых «лириков» оказалось немало злодеев, а среди великих физиков (без кавычек – Гинзбург изучал биографии именно ученых-физиков) – практически ни одного. Повторю: Гинзбурга это удивило. Мы же объяснение все-таки попробуем найти.

Не может ли названный факт, (хоть, конечно, совсем не научный) считаться аргументом за мышление в качестве ведущей функции? И, соответственно, против эмоций в той же роли. Вспомним шуточное стихотворение А. Аронова, написанное в подражание Пушкину – «На свете есть одни поэты»:

И если вам нужны тупицы,

Бездельники и виршеписцы,

Развратники и винопийцы,

Пустых девиц лихая рать,

Своих предатели обетов,

Чужих издатели секретов,

Ищите их среди поэтов –

Их больше неоткуда брать.

Это, разумеется, гипербола. То есть, преувеличение. Значит, есть что преувеличивать. Ведь и у самого Пушкина: «И средь детей ничтожных мира // Быть может, всех ничтожней он».

Похоже, не один лишь академик-физик заметил нечто подобное. Так что пушкинский Моцарт мог и ошибаться насчет гения и злодейства – если речь идет о «лириках».

(Были, конечно, исключения и среди крупных физиков. Скажем, немецкие ученые, которые добровольно сотрудничали с фашистами, – и стали после войны нерукопожатными для Нильса Бора, эталона этики. Но их были единицы. А среди светил мирового уровня – ни одного. Это же справедливо для всех изученных Гинзбургом эпох и стран.)

А вот художники бывали и убийцами. Или служили своим искусством несомненному злу. Речь не о тех, кто продавал свой талант, а о злодеях «буквальных» – таких как выдуманный Пушкиным Сальери. Бывали и такие. Причем творцы высокого уровня.

Однако – о трагедии Пушкина и ее героях. Почему Сальери мог убить из зависти, а Моцарт не мог? Пушкину это удалось показать так, что любой читатель со сказанным согласится.

Вспомним: Моцарт – персонаж, который близок к образу самого поэта, как никакой другой – если верить Андрею Синявскому (он же Абрам Терц). Хотя и различия налицо. Хотя бы дуэльный список Пушкина… Моцарт в этой трагедии – более чистое воплощение психологического типа, чем сам Пушкин. Так ведь и классическая музыка – предельное воплощение искусства ради искусства, она же – вне «идей». И, разумеется, художественный образ – Моцарт – должен быть «чище» скучной документалистики. Тем проще его анализировать как тип личности!

Итак, что сказал бы Карл Густав Юнг о типах личности двух героев этой маленькой трагедии? И – как бы он ответил на вопрос о том, почему один из них мог убить, а другой – нет?

Перед нами уже отнюдь не сказочные персонажи. А значит, ожидать, что они окажутся представителями чистых психологических типов, не приходится. Только установки – как и предупреждал нас Юнг.

Сальери. Описан более чем подробно – с самого детства. Откуда Пушкин взял все эти подробности? Ведь перед поэтом личность, тип которой, по сути, противоположен его собственному. Да и в окружении поэта никого сколько-нибудь похожего не было в помине. А образ получился не просто убедительный. Эта трагедия Пушкина вот уже два века остается популярной и у читателей, и у режиссеров, и у зрителей. Ибо ее персонажи – живые. (Хотя все прекрасно знают, что реальные Сальери и Моцарт были совсем на них не похожи.) Значит, как психолог Пушкин хорош – он все точно угадал.

Итак, психологический тип Пушкинского Сальери. По сути, этот герой описывает свой тип сам: «Алгебра» – безусловно, ведущая функция. То есть – мышление – по Юнгу. Но! Мотивом тяжелой многолетней работы над собой была истинная любовь к музыке. То есть – ощущения. Без них никакая алгебра была бы просто не нужна. Ощущения, однако, следовало развивать и упражнять – и музыкальный слух, и технику – «послушную сухость пальцев». Так что «работают» две функции психики в паре. Похоже, эмоциям в этой – исходной – схеме личности места немного. Как и интуиции. Пока немного. Их положение – подспудное. И лишь внешняя волна энергии способна их оживлять до уровня влияния на поведение героя. Как, например, новаторская музыка Гайдна. Все же прочее – пока строго от ума.

Мыслительно-ощущенческий, редкий тип личности. При этом – интроверт. Сам себя ведет к выбранной разумом цели – и приводит. Только достигнув ее, такой интроверт сам позволяет своей интуиции понемногу включаться: он начинает творить. Аналогично он управляет и энергией эмоций, строго регулируя степень их «допуска» до влияния на его жизнь. По сути, описан самоаналитик высшего класса. Вполне психологически сбалансированный. Если бы только не… Да. Если бы не этот праздный гуляка!

Моцарт. Отсутствует не то что подробное описание его пути в музыке – описания нет вовсе. Так и задумано: этого пути не было. (Напоминаю: речь идет совсем не о реальном работяге Моцарте, музыкальная муштра которого началась едва ли не с пеленок.) Пушкинский Моцарт получает талант и мастерство задаром, ничего для этого не делая. Как? А вот примерно так, как сам Пушкин. Этот Моцарт – именно праздный гуляка. Иначе у Сальери не было бы таких серьезных оснований для восклицания, с которого начинается трагедия. Правды нет!

Все доведено почти до абсурда. Один посвятил самоотверженному служению своему богу – Гармонии – всю жизнь – и достиг высоты. Как он полагал – большой высоты. Другому между делом «пришли в голову две – три мысли» – и они настолько выше достигнутого первым, что обесценивают его служение. И не только его.

Разумеется, все это – вовсе не о композиторах. О поэтах! Которые считались – и считали себя – талантливыми. Пока не появился Пушкин. Который чаще всего писал стихи в постели, когда болел. Или будучи запертым в Болдино. Впрочем, и там – лежа в постели, до обеда, после утреннего кофе. И мог позволить себе не опубликовать такой абсолютный шедевр, как «Медный всадник», потому что не захотел изменить в нем несколько слов. Вольно́ было Жуковскому думать, будто он «рифмует не хуже». А вот что́ он говорил себе, когда после смерти Пушкина читал найденный беловик «Медного всадника»?.. Сквозь слезы.

Блажен, кто молча был поэт.

Мы не ушли от темы? Нет. Перед нами по-прежнему вопрос о психологическом типе Моцарта. А значит – хотя бы отчасти – и самого Пушкина.

Взять тип Сальери – и «сделать все наоборот»? Не может быть так просто! Давайте разбираться. Начнем все же не с живого поэта, а с его упрощенного отражения в магическом кристалле. «В голову пришли две-три мысли». Сами пришли. Отчетливо интуитивная работа. «Минута – и стихи свободно потекут». В данном случае они и правда похожи. Но – только в данном! Пушкин, когда писал всерьез, был к себе беспощаден как редактор. И умел «пахать» как мало кто. (Чтобы удостовериться в этом, достаточно посмотреть на черновик «Анчара».)

Свободно потекут… Сами… О чем? Да решительно о чем угодно! Это же Пушкин. От подробного описания обеда или туалетной комнаты – до потрясающих по силе строк о бушующей стихии. «Описывать мое же дело».

А в музыке и этого – «описания» нет. Просто две – три мысли. Это могли быть и волшебные звуки «Eine kleine Nachtmusik» (легкой музыки!), и трагические аккорды «Реквиема». В зависимости от момента. От настроения. От интуиции.

Что ж, выходит, хотя бы отчасти, и правда, «все наоборот»: интуитивно-эмоциональный тип личности. Мышление – «во втором эшелоне»: Пушкинский Моцарт осознанно показан менее разумным, чем Сальери. Да и такая функция, как ощущения (разумеется, кроме «данных богом» слуха и беглости пальцев) включается нечасто: «Ты с этим шел ко мне И мог остановиться у трактира. И слушать скрипача слепого…»

Разумеется, сам Пушкин далеко не так прост для анализа. «Пока меня без милости бранят, // За цель моих стихов иль за бесцельность» (из черновиков, 1830). Да – и за «цель» – тоже. Уж в его-то уме сомневаться всяко не приходится. Вот и не изволите ли кое-что из физики? Кроме шуток.

«Движенья нет», – сказал мудрец брадатый,

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить –

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

А вот слова, в каком-то смысле на прямо противоположную тему, хотя и это слова поэта-лирика: «Математики подобны французам: что бы вы им не сказали, они переведут это на свой язык, и тотчас это превратится в нечто совершенное». Это слова Гёте. Если принять их за истину, то вывод будет в пользу лириков, как это ни странно. Пушкин изложил принцип относительности Галилея вполне адекватно. А вот «физик» (в данном контексте это слово – антоним слова «лирик»), пытаясь передать на своем формализованном языке нечто, окрашенное эмоционально, может потерпеть неудачу. Вознесенский – «Чувствую – стало быть, существую».

И без принципа относительности Галилея примеров, доказывающих мощь интеллекта Пушкина, можно привести множество. Да и с ощущениями (с умением их блестяще описывать) у поэта все было в порядке – достаточно вспомнить многие строфы «отступлений» в «Евгении Онегине». А острый критический ум Пушкина помогал ему развивать и совершенствовать этот навык – слушать и описывать ощущения. Ибо исходно эта функция была у него слабой – и он это осознавал: «“Бахчисарайский фонтан” слабее “Пленника”… Раевский хохотал над следующими стихами:

Он часто в сечах роковых

Подъемлет саблю, и с размаха

Недвижим остается вдруг,

Глядит с безумием вокруг,

Бледнеет etc.

Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама». Пушкин «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения»

* * *

Да, живые люди, тем более – гении – сложнее даже самых близких им персонажей. Потому мы и «тренируемся» в определении типов не на примерах личностей Пушкина или, скажем, Фета, а на сказочных – и, позже, менее сказочных персонажах.

Задача определения психологического типа самого Александра Сергеевича Пушкина не может быть решена более или менее однозначно. Если она решаема вообще. Напоминаю: чистых типов в жизни не бывают. Бывают установки. А «по краям» квадрата – упрощенные схемы. Идеал же – это стремление к балансу, то есть к центру, к золотой середине. В реальном человеке от этой середины всегда есть те или иные отклонения. И он может – и должен! – быть разным в различные моменты своей жизни. Как Пушкин! Он жреца Аполлона – и до одного из… гм… простых детей мира. Что же до сбалансированности бога, то тут уже важно окружение. «Среда». От полной свободы творчества, вряд ли достижимой в реальности («Ты царь, живи один…»; «Ты сам свой высший суд» etc.) – до «закрученных гаек».

Так что прямого ответа на вопрос о психологическом типе Пушкина нет. Как и о типе реального композитора Моцарта или его талантливого современника Сальери. И – любых других по-настоящему ярких личностей.

Это, впрочем, не означает, что не стоит и пытаться. Да, творец не бывает «однотипным», равным себе в различные моменты своего бытия. И все же, анализируя творчество больших поэтов и писателей, мы можем «поймать» того или иного творца в момент, когда его «маятник» на какое-то время замер – и это нашло отражение в стихах или прозе (проза, конечно, всегда проще для анализа, чем поэзия. Если поэзия – настоящая.) Возвращаясь к теме пушкинского Моцарта, поставим вопрос так: а что получилось бы, если бы можно было их – Пушкина-поэта и выдуманного им Моцарта-музыканта- неким волшебным образом слить воедино в одном человеке? «Полно, да возможно ли такое?» – скажете вы. Или не скажете – если успеете вспомнить реальный пример подобного слияния… Да, разумеется, – Борис Леонидович Пастернак. Один из великой четверки Серебряного века. И при этом тот, кому сам Рубинштейн прочил карьеру большого пианиста. Но Пастернак «выбрал» путь поэта. И прозаика. Что никак не могло «выключить» в его личности музыканта. То есть ощущенческую, в первую очередь, часть его личности, и эмоциональную – во вторую. Как же подобная смесь проявляется в прозе?

«Не то солнце, к которому привыкли на земле, а какое-то другое, подмененное багровым шаром висело в лесу. От него туго и медленно, как во сне или в сказке, растекались лучи густого, как мед, янтарно-желтого света, и по дороге застывали в воздухе и примерзали к деревьям». Могли бы вы, читая эти фразы вне текста романа Пастернака, угадать, каков его сюжет? Сюжет трагический, страшный, совсем рядом с приведенным отрывком – и вовсе полный нечеловеческого ужаса. И таких как бы отступлений в романе Пастернака очень много. Ибо этот писатель не может рассказывать о жизни своего героя, не пытаясь передать (насколько это вообще возможно вербально) его ощущения. Музыку его души. Ну, а сюжет – сам по себе. В его изложении помогает логика, мышление. Впрочем, без их участия и музыку души описать словами вряд ли было бы возможно.

Как видим, говоря о поэте, совсем не похожем по типу личности на Пушкина, мы вышли все на ту же тему – тему взаимодействия всех психических функций в личности творца. При очень разных исходных установках. В данном уникальном случае мы можем говорить именно о четырех функциях. Ибо Пастернак, создавая своего героя, совершенно сознательно наделил его еще особой интуицией, выразившейся в способности уникального медицинского диагноста. Чем сам он обладать не мог никак, и что делало его героя более близким к Гармонии. Ее поэт и сознавал, и чуял всем своим существом. Без подсказок Юнга.

Сказанное о Пушкине и Пастернаке объясняет, почему при определении одного типа личности у разных аналитиков так часто получаются различные результаты. Было бы слишком просто, если бы все люди «раскладывались по полочкам». Даже если этих «полочек» не шестнадцать, как у Юнга, а в разы больше. Но нам порой так этого хочется – все разложить. Поверить алгеброй. Нас этому научили еще в школе. И не только на уроках математики. Падежей должно быть ровно шесть! А все эти «в лесу», «в носу» или «господи» – это исключения – забудем их. Общественный строй бывает или рабовладельческий, или феодальный, или… И все эти Швеции – забудем, как бы много их ни было. Исключим. Материя – это или поле, или вещество. А свет… Ну, вы уже поняли.

А тут – личность! И мы ее хотим так: «на или – или». А она порой – сложная. И разная.

* * *

Так что же, все, написанное выше, – напрасно? Раз «по полочкам» нельзя, то не стоило и огород городить? Стоило! Полезно учиться и на сказках, и на ошибках попыток свести жизнь к схеме. И – полезно идти дальше. От схемы. Просто психологии, видимо, еще предстоит большой путь роста и развития. Недаром же большой психолог, нейрофизиолог и лингвист Татьяна Черниговская считает, что самый сложный объект во вселенной – человеческий мозг. И самый неисследованный.

* * *

Как бы то ни было, потренировать свое умение разбираться в людях – и в себе! – на упрощенных персонажах художественной литературы в любом случае полезно. А потому – займемся еще одним вариантом упрощения – не сказочным, хотя и вполне традиционным для литературы. Традиция этого стиля восходит еще к Лукиану. Речь идет о шаржево-карикатурной сатире. (Например, в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина этот жанр соседствует с его сказками. «Техника» похожая.)

«Существуют два вида карикатуры: одна преувеличивает истину…, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому, который один только и допустим». (И.С. Тургенев, «История одного города», ПСС, Т 10, стр. 264)

Мы для наших «упражнений» используем пример более к нам близкий: творческого последователя Щедрина в этом жанре – Михаила Булгакова. Разумеется, выбирая только тех его героев, которые выписаны гротескно. Самые яркие из них – члены хулиганствующей свиты Воланда в «московских» главах романа «Мастер и Маргарита».

Как мы помним из концовки романа, на самом деле эти трое – Азазелло, Коровьев и Бегемот – вовсе не так просты, как могло показаться по их виду и поведению в Москве. Но раз уж мессир (а точнее, Булгаков) решил, что им следует побыть сказочными, грех не воспользоваться.

Из всех троих самый интересный – шут, окаянный Ганс. Он же – наглый котяра Бегемот. Именно он проделывает свою клоунаду – от первого своего появления и до перевоплощения в истинную личность – с явным наслаждением. Ибо дуракаваляние – это не обязанность, не работа, а самая его суть. Даже когда зрители явно неблагодарные и не в состоянии оценить весь блеск его шутовского дарования. (Разумеется, кроме нас, читателей!) «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю своим долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное». Воистину шут такого уровня достоин Князя мира! О подобном шуте короли всех времен могли только мечтать. И – Булгаков. Вот мы его мечтой и наслаждаемся.

А Мастер? Ну, он-то сразу почуял, кто́ перед ним. Потому и обращается к Бегемоту на «вы». Ведь он, Мастер, отчасти – ипостась самого Булгакова. И уж коли он «всё угадал» про Иешуа и Пилата, то и свита Воланда для него – не троица полукарикатурных хулиганов, а нечто куда более глубокое. Рыцари свиты Князя.

Мы, однако, временно имеем дело с валяющим дурака котом Бегемотом. С ним и будем играть.

Обаятельный. Но при этом очень опасный. Что им движет, когда он развлекает не мессира, а себя – и нас? Например, во время попытки ареста в нехорошей квартире. Уж там-то он всяко валяет дурака «ради искусства». Рядом нет даже Коровьева, нет зрителей. Бегемоту это все явно просто нравится. Почему?

Надеюсь, доказывать, что перед нами выраженный интроверт, необходимости нет. Само всемогущество (почти) – тому залогом. Все поступки Бегемота (если, конечно, он не выполняет прямое указание мессира) продиктованы лишь одним: желанием «сделать весело». Не думая. Обаяние подскажет. Иначе говоря – интуиция. Ну не от ума же вся эта феерия клоунады! Сплошная импровизация. Ум при этом никуда не девается – без него в шахматы с Воландом не поиграешь. Но это – так сказать, по работе. А будучи свободным в выборе образа действий – то есть почти все время его появлений в романе – Бегемот безоговорочно интуитивный тип. Именно эта сторона личности фиолетового рыцаря Ганса была временно задействована Булгаковым для «московских» глав романа.

Итак, члены свиты Воланда могут по своей – и мессира – воле управлять собственными психологическими типами. Ведь и Коровьев, и Азазелло в своих истинных ипостасях совсем иные, нежели их московские образы. Тем более осмысленно эти «московские» типы анализировать, ведь они доведены Булгаковым до чистоты. Уж его-то интуиция тонкого беспощадного шутника никаких сомнений не вызывает. И великий шут Бегемот – ее несомненная вершина.

Доводя сказанное до предела, осмелюсь утверждать: не один лишь Мастер – литературное воплощение писателя Михаила Булгакова, московского интеллигента, можно сказать, барина. – Но и Бегемот. Причем воплощение психологически куда более полезное. Ибо то, о чем московский барин может лишь мечтать (да и то, скорее всего, в области бессознательного – там, где тайно живет недодурачившийся юнец, хулиган и шут), может себе позволить кот Бегемот. В частности и в этом тоже сила творца. В игре. «Самолюбие само по себе только форма: все будет зависеть от материала, который вольешь в нее». (И.А. Гончаров, «Обыкновенная история») Скажем иначе: самолюбие можно отлить в любую форму. Даже в форму великого шута.

Шут как вариант катарсиса? Да. Впрочем, это уже другая история – про карнавал. Но добрым молодцам – все равно урок! Шалите, господа! Валяйте дурака. Не давите свои слабые функции слишком сильно – давайте им поиграть. «Неудобно» в реальности? Отлично – пишите романы. Можно в стихах.

«…и с книгой, и с бокалом, // что ум высокий можно скрыть // безумной шалости под легким покрывалом» (А.С. Пушкин).

И – он же: «Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения». Булгаков это знал! – про все три – и прекрасно использовал.

Примечания

1

И.Бродский «Перед памятником Пушкину в Одессе»

(обратно)

2

А. Галич

(обратно)

3

«Он сам – весь состоит из противоречий и сам себя дразнит этими противоречиями, и даже не пробует примирить их между собою» Д.И. Писарев, Сочинения в 4х томах, т.3, стр.100.

(обратно)

4

Иное дело Запад, век XX. Спроецировав на сто лет вперед, например, сцену объяснения Онегина с Татьяной в саду, вы вспомните роман Ф.С. Фицджеральда «Ночь нежна» – объяснение Дика Дайвера с Розмэри Хойт (разумеется, с поправкой на иной век и совсем иные «рамки»). Эти две ситуации – едва ли не близнецы. Тем более очевидно, как бесконечно далек Фицджеральд от Пушкина. А вот Лермонтова он неожиданно напоминает. И не он один: и Хемингуэй, и Ремарк, и Бёлль… etc. Это – к вопросу о «нашем времени». И еще. Мало кому суждено стать автором «энциклопедии русской жизни», тем более заслужить звание «наше всё». Кому-то может выпасть и такой жребий: создать героя, который, опередив свое время на целое столетие, станет своим среди персонажей нескольких потерянных поколений.

(обратно)

5

П.Флоренский

(обратно)

6

«Дай мне 5000 годового и беструдового дохода – и в русской литературной жизни стало бы одним фактом меньше» (В.Г. Белинский, Письмо к Боткину, Полное собрание сочинений, т. ХII, стр.50). Это, скорее всего, шутка. Но ведь в каждой шутке…

(обратно)

7

«Лермонтов первый заставил Белинского подумать о том, что единственная поэзия, свойственная нашему веку, есть та, которая отражает его разорванность, его духовные немощи, плачевное состояние его совести и духа». (М.В. Анненков, Литературные воспоминания)

И Белинский подумал…

(обратно)

Оглавление

1. О романе Александра Пушкина «Татьяна Ларина»

  Приложение 1 P

  Приложение 2 n

2. Герой нашего пространства

3. Как Михаил Булгаков пытался спасти Понтия Пилата

4. Психология и поэзия

  Часть первая. Сказки

  Часть вторая. Не сказки

  Часть третья

*** Примечания ***