Lа Сucinа = Кухня [Лили Прайор] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лили Прайор Lа Сucinа = Кухня

Моей маме, Джанет


Хочу поблагодарить моего мужа,

Кристофера, которому всегда

удавалось воодушевлять

и поддерживать меня.

Без него эта книга не была бы написана.

Спасибо также моему агенту, Джен Нэггер,

за ее веру в меня и в «Lа Сиcinа»,

за ее неоценимую помощь, тяжкий труд

и доброту.

Еще я хочу поблагодарить

моего редактора, Джулию Серебрински,

за благосклонное отношение к этому творению.

И наконец, всех тех,

кто ободрял меня и помогал мне в работе.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

(в порядке появления):


Я, Роза Фьоре

Англичанин (Рэндольф Хант), мой любовник

Бабушка Кальцино, моя бабушка с материнской стороны

Бартоломео Соньо, моя первая любовь

Донна Изабелла (Мама) Фьоре, урожденная Кальцино, во втором браке — Мама Калабрезе, моя мать

Дон (Папа) Филиппо Фьоре, мой отец


Мои шесть старших братьев:

Луиджи Фьоре

Леонардо Фьоре

Марио Фьоре

Джулиано Фьоре

Джузеппе Фьоре

Сальваторе Фьоре


Гуэрра и Паче, сиамские близнецы, мои братья

Маргарита Дженгива, повивальная бабка

Падре Франческо, священник

Фасколо Байкале, виноградарь

Сперато Маддалони, хозяин овцеводческой фермы

Мафальда Прунето, сыровар

Сесто Фиссаджи, хозяин оливковой фермы

Донателло Манчини, мальчик, прислуживающий в алтаре

Антонино Калабрезе, второй муж Мамы Фьоре, мой отчим

Дедушка Фьоре, мой дедушка с отцовской стороны Авентина Валенте, барменша из Лингваглоссы, которая вышла замуж за моего брата Луиджи Фьоре

Паоло Альбони, раnеttеге (булочник) из Франка-виллы

Мьеле, моя свинья

Челесте, мой попугай

Бабушка Фьоре, моя бабушка с отцовской стороны Крочифиссо, вахтер в Национальной библиотеке Донна Мария (Бабуля) Фролла, бакалейщица и моя квартирная хозяйка в Палермо

Неро, мопс Бабули Фролла

Дон Серджио (Дедуля) Фролла, муж донны Фролла

Констанца, библиотекарша


Сестры донны Изабеллы Фьоре, мои тетки:


Катерина Кальцино

Ида Кальцино

Рита Кальцино

Лучия Кальцино


Братья донны Изабеллы Фьоре, мои дядья:


Гульелмо Кальцино

Лоренцо Кальцино

Пьетро Кальцино


Розарио, придурковатый рабочий с фермы

Лучано, пастух

Дон Умберто Соньо, отец Бартоломео, уважаемый человек

Донна Эванджелина Соньо. мать Бартоломео

Галло Карло, петушок

Донна Рубино Соньо (Бабушка Соньо), бабушка Бартоломео с отцовской стороны

Донна София Бакки, невеста Бартоломео

Дон Фредо Бакки, друг дона Умберто Соньо, уважаемый человек

Донна Тереза Бакки, мать Софии

Эрнесто Томби, владелец похоронного бюро в Кастильоне


Сестры Бартоломео


Донна Джиневра Соньо

Донна Перла Соньо

Донна Маргарита Соньо

Донна Лучия Соньо

Донна Анна Соньо


Барезе и Пироне, прихвостни дона Умберто Соньо

Синьор Раймондо Бандьера, директор Национальной библиотеки

Синьора Бандьера, его восхитительная супруга Квинто Кавалло, ювелир

Синьор Риволи, управляющий в банке, «Любопытный Том»

Синьора Росси, жена вахтера Крочифиссо

Реституто Раймондо, одноглазый вахтер, преемник Крочифиссо

Бальбина Бургондофара, доярка на ферме и любовница Антонино Калабрезе

Вдова Палумбо, подружка дона Серджио Фролла

Бьянкамария Оссобуко, супруга близнецов

Банко Куниберто, портной из Кастильоне

Доктор Леобино, врач семейства Фьоре


Мои племянницы:


Малютка Роза

Розита

Розина


ПРОЛОГ

Я роскошно возлежу на дубовом столе, и прохладная шелковистая столешница прилипает к моему обнаженному телу. Крестец, бедра, ягодицы. Эта ночь-кульминация, завершающий урок. При свечах я вижу, как Англичанин осторожно бродит среди теней в дальнем конце кухни, и позвякиванье его кастрюль изредка перемежается звуками летней ночи — жужжанием москитов и криками ослов.


L’Invеrnо Зима

Глава 1


Поставить пакет с мукой на стол. Старый дубовый стол, наследство Бабушки Кальцино, за многие годы ежедневного использования отполированный до бриллиантового блеска. Не слишком много муки. Но и не слишком мало. Столько, сколько нужно. Отличной муки, которую смолол из твердой пшеницы папаша Грацци в Маскали. Добавить морскую соль в правильной пропорции. Потом свежие яйца и вдобавок яичные желтки, в соответствии с количеством муки. Хорошее оливковое масло и чуть-чуть холодной воды.

Пальцами смешивать жидкости с мукой до получения теста без комков. Яйца могут показаться липкими на ощупь, но так и должно быть. Хорошенько помесить тесто кулаками: вниз-вверх.

Месить пока не заболят руки и пока ручейки пота не заструятся по спине, образуясь где-то в области лопаток и стекая в район ягодиц.

Это, конечно, зимой. А летом пот льет по лицу и телу, пропитывает одежду, капает на стол и на каменные плиты пола.

Когда тесто станет однородным и тягучим, смазать его небольшим количеством масла, накрыть влажной тряпочкой, и пусть отдохнет, потому что оно очень устало.

А пока ваше тесто отдыхает, можете полистать журнальчик, ознакомиться с сезонной модой или, выглянув в окно, понаблюдать за тем, как на углу юная Мария заигрывает с почтальоном. Посмотреть, как Фредо катается на велосипеде или как стая собак улепетывает от собаколова. И вообще на жизнь, идущую своим чередом.

Теперь можно раскатывать. Слегка посыпьте стол мукой и разделите тесто на восемь равных порций. Возьмите первую и начинайте раскатывать ее скалкой движением от себя, нажимая равномерно, чтобы получился прямоугольник. Продолжайте до тех пор, пока лист теста не станет толщиной с лезвие ножа. Ножа, перерезавшего горло Бартоломео. Разрезавшего его прекрасную юную плоть, как coltello[1] разрезает свиной жир.

Разрежьте лист надвое по горизонтали и отложите его в сторонку на пять минут, чтобы подсох. Проделайте то же самое с оставшимися порциями теста, и у вас получится шестнадцать листов. Теперь каждый из них порежьте в длину на полоски, как можно более узкие. Отложите просушить еще на пять минут. Вот и готовы ваши спагетти. Приправив их восхитительным соусом из спелых помидоров, базилика, баклажанов и рикотты, вы съедите их на обед, когда чиновники, ловкачи и мясники возвратятся домой на сиесту и неугомонный город впадет в спячку на несколько быстротечных часов.

После убийства Бартоломео я готовила макароны днем и ночью. Я укрылась в кухне, как иные женщины укрываются в монастырях. Так поступила Паскуала Тредичи, когда ее возлюбленного, Роберто, забодал бык.

Я всегда любила готовить, а в те мрачные дни это было единственное занятие, которое могло меня успокоить. Я очень долго не возвращалась из добровольной кухонной ссылки. Заглушала в себе боль тем, что стряпала, стряпала и снова стряпала.

Я тогда еще жила с моим семейством на ферме в долине Алькантара, у подножия крепости Кастильоне, на востоке острова Сицилия, рядом со склоном великого вулкана.

Долина Алькантара славится своим плодородием. Здешние оливки мясистее, апельсины сочнее, а свиньи жирнее, чем где-либо еще. Благодатность края сказалась и на людях. Они, как правило, здоровы, крепки и энергичны.

Неоднократно отмечалась повышенная потенция наших мужчин и плодовитость наших женщин. Семьи здесь всегда большие, а потребность спариваться чрезвычайно сильна как у людей, так и у животных.

И еще один странный феномен: для наших женщин многоплодные роды так же обычны, как для свиней. У нас часто рождаются двойни, тройни, а то и четверни, и классы в местной школе заполнены одинаковыми мордашками.

Мы так привыкли видеть двойняшек и тройняшек среди фермеров, домохозяек и козопасов, что никто, кроме приезжих, уже не обращает на них внимания. Впрочем, приезжие здесь большая редкость.

Про нашу цветущую долину говорят, что огонь в чреслах ее обитателей подпитывается искрящейся горой, которая возвышается над равниной. Пэра обволакивает своими чарами всех, кто живет в ее тени, где миллионы лет копилась жизненная сила, превратившаяся в откосы из черной лавы.


Глава 2


Начну с начала. Меня зовут Роза Фьоре. Я из тех самых Фьоре, которые, как говорят, живут здесь со времен греков.

Семья моя состояла из родителей — Мамы и Папы Фьоре — и, вплоть до девятого года моей жизни, из шести старших братьев: Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе. Когда мне было восемь, появились на свет двое младших братьев — Гуэрра и Паче.

Пожалуй, мы — самая что ни на есть типичная сицилийская семья — большая и шумная.

Моя мама, Изабелла Фьоре, была миниатюрной, но грозной женщиной и командовала на fattoria[2] подобно ангелу-мстителю, который смотрит вниз с фронтона собора Святого Петра. Ее боялись все. Папа говорил, что ее черные глаза могут источать яд, как гадюки, хотя я ничего подобного не видела.

Мой папа был огромный, добродушный и запуганный мамой. Милый папочка. Даже в доме я никогда не видела его без высоченного колпака; наверно, он и мылся в нем. Впрочем, мылся он крайне редко. Он в нем даже спал — на случай ночного пожара или, что вероятнее, извержения вулкана. А еще папа всю свою сознательную жизнь носил сзади на шее большой горчичник. Под ним зрел нарыв, но так и не вызрел.

Когда мне было двенадцать, папа исчез. Хотя погодите… Я чересчур забегаю вперед.

Мама и папа ни разу не обменялись ни словом, во всяком случае при мне. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии, пытаясь скрыть непреодолимое желание немедленно насладиться телами друг друга. Желание это было столь сильно, что их частенько заставали совокупляющимися на сеновале, в коровнике или в поле. Я не понимала, чем они занимаются, пока сама не повзрослела. В детстве я была чиста, как младенец, ведь мама меня вырастила такой. Поэтому многочисленные случаи, когда я заставала родителей за исполнением супружеского долга, не производили на меня никакого впечатления и вспомнились лишь много позже.

Удовлетворив, хоть и наспех, изголодавшегося дракона, живущего у нее между ног, мама оправляла юбки. Потом она одаривала папу презрительным взглядом, вызывавшим полную его парализацию и заставлявшим стыдливо обвиснуть его и без того уже скукожившийся член. Проделав все это, мама возвращалась к бесконечной череде обязанностей жены фермера.

От этого счастливого союза, когда мне было восемь лет, и появились на свет мои братья-близнецы Гуэрра и Паче, Война и Мир.

В ночь их рождения над долиной ярко сияла низкая луна, и в ее свете местные жители собрались перед fattoria. Они пришли, потому что поползли слухи: якобы в доме Фьоре идут противоестественные роды. В то утро на соседской ферме свинья принесла поросенка с двумя хвостами, а это верный знак, что нарушено природное равновесие.

В самом деле, за последние несколько недель мамин живот раздуло так, что даже племенная кобыла с нижнего выгула смотрела на нее с жалостью. Без сомнения, мама носила не одного ребенка: возможно, даже больше чем двоих, хотя для нашей долины это и было в порядке вещей.

Толпа с нетерпением ждала новостей. Люди передавали друг другу фляжку с граппой, виноградной водкой, чтобы согреться. Дышали на замерзшие пальцы, распространяя вокруг облака пара. Вдалеке тихонько ворчал вулкан, и было слышно, как народ перешептывается: Изабелла Фьоре вот-вот разродится чудовищем.

Самые набожные перебирали четки и пылко бормотали молитвы, другие зажигали фонари, отгоняя злых духов.

Нас с братьями заперли на кухне и велели играть перед огнем. Мы понимали — творится что-то странное, о чем нам знать не положено. Поразительно, как в детстве мы чувствуем запретное — интуиция подсказывает нам, о чем можно спрашивать, а о чем лучше даже не заикаться. Мальчишки уселись играть в покер, иногда прерываясь на драку, а я пекла медовое печенье, чтобы успокоить мои восьмилетние нервы.

И вдруг, как раз когда я добавляла грецкие орехи в кипящий мед, ночной воздух огласился пронзительным криком. Потом раздался еще один и еще. Мы в страхе переглянулись.

На улице кое-кто из деревенских вынужден был заткнуть уши, такими громкими и жалобными были эти вопли.

А крики все продолжались. Печенье было испечено и съедено, и мы уже спали в тепле очага, когда еще один крик, куда громче предыдущих, прорезал тишину, и все смолкло. От этого крика я в ужасе проснулась и грохнулась на пол со своего маленького стульчика. Я выглянула через щелку в двери, увидела собравшуюся во дворе толпу и что многие осеняют себя крестным знамением.

Ближе всех стояла одна женщина, и я услышала, как она сказала:

— Изабелла Фьоре как пить дать померла. Ни одна женщина, даже самая крепкая, не вынесет этаких долгих и мучительных родов.

Ее соседка согласно кивнула и снова перекрестилась.

Что все это значит? — спрашивала я себя. Бред какой-то. Я машинально начала замешивать тесто. Ничто не успокаивало меня так, как погружение кулаков в теплое и податливое месиво.

Потом тишину нарушил крик одного ребенка, к которому тут же присоединился второй.

Какая-то женщина в толпе пробормотала, мол, дета хотя бы не мертворожденные. Хвала Создателю! Крики, безусловно, человеческие.

Вскоре в окошке второго этажа показалась голова Маргариты Дженгива, беззубой повитухи, принимавшей все роды в округе.

— Это чудовище! — возвестила она, капая от восторга слюной с мягких десен. Перекрикивая орущую толпу, она довершила картину эффектным штрихом: — У него две головы, одно туловище, две руки и три ноги.

С этими словами она несколько вызывающе помахала собравшимся косыночкой и скрылась в доме. Даже с шумом захлопнула за собой окно.

Милостью архангела Гавриила, существо с двумя головами и одним туловищем!

Состоялось незапланированное собрание старейшин, самых лысых в толпе, оказавшихся к тому же и самыми пьяными. Образовав делегацию, они пересекли двор и направились к дому — требовать, чтобы чудовищу перерезали глотку, а тело сожгли на костре во избежание распространения злых духов по всей долине.

Наш священник, падре Франческо, поднялся на крыльцо, чтобы утихомирить толпу. Он сотворил крестное знамение и прочел молитву:

— Benedicat et custodia! nos omnipotens et misericors Dominus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus. Amen[3].

— Amen, — ответствовали верующие и неверующие.

— Эта младенцы не больше чудовище, чем я сам… — начал падре Франческо.

Некоторые из тех, кто слегка переборщил с граппой, толкали друг друга локтями и фыркали.

— Впустите их в свои сердца, добрые люди, ибо они так же нуждаются в Божьей любви, как и вы сами.

— Эй, падре, а ежели мое вино превратится в уксус прямо в бочонках? — спросил Фас-коло Байкале.

— А мои овцы заблудятся в горах и пропадут? — добавил Сперато Маддалони.

— А мой сыр протухнет на сыроварне? — поддержал Мафальда Прунето.

— А мои оливки покроются плесенью? — подал голос Сесто Фиссаджи.

— …Тогда мы будем знать, что это нам наказание за то, что впустили в наш круг демонов в обличии младенцев, — заключил Фасколо, одним глазом злобно поглядывая на священника.

— О, Мадонна, защити нас от чудовищ и гоблинов, — изрек Сперато.

Споры и ругань продолжались до самого рассвета, пока толпа наконец не разошлась.


Глава 3


В деревне искали объяснения этой истории, гипотезы множились. Ничего подобного здесь раньше не видали. Очень скоро поставили под сомнение моральные устои мамы и папы.

Поговаривали о том, что папа непотребным образом сожительствовал со свиньей. Некоторые обвиняли его в интимных связях с гомосексуалистами.

Маме досталось и того хлеще. Правда ли, что Джакомо Мелетти видел, как она спаривается в бараном? Или это была овца? Чем дальше, тем больше тянуло на экзотику: предлагались антилопа и буйвол, но самые продвинутые из жителей напоминали прочим, что эти животные в нашей местности не водятся. А если и водятся, их все равно никто не видел, кроме балабола и не вполне надежного свидетеля, алтарного мальчика Донателло Манчини.

Мамины отношения с падре Франческо, приходским священником, тоже вызывали вопросы. Разве их не застукали в звоннице висящими на колокольных веревках? In flаgrаntе[4], возле главного престола? Может, рождение чудовища есть наказание этой парочке за надругательство над обетом безбрачия и супружеской верностью? И не нужно ли сообщить обо всем епископу?

А еще маму обвиняли (я уверена, что безосновательно) в том, что она спала со своими сыновьями Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе.

Слухов было столько, что я бы их не запомнила, если бы через много лет мне не пришлось пережить все это снова. Впрочем, я опять забегаю вперед.

Какова бы ни была причина наказания (а это, вне всякого сомнения, было наказание), следствие было налицо: Изабелла Фьоре произвела на свет чудовище с двумя головами и одним туловищем.

Даже мамино природное хладнокровие заметно изменило ей, когда она увидела, каким плодом разродилось ее чрево. Сперва она подумала, что это галлюцинация, вызванная болевым шоком или дьявольским коктейлем из лекарств, которыми ее поила повитуха Маргарита Дженгива.

— Господи Иисусе! Что за черт? — воскликнула мама.

— Это младенец, с которым немножко не все в порядке, — ответила я. Меня наконец-то пустили наверх, посмотреть на новорожденных братиков.

Пытаясь смириться с уродским видом близнецов, завернутых в одеяльце, я очень серьезно спросила:

— Ты уверена, мамочка, что правильно смешала ингредиенты для микстуры?

Папа стыдливо опустил голову. Он чувствовал, что тоже повинен в трагедии. Впрочем, не в его характере было долго о чем-либо раздумывать, и вскоре он продал весьма прилизанную версию рождения близнецов в «Сицилию», главную газету города Катаньи, дополнив текст фотографиями. Это принесло ему мимолетную славу и несколько сотен лир.

Увы, публикация статьи в газете привела к попытке похищения близнецов цыганами из Венецианского цирка. Как выяснилось, они хотели показывать мальчиков за деньги во время своих выступлений. У них ничего не вышло, и я горжусь тем, что это лишь благодаря моей храбрости и бдительности.

В тот день, о котором идет речь, я сидела на крылечке и наблюдала за близнецами, которые спали в своей колыбельке. И тут во двор вошли два странных человека. На них были пестрые штаны с рюшами, блестящие башмаки и остроконечные шляпы. Я никогда раньше не видела на ферме таких типов.

Я долго разглядывала их, пока они шли ко мне.

— Вы кто? — спокойно спросила я.

— Не бойся. Мы пришли, чтобы забрать малышей. Твоя мама говорит, что так надо. Пойдем, ты отдашь их нам.

— Не отдам, — дерзко ответила я.

Один из них хотел было взять колыбельку.

Я тут же прокусила ему руку. Он подпрыгивал от боли, кровь капала на землю, и человек говорил какие-то непонятные слова. (Мама не позволяла ругаться на кухне.)

Я вцепилась в колыбельку и стала звать на помощь. От моих криков проснулись близнецы, и к моему голосу прибавились их недовольные визги.

Второго мужчину это не остановило, и он попытался вырвать у меня колыбельку, но я повисла на ней и продолжала орать.

Наконец из коровника выскочил папа. Одной рукой он застегивал штаны, в другой держал вилы. Он кинулся к похитителям, и те при виде блестящих зубьев бросились наутек.

С тех пор мы ни на секунду не оставляли близнецов без присмотра, а мне еще долго снились страшные люди в пестрых одеждах. И в цирк я никогда не ходила.

К сожалению, мама так и не смогла перебороть отвращение к близнецам. Настоящей матерью для маленьких уродцев стала я. Перекраивала детские вещички, которые сшила, когда мама была беременна, меняла подгузники.


Глава 4


Когда мне было двенадцать. Папа Фьоре исчез.

В те годы на Сицилии исчезновение людей было обычным делом. Их тела никогда не находили.

Они попадали в закладку новых дорог, железнодорожных путей или зданий; их прятали в заброшенных колодцах или шахтах, расчленяли и скармливали собакам, растворяли в ваннах с кислотой.

Такие исчезновения называли lupara bianco, или «белая смерть»: так мафия избавлялась от людей, которые становились опасны, неудобны или доставляли много хлопот.

Случаи lupara bianco были особенно мучительны для родственников, потому что трудно было понять, исчез любимый человек по собственному почину или принудительно. Как знать?… И эти докучливые сомнения никогда не рассеивались до конца.

Несколько дней мама отказывалась верить в папино исчезновение. Тут какая-то ошибка, говорила она. Он не был связан с мафией. Но через неделю и ей пришлось признать то, что другие уже знали: он пропал и больше не вернется. Я знала, что он мертв. Он ни в коем случае добровольно не расстался бы со своим высоким колпаком, который я нашла во дворе в день его исчезновения.

Несмотря на то что папино тело не нашли, мама договорилась о пышных похоронах и всех нас нарядила в черное. Четырехлетних близнецов облачили в костюм с тремя штанинами и в черные треуголки. Их уговорили семенить рядом с гробом и играть роль талисмана. Они не обронили ни слезинки.

Чтобы выглядеть сообразно случаю, мама рыдала от горя, которого не испытывала, ей даже удалось весьма впечатляюще рухнуть в обморок у самого края могилы и изобразить непереносимую муку, скрыв лицо за густой вуалью.

Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе хоть и несли гроб, умудрялись все время шутить. Я сжимала в кулаке папин колпак и скорбела в одиночестве.

Впрочем, жизнь продолжалась, и месяца через три на fattoria стали захаживать поклонники, ведь мама была богатой вдовой и могла, согласно молве, удовлетворить мужчину, не только наполнив его кошелек.

Пробы шли все жаркое лето 1927 года. Старших сыновей не было — они работали в поле. Гуэрру, Паче и меня отсылали из дома, когда приходили мамины женихи.

Претендентов принимали строго по расписанию — утром, днем и вечером. Когда кончалось отведенное им время, они выходили fattoria, обливаясь потом, отирая лоб носовыми платками и разглаживая смятую одежду.

Мы сидели на воротах и смотрели, как они приходят и уходят: судья, член местного совета, аптекарь, свечных дел мастер. Всем им здорово досталось.

И вот как-то в среду утром, во время школьных каникул, явился новый соискатель: он был нездешний и гораздо моложе своих предшественников. Даже моложе мамы.

Как всегда, прежде чем впустить его в дом, мама выгнала на улицу меня и малышей. Но на сей раз случилось нечто необычное. Очень скоро мы услышали какие-то звуки: сначала — рвущейся материи, потом как будто мебель возят по полу или швыряют по комнате; все это сопровождалось повизгиванием и ударами.

Затем прибавились человеческие звуки: стоны, рычание, крики и, наконец, вопли.

Мама никогда не издавала таких звуков, если не считать ночи рождения близнецов за четыре года до этого. Я ужасно испугалась, но не могла допустить, чтобы мальчики это заметили, и продолжала с ними играть, стараясь отвлечь их от звуков, доносившихся из дома.

Когда раздалась серия особо громких воплей, близнецы бросились к окнам и заглянули внутрь. На своих трех ногах они бегали весьма шустро, и я не могла за ними угнаться.

— Нет, мальчики, нельзя туда смотреть, — крикнула я, но их было уже не остановить.

Расплющив о стекло свои носики, они увидели на столе в комнате странное четвероногое существо.

Сначала они подумали, что это нечто родственное им самим: тоже с неправильным количеством ног, со странным туловищем, и ему тоже нет места в этом мире.

Когда стекло, запотевшее от их дыхания, расчистилось, они увидели, что одной частью этого существа является их совершенно голая мамочка, а другой — тот мужчина, который недавно пересек двор и вошел в дом.

Они все еще пытались постичь увиденное, когда мама их заметила и прогнала от окна, раздраженно жестикулируя, словно отгоняла мух.

В отличие от своих предшественников, этот ухажер застрял у нас надолго. Крики и треск мебели продолжались все утро, весь день и весь вечер. А мы торчали во дворе и ждали, когда нам разрешат вернуться в дом. Близнецам наскучили игры, и они занимали себя тем, что тремя ногами чертили в пыли какие-то фигуры. Их художество очень напоминало монстра, которого они увидели через окно.

Когда зашло солнце, я пробралась на кухню, чтобы приготовить ужин для старших братьев и холостых работников, иногда столовавшихся на fаttoriа.

Перед моими глазами предстала картина чудовищной разрухи.

Стулья были перевернуты вверх дном, некоторые даже сломаны; бутыль с пивом опрокинута, и пиво залило весь пол; полки перекошены, и с них попадали и разбились все банки с вареньем, которое я так старательно варила; тарелки перебиты; ящики буфета выдвинуты, их содержимое раскидано по всей кухне. Кувшины с родниковой водой, стоявшие возле раковины, разбиты; огромный тяжелый котелок лежит на боку, огонь в очаге погас.

Я тут же принялась за уборку, и вскоре огонь снова пылал, ужин был готов. Потом я ополоснула близнецов в кухонной раковине и спела им колыбельную.

Вечером, когда мы с Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе, Сальваторе и с работниками сидели за длинным столом и ужинали, в дверях кухни, ничуть не испытывая смущения, появились мама и ее новый воздыхатель.

Он выглядел настолько изможденным, насколько ему и полагалось. Мама же, напротив, сияла. Ей нельзя было дать больше семнадцати.

— Дети, это Антонино Калабрезе, — сказала мама. — Он теперь будет жить здесь и станет вашим новым папой.

Значит, Антонино Калабрезе успешно сдал экзамен.

Через четыре месяца после похорон нa fattoria взяла старт свадебная процессия, она проследовала по крутым улочкам Кастильоне к церкви Святого Антонио.

Теперь близнецы были наряжены в белый матросский костюмчик, но вышагивали не так бойко, как в прошлый раз. Мама стала синьорой Калабрезе, а синьор Калабрезе — молодым богачом.


Глава 5


La cucina — сердце fattoria, фон, на котором разворачиваются события жизни нашей семьи, семьи Фьоре. Так было всегда и так будет впредь. Кухня — свидетельница наших радостей и бед, рождений и смертей, браков и прелюбодеяний на протяжении не одной сотни лет.

Даже сейчас призраки наших предков собираются на кухне, они присоединяются к нам, как старые друзья, участвуют в спорах и выносят свои суждения по жизненно важным вопросам.

La cucina хранит ароматы прошлого, и каждое событие ее истории заносится в памятный список запахов. Здесь — ваниль и кофе, мускатный орех и семейные тайны; там — молочный запах грудных детей, старая кожа, овечий сыр и фиалки. В углу, в кладовке, пахнет табаком — это запах прошлых лет и смерти. А солоноватый аромат вожделения и удовлетворения пропитывает воздух и на ступеньках погреба смешивается с ароматом мыла, чеснока, воска, лаванды, ревности и разочарования.

La cucina тянется по всей боковой стене нашего дома. Вдоль одной стенки стоит большая плита с самыми разными духовками и множеством конфорок. Над ней висит целая коллекция вертелов, шампуров, чайников и котелков.

Стены кухни утратили первоначальный цвет из-за табачного дыма и топления свиного сала, теперь они темно-бурые. Такого же цвета и плитка на полу. Окошки маленькие и расположены очень высоко, чтобы в летнюю жару было прохладно, а в зимний холод — тепло. Зимой на склонах вулкана лежит глубокий снег, и продрогшие работники после трудового дня в полях приходят сюда, чтобы выпить по стаканчику маминого крепкого пива.

В самом центре кухни стоит массивный дубовый стол, принадлежащий нашей семье со времен пирата Паскуале Фьоре. Говорят, будто он был сколочен из обломков палубы его корабля «Герцогиня» после страшного шторма, погубившего и самого Паскуале, и его пиратов.

На этом-то столе я и родилась. В день моего рождения, зимой 1915 года, мама готовила на завтрак sfincionе, и воды отошли как раз в тот момент, когда она месила тесто. Мама осталась одна fattoria — папа и старшие сыновья работали на самом дальнем поле. Помочь или сбегать за подмогой было некому.

Тогда мама влезла на стол и еще до того, как тесто было готово, сама родила меня, перерезав пуповину тем же ножом, которым за несколько секунд до этого готовила филе анчоусов.

Разомкнув тонюсенькие губки, чтобы издать свой первый крик, я продемонстрировала полный комплект зубов с широкой прорехой между двумя передними. Это сочли добрым предзнаменованием. Будто бы Роза Фьоре родилась везучей.

Моя страсть к кулинарии, видимо, связана с обстоятельствами моего рождения. Даже совсем маленькую, меня всегда можно было найти на кухне — я училась своему искусству и готовила кукольные порции блюд в игрушечных кастрюльках и горшочках.

На этом же столе выставляли каждого усопшего из рода Фьоре, обрядив его в лучшие одежды, чтобы родственники, друзья и соседи могли отдать покойному последний долг, прежде чем он отправится в свой последний путь — к кладбищу на холме.

Когда умер Дедушка Фьоре, его тоже по традиции положили на этот стол, и утром перед похоронами я кормила мертвое тело свежими panelle-изысканными пирожками с курицей, которые я отлично умела готовить. Я верила, что они вернут к жизни моего дедушку. И была страшно разочарована, когда выяснилось, что panelle не воскрешают мертвых. На короткое мгновение моя вера во всемогущество еды пошатнулась. А Дедушку Фьоре так и похоронили с жиром на бакенбардах, его беззубый рот был битком набит пирожками.


Глава 6


Для меня не было в новинку после трагедии искать убежища в la cucina, но никто не ожидал от меня такого разгула кулинарного катарсиса.

Я начала с приготовления макаронных изделий: мои ловкие маленькие пальчики вылепливали замысловатой формы ригатони, равиоли, спиралли, спагетти, каннеллони и лингвини. Потом я взялась за соусы с сардинами, анчоусами, цуккини, овечьим сыром, шафраном, кедровым орехом, смородиной и фенхелем. Их я подолгу варила в тяжелых чугунках, и они побулькивали на огне. Имею полное право сказать, что мои макаронные изделия славились на всю округу, и одних ароматов моих соусов, разносимых ветром, было достаточно, чтобы наполнить желудок бедняка.

Еще я пекла хлеб и готовила самые лучшие pane rimacinato, самые вкусные ciabbata и focaccia[5], которые когда-либо пробовали в наших краях. Иногда я добавляла в тесто дикий тимьян или свежий розмарин.

Нежности и воздушности хлеба можно добиться только тщательным и добросовестным замесом, и очень скоро я накачала такие бицепсы и четырехглавые мышцы, что могла бы помериться с некоторыми работниками фермы, а мои грудные мышцы подчеркивали и без того щедрый размер груди.

Однажды поздним вечером, когда я отбивала тесто, звук ударов переполошил других обитателей faitoria: Луиджи, предававшегося любви в одиночку, и маму с Антонино Калабрезе в их супружеском блаженстве.

Мама вскочила с постели, оставив молодого супруга опадать, потому что думала, будто Луиджи опять притащил к себе в комнату шлюху из locanda[6] в Лингваглоссе. В любой другой раз она бы навесила ему оплеух за его грехи, но тогда успокоилась, обнаружив, что он предается плотским утехам в одиночестве.

Мама промчалась по коридору босиком, в распахнутом халате, желая убедиться, что под крышей ее дома никто не творит греха, угрожающего спасению души ее единственной дочери и семерых сыновей.

Близнецов Гуэрру и Паче она нашла мирно спящими на матрасе в их маленькой коморке. Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе тряслись от страха под своими одеялами, потому что решили, что началось извержение вулкана.

— Роза, figlia mía, ложись спать, — устало произнесла мама, когда вошла на кухню и увидела меня за работой: мускулистыми руками я месила очередную порцию теста.

— Потом, мама, потом, — ответила я, хотя, честно говоря, устала так, что едва держалась на ногах, привалившись к столу.

Замешивание теста, конечно, отнимает много сил, но оно приносило мне ни с чем не сравнимое облегчение. Я чувствовала легкость и спокойствие.

Я пекла хлеб такого высокого качества и в таких количествах, что Паоло Альбони, городской panettiere, побаивался, как бы я не оставила его без работы. Когда моя семья, соседи, друзья и дальние родственники по всей провинции Катанья уже не могли его съесть, мне приходилось избавляться от хлеба, оставляя его на общем столе по дороге в Рандаццо, чтобы странники могли подкрепиться, проходя мимо. Вскоре возле двери кухни стала выстраиваться длинная очередь из бедняков и нуждающихся, которые ждали моих даров. Их гнали прочь, а если они упорствовали, мама раздавала им тумаки.

В конце концов, я истратила на муку и прочие ингредиенты все свои сбережения, предназначавшиеся мне в приданое. Тогда я решила взять взаймы, запрягла повозку и отправилась в Рандаццо, чтобы купить все необходимое на черном рынке, заплатив втридорога и став жертвой множества городских мошенников.

С горя я готовила не только макаронные изделия и хлеб. Я варила томатный соус, причем в таком количестве, что вполне могла соперничать с томатной фабрикой «Пронто» во Фьюмефреддо, которой в те годы покровительствовали громилы из мафии.

Однажды утром я обнаружила возле черного входа голову одной из пастушьих овчарок с запиской, в которой мне советовали прекратить производство томатного соуса, если я не хочу нанести ущерб бизнесу автора письма и вызвать его недовольство. Я расценила это как предупреждение от мафии, но оно меня ничуть не обеспокоило. В то время меня вообще не беспокоили ничьи угрозы. Поэтому я бросила собачью голову в огонь и полностью отдалась консервированию.

Я засаливала оливки и огурцы, мариновала грибы, перец, артишоки и спаржу в жбанах с оливковым маслом.

Я варила варенье, консервировала ягоды и фрукты, а потом расставляла банки на полках в погребе, все с этикетками, надписанными моим почерком, с указанием даты моих мучений.

Когда поток свежих фруктов и овощей иссяк, я переключилась на мамину домашнюю скотину.

Для начала зарезала свиней, даже свою любимицу Мьеле, которая глядела на меня маленькими, полными боли глазками, очевидно сомневаясь в том, что я намерена прикончить ее своим мясницким ножом.

Но она ошиблась: во мне теперь не было, ни капли жалости. Взяв в руки нож, я почувствовала, хоть и ненадолго, что моя злость покидает меня, и на несколько мимолетных мгновений обрела покой.

Каждой свинье я перерезала горло и слила кровь в ведра, чтобы приготовить колбасу, которую потом можно украсить фенхелем.

После этого я заготовила впрок грудинку и ветчину, развесив их на крючках в холодной кладовой. Затем принялась за пирожки с мясом, котлеты, рагу, паштеты и сочное жаркое. Помню, что на протяжении нескольких недель мои руки и лицо были перепачканы впитавшейся в них кровью. Я, как заправский macellaio[7], носила заляпанный кровью фартук. Мне нравилось так ходить: в этом было что-то дикое и опасное, кровь на одежде стала символом моей кровоточащей души.

Покончив со свиньями, я посворачивала шеи курам. Нести яйца стало некому, и Луиджи срочно командировали на рынок в Рандаццо за ящиком цыплят и тремя-четырьмя взрослыми курами, чтобы обеспечить яйца для завтрака Антонино Калабрезе.

Приготовленным мною pollo alla Messinese, роскошным блюдом из куриного мяса, тушенного в майонезе, можно было накормить три сотни гостей на свадьбе. Увы, никакой свадьбы не намечалось. После инцидента с курами мама запретила мне забивать животных, и пришлось довольствоваться молочными продуктами.

Я приготовила соленую рикотту, вскипятив овечье молоко с солью и по старой традиции сняв сыворотку пучком ивовых веток, как учила Бабушка Фьоре. Рикотты я тоже сделала немерено, а бочки с ней поставила на чердаке коровника.

Наконец мамино терпение лопнуло. Урожая фермы не хватало на мои кулинарные порывы: макаронные изделия и хлеб приходилось выкидывать, потому что съесть такую прорву не мог никто: работники растолстели от обжорства и обленились; не осталось про запас ни одного фрукта или овоща; бочки из-под масла и уксуса опустели; уцелели только овцы, потому что свиней и кур я порешила. Мама сделала вывод, что у меня мания убийства. После обнаружения в канаве безголового трупа овчарки Боли мне приписали еще более страшное злодеяние. Удручало и то, что с потолка коровника капала рикотта. Наиболее суеверные из работников заподозрили, что там завелся дьявол, и отказывались туда заходить.

Мама собрала всю семью: моих братьев Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, близнецов Гуэрру и Паче и своего молодого супруга Антонино Калабрезе. Луиджи поручили привести меня в гостиную, но я отказалась покидать кухню.

— Мам, она не идет, — услышала я отчет Луиджи перед собравшимися в гостиной. — Говорит, что очень занята, потому что готовит dolci, cassata, cannoli и torta di ricotta[8].

Маму это не остановило, и она во главе процессии направилась на кухню.

— Роза, — начала мама, — так больше продолжаться не может. Ты должна прекратить эту бесконечную готовку.

Я ничего не ответила, но в тот же день сложила в чемодан скромные пожитки и, сняв с крючка клетку с моим попугаем Челесте, отправилась из Кастильоне в Палермо.

Все семейство много-много лет питалось плодами моих сердечных мук. В войну, когда с продуктами было туго, моя семья благодаря моей боли стала единственной в округе, не страдавшей от голода.

То, что мама сочла бедствием, оказалось благом, и она на каждой воскресной мессе возносила хвалу Господу.

Ветчину подавали на свадьбе Луиджи с барменшей из Лингваглоссы, состоявшейся через много лет после смерти Бартоломео и моего отъезда. Когда подросли дети моих братьев, они частенько лакомились абрикосами или артишоками из найденных ими бочек или бутылей, датированных годом трагедии в жизни их тети Розы.


Глава 7


Приготовив на ланч pasta alla Norma, я выпита из своей маленькой квартирки и отправилась на работу в Национальную библиотеку, что в самом центре города. Одолев ступеньки, я оглядела здание, которому отдала последние двадцать пять лет жизни. В этом году на приеме у директора мне должны вручить памятную табличку с указанием имени и стажа работы.

С тех пор, как двадцать пять лет назад я покинула fattoria, моя фигура стала гораздо весомее. Груди, всегда бывшие крупными, теперь обвисли. Еще несколько лет и они дотянутся до того, что осталось от талии. Волосы, когда-то имевшие блеск и цвет воронова крыла, тронула седина, а годы работы с книжными каталогами ослабили зрение, и я стала носить очки с толстыми стеклами.

Нет, я не жила в печали все эти годы. Сказать по правде, стоило мне покинуть la cocina в Кастильоне, как моя ярость тут же прошла. На протяжении четверти века я вообще ничего не чувствовала. И даже перестала скорбеть от потери Бартоломео. Моя жизнь меня вполне устраивала и не причиняла боли.

Я приехала из Кастильоне на автобусе вместе с попугаем и худеньким чемоданчиком, чтобы начать новую жизнь в большом городе, подальше от родного захолустья, где я выросла и где все хорошо знали, чем я занимаюсь. И в тот же день явилась в библиотеку.

В Палермо у меня не было прошлого: никто не знал ни меня, ни мою семью, ни моей трагедии. Они знали только то, что поведала я сама, а будучи уроженкой провинции Катанья, я рассказала очень мало.

В ту зиму 1933 года, когда я вышла из автобуса у Каполинеа в центре Палермо, шел сильный дождь. Не зная, куда податься, я целый день бродила по арабскому кварталу, размышляя о том, как бы подыскать приличную работу и как выжить в здешнем шуме, суете и неразберихе, ведь ничего подобного мне видеть еще не доводилось. Даже во время редких поездок в Рандаццо, самый крупный город в наглей местности, я никогда не чувствовала себя такой потерянной и одинокой среди бурлившей вокруг жизни.

Проходя мимо библиотеки, я заметила на стеклянном стенде написанное от руки объявление: требуется сотрудник на вполне приемлемую зарплату.

Я собрала все свое мужество и вошла. Расспросив о работе — оказалось, что нужно в основном расставлять книги по полкам, — и оставив попугая и чемодан на попечение вахтера Крочифиссо, я воспользовалась приглашением и вошла в кабинет старшего библиотекаря. Ему понравилось, как я отвечала на вопросы, и он предложил мне притупить к работе на следующий день. Во время месячного испытательного срока я буду получать двадцать лир в неделю.

Я покинула библиотеку в приподнятом настроении и мысленно хвалила себя за смелость. Теперь передо мной стояла новая задача — подыскать жилье. Но и тут мне улыбнулась удача. Чуть дальше по корсо Витторио Эмануэле я наткнулась на бакалейный магазинчик, в окошке которого висело объявление: «Сдается квартира. Только для солидных людей. Восемь лир в неделю».

Бакалейщица, донна Мария Фролла, оказалась старушкой невысокого роста, никак не меньше восьмидесяти лет. Она сидела за прилавком, окруженная копченой ветчиной, салями, разномастными сырами, ciabatta, свежими макаронами, panettone и biscotti[9]. Донна Фролла смерила меня испытующим взглядом косых глаз, поглаживая сидевшего у нее на коленях толстого черного мопса.

— Prego, синьорина?

— Синьора, я к вам насчет квартиры, — запинаясь, выговорила я.

Донна Фролла недоверчиво уставилась на меня, глядя в одну точку.

— Вы замужем? — спросила она без всяких предисловий. — Квартира годится только для одного человека.

— Нет, не замужем, — ответила я, полоснув ножом по незажившей ране.

— Тогда на что вы рассчитываете? — продолжала бакалейщица. — У меня приличный дом, синьорина, и я не собираюсь впускать сюда одинокую девицу.

— Я работаю в библиотеке, синьора, и ищу жилье поближе. Я веду тихую жизнь и обещаю, что не доставлю вам никаких хлопот.

После этих слов nеgоziantе[10] смягчилась, потому что очень уважала науку и книги и теперь могла с гордостью сообщать покупателям, зашедшим за кофе, что сдает квартиру не кому-нибудь, абиблиотекарше.

Донна Фролла оставила лавку на попечение мужа, который оказался еще старше и морщинистее, взяла мопса на руки и повела меня с попугаем и чемоданом на корсо Витторио Эмануэле, в сторону кафедрального собора. Потом свернула налево, в узенькую виа Виколо Бруньо, поперек которой на веревках сушилось белье.

Возле дома 53 бакалейщица достала из кармана ключ и проводила меня на второй этаж. Там оказалась довольно просторная кухня, спальня с небольшим балкончиком и ванная, совмещенная с туалетом. Было чуть темновато и неприятно пахло, но мне нужна была крыша над головой и ужасно не хотелось снова слоняться по улицам, среди незнакомых людей, и подыскивать себе что-нибудь получше.

Когда синьора Фролла ушла, я распахнула балконную дверь и выглянула наружу. Улочка была такой узкой, что можно было дотянуться до балкона дома напротив. Какой разительный контраст с величественным пейзажем, открывавшимся из окна моей спальни на fattoria, где глаз скользил по бескрайним зеленым полям и белеющим вдалеке склонам вулкана.

Вот так началась моя новая жизнь и карьера расстановщицы книг. За годы тяжелой работы я дослужилась до моей теперешней должности помощницы младшего библиотекаря и настолько довольна своей жизнью, насколько может быть ею довольна женщина в моем затруднительном положении.

Я знала, что молоденькие библиотекарши смеются надо мной. Они передразнивали мой провинциальный выговор, хихикали над одеждой-самостроком и особенно над необъятных размеров серым бельем, которое я как-то раз опрометчиво продемонстрировала безжалостной Констанце, когда снимала зимние ботинки и слишком высоко задрала ногу.

Они высмеивали мою страсть к еде, мою тучность, мой огромный бюст.

Но больше всего они смеялись из-за того, что у меня нет мужчины, и за глаза, а иногда и в лицо называли меня lа zitellа, старой девой и lа vеrginе[11].

Но я не была девственницей. Несмотря на все мамины старания верить в мою чистоту, я знала, что такое близость с мужчиной.

С раннего возраста мама запирала меня на ночь, опасаясь, как бы мое целомудрие не пострадало в доме, полном мужчин, а днем не спускала глаз с похотливого Луиджи, его братьев Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, даже с несчастных близнецов Гуэрры и Паче, а также с работников фермы, почтальона, священника падре Франческо и (с каждого — в свое время) с обоих супругов: с бедного папочки и с его преемника, Антонино Калабрезе.

Мама не доверяла ни единому мужчине с момента достижения им половой зрелости и вплоть до полного одряхления потому, что отлично знала мужчин и не любила ту сущность, которую в них видела.

И, тем не менее, я познала любовь. До сих пор, хотя прошел не один десяток лет, я помню ту единственную ночь с Бартоломео, которая раз и навсегда изменила мою жизнь.

Я точно помню, что случилось это очень жарким летом 1932 года, когда на склонах вулкана расцвело небывалое, а некоторые считают — неестественное количество львиного зева.

Мама совершила беспрецедентный поступок — одну ночь ночевала вне дома. Ее мать, то есть моя Бабушка Калкцино, умирала от геморроя в Ад рано, по ту сторону вулкана, а мама не доверяла ни своим сестрам Катерине, Иде, Рите и Лучии, ни братьям Гульелмо, Лоренцо и Пьетро, считая, что те не станут защищать ее интересы в деле с il testamento[12].

Мама знала, что деньги попрятаны по всему дому: в чайниках и горшочках на кухне, в матрасах, в погребе, под карнизами, в гардеробе. Не в мамином характере было сидеть сложа руки, пока родственнички обворовывают ее и ее потомство.

Кроме денег ей были обещаны льняное белье и кое-какая мебель, ковры и кухонная утварь, одежда и фаянсовая посуда, а также немного серебра, принадлежавшего семье с тех пор, как в Средние века их род обеднел и утратил знатное положение. Мама гордилась своей родословной. У папиной семьи была земля, а мама могла щегольнуть разве что несколькими реликвиями, свидетельствующими о былой славе. Она любила сообщать о том, что ее брак — это мезальянс. И вот она отправилась к смертному одру бабушки Кальцино с твердым намерением заполучить все. За то, что ей не отдадут добром, она будет сражаться.

Мама уехала в легкой повозке, взяв с собой Розарио, придурковатого работника фермы, чтобы тот защищал ее от bannditti, которые промышляли в горах. Перед отъездом маму, видимо, одолевали дурные предчувствия, потому что она вознесла молитву Деве Марии, защитнице невинных, и строго-настрого наказала своему мужу, Антонино Калабрезе, в ее отсутствие охранять целомудрие ее единственной дочери, Розы.

Заметив озорное выражение лица Луиджи, мама отвесила ему оплеуху. Гулкий удар получился таким сильным, что выбил из головы Луиджи все похотливые мыслишки, и они не вернулись до тех пор, пока мама, благодарение Святой Деве, благополучно не возвратилась домой.

С наступлением ночи Антонино Калабрезе напрочь позабыл о своем обещании блюсти мое целомудрие и решил, воспользовавшись маминым отсутствием, притащить из погреба бочонок граппы.

Он и его приемные сыновья Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе предались пьянству на кухне, а Гуэрра и Паче были предоставлены самим себе.

Близнецам тогда было по девять лет, и они уже не первый год успешно занимались собственным бизнесом. С самого раннего возраста у них обнаружились сверхъестественные способности: ясновидение, предсказание судьбы и лозоискательство. Те же деревенские жители, которые в ночь рождения мальчиков жаждали их крови, теперь советовались с ними, как в древние времена — с оракулом. Страдавшие от неразделенной любви спрашивали, как вызвать у своего предмета ответное чувство. Родители непослушных детей интересовались, как урезонить сорванцов. Наследники хотели знать, что делать с никак не умирающими завещателями. Женам нужно было вернуть в лоно семьи загулявших мужей.

Близнецы могли сказать пастуху, куда подевалась пропавшая коза, или помочь фермеру найти его мула. Они предсказывали даты рождений, смертей, эпидемий чумы и прочих катастроф. Они могли точно сказать, когда будет следующее извержение вулкана и в какую сторону потечет лава. За все эти ценные сведения они получали приличное вознаграждение.

Их услуги, конечно, стоили недешево, а близнецы были от природы очень бережливы.

В те часы, когда они оказывались свободны от консультаций в старом свинарнике, ставшем чем-то вроде офиса, мальчики пересчитывали свое золото, любовно потирая монетки маленькими пальчиками и улыбаясь.

К девяти годам они скопили внушительное состояние и в качестве побочного бизнеса занялись ростовщичеством. С работников нашей фермы они получали неплохую прибыль. В день получки работники собирались в баре Лингваглоссы, где за стойкой торговала зазноба моего брата Луиджи. Они пили, играли в азартные игры, и к ночи их кошельки пустели. И тогда в баре появлялись близнецы — ссужали работников деньгами, чтобы те могли дотянуть до следующей получки. Но под проценты, никак не ниже пятидесяти.

Еще одним направлением их деятельности было посредничество между влюбленными — им можно было полностью доверять в этом секретном деле. Они знали всех в округе, их одновременно уважали и побаивались, а поскольку они говорили между собой на своем, только им понятном языке, их считали едва ли не чокнутыми.

Достигнув половой зрелости, близнецы решали свои сексуальные проблемы, тратя часть прибыли на еженедельные посещения публичного дома в Кастильоне. Именно там они и повстречали свою будущую невесту. Но я опять забегаю вперед.

В делах сердечных близнецы выступали посредниками для всех нас, включая и меня, но скидок для родственников не делали.

В конце концов, бизнес есть бизнес, и они не могли позволить себе поддаваться чувствам. Даже то, что я была для них скорее мамой, чем сестрой, не давало мне никаких льгот.

Итак, близнецы работали почтальоном между мной и моим возлюбленным, Бартоломео, и даже нашей бдительной маме ни разу не удалось их выследить.


Глава 8


И вот вечером, после отъезда мамы в Адрано, я была готова ускользнуть с fattoria, чтобы в офисе Гуэрры и Паче воссоединиться с Бартоломео и побродить по лугам при мерцающем свете звезд.

Предыдущим вечером Бартоломео поручил близнецам передать мне сообщение с просьбой встретиться с ним на закате по чрезвычайно срочному делу. Как я ни обхаживала, как ни умасливала близнецов, мне не удалось выпытать у них, что же это за срочное дело. Только получив от меня серебряную монетку, они признались, что Бартоломео с ними об этом не говорил, и они из принципа не станут использовать свой дар ясновидения, чтобы это выяснить.

Я с превеликим трудом боролась со своим любопытством и всю ночь не сомкнула глаз, изобретая объяснения своего отсутствия на встрече, одно уважительнее другого.

Наутро я спустилась в кухню, пребывая в полнейшем отчаянии и надеясь, что приготовление сосисок из мяса дикого кабана освежит мой разум и я смогу что-нибудь придумать. Представьте себе мой восторг, когда выяснилось, что сразу после lа соlazionе[13] мама уедет в Адрано и останется там ночевать.

Весь день я летала как на крыльях. Меня переполняла такая бездонная любовь к Бартоломео, что я панически боялась впасть в истерику, если в скором времени что-нибудь не произойдет. Что именно должно произойти, я понятия не имела, ведь мама хранила меня в такой чистоте и невинности, что в семнадцать лет я все еще не знала, откуда берутся дети, и считала, что менструация — это ежемесячное следствие употребления в пищу чрезмерного количества артишоков.

Гуляя вместе с Бартоломео, я не могла не испытывать чувства триумфа от того, что перехитрила маму, которая в тот самый момент сражалась с сестрами в Адрано за пуховые одеяла; но меня не отпускал и страх, потому что я собиралась перейти границу, отделявшую меня от неизвестного. Я была одновременно и счастлива, и напугана.

Мы обнявшись бродили по оливковым рощам и полям за пределами нашей фермы. Вокруг распространялась почти осязаемая аура предвкушения. Ее тяжелый аромат был отлично знаком пастуху Лучано. В поле мы прошли мимо его стада, и он, должно быть, шепнул в ту ночь своей женушке, что Изабелла Калабрезе дорого заплатит за поездку в Адрано — куда как дороже, чем стоит льняное белье и кухонная утварь, которые она погрузит в повозку и привезет в Кастильоне.

— Ну, Бартоломео, — спросила я, — что это за очень важная вещь, которую ты должен мне сказать?

— Это очень важно, Роза, — серьезно ответил он. — Мне придется уехать отсюда.

— Уехать? — воскликнула я, и мое лицо сделалось похоже на смятое суфле.

— Да, я должен был уехать вечером. Мне не следовало оставаться здесь и сегодня. Просто хотелось перед отъездом увидеть тебя.

— Но почему? Куда ты едешь? — спросила я, и глаза мои наполнились слезами, а нижняя губа оттопырилась.

— Я собираюсь сесть на пароход до Чикаго, но ты не должна грустить потому, что очень скоро я пришлю за тобой. Ты приедешь ко мне, и мы поженимся.

— Правда? — переспросила я и просияла, но тут же снова помрачнела. — А почему ты уезжаешь?

— Я поругался с отцом и должен переждать, пока тучи рассеются. Ты ведь его знаешь. Это лучшее, что я могу сделать. Мы начнем там новую жизнь. Здесь для нас есть только поля, оливки и овцы. А в Штатах — большие города с высокими домами, достающими до облаков.

Все ездят автомобилях, носят красивую одежду, и у всех куча денег. Для молодых людей, готовых много работать, там полным-полно возможностей. Я еду к маминому брату, Цио Дженко, он мне поможет. А как только смогу, тут же пришлю за тобой. Но ты должна быть храброй и терпеливой. И никому ничего не говори, чтобы нам не помешали.

— Я никому не скажу, Бартоломео, — пообещала я, а сама уже видела себя на палубе парохода, плывущего в Америку, а потом еще в белом подвенечном платье, танцующей с Бартоломео на нашей свадьбе. Потом я представила себе, как разъярится мама, узнав, что я сбежала. Я ведь знала, что она хочет оставить меня при себе, помогать на ферме. А потом, когда она состарится, я займу ее место. Если разрушить ее планы, она превратится в настоящую фурию.

Мы подошли к развалинам замка Конте Руджеро. Его зубчатые стены обрамляли изумрудное небо. Здесь мы играли в детстве: Бартоломео был арабским принцем, а я — загадочной восточной королевой.

Бартоломео провел меня внутрь и сказал:

— Роза, прежде чем я уеду, мы должны еще кое-что сделать, чтобы по-настоящему принадлежать друг другу, и тогда никто не сможет нас разлучить.

Притянув меня к себе, он стал расшнуровывать мой лиф. Я не возражала. Не видела причины, почему бы ему этого не сделать. Потом он покрыл теплыми, влажными поцелуями мои губы, щеки и мочки ушей. Язык Бартоломео проникал мне в уши, словно изучая их, и его хлюпанье сливалось с учащенным дыханием.

Я вся горела от смущения и в то же время была нестерпимо счастлива.

Язык Бартоломео заскользил по моей шее, я ощутила нежное покусывание. Потом, обнажив мои груди, Бартоломео сжал губами сначала один сосок, затем другой, он целовал их, сосал и покусывал, пока они не затвердели, формой, размером и строением напоминая плоды шиповника.

Все это время Бартоломео что-то бормотал, нежно и вкрадчиво, как легкий бриз. Его слова струились, как ручеек, отдавались под сводами полуразрушенных башен и постепенно стихали, рассыпались, навсегда исчезнув и оставшись лишь в моей памяти.

Я помню, что испытывала в равной степени и возбуждение, и чувство вины. Мне хотелось и убежать, и продолжать, еще и еще. Меня пробивало током, разряды пронизывали все тело и пульсирующей болью скапливались в чреслах, а я была слишком наивна, чтобы все понять и просто наслаждаться.

Бартоломео сорвал с меня платье и длинные панталончики, и теперь я стояла совершенно голая, залитая лунным светом и пунцовая до корней волос.

Я вся дрожала, хотя холодно мне не было, и, пока мой любимый раздевался, так страдала от нестерпимой боли, что хотелось кричать. Я была потрясена, увидев его пенис в состоянии эрекции, и даже чуть не разозлилась оттого, что он стоял под острым углом к телу.

Он казался предметом, живущим своей собственной жизнью, и я была напугана его похабным великолепием. У меня было восемь братьев, но я никогда не видела ничего подобного. И, если честно, он был отвратителен и очарователен.

Бартоломео подтолкнул к нему мою руку, я неуклюже и нерешительно взяла его, не зная, что с ним делать. Вот уж когда я перепугалась! Я почувствовала что-то гладкое, твердое, прохладное, до чего никогда раньше не дотрагивалась. Видимо, я все сделала правильно, потому что Бартоломео прерывисто задышал и повалил меня на землю. Он взгромоздился сверху и оказался очень тяжелым для такого стройного парня. Я не могла дышать, но говорить ничего не стала.

И вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовала резкую боль в потайном местечке между ног. Эта боль пронзила меня, как горячая кочерга. Тогда я еще не знала, что это в меня вонзается Бартоломео.

Я громко вскрикнула, но он закрыл мне рот своими губами, и теперь я совсем не могла дышать. Я тщетно пыталась вывернуться из-под Бартоломео, освободиться от той грубой и настырной штуковины, которая раздирала меня на части и явно собиралась убить.

В тот самый момент, когда я поняла, что вот-вот умру, Бартоломео в последний раз очень сильно и резко воткнулся в меня и вдруг замер, ловя ртом воздух и так тяжело навалившись на мою грудную клетку, что я чуть не задохнулась.

— Извини, что сделал тебе больно, Роза, — изрек Бартоломео, когда наконец перевел дух. — В первый раз всегда бывает больно. В другой раз пойдет гораздо легче.

Но я-то уже точно знала, что никакого другого раза не будет.

— А тебе разве не было больно? — спросила я.

— Конечно нет, — ответил Бартоломео. — Когда я спускаю, я испытываю облегчение. Все мои проблемы кажутся пустяшными, и я чувствую себя как парящая над океаном птица, как перышко, плывущее по волнам.

Я искренне не понимала, как такое может быть, но мои размышления были внезапно прерваны: я обнаружила, что у меня все ноги с внутренней стороны перемазаны кровью.

— Ты убил меня, Бартоломео! — захныкала я, указывая на кровавые пятна.

Нет, Роза, не убил. В первый раз у девушек обычно бывает кровь. Разве ты не знаешь?

Бартоломео улыбнулся мне, как дурочке, и стал обтирать мои ноги, приговаривая:

— Роза, мне очень многое нужно тебе объяснить, хотя это должна была сделать твоя мама. Я скажу тебе все это, когда мы снова будем вместе.

— Ладно, — согласилась я, испытав облегчение оттого, что не умру, и, приникнув к Бартоломео, покрыла его лицо поцелуями.


Глава 9


— Святой отец, простите мне, ибо согрешила, — сказала я, крестясь, когда стояла на коленях и исповедовалась.

— Каков же твой грех, дитя мое? — спросил падре Франческо через решетку исповедальни.

Я ответила не сразу — подбирала слова. Мне было мучительно стыдно и казалось, будто мир вдруг изменился и уже никогда не станет прежним. Я теперь не та девочка, которой была еще вчера. Все вокруг совершенно иначе.

Было уже очень поздно, когда я рассталась с Бартоломео на верхних пастбищах. Он задержался слишком надолго. Ему следовало уехать раньше, но очень уж трудно было расстаться. Он много раз отправлялся в свое далекое путешествие, но поворачивал назад и бежал за прощальным поцелуем, потом еще за одним, и еще. Наконец его силуэт скрылся в темноте, и мои глаза наполнились слезами. Тогда я через ворота вернулась на ферму и тихонько прошмыгнула по лестнице в la cucina.

Я никак не могла избавиться от ощущения дискомфорта, меня не успокоило даже приготовление fritteddа. А если даже это не действовало, значит, дело плохо.

Я на цыпочках прокралась в свою комнату, умылась и взглянула в зеркало. Мне показалось, что мое лицо изменилось. Я выглядела старше, не как всегда. Сняв запачканную одежду, я почувствовала, что моя кожа еще хранит запах Бартоломео, теплый и изысканный аромат овечьей простокваши, ячменя и костра.

Смывать этот запах мне не хотелось.

Гораздо сильнее пахло у меня между ног — чем-то мускусным, соленым и острым. Я знала, что мамин отменный нюх молниеносно учует чужие запахи, едва она утром войдет в lа cucina. Поэтому я весьма неохотно оттерла их мочалкой, а панталончики спрятала в ящичек с другими секретными реликвиями, который хранился под половицей. Теперь мама, сортируя белье для стирки, не обнаружит ни запаха, ни пятен крови.

Я легла и попыталась заснуть, но только вертелась и ворочалась, мне все время было неудобно. Я прокручивала в голове каждое мгновение прошедшего вечера и начала чувствовать вину за то, что между нами произошло. Я боялась маминого возвращения. Мне казалось, что ей стоит только посмотреть на меня своими черными глазами, и она непременно догадается о том, что случилось в ее отсутствие. И тогда мне придется туго, это уж точно.

В сотый раз перевернувшись с боку на бок, я вдруг решила сходить к исповеди. Другим это помогало в трудную минуту, и я подумала, что беседа со священником успокоит мою душу, как обычно это делала frittedda. Может, покаявшись в грехах, я смогу выдержать мамин испытующий взгляд и не выдать себя?

Я с нетерпением ждала рассвета, а потом заставила себя повременить еще немного, ведь еще слишком рано.

Когда ферма ожила и начался новый день, я накинула на плечи шаль, потому что было сыро и холодно, и отправилась за несколько километров в lа сhiеsа[14]. Падре Франческо, единственный священник в наших краях, только что отпер двери и как раз шел к алтарю, когда я попросила исповедать меня.

— Я совершила страшный грех, отец мой, — сказала я, собрав все свое мужество.

— Какой именно, дитя мое? — спросил священник.

— Плотский, святой отец, — еле выговорила я после долгой паузы.

— Тогда объясни мне все с самого начала, дитя мое, и милосердный Господь простит тебе.

— Понимаете, святой отец, мама уехала в Ад-рано, потому что там умирает Бабушка Кальцино…

— Да дарует ей Господь вечный покой, — перебил священник и перекрестился.

— Мама поехала, чтобы вернуть принадлежащие ей вещи, которые были ей обещаны и на которые тетя Катерина, тетя Ида, тетя Рита, тетя Лучия, дядя Гульелмо, дядя Лоренцо и дядя Пьетро не имеют никакого права… — продолжила я, повторяя мамины слова, много раз мною слышанные, особенно в последние дни, когда Всемогущий Господь вознамерился прибрать к себе Бабушку Кальцино.

— Твоя мама — почтительная дочь, Роза, — кивнул священник и снова перекрестился. — Итак, дитя мое, — продолжал он, — как это связано с твоими плотскими грехами?

— Я согрешила, святой отец, — ответила я. — Когда мама уехала в Адрано, Антонино Калабрезе достал из погреба целую бутыль граппы. Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе помогали ему прикончить водку. Они пели песни и танцевали. Близнецы занимались своими делами в старом свинарнике.

— А что делала ты, моя маленькая Розина? — спросил священник.

— Я пошла гулять в поле, святой отец.

— Одна, дитя мое?

— Нет, святой отец.

— С кем же ты гуляла в полях, пока твоей мамы не было дома. Роза?

— С Бартоломео, святой отец.

— С Бартоломео Соньо?

— Да, святой отец.

— Бедное, бедное дитя, — пробормотал священник. — Продолжай.

— Мы далеко забрели, святой отец. Через долину, к старому замку, и там мы делали эти дела.

— Какие дела. Роза?

— Дела, которые делают без одежды, — сказала я, опустив голову.

— Понимаю, — сурово произнес священник. — Ты совершила тяжкий грех. Роза. Но для того, чтобы я мог сказать, насколько именно он тяжел, ты должна описать все очень подробно: что делали вы оба, когда сняли одежду.

Запинаясь и сгорая от стыда, голосом чуть громче шепота, я описала весь ход событий.

Я заметила, что по мере изложения моей истории падре Франческо дышал все тяжелее и тяжелее. Он стал ерзать и вертеться, а потом так же странно запыхтел, как и Бартоломео предыдущей ночью, когда лежал на мне. Затем padre начал стонать, а в самый напряженный момент моего повествования стоны вдруг смолкли.

— Святой отец, — сказала я, нарушая долгое молчание, — как же будет с отпущением моих грехов?

— Тебе, Роза, нужно прийти завтра и повторить свою исповедь, — слабым голосом произнес священник. — Но учти: ты не должна менять в ней ни единого слова, ибо Всемогущий Господь узнает об этом, и тогда грехи твои приумножатся многократно.

— Спасибо, святой отец, — поблагодарила я и, перекрестившись, вышла из исповедальни, стараясь выглядеть веселой. На самом же деле мне стало еще неуютнее и тяжелее, чем до разговора с падре Франческо.

Оглядевшись, я увидела старую синьору Соньо, бабушку Бартоломео. Она громко рыдала, сидя на скамье, отведенной ее семейству. Странно… Перекрестившись еще раз, я покинула lа chiesa и вышла на залитый солнцем церковный Двор.


Глава 10


Пока падре Франческо выслушивал мою исповедь, в сером каменном доме на окраине Рандаццо донна София Бакки лежала, зарывшись лицом в мягкие подушки на массивной дубовой кровати с балдахином. Время от времени ее хрупкая фигурка, одетая во все черное, содрогалась от рыданий, и она едва успевала перевести дух. Потом она ненадолго замолкала и снова начинала всхлипывать, чтобы затем выплеснуть свое горе в рыданиях.

София взглянула на белый солнечный лучик, который пробился сквозь узкую щелку в шторах, слегка разогнал царивший в комнате кромешный мрак и застыл на потолке ярким пятном.

Одинокая муха носилась под лампой в центре комнаты, выписывая прямоугольники.

Никто не знал, что София влюблена в Бартоломео с тех самых пор, как оба они ходили на свадьбу Франко, двоюродного брата Софии. Ей тогда было двенадцать лет. Тот день она запомнила во всех подробностях. Она наблюдала за Бартоломео, который смущенно стоял в углу церковного двора, пока всех фотографировали: невесту с женихом, невесту и жениха с семьей невесты, потом с семьей жениха, а под конец — все новоиспеченное семейство, то есть около трехсот человек, двух собак и козу.

На песке лежала мертвая ящерица, и Бартоломео колупал ее носком ботинка, пока ждал, когда взрослые наконец наговорятся.

Дальние родственники по очереди ерошили ему волосы или трепали его по щеке.

Затрудняюсь сказать, чем именно Бартоломео привлекал к себе внимание, когда был ребенком, но София успела влюбиться в него, пока наблюдала его за игрой с мертвой ящерицей, и с того самого дня тихо, но пылко любила его всю свою жизнь.

София встречалась с Бартоломео от случая к случаю — на свадьбах, похоронах и праздниках, — но ни разу не перемолвилась с ним ни словечком. Ее дневник начинается с записи о девчачьей страсти к мальчику. И, в конце концов, София нечаянно, не ведая о том, стала причиной его гибели.

Когда Софии было семнадцать, ее отец, дон Фредо, решил просватать ее за Бартоломео, и девушке показалось, что вот сейчас ее мечты станут явью. Любовь, которую она так долго и тайно взращивала в себе, могла наконец принести плоды.

В ночь накануне трагедии, готовясь к помолвке в доме Соньо, София все еще не верила своему счастью. Наряжаясь, она улучила момент и отперла маленький сундучок, в котором хранила сокровища-девичьи реликвии, собранные за пять лет томления. Там лежала вилка, которой Бартоломео ел на свадьбе, где она впервые его увидела; вялая засушенная роза, которую Бартоломео год назад собственноручно бросил на могилу во время похорон дона Вито Барзини; зеленоватый камушек, который он наподдал ногой на другой свадьбе; пуговица от его рубашки; использованная бумажная салфетка; волос, который София тайком сняла с воротника его пальто на прошлогоднем празднике Света.

София рассматривала свои маленькие святыни с тем же благоговением, что и раньше, когда Бартоломео был ее несбыточной мечтой. Теперь она должна стать его женой, и сегодня вечером она его увидит, впервые поговорит с ним, если сможет вымолвить хоть слово. А может быть, даже удостоится его поцелуя.

От такого непереносимого счастья у Софии закружилась голова. Она представила себя в церкви: она дает клятву верности, Бартоломео приподнимает на ней вуаль, и у него дух захватывает от ее красоты. Потом первая брачная ночь, когда он снимет с нее подвенечное платье, прижмет ее к себе, и она, как и подобает невесте, зальется краской стыда, слушая скабрезные выкрики собравшейся под окнами толпы. София представила себе, как родится их первенец — мальчик, которого она назовет Бартоломео, в честь отца. Ни одного ребенка на свете не любили так, как будут любить этого.

Некоторым нашим мечтам лучше вообще не сбываться. Пусть уж остаются только мечтами — для нашего же блага. Заботливый Господь всего лишь отвечает на наши молитвы. Когда мы получаем то, чего хотели больше всего на свете, тут-то и начинаются настоящие трудности.


* * *

Мама Софии, донна Тереза, пригладила золотистые волосы дочери, надушила ей виски и запястья. София всхлипнула. Страдание вновь проснулось в донне Терезе, она насупила брови, губы ее задрожали. Ей хотелось облегчить страдания дочери, но она ничего не могла поделать.

После небольшой передышки София снова завопила, обхватила себя руками и стала кататься по кровати. Донна Тереза тихо фыркнула, просунув кончик языка между дорогостоящими зубами, и обратила свой взор на висевший над кроватью лик Мадонны. Мадонна тоже качала на руках своего младенца.

— Ш-ш-ш, моя девочка, — успокаивала донна Тереза, шелестя шелками. — Осуши свои слезы. Ты же знаешь, тут ничего не поделаешь. Бартоломео опозорил и нас, и свою семью. Его отец поступил так, как должен был поступить уважаемый человек. А если бы он не выполнил свой долг, это пришлось бы сделать твоему отцу и братьям. Не забывай о том, что, пока мы как дураки ждали его с подарками на вашу помолвку, твой драгоценный Бартоломео валялся в объятиях этой грязной крестьянки. Зная об этом, — о том, что он отказался от тебя, пренебрег родством с нами и опозорил нашу семью, — зная об этом, ты ведь не можешь продолжать его любить, правда?

— Нет, могу, мама, — захлебываясь рыданиями, ответила София.


Глава 11


В верхней части стоящего на горе городка Кастильоне, в доме Соньо, тело Бартоломео уложили на стол в передней комнате. Вокруг потрескивали свечи и стоял тяжелый аромат лилий.

Стены здесь были темно-красные — цвета внутренней поверхности века. Маленькие ажурные салфеточки — рукоделие сестер Бартоломео — защищали деревянный полированный буфет, чтобы его не поцарапали рамки стоящих на нем многочисленных фотографий.

На некоторых снимках были запечатлены важные моменты детства Бартоломео. Вот он, еще младенец, лежит на овечьей шкуре в фотостудии города Рандаццо. А вот ему пять лет и он с новеньким ранцем впервые идет в школу. На самой свежей фотографии изображен красивый семнадцатилетний юноша. Она-то и должна была украсить его могилу.

Владелец похоронного бюро, Эрнесто Томби, одетый в черную фрачную пару, привычно орудовал сантиметром. Богач среди похоронных агентов, он воспринимал смерть как работу и не мог позволить себе быть сентиментальным. Он размашисто записывал результаты измерений. Позади него собралась небольшая толпа женщин, друзей, соседей и случайных прохожих. Кто-то вздыхал, кто-то плакал, кто-то громко причитал. На Сицилии убийство считается событием общественного значения и двери дома убиенного открыты для всех.

По одну сторону мертвого тела сидела донна Эванджелина Соньо, мать Бартоломео. Пиза ее распухли, как у жабы. Она держалась за хладную руку сына и время от времени покрывала ее поцелуями.

По другую сторону стола возвышался дон Умберто Соньо — отец и убийца. Пиза его были сухими. Он ведь уважаемый человек.

— Дева Мария, Матерь Божья! — возопила донна Эванджелина. — Как могли мы дойти до такого: сын убит рукой собственного отца! — Тут она зашлась рыданьями, стала рвать на себе волосы и раскачиваться на стуле.

— Сыночек! Сынок! — задыхаясь, кричала донна Эванджелина. Пять ее дочерей — Джиневра, Перла, Маргарита, Лучия и Анна — поддерживали маму, чтобы та не упала в обморок в перерыве между причитаниями и раскачиваниями.

— Замолчи, женщина, — железным голосом пресек ее дон Умберто. — Твой сын был лишен чувства уважения. Он ослушался меня, и мне он больше не сын. После похорон его имя никогда не прозвучит в этом доме.

— Да простит тебя Господь за такие слова, — громко сказал падре Франческо, заявив тем самым о своем присутствии.

— Ему придется простить не только слова, святой отец, — всхлипнула донна Эванджелина. — Это он! — взвизгнула она, указывая на мужа. — Он убил моего сына, моего единственного сына, моего Бартоломео. Отец, убивший собственное дитя. Он дьявол! Чудовище!

После этих слов донна Эванджелина упала в обморок, стукнувшись головой об пол, и дочери вынесли ее из комнаты. В суматохе было опрокинуто несколько свечей, вспыхнул небольшой пожар, и воришка, проникший в дом с толпой скорбящих, набил карманы серебром и прочими ценностями.

— Это правда, что смерть мальчика лежит на вашей совести, дон Умберто? — прошептал священник.

— Вспомните, кто вытащил вас из тюрьмы, падре, — усмехнувшись, шепнул в ответ дон Умберто. — Не забывайте и о том, кому вы обязаны своим новым именем и привольным житьем. Представляете, каким потрясением для ваших прихожанок будет узнать вашу подлинную историю? Советую не злить меня дурацкими вопросами.

Падре Франческо благоразумно внял совету дона Умберто и тихо исчез.

Потом приехала мать дона Умберто, донна Рубино Соньо. Все в Кастильоне боялись дона Умберто, а дон Умберто боялся своей матери. Бабушка Соньо была мала ростом, но свирепа. Не выше подростка, но с седыми волосами и без зубов.

Когда она вошла, толпа скорбящих расступилась, давая ей дорогу.

— Пошли прочь, бесполезные прилипалы, — прошепелявила она беззубым ртом.

Толпа поредела, и в комнате остались только покойный Бартоломео, дон Умберто и донна Рубино.

Донна Рубино подошла к телу. Нежно поцеловала Бартоломео в лоб и перекрестила внука, бормоча молитву. По морщинистой щеке скатилась слеза, упала на корсаж платья и некоторое время поблескивала, пока не впиталась в ткань.

Донна Рубино повернулась к сыну, дону Умберто, самоуверенность которого уже уступила место страху. Донна Рубино смачно плюнула ему в лицо, и слюна попала прямо в глаз, на время ослепив дона Умберто.

— Проклинаю тебя материнским проклятием, — прошипела донна Рубино таким голосом, от которого волосы на шее и руках ее сына встали дыбом, как шерсть на загривке у испуганной собаки.

— Ты подонок, — спокойно сказала мать. — Дерьмо. Ты убил моего внука, своего единственного сына. Убил собственноручно. Пресвятой Деве было угодно, чтобы я выносила в своем чреве чудовище. Теперь я проклинаю тебя. Мое проклятие пребудет с тобой вечно. Ты никогда не освободишься от него. Оно будет рядом каждый день. Проснешься ночью и увидишь, что оно сидит в изножье твоей кровати. Оно не оставит тебя в покое. Ты будешь все время оглядываться через плечо. И умрешь в такой агонии, которой хватило бы на тысячу смертей. Только так будет отмщен Бартоломео.

Произнеся эту речь, донна Рубино снова плюнула и с завидной меткостью угодила дону Умберто во второй глаз. Потом величественно развернулась на низеньких каблуках и навсегда покинула дом своего сына.

Дон Умберто протер глаза. Впервые в жизни он усомнился в своей правоте.

Может, его жена и мать правы? Может он и в самом деле чудовище, убившее свое дитя, плоть от плоти своей? Или он благоразумный человек, вступившийся за свою честь единственно возможным способом?

Если кто-то оскорбил тебя, разве нужно сомневаться, перерезать ли ему глотку, как собаке? Неужели сын не должен уважать отца больше, чем любой посторонний человек? И разве преступление сына не становится от этого еще гнуснее? Неужели он не заслуживает смерти?. Безусловно, дон Умберто поступил порядочно, убив мальчика своими собственными руками, а не поручив это дело одному из своих прихвостней. Разве не так поступил бы любящий отец?

От этих тяжелых раздумий у дона Умберто заболела голова. На лбу выступил пот.

Прав он или не прав?

Мать прокляла его, жена и дочери от него отвернулись, и отныне не будет ему покоя в собственном доме.

Может, сходить в церковь? Пусть Господь наставит его на путь истинный, освободит от сомнений. Он даже встал, чтобы пойти туда, но снова опустился на стул потому, что не был верующим, а фальшивый священник не поможет ему обрести Бога.

Раздумья дона Умберто были прерваны каким-то шумом.

Это я, Роза, рвалась в комнату. Увидев лежавшее на столе тело, я медленно и осторожно приблизилась к нему и стала молча смотреть. Казалось, я лишилась рассудка. Кончиками пальцев я провела по лицу Бартоломео, бормоча что-то невразумительное. Убрала бинты с его шеи и увидела тонкий разрез с запекшейся кровью. А потом истерически завопила и орала до тех пор, пока дон Умберто не угомонил меня пощечиной.

— Вон из моего дома, — прошипел он. — Это ты, шлюха, все устроила. Если бы не ты, мой сын не предал бы меня. Это у тебя, а не у меня руки в крови, и ты не отмоешься до самой смерти. Будь ты проклята до своего последнего вздоха. А теперь вон из моего дома!

Он спустил меня по лестнице прямо на улицу, где меня чуть не затоптали. Я извалялась в пыли и грязи и не могла подняться на ноги, но никто мне не помог. И только через некоторое время Гуэрра и Паче, пробравшись сквозь толпу, помогли мне встать и уйти.


Глава 12


Совершенно не могу припомнить того времени, когда я еще не знала Бартоломео. Мы познакомились в scuola elementare[15], в классе сестры Пациенцы. В те годы обучение девочек считалось пустой тратой денег, но мама, несмотря на папины возражения, настояла на том, чтобы я пошла учиться.

Мне было пять лет, и я оказалась единственной девочкой во всей школе. Мы сидели с Бартоломео за соседними партами и очень скоро стали лучшими друзьями.

С самого первого дня мы всюду ходили вместе. Мы делились друг с другом завтраками в тени большого платана на школьном дворе. Я отдавала Бартоломео половину своего пирога или куска сыра. У него всегда были конфеты или шоколадки, и он делил их строго поровну. Иногда он приносил жвачку, которая по тем временам считалась роскошью, и мы жевали ее по очереди. После долгого учебного дня Бартоломео провожал меня домой через маковые поля, неся мой портфель.

Когда мне исполнилось тринадцать, мы стали держаться за руки, а если вокруг никого не было, обменивались невинными поцелуями.

Мама, от которой ничего нельзя было утаить, не одобряла нашей детской дружбы. Бартоломео не нравился ей из-за своего происхождения. Он был из семейства Соньо, а всем в округе известно, что Соньо — уважаемые люди. Иными словами, они — lа famigliа[16], то есть мафия.

Как и многие другие, мама всю жизнь боялась мафии. В детстве, сидя на коленях у своей матери, она слушала сказки об убийствах, чинимых уважаемыми людьми, а поскольку мама все принимала буквально, эти мифы смешались в ее воображении с реальностью.

Принадлежи Бартоломео к другой семье, мама сходила бы к его родителям и велела бы их сыну держаться подальше от ее доченьки. Но этих людей она боялась и была бессильна что-либо изменить.

Единственное, что она могла сделать, так это предупредить меня об опасности, а я, разумеется, не придала этому никакого значения. Бартоломео был совершенно непохож на своего отца. Он был спокойным мальчиком, заботливым и добрым. Но мама, не доверявшая никому на свете, была убеждена в том, что его мягкие манеры служат лишь прикрытием для дьявольски жестокого нрава. С ее точки зрения, Бартоломео был способен на шантаж, вымогательство и даже убийство.

Мама была свидетелем множества вендетт, в результате которых некоторые семьи остались без единого сына, наследника их рода. Она боялась, как бы ее Роза не связалась с такой компанией, и делала все возможное, чтобы разрушить наши близкие отношения.

Донна Эванджелина Соньо материнским чутьем угадала привязанность сына ко мне. Но она знала о намерении мужа подобрать для Бартоломео выгодную партию, когда тому исполнится двадцать один год. Она знала, что дон Умберто хочет женить его на донне Софии Вакки, дабы скрепить свой союз с ее отцом, доном Фредо Бакки, еще одним членом восточного крыла lа famigliа.

Кроме того, донна Эванджелина знала, что ее муж не отступится от своей цели только по той простой причине, что его сынок влюблен в другую девушку, да еще и крестьянку. Она знала, что ее супруг всегда поступает так, как считает нужным, а если ему вставляют палки в колеса, тут уж любому не поздоровится.

Если Бартоломео что и унаследовал от отца, так это упрямство и силу воли. Так что у донны Эванджелины были все основания бояться последствий неизбежного столкновения отца с сыном, и она молила Пресвятую Богородицу о заступничестве.

Однажды вечером дон Умберто Соньо был непривычно добродушен. Он заключил сделку, в результате которой все дорожное строительство в восточной части острова переходило в его ведение. Сделке предшествовали долгие и трудные переговоры. Как раз в тот день последняя преграда в лице упрямого дона Микеле Качкавалло была сметена с помощью бомбы, заложенной возле его дома.

Дон Умберто, разнежившись в равной степени от успеха и траппы, собрал в гостиной всю семью: жену — донну Эванджелину, пять дочерей — Джиневру, Перлу, Маргариту, Лучию и Анну. Он подозвал к себе Бартоломео, обнял и расцеловал его в обе щеки. Положив руки ему на плечи, он повернулся к жене и дочерям и объявил:

— Дорогие мои, у меня хорошие новости. Мой сын, мой единственный сын Бартоломео скоро женится.

Донна Эванджелина и ее дочери побледнели от ужаса. Лишь Бартоломео и бровью не повел.

— Ну, что с вами со всеми творится? Почему вы не спрашиваете, кто наша невеста? А я вам скажу. Это донна София Бакки, дочь моего уважаемого друга дона Фредо Бакки. Прекрасная партия. Наши семьи породнятся, и тогда укрепится наша связь с другой древней ветвью lа famigliа. Завтра вечером семейство Бакки придет сюда, чтобы отпраздновать помолвку. Жена, поставь на стол лучшее вино и лучшую еду. Отпразднуем наш союз по-королевски.

Потом дона Умберто позвали по какому-то делу. Он оставил свою семью в тяжелом молчании.

— Что будешь делать, сынок? — спросила донна Эванджелина, едва муж ее вышел из комнаты.

— Я на ней не женюсь, мама. Не могу. Не могу жениться на этой девушке.

— У тебя нет выбора, Бартоломео. Твой отец высказал свою волю. Ты не можешь ослушаться. И ты это знаешь.

— Я должен, мама. Я не могу жениться на той, которую не люблю. Все будут несчастны: и она, и я, и другие. — Он немного подумал и сказал: — Я уеду. Да, отправлюсь в Чикаго к Цио Дженко. Он мне поможет. А ты после моего отъезда все объяснишь отцу. Найди денег мне на дорогу и собери кое-что из вещей. Я уйду завтра, когда стемнеет:

— Но ведь завтра вечером придут Бакки.

— Делай, как велел папа. Приготовь все, как он хочет. Веди себя так, чтобы он ни о чем не догадался. Пока ты будешь их развлекать, я убегу.

И Бартоломео ушел, чтобы послать мне весточку через близнецов, а его мать и сестры скрепя сердце занялись подготовкой празднования помолвки, которой не суждено было состояться.


Глава 13


Вечер помолвки начался радостно. Подали лучшее вино в хрустальных бокалах, девушки по очереди музицировали на рояле, демонстрируя свои таланты.

Отцы семейств, сидя у окна в креслах с высокими спинками, тихо беседовали о делах, пили граппу и курили сигары. Матери рассказывали смешные случаи из жизни своих отпрысков и листали альбомы с фотографиями. Юноши Бакки флиртовали с девицами Соньо, собравшись у рояля. Донна София не сводила глаз с двери в ожидании своего возлюбленного. Она столько лет ждала, что наконец потеряла терпение.

Потом горячее остыло и заветрилось, а Бартоломео все не появлялся. Улыбки сделались натянутыми, беседа вымученной и бессвязной.

Донна Эванджелина все больше нервничала и при каждом звуке уверяла собравшихся, будто наконец-то пришелБартоломео, хотя втайне надеялась, что ее сын уже далеко от дома.

В конце концов, когда прошло больше двух часов, синьор Вакки поднялся в полный рост (чуть повыше мула) и, слегка кивнув жене, сыновьям и всхлипывавшей дочери, в гневе покинул дом.

Дон Умберто проводил дона Фредо во двор, и пока signora со всем выводком усаживалась в экипаж, пробормотал:

— Даю слово, дон Фредо, что Бартоломео заплатит за бесчестье, причиненное и вашему дому, и моему.

— В этом я не сомневаюсь, дон Умберто, — тихо ответил дон Фредо. — Ибо если его не осудит сам отец, мои сыновья получат соответствующее распоряжение.

С этими словами дон Фредо взгромоздился в повозку, которая быстро скрылась в тихом городе, приготовившемся к ночному сну.

В доме Соньо было тихо. Донна Эванджелина и ее дочери беззвучно плакали в своих комнатах, а дон Умберто ждал новостей. Он бродил взад-вперед по гостиной, в которой еще совсем недавно было шумно и празднично. В руке он сжимал нож и время от времени пробовал большим пальцем, насколько остро он наточен.

Наконец в дверях возник темный силуэт, и шаги дона Умберто смолкли. Это был Варезе, один из его прихвостней.

— Его нашли, дон Умберто, — прошептал Варезе. — Он был с этой девицей Фьоре. Теперь идет в сторону площади.

За ним следит Пироне. Похоже, парень собирается сесть в последний автобус из города. Хотите, чтобы я с ним разобрался?

Дон Умберто прищурился и поднял руку с ножом, показывая, что сделает это сам. Они вместе вышли из дома, тихо прикрыв за собой дверь.

Дон Умберто и его сообщник быстрыми шагами прошли через весь город к пьяцца Сан-Антонио. Спрятавшись в укромном местечке возле автобусной остановки, они стали поджидать Бартоломео. Единственным звуком был рев мотора подъезжавшего автобуса. За рулем сидел один из многочисленных двоюродных братьев Варезе. Когда придет время, он скажет, что ничего не видел. На остановке не было ни души. Никто в Кастильоне не рискнул бы помешать дону Умберто. Те, кому нужно было ехать, предпочли отложить поездку до утра.

И тут появился Бартоломео. Он быстро бежал со стороны пьяцца Лаура. На бегу оглядывался — не угрожает ли ему опасность? Он знал, что отец бросится в погоню вместе со своими помощниками. Но никого не было видно. Нужно поскорее уехать, пока его не нашли. Он собирался отправиться в путь гораздо раньше, пока отец еще принимал семью Бакки. Но время промелькнуло незаметно, и было поздно. Оставалось надеяться, что не слишком.

Бартоломео уже видел автобус. Он пришел строго по расписанию. До него рукой подать.

Нужно только сесть в него и уехать из Кастильоне в безопасное место, на материк, а оттуда — в Чикаго.

Двери автобуса были открыты. Бартоломео уже собирался подняться по ступенькам. Но тут из темноты вышел отец. Бартоломео даже не успел испугаться. Только увидел тихую злость в отцовских глазах и блеск лезвия, прежде чем его глаза налились кровью, и он ослеп.

Тело рухнуло на землю; кровь хлестала из раны, заливая камни мостовой. Водитель автобуса закрыл двери и уехал как ни в чем не бывало.


Lа Primaverа Весна

Глава 1


Был апрельский день 1958 года. День шквалистого ветра и тяжелых капель, затекавших за воротник плаща.

Повсюду распустились разноцветные зонтики, выглянуло солнце, и все были счастливы. Голуби хлопали крыльями и ворковали; на тротуарах поблескивали лужи; собаки принюхивались к свежим запахам. Дул ветер.

Бедная промокшая Роза. Зонтик то и дело норовил вырваться из рук. Было тяжело одновременно нести и его, и сумки с рынка. Нет, свежие яйца я не уроню ни в коем случае. И цветную капусту тоже. И деликатесного розового тунца, завернутого в бумагу; его шелковистая кожица так нежна на ощупь.

Само собой разумеется, на рынок я ходила рано утром, перед работой, пока все свежее, еще не захватанное домохозяйками. Я любила эти еженедельные походы на рынок, когда можно выбрать из россыпей даров природы то, что приглянется. Аромат свежего гороха и базилика смешивался с запахом мяса в мясном ряду, напоминая мне о жизни на ферме.

Прошло всего два года после продовольственных бунтов в городе, когда из-за вооруженных разборок между враждующими мафиозными кланами прекратились поставки свежих продуктов.

Товаров не хватало, в нашу жизнь вошли длиннющие очереди, и мне частенько приходилось вступать с кем-нибудь в схватку из-за тушки кролика или пучка морковки. Это были поистине черные дни.

Колокола церкви Святого Доминика пробили без четверти девять. Надо поторапливаться. Мне нельзя опаздывать. Нет. За двадцать пять лет я не опоздала ни разу. И я пошла быстрее. В туфли залилась ледяная вода. Теперь я весь день прохожу в мокрых чулках.

Держа в руках многочисленные сумки, я боролась с входной дверью. Потом сложила зонтик и поставила его в специальную подставку рядом с его обсыхающими собратьями.

— Buongiorno, Крочифиссо, — поприветствовала я вахтера, читавшего заголовок в «Il Giornalе»: «Мафия: вскрылось новое мошенничество».

— Buongiorno, синьорина Роза. Che tempo![17]

— Si, Крочифиссо. С’е la primavera[18].

Я начала с учета книг. Работы было много. Но почти сразу же меня отвлекла Констанца.

— Scusf[19], синьорина Роза, — сказала она. — Да?

— Там пришел один иностранец.

— И что?

— Он хочет взглянуть на рукописи.

— Но сегодня вторник, Констанца.

— Я ему говорила, синьорина. Но он иностранец.

— И что? — повторила я.

— Он просит и просит, синьорина. Никого не слушает. Только твердит: «Я посмотрю рукописи сейчас».

— Хорошо, Констанца. Я сама им займусь, — сказала я. — Но ему придется подождать. Мне нужно сперва закончить вот с этим.

Я продолжила вносить цифры в учетную книгу, а беззаботная Констанца, стуча вульгарно высокими каблуками, удалилась вверх по витой лестнице, ведущей из цоколя на верхние этажи.

Через час, когда я собрала все бумаги, учетные книги, линейку, остро отточенные карандаши и резиновый ластик, я вспомнила, что нужно заняться иностранцем. Но я никогда ничего не бросала сделанным наполовину.


Глава 2


Я взглянула в глаза иностранца. Они были цвета океана — скорее бирюзовые, чем синие, — и блестели, как солнечные блики на воде. Никогда не встречала глаз обманчивее. Я сразу поняла, что должна быть очень осторожной.

Помнится, у него тогда были маленькие усики, прикрывавшие верхнюю губу; разговаривая, он показывал плохие зубы.

Нос у него был торчком, каштановые волосы ухоженные, но немного тонковаты. Я представила себе, как эти шелковистые волосы нежно касаются моей обнаженной плоти, скользят по позвоночнику и по ложбинке между грудями. Может, это было предчувствие? Я поежилась.

На иностранце был легкий льняной костюм и дорогущие коричневые ботинки, гладкие и блестящие, как тающее мороженое. От него божественно пахло шикарным одеколоном и бренди. Во мне зашевелились какие-то странные чувства.

Он сразу же одержал надо мной победу, Одним-единственным завораживающим взглядом. Он хорошо знал женщин и по привычке делил их на типы. Позже он признался, что мой убогий внешний вид не скрыл от него глубокую и чувственную натуру. Может быть, слегка пересохшую, как русло реки весной, но не безнадежную.

— С добрым утром, синьорина, — произнес он на безукоризненном итальянском с легким английским акцентом. — Мне сказали, что вы — хранительница рукописей.

— Да, синьор.

— Позвольте представиться. Рэндольф Хант. Я ученый, синьорина, и пишу книгу о кулинарных традициях разных областей вашего прекрасного острова. В настоящее время я изучаю вопрос о том, как повлияли на сицилийскую кухню греки, финикийцы, римляне, арабы и норманны. В ваших архивах наверняка есть древние рукописи Митека, Архестрата, Дионисия и других авторов, в которых описывается история итальянской кухни, начиная с пятого века до нашей эры.

— Да, синьор. Национальная библиотека гордится тем, что в ее фондах есть все эти труды, и не только они. У нас очень редкая и полная коллекция.

— Можно мне их посмотреть, синьорина? Они очень пригодятся в моей работе.

— У вас есть разрешение?

— Разрешение?

— Да, синьор. Разрешение от Департамента истории культуры.

— Мне о нем никто не сказал.

— Если у вас нет соответствующего разрешения, синьор, я боюсь, что не смогу вам помочь, — сказала я и повернулась, собираясь спуститься обратно в цоколь.

— А как мне его получить, синьорина?

— Обращайтесь в министерство, синьор. Всего доброго.

— До свидания, синьорина. Спасибо за помощь.

Иностранец бросил на меня прощальный взгляд, от которого я вся покрылась испариной, и повернулся, чтобы уйти. Но, не дойдя до входной двери-вертушки, он вернулся.

— Синьорина!

— Да, синьор?

— Вы даже представить себе не можете, как бы мне хотелось немедленно заняться с вами любовью.

Я вспыхнула и под хохот Констанцы буквально скатилась в цоколь по винтовой лестнице. Никому на свете — ни сослуживцам, ни вахтеру, ни студентам университета, ни постоянным читателям, даже почтальону и молочнику — она не рассказала о пикантной сцене, разыгравшейся между синьориной Фьоре и бесстыжим иностранцем.

В ту ночь я никак не могла уснуть, что случалось со мной крайне редко. В три часа я уже была на своей маленькой кухне — готовила formaggio all’ Argenttera.

Я обжарила с чесноком кусочки сыра качка-вал, пока они не расплавились, потом залила виноградным уксусом, добавила свежий орегано и выложила их на тоненькие ломтики деревенского хлеба. От великолепного запаха плавленого сыра с чесноком проснулись все жильцы. Дети заплакали от воображаемого чувства голода, собаки завыли, мужья потребовали от жен немедленно приготовить им то же самое и пугали тем, что сейчас же уйдут ко мне. В ответ жены прокляли меня вместе с моим кулинарным искусством и потребовали не мешать им спать.

Мой попугай Челесте был страшно недоволен тем, что его не вовремя побеспокоили, и выразил свое возмущение серией приглушенных кудахтаний, криков и скрипов, раздававшихся из накрытой платком клетки.

Косая бакалейщица и ее муж, оба старше ста лет, не были разбужены этой какофонией, потому что, на мое счастье, не спали. Последние восемьдесят лет они по вторникам занимались любовью, и тот вторник не был исключением.

Опустив зубы в стакан, рядом с мужниными, Бабуля Фролла сказала:

— Можешь быть уверен, bello, наша Роза что-то замышляет, потому что за двадцать пять лет, прошедшие со дня ее приезда, она ни разу не испытывала потребности срочно, в три часа ночи, приготовить formaggio all’Argentíera.

Прежде чем забыться сладким послеоргазменным сном, милая старушка отметила про себя, что прямо с утра нужно прояснить причину моих страданий.

Но мне не помогла даже готовка. Я снова улеглась в постель, снова вертелась и ворочалась, в который раз вспоминая сцену между мной и Англичанином. Щеки продолжали пылать. Я вся горела, и даже холодный апрельский воздух не остудил мой жар, когда я распахнула окно.

Наконец, уже на рассвете, сон все-таки сморил меня, и мне снились прелюбопытные сны, от которых я проснулась в поту, изможденная и задыхающаяся.

В первом сне я, как обычно, перед работой отоваривалась на рынке, но была абсолютно голой. Продавцы отпускали в мой адрес непристойные замечания, домохозяйки хихикали. Напрасно пыталась я прикрыться корзиной с покупками, когда бежала с пьяцца Сан-Доменико по виа Бандьера.

Булыжники на каждом шагу впивались мне в ноги, мое пышное тело колыхалось и ходило ходуном.

В конце виа Бандьера стоял какой-то человек. Когда, задыхаясь и спотыкаясь, я подошла ближе, оказалось, что это Англичанин. Он впился в меня своим насквозь пронизывающим взглядом, и как я ни старалась оторвать от булыжников свои босые ноги — они словно вросли в мостовую. Я стояла как статуя, и Англичанин подошел ко мне. Подошел так близко, что я чувствовала его запах: едва уловимый, но неотразимый аромат мужчины.

Англичанин стоял так близко, что прикасался к моей груди. Воздух, заполнявший небольшой зазор между тем местом, где кончалась я и начинался он, казался колючим и потрескивающим.

Я помню, как изо всех сил боролась со сном, пытаясь проснуться от ночного кошмара, словно мумия, рвущаяся из бинтов. Наконец мне удалось открыть глаза. Вообразите мой ужас, когда я увидела, что в ногах моей кровати стоит совершенно голый Англичанин.

Крик застрял у меня в горле. Тишина заполнила весь мир размером с комнату. Англичанин очень аристократично шмыгнул носом, под вздернутой верхней губой блеснули в полутьме его желтоватые зубы.

Он приподнял покрывало на моих ногах и нырнул под него. Кровать вдруг словно раздвинулась и стала длиной с улицу. Я наблюдала за холмиком, который был Англичанином и подползал под покрывалом все ближе и ближе.

Он приближался медленно, но верно, не останавливаясь, по самой середине кровати.

Блестящее покрывало то приподнималось, то опадало.

Мои глаза следили за этим движением. Мне даже хотелось, чтобы все произошло, и исчезли страх и напряжение.

Оно приближалось, медленно и неотвратимо, и я могла только ждать. Мне приходилось силой заставлять себя дышать.

Наконец он добрался до моих ног. Его рот (а это безусловно был рот, влажный и теплый) накрыл собой один из моих пальцев и стал его сосать. Что-то похожее на стрелу арбалета пролетело по венам на моих ногах и взорвалось, рассыпавшись звездным дождем в области ягодиц.

Рот продолжал работать, поигрывая языком между моими пальцами, в самых нежных местах, и переключаясь на соседние пальцы.

Потом язык скользнул по подошвам ног, словно не мог выбрать между правой и левой, а я корчилась от щекотки и тщетно пыталась увернуться.

Потом ко мне прикоснулись руки. Прохладные и сухие. Небольшие и с маникюром.

Они ритмично гладили мои ступни, после чего стали пробираться дальше, по лодыжкам — к икрам, и их прикосновения были такими нежными, что я невольно замурлыкала, как крупная кошка.

Руки поласкали мои колени, отправились дальше — к внутренней стороне бедер, задрали ночную рубашку и раздвинули мои ноги. Я едва дышала. Руки обволакивали мои бедра, словно легкий ветерок, словно желтковый мусс.

Затем в работу включились пальцы. Я чувствовала, что именно кончик пальца проходится вверх-вниз по моим бедрам, потому что он щекотал меня ногтем. Но к этому моменту я уже утеряла всякое желание сопротивляться. Мне хотелось лишь одного: чтобы эта пытка никогда не кончалась.

Нежные пальцы уже добрались до секретного местечка у меня между ног, раздвинули шелковистые волосики и поглаживали складки плоти. Я стонала тем громче, чем энергичнее, нежнее и настойчивее давили, ощупывали и массировали пальцы. Стоны все нарастали, пока не заполнили все квартиры, второй раз за ночь разбудив жильцов.

Вдруг раздался безжалостный стук в дверь. Он ворвался в мой волшебный сон и выдернул меня из него, чего мне вовсе не хотелось.

Попугай ответил на этот стук гениальной имитацией собачьего лая.

В дверях стояла тщедушная бакалейщица Бабуля Фролла в халате на голое тело. Ее руки были сложены на груди, а единственный зрячий глаз возбужденно горел.

— Скажи, Роза, — прошепелявили ее десны, поскольку она не успела водрузить на место зубы, — во имя Пресвятой Девы Марии, защитницы спящих невинных душ, что здесь сегодня творится?


Снова очутившись в своей постели, я безуспешно пыталась вернуться в сон, но он, увы, рассеялся.


Глава 3


На следующий день я снова работала в цоколе. После бурной ночи, выпавшей на мою долю впервые за двадцать пять лет, я пребывала в дурном расположении духа. Состояние усугублялось тем, что мне было мучительно стыдно смотреть в глаза соседям.

От мрачных мыслей меня отвлекла Констанца, вызвав в приемную: вернулся Англичанин, на сей раз вооружившись разрешением.

Закончив работу по каталогизации, я подошла к стойке, облокотившись на которую Англичанин напоказ флиртовал с Констанцей и остальными легкомысленными сотрудницами, которых директор набрал, несмотря на мои замечания, что они непригодны для библиотечной работы.

Стоило Англичанину взглянуть на меня, как я тут же залилась ярчайшим румянцем. Я боялась, что по моим глазам он догадается о содержании снов, которые снились мне той ночью. Он явно знал, что все это время я думала о нем. Ведь он именно так и планировал.

— С добрым утром, синьорина, — сказал он, целуя тыльную сторону моего запястья. Его усы покалывали нежную кожу. Я снова вспыхнула и отняла руку. Но Англичанин успел ухватиться за один палец и, пока говорил, поглаживал его. — Синьорина, я получил разрешение, — сообщил он и широким жестом извлек документ из нагрудного кармана.

Я подозревала, что так и будет.

— Вижу, синьор, — ответила я и вернула документ.

— Теперь все в порядке? — спросил он.

— По-моему, да.

— Тогда пойдемте, синьорина. Ведите меня в свой цоколь, где вы прячетесь от мира. Ведите меня в свое логово, к своим драгоценным рукописям.

— Боюсь, синьор, это невозможно.

— Невозможно?

— Да, невозможно.

— Но этого не может быть. Почему?

— Невозможно, синьор, потому что сегодня среда.

— И что?

— Доступ к рукописям возможен только по понедельникам.

— Не верю своим ушам! Я известный человек, автор целого ряда книг. Занимаюсь важнейшей работой. И прошу показать мне рукописи. С меня потребовали разрешение. Я его получил. А теперь мне говорят, что я смогу посмотреть рукописи только в понедельник. Сегодня же среда. Мне теперь ждать до понедельника, терять время. Целых пять дней — впустую! Из-за вашей дурацкой бюрократии. Нет, это уж слишком!

— Таковы правила, синьор, — сказала я и повернулась, чтобы уйти.

— Синьорина, синьорина! — Англичанин смягчился и моментально остыл, как только убедился, что на меня это не действует. Он тут же выбрал новую тактику. — Давайте будем друзьями, хорошо?

Постараемся договориться, — добавил он, глядя мне прямо в глаза. — Будем помогать друг другу… — и он подошел ко мне вплотную.

— В понедельник, синьор, приходите в понедельник.

— Ох, синьорина, — вздохнул поверженный Англичанин, когда я уже уходила, — вы сводите меня с ума, волнующая женщина.

Мое сердце бешено колотилось, когда я шла прочь, с трудом заставляя себя сохранять внешнее спокойствие. Я знала: нельзя показывать ему, что он запал мне в душу. Впрочем, я еще не знала, что тоже понравилась ему. Я понятия не имела о том, что в тот самый момент он испытывал довольно болезненную эрекцию — результат нашего общения. Он и сам еще ничего не понял. Я была совершенно не в его вкусе. Если на то пошло, ему гораздо больше подходила худенькая финтифлюшка за главной стойкой. Но, как он признался уже позже, было во мне что-то эдакое. Он подумал, что я настоящая женщина, отважная и страстная, которая таится от самой себя, но, однажды освободившись от добровольного заточения, сможет поразить его буйством своего возвращения к жизни.

Я еле успела добрести до комнаты отдыха. Ноги у меня подогнулись, и я рухнула на разваливавшийся диванчик, который когда-то давно отписала библиотеке супруга директора.

Я вдруг вообразила, что стою коленями на этом самом диванчике, перегнувшись через спинку, а Англичанин входит в меня сзади. Я отчетливо представила себе краткий миг восторга от проникновения и застонала в голос. Потом подумала о том, как он будет вторгаться в меня все глубже и настойчивее, заполняя самые сокровенные глубины. Мне даже показалось, что я слышу, как его бедра шлепают по моим ягодицам. А потом мы в унисон исполняем крещендо агонии оргазма.

Чуть позже Констанца обнаружила меня сидящей верхом на спинке дивана. Должно быть, я впала в забытье. Я ведь в тот день не завтракала. Низкое содержание сахара в крови, только и всего. Конечно, мне никто не поверил. Констанца заявила об этом со всей определенностью.

Студенты университета и постоянные читатели с нетерпением ждали новостей. Конечно, это куда интереснее, чем учебники, пыльная периодика и замусоленный экземпляр вчерашней «L’Ora».

День тянулся своим чередом. Мне хотелось только одного — нырнуть в мою маленькую квартирку на виа Виколо Бруньо и запереть дверь изнутри.

Но моему желанию не суждено было осуществиться. Когда я поднималась по лестнице, донна Мария Фролла уже поджидала меня и пошла следом, сверля единственным зрячим глазом. Мопс Неро одарил меня игривым взглядом: его тоже разбудили среди ночи.

— Это мужчина, Роза, правда? — авторитетно заявила донна Фролла. — Я так и знала, что это мужчина. Прошлой ночью я сказала папаше: «Это мужчина. Только мужчина способен проделать такое с нашей Розой». Сегодня утром синьора Преццо заходила за кофе — как всегда, сто граммов лучшего сорта — и сказала: «Синьора Фролла, тут все дело в мужчине, иначе быть не может». Она права. А чтобы уж наверняка, Квинто Кавалло, ювелир из седьмого дома, у которого мастерская на виа д’Оро, — сто граммов рикотты, сто граммов ветчины, большая шоколадка, один батон — точно, по часам приходит в будние дни около восьми, так вот, он свидетельствовал, что грядут перемены. Похожая история приключилась с его тетушкой где-то на западе, то ли в Трапани, то ли в Марсале. Или с двоюродной сестрой? Может, на востоке? Неважно. Короче, пришло время, и с ней стряслось что-то жуткое. Она мучилась всю ночь. Спать не могла. Крутилась на кухне и шумела так, что мертвого могла разбудить. Ей снились странные сны. Она выглядела какой-то возбужденной. «Это менопауза, — сказал синьор Кавалло. — Готов поспорить на любые деньги». Вот я и говорю папаше: «Это все гормоны, не одни, так другие…»

— Бабуля Фролла, пожалуйста… — перебила я, стыдливо закрыв лицо руками.

— Никакого «пожалуйста» тут быть не может, — не унималась столетняя старушка. — Ты живешь у меня двадцать пять лет. Явилась в большой город совсем девчонкой.

И я сомневалась, когда смотрела, как ты стоишь по ту сторону прилавка, с чемоданом и попугаем…

— Попка хорошая птичка, хорошая птичка, — застрекотал Челесте, включаясь в разговор.

— …собираясь снять комнату. Я поверила тебе, и ты ни разу не доставила мне хлопот. Ни разу до прошлой ночи. Во-первых, в три часа ночи на кухне готовился formaggio all’ Агgenttera. К счастью, от этого мы с папашей не проснулись. — Тут ее зрячий глаз игриво заблестел. — Но жильцы все-таки жаловались. Так что определенные неудобства были. Кроме того, шум. Крайне странные стоны и вздохи, визги и крики, достаточно громкие для того, чтобы перебудить все окрестные дома. И голос был не только женский. Попугай тоже участвовал.

— Попка, птичка, птичка, — проскрипел Челесте.

— Шум был такой, что мертвого разбудит. А поднявшись к тебе, я не получила разъяснений. И теперь, девочка моя, я хочу знать, что происходит. В мужчине тут дело или в чем другом?

— Не в мужчине, бабуля, — сказала я, глядя в сторону.

— Тогда в чем?

— Не знаю. Сама не понимаю, что творится. В последнее время сама не своя. Может, слишком заработалась…

— Ну, что бы там ни было, нужно это прекратить. Не беспокоить жильцов. Я этого не допущу, Роза, вот что я тебе скажу. Просто не допущу.


Глава 4


Бабуля Фролла еще долго тарахтела, выпытывая и строя предположения насчет моего недомогания. А когда она наконец ушла, я села возле открытого окна и стала смотреть на темнеющий город, освещенный мерцанием огней.

Он где-то там. Под той же луной, под теми же звездами. Я даже чувствую его присутствие. Почему он так на меня действует? — в тысячный раз спрашивала я себя. Много лет назад я покончила с дурацкими мыслями о любви. Я раздавила свое сердце, как головку чеснока в ступке, превратив его в сухую пыль, и эта пыль постепенно развеялась по ветру вместе с моей молодостью, от которой уже ничего не осталось. Или я думала, что не осталось. Что же теперь происходит внутри меня? Что шевелится в самой глубине, как ветки весенних деревьев, которые за одну ночь распускаются свежими розовыми лепестками?

Что такого в этом Англичанине, что так на меня действует? Я видела его всего два раза, да и то мельком. Он отнюдь не привлекателен, во всяком случае — манерами. А даже если бы и был таким, у меня иммунитет к подобным вещам. Я не влюблена в него. Быть этого не может. Я не умею любить. Может, он тут и ни при чем. Может, мои желания просто совпали с его появлением в библиотеке?

Где он сейчас?

Что делает?

Если я выйду на улицу, встречу ли его там, гуляющего в домашних туфлях?

А вдруг он прогуливается с другой? С кем-нибудь вроде этой развязной Констанцы — громко хохочущей, с вульгарно накрашенными губами.

Чем он будет занят до понедельника?

Куда поедет?

Может, нужно было разрешить ему посмотреть рукописи, не дожидаясь понедельника?

Нет, этого я сделать не могла. Он должен ждать, как и любой другой. Представляете, какие поползут сплетни, если он получит от меня особые привилегии? Нет, я поступила правильно, хоть он и обозвал меня дурацкой бюрократкой, думал, что перед ним озлобленная старая дева, упивающаяся своей властью. Но дело не в этом. Правила есть правила.

Сегодня он сказал, что я свожу его с ума. Назвал меня волнующей женщиной. Интересно, это правда? Могу ли я быть соблазнительной?

Мне вдруг ужасно захотелось посмотреть на себя голую. Я лишь однажды раздевалась перед посторонним — перед Бартоломео много-много лет назад. Я тогда была гораздо моложе и привлекательнее телом. К тому же было совсем темно.

Предположим, Англичанин увидит меня голой. Что он подумает? Внутренний голос подсказывал мне, что Англичанин из тех мужчин, которые настаивают на освещении. Я читала в женских журналах, что многим мужчинам это нравится.

При одной мысли об этом я покраснела от стыда.

Что будет, если он меня разденет? И разрешу ли я? Я быстро сняла жакет и туфли. Потом расстегнула платье и, поведя плечами, добилась того, что оно само сползло на пол.

Немного осмелев, я включила радио. «О lа vа, о lа sрасса!»- пропело оно, и я закружилась по комнате в такт музыке. Танцуя, поймала свое отражение в длинном, до пола, зеркале. В прямоугольнике света от лампы в коридоре я увидела, что предплечья у меня белые и рыхлые. Я повертелась на месте и взглянула на свой профиль, предварительно выпрямившись и сделав глубокий вдох.

Потом стянула комбинацию через голову и уже начала складывать ее, но, вспомнив, что стараюсь выглядеть соблазнительной, повертела ею над головой и кинула через плечо.

Под комбинацией был заношенный серый корсет, над резинками чулок нависали жирные бедра. Как я ненавижу эти бедра!

Не сдаваясь и продолжая играть роль кокетки, я легла на кровать и принялась болтать ногами под музыку. Медленно отстегнула чулки и стала скатывать их вниз по ногам.

Снова встала, освободилась от корсета и наконец обнажилась полностью. Тут же выпятился живот, потому что теперь его ничто не стягивало. Груди свободно обвисли и стали размером с гигантские арбузы.

Я скрестила руки на груди и подперла свои буфера, представляя, как Англичанин гладит их, целует, пощипывает соски. Я вздохнула.

И вдруг, очнувшись от грез, задрожала мелкой дрожью. У меня возникло стойкое ощущение, что за мной подглядывают. Может быть, это он, Англичанин?

Повернувшись к окну, я увидела синьора Риволи, банковского служащего из дома напротив. Он стоял на балконе и наблюдал за мной в бинокль.

Я опустила штору и быстро напялила всю одежду.

Да, прекрасным мое тело не назовешь, но ему придется стать таким.


Глава 5


Наконец настал понедельник. Когда я проснулась, в моем желудке порхали бабочки с синими, розовыми и малиновыми крылышками.

Я встала, сбросила ночную рубашку и нагишом отправилась на кухню. Повязала фартук с оборочкой, чтобы меня не забрызгало, и занялась приготовлением тасси для второго завтрака — божественного фасолевого супа. Я подсознательно готовила себя к тому, что должно было случиться. Медленно, но верно моя скрытая сущность выбиралась из доспехов и готовилась к свободе. Не могу объяснить, почему это было так. Но это было так же естественно, как пение птиц и спаривание свиней.

Медленно и тщательно, напевая себе под нос, я очистила фасоль, которая вымачивалась всю ночь. Иногда я вдруг начинала беспричинно улыбаться.

Когда фасоль была готова, я сложила ее в большой керамический pentola[20] со свежей водой, фенхелем и морской солью. Довела до кипения, а затем оставила вариться до размягчения. Это заняло много времени.

Пока варился суп, я собиралась на работу. Занялась туалетом в общей ванной. Стояла в небольшой ванне, по-прежнему напевая, и выжимала воду из губки на лицо, шею, руки, грудь, живот и ноги. Какое счастье, что сегодня есть вода! Я хорошенько вытерлась и побрызгала духами на свои безразмерные телеса.

Тучный синьор Плачидо, живущий этажом выше, яростно дергал за ручку. Ему не терпелось воспользоваться ванной.

— Долго вы будете занимать ванную? — кричал он.

Я не обращала на него внимания. Когда была готова, и ни минутой раньше, я вышла, придерживая полы халата и распространяя вокруг себя облако духов. Синьор Плачидо, чихая, промчался по коридору в ванную.

Я вернулась на кухню, чтобы помешать шасси, который весело побулькивал на огне. В то утро даже шасси был счастлив. Воздух был напоен восторгом.

Одевалась я очень старательно: розовый костюм-двойка, купленный весной пятьдесят пятого года по случаю визита мэра в библиотеку. Все его очень нахваливали. Даже директор. А он обычно не расточает комплименты сотрудникам. И меньше всего — мне. Да, получилось недурно. Розовый безусловно придает нежности моему цвету лица. Разумеется, я не забыла про новый корсет. Как и обещала продавщица, он заметно подтянул и приподнял некоторые части моего тела.

Я снова помешала содержимое горшочка. Очень важно не дать фасоли прилипнуть ко дну и подгореть.

Потом я причесалась. Свежий перманент смотрелся весьма недурно.

Я собиралась выбросить свои ботинки с меховой опушкой. Лучше надеть хорошие туфли, почти новые. Они отлично смотрятся с розовым костюмом. Больше похоже на деловую женщину, чем на библиотекаршу. Синьор Риволи наслаждался моим видом с помощью зеркала. Я заметила его отражение и задернула шторы. Любопытный Том!

Фасоль стала мягкой. Теперь ее можно растереть ложкой о стенки реntоlа. Я зачерпнула немного, осторожно подула и попробовала.

— Не обожги язык, Роза. И не пролей на костюм, — сказала я себе.

Еще немножко соли. Щепотку черного перца. Подлить оливкового масла. Восхитительно. Получится очень питательный завтрак, если добавить пару кусочков раnе rimacinato и, пожалуй, немного овечьего сыра. Вот теперь я почти готова.

Только чуточку помады. Вот так. Превосходно. А теперь прикроем все это стареньким плащом.


Глава 6


Отличный выдался денек. Розовая дымка на деревьях вдоль виа Рома была такого же сочного цвета, как и мой костюм. Деревья покачивались на ветру, отдавая этому ветру миллионы свежих лепестков, которые летели мне в лицо и оставались в волосах, делая меня похожей на перезрелую невесту.

Поднимаясь по ступенькам библиотеки, я вся дрожала. Прошлая жизнь казалась мне подготовкой к этому дню.

Когда я вошла, швейцар Крочифиссо аж присвистнул от восхищения. В комнате отдыха я вдруг испугалась остаться без верхней одежды. Сняла плащ и снова надела. И опять сняла. Глупо. Не могу же я весь день сидеть в плаще. И сходить домой переодеться тоже не могу. Лучше всего вести себя в нарядной одежде спокойно и естественно.

Как смеялась Констанца, увидев меня прячущейся за каталожным шкафом в цоколе!

— Боже мой, синьорина Фьоре! Вы сегодня просто красавица! По-моему, вы воспользовались помадой. А этот розовый костюм! Очень красивый. Сегодня что, какой-то особенный день? Вы кого-нибудь ждете? Может, мужчину? Иностранца? Кого-то, кто хочет посмотреть рукописи?

И она ушла, неестественно смеясь, чтобы с некоторой долей преувеличения сообщить другим девушкам о Новом Облике синьорины Фьоре.

Я заперлась в комнате отдыха и долго смотрела на свое отражение в зеркале. Я выглядела смешно. Из зеркала на меня глядело толстое глупое накрашенное лицо.

— Дура, — сказала я себе, и глаза мои наполнились слезами. — Ты превратила себя в посмешище. Посмотри на себя. Ведешь себя, как подросток. В твоем-то возрасте. Теперь им есть над чем похихикать.

Я упала на диван и дала волю слезам.

Мое самобичевание было прервано стуком в дверь.

— Синьорина, — послышался голос, который я сразу узнала, — вы здесь? Мне сказали, что вы должны быть здесь. Не могли бы вы выйти и показать мне рукописи? Сегодня понедельник. И разрешение у меня с собой. Выходите, синьорина. Пожалуйста, выходите.

Я вытерла слезы и ущипнула себя за щеки, чтобы вернуть им утраченный румянец.

— Иду, синьор. Пожалуйста, подождите минутку.

Тут я увидела, как поворачивается дверная ручка. К счастью, я не забыла запереться.

— Синьорина, — громко прошептал Иностранец, — я знаю, что вы здесь. Выходите. Выходите и возьмите меня. — И добавил: — Я знаю, что вы этого хотите.

Я быстро пригладила волосы, поправила розовый костюм и отперла дверь.

Когда я распахнула ее, Англичанин быстро шагнул в комнату, загородив собой проход, чтобы я не сбежала. Мы посмотрели друг другу в глаза.

Я отвела взгляд, чтобы Англичанин не догадался о моих тайных мыслях, но было поздно. Его сильный мужской запах уже одержал надо мной победу, и я размякла. Он прикоснулся кончиком своего носа к моему, и меня пробрало дрожью до кончиков пальцев на руках и ногах, до самых корней волос. Его дыхание сделалось глубоким и тяжелым. Я знала, что он вдыхает меня. И посмотрела на его губы: они были влажными, мягкими и изогнутыми. Мне стало жарко, я вспотела, и от меня запахло потом. Казалось, я вот-вот потеряю сознание.

Я споткнулась и упала на него. Он подхватил меня и крепко обнял. Пожалуй, гораздо крепче, чем требовалось.

— Воздух… — пробормотала я. — Не могу дышать. Мне нужен воздух.

Англичанин вывел меня из комнаты отдыха в просторное помещение нижнего этажа, где бережно уложил на пол. Потом быстро лег сверху и стал расстегивать на мне блузку.

И тут вошел директор. Он глазам своим не поверил, увидев целомудренную синьорину Фьоре распростертой на полу, под неизвестным мужчиной, который расстегивал ее одежду. Директор открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Услышав, как он захлебнулся от возмущения. Англичанин обернулся.

— Помощь не требуется, синьор. Я контролирую ситуацию.

— Что вы делаете с моей сотрудницей, синьор? — спросил директор, едва к нему вернулось хладнокровие. — Синьорина Фьоре, с вами все в порядке?

Директорский голос вывел меня из оцепенения.

— О, синьор Бандьера, я, наверно, потеряла сознание. Ничего страшного. Пожалуйста, помогите мне встать.

Англичанин с явной неохотой сдал позиции и слез с меня.

— Позвать кого-нибудь из сотрудниц, синьорина? — спросил директор, все еще с подозрением поглядывая на Англичанина.

— Нет, синьор, умоляю, не нужно. Со мной все в порядке. Я собиралась показать этому джентльмену рукописи. Он ученый. Из Англии. И у него есть разрешение.

— Хорошо, синьорина, приступайте, если вы уверены, что справитесь, — раздраженно бросил директор, проходя через комнату и поднимаясь по винтовой лестнице. И я поняла, что моя дальнейшая карьера в библиотеке теперь под большим вопросом. Директор терпеть не мог неожиданностей.

— Ну вот, синьорина, наконец-то мы одни, — прошептал Англичанин мне на ухо. — Пожалуйста, прошу вас, — взмолился он, — покажите мне то, что я так жаждал увидеть. Нет, синьорина, не это, пока не это, — добавил он, увидев, как мои пальцы потянулись к тем пуговицам на блузке, которые еще не были расстегнуты. — Это потом. Сначала покажите мне рукописи.

Слегка пошатываясь, я провела его по петляющим коридорам цоколя в запертую комнату, где в специальных дубовых ящиках хранились рукописи.

Я отперла дверь ключом, висевшим у меня на поясе, и включила специальный рассеянный свет, который не мог повредить драгоценному содержимому ящиков.

Очень осторожно я достала рукописи Архестрата, Атенея и Алиция и положила их перед Англичанином, который не мог сдержать свой восторг. Я оставила его изучать их, и он с головой окунулся в мир древних гурманов и изысканных пиршеств, а сама я вернулась в офис к папкам и отточенным карандашам.

Рабочий день кончился, а Англичанин все не появлялся. Когда Крочифиссо стал запирать залы библиотеки, я вошла в комнату с рукописями и обнаружила, что Англичанин по-прежнему поглощен работой — каллиграфическим почерком делает какие-то выписки.

— Синьор, библиотека закрывается, — пробормотала я. — Уже восьмой час. Я вынуждена просить вас закончить работу, чтобы я могла убрать рукописи.

— Пожалуйста, прекрасная синьорина, еще минутку. Я почти закончил. Еще совсем чуть-чуть.

Я села и стала ждать. Вскоре Англичанин закрыл последнюю папку и выпрямился, разминая затекшие руки, плечи и шею.

— Синьорина, я все сделал. Всю работу с рукописями. Сегодня завершена очень важная часть моего труда.

Я бережно разложила рукописи по местам, пока Англичанин собирал свои вещи и складывал их в небольшой рюкзачок.

Когда я уже запирала ящики, он подошел ко мне сзади и уткнулся лицом в шею, издавая тихое животное скуление.

— Ох, синьорина. Бедному Англичанину выпал длинный и трудный день. Не могли бы вы хоть немного утешить его?

— Синьор, библиотека давно должна быть закрыта. Нужно торопиться, иначе нас здесь запрут на всю ночь.

— Это было бы неплохо, синьорина. Разве не так? — прошептал он мне в самое ухо.

— Прошу вас, синьор, мне нужно идти, — ответила я, отстраняясь.

— Хорошо, мисс Независимость.

Англичанин галантно отступил назад и великолепным аристократическим взмахом руки указал мне дорогу к винтовой лестнице. Я уже прошагала половину ступенек и тут поняла, что он стоит ровно под лестницей, глядя снизу мне под юбку. Я попыталась прижать ткань к ногам, чтобы он ничего не увидел, но он уже успел разглядеть все, что хотел. И довольно улыбнулся, видя мое смущение.

Когда он шел через вестибюль, я поняла, что либо сейчас заговорю с ним, либо потом пожалею о своем молчании. Нужно набраться смелости и заговорить. Нельзя упускать такой шанс. Нужно его использовать. Я знала, что в моей жизни настал поворотный момент и следующие несколько секунд будут решающими.

— Знаете, синьор, — сказала я так быстро, словно боялась, что в последний миг моя отвага улетучится, — если вы и вправду интересуетесь нашей кухней, вам нужно обратиться вовсе не к книгам.

— Да? — отреагировал на сигнал Англичанин.

— Вам… э-э… вам нужен кто-нибудь, кто все это покажет. — Я смотрела ему прямо в глаза, красная как свекла.

— Вы хотите сказать, что умеете готовить? — спросил он, и его глаза внезапно загорелись.

— Да, синьор, — кивнула я. — Умею.

— Ну конечно, — обрадовался он и хлопнул себя по лбу, словно ему вдруг открылась истина. — Теперь все встает на свои места. Это вполне естественно, это правильно, что вы умеете готовить, синьорина. Как же я сразу не догадался? В ту же минуту, когда положил на вас глаз и впустил вас в свою душу, как вдох.

Говоря это, Англичанин положил руки себе на диафрагму — туда, где, по-видимому, обитала его душа.

— Научите меня, синьорина, — выдохнул он. — Научите всему. Я буду вашим учеником, вашим апостолом, вашим рабом.

Он отнял одну руку от диафрагмы и положил ее на мой богатый бюст. Я застонала.

— Научите меня. О, научите, синьорина. Скажите, что возьметесь.

Я не могла издать ни звука. Мои голосовые связки, равно как и другие органы, были словно парализованы. Кроме того, меня мучили сомнения.

Я чувствовала себя неопытным пловцом, оказавшимся на большой глубине. И все-таки я заговорила. Мосты сожжены.

— Нч-ш-шу, — прошуршала я в ответ.

— Нчшу?… — повторил Англичанин. Это слово было для него новым. — Прошу прощения, синьорина, что значит «нчшу»?

— Извините, синьор, — сказала я, наконец обретя дар речи. — Я что-то слегка осипла. Помогу вам, насколько это в моих силах.

— Синьорина, вы делаете меня счастливейшим из смертных, — сказал он и отвесил поклон, одновременно пряча смутную улыбку.

Я летела домой по сумеречным улицам, и сердце мое трепетало. Мне чудилось, что меня преследуют Я снова и снова оглядывалась через плечо, но никого не заметила. Думаю, у меня просто было неспокойно на душе. Не поторопила ли я события? А ведь я чуть ли не затыкала себе рот. За меня словно говорил кто-то другой, отчаянно смелый.

Я провела еще одну бессонную ночь и на рассвете снова ввалилась в мою тесную кухоньку, чтобы приготовить огромных размеров torta di ricotta. Мне был жизненно необходим сырный пирог: только он мог вернуть ясность мыслей.

Не поспешила ли я, предложив Англичанину свои уроки? Я снова и снова задавала себе этот вопрос, растирая в ступке свежий миндаль. Сильные руки мгновенно превратили его в порошок. Если бы можно было так же запросто перемолоть все мои тревоги. Я взбила рикотту, яичные желтки, мед, сахар, лимонный сок, потом всыпала миндаль.

Я взбивала, взбивала, взбивала, пока с меня не потек пот и мне не сделалось жарко. Но даже тогда я продолжала взбивать. Я радовалась навалившейся усталости: готовка начинала залечивать мои раны.

А ведь я ничегошеньки не знаю об Англичанине. Ровным счетом ничего. За исключением того, что он явно опасен для неопытных женщин вроде меня. Я боялась его, но даже подумать не могла о том, чтобы больше с ним не увидеться. Все мои мысли были только о нем. Воображение рисовало нашу следующую встречу, я развлекалась тем, что сочиняла всевозможные ее сценарии.

В считаные секунды я взбила яичные белки и уговорила себя, что была абсолютно права, заговорив с ним. Ведь я возненавидела бы себя, если бы не воспользовалась случаем. Чувствовала бы себя полной дурой из-за такой беспомощности. И все-таки во мне бушевали сомнения. В желудке трепыхались бабочки, как ни пыталась я их усмирить, накормив до отвала.

Наконец torta запекся до золотистой, божественно душистойкорочки. Я еле дождалась, когда он остынет, и угостилась огромным куском, густо намазав его кремом. Ух, вкуснотища! Я пальцем собрала с тарелки все до последней крошки. Потом погасила свет и нырнула обратно в постель. Я примирилась с мыслью, что сделанного не воротишь, и погрузилась в пахнущий лимоном сон.

На следующий день я отнесла в библиотеку остатки торта, чтобы накормить бедных студентов, не захвативших с собой ничего перекусить. Я всегда так поступала, когда готовила больше, чем в состоянии съесть сама. Огромный кусок я припасла для вахтера Крочифиссо, чтобы тот отнес его своим домочадцам. У меня не укладывалось в голове, как ему удается прокормить жену и семерых bambini на те деньги, которые он получает.


L’Estate Лето

Глава 1


Мы договорились встретиться на углу виа Кала и виа Кассари, посреди рынка. Когда я пришла, Англичанин уже поджидал меня, стараясь не запачкать свои изысканные туфли потоками грязной воды, валявшимися повсюду потрохами, рыбьими внутренностями и прочими отходами рыночной жизни.

Перед этим я наведалась в салон-парикмахерскую. Мне расчесали волосы, попрыскали их лаком и уложили так высоко, как у французских придворных дам XVII века. Увы, когда я вышла из салона, на улице сильно моросило, и копна волос опала, как неудавшееся суфле, которое не успело застыть.

Мы интуитивно чувствовали присутствие друг друга. Вокруг шумел рынок: кричали торговцы рыбой, зеленщики, мясники, трещали домохозяйки, попискивали обреченные цыплята. Звуки аккордеона смешивались с громыханием тележек и криками ослов. Но вокруг нас с Англичанином словно стояла тишина.

Он молча поцеловал мне руку, и мы медленно пошли сквозь всю эту суматоху, как персонажи немого кино.

Что-то странное происходило в пространстве между нашими телами. Нечто исходившее от обоих и приходившее к обоим обволакивало нас крепкой паутиной. Она ткалась и разрасталась, дергала за струны в самых сокровенных глубинах наших душ, которые томились и ныли от желания осуществить то, то сильнее нас самих. Красные тенты продавцов трепетали над моей головой и хлопали, словно крылья гигантской красной птицы. Внутри меня пульсировала алая рана.

Мы прошли насквозь весь рынок, иногда останавливаясь и покупая продукты, необходимые мне для приготовления второго завтрака, которым я собиралась угостить Англичанина, чтобы открыть ему самое сердце сицилийской кухни.

Я провела Англичанина по лучшим лавкам, учила выбирать продукты, скот, дичь, рыбу и мясо наивысшего качества.

Мы вместе покружили вокруг прилавков зеленщиков, которые расхваливали свои артишоки, цуккини с сохранившимися желтыми цветочками, пучки спаржи, лиловую цветную капусту, устрицы, грибы и помидоры, зазывая покупателей привычными криками:

— Саrсiofi fresci.

— Funghi belli.

— Тutto economiсо[21].

Я щупала, щипала, обнюхивала и взвешивала товар в руке, а признав его достоинства, начинала торговаться. Продавцы уже привыкли ко мне, но никогда прежде меня не сопровождал мужчина.

Объектами нашего внимания стали земляника, вишня, апельсины и лимоны, айва и дыня.

Торговцы оливками, стоя позади тяжеленных тазов со всевозможными оливками — в рассоле, масле или уксусе, — кричали мне:

— Эй, Роза, кто это с тобой?

Мы прошли к мясным рядам, где на крюках висели свежие тушки кроликов, огромные куски говядины, целые поросята и овцы, а на мраморных прилавках лежали потроха и прочие отходы. Я выбрала немного куриной печенки, которую завернули в бумагу и вручили Англичанину. Раньше у меня не было мужчины, чтобы носить покупки. Оказалось, что это особое ощущение.

Мы миновали ряды, где продавался тунец, сардины и устрицы, мальки и осьминоги — дары щедрого моря, окружающего наш остров. Рыба не входила в сегодняшнее меню, но мне хотелось показать Англичанину, где найти лучшего тунца, самые свежие креветки и самую сочную рыбу-меч на всем рынке.

Покончив с покупками, мы вместе двинулись по корсо Витторио Эмануэле. Время от времени Англичанин будто бы случайно дотрагивался до моей руки, и меня словно ударяло электрическим током.


Глава 2


Я не без смущения пригласила Англичанина в свою тесную квартирку на виа Виколо Бруньо. Само собой разумеется, я еще накануне испросила у Бабули Фролла позволения дать иностранному джентльмену несколько уроков кулинарии.

— Не вижу, почему бы не пригласить джентльмена на уроки кулинарии, Роза, — сказала Бабуля, подчеркнув последние слова. — Разумеется, я загляну, чтобы представиться, ведь я твоя квартирная хозяйка. Полагаю, он будет уходить до наступления ночи?

— Конечно, Бабуля, — кивнула я и покраснела, как девчонка.

Бабуля поспешила к мужу — поделиться свежей новостью, которая подтверждала ее правоту. Да, в моей жизни появился мужчина, к тому же иностранец. И завтра она будет внимательно за всем следить своим зрячим глазом, в этом синьор Фролла может быть уверен.

Я открыла дверь и пригласила Англичанина войти.

— Это la cucina, синьор, — показала я. — Конечно, она сильно отличается от настоящей фермерской кухни, такой, как у меня дома. Но здесь есть все, что мне нужно.

— Я вижу, синьорина, — кивнул Англичанин.

Он моментально освоился, осмотрел медные кастрюли, проверил остроту ножей, а сам тем временем пожирал меня раздевающим взглядом.

— А где тут спальня, синьорина? — наконец спросил он.

Я притворилась, будто не расслышала вопрос, с деловым видом закатала рукава и повязала фартук.

Я хотела показать ему, как готовить timballо. Это причудливое блюдо служит примером кулинарного стиля, пришедшего к нам из аристократической кухни прошлых столетий, известной под названием сucina bаrоnаlе. Основной ее ингредиент — макароны, которые до XVIII века считались праздничным блюдом, доступным лишь очень богатым людям. Макароны смешиваются с грибами и луком, томатной пастой, куриной печенкой, вином, сыром и ветчиной, а потом из них делается запеканка с тающей во рту сдобной корочкой. Блюдо очень сложное, поэтому готовится только по особым случаям.

Я начала с приготовления сдобного теста. Уступила Англичанину место у стола, чтобы он замесил его, и, когда он подошел ко мне вплотную, почувствовала щекой его дыхание. Вдохнула запах его одеколона. Наши пальцы встретились в миске с тестом. У меня тут же захватило дух: это был один из самых эротических моментов в моей жизни.

Англичанин поджал губы и сделал движение вперед. В дверь постучали.

— Это моя хозяйка, — сказала я, словно извиняясь.

— Давайте притихнем, и она не узнает, что мы здесь, — предложил он и попытался затолкать меня под стол, чтобы спрятаться.

— Она знает, что мы здесь, синьор. У нее только один зрячий глаз, но зрение ястребиное. Придется ее впустить, иначе греха не оберешься.

Я вытерла руки и открыла дверь. Бабуля Фролла просеменила внутрь вместе с мопсом.

— Сэр, меня зовут донна Мария Фролла. Я бакалейщица и квартирная хозяйка. Я так поняла, что вы берете уроки кулинарии у моей жилички синьорины Фьоре.

— Совершенно верно, восхитительная леди, — расшаркался Англичанин, тут же очаровав старушку поцелуем ее сморщенной руки. Завороженная Бабуля Фролла мгновенно вошла в роль стоодиннадцатилетней кокетки.

— Прошу вас, синьор, — преувеличенно официально сказала она, отнимая руку. — Я, в отличие от моей квартирантки, женщина замужняя. Мой долг, синьор, защищать свое жилище от любого намека на бесчестье, любого позорного пятна. Вы. без сомнения, понимаете, что в моем деле репутация-вещь первостепенной важности.

Она уселась на стул и продолжила:

— Сэр, последние двадцать пять лет я была для синьорины Фьоре вместо матери — с того самого дня, когда она впервые переступила порог этого дома. Я взяла на себя обязанность оберегать ее, вести по коварным и извилистым жизненным тропинкам.

Она очень наивна, синьор. Она не такая, как мы, жители Палермо. Она из глубинки, где все проще, совсем не так, как здесь. Могу ли я спросить, синьор, каковы ваши намерения в отношении моей квартирантки?

— Синьора, я благодарю вас за заботу о благополучии вашей очаровательной квартирантки и дочери, синьорины Фьоре. Позвольте вас заверить, что намерения мои более чем честны. Я собираюсь брать у нее уроки. Только и всего.

— Да-да, синьор, конечно, я вам верю. Вы благородный человек. Это совершенно ясно всякому, кто взглянет на ваше честное лицо. Простите мне мою дотошность. Уверена, вы оценили мою прямоту и желание позаботиться о репутации бедной одинокой девочки. Бывают мужчины — вы, синьор, таких небось и не знаете, — которые наверняка воспользуются ее наивностью и добрым сердцем. Поймите меня правильно, синьор, я хочу защипать ее. Вижу, вы готовы продолжить ваш урок. Не буду вам больше мешать. Было очень приятно познакомиться с вами, синьор. Надеюсь, вы придете к нам еще.

— Синьора, — сказал Англичанин, подавив улыбку, — смею вас уверить, я тоже получил огромное удовольствие.

Самодовольно улыбаясь, синьора распрощалась и поспешила в свой магазинчик, чтобы удовлетворить любопытство всех покупателей словесным портретом Англичанина.

Я ужасно разозлилась на Бабулю Фролла за то, что она сказала обо мне Англичанину. Потом обязательно поговорю с ней об этом. О том, в какое положение она меня поставила.

Англичанин смеялся над моей растерянностью.

— Синьорина, вы не говорили мне, что живете в женском монастыре.

Мы вернулись к нашему занятию. Когда тесто было взбито, мы оставили его отдыхать, а сами пока занялись начинкой из макарон, грибов и нежной куриной печенки.

— Возьмите немного сушеных белых грибов, — вещала я так, как говорят в кулинарных передачах, которые я слышала по радио, — замочите их в теплой воде, полностью погрузив в нее, и оставьте на полчаса. Грибы помягчеют и разбухнут, окрасив воду в коричневый цвет, появится сильный грибной аромат.

Теперь пора было заняться макаронами. Я взяла немного теста, которое мы приготовили вместе, и показала Англичанину, как сделать из него трубочки: наматывала на специальные соломинки, которые мы называем busi, а потом аккуратно снимала.

Все это заняло больше времени, чем я рассчитывала, потому что у Англичанина никак не получались правильные макароны. Мне пришлось взять его руки в свои и много-много раз показать движения.

— Пока грибы вымачиваются, а тесто отдыхает, — продолжала я, — обжарим порубленную луковицу в небольшом количестве оливкового масла, чтобы лук стал мягким и золотистым. Добавим ‘strattu- острую томатную пасту — и еще немного обжарим. Теперь положим две пригоршни куриной печенки и будем жарить до тех пор, пока печенка не покраснеет. Подольем чуть-чуть белого вина, добавим грибы вместе с водой и будем готовить еще минут двадцать. Синьор, умоляю вас, не надо, — сказала я, снимая его руки с моих ягодиц и продолжая смотреть на плиту.

— А что мы будем делать, пока оно готовится, синьорина? Может, покажете мне остальные уголки вашей уютной квартирки?

— Вы уже все видели, синьор.

— Но вы же не на кухне спите, синьорина.

— Конечно, у меня есть маленькая спальня, синьор.

— Ах, спальня… Не покажете ли мне и ее? Нет, синьор. Сейчас мы должны добавить в наше блюдо сливочного масла, посолить и поперчить. Потом сварить макароны в большом количестве кипящей соленой воды, чтобы они стали мягкими. Проверить готовность можно следующим образом: откусить кусочек макаронины и разжевать. Вот так, — и я показала.

— А знаете ли вы, синьорина, что у вас самый чувственный рот, какой я когда-либо видел?

— Если макароны готовы, нужно слить воду, смешать их с небольшим количеством сливочного масла, добавить немного раrmigiаnо[22] и нарезанной тонкими полосками ветчины. Потом выложить все это на сковородку с печенкой и грибами. Вот так.

Он все еще разглядывал мой рот. Его же рот был приоткрыт, и туда запросто могли залететь мухи, о чем я ему и сообщила.

— И наконец, смазываем маслом форму для timballо, выкладываем две трети теста на дно и стенки. Наполняем форму макаронной смесью, закрываем сверху оставшимся тестом и смазываем взбитым сырым яйцом. Выпекать на среднем огне примерно полчаса, пока тесто не станет золотистым.

Когда timballо наконец оказался в духовке, Англичанин бросился на штурм. Он больше не мог ждать. Заключил меня в объятия и запечатлел на чувственных губах испуганной библиотекарши страстный поцелуй. Я боролась, чтобы не задохнуться.

Воздух наполнялся чарующим ароматом, и прохожие на улице говорили, глядя вверх:

— Ошибки быть не может: Роза сегодня на кухне.

— В чем дело, синьорина? Почему вы целуетесь, как напуганная мышка. Расслабьтесь, разомкните губы, пусть ваш язык проникает в мой рот. Это очень приятно. Ну же, дайте я вам покажу.

Он снова обнял меня, но я слишком волновалась из-за своей бездарности и неопытности. Совершенно случайно я укусила его, и он взвыл:

— Синьорина, синьорина! Целуйте губами, языком, но не зубками.

— Давайте приготовим салат, синьор. Я думаю, что timbaiiо уже почти готов.

— Не бойтесь, синьорина. Доверьтесь своим порывам. Я знаю, вы этого хотите.

И я его поцеловала. Поначалу неуверенно, для пробы, но постепенно мои губы стали мягче, язык осмелел, и Англичанин впустил его в свой рот, облизал своим языком. Это было чудное мгновение.

Поцелуй прервался из-за запаха дыма. Тimballо горел. Я выхватила его из духовки. К счастью, почернеть успела только корочка.

— Так не годится, синьор, — упрекнула я. — La cucina- дело серьезное, ему нужно отдавать все свое внимание, потому что в противном случае происходит вот так. Блюдо чувствует, что о нем позабыли, и подзывает нас.

— Синьорина, скоро вы увидите, что искусство любви и кулинария прекрасно сочетаются. Ведь в действительности они являются частями одного целого-праздника жизни. И не следует жертвовать одним ради другого.

Я высвободила разозлившийся timballо из формы, и мы стали с нетерпением ждать, когда он остынет. Потом уселись завтракать за кухонный стол. Пили вино «Регальяли», отведали зеленого салата и очень вкусного хлеба, который я, признаться, не испекла, а купила в булочной на виа Волтурно, рядом с Большим театром. Хлеб был почти так же хорош, как мой собственный.

Англичанин подхватил на вилку большой кусок timballо и поднес к губам. Попробовал и закрыл глаза.

— Что с вами, синьор? — встревожилась я. — Не вкусно?

— Синьорина, — ответил он и смачно облизнулся, — это грандиозно.

Он отложил вилку и стал есть руками.

— Так я получаю от еды гораздо больше удовольствия, синьорина, — признался он, слизывая с пальцев кусочки начинки. — Кончиками пальцев можно почувствовать текстуру пищи. И тогда процесс становится более интимным. Тяжелая металлическая вилка — это не для меня. Нет. Я люблю трогать еду, нюхать ее, — он сделал глубокий вдох. — Мне нравится чувствовать ее кожей, а не ртом. Еда — вещь очень чувственная. Поглощение пищи — чувственное удовольствие. Поедание вкусностей, синьорина, сродни занятиям любовью. Нужно смаковать, а не заглатывать. Нужно полностью отдаться этой чувственности, синьорина. Вот сейчас я беру еще кусочек вашего изумительного timbaiiо. Чувствую пальцами его тепло, нежную сочность начинки, горделивую корочку из теста. Медленно, любовно кладу на язык. Подталкиваю в рот и вздрагиваю, когда начинают работать мои вкусовые рецепторы. Облизываю пальцы, дабы насладиться каждой крошкой. Мои пальцы трутся о язык, о губы — плоть о плоть. А теперь, синьорина, я хочу, чтобы вы тоже так попробовали.

Я отложила вилку и отломила пальцами кусочек timbaiiо. Поднесла его к губам.

— Медленнее, медленнее. Не спешите.

Я открыла рот.

— Да, да.

Положила в него пирог.

— Теперь, синьорина, плотно закройте рот. Да, вот так. Почувствуйте пирог мягкими тканями, языком. Медленно, очень медленно начинайте жевать. Ощутите текстуру еды. Не торопитесь, просто наслаждайтесь. А когда будете готовы — глотайте. Оближите губы, да, правильно. Теперь пальцы. На мгновение задержите их на губах. Медленно проведите указательным пальцем по внутренней стороне нижней губы. Разве это не приятно? А теперь, синьорина, пожалуйста, покормите меня.

— Нет, что вы, синьор. Я не могу.

— Почему?

— Это нехорошо.

— Глупости, синьорина. Делайте, что я говорю.

И я сделала. Пальцами отломила от пирога кусочек корочки и выковыряла ею немного вкусной начинки. Она была теплой, влажной и шелковистой. Дрожащей рукой я потянулась через весь стол туда, где сидел и ждал Англичанин. Он открыл рот. Его губы были алыми и мокрыми. Он открыл рот шире. Я увидела желтые зубы и розовый язык. Протянула руку к самому его рту. А он потянулся мне навстречу. Я положила кусочек timbaiiо ему на язык и протолкнула поглубже в рот.

Хотела убрать руку, но Англичанин схватил меня за запястье. Он тщательно пережевывал пирог, смаковал его с закрытыми глазами, крепко держа мою руку. Проглотив кусок пирога, он потянул мою руку ко рту и стал обсасывать мои пальцы, лизать их по всей длине, засовывать кончики в рот. Точь-в-точь как в моем сне.

— А теперь, синьорина, я покормлю вас. И покормил.

Я вспыхнула, когда Англичанин поднес пирог к моему рту и пальцами коснулся моих губ. Когда я медленно разжевала и проглотила пищу, он положил мне в рот свои пальцы.

— Пососите их, синьорина, — велел он.

Пришлось подчиниться. Он зажмурился от удовольствия, как кот, которого гладят. У меня на подбородке остался жир и немного слюны. Англичанин перегнулся через стол и слизал все дочиста.

Мы продолжили трапезу: не спеша кормили друг друга через маленький столик. Мне показалось, что в кухне стало теплее. Когда еда кончилась, а бутылка вина опустела, я попыталась вернуться к реальности. Убрала со стола и стала мыть посуду. Я стояла возле мойки, а Англичанин подошел сзади и прижался ко мне. Через его брюки я почувствовала прикосновение чего-то твердого. А еще оно было горячим.

— Синьорина, я должен вас взять, — прошептал он мне в ухо. — Мы должны немедленно, сию же минуту, заняться любовью. Я больше не приму отказа.

— Честное слово, синьор, я не моту, — пролепетала я, заикаясь и тяжело дыша.

— Что значит «не могу»? — рявкнул он, в конце концов, потеряв терпение и всерьез разозлившись. — Вы меня возбудили так сильно, что я вот-вот взорвусь, а теперь отказываете мне в естественном облегчении моих мучений. Вы меня отвергаете. Как вы думаете, что вы делаете? Не притворяйтесь, будто не знаете. Вы прекрасно знаете, что творите. Вы дразните меня, дразните, зная, что назад пути нет. Зачем вы играете со мной? Мы уже вышли из подросткового возраста. Если вы сейчас мне откажете, я немедленно уйду отсюда и найду проститутку, извергну свое разочарование, а вы, синьорина, больше меня не увидите.

— Умоляю вас, синьор, не так громко. Они подслушивают…

— А мне насрать, кто там подслушивает.

— Синьор, ну пожалуйста! Не здесь. Я не могу заниматься этим здесь. Мы окружены людьми, за нами следят. Взгляните…

Я указала на окно. Синьор Риволи, банковский служащий из дома напротив, прилип к окну, спустил штаны и мастурбировал с дурацкой ухмылкой на физиономии.

— Что?! Любопытный Том? — вскричал Англичанин. Казалось, он готов разбить окно ударом кулака. Синьор Риволи отскочил от окошка, продемонстрировав голую задницу, поскольку не успел натянуть штаны, и скрылся из виду.

— Что это за место? Тут полным-полно сумасшедших. Как вы можете здесь жить? Итак, вы сказали, что не будете заниматься этим здесь. А где, позвольте вас спросить?

— Не знаю, синьор. Но здесь я не могу. Мне неудобно.

— Хорошо, синьорина, мы поедем ко мне на виллу. Но если вы и там откажетесь, я просто лишусь рассудка.

Он схватил меня за руку и вытащил из квартиры. Я не успела даже собрать сумку или хотя бы прихватить свитер. Распахнув дверь, Англичанин чуть не сбил с ног щупленькую Бабулю Фролла, которая сидела на корточках и явно подсматривала в замочную скважину.

— Увидели что-нибудь интересное, синьора? — спросил Англичанин, когда мы мчались мимо.

— Ничего себе! Какая грубость… — пожаловалась Бабуля Фролла своему мопсу в опустевшем коридоре.


Глава 3


Вилла, на которую повез меня Англичанин, находилась на виа Бельмонте, в районе Аквасанта, что к северу от города. Она стояла на вершине скалы с видом на бухту.

Мы вышли из моего дома и тут же сели в такси, стоявшее возле кафедрального собора. Я знала, что теперь у меня нет пути назад. Я должна отдаться ему. Но самым странным было то, что я впервые осознала, что хочу этого.

По дороге из города я позволила себе насладиться восторгом и не испытывала чувства вины. Я сбросила оковы, которые носила столько долгих лет и которые несколько ослабели после моей первой встречи с Англичанином. Неужели прошла всего неделя? И не пора ли снять смирительную рубашку условностей? Во что я превратила свою жизнь за последние двадцать пять лет? Почему бы не пожить немножко? И если не сейчас, то когда? Что я теряю?

Вот человек, который хочет меня. За всю мою прошлую жизнь нашелся только один такой — Бартоломео. Но тогда я была почти ребенком, в то лето, целую жизнь тому назад.

Я решила, что, когда наступит момент я не только всецело отдамся ему, но и сама постараюсь им воспользоваться. Как же изменилась эта библиотекарша!

Мы приехали на виллу. Англичанин держал меня за руку, его ладонь была горячей и потной. Неужели он тоже волнуется?

Когда мы свернули с дороги на подъездную аллейку, вдалеке показался дом на фоне сверкающего моря. Он был прекрасен: белоснежный в лучах яркого солнца, окруженный сказочным садом из пальм, лимонных деревьев и лилий.

— Красивый. Это ваш?

— Нет, моего друга. Я здесь останавливаюсь. Сам хозяин здесь никогда не живет.

Таксист высадил нас возле крыльца и уехал. Стоило машине скрыться из виду, как я туг же почувствовала свою беззащитность: никто не знает, где я нахожусь. Впрочем, водитель знает. Он постоянный покупатель Бабули Фролла и обо всем ей доложит утром, когда придет за своей ветчиной.

Мы поднялись по ступенькам и вдруг оба смутились. Огромный холл со сводчатым потолком блистал белоснежным мрамором и был похож на сassatа[23]. У меня не было времени на то, чтобы толком осмотреться: я решила застать Англичанина врасплох. Боясь, как бы моя отвага не покинула меня, я страстно поцеловала его в губы. И, словно по волшебству, напуганная мышка исчезла.

Англичанин такого не ожидал, хотя и полагал, что знает женщин. Он поцеловал меня в ответ, и мы лизали друг друга, лизали, играя изголодавшимися языками. Безумно, взахлеб, мы отчаянно целовались в холле мраморного дворца, потому что вожделение, обуздываемое двадцать дней, победило нас.

Мы целовались, и наши руки блуждали по телам друг друга, телам, которые стали нашим миром. Мы яростно, но безуспешно дергали за одежду, ремни, пряжки, пуговицы и завязки. Отчаявшись, я разорвала рубашку Англичанина, когда выдергивала ее из-под ремня. Не отставая от меня, он разорвал мое платье, оставив одни только рукава. Остальное оказалось у него в руках.

Боясь, как бы от нашей деятельности не остыли поцелуи, мы стали срывать друг с друга остатки одежды. Мы делали это так скоро, как спасатель, который должен нырнуть в воду, чтобы вытащить тонущего ребенка.

Последним рывком, лишившим меня сил, я умудрилась расстегнуть пряжку на ремне Англичанина, застрявшую под нависшим животом. Его синие джинсы сидели очень плотно, а металлические пуговицы никак не поддавались. Мои ловкие пальцы, привыкшие делать макароны самой разной формы, оказались сильными и гибкими. Они выкручивали и дергали пуговицы до тех пор, пока те не поддались и под джинсами не оказалось нечто торчащее и пульсирующее, скрытое черными шелковыми трусами.

Между нашими ртами все еще сохранялся вакуум. По мере того как росло напряжение, мы становились все нетерпеливее.

Я дернула за синие джинсы, буквально содрав их с ягодиц Англичанина, и одной ногой стянула их вниз. Теперь они опутали его лодыжки. Он по-прежнему был в ботинках. Когда я в последний раз дернула за брюки. Англичанин стал падать, и мы рухнули на мраморный пол, смеясь от боли. Мы впервые смеялись вместе, и это сняло напряженность момента, который иначе казался бы неловким.

Мы стали дальше раздевать друг друга, срывая одежды. Не терпелось освободиться от обволакивающих тканей, которые прилипли к нам, как жвачка, выплюнутая на тротуар.

Англичанин снял с меня туфли и отшвырнул их прочь. Они с визгом проехались по гладким мраморным плитам и остановились. С его ботинками все оказалось не так просто: они были на шнурках, завязанных двойными бантиками. Те самые ботинки, которые пленили меня во время нашей первой встречи. Мне всегда нравились грубые башмаки.

Наконец мне удалось от них избавиться, но, снимая их, я сломала ноготь, который отлетел куда-то в глубь комнаты. Англичанин дергал ногами, пытаясь снять синие джинсы. Они вдруг стали его злейшими врагами. Прочь! Прочь!

Потом он снял с меня остатки платья — оторванные рукава и прочие лохмотья — и зашвырнул их на мраморную Венеру, которая в состоянии глубокого шока взирала на нас из ниши в стене.

Рваные полоски шелка.

За ними — чулки.

И тут Англичанин обнаружил, что я плотно упакована в немыслимо тугой корсет, натянутый, как батут, и отражающий любую атаку. Ткань очень плотная и не рвется, а стянуть его попросту невозможно. Корсет был цвета лососины, и Англичанин решил, что это самый непокорный предмет, который он когда-либо видел.

— Господи Иисусе! Что это за штука? Это ваша квартирная хозяйка заставляет вас его носить? Погодите, я знаю, что с ним делать.

Англичанин вскочил с пола и куда-то побежал, скользя носками по мраморному полу, как фигурист по льду. Носки, надо сказать, всегда портят интимную сцену. Никогда не хватает времени, чтобы снять их.

Англичанин тут же вернулся, держа в руке нож для шинковки овощей. Отличного качества, из высокопрочной стали и, конечно, заграничный. Я всегда мечтала о таком ноже. Это была моя первая мысль. А вторая: что он собирается с ним делать? Видимо, страх отразился у меня на лице.

— Не шевелитесь, синьорина, и не волнуйтесь. Ложитесь, я не сделаю вам ничего плохого. Просто избавлюсь от этого отвратительного корсета.

— Но, синьор…

— Никаких «но», синьорина. Доверьтесь мне. Я отлично нарезаю филе.

Я вытянулась на мраморном полу, он опустился рядом на колени.

— Лежите очень-очень смирно.

Я закрыла глаза.

Он медленно ввел лезвие ножа под ткань между двумя огромными чашками лифа.

Я едва дышала.

Он сделал первый надрез и был сосредоточен, как хирург. Раздался свист — это корсет перестал давить на тело, — и прорезиненная ткань распахнулась.

Разрезав корсет дальше по прямой. Англичанин снял его с моего бюста, потом с живота и, наконец, с бедер.

Корсет полностью распахнулся, явив миру мое обнаженное тело, словно гигантскую горошину из стручка. Я посмотрела, нет ли крови. Ее не было.

Расслабившись, мы оба засмеялись. Мало кому доводилось слышать мой смех. Он сочный, глубокий и идет откуда-то изнутри. Смех Англичанина напоминал лошадиное ржание. Было так забавно, что я расхохоталась еще громче.

Я осознала, что совершенно голая, только когда Англичанин впился глазами в мое тело. Даже почувствовала, как его взгляд обжигает кожу.

— Господи! А ведь вы прекрасны, — сказал он.

И говорил совершенно искренне. Я и вправду была прекрасна. Я чувствовала это впервые в жизни. И наслаждалась этим — его похвалой и своей красотой.

Я лежала на спине и смотрела, как он разглядывает меня, как снимает носки и разорванную рубашку. Я успела полюбить движения его рук, то, как он зажигает и закуривает сигарету, как завязывает шнурки на ботинках. Так элегантно, так изысканно. И мне не терпелось испытать все, что будут делать со мной эти руки.

Его тело, почти обнаженное, было мягким, белым, теплым и пушистым. В отличие от холодных и гладких шелковых трусов — единственного, что на нем оставалось.

Потом их тоже сняли. Я вскрикнула от изумления. Надо сказать, Англичанину это явно польстило.

— А теперь, синьорина, пойдемте в мою спальню. Там нам будет удобнее, чем на жестком каменном полу.

Англичанин взял меня за руку, голую, как нимфы, танцующие на потолке над нашими головами. Мы взбежали по широким ступеням на primo piano[24], в спальню.


Глава 4


Накануне вечером вся моя одежда была искромсана. Пришлось попросить у Англичанина брюки и рубашку, чтобы вернуться домой. Корсет погиб под ножом для шинковки овощей, так что никакого intimo[25] у меня не осталось.

После бурной ночи я едва волочила ноги, была измотана и пребывала в эйфории. Ковыляя по дороге, я широко улыбалась, иногда смеялась и краснела, вспоминая, как мы занимались любовью. Или вдруг начинала вслух стонать, заново переживая каждый оргазм.

Но когда я оказалась на своей узенькой улочке, мое настроение начало меняться. Я знала, как встретят меня Бабуля Фролла и ее соседи. Им уже наверняка все известно. И я заранее чувствовала на себе тяжесть их осуждения.

Итак, я вернулась на виа Виколо Бруньо, ощущая себя грязной потаскушкой. Слегка прихрамывая, свернула на нашу улицу и почувствовала, что на меня устремлено множество глаз. Сплетен и перемывания моих косточек не избежать. Я думала, что в Палермо с этим все иначе, чем в Кастильоне, но ошиблась. Здесь у людей было даже больше времени для сплетен, а я снова сделала себя их мишенью.

— Недостойное поведение, — сказал синьор Манзини, школьный учитель на пенсии и партнер Бабули Фролла по бриджу на протяжении последних семидесяти восьми лет. — Я-то думал, что синьорина Фьоре — скромная молодая особа, а она, как и все, на поверку оказалась шлюхой.

— Именно недостойное, — поддакнул синьор Риволи, банковский служащий, зашедший в лавку за сыром качкавалло и оливками. — Вы бы видели, что они тут вытворяли! Я был потрясен, говорю вам, просто потрясен. Она совершенно себя не сдерживала. Потаскушка, тут уж никаких сомнений…

— Так вы, выходит, подглядывали?

— Ну, э-э…

— Любопытный Том.

— Извращенец.

— Недостойное поведение.

— Отвратительно.

И синьора Риволи с позором изгнали из магазинчика.

Воздух на улице был пропитан предвкушением, и дело не только в том, что я поступила, как шлюха, проведя ночь вне дома, в обществе незнакомца и иностранца. В мое отсутствие для меня пришло срочное заказное письмо. Поскольку его принесли в неурочный день, все решили, что это дурной знак и в нем наверняка плохие новости.

Срочное письмо — большая редкость. Почему было не прислать обычное письмо? Все утро конверт пролежал на прилавке, дожидаясь меня, и покупатели шушукались, обсуждая его появление.

Квинто Кавалло, ювелирных дел мастер, взял на себя смелость изучить марку, но та была запачкана и не могла послужить ключом к тайне. Почерк оказался незнакомым. Квинто привел было в пример случай с соседом приятеля его брата из Агридженто, который получил похожее письмо, и в нем были плохие новости, хуже некуда. Но ему никто не поверил.

Бернардино Капелли, парикмахер с Корсо Руджеро, хотел уже распечатать конверт, но Бабуля Фролла была начеку. Она никогда не вскрывала почту своих квартирантов.

Письмо дожидалось меня. Когда я наконец показалась на углу виа Болонья, Фредо, помощник мясника, помчался в бакалейную лавку, чтобы сообщить всем эту новость.

— Бабуля Фролла, она идет! Шлюха уже на нашей улице.

— Угомонись, парень, — перебила Бабуля и отвесила ему оплеуху. — И захлопни рот.

Предчувствуя неприятности, Бабуля пригладила волосы и оправила юбки. Покупатели вдруг оживились и стали беседовать друг с другом, как актеры на сцене, когда поднимается занавес. К их полному и общему разочарованию, я прошла мимо бакалеи, высоко держа голову и даже не взглянув на них.

Бабуля Фролла схватила с прилавка конверт и бросилась в погоню. Для женщины ста одиннадцати лет она была на удивление резва.

— Роза, Роза! — окликнула она, тихо пыхтя. Мопс пыхтел громче, стараясь не отстать.

Я огляделась по сторонам.

— Что с тобой, Роза? Где твоя одежда? Ты похожа на жертву разбойного нападения. Где ты пропадала, дорогая? Я так за тебя волновалась.

— Все хорошо, Бабуля, не беспокойтесь.

— Полагаю, ты была с тем мужчиной?

Я предпочла оставить вопрос без ответа.

— Бабуля, я очень спешу. Вам от меня что-нибудь нужно?

— Конечно, нужно, — выпалила Бабуля Фролла, и заботливые интонации тут же исчезли. — У меня нет времени гоняться за жильцами без серьезной причины. В годы моей молодости считалось неприличным проводить ночи в обществе незнакомых мужчин, позорить доброе имя моего дома и расстраивать соседей. Это недостойное поведение. Но я даже не заикнулась на сей счет. Пока ты всю ночь где-то шлялась с тем иностранцем, тебе принесли важное письмо. Я выполняю свой долг квартирной хозяйки, забыв о собственных интересах.

Я приношу себя в жертву желаниям квартирантов. От поведения этой бесстыжей девчонки страдает репутация моего дома, но я все-таки передаю письмо…

Я взяла конверт из Бабулиных рук, сказала спасибо и скрылась в своей квартирке, плотно закрыв дверь.

Мамин почерк я узнала сразу. До этого мама писала мне в Палермо только один раз, двадцать лет назад. В том письме она сообщала, что пристрелила Антонино Калабрезе, когда застукала его в коровнике с дояркой Бальбиной Бургондофара.

Мама никогда не писала пустых, ненужных посланий. Это письмо наверняка содержало плохие новости. Я быстро распечатала конверт. И вот что я прочитала:


Роза, figlia mía!


Мне пришла телеграмма из Чикаго от твоего брата Луиджи. Верные люди сообщили ему, что ты ведешь себя как потаскуха и спуталась с каким-то Inglese![26]. Немедленно прекрати, потому что Луиджи не может позволить запятнать честь семьи. Роза, ты должна перестать вести себя как потаскуха, или я не знаю, что может случиться.

С наилучшими пожеланиями, твоя мама Изабелла Калабрезе.

Тут раздался стук в дверь. Я открыла и увидела Бабулю Фролла.

— Плохие новости? — с надеждой спросила она.

Я плотно захлопнула дверь. Бабуля что-то бормотала снаружи, но я ее не слушала.

Каким образом эта новость так быстро долетела до Луиджи в Чикаго? Я знала, что в Штатах его дела идут хорошо, он стал бизнесменом, владельцем сети пиццерий. Я знала, что у него есть связи. Но откуда его «верные люди» знают обо мне?

Мамины слова звучали как угроза. Конечно, я не приняла их всерьез, но они меня озадачили. А еще эта «честь семьи». Луиджи не было до нее никакого дела, даже когда он жил в Кастильоне. Все это более чем странно…

Мысли цеплялись одна за другую, пока вконец не запутались. Я поняла, что это знамение и пора мне взяться за кастрюли. Стряпня всегда помогала мне вернуть трезвость мыслей. К тому же я зверски проголодалась. А изысканная pasticcio di Sostanza достаточно сложное блюдо, чтобы я успела все обдумать.

Для начала я замесила густое тесто и отложила его отдыхать. Потом взяла упитанного цыпленка, висевшего в кладовке, положила на разделочную доску и отделила мясо от костей, да так, что воздух свистел при каждом взмахе ножа. Как же это было славно! Главное, чего мне теперь недоставало из жизни на fattoria, — это разделывать туши животных, которых я собственноручно зарезала. В детстве мои братья мечтали стать ковбоями или почтальонами. А я хотела быть мясником.

Мои мысли снова вернулись к Англичанину. Откуда Луиджи про него узнал? Я обжарила кусочки куриного филе в оливковом масле, а когда они были готовы, положила в это масло репчатый лук, чтобы у блюда был полноценный вкус.

Потом добавила петрушку, немного рубленых помидоров, соль, перец и большой лавровый лист. Выложила туда же куриное мясо и оставила тушиться.

В Палермо у Луиджи есть осведомители, это ясно. Но я ни на секунду не допускала мысли, что они за мной следят. Ведь для мафии я не представляю ни малейшего интереса.

Острым кухонным ножом я измельчила куриные потроха. Обожаю пальцами сжимать нежнейшую печенку. Я обжарила ее на сливочном масле вместе с сердцем и желудочком. По кухне распространился восхитительный аромат. Когда он вырвался на улицу, прохожие стали закрывать глаза и раздувать ноздри.

— Может, она и шлюха, — услыхала я под окном голос синьора Манцини, — но знает толк в стряпне.

Вполне возможно, что я сделала из событий неверные выводы. Может, их интересовал Англичанин. Не знаю, почему это пришло мне в голову, пока я обжаривала в масле кусочки свежей колбасы и смотрела, как они шкворчат на сковородке. Я добавила туда немного красного вина, томатного соуса, щепотку перца и соли.

Чуть было не переперчила, потому что глубоко задумалась и все крутила ручку мельнички. Но опыт есть опыт — я инстинктивно остановилась вовремя.

Я выложила тесто в форму. Несмотря на всю свою увлеченность Англичанином, я была вынуждена признать, что почти ничего о нем не знаю. Разложила куриное мясо поверх теста, чуть присыпала корицей и сахарным песком.

У меня не было оснований подозревать Англичанина в связях с мафией. Но мысль эта не давала мне покоя.

Так, теперь слой колбасы. Побольше корицы. О-о! Изумительно свежая корица. Англичанин сказал, что он ученый, но так ли это? Потроха. Потом опять кусочки курицы. Теперь колбаса. Снова потроха. Меня вдруг охватил ужас.

Я полила блюдо томатным соусом и закрыла тестом. Ловко защепила края смоченными в воде пальцами.

Я наконец-то нашла свою любовь, хоть и довольно позднюю. Так почему же судьба так жестока ко мне? Неужели этот человек и впрямь связан с la famiglia? Хоть я и родилась с полным зубов ртом, счастья мне это явно не прибавило.

Прежде чем поставить pasticcio в духовку, я сделала на поверхности надрез, чтобы выпустить воздух, и смазала пирог яичным желтком.

Я села за стол и стала смотреть в окно. Он где-то там, неподалеку. Мое сердце рвалось к нему. Я знала, чем мне это грозит. Конечно, я не последую маминому совету и не порву с ним. Но нужно быть начеку.


Глава 5


Наши уроки продолжались все то памятное лето, хотя проходили чаще на вилле, чем у меня дома. Вмешательство Бабули Фролла и пересуды соседей не оставляли меня в покое, и я боялась, как бы буйный характер Англичанина не сподвигнул его на что-нибудь ужасное, после чего он больше не придет.

Погода стояла хорошая — жаркие дни и теплые душные ночи. Идеальная погода для кулинаров и любовников. Все продукты на рынке были первосортные: все росло и спело под благодатным солнцем, ароматы были сильнее, а цвета ярче, чем в любое другое время.

Я решила, что сейчас самое время приготовить ’strattu, традиционную томатную пасту, которую готовят на свежем воздухе и только на Сицилии. В наши дни ее приготовить трудно, потому что требует повара, преданного своему делу. Я не затевалась со ’strattu с тех пор, как была маленькой девочкой fattoria, и решила, что это станет отличным уроком для Англичанина, которому, как мне казалось, не терпится стать настоящим сицилийским поваром.

Он громко причитал, когда я заставила его нести с рынка целый мешок спелых помидоров. Они набрали на жарком солнце самый красный цвет, какой только могли, лопались от сочности и источали сказочный аромат тепла, солнца, плодородной почвы, лета и дождя.

Примерно такого же цвета был и Англичанин, сражавшийся с ними по дороге на гору, к вилле, и ругавшийся на чем свет стоит.

Он поднял еще больше шума, когда я заставила его провернуть все помидоры в мясорубке и процедить через мелкое сито, чтобы отделить шкурки и семечки. Час за часом сидел он на солнце, нацепив шляпу с обвисшими полями, и цедил томатное месиво в деревянный бочонок. Ни одно семечко не должно попасть внутрь, и время от времени я это проверяла.

— Синьорина, может, прервемся на чашечку чая? — спросил он через некоторое время, и его глаза лукаво блеснули. — Как вы отнесетесь к предложению немного отвлечься?

— Не раньше, чем вы закончите, мой ленивый подмастерье, — ответила я.

Когда все помидоры были процежены, все шкурки и семечки отделены, мы добавили несколько пригоршней соли и свежих листьев базилика, а потом вылили эту смесь на огромный стол, который заранее поставили за домом, на самом солнцепеке.

Очень медленно, в течение двух дней, когда соус нужно часто помешивать, солнце будет его пригревать и выпаривать воду. Получится великолепная, густая и темная томатная паста.

Два дня подряд, с утра до вечера, я заставляла Англичанина помешивать ’strattu большой деревянной ложкой. А пока он помешивал, мы разговаривали.

Я рассказала ему о своей семье: описала маму, папу, братьев. Особенно его заинтересовали Гуэрра и Паче. Дорогие мои мальчики. Как же я по ним скучала!

Я рассказала ему про fattoria, где выросла. Очень подробно описала la cucina, о которой он мог слушать бесконечно. Даже попросил меня нарисовать план, чтобы лучше понять мой рассказ.

— Знаете, синьорина, это напоминает мне кухню в том доме, где я в детстве жил летом. В Провансе. Именно там я и пристрастился к готовке. Скажите, синьорина, почему вы променяли такую cucina на чуланчик, называемый кухней здесь, в Палермо?

— О, это долгая история, синьор.

— А я никуда не спешу, синьорина. Моя учительница сказала, что в ближайшие два дня я буду каждые несколько секунд перемешивать это гнусное месиво. Она сущий деспот. Поэтому умоляю, синьорина, начните свой рассказ. Мое время в вашем распоряжении. Мне спешить некуда.

И я начала, сперва неуверенно, рассказывать свою историю. Англичанин слушал с восторженным вниманием. Время от времени я напоминала ему помешать ’strattu, потому что он был так поглощен моим повествованием, что позабыл обо всем на свете. Я убеждена, что несколько раз видела слезы в его голубых глазах, и он хватал меня за руку, выражая тем самым сочувствие и понимание.

Впервые в жизни я говорила о своем прошлом и чувствовала, что поступаю правильно, рассказывая о нем этому человеку в этот день, этим летом, под этим палящим солнцем.

Окончив рассказ, я ощутила легкость и свободу. Я изложила все как есть, и моя жизнь теперь лежала между нами, подобно дощечкам мостика. Было так приятнодоверять ему, быть искренней и впустить его в свой мир.

— Какая невероятная история, синьорина, — сказал Англичанин после минутного молчания, во время которого он снова помешивал ’strattu.

— Знаете, когда я впервые увидел вас, я понял, что вы храните какой-то секрет. Ваши глаза таили грусть, даже когда вы улыбались. Но мои догадки — лишь бледное подобие правды. Я так надеялся, что вы разделите со мной свою тайну. Вы удивительная женщина. Роза Фьоре. Я всю жизнь искал такую. Мы с вами два сапога пара. Родственные души.

— Откуда вы это знаете, — спросила я, — ведь мы так мало знакомы?

— Ох, синьорина, скольким вещам вам еще предстоит научиться! Взаимоотношения между мужчиной и женщиной не зависят от продолжительности знакомства, от того, что они знают друг о друге, от места их рождения, рода занятий или от того, любят ли они кошек. — Он размахивал деревянной ложкой, словно хотел зачерпнуть из воздуха верные слова. — Все это ничего не значит Пустой звук. Женщину и мужчину сводят вместе только движения сердца. В тот день, когда я впервые увидел вас в библиотеке, мое сердце говорило с вашим. Не притворяйтесь, будто вы этого не слышали.

И не бойтесь. Живите этим. Наслаждайтесь.

— Да, вы правы. Но это такое странное чувство. Все произошло так быстро. И так невероятно.

— Замечательно, правда? — спросил он, целуя меня.

Пришлось согласиться: да, замечательно.

Когда стемнело, мы перенесли 'strattu на крыльцо, чтобы уберечь от росы и не испортить. Потом вместе приготовили великолепного tonno alla Siracusa, свежайшего, только что из моря.

Я научила Англичанина делать на рыбьей тушке тончайшие надрезы и заполнять ее смесью чеснока, гвоздики и кориандра. Мне нравилось смотреть, как его изящные руки ловко орудуют ножом. Все, что этот мужчина делал руками, завораживало меня.

Когда рыба была наполнена чесночной смесью, мы уложили ее на сковородку с луком. Добавили помидоры, белый виноградный уксус и орегано, когда блюдо уже запекалось, источая аромат чеснока, трав и вина. Этот опьяняющий коктейль вскружил головы голодным и нетерпеливым поварам.

— Вот увидите, синьорина, насколько вкусней становится пища после занятий любовью, — рассуждал Англичанин, лежа на кухонном полу и держа двумя пальцами сигарету, пока я проверяла сковородку и пыталась найти свое платье, которое куда-то запропастилось в пылу нашей схватки.

Конечно, он оказался прав. Это был лучший tonno alla Siracusa, какой я когда-либо пробовала. Даже теперь, закрывая глаза и думая о нем, я без труда вспоминаю вкус рыбы, съеденной нами в ту ночь, и вкус моей слюны.

Наконец, на исходе второго дня, когда ’strattu достигла нужной консистенции и стала густой, как горчица, я научила Англичанина раскладывать ее по кувшинам, заливать сверху маслом с солью и закрывать слоем муслина. Если сделать все правильно, соус может храниться всю зиму. Как я радовалась, глядя на кувшины, выстроившиеся на кухонной полке! Как будто я снова дома.

Когда мы попробовали pasta con acciughe e mollica, политые нашим соусом, Англичанин признал, что труды не пропали даром: он никогда не ел более изысканного соуса.


Глава 6


Все свободное время я проводила с Англичанином, обучая его кулинарии, а он в ответ давал мне уроки постельного искусства. При этом я не пренебрегала своими библиотечными обязанностями.

Однажды вечером, ближе к концу июля, который в Палермо всегда очень жаркий, я допоздна дежурила и осталась одна в библиотеке, если не считать сторожившего вход Крочифиссо. Он сидел в своей каморке и слушал по радио трансляцию футбольного матча.

Читателей в библиотеке не было. Студенты ушли на каникулы, а постоянные посетители давно разошлись по домам. Было очень тихо, я люблю такую тишину, и я решила спокойно заняться расстановкой книг. Мне нравилось иногда помогать младшим библиотекарям; в конце концов, я и сама с этого начинала.

Англичанин на несколько дней уехал из города по делам, хотя, по каким именно, я не знала. Когда я спросила его, он напустил тумана и сказал, что ответит после возвращения. Я не настаивала. Конечно, я буду скучать, но его отсутствие позволит мне переделать кое-какие домашние дела, которые я в послед нее время забросила. А я не любила что-либо забрасывать.

Я почувствовала себя счастливой, когда поставила тележку между стеллажами и стала расставлять книги по местам в соответствии с каталожными номерами, которые заранее им присвоила.

Опустошая тележку, я думала о том, как сильно изменилась моя жизнь с появлением Англичанина. Как чудесно мы проводили время в последние несколько недель, поистине волшебных. Вот бы так было всегда.

Протиснувшись между двумя высокими стеллажами с медицинской литературой, я вдруг почувствовала, что за мной наблюдают. Это было то же самое ощущение, что и дома, когда синьор Риволи глазел на меня с балкона. Холодок пробежал у меня по спине, а потом и по всему телу. Верхний свет в этой части библиотеки был тусклым. Я огляделась по сторонам, а потом осторожно двинулась между стеллажами, приглядываясь и прислушиваясь. Но никого не было. Глупости все это.

Я вернулась к тележке и продолжила работу. Взяла в руки замусоленный фолиант по репродуктивной системе человека и нашла между страницами листок бумаги. Вынула его (это входило в мои обязанности) и увидела небольшой рисунок: две фигуры, слившиеся в объятии. Мужская — с усиками, большим животом и невероятных размеров фаллосом. Женская — с тяжелыми грудями, да и во всем остальном вылитая я. На обороте каллиграфическим почерком Англичанина выведено: «Я скучаю по тебе». Счастливо улыбаясь, я спрятала рисунок в карман. Как ему удалось сделать так, чтобы записку нашла именно я? Он стал для меня неиссякаемым источником радостей. Мне нравились эти маленькие жесты внимания. Раньше никто и не пытался мне угодить, поэтому теперь я этим попросту упивалась.

И вот, когда я замечталась, быстрая тень прошмыгнула между мной и лампой. Меня снова бросило в дрожь. Здесь никого нет, я все проверила. Что со мной сегодня творится? Нервы, вот в чем дело. Я дала себе слово, что, придя домой, приму расслабляющую ванну и побалуюсь жареными телячьими мозгами. Тогда нервозность наверняка пройдет.

Я решила не продолжать работу и сейчас же уйти из библиотеки. А Крочифиссо пусть проверит, все ли в порядке.

Основную часть книг я успела расставить: девочкам на утро останется только одна стопка. Я почти сбежала по массивным ступеням в стене главного вестибюля. Никогда не чувствовала себя в библиотеке так неуютно.

До меня донесся возбужденный голос спортивного комментатора: одна из команд забила гол. Как приятно было услышать человеческий голос! Какая же я дура, что так перепугалась.

— Спокойной ночи, Крочифиссо! — крикнула я, направляясь к выходу. — Я закончила чуть пораньше.

Ответа не последовало.

— Спокойной ночи! — повторила я, решив, что вахтер не услышал меня сквозь шум приемника.

Я подошла к его каморке, но, к моему величайшему удивлению, она оказалась пуста. Я немного подождала, думая, что Крочифиссо вышел в комнату отдыха, но он не возвращался. Он никогда не начинал обход библиотеки так рано.

Я решила, что не могу уйти, не поговорив с ним, поэтому продолжала ждать. Прошло минут десять. Я выключила радио и прислушалась: не звучат ли где-нибудь в коридорах его шаги? Но было тихо, только мерно тикали часы, подобно сердцебиению великана. Что же мне делать?

Я не позволяла себе поддаваться панике, которая уже закипала во мне.

Но я была уверена: что-то случилось. Этой ночью в библиотеке неблагополучно. Атмосфера тепла и уюта огромного старого здания почему-то улетучилась. За двадцать пять лет работы мне здесь ни разу не было страшно. Я покрылась гусиной кожей, как вода под lа dосciа[27]. И справиться с собою я не могла.

Я шла по коридорам нижнего этажа и звала Крочифиссо. Звук шагов по плитам был жутковатым. Воздух сделался спертым. Никаких следов Крочифиссо, но одна из дверей, ведущих на улицу, оказалась открыта. Это непорядок. Снаружи было темно, ведь уже почти девять вечера. Интересно, есть там кто-нибудь? Я вглядывалась в темноту, но ничего не увидела. Обычные для Палермо ночные звуки казались странными. Может, кто-то вошел с улицы? А вдруг Крочифиссо попал в беду? Пока я тут теряю время, он, возможно, вступил в смертельную схватку с незваным гостем.

Я опрометью кинулась в главный офис. Сейчас позвоню по телефону и вызову полицию. Ну конечно, именно так я и поступлю. Я схватила трубку, но гудка не было: телефон не работал. Меня охватил панический ужас. Нужно помочь Крочифиссо. Где же он? Я взбежала по ступенькам и быстро осмотрела все помещения верхних этажей. Никаких следов вторжения, ничего необычного.

Цоколь. От этой мысли меня зашатало. Придется спуститься вниз. Наверняка что-то случилось в цоколе. В фильмах ужасов все несчастья всегда происходят в подвалах.

Я буквально скатилась по винтовой лестнице, чуть не потеряв туфли — так торопилась, что едва успела затормозить. Свет не горел. Я хорошо знала цоколь и сразу нащупала выключатель, даже в кромешной темноте. Тишину нарушало только громкое сопение. Я поняла, что это сопение — мое. Когда зажегся свет, я вся сжалась от страха: что я сейчас увижу?

— Крочифиссо! — позвала я. — Ты здесь? С тобой ничего не случилось? Ответь мне.

Что-то подтолкнуло меня пойти в секцию, где хранились первые издания. Наверно, сработала интуиция. Наиценнейшие книги лежали в демонстрационных витринах под стеклом, чтобы страницы не пылились и не пачкались.

Ноги сами подвели меня к одной из витрин. Я еще издалека заметила, что она повреждена, и почувствовала, как намокли щеки: я плакала. С этой витриной что-то не так. В ней лежит что-то, что никак не может там лежать. Я протерла глаза, потому что из-за слез плохо видела. Там какое-то тело. Похоже на человеческое. Да, это человек. Тело Крочифиссо. И я сразу поняла: он мертв. Тот, кто хоть раз видел труп, согласится со мной: мертвец выглядит иначе, чем живой человек. Витрина превратилась в гроб со стеклянной крышкой.

Я посмотрела вниз, на лицо Крочифиссо. Дотронулась пальцем до стекла над его головой. И на стекло закапали мои слезы.


Глава 7


Тело извлекли из стеклянной витрины, погрузили в «скорую помощь» и увезли в морг. Острие ножа пронзило сердце Крочифиссо. В результате первые издания оказались заляпаны кровью, и оттереть их я не смогла.

Я думала, что полицейские захотят задать мне кучу вопросов, но они не проявили к моей персоне ни малейшего интереса и даже отклонили все мои попытки рассказать то немногое, что я знала. Никто меня не слушал. Наконец, в полном отчаянии, я подошла к мужчине, который, видимо, был среди них старшим. Его лицо показалось мне знакомым, но я не могла вспомнить, где встречалась с ним.

— Тело нашла я, синьор, — сказала я. — Разве я не должна кому-нибудь об этом рассказать?

— Видите ли, синьора, — ответил полицейский, — в городе каждую неделю происходит около сотни убийств. Что заставляет вас думать, будто это убийство какое-то особенное?

Бедный Крочифиссо! Даже в смерти он пустое место. Прежде чем уйти, я заглянула в его каморку — собрать скромные пожитки и передать их вдове. На что она теперь будет жить? В ящике стола я нашла коробку с nucatoli, который сама приготовила и утром отдала Крочифиссо, чтобы тот отнес его домой.

Я сложила в картонку эту коробку, транзисторный приемник, шляпу и еще кое-какие личные вещи. Отнесу их завтра.

Выйдя на улицу, я увидела среди прохожих, идущих к пьяцца Болоньи, знакомую фигуру. И сразу ее узнала. Тот же рост. Та же комплекция, походка, одежда. Это точно был Англичанин. Что он здесь делает? Ведь он уехал по делам до пятницы. Что все это значит? Или он вообще не уезжал? Очень странно. Нужно догнать его и все выяснить.

Я перешла виа Витторио Эмануэле и направилась следом. Шел он быстро. Я старалась не потерять его из виду. Он был слишком далеко, чтобы услышать, если я окликну. Я шла так быстро, как только могла, пытаясь догнать его.

Англичанин свернул между Ла Марторана и Сан-Николо и шел по узким улочкам в сторону Ла Кола.

Я так запыхалась, что сердце выпрыгивало из груди. Чувствовала я себя отвратительно, но решила во что бы то ни стало догнать Англичанина. Адреналин подталкивал меня вперед. Уж очень хотелось узнать, что все это значит. Почему он в Палермо, хотя вроде бы уехал?

Неужели он мне солгал? А если да, то единственная ли это ложь? Подозрения крепли и подстегивали меня. Что, если вся его история — одно сплошное вранье?

Обязательно его поймаю. И вытрясу всю правду. Посмотрю ему прямо в глаза и спрошу, что все это значит.

Он отрывается. Нужно бежать еще быстрее. Господи, как горят легкие!

Сделав еще один рывок, я сократила расстояние между нами. Почему же он не оборачивается на звук моих шагов? Он свернул с виа Аллоро, прошел по виа Скопари и скрылся, войдя в какую-то дверь. За ней оказалась крутая лестница вниз, в бар. Я не колеблясь ринулась по ступенькам. Вот теперь-то я его поймаю. Нужно узнать всю правду.

Задыхаясь, я распахнула дверь. Англичанин стоял возле стойки и заказывал выпивку. Обернулся и посмотрел на меня. Только это был совсем другой человек. Совершенно не Англичанин. Какой же дурой я выглядела, стоя в дверях и пыхтя, как паровоз. Матросы, собравшиеся в баре, смеялись надо мной.

— С вами все в порядке, мамаша? — нагло спросили они.

Я пулей вылетела за дверь и поплелась вверх по ступенькам. Ну и дура же ты. Роза Фьоре, сказала я себе. Щеки пылали от стыда.

А потом я вдруг обрадовалась. Это не он. Это не он. Его здесь нет. Он уехал. И не соврал. Все хорошо. Ничего не изменилось. Он честный и замечательный. Как я могла в нем сомневаться? У меня ведь не было на то никаких причин. Я дура. А он прекрасный человек, и я его люблю. Просто я перенервничала. Убийства вредны для нервной системы. Нужно немедленно идти домой, пожарить мозги и успокоиться. У меня словно камень с души свалился.

Я медленно шла по виа Витторио Эмануэле — самой прямой и безопасной дорогой к дому. Спешить я уже не могла. Погоня не за тем мужчиной довела меня до полуобморочного состояния. Я пересекла Кватро Канти и прошла мимо библиотеки. Там было тихо. Бедный Крочифиссо!

Добравшись наконец до дома, я тут же зажгла газ на плите. Разогрела в сковородке немного масла, порезала хлеб. Кому могло понадобиться убить Крочифиссо? Кого мог заинтересовать вахтер из публичной библиотеки? Я открыла окровавленный пакет с мозгами. Нет на свете мозгов слаще, чем телячьи. Я пощупала их. Холодненькие, нежные и дразнящие. Я бросила их в горячее масло. Они зашкворчали.

Пожалуй, тот полицейский (если он и вправду полицейский) был прав. В этом городе убийство — отнюдь не редкость. Здесь совершенно не нужны веские причины. Хотя для вдовы и семерых сирот это слабое утешение.

Я положила мозги между двумя ломтиками хлеба и жадно впилась зубами в этот бутерброд. Очень простое блюдо, но какое сочное! Только когда мой желудок наполнился пищей, ужасы сегодняшнего дня стали понемногу отступать. Я начала успокаиваться.


Глава 8


После гибели Крочифиссо в библиотеке была ужасная атмосфера. Словно само старое здание переживало из-за того, чему стало свидетелем.

Постоянные читатели глубоко скорбели. Многие знали Крочифиссо с тех пор, как он еще в конце 20-х годов пришел работать в библиотеку после службы в армии. Они отплясывали на его свадьбе и крестили его детей. А теперь несли Крочифиссо к месту его последнего приюта. Старики часами сидели и обсуждали трагедию, силясь понять, что произошло. И все задавались одним и тем же вопросом: почему? почему? почему?

Сотрудники библиотеки целыми днями плакали. Работа стояла, потому что они с утра до вечера утешали друг друга. Эгоистка Констанца взяла моду падать в обморок и лечилась тем, что отлеживалась на диване в кабинете директора. Вскоре беспорядок добрался и до книжных полок: книги стояли не на своих местах, каталожные карточки терялись. Чтобы поддерживать порядок, мне приходилось работать сверхурочно.

До возвращения Англичанина оставалось целых три дня; я считала часы. Мне мучительно хотелось, чтобы он сжал меня в объятиях, и чем сильнее, тем лучше. Только так я могла побороть боль.

Предстояло еще пережить похороны. Отправились туда всем штатом библиотеки. К церкви Святой Марии шли цепочкой, во главе с директором.

Синьору Росси, жену Крочифиссо, поддерживали под руки соседи. Семеро bambini, построившись по росту, шли за гробом, который оплатили по подписному листу. Особого шика не было, но мы постарались устроить достойные похороны.

К моему удивлению, появился и полицейский инспектор, а еще один полисмен топтался возле кладбищенских ворот. Откуда-то я его знала, вот только откуда?

Потом мы собрались в однокомнатной квартирке Росси на виа Рокко Пирри. Я кое-что приготовила для поминок: большой sfincione, копченый окорок и печенье mastazzolina десерт. Bambini буквально набросились на еду, как будто la signora забыла их покормить после того, как случилось несчастье. Сама она сидела в углу, и взгляд ее был полон отчаяния. Никто не мог вывести ее из оцепенения, даже дети, которые тщетно взывали к ней, дергая за юбку. Сотрудники библиотеки подняли своими причитаниями такой шум, что директору пришлось отправить их по домам.

После похорон мы предприняли попытку вернуть библиотечную жизнь в привычное русло. Директор созвал общее собрание, на котором сказал, что, хоть мы и потрясены смертью Крочифиссо и особенно ее обстоятельствами, все-таки мы не имеем права распускаться и должны вернуться к своим обязанностям. Работа стала нашим спасением, и, занимаясь ею, мы словно чтили память Крочифиссо.

На собрании директор воспользовался случаем, чтобы представить нам нового вахтера — одноглазого Реституто Раймондо, которого мы должны гостеприимно принять в наши ряды.

Реституто Раймондо поклонился. По нему было видно, что на место убитого он заступает от безысходности.

Наконец наступила пятница, вернулся Англичанин. Я так изголодалась без тепла, что жадно вдыхала запах его тела. То и дело принимаясь плакать, я поведала ему о событиях последних дней. Он крепко обнял меня и дал выплакаться, успокоиться.

— Все хорошо, старушка, — сказал он, баюкая меня. — Теперь я с тобой. И все будет хорошо.

— Ты думаешь? — переспросила я, и мои глаза снова наполнились слезами.

— Я уверен.

Именно это я и мечтала услышать.

В ту ночь, занимаясь со мной любовью, Англичанин был так нежен, что я впервые поняла, какой покой мажет подарить секс уставшей и измученной душе. До того дня я чувствовала умиротворение, только когда готовила на кухне.

Потом, лежа в его объятиях, я спросила, куда и зачем он ездил.

— Не спрашивай меня, Роза. Лучше тебе ничего не знать.

— Лучше для кого? Уж точно не для меня. Я хочу знать о тебе все.

— Ты и так все обо мне знаешь. Все, что нужно знать. Остальное — ерунда, не имеющая значения. Самое главное — то, что происходит между нами.

— А что между нами происходит? Я не совсем понимаю. Иногда мне даже бывает страшно.

— Мы есть друг у друга. Я знаю, что случилось ужасное. Жаль, что меня не было рядом, чтобы поддержать тебя.

Но больше ни о чем не тревожься. Не ищи поводов для волнения. Я люблю тебя. Роза.

— Правда? — недоверчиво спросила я.

— Конечно, правда. Разве ты не видишь?

— Я не уверена.

— Зато я уверен. А ты меня любишь?

— Трудно любить того, о ком ничего не знаешь. Скажи, куда и зачем ты ездил?

— Этого я сказать не могу. Во всяком случае, пока. Ради твоей же безопасности. Обещаю, что когда все кончится, я тебе расскажу. И тогда мы узнаем, любишь ты меня или нет.

— А когда все кончится?

— Не могу сказать. Не заставляй меня лгать тебе. И пожалуйста, не задавай больше вопросов. Просто верь мне. Ты ведь веришь мне, правда?

— Да, я тебе верю, — сказала я, хотя совсем не была в этом уверена.

Вскоре Англичанин заснул мертвым сном, а я лежала и думала. Придется смириться с этой тайной, неохотно решила я, по крайней мере пока. Пройдет совсем немного времени, и я узнаю, что человек, убивший Крочифиссо, на самом деле охотился на Англичанина.


Глава 9


Был вечер, типичный для конца лета. Огромное рыжее солнце долго висело на самой кромке океана, а потом в одно мгновение скрылось из виду.

В такие вечера жара держится еще долго после заката, и все вокруг продолжает светиться розовым светом, впитанным из солнечных лучей за долгий день.

Я босиком бродила по садам вокруг виллы Англичанина в Аквасанте. Чувство радости и безграничного удовольствия заполняло каждую клеточку моего тела.

В доме Англичанин занимался ужином. Сегодня он будет кормить меня. Он готовился к этому весь день и не пускал меня на кухню. Я люблю сюрпризы, поэтому с нетерпением и восторгом ждала угощения. И знала, что этот мужчина не может меня разочаровать, как не может сделать именно то, чего от него ждут. Если я что и узнала о нем за последние несколько недель, так это то, что он всегда непредсказуем.

Ах, какое у нас было лето! Вся моя жизнь — лишь его генеральная репетиция. А как я изменилась за эти недели! Из унылой библиотечной старой девы я вдруг превратилась в женщину. Настоящую женщину.

Сотрудники библиотеки не верили своим глазам. Даже Констанца перестала надо мной смеяться. Более того, стала испытывать ко мне глубокое почтение. Она знала, что сама не в состоянии заполучить такого мужчину, потому что побаивалась его, несмотря на свою браваду. Ведь он — мужчина, который не играет в игры.

Впервые в жизни я была абсолютно счастлива. Даже если завтра умру, я буду удовлетворена своей жизнью. Ведь теперь я знала, что такое жизнь и любовь.

Мраморные плитки садовых дорожек еще хранили тепло солнечных лучей и казались моим босым ногам немного шершавыми. Еще несколько недель назад я жила неким подобием жизни, как будто с погашенным светом, в полутьме. Теперь я открыта для новых впечатлений: шершавости камня под ногами, цвета и запаха океана, ласкового прикосновения ветерка к моей щеке и воздуха к моей коже. Я дышала полной грудью, как будто хотела вдохнуть весь мир: росу, чей-то смех вдалеке, журчание фонтанов, прохладную воду, колокольный звон вдалеке, детские игры, пение птиц и жужжание насекомых, треск цикад в листве, лай большой собаки, а где-то совсем далеко — грохот железной дороги, тени от пальмовых листьев, промелькнувшую на белой стене и замеченную краешком глаза шуструю ящерицу.

Сад в Аквасанте больше всего напоминал райский уголок. Стройные пальмы и пахучие сосны росли бок о бок с фруктовыми деревьями, приносившими апельсины, лиманы, грейпфруты и кумкваты. Ветви гнулись к земле под тяжестью золотистых плодов.

Низенькие изгороди обрамляли цветочные клумбы. Здесь росли васильки, душистый горошек и белые лилии. Рядом стояли огромные, в человеческий рост, коричневые горшки с плющом и розовой геранью.

Я бродила по садовым дорожкам, и мне казалось, будто я живу чьей-то чужой жизнью. Неужели такое могло приключиться с Розой Фьоре? Я заглянула в колодец, желтые каменные стенки которого заросли вьющимися розами. Выкрикнула свое имя.

Эхо ответило мне из колодца: «Ро-о-о-за!»

— Ро-о-о-за! — позвал меня другой голос. Это Англичанин принес мне бокал белого вина. На моем любимом была рубашка, грязные сандалии и широкополая шляпа. Больше ничего.

— Тебе здесь хорошо, моя Роза?

— Да, очень хорошо. Здесь так красиво.

— Не могу остаться с тобой, тороплюсь.

Он поцеловал меня, нежно лизнул мой язык и быстрым шагом направился обратно на кухню, низ его рубашки спереди приподнялся.

Не могу себе представить, чтобы мне было так уютно с кем-нибудь другим. Я любила в нем абсолютно все. И больше всего — его дерзкость: браваду, необузданность, как ему наплевать на условности или на то, что о нем подумают. Он был свободным человеком, всегда оставался самим собой. Наверно, именно это меня в нем и привлекло: сначала я почувствовала исходившую от него опасность, но на поверку все оказалось гораздо глубже. Это был голос, нашептывавший мне о свободе, придававший уверенности в попытках впервые в жизни стать собой.

Я любила его тепло, его страсть, его жажду жизни, его буйство. Жизнь рядом с ним превращалась в постоянное приключение, и я все время у него училась.

На подсознательном уровне мне нравился его запах, его дыхание, его теплое мягкое тело, те удивительные вещи, которые это тело проделывало с моим.

Мне нравилось то, как он творит из меня принцессу, как заставляет меня смеяться. Он изменил всю мою жизнь.

В тот момент я не понимала, насколько скудны мои сведения о нем. Я так глубоко в нем погрязла, что уже не могла взглянуть на него трезвыми глазами. Глаз плохо видит то, что находится слишком близко: строки газетных статей превращаются в черные полосы на белом фоне, цвета сливаются в одно яркое пятно, детали смазываются и теряют очертания. Жизнь подхватила меня и понесла, как ветер подхватывает клочок бумаги. Он залетает на крыши домов, парит в воздухе, а потом опять падает на мостовую.

Прогуливаясь между клумбами с ноготками, я вдыхала соленый аромат моря. Легкий бриз шевелил прически пальм и поигрывал плетями ракитника, обвивавшего стены.

В тихой бухте сновала хрупкая рыбацкая лодочка, ее фонарь освещал сгущавшиеся сумерки. Небо сливалось с морем.

Пока я наблюдала за лодочкой, Англичанин подошел ко мне сзади и обнял; я прижалась к нему.

— Все готово, чтобы доставить удовольствие синьорине Фьоре, если только вы пожелаете вернуться в дом.

Мы в обнимку побрели к вилле.

Англичанин превратил кухню в сказочную пещеру. Повсюду мерцали свечи, лилии в вазах источали дурманящий аромат. Всевозможные запахи, вырывавшиеся из кастрюль на плите, возбуждали аппетит.

У меня во рту и между ног сделалось мокро.

— А теперь, любовь моя, — сказал Англичанин, — пока я наведу финальный блеск, прощу тебя раздеться.

Я почувствовала дрожь в глубине своего тела и начала раздеваться. Медленно, вызывающе расстегнула пуговицы на платье и выскользнула из него. Я чувствовала на себе взгляд его голубых глаз, когда снимала лифчик. Корсета я лишилась в нашу первую ночь, когда Англичанин распаковал меня при помощи ножа. Я знала, что великолепна, и не испытывала ни тени смущения. От возбуждения мои соски набухли и затвердели, по ногам текла блестящая жидкость.

Я начала ласкать Англичанина так, как ему нравилось. Он уже говорил, что мои прикосновения подобны ангельской игре на арфе.

— Роза, не отвлекай меня, когда я готовлю. Мне трудно сосредоточиться. Иди и залезь на стол. Я сейчас приду.

Я взобралась на стул, с него — на стол.

И вот я роскошно возлежу на дубовом столе, и прохладная шелковистая столешница прилипает к моему обнаженному телу Крестец, бедра, ягодицы. Эта ночь-кульминация, завершающий урок. При свечах я вижу, как Англичанин осторожно бродит среди теней в дальнем конце кухни, и позвякивание его кастрюль изредка перемежается звуками летней ночи — жужжанием москитов и криками ослов.

Наконец все было готово, и Англичанин подошел, неся закуску — поднос с упитанными устрицами.

Я отметила, что он снял рубашку и был теперь совершенно голый. Он заботливо подложил мне под голову маленькую подушечку и стал раскладывать устрицы на моем теле. Они были мягкие, прохладные, влажные и скользили по коже. О, это оказалось самое удивительное, самое чувственное ощущение, которое я когда-либо испытывала.

Англичанин разместил их на моей шее, вокруг и между пышных грудей, на изгибах живота и на маленьком пучке лобковых волос. Несколько штук пристроил мне между ног, а остальные разложил с равными промежутками на бедрах, коленях и икрах. Было очень трудно лежать смирно. Момент оказался столь эротическим, что я почти достигла оргазма.

Англичанин прищурился и отступил назад, оценивая всю картину, кое-где подправил композицию на своем живом блюде. А когда остался доволен, засосал первую устрицу прямо с моей ноги. Я почувствовала, как его бакенбарды щекочут мне кожу. Сочетание колючести со скользкой нежностью устриц так возбуждало, что я дернулась и чуть не испортила всю картину.

Держа устрицу губами, он положил ее мне в рот. У нее был вкус моря, соленых зелено-синих глубин. Я проглотила ее и почувствовала, как она медленно скользит по горлу, а потом проскакивает дальше.

После этого Англичанин залез на стол, начал ртом собирать устрицы, которыми покрыл мое тело, и по очереди кормить то меня, то себя, поднимаясь все выше и выше.

Я до того возбудилась, что почти обезумела. Казалось, я тону в медовом море и мед заполняет все тело, засасывает меня.

Величественный фаллос Англичанина терся о мою возбужденную плоть, и я громко пыхтела от нестерпимого желания утолить муку вожделения. А он все кормил меня, неторопливо и старательно.

Наконец все устрицы были проглочены, а я дошла до полного изнеможения и пика вожделения. Англичанин обтер меня салфеткой, смоченной в ледяной воде, чтобы истребить рыбный запах. Из меня вытекло столько вагинальных выделений, что жидкость капала с края стола, а я все продолжала мокнуть, обрушивая на пол серебристые ручейки.

Во время короткого антракта, когда Англичанин подал il primo, мои мысли переключились на сослуживцев: директора, развязную Констанцу и остальных библиотекарей. Интересно, что бы они подумали, увидев меня здесь и сейчас — фригидную старую деву, потешную девственницу синьорину Фьоре, — распростертую нагишом на столе у Англичанина, и его, поедающего устрицы прямо с моей обнаженной плоти? А что подумала бы приставучая Бабуля Фролла, или мои соседи с виа Виколо Бруньо, или этот извращенец синьор Риволи? Я улыбнулась, представив себе их праведный гнев и подумав о своей замечательной тайной жизни. Всегда обожала любовные тайны.

Эти размышления были прерваны появлением pasta. Англичанин явно усвоил мои кулинарные уроки и приготовил свои собственные спагетти. Правда, не такие удачные, как мои, но все-таки он очень старался и потратил много времени.

Англичанин сотворил великолепное рагу из мяса и помидоров с большим количеством чеснока. Я наблюдала за тем, как он добавляет к нему соус и спагетти. Убедившись в том, что блюдо уже не слишком горячее, он разложил его на моем теле. Какой это был кошмар! Мои пышные формы были сплошь покрыты рагу со спагетти. Потом, взгромоздившись на меня. Англичанин принялся всасывать длинные спагетти и глотать их, в результате чего тоже весь перемазался соусом, который налип ему на усы, подбородок, грудь, живот и ноги. Меня он кормил с рук, просовывая еду между приоткрытыми губами. Это было божественно. М-м-м! Чудесный соус, много чеснока, нежные кусочки мяса.

— Ну как? — смущенно спросил он.

— Чудесно. Просто чудесно.

Блюдо получилось отменное, мы оба купались в нем. Я жадно всасывала спагетти. Англичанин вплел их мне в волосы. Спагетти были у меня в ушах, в глазах, повсюду.

Дочиста вылизав друг друга от соуса, мы дали зарок никогда в жизни не есть спагетти с тарелок. Куда лучше делать это вот так.

Потом перепихи к il secondo — нежнейшей молодой телятине в грибном соусе, с гарниром из шпината и зеленого горошка.

В этот раз я настояла на том, чтобы Англичанин сам лег на стол. Я порезала мясо на мелкие кусочки и разложила их на животе и бедрах Англичанина.

С каким наслаждением я брала зубами эту телятину и пузатые грибочки! Мне нравилось есть с тела Англичанина, тыкаться в него носом, слизывать капельки отменного соуса с его пупка или из паха. Я слизала соус с пениса, который воспрял так резко, как будто от электрического шока. Наступил черед Англичанина пыхтеть и стонать, пока я дразнила его языком.

На десерт он перемазал мои груди мороженым с малиновым сиропом. Ух, как холодно! На гарнир добавил немного ягод, воткнув их в мороженое так, как будто у меня много сосков. Их было не отличить от настоящих. Потом Англичанин отомстил мне за то, что я его дразнила: стал слизывать малину. Он рычал и кусал эти ягоды, заставляя меня взвизгивать.

После трапезы он вошел в меня, и двухчасовое мучительное вожделение было наконец удовлетворено.

Итак, мы оба усвоили уроки: Англичанин постиг искусство сицилийской кухни, а я, библиотекарша, узнала, что такое любить и быть любимой. Какое это было пиршество чувств.


L'Autunno Осень

Глава 1

Лето кончалось.

Наступило особое время — межсезонье. Обычно оно длится не больше двух-трех дней. Воздух теряет свою нежность, как некогда пушистое банное полотенце после многочисленных стирок. Дни еще жаркие, а вот ночи уже прохладны, и по утрам бывает немного грустно, ведь длинные жаркие дни скоро кончатся.

Была вторая половина воскресенья. Я шла к вилле Англичанина на виа Бельмонте. Сегодня моя очередь готовить. Я несла корзину с говядиной, салями, помидорами, сыром качкавалло и пекорино, изюмом, кедровыми орехами и луком.

Я собиралась приготовить Англичанину bгасiolettinе. Ему наверняка понравится.

Послеполуденное солнце сильно припекало, и, взбираясь на гору, я начала задыхаться. В горле бился пульс, я чувствовала запах своего разгоряченного тела. По спине побежала струйка пота.

Единственным звуком было мое учащенное сердцебиение. Город спал. Скоро я, обнаженная и распростертая, как изысканная бабочка, буду лежать в постели Англичанина, на льняной простыне, под антимоскитной сеткой, и меня будет обдувать прохладный ветерок от вентилятора под потолком.

Может быть, он привяжет мои руки и ноги к решеткам кровати. Мне нравилось быть перед ним беззащитной.

А может, будет гладить меня белым пером, начиная с подошв ног, пока я не начну кричать.

Или завяжет мне глаза, чтобы я не могла окунуться в прозрачные воды океана чувственного блаженства, в воды, заполняющие каждую клеточку моего напряженного тела.

От предвкушения у меня стало влажно между ног.

Я шла к вилле по длинной гравийной дорожке. Белое здание мерцало на солнце, как мираж в пустыне. Под ногами поскрипывали мелкие камешки. Шустрые ящерицы шныряли в стороны; даже их собственные тени не могли за ними угнаться.

Вдоль аллеи росли карликовые пальмы, ивы и лимонные деревья.

Вокруг — только тишина, жара, шуршание гравия и биение пульса в ушах.

Я думала. Англичанин выйдет из дома или сада мне навстречу. Бывало, он сбегал по ступеням в одной рубашке и широкополой шляпе, а порой — только в шляпе. На лице играла безумная улыбка, голубые глаза сияли. Но он не появился. Не услышал меня. Наверно, колдовал на кухне, чтобы удивить меня чем-нибудь вкусненьким. Или погрузился в чтение.

А может, задремал в гамаке. Я решила устроить ему сюрприз: тихо подкрасться и разбудить нежным поцелуем. Буду целовать его сонные веки и разнеженные губы. Возьму в рот его спящий орган и оживлю. А он будет притворяться, что все еще спит, продлевая чудесное пробуждение. Я улыбнулась своим мыслям.

Поднялась по ступенькам и открыла дверь. В доме было пусто. Я это почувствовала, но не сразу осознала.

— Дорогой! — позвала я. В мраморном холле мне ответило эхо.

Ну конечно, он в саду. Я пошла по тропинке вдоль моря, она вела к небольшой церквушке. Но Англичанина нигде не было.

«Он спрятался», — подумала я.

Игра в кошки-мышки. Я найду его раньше, чем он меня. По телу пробежала дрожь предвкушаемого удовольствия. Он наблюдает за мной из укромного местечка, готовый выскочить и напугать. Он на меня охотится. Напрыгнет сзади, застав врасплох, опрокинет на землю и изнасилует. Я представила, какие следы оставит гравий на моих коленях, ладонях, щеках; в рот набьется пыль. От силы его толчков я громко закричу, ведь меня все равно никто не услышит.

Я присела на корточки за кустом гортензии и, прищурившись, внимательно изучила сонные окна виллы. Все закрыто, ничего не видно. Крадучись, пробралась вдоль живой изгороди, пригибаясь, чтобы меня не заметили. Так же осторожно прошла через розовые сады к фонтану.

Англичанин не дремал в гамаке. Не было его и в лимонной роще. И под виноградными лозами тоже. Где же он?

Прежде чем войти, я обошла дом снаружи.

Ну конечно, он ждет меня в спальне! И спросит: «Что вас так задержало, синьорина?» Иногда он все еще называл меня «синьориной».

Я возьму его в рот и наемся досыта. Жадно наслажусь упругостью, гладкой кожей, теплом, тяжестью, размером, непроизвольным вздрагиванием, йогуртовым вкусом, запахом, стонами, вздохами, мучительным удовольствием.

Я взбежала по ступенькам и, задыхаясь, распахнула дверь.

Его не было. Кругом — тишина. Постель нетронута. Тикают часы. В воздухе — его запах. Одеколон с ароматом мятной свежести и мужчины.

Без сомнения, он на кухне — готовит что-нибудь изысканное, чтобы подкормить меня после занятий любовью, которые отнимают все силы, оставляя ощущение воздушности и эйфории. Насытившись друг другом, мы становимся похожи на моллюсков без раковин: мягкие, беззащитные, воспринимающие мир как нечто новое, непривычное для нашей нежной розовой кожи.

Что, если он накормит меня устрицами или икрой? А может, приготовит свое фирменное блюдо — яйца, обжаренные в масле на медленном огне, с луком; или ломтики сыра с lollo rosso и с хрустящими тостами. Пища любовников, которую он будет есть с моего обнаженного тела, щекотать усами, кормя меня из уст в уста и выбирая самые сочные кусочки.

От предвкушения рот наполнился слюной.

Я сбежала по ступенькам в кухню, да так быстро, что ноги едва ли не опережали тело. Замечательная кухня с длинным столом напоминала мне о том сказочном вечере, когда мое тело было частью банкета, а наша страсть к кулинарным изыскам перерастала в жажду обладания плотью друг друга.

Но и там его тоже не было. Да где же он? На крючках в стене поблескивали медные кастрюльки. Одинокая муха зигзагами носилась под лампой. Пахло жженым сахаром и ванилью. Хотелось только одного — его объятий. Я раздвинула шторы, впустив свет. Снаружи ворвались тепло, насекомые, солнце и зной. Как же сильно я его любила! Каждой клеточкой своего тела. Где он?

И тут меня охватила паника. Я вдруг поняла, что Англичанин исчез и я его больше не увижу. Стало больно где-то внутри, как будто в животе лежал огромный гладкий камень и тянул книзу.

Но так уж устроены влюбленные: я прогнала прочь страшную правду и убедила себя в том, что он непременно появится, причем скоро.

Я сходила за корзиной, которую оставила на крыльце, притащила ее на кухню и выложила содержимое на стол. Начну-ка я стряпать, готовиться к его возвращению.

Я обжарила лук, а пока он томился на сковородке, тоненькими ломтиками нарезала говядину.

Когда лук стал мягким, сняла сковородку с огня и положила в нее панировочные сухари, сыр пекорино, изюм, кедровые орехи, помидоры, соль и перец. Хорошенько перемешав все это, я разложила получившуюся смесь поверх говядины — по столовой ложке на каждый ломтик, — добавила по кубику сыра и по кусочку салями. Потом свернула мясо в маленькие рулетики, насадила на шампуры, смазала маслом и разложила пропекаться на печке.

Когда мясо было готово, от него распространился дразнящий аромат. Вот только Англичанин все не возвращался. Было уже около четырех, солнце перестало нестерпимо печь. Я вышла в сад, прихватив с собой книжку, и осторожно забралась в гамак. Пока я лениво перелистывала страницы, меня сморил сон. Веки отяжелели и сомкнулись, а вскоре мое тихое похрапывание слилось с треском цикад и жужжанием пчел.

Гораздо, гораздо позже прохладный ветерок оторвал меня от красочных снов с участием клёцок и толстых сосисок. Руки покрылись мурашками. По всему телу пробежал озноб. Уже почти стемнело. Я выбралась из гамака и пошла к дому. Никаких признаков появления Англичанина. Braciolettine остыли и скукожились. Бронзовые кастрюльки смеялись надо мной, отражая ужасную маску на моем лице.

Я сидела и ждала его до глубокой ночи. Пожалуйста, приди, думала я. Пожалуйста, приди и посмейся над моими дурацкими мыслями.

Я покинула виллу уже за полночь и грустно побрела к виа Виколо Бруньо. В голове была пустота.

На следующий день, проведя бессонную ночь, я вернулась на виллу. Ничего не изменилось. Увидев на серванте в кухне его широкополую шляпу и полупустую пачку сигарет, я впервые заплакала. Холодные braciolettine по-прежнему лежали на столе.

Наверху, в его комнате, все осталось, как было целую жизнь назад, до нашей встречи. Стопки книг возле кровати. Среди них — выписки, которые он сделал из рукописей в тот понедельник в библиотеке. Поля изрисованы фигурками, похожими на нас с Англичанином. Я прикоснулась к ним кончиками пальцев и вспомнила тот день, с которого все началось.

Его одежда по-прежнему висела в стенном шкафу. Я зарылась в нее лицом, вдыхая запах Англичанина. Внизу парами стояла обувь, готовая к тому, чтобы ее надели.

Я провела там много времени. Весь день, до поздней ночи, сидела на краю кровати, на которой получала ни с чем не сравнимое удовольствие. Теперь все это казалось сном, призрачными воспоминаниями о другой жизни. Простыни все еще хранили запах наших тел.

Я оплакивала Англичанина и то время, что мы провели вместе. Оплакивала себя, настоящую себя, в которую я превратилась рядом с ним, мгновенно, как бабочка, и какой уже никогда не буду.

И я вдруг представила себе летний день. Как слепят белые лучи полуденного солнца, когда выходили» на свет. Я снова на fattoria, выглядываю во двор из двери, ведущей в la cucina. Вытираю о фартук перепачканные мукой руки. Откуда-то доносятся детские голоса. Я прищуриваюсь, пытаясь разглядеть, кто это там стоит в воротах? Навязчивая летняя оса злобно жужжит возле моего лица, возвращая меня к реальности — к одиночеству и к тому, что Англичанин исчез.

На следующий день я опять пришла на виллу. И обнаружила, что двери заперты. Проникнуть внутрь невозможно.

Нежданно-негаданно в сад пришла осень. Цветы завяли, поникли и сбросили лепестки на садовые дорожки. Фонтан больше не бил: его закрыли на зиму. Виноград созрел, и вокруг него роилась мошкара, стаями взметаясь вверх, когда я проходила мимо. Гамак исчез. Повсюду — упадок и уныние.

Я ушла, твердо зная, что больше никогда не увижу эту виллу. Я чувствовала, что этот этап моей жизни кончился.


Глава 2


Я бродила по улицам, как и в первый день моего пребыванияв Палермо. Тогда я оплакивала потерю Бартоломео, теперь — потерю самой себя.

В конце концов, ноги привели меня к моей маленькой квартирке на виа Виколо Бруньо. Я, как робот, вошла на кухню и начала готовить успокоительное sfincfone. Именно это блюдо стряпала мама в ночь моего рождения.

Я зажгла плиту, чтобы она разогрелась, потом развела дрожжи в тепловатой воде и оставила до тех пор, пока сверху не образовалась пена. Запах дрожжей напомнил мне, как пахло тело Англичанина после занятий любовью. Этот запах наполнил мои ноздри, и, закрыв глаза, я почти поверила, будто вновь оказалась в объятиях любимого и мы лежим, сплетясь телами после любви.

Очнувшись от воспоминаний, я вылила дрожжевую пену в лунку, которую сделала в кучке муки, смешанной с солью. И начала месить. Ничто так не успокаивало мою душу, как замешивание теста. Бух-бух-бух. Шмяк-шмяк-шмяк. В висках пульсирует кровь, по спине струится пот. Как же хорошо! Я месила тесто долго-долго, пока вконец не ослабела. Мой гнев на время поутих.

Я подлила в тесто немного оливкового масла, а потом начала раскатывать прямоугольнички и класть на них нарезанный кубиками сыр качкавалло, филе анчоусов, passata[28] и очень жгучий репчатый лук. Как славно было поплакать от луковых испарений: они оправдывали мои скорбные слезы. Вытирая нос тыльной стороной руки и громко всхлипывая, я перемешала гренки из хлеба двухдневной давности с измельченными листьями орегано, пучок которых висел на окне, и посыпала этой смесью sfincfone.

Потом полила блюдо оливковым маслом и оставила его на час подниматься в тепле кухни. На это время Англичанин снова вернулся ко мне в мыслях.

Он просто на несколько дней уехал из города по делам и не смог меня предупредить. За время поездки он даже ни разу не переоделся и пришел грязным, пыльным и потным. А еще он не брился, и трехдневная щетина делала его похожим на человека, попирающего общественные нормы. Глаза у него покраснели — он наверняка много пил. Взгляд его был голодным: он изголодался без меня, соскучился по главным отношениям между мужчиной и женщиной.

Я вдыхала его неотразимый запах, аромат возбужденного мужчины: сильный, мускусный, ни с чем не спутаешь. Он был готов взять меня, тут уж никаких сомнений. Господи, как же я соскучилась! И так хотела его, что вся дрожала.

Подняв меня на руки, словно я весила не больше новорожденного поросенка, он стал страстно меня целовать. От него пахло адской смесью виски и табака. Потом он опрокинул меня на стол, причем моя голова угодила в поднимавшийся sfincfone, который, как подушка, смягчил удар. Англичанин сорвал с меня разноцветный фартук, тесную розовую блузку и коричневую юбку но не успел снять чулки и туфли на высоком каблуке.

Стоя перед столом во весь рост, он рывком насадил меня на себя. Я заорала так громко, что услышали все соседи. Говорят, даже на вечерней молитве в соборе не на шутку всполошились.

Бабуля Фролла, ее мопс и муж, постоянные покупатели бакалейной лавки и остальные жильцы выбежали из комнат и столпились в коридоре перед моей дверью, обсуждая, нужно ли вышибать дверь. Синьор Риволи думал о том же и в своей комнате в доме напротив упивался неожиданным поворотом в моей судьбе, доставляя себе удовольствие ритмичными движениями руки.

Настал черед Англичанина завыть волчьим воем: я сжала его своими мышцами, потом еще раз и еще. Толпа ответила ободряющими криками — все, кроме Бабули Фролла. Она фыркнула с лицемерно-стыдливым видом, а вот мопс Неро впервые в жизни издал хоть какой-то звук. Нет, это был не лай, лаем его никак не назовешь, но как бы то ни было, этим звуком он заявлял о том, что одобряет происходящее в квартире библиотекарши. Этим поступком он заслужил некоторое уважение жильцов, которые ранее считали его не более чем предметом интерьера.

До оргазма было еще далеко. Несмотря на сумасшедшее вожделение, которое мы испытывали во время нашего долгожданного и мучительного воссоединения, нам удалось продлить совокупление до глубокой ночи. Не обошлось без обязательных антрактов, когда шторм затихал, чтобы потом обрушиться на скалы с новой силой.

Но толпа за дверью не отдыхала ни минуты, следя за уроком, который им преподавали.

Впрочем, иногда их ряды ненадолго редели: кто-нибудь из слушателей, почувствовав сильнейшее возбуждение, уходил, чтобы тоже вкусить плотских утех. То там, то здесь происходили торопливые случки, завязывались новые отношения.

Квинто Кавалло, ювелир с виа д’Оро, сблизился с помощницей драпировщицы Паулой Кьяккероне, и парочка скрылась в общественной ванной. Через некоторое время разыгралась дурацкая сцена: синьору Плачидо приспичило в туалет, и он пытался пробиться туда, высадив дверь мощным плечом.

Дедуля Фролла и тот поддался искушению: супруга обнаружила его под лестницей в жарких объятиях вдовы Палумбо. Напряжение в доме, порожденное нашим воссоединением с Англичанином, долго не спадало. Впервые за сто лет Бабуля Фролла решила отказать мужу в его вторничных правах, а соседи еще несколько месяцев пребывали в состоянии войны.

Только когда страсти в коридоре чуть поутихли, в толпе заметили, что из-под моей двери сочится черный дым. Все стали в панике покидать здание, и мопса Неро затоптали. Синьор Плачидо застрял на лестнице, создав пробку, и только общими усилиями его удалось протолкнуть вперед. Кашляя и шумя, жильцы выбежали на свежий воздух.

Бабуля Фролла в давке сломала ногу, пытаясь спасти своего мопса. Когда ее, бьющуюся в истерике от горя и боли, унесли на носилках, изуродованное тельце Неро выбросили на улицу через разбитое окошко. Оно еще долго валялось в сточной канаве, и оттуда торчали четыре окоченевшие лапки, пока кто-то не выкинул его в урну.

Зеваки и жильцы, собравшиеся на виа Виколо Бруньо, наконец увидели, что дым вырывается из окон моей квартиры. Пока пожарные докуривали свои сигареты и играючи поливали из шлангов окна последнего этажа, Квинто Кавалло и его новоиспеченная пассия Паула Кьяккероне, в чем мать родила, пошатываясь, вышли из здания и сорвали бурные аплодисменты.

— А где Роза? — воскликнул Квинто, прикрывая мужское достоинство сложенными лодочкой ладонями.

— Роза! Где Роза? — наперебой закричали все.

— Она все еще там! — заорали они на пожарных.

— Выведите ее. Вы должны ее спасти.

— Сделайте же что-нибудь!

— Быстрее! Быстрее!

— Нужно ее вытащить. Она там с Англичанином. Может, они уже погибли.

Самые сильные и храбрые из пожарных ворвались в здание, задыхаясь в черном дыму, и побежали вверх по лестнице к моей квартире. Толпа вдруг замолчала.

Неужели мы все еще живы, если остались там? Приходилось признать, что наши шансы ничтожно малы. Все стояли тихо, представляя себе обуглившиеся трупы двух любовников, все еще в интимных позах, посреди адского пламени. Вот она, кара за безнравственное поведение. Наутро «L'Orа» выйдет с заголовком «Похотливая библиотекарша умирает в адском любовном гнездышке». Было совершенно ясно, что это расплата за грехи.

Впрочем, очень скоро пожарные, спотыкаясь, вышли из здания. Они вынесли чье-то тучное тело и положили его на тротуар. Тело казалось безжизненным. Один из пожарных опустился рядом с ним на колени и стал делать искусственное дыхание. Появилась робкая надежда. Кто бы это ни был, пока он жив. Толпа рванулась вперед, чтобы через плечи пожарных рассмотреть, кого именно спасли.

— Пожалуй, это Роза, — пробормотали в толпе.

Действительно, было похоже на меня.

Тело начало дергаться, кашлять и что-то бормотать. Это была я, причем живая. Кое-кто аплодировал, когда меня на носилках несли в «скорую помощь», чтобы отправить в больницу.

— А как же Англичанин? — напомнил Квинто Кавалло, который к этому моменту где-то раздобыл штаны, правда слишком короткие, доходившие ему до колен, и заношенную рубашку.

— Больше никого не было, — ответил офицер пожарной команды с почерневшим от гари лицом.

— Но он должен быть там. Ее любовник, Англичанин. Мы их слышали. Они оба были там.

— Синьор, мы все осмотрели. В квартире больше никого нет. Она была одна на кухне. Загорелась плита. Никакого мужчины, это точно. Если бы он там был, мы бы его нашли. Там была только она и обуглившийся попугай. Он заживо сгорел в клетке.

— Странно, — сказал Квинто, смущенно потирая лоб.

Остальные жильцы тоже не могли в это поверить.

— Тогда куда же он делся? — спросил кто-то из них.

— Он не мог уйти, ведь мы стояли здесь, — подтвердил другой.

— Конечно, не мог. Если бы он вышел, мы бы его увидели.

Правда заключалась в том, что мужчина, который, как им казалось, только что растаял в воздухе, на самом деле пропал еще три дня назад. Пока пекся sfincione, я погрузилась в одну из своих фантазий и так зримо представила себе воссоединение с Англичанином, что сперва sfincfone, а за ним и плита загорелись, а я сама наглоталась дыма.

Лежа на белой больничной койке по соседству с Бабулей Фролла, попавшей на вытяжение, я проливала горькие слезы по покинувшей меня прекрасной мечте, а Бабуля Фролла безутешно рыдала, оплакивая погибшего мопса.


Глава 3


Я была серьезно больна. Дым, которого я наглоталась, сильно повредил моим легким, и меня бил такой кашель, что содрогались все внутренности. Я провалялась в больнице несколько недель, мне давали только жидкую овсянку и немного фруктов. Медсестры считали, что это единственная пища, которую я смогу переварить. Я результате я основательно похудела. В один прекрасный день, когда нянечки помогали мне забираться в ванну, я впервые почувствовала себя худой.

Бабуля Фролла, лежавшая на вытяжении рядом со мной, без умолку трещала весь день и почти всю ночь. Задушила бы ее, будь у меня силы.

Список посетителей не отличался разнообразием. Дедуля Фролла только что не переселился в больницу, и дежурные сестры относились к нему как к домашнему животному. Каждый день он приносил Бабуле Фролла очередную розу, но все еще находился в опале из-за эпизода с вдовой Палумбо в ночь пожара. Бабуля явно решила, что он еще долго будет за это расплачиваться.

Несмотря на предостерегающий шепот посетителей, сопровождавшийся отчаянной жестикуляцией и кивками в сторону моей кровати, Бабуля никак не могла успокоиться по поводу Англичанина.

— Куда же он делся? — снова и снова спрашивала она меня. — Не понимаю, почему он не приходит тебя навестить.

Болезнь позволяла мне закрыть глаза и притвориться спящей.

По ночам Бабуле снился мопс. Просыпаясь на рассвете, она громко звала его, отказывалась верить в его смерть и требовала от Дедули, чтобы тот привел песика в больницу. Боясь правдой причинить жене боль, Дедуля зашел в этих фантазиях еще дальше: он стал придумывать про мопса всякие забавные истории, как будто пес все еще жив. Бабуля Фролла с восторгом и слегка приукрашивая пересказывала эти байки посетителям, сидевшим возле ее кровати. Они, разумеется, знали о смерти мопса и о том, что его окоченевший труп до сих пор покоится в урне на углу их улицы. Но они потакали Бабуле и прощали ей эти фантазии.

Мне теперь снились черно-белые сны с вкраплениями серого. Я была так слаба, что меня покинули живые фантазии и мечты, приведшие к пожару и его последствиям. Видения ограничивались серым фоном с черными и белыми полосами. Лица строили мне гримасы. Фигуры прятались в тень. Было трудно дышать: во сне я забывала, как это делается.

Мне хотелось только одного — спать, чтобы не встречаться с реальностью, с одиночеством в серых коридорах моего омертвевшего сознания. Но даже сон и тот ускользал от меня. Я не могла спать ночью, потому что это было единственное время, когда можно поразмышлять, ведь днем в палату постоянно заходили посетители, и мне мешала их непрерывная болтовня.

Все Бабулины постоянные покупатели являлись хотя бы раз в день. Жильцы тоже. Синьор Риволи, извращенец и банковский служащий, приход ил исключительно для того, чтобы взглянуть на меня, когда я почти раздета.

Меня тоже навещали: приходили все без исключения сотрудники библиотеки. Реституто, одноглазый вахтер, преемник Крочифиссо, принес в подарок землянику, виноград и книжку кроссвордов, которые я отродясь не разгадывала. Он попытался расшевелить меня беседой о постоянных читателях, студентах и сплетнях, но мне было неинтересно. Хотелось, чтобы оставили в покое, дали отдохнуть. Позже я узнала, что Реституто замкнул круг, женившись на синьоре Росси, вдове Крочифиссо, и они произвели на свет еще двух bambini, чтобы добавить себе забот.

Библиотекари во главе с Констанцей приходили один или два раза. Сама она явилась из любопытства. Ей хотелось заполучить пищу для сплетен обо мне в библиотеке. Я упорно молчала и прилагала все усилия к тому, чтобы не слышать их болтовни и притворного смеха. Библиотекарши быстро переключились на Бабулю Фролла, и та охотно поделилась интересовавшими их подробностями. Коллеги принялись полушепотом перемывать мне косточки, но даже это меня не обеспокоило. Я лежала молча, не шевелясь, и пыталась представить себе, как это — быть мертвой. Констанца суетливо опекала Дедулю Фролла и даже плюхнулась к нему на колени. Ревнивая Бабуля отвесила ей пощечину, после чего библиотекарши пулей вылетели из палаты и больше не появлялись.

В один прекрасный день, вскоре после того, как я угодила в больницу, навестить меня пришли директор библиотеки и его супруга, утонченная синьора Бандьера. Перед этим она нанесла еженедельный визит в парикмахерскую, и у нее даже хватило времени сделать маникюр. Все в палате не отрывали от нее глаз. Впрочем, на это и было рассчитано.

Signora принесла мне кое-что из своих старых вещей: шелковый шарфик, подпорченный неаккуратной прачкой, нитку искусственного жемчуга со сломанной застежкой, несколько заколочек для волос и флакон дешевых духов — подарок бережливой подруги, которым синьоре не позволила воспользоваться ее утонченность. Я с благодарностью приняла эти дары. Когда чопорная беседа стала совсем уж натянутой, супруги Бандьера удалились с чувством глубокого удовлетворения от исполненного долга.

В больнице я быстро утратила ощущение времени. То есть я понимала, что сейчас должна быть осень, но не знала, который сейчас месяц, день или час. Дни в больнице превратились в непрерывную череду серых рассветов, белых простыней, жидкой овсянки, лекарств, неприятного запаха дезинфицирующих средств, докучливой болтовни Бабули Фролла и неотступного ощущения опустошенности.

Я смотрела на дверь в ожидании Англичанина, хотя прекрасно знала, что он не придет.

Я представляла себе, как однажды он пройдет по палате и его лукавые глаза будут единственным голубым пятном в моем сером мире. Он обнимет меня, и все будет хорошо. Я вернусь к жизни, и мы будем счастливы. Будем жить, смеяться, любить, готовить еду, как в то долгое жаркое лето, еще совсем недавно. Но сердцем я чувствовала, что никогда его не увижу.

Однажды ночью, вскоре после визита четы Бандьера, Бабуля Фролла не разбудила меня, подзывая мопса; она не храпела и не бормотала во сне, а система ремней и шкивов, растягивавшая ее ногу, не гремела и не скрипела при каждом ее движении. В палате стояла непривычная тяжелая тишина.

— Бабуля, как вы себя чувствуете? — прошептала я, и мой голос показался мне ужасно громким.

Ответа не последовало.

— Бабуля!.. Бабуля?…

Я свесила ноги с кровати и коснулась пола. Проверила, держат ли они меня. С той ночи, когда приключился пожар, я никуда не ходила без посторонней помощи и теперь чувствовала себя тряпичной куклой на ватных ногах.

— Бабуля? — снова позвала я, отдергивая белую занавеску между нашими кроватями.

Бабуля лежала тихо, неподвижная и мертвая. Впервые за сто одиннадцать лет ее остренькое личико замерло.

Вскоре медсестры вынесли Бабулю из палаты, а еще через несколько минут никто бы не догадался, что она вообще здесь лежала.

Коричневатую фотографию мопса и вазу с розами убрали, как и все прочие вещи: очки для чтения, библиотечную книгу, запасные рубашки и туалетные принадлежности. Кровати застелили свежим накрахмаленным белым бельем, и когда остальные пациенты проснулись утром, от Бабули не осталось и следа.

Рано утром пришел Дедуля Фролла, неся в шишковатых пальцах дежурную розу, и нашел кровать пустой. Нянечки вывели его в комнату отдыха и сообщили, что женщина, бывшая его спутницей на протяжении восьмидесяти лет, покинула своего супруга. И отправили его домой, вручив бумажный пакет с Бабулиными вещами.

Я настояла на том, чтобы присутствовать на похоронах. Меня отвезли туда в старом кресле на колесах, десятилетиями служившем для мытья больных.

Отпевали ее в церкви Святой Марии Магдалины, где Бабуля крестилась, причащалась и венчалась. Ее съежившееся тело покоилось в открытом гробу, окруженное облаками белого шелка и лепестков роз. На ней было свадебное платье цвета слоновой кости. Бальзамировщики насладились полной свободой, предоставленной им явным старческим слабоумием Дедули Фролла. Они нарисовали Бабуле алые губки бантиком, нарумянили щеки, покрыли веки голубыми тенями, а волосы завили игривыми кудряшками. Общее впечатление было оскорбительным.

Впервые после смерти Бабули я заплакала, когда увидела, в какой фарс превратили ее похороны специалисты из похоронного бюро.

Слезы вызвали приступ кашля, и нянечки, сопровождавшие мое банное кресло, вывезли меня из церкви и отвезли обратно в больницу еще до начала похорон.

Весь следующий день я дремала. Без Бабули в палате стало гораздо тише, да и посетителей поубавилось. Постоянные покупатели бакалейной лавки вообще пропали, за исключением Квинто Кавалло, который продолжал приносить мне замусоленные журналы мод, а иногда что-нибудь из сладостей. Он привык ходить в больницу и никак не отвыкал. Забегал и синьор Риволи. Он настолько освоился, что усаживался в пластиковое кресло рядом с моей кроватью, и оно все время жутко скрипело. Я предпочитала не замечать его, закрывала глаза, едва он возникал в дверях палаты, и до его ухода притворялась спящей. Бывало, он просиживал час, а то и все два, так и не обменявшись со мной ни единым словом. Ему было достаточно просто находиться рядом.

Так вот, в тот день я лежала в своей белой постели и вдруг сквозь полузабытье услышала звук, который тут же опознала как зов из далекого прошлого. Разумеется, он привлек мое внимание. Что-то давнее и забытое шевельнулось во мне и ответило на этот зов. Я услышала шаги, но не простые шаги. Это были шаги трех ног, которые ни с чем не спутаешь: шаг, за ним быстрый топот двух ног, снова шаг, и опять топот Я открыла глаза и увидела, как ко мне через всю палату приближаются совсем взрослые сиамские близнецы.

Я не видела их больше двадцати пяти лет, но тут же узнала: это братья Гуэрра и Паче.

Милые мои мальчики! Неужели это и правда они? Все долгие годы разлуки я не переставала думать о них, и вот они, взрослые, стоят передо мной посреди больничной палаты. Я долго смотрела на них и не верила, что это те самые малыши, которых я когда-то нянчила.

Они были очень хорошо одеты: в красивом двубортном костюме, коричневом в полоску.

— Мальчики! — выдохнула я, еле справившись с изумлением. — Неужели это вы?

— Других таких на свете нет, сестренка, — мгновенно нашлись они.

По моему лицу текли слезы, когда мы обнимались, окруженные бледными нянечками, которые истово крестились, и остальными пациентами, которые с сомнением терли глаза в полной уверенности, что все это им снится. Как же хорошо было очутиться в объятиях двух сильных рук моих братьев! Я заставила их сжать меня покрепче, чтобы убедиться, что это не наваждение.

— Дайте на вас посмотреть! — снова и снова просила я, отодвигая их на расстояние вытянутой руки и разглядывая — действительно ли это те самые хитрые мальчишки, превратившиеся в крепких взрослых мужчин. Я никак не могла перестать плакать. Все это было чересчур в моем ослабленном состоянии.

Мы говорили, не умолкая ни на секунду: столько восторгов, столько вопросов!

Говорили несколько часов. Обо всем, что случилось после того, как я уехала в большой город. Дела у них явно шли хорошо: они уверенно чувствовали себя в ладно сидящих фетровых шляпах, с прилизанными волосами, в красивых ботинках ручной работы. Да, они теперь богаче всех в городе, купили прекрасный дом, некогда принадлежавший герцогу. Живут с рябой проституткой по имени Бьянкамария Оссобуко, и она ублажает их обоих на безразмерной кровати с пуховой периной.

Ни один человек, ни одно событие в истории Кастильоне не осталось без внимания в тот день в больничной палате. Такой оживленной я не была с тех пор, как вспыхнул злополучный пожар. Я стала почти прежней. Наконец, когда уже темнело и сгущались тени, близнецы хором сказали:

— Мы приехали, чтобы забрать тебя домой, Роза.

Я не возражала. Пришло время вернуться в Кастильоне. Нянечки помогли мне надеть то немногое, что принесли сердобольные соседи. Все мое имущество погибло в огне. Близнецы вывели меня на улицу, где нас ждал автомобиль — их собственный, последней модели, приплывший на корабле из Америки. За рулем сидел водитель, который должен был отвезти нас домой. Я никогда не ездила на такой машине и почувствовала себя важной дамой, когда раскинулась на кожаном сиденье, а шофер накрыл меня специальным пледом. Мотор заурчал, и мы двинулись по темным улицам. Я то засыпала, то снова просыпалась.

Мне было тепло, уютно и хотелось, чтобы наше путешествие никогда не кончалось.


Глава 4


Когда мы приехали на fattoria, было утро. Деревья вдоль виа Рандаццо уже пожелтели, начался листопад. Виноград собрали и начали обрезать лозу. Земля отдала людям щедрый урожай пшеницы, овощей, поздних апельсинов и стала похожа на пустую тарелку после сытного обеда.

Мы уже приближались к дому, когда я увидела микроскопическую фигурку, шедшую нам навстречу. В маленьких городках новости распространяются очень быстро. Фигурка была еще малюсеньким пятнышком вдалеке, а я уже знала, что это мама. Мы подъехали ближе, и пятнышко превратилось в Маму Калабрезе. Худенькая в молодости, теперь она напоминала тыкву на ножках. Мама шла нетвердым шагом. Некогда черные волосы стали седыми.

Трудно было поверить, что это та самая вздорная женщина, которая правила всем и всеми на fattoria, как диктатор. Та самая, которая пристрелила своего второго мужа, Антонино Калабрезе. Та самая, которая без колебаний лупцевала работников фермы, если уличала их в отлынивании от работы или в обмане.

Машина остановилась, и я выбралась из нее в мамины объятия.

— Роза, figlia mía, — воскликнула мама, прижимая меня к себе, и слезы текли по ее морщинистым щекам.

Я тоже плакала. Выплакивала всю свою душу. Все те слезы, которые накопились за несколько месяцев, прошедших после исчезновения Англичанина, после пожара, потери здоровья и цели в жизни. Плакали и близнецы, обнимая меня и маму. А наплакавшись, мы стали смеяться, смахивая слезы. И снова плакали.

Пока мы стояли на дороге, обнимаясь, плача и смеясь, со стороны пастбища показались остальные мои братья — Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе, Сальваторе — и придурковатый работник Розарио с вилами и мотыгами в руках. Возгласы, смех и объятия возобновились. Изабелла Калабрезе, несмотря на возраст отвесила пощечину придурковатому Розарио, когда тот осмелел настолько, что попытался меня обнять. Пока жива мама, никто из работников не позволит себе вольничать с ее единственной дочерью.

Проделав при помощи братьев остаток пути, я оказалась на fattoria.

От ароматов темного коридора по телу пробежала дрожь; знакомый, чуть затхлый запах дома заставил почувствовать себя ребенком со слабыми ногами и подгибающимися коленками. Все эти годы запах родного дома хранился в укромных уголках моей памяти и иногда навещал меня в воображении, когда ночью я лежала без сна в тесной квартирке на виа Виколо Бруньо. Но тогда я могла только вспоминать его.

Теперь же этот запах прохладных темных закоулков и потемневшей от времени штукатурки приветствовал меня, напоминал о себе и сообщал, что я дома.

La cucina, находившаяся в конце коридора, совсем не изменилась. Прошедшие двадцать пять лет не привнесли в ее облик ничего нового. Я мечтала найти ее такой, как в день моего отъезда, когда я сняла с крючка клетку попугая Челесте и ушла из дома. Я боялась любых изменений. И тут же нашла их, хотя они и были пустячными; новая подушечка на скамейке, хотя уже и не совсем новая; ножка стула, когда-то сломанная, починена. Но все остальное — как раньше. Казалось, я никуда и не уходила.

Повсюду царили духи моих предков Фьоре. Среди них теперь был и папа. Он сидел на своем любимом стуле и курил трубку. И на нем по-прежнему была его обожаемая высоченная шляпа.

— Итак, ты наконец решила вернуться домой, моя девочка? — спросил он между затяжками.

Была здесь и Бабушка Фьоре — пекла пироги. Рядом — Дедушка. Если вы помните, именно его, согласно семейному преданию, в четырехлетием возрасте я пыталась оживить при помощи раnеllе. Присутствовали и остальные тени. Призраки испокон веков обитали на кухне Фьоре.

Я бродила по кухне, гладила блестящую столешницу и висевшие на стене сверкающие сковородки и уговаривала себя, что мое возвращение домой — это не сон.

Все здесь было по-прежнему. Даже чай, который мне налила мама, — из буроватой колодезной воды, и вкус у него особенный, ни с чем не сравнимый.

Вскоре приготовили завтрак, и я уселась за стол вместе с братьями и работниками. От божественного запаха маминого домашнего хлеба у меня впервые за несколько недель разыгрался зверский аппетит.

Мама убедилась, что руки у всех чистые, и выставила на стол дымящиеся миски с наваристым фасолевым супом, тарелки с копченой ветчиной, яйцами, козьим сыром, оливками и чашки с черным кофе.

После завтрака близнецы ушли заниматься своими делами, а работники отправились в поля. Мы остались на кухне вдвоем — я и мама. Потом я вышла во двор, чтобы покормить собак объедками завтрака. Наступило чудесное утро, тихое, свежее и ясное. Собаки были отпрысками тех, которых я знала и кормила в прошлой жизни. Они отскочили от незнакомки, вынесшей им еду, и подошли только тогда, когда я вернулась в дом.

Налив себе еще по чашечке свежего солоноватого чая, мы с мамой сели за стол и стали разговаривать обо всем, что случилось за годы разлуки.

— Скажи, мам, что все-таки произошло с Антонино Калабрезе? — спросила я, выводя узоры на полированной столешнице, как делала в детстве.

Мама ответила не сразу.

— Это было так давно, что я и не помню. Дай подумать. Он, конечно, был не из фермерской братии. Наша жизнь для него не годилась. Он не любил работать, а меня не устраивал мужчина, который так относится к делам. Короче, наши отношения постепенно портились. Мы все чаще ссорились, и он стал допоздна пропадать в городе, в таверне. Начал сильно пить, и чем больше он пил, тем чаще мы ругались. С той ссоры, которая стала последней каплей, прошло, должно быть, лет двадцать.

Да, теперь я припоминаю, это было во вторник. А я-то думала, что забыла. Во вторник днем я пошла на маслодельню — проверить масло. Там стояло две кастрюли с маслом и две-с сыром. Этой потаскухи — доярки, Бальбины Бургондофара, нигде не было видно. Она бросила без присмотра мой сыр и мое масло и скрылась в неизвестном направлении — видимо, чтобы быстренько перепихнуться с кем-нибудь из работников. Я еще подумала: застукаю ее, раз она оставила протухать мое масло и портиться мой сыр. Устрою взбучку ей и ее полюбовнику. Я тихонько прокралась в коровник-тот самый, в котором ты оставила все те бочки с рикоттой, — и там, в дальнем углу, на груде свежего сена наткнулась на наших молодых. Мужик с торчащей вверх голой задницей был никакой не работник. Нет. Розовая задница принадлежала моему муженьку, Антонино Калабрезе.

Я не проронила ни звука, хотя и была вне себя.

Поборов острое искушение сразу же напасть на них, я ничем не выдала своего присутствия. Тихо, как мышка, выбралась из коровника и пошла домой, за папиным ружьем. Я всегда держала его заряженным возле своей постели — на случай появления бандитов. А еще прихватила крепкий кнут.

В коровник я вернулась на цыпочках, вооруженная и в полной боевой готовности. Любовнички все дергались. Одним движением я всунула дуло ружья в задницу Антонино Калабрезе и спустила курок. Эта дура Бальбина не сразу и врубилась, так опьянела от мастерства моего супружника. А когда поняла, что произошло, на ее полное ужаса лицо было любо-дорого смотреть. Я до полусмерти отходила мерзавку кнутом, а потом добавила еще — за бесстыдство.

Твои братья унесли труп и закопали его между деревьями на верхнем выгуле. Зачем нам объясняться с полицией? А в городе сказали, мол, подался обратно в родные края. Больше нас никто ни о чем не спрашивал. Вот так все и кончилось. Конечно, после этого у меня были мужчины, но с возрастом я поняла, что хочу ночевать одна.

Когда мама рассказывала, ее глаза горели.

— Скажи, Роза. — обратилась она ко мне, наливая себе еще чаю, — а что случилось с тем Англичанином, о котором телеграфировал Луиджи?

— Хорошо, что ты заговорила об этом, мама. Давно хочу спросить: откуда Луиджи о нем узнал?

— Он не говорил.

— А что он говорил?

— Только то, о чем я тебе написала. Погоди, я найду его телеграмму. Она где-то здесь.

Затаив дыхание, я ждала, пока мама шарила в огромном серебряном чайнике Бабушки Кальцино, в котором хранила всякий хлам. А вдруг телеграмма разрешит все мои вопросы? Я чуть не лопнула от нетерпения, глядя, как мама извлекает на свет рваные фотографии и ключи от несуществующих замков, сопровождая все это соответствующими полузабытыми историями. В куче высыпанного на стол хлама не оказалось ничего, похожего на телеграмму.

— Мама, где же телеграмма? — напомнила я. Она стала гораздо забывчивее.

— Ах да, телеграмма, — спохватилась мама, выплывая из туманных воспоминаний. — Ее здесь нет. Наверно, я ее использовала, когда разжигала огонь.

Я чуть не закричала. Телеграмма могла стать ключом к тайне, волновавшей меня все это время. Что Луиджи узнал про Англичанина? И откуда? Что их связывало? Имеет ли Луиджи отношение к исчезновению Англичанина? Знает ли, что с тем случилось?

— Погоди-ка! — встрепенулась мама, увидев, как я расстроилась. — Сейчас вспомню, что было написано в телеграмме. Секундочку. Дай подумать. — Она закрыла глаза, пытаясь напрячь ослабевшую память, и через минуту гордо объявила: — Вспомнила.

Там было написано: «Мама! В Палермо говорят. Роза связалась с Англичанином и ведет себя как рuttanа. Позорит семью. Останови ее. Посылаю пятьсот долларов. Луи».

— И это все? Ты уверена, что больше ничего?

— Может, я и старуха, — ответила мама, обиженно прищурившись, — но голова еще варит. Больше там ничего не было.

Итак, я не узнала ничего нового. Зацепиться было не за что. Может, я придавала телеграмме Луиджи слишком большое значение, а он просто услышал сплетню о своей сестре. И с Англичанином это никак не связано. Может, я ошибалась. И теперь даже не знала, что и думать. Все долгие недели, проведенные в больнице, я только об этом и размышляла. И страшно устала от своих мыслей.

— Так что с ним случилось-то? С Англичанином? — не унималась мама.

— Он пропал. Как папа. Я поехала к нему, в его дом, а его нет, и все вещи на месте. Я искала его, искала, но его и след простыл. Знаю только, что он исчез навсегда.

— Может оно и к лучшему, Роза. Луиджи это не нравилось. Очень не нравилось.

— Луиджи это не касается, мама. Совершенно не касается. Я уже не ребенок и могу делать что захочу.

От злости я даже закашлялась. А еще оттого, что давно так много не разговаривала. Пришлось выпить несколько чашек воды. Снова заболело в груди.

— Но ведь все хорошо. Роза. Не убивайся понапрасну. Теперь это неважно.

— Я и не убиваюсь.

— Нет, убиваешься. Вон вся покраснела. Ты и в детстве краснела, когда расстраивалась.

— Пожалуйста, мама, не надо спорить.

— Хорошо, Роза, только успокойся. Расскажи мне о чем-нибудь другом. Отчего случился тот пожар? Я слышала, вроде это был поджог.

— Нет, не поджог. Я замечталась…

— Так я и знала… — перебила мама, закатывая глаза.

— Поставила в духовку отличный sfincionе и не заметила, как он начал гореть. Очнулась, когда ворвались пожарные и вынесли меня на улицу. Я угорела. «Скорая» отвезла меня в больницу. Там я провалялась очень долго, пока за мной не приехали Гуэрра и Паче.

— Знаю. Луиджи прислал из Чикаго телеграмму о том, что с тобой случилась беда. Велел близнецам съездить и привезти тебя домой.

— А откуда он узнал? — Меня уже начала пугать осведомленность Луиджи.

— Это его работа-знать обо всем на свете. Говорят, у него повсюду шпионы. Ни одно событие на острове не проходит для него незамеченным. Это избавляет меня от необходимости писать ему, ведь о моих делах он узнает раньше, чем я сама. А я всегда терпеть не могла писать письма.

— Что ж, это хорошо, что он прислал близнецов.

Я так обрадовалась, когда они вошли в палату в своем шикарном костюме, похожие на настоящих бизнесменов. Видно, что дела у них идут хорошо.

— Гм. … — недовольно хмыкнула мама и заметно помрачнела. — Выглядят они отлично, да и денег куры не клюют, это уж точно. Но я за них боюсь, Роза. Впутались в какие-то темные делишки, в какую-то грязь. Они плохо кончат, Роза, нутром чую. Да и живут со шлюхой. Они тебе говорили? Спят втроем в огромной постели, привезенной на заказ из-за границы. Спаси и сохрани, Пресвятая Дева! Трое в одной постели!

— Вряд ли они смогли бы спать порознь, мама, разве не так?

Мама скроила презрительную гримасу.

— Не нравится мне это. Роза. Такой позор для всей семьи — сыновья Фьоре живут с грязной потаскухой. Бьянкамария Оссобуко! Да во всей округе не найдется мужчины, который бы с ней не спал. Она же берет меньше всех. У нее даже нет постоянных клиентов. А мои сыновья ввели ее в свой дом, как будто она знатная дама. Позор. Стыд и позор. Ноги ее не будет в моем доме. Я им так и сказала. Не пущу. Пусть даже и не приводят. Не пущу, и все тут.

— По-моему, ты несправедлива, мама. Если они с ней счастливы, нам должно быть довольно этого. Бедным мальчикам выбирать не приходится. Давай не будем про это забывать.

— Вот и Луиджи говорит то же самое. Но я не могу. Роза. Не могу с этим смириться.


Глава 5


За неделю я настолько окрепла, что выбралась в город. Стоило мне выйти на площадь, как меня окружили школьники в форменной одежде и стали приплясывать вокруг.

— Роза Фьоре вернулась домой. Это Роза Фьоре. Роза Фьоре. Роза Фьоре, — щебетали они писклявыми голосами.

Как странно: юное поколение знает, кто я такая, хотя я уехала отсюда, когда их родители еще сами были детьми. Но даже не это самое удивительное. История моей жизни превратилась в народное предание, и бабушки рассказывали ее внукам, сидя долгими зимними вечерами перед горящим камином. В одних версиях я убегала с бродячим цирком, отправлявшимся на полуостров: в других становилась пиратом, как мой предок Паскуале Фьоре: в третьих и вовсе оказывалась в Париже, где меня ждала слава знаменитой танцовщицы с сомнительной репутацией. Ни в одной из версий я не садилась в автобус до Палермо и не работала библиотекарем. Как бы то ни было, дети очень обрадовались, когда увидели, что живая легенда ходит среди них, живет и дышит.

Пересекая площадь, я заметила падре Франческо. Он как раз входил в chiesа. За эти годы он сгорбился и поседел. Я ни разу не исповедовалась после того дня, как священник онанировал под впечатлением от моих занятий сексом, в то время как мой любовник уже лежал мертвый, потому что его родной отец собственноручно перерезал ему горло.

Я медленно поднялась на холм, к кладбищу. Легкие все еще болели от усилий, приходилось останавливаться и отдыхать. Я распахнула ворота кладбища, и тут же нахлынули воспоминания. Я вспомнила, как много лет назад, в день похорон, лежала на земле перед этими самыми воротами, потому что внутрь меня не пустили. Тогда легкие тоже болели — от бесконечных рыданий.

Я шла мимо рядов белых надгробий с надписями и фотографиями. Мертвые смотрели на меня и улыбались. Интересно, когда люди фотографируются в студии, они думают о том, что снимок пригодится для памятника?

Я направилась прямиком к могиле Бартоломео. Она была ухожена: камень отполирован, нигде ни пылинки. Ни один сорняк не проник из-за ограды. На других могилах лежали искусственные цветы вопиющего синего и красного цвета; здесь же лежали свежие, со вкусом подобранные и явно принесенные этим утром. Интересно, кто здесь за всем ухаживает? Мне очень хотелось поблагодарить этого человека.

Я опустилась на колени перед могилой моего Бартоломео. Трудно поверить, что со дня его смерти прошло так много времени. После возвращения мне стало казаться, будто это случилось совсем недавно. Я провела рукой по надписи на камне: его имя, даты рождения и смерти. Края букв уже не были острыми, их сгладило.

Тех зим, которые я прожила без него.

И я стала рассказывать Бартоломео обо всем, что случилось после моего отъезда. С самого начала, ничего не упуская. Рассказала о том, как ехала на автобусе в Палермо. О работе в библиотеке. О квартирке на виа Виколо Бруньо. О Бабуле Фролла и ее бакалейной лавке. О директоре, Крочифиссо, Констанце и синьоре Риволи.

А потом и об Англичанине. Я знала, Бартоломео не обидится на меня за то, что я полюбила другого. Его я все равно люблю и всегда буду любить. Сначала я немного смущалась, описывая ему последние события, но постепенно осмелела и поведала все-все. Как Англичанин первый раз пришел в библиотеку, как я увлеклась им, но боролась с собой. А когда устала бороться, все получилось просто замечательно, я ожила и впервые в жизни почувствовала себя женщиной. Я рассказала о том, как мы занимались любовью и кулинарией. Каким веселым, необузданным и страстным оказался Англичанин. Как заставлял меня вытворять такое, чего я никогда бы не сделала. И как я его любила. А потом он исчез. И теперь я опять одна. Изо всех сил стараюсь держаться.

Потом я замолчала и немножко поплакала. Но затем решила, что Бартоломео не должен видеть моих страданий, ведь тогда он тоже будет страдать. Поэтому я перестала плакать и рассказала о пожаре в моей квартирке и о том, как лежала в больнице. И о том, как за мной приехали близнецы. А еще про то, как мама пристрелила Антонино Калабрезе, как близнецы нашли свое счастье с Бьянкамарией Оссобуко и как Луиджи стал чикагским миллионером.

Когда я окончила свой рассказ, было уже поздно. Я несколько часов простояла на коленях возле могилы, у меня онемели ноги и спина. Тогда я поцеловала юношескую фотографию Бартоломео и похромала прочь.

Я возвращалась на fattoria. радовалась тому, что исповедалась перед Бартоломео. Мне была приятна эта симметрия: Англичанину я рассказывала о Бартоломео, а Бартоломео — об Англичанине. Я считала, что между первой и второй моей любовью должен быть этот мостик.

Когда я вернулась домой, ноги сами понесли меня в la cucina. Не отдавая себе отчета в своих действиях, я закатала рукава и повязала фартук. Пришло время снова почувствовать себя дома на этой кухне. Примостившиеся в корзинке блестящие баклажаны навели меня на мысль приготовить сароnаtа, вкусное и сочное овощное рагу.

Порезав и посолив баклажаны, я на время оставила их, чтобы вышел горьковатый сок. Пока ждала, порубила на старом столе лук, немного помидоров и сельдерей. В моих натренированных руках лезвие ножа превратилось в быстро мелькавшую тень. Я мстила за Бартоломео, чья юная и прекрасная жизнь бессмысленно прервалась таким же ножом. Я мстила за Англичанина, потому что чувствовала: его уже нет в живых.

А еще я мстила за себя, за то счастье, которое у меня снова отняли. Очень скоро овощи превратились в однородную массу.

Потом я обжарила баклажаны в мамином лучшем оливковом масле и выложила их сохнуть, пока жарила щедро посоленный лук с помидорами. Когда соус загустел, добавила пригоршню каперсов, сельдерей, две пригоршни зеленых оливок и оставила все это немножко покипеть. Из кухни на улицу потянулся дивный аромат. Слонявшийся по двору старый Розарио сказал: «О-о! Роза уже дома». Сколько себя помню, Розарио всегда слонялся по двору. Когда придет время, нужно будет здесь его и похоронить.

Наконец я положила в соус баклажаны, немного сахара, плеснула виноградного уксуса и держала на огне, пока уксус не выпарился.

Еле дождалась, когда caponata остынет, и съела его со свежим хлебом. Как же хорошо дома!


Глава 6


Ласковые дни золотой осени становились все короче и прохладнее. Потом начали сереть. Солнце слабело, его лучи больше не пригревали землю. Я уже привыкла к тому, что вернулась в Кастильоне; судьба дописала главу моей городской жизни. И я ничуть не страдала, снова оказавшись на ферме.

Я заметно окрепла на свежем воздухе и домашней деревенской пище. Даже начала набирать вес, сброшенный после несчастного случая. На щеках заиграл румянец, да и выглядела я теперь моложе. Говорят, кое-кто в округе был готов приударить за мной, но я пресекала любые попытки ухаживания как смехотворные. Никогда больше не полюблю. Разве можно сравнить кого-то с Англичанином? Второго такого нет. Пока мои глаза не ослепли, разве могу я польститься на того, кто ему в подметки не годится? Нет, не могу.

Я по-прежнему грезила об Англичанине. С нетерпением ждала ночи, чтобы сбежать от суеты фермерских забот в свою прежнюю комнатку и погрузиться в сладкие сны. Но даже во сне Англичанин все время ускользал от меня. Я стремилась к нему по зыбучим пескам, через пустыни и суровые моря, шла вдаль под палящим солнцем; но стоило мне приблизиться к цели путешествия и с неописуемой радостью увидеть, как он протягивает ко мне руки, — и я тут же просыпалась, не успев к нему прикоснуться. И потом, смертельно разочарованная, хотела вернуться в свой сон, дождаться счастливой развязки, которой меня лишили. Я страстно желала дотронуться до него, почувствовать его, поцеловать, обнять, окунуться в восторг нашего воссоединения. Но чары сна рассеивались, и мое воображение не могло их вернуть. Мне опять остается пустота, холод и одиночество.

Такими были изнуряющие ночи. Дни проходили менее напряженно. Не нужно было преодолевать зыбучие пески и бороться с бурными морями. Только макаронные горы и суповые моря, которыенужно приготовить для проголодавшихся работников.

Пришла зима с ее утренними заморозками и вечерами в la cucina перед очагом, когда все болтали и обменивались сплетнями. Неизменно присутствовал и призрак Бабушки Фьоре, забавлявший собравшихся смешными, а порой и непристойными рассказами о жизни на fattoria прошлом столетии. Иногда Бабушку приходилось выгонять, особенно если приходили гости, — так отвратительно она себя вела.

Последние дни перед Рождеством прошли в суматошной подготовке к праздникам. Как и в юности, я с головой окунулась в ощипывание фазанов, выпекание пирогов, марципанов, кексов и прочих рождественских атрибутов.

Мама наконец приняла решение, какую именно свинью мы принесем в жертву. Честь зарезать ее предоставили мне. Я долго точила ножи, оглашая дом лязгом металла о металл. Пахло раскаленной сталью и моим потом, выступившим от чрезмерных стараний.

Я заколола волосы, чтобы не перепачкались в крови — ее нужно до капельки собрать для приготовления колбас, — и закатала рукава до локтей. Потом, надев резиновые сапоги и кожаный фартук, взяла ножи, пилу, чистые миски, ведра с горячей водой и вынесла все во двор, к загону, где несчастная хрюшка, разлученная с собратьями, ждала моего появления.

Свинья обреченно взглянула на меня, увидела в моих глазах свою смерть и жалобно хрюкнула. С тех пор как я в последний раз резала животное, прошло больше двадцати пяти лет, но волнения я не испытывала. Взяла ее за голову и всадила самый острый нож ей в шею, точно под грудной костью. Почувствовав, что нож уперся в кость, я подсунула его под грудину и углубила еще на пару дюймов, направив острие вверх, к голове. Когда я перерезала артерию, хрюшка вдруг ожила, задергалась и стала лягаться. Из раны фонтаном хлынула кровь, и я тут же подставила заранее приготовленное ведро, чтобы собрать все до капельки для моих колбас. Отодвигала полные ведра и подставляла новые.

Потом, положив мою свинку на бок, я начала ее брить. Для этого нужно вылить горячую воду на небольшой участок туши, а когда щетинки размякнут — яростно счистить их специальным ножом. Секрет в том, чтобы выскоблить все дочиста.

Свиные ножки я опустила в ведро с горячей водой и хорошенько их оттерла. Теперь можно было специальным крюком отделить копытца. После этого я окатила свинью холодной водой, чтобы смыть приставшую кожу, щетинки и пятна крови.

Затем я распилила грудину и подвесила свинью за сухожилия задних ног. Осторожно разрезав тушу между ляжками, вывалила кишки в миску. А потом вылила внутрь несколько ведер холодной воды, хорошенько обмыла тушу снаружи и оставила ее открытой, расперев палками.

Пусть окоченеет за ночь. Бросив легкие собакам в качестве деликатеса, я унесла в дом ведра с кровью для колбасы, вместе с кишками и прочими внутренностями, которые нужно было промыть.

Когда, покончив с этим делом, я вошла в дом, мое лицо и руки были перемазаны кровью. Всклокоченные волосы, вылезшие из пучка, в который я их стянула, лезли в глаза. В кухне я увидела маму, тяжело навалившуюся на стол.

— Мама! — закричала я, выронив нож и ведро с кровью. Кровь растеклась по полу, залив мне ноги и подол платья.

— Мама!

Я подбежала и приподняла мамину голову, лежавшую на подушечке из свежего теста. Мама издала тихий стон, значит, она еще жива.

— Мама, мамочка, скажи что-нибудь. Не умирай. Пожалуйста, не умирай, — молила я, глотая слезы.

Мама снова застонала, как будто пыталась заговорить.

Что, мама? — спросила я. — Что ты хочешь мне сказать? Может, позвать священника?

Мамины глаза вспыхнули: нет, ей нужно не это.

— Роза, — наконец пробормотала она скрипучим голосом, показывавшим всю глубину ее страданий. — Девочка моя, — медленно говорила она, прерывисто дыша, — я должна тебе кое-что сказать.

Тут ее передернуло от внезапной резкой боли.

— Ничего не говори, мама. Не надо говорить, лучше отдохни, а я сбегаю за доктором.

— Нет Роза, поздно звать доктора. Слушай. Я должна тебе кое-что сказать, пока еще жива.

— Ты не умрешь, мама. Пожалуйста, отпусти меня за подмогой и за доктором.

— Нет, Роза. Слушай меня. У нас мало времени. Я должна сказать тебе что-то очень важное. — Она тяжело дышала. — Роза, твой отец тебе не отец.

— Что?

— Тот, кого ты считала отцом, то есть Филиппо Фьоре, на самом деле тебе не отец.

От изумления я открыла рот.

— Да, доченька. Любой, у кого есть глаза, заметит, что ты не его ребенок. Твоим настоящим отцом был… — Мамино дыхание сделалось еще более частым и затрудненным. — Им был…

Теперь она дышала так, что заглушала все прочие звуки. В ее горле уже застрял предсмертный хрип. Сделав последнее, невероятное усилие, содрогаясь всем телом, она проговорила:

— Роза, твоим отцом был…

Но закончить эту фразу мама не успела. Ее шея ослабла, и голова упала обратно в тесто, которое уже хорошо поднялось.

— Мама, мама, мама! Нет! Нет! — кричала я, баюкая ее безжизненное тело и поворачивая его из стороны в сторону, как будто пытаясь разбудить.

— Нет, нет, нет… — всхлипывала я. Пусть это будет неправда. Ошибка. Мамин час еще не пробил. Я долго стояла, обнимая маму. Я не могла дать ей уйти. И плакала, плакала самыми горькими слезами. Они стекали по моим щекам и капали на мамины.

Мама только что вернулась в мою жизнь, мы только-только стали понимать друг друга, чего не было в детстве. И вот ее нет. Еще одна смерть. Еще одна потеря. Сколько же скорби может выпасть на долю одной женщины? Мне казалось, что ее уже и так слишком много.

Возможно, я все это придумала, но точно помню, что, когда я в полутьме баюкала маму, рядом появился призрак Бабушки Кальцино.

— Отпусти ее, Роза, — сказала Бабушка. — Ей пора.

Я все еще плакала и обнимала маму, когда с полей на ужин вернулись братья-Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе.

Увидев на кухне последствия страшной бойни — нож с окровавленным лезвием и огромную лужу крови на полу, — а также и свою сестру в полубезумном состоянии, обнимавшую мамино тело, они сразу же решили, что случилось самое страшное.

— Что ты натворила, Роза? — спросил Леонардо, и в глазах его застыл ужас, потому что он видел перед собой не просто убийцу, а того хуже — убийцу родной матери.

— Мама умерла! — заголосила я, и слезы с новой силой хлынули из глаз, потому что я понимала: сейчас придется объясняться с братьями. — Я пришла сюда, когда зарезала свинью, и увидела, что мама упала на стол.

Все произошло так быстро, что я даже не успела позвать вас или доктора. Я обнимала ее, а она умерла.

Братья переглянулись, подумав одно и то же: я свихнулась и убила нашу маму. Леонардо кивком показал Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, чтобы они вслед за ним вышли из кухни.

— Марио, бери Джулиано — и быстро в город, за доктором. Сальваторе, ты с ними — за полицией. Скажешь, что Роза зарезала маму. Джузеппе, приведи пару-тройку ребят — на случай, если ситуация станет опасной. А я попробую ее угомонить до вашего возвращения. Торопитесь.

Марио, Джулиано, Сальваторе и Джузеппе помчались со всех ног, а Леонардо вернулся на кухню — разбираться со сбрендившей сестрой.

— Роза, почему бы тебе не отпустить маму? — спросил он так, как все мы разговаривали с придурком Розарио.

— Я хочу еще немного побыть с ней, Лео. Она может замерзнуть.

— Давай-ка, Роза, отпусти ее. Мы должны разложить ее на столе, иначе она окоченеет в такой позе, и мы не сможем положить ее в гроб. Ты ведь этого не хочешь, правда?

Я неохотно разжала объятия и помогла Леонардо уложить тело на стол. Увы, труп испачкался в крови — видимо, от соприкосновения со мной, грязной после операции со свиньей.

Кровавые следы моих рук остались на маминых щеках, руках и одежде.

Стоило мне отвернуться, как Леонардо поднял с пола нож и спрятал его за спину. Потом он объяснил, что сделал это на случай опасности. Он вполне допускал, что я могу на него напасть. Прошла целая вечность, прежде чем вернулись его посыльные. Леонардо вздохнул с явным облегчением.

Старый семейный врач, доктор Леобино, вошел в кухню, а двое полицейских застыли в дверях: вдруг я захочу сбежать? Пистолеты они держали наготове. За их спинами, на безопасном расстоянии, маячил жалкий падре Франческо.

— А теперь, Роза, — сказал доктор Леобино, робко подходя к столу, на котором лежала мама, а рядом стояла я, сложив руки на груди, — расскажи мне, что здесь произошло.

— Доктор, мама умерла.

— Можно мне на нее взглянуть?

— Да, доктор, но мне кажется, ей уже не поможешь.

— Хорошо, я только взгляну.

Он тщательно осмотрел тело в поисках ран, но, конечно, ничего не нашел.

— Ты права, Роза. Ей уже не поможешь. Расскажи, как она умерла.

— Я резала свинью для рождественского обеда. Вошла со двора и увидела, что мама навалилась на стол. Она месила тесто, и ее голова упала прямо в него.

Я поняла, что дело плохо. В панике опрокинула ведро с кровью, из которой собиралась приготовить свою фирменную колбасу…

— Да, Роза, с твоими колбасами не сравнится ничто на свете, — поддакнул доктор.

— Кровь разлилась по полу. Я подбежала к маме. Думала, что она мертвая, но оказалось — живая. Подняла ее голову с теста. Мама хотела мне что-то сказать, но едва дышала. Я просила ее подождать, пока сбегаю за вами и за братьями. Но мама сказала, что времени нет. Она дышала так, как будто подавилась, и издавала смешные горловые звуки, а потом ее голова запрокинулась, и я поняла, что мама умерла. Я долго обнимала ее, не хотела отпускать. Я что-то сделала не так, доктор?

— Нет, Роза, все правильно. Мне очень жаль тебя. Твоя мама была замечательная женщина. Да упокоится она с миром.

Повернувшись к полицейским, он сказал:

— Пойдемте, господа. Нам здесь делать нечего. — И вышел, пройдя мимо братьев, которые выглядели весьма бледно. — Да уж, «сестра маму зарезала», — буркнул он, поравнявшись с Сальваторе.

Убедившись в том, что все спокойно и я не полосну его мясным ножом, вошел падре Франческо. Совершил подобающие случаю обряды, попутно измазавшись в крови. Она впиталась в подол его белоснежной ризы, волочившейся по полу, и, выходя из нашего дома, он был похож на священника, отпевавшего прямо на бранном поле.

Позже мы долго над всем этим смеялись, но я на всю жизнь запомнила, как братья заподозрили меня в убийстве мамы.


Глава 7


Похороны отложили на несколько дней, чтобы Луиджи успел прилететь на самолете из Чикаго. Самолет! У нас еще даже не слышали о том, чтобы кто-нибудь летал на самолете.

Отсрочка привела к определенным неудобствам, ведь мама лежала на кухонном столе. Во время еды мне, братьям и работникам приходилось рассаживаться на одном конце стола, другой занимала мама.

Я хорошо потрудилась над маминым телом. Надела на него лучшую одежду, вплела в волосы искусственные цветы. Разложила по бокам пахучие листья и ягоды. Цветов в это время года было мало, а я отлично знала, что мама не одобрила бы ненужные траты. Свечи горели днем и ночью. К счастью, было холодно, и того одеколона, которым я опрыскала тело, оказалось вполне довольно, чтобы оно не воняло.

Рождество выдалось печальное, хоть мы и делали вид, будто нам весело. Свинина получилась сочной, с хрустящей корочкой и даже лучше, чем я надеялась. Я подала ее с соусом из наших яблок, жареной картошкой с розмарином и горным шпинатом. Хрюшка была нежная, все ее нахваливали.

И правильно зарезана, с этим все согласились. Семья единодушно решила, что я — лучший в мире специалист по разделыванию мяса.

Наконец, в канун Рождества, из Америки прибыл Луиджи с женой, барменшей из Лингваглоссы. Они были похожи на кинозвезд. На ней даже была шуба, которую она сунула мне под нос, едва переступив порог. Барменша теперь слишком важная дама для нашего старого дома. Она морщила нос при виде грязи, паутины и того, как я веду хозяйство. У нее в Чикаго была горничная.

Увидев труп, она вскрикнула и заявила, что он выглядит нелепо и как хорошо, что она не взяла с собой детей: им бы потом всю жизнь снились кошмары. Она привезла с собой столько багажа, что Розарио, таская его в дом, чуть не заработал грыжу. Уж кто-кто, а он привык к тяжелой фермерской работе. По-моему, барменша считала эту поездку чем-то вроде показа мод. Пока они с Луиджи жили на ферме, она переодевалась по меньшей мере четыре раза в день.

Луиджи относился к жене снисходительно. Его занимали более серьезные дела. На чикагских пиццах он отрастил брюшко и ни на секунду не выпускал изо рта сигару. В промежутке между его приездом и отъездом к дому все время подкатывали сверкающие автомобили. Из них выходили незнакомые мужчины в костюмах, и Луиджи часами разговаривал с ними наедине, так что нам просто некогда было поболтать с братом.

Похороны больше нельзя было откладывать, и они состоялись в первое утро нового года. Было на редкость холодно, когда процессия поднималась по склону холма к церкви Святой Марии, откуда проследовала на кладбище. В третий раз я совершала этот путь — сначала провожая моего возлюбленного, потом пустой гроб человека, который теперь оказался мне не отцом, и, наконец, маму. Скоро настанет и мой черед.

Мы прошли мимо могилы Бартоломео. Он улыбнулся мне с фотографии на памятнике, совсем еще мальчишка. Как забавно: он останется юным, а я состарюсь. Какой странной парой мы бы теперь стали, подумала я.

Процессия остановилась возле участка семьи Фьоре. Земля возле пустой папиной могилы уже была разрыта — поджидала маму.

Падре Франческо приступил к своим обязанностям. Он хорошо заработал, отпевая тех, кого я любила.

— In nomine padre, filii et spiritu sanctus…[29]

Луиджи нанял профессиональных певцов, приехавших из Агридженто, и под пение «Ave Маriа» гроб опустили в могилу.

На обратном пути процессия распалась на группы по двое-трое. Говорили о том, о чем обычно говорят после похорон. Я оказалась рядом с Луиджи. К счастью, нас никто не слышал. Зычный голос барменши из Лингваглоссы раздавался где-то вдалеке.

Мне было о чем спросить Луиджи. Из всех братьев он скорее всего мог знать правду.

— Луиджи, мама успела немного поговорить со мной перед смертью.

— В самом деле? — переспросил он с американским акцентом.

— Да.

— Ну, и что же она сказала?

— Было трудно разобрать, она очень неровно дышала, была при смерти. Но я уверена, что она сказала, будто бы папа — не мой настоящий отец.

— А, значит, она все-таки тебе призналась.

— Это что, правда?

— Да, правда.

У меня было такое ощущение, словно меня ударили кулаком в живот, точно под грудной клеткой. Я чуть не задохнулась. Значит, это правда. Я наивно надеялась, что Луиджи скажет, мол, перед смертью у мамы помутился рассудок и она просто все это выдумала.

— Я понимаю, Роза, для тебя это удар, но это правда. Ты действительно появилась на свет не от семени Филиппо Фьоре.

— А ты знаешь, кто мой настоящий отец?

— Конечно, я кое-что слышал. Папа всегда считал тебя своей дочерью. Он свято в это верил. Скорее всего, он вообще ни о чем не знал, даже не догадывался. Ты, без сомнения, была его любимицей. Скажи, ты уверена, что через столько лет действительно хочешь узнать правду?

— Конечно, хочу. Мне это необходимо. Назад пути нет. Говори, кто это.

— Вот как все получилось. В молодости наша мама была страстной женщиной. Обожала общество мужчин. Это не значит, что она не любила папу. Вовсе нет. Просто в те годы ей было трудно устоять, если мужчина оказывал знаки внимания. Впрочем, для нее это ничего не значило. Совсем ничего. Просто физическое удовольствие.

— Так кто же это? Не мучай меня, Луиджи.

— Да, да. Я как раз подхожу к самому главному. Просто объясняю, в чем причина.

— Луи! — взмолилась я.

— Хорошо, будь по-твоему. Это священник.

— Падре Франческо?

— Да.

— Мой отец — падре Франческо?

— Да. Извини, что вот так обрушиваю на тебя эту новость, но ты сама меня вынудила. Всем нам это совершенно безразлично. Ты все равно наша маленькая сестренка.

Падре Франческо, священник-извращенец. Я не могла в это поверить. По телу побежали мурашки. Луиджи отстал, чувствуя, что мне нужно побыть одной, переварить неприятную новость. Нет, этого не может быть. Тут какая-то ошибка. Священник был мне отвратителен. Я его всегда не любила, особенно после того, как умер Бартоломео и он надругался над моим доверием, отказал мне в заступничестве церкви и онанировал, слушая мой рассказ. С тех пор я не перемолвилась с ним ни словечком и отвернулась от церкви, которую он представлял. Оказаться дочерью такого человека — что может быть ужаснее? А тот, кого я всегда считала отцом, — добрый, родной и тихий Филиппо Фьоре — всего лишь рогоносец. А вдруг он ненавидел меня, живое свидетельство измены своей жены?

Поначалу я хотела, расспросив об отце, не останавливаться на достигнутом и узнать у Луиджи, что он знает про Англичанина. Но я была слишком потрясена и других новостей попросту бы не выдержала. По дороге на fattoria я слышала позади себя дробный топот близнецов. Я обернулась, и они нагнали меня, смущенно улыбаясь.

— Роза, нам нужно тебе кое-что сказать. Порадовать тебя в этот скорбный день. Мы хотим, чтобы ты узнала это раньше всех. Мы скоро станем отцом.

— Ой, мальчики, как здорово! Я так за вас рада. За всех троих. — Я старалась изобразить счастье, но получалось плоховато: очень уж хотелось закричать и вопить долго-долго.

— Спасибо. Мы сами узнали только сегодня утром. Бьянкамария Оссобуко носит ребенка. Нашего ребенка. И неважно, кто из нас отец. Этого не узнаешь, и потом, мы ведь одно целое. Он будет нашим ребенком. Доктор говорит, у него есть все шансы родиться нормальным. Если будет девочка, мы назовем ее в твою честь.

— Я польщена. И очень за вас рада, честное слово. Нам так нужны хорошие новости, ведь в мире столько горя.

Близнецы заковыляли прочь — поделиться радостью с остальными братьями. Как бы возмутилась мама!

Шлюха носит под сердцем дитя. А вдруг ребеночек унаследует отцовское уродство? Эта мысль тяжким грузом давила мне на плечи.

Вскоре мы добрались до дома, я приготовила чай и подала его в переднюю гостиную. Перекусили ветчиной из мяса той самой свиньи, хлебом и разными соленьями. Ели без удовольствия: ветчина напоминала о дне маминой смерти. Одна барменша из Лингваглоссы съела столько, что могла и занемочь. Дальние родственники и знакомые лишь слегка перетупили. На столе был еще и холодный фазан, а на десерт — яблочный пирог с айвой. Как только все разошлись, я убрала посуду и легла спать. Нужно было о многом подумать. Горький выдался денек.

На следующее утро Луиджи и барменша из Лингваглоссы уезжали в Штаты. Когда они уже садились в автомобиль, чтобы отправиться в аэропорт, я вдруг решилась: сейчас или никогда. Нужно спросить Луиджи, что ему известно об Англичанине.

— Он плохой человек, Роза. Мне не понравилось, когда я услышал, что ты с ним связалась. Никуда негодное отребье, вот он кто. Поэтому я его устранил.

Шофер завел мотор.

— Устранил? — переспросила я. ничего не поняв.

Машина тронулась с места. Я шла рядом с открытым окошком. Все стали махать им вслед.

— Мне пришлось убрать его, — услышала я слова Луиджи сквозь прощальные крики и рокот мотора. — Больше ты его не увидишь.

Я уже не могла угнаться за автомобилем.

— Ты хочешь сказать, что он мертв? Ты убил его? — закричала я вдогонку. Но было поздно, Луиджи уехал. Больше я с ним не виделась. Год спустя его нашли в подземном гараже с пулей в черепе. Но я опять забегаю вперед.

Я поспешила на кухню и замесила тесто для хлеба к ужину. Итак, мой брат убил моего возлюбленного. Отличное начало дня.

Я месила, месила тесто с такой силой, что преклонного возраста стол ходил ходуном. Мама умерла, священник — мой отец, брат убил моего любимого. Впервые в жизни я испугалась за свой рассудок. И вдруг почувствовала, что все валится из рук. Мой кулак, чвакнув, упал в тесто. Какие еще испытания готовит мне судьба?

Итак, мое предположение верно: подручных Луиджи интересовала не я, а Англичанин. Но почему? Зачем?

Откуда Луиджи о нем узнал? Это может означать только одно: Англичанин был как-то связан с мафией. В конце концов, Луиджи так и сказал. Но что могло быть между ними общего?

Почему Луиджи назвал Англичанина никуда не годным? Что он о нем знал, чтобы составить такое мнение?

Я частенько размышляла над словами Англичанина: что он не скажет мне, куда уезжал из Палермо, когда убили Крочифиссо, и чем там занимался, «для моей же собственной безопасности».

Он сказал: когда опасность минует, он мне все расскажет. Ясно, что это не может быть связано с написанием кулинарной книги. Как жаль, что я тогда не надавила на него, не заставила признаться. Но я была так влюблена, что соглашалась со всем на свете.

Теперь я уже ничего не узнаю: мой брат убил Англичанина. От Луиджи не добьешься ни слова, даже если я смогу найти его в другом полушарии. А еще я знала, что, даже если сойду с ума от всего этого, Англичанин все равно не вернется.

Он мертв. Я давно это чувствовала. Сердце подсказало. Пропавшие никогда не выживают. И все-таки, вплоть до сегодняшнего дня, когда я узнала правду, я тешила себя глупыми надеждами на чудо. Мечтала о том, что когда-нибудь, пусть очень нескоро, мы снова будем вместе. Теперь не осталось даже мечты. Он мертв. Такой живой и полный жизни человек умер. Я силилась представить это, но ничего не получалось. Старалась вообразить себе его труп, чтобы поверить. Разве можно, как пламя свечи, загасить такую сильную жизнь, которая была в нем? Я не могла с этим смириться. И ненавидела Луиджи. Я била тесто так, как будто это лицо моего брата. Со смерти Бартоломео я ни разу не месила тесто с таким остервенением.


Глава 8


На следующий день я отправилась в город: у меня было важное дело к папочке-священнику. Смятение чувств придавало сил моим ногам, и к chiesa я почти подбежала.

Я вошла и увидела падре Франческо возле алтаря, как и тогда, двадцать шесть лет назад, после ночи любви с Бартоломео. Запах ладана, мерцание свечей и статуя плачущей Девы Марии словно вернули меня в тот страшный день.

Годы сгорбили padre, его жгучие черные волосы поседели и поредели. Лицо избороздили морщины, глаза потускнели.

— Здравствуйте, отец, — позвала я с невольной иронией.

— Кто здесь? — он аж подпрыгнул, услышав за спиной незнакомый голос.

— Это Роза.

— Роза? — удивленно переспросил он. — Роза… — повторил задумчиво, себе под нос.

Шаркающей походкой он подошел ближе и впился в меня взглядом замутненных катарактой глаз. Не сразу, но узнал.

— О, дитя мое. Я тебя знаю. Мне знакомо твое лицо, хотя имени не помню…

— Меня зовут Роза Фьоре, — тихо сказала я.

Мне показалось или он действительно на долю секунды потерял самообладание?

— Ах да. Роза. Роза Фьоре. — Он повторил это самому себе, как будто хотел освежить память. — Я знал твоих родителей.

— Вы хорошо знали маму, не так ли, падре?

— Ну да. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что мне нужно кое-что узнать. И я хочу вас кое о чем спросить.

— Понятно. Ну, тогда пройдем в ризницу, дитя мое. Там мы сможем поговорить.

Я сомневалась, стоит ли идти с ним. Странно, но я боялась оставаться с padre наедине. Что-то в священнике пугало меня. И все-таки я последовала за ним в ризницу. Он подошел к скамье, и мы сели.

— Так что же я могу для тебя сделать, дитя мое? — спросил он, лукаво поглядывая на меня. — Ты пришла исповедаться?

— Нет, не исповедаться, — ответила я, растерявшись от того, что воспоминания ничуть его не смутили. Жаль, что тогда я не устроила скандал из-за его поведения. Но на сей раз я пришла с иной целью, и нужно было немедленно собраться.

— Перед самой смертью, — начала я, — мама пыталась мне что-то сказать об отце. Она успела сообщить, что Филиппо Фьоре не настоящий мой отец. Но умерла раньше, чем назвала имя настоящего.

— Понятно.

— Потом я поговорила с моим братом Луиджи.

— Ну и?

— И он сказал…

— Да?

Я сглотнула.

— Он сказал, что мой отец — вы.

Я не отрываясь следила за его реакцией. И остолбенела, когда он начал хрипло смеяться.

— Я твой отец? Ха-ха-ха! Смешно. Очень смешно. — Он все хохотал и хохотал, издавая звук, похожий на шум воды, падающей в водосток.

— А что тут смешного?

— То, что у меня вообще может быть ребенок. Ха-ха-ха. Видишь ли, моя милая, за всю свою жизнь я ни разу не спал с женщиной. Они меня никогда не интересовали, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Значит, вы мне не отец. Это точно?

— Увы, Роза. Жаль тебя разочаровывать, но это так.

— Я вовсе не разочарована, падре. Вы мне отвратительны, — сказала я и тут же ушла.

Он все еще смеялся, когда я вышла из chiesa. Сердце мое ликовало: этот извращенец мне не отец. Луиджи ошибся. И ничего-то он не знает. Но если это не Филиппо Фьоре и не падре Франческо, тогда кто? Несли Луиджи ошибся в этом, мог ли он ошибаться, говоря об Англичанине? Может, он вообще все наврал?

Когда я вернулась на fattoria, Розарио слонялся по двору, ковыряя землю носком ботинка, и курил трубку, выпуская в воздух клубы синего дыма.

Увидев меня, захромал навстречу: явно поджидал.

— Чего ты хочешь, Розарио? Я очень устала, и у меня куча дел.

— Розарио поговорить с Роза, — ответил он.

— Хорошо. О чем?

— Розарио сказать Роза кое-что.

— Ну?

— Розарио Роза папа.

Пресвятая Богородица!

— Что ты говоришь, Розарио? О чем ты? Он разволновался и стал бормотать себе под нос что-то нечленораздельное.

— Розарио идти в la cucina. Идти. Идти и поговорить с Роза.

Я привела его в дом, усадила за стол и налила ему пива, чтобы прочистить мозги.

— Ты сказал: «Розарио Роза папа». Так объясни мне, о чем ты. Не спеши. И не бойся. Просто расскажи то, что хотел.

Розарио потер лоб ладонью. Он всегда так делал, когда волновался и хотел собраться с мыслями.

— Ну, давай же, — ободрила я. — Нас никто не услышит. Здесь только Розарио и Роза. И Розарио расскажет Розе все, что знает.

— Ночь. Темно, холодно. Розарио в коровнике. Там тепло, да?

— Да-

— Розарио нельзя в коровник. Она сказала. Но он не хотел плохо. Только погреться, да? Да. Продолжай, Розарио. Никто тебя не обидит.

— Она пришла. Я не знал, что она. Темно, да?

— Да, темно. Продолжай.

— После зажгла фонарь. Очень злая. Била Розарио. Кнутом.

Сказала: ошиблась, перепутала. Сказала: если Розарио болтать, в тюрьму его, да? Не хочу в тюрьму. Tы меня не в тюрьму, да?

— Нет, Розарио, не беспокойся. С тобой ничего не случится, я обещаю.

— Потом bambina. Bambina Розарио. Она сказала: он не знать bambina. Или любить ее. Не разрешила. Не трогать, не любить, не разговаривать, а не то посадит Розарио в тюрьму. Но Розарио любит Роза. Всегда любит. Теперь ее нет. Умерла. Не посадит Розарио в тюрьму. Розарио Роза папа. Роза Розарио bambina.

Боже милостивый! Так этот полоумный и есть мой отец.

— Не волнуйся, Розарио. Никто не будет тебя бить, сажать в тюрьму и вообще обижать. Я не позволю. А теперь мне нужно хорошенько все обдумать. Так что иди, Розарио, дай Розе подумать. Все будет хорошо. Обещаю. Тебе не сделают ничего плохого. Иди и работай. Ъя нужен в поле.

Он допил пиво и ушел из la cucina. Я немножко побилась головой об стол в надежде, что физическая боль пересилит душевную.

Я — дочь полудурка. Как мама могла так со мной поступить? Без сомнения, Розарио сказал правду. Когда он говорил, я была поражена нашим физическим сходством. У него такой же нос, как у меня, и глаза тоже зеленые. Те же изогнутые брови, зубы и фигура. Раньше я этого не замечала. Сказать по чести, я к нему никогда не приглядывалась. А еще выражение его лица, движения, жесты.

Я как будто смотрелась в зеркало. Мой отец — полоумный. Что может быть хуже?

Я бросилась к плите и подогрела несколько panеllе, которые приготовила на второй завтрак. Стала запихивать их в рот и ела до тех пор, пока гнев не остыл. Нужно сохранять спокойствие. В моей жизни были трагедии и посерьезнее.


Глава 9


Я и не заметила, как прошел год после моего возвращения в Кастильоне. Теперь я занималась фермой вместо мамы. Кое-что изменила и, признаться, гордилась своими нововведениями. Организовала строгую бухгалтерию и записывала все расходы в специальные журналы, вроде тех, что были в библиотеке. Устроила себе маленький кабинет и обставила его внушительными шкафами, купленными в Рандаццо. Обзавелась острыми карандашами, всяческими ручками, бумагой, конвертами всевозможных размеров, папками и резиновыми печатями. Мне все это очень нравилось.

Впрочем, изменения касались не только управления делами. Я провела и хозяйственные улучшения: проложила трубы, соединившие ферму с ближайшим водоемом, и оборудовала систему канализации.

Отремонтировала несколько домиков на дальнем конце фермы и вселила в них Розарио и еще нескольких работников с семьями. В конце концов, не может же мой отец жить в хибаре.

Я переборола депрессию, начавшуюся, когда я выяснила, кто меня породил. Да, Розарио умственно отсталый, но добрый и честный, и я была очень тронута его преданностью. Любовь ко мне, которую он скрывал, пока была жива мама, теперь проявлялась у него тысячью разных способов. Он приносил то цветы, которые сорвал с живой изгороди, то свежее яйцо, прямо из-под курочки. После еды мыл посуду, не обращая внимания на шуточки, которые отпускали в его адрес мои братья и работники. Короче говоря, со временем он меня победил, и я помимо своей воли прониклась к нему симпатией.

Вскоре я купила трактор, первый в округе, и грузовик, чтобы возить товар на рынок. Соседи брюзжали, что от таких расходов мама переворачивается в гробу, но они попросту завидовали. Я была убеждена, что нужно развиваться, а не работать по старинке.

Я не настаивала на том, чтобы возглавить ферму, но мои братья совершенно не умели вести хозяйство. Каждую минуту кто-нибудь из них врывался в la cucina спрашивал, как бы в этом случае поступила мама. Поэтому вся ответственность естественным образом перешла ко мне. Именно я решала, на каком поле что сеять. Я выбирала, какую скотину разводить, а какую зарезать. Я командовала, что из урожая оставить на складе, а что продать. У нас в роду всегда были сильные женщины — я подозреваю, что мужчины попросту не брали на себя труд работать головой.

В отличие от Англичанина. Вот кто был мужчиной в полном смысле этого слова.

Впрочем, несмотря на навалившиеся обязанности, я не пренебрегала и кухней. Пожалуй, никогда еще ни мои братья, ни работники, которых становилось все больше, не питались так хорошо. Я готовила для них завтраки, обеды и ужины. Кормила то тушеной говядиной, то молочным поросенком. По-прежнему пекла домашний хлеб, обязательно подавала вкусный десерт или свежий сыр и яблоки.

Я была по-своему счастлива. У меня не было любовника, поэтому я не испытывала любовных взлетов и крахов. Могла только вспоминать, как чувствовала мужчину внутри себя, как стонала, когда его твердый член проникал в меня, и как обхватывала его тело, подобно сомкнувшимся цветочным лепесткам.

Я очень часто вспоминала Англичанина, особенно когда готовила те блюда, которые мы когда-то творили вместе. Уплетая спагетти, я всегда улыбалась своим воспоминаниям о той ночи. И не переставала по нему скучать. Иногда думала о том, как бы все обернулось, если бы он не пропал. И спрашивала себя: продлилась бы наша любовь дольше, чем-то лето, или нет? Здравый смысл подсказывал мне, что рано или поздно он все равно вернулся бы к себе в Оксфорд, Лондон или в один из тех английских городов, о которых я читала в библиотечной книжке.

А если бы не уехал, что тогда? В такие минуты мои руки замирали в миске с тестом, взгляд становился мутным и воображение начинало свой полет.

Однажды я увидела нас на ступенях кафедрального собора Палермо. Было начало лета. Пожалуй, май, когда свет кажется серебристым, а ветерок еще прохладен. На мне розовый костюм, которым я так гордилась, и маленькая шляпка-«таблетка» с вуалью. В лицо летит яркое конфетти, и я смеюсь. Англичанин, одетый в строгий костюм, стоит рядом и улыбается своей обманчивой улыбкой.

Мы садимся в поджидающий нас экипаж, и я подбрасываю в воздух букет оранжевых цветов. Девушки визжат, протягивают руки, но его ловит развязная Констанца.

Сотрудники библиотеки, постоянные читатели, бедные студенты — все здесь, даже директор и signora в дорогущем костюме. Все, кроме синьоры, которая слишком хорошо воспитана, смеются, кричат, хлопают в ладоши и подбадривают нас, когда мы уезжаем.

Я даже слышала цокот копыт по гравию. Англичанин нагибается и целует меня, его усы щекочут мне губы.

— Что у нас на обед. Роза? — спрашивает он.

Вот только это не Англичанин. Это Джулиано зашел на кухню.


Я мысленно отчитала себя за то, что зря тратила время, увлекаясь фантазиями, и тут увидела: утро-то уже кончилось. О, ужас! Скоро работники придут на обед, а сардины, которые нужны мне для pasta con sarde, сами не вынут из себя кости.

Я быстро почистила целую гору печальных рыбин, лежавших передо мной на столе. Мне было приятно думать, что, по-видимому, в этот раз я побила все рекорды скорости чистки рыбы. Быстро отрезала головы и обваляла сардины в пикантном кляре по моему собственному рецепту.

Обжарила лук в оливковом масле, добавила несколько пригоршней свежайших листьев фенхеля, немного изюма и кедровых орехов и несколько минут держала эту смесь на медленном огне. В другой сковородке обжарила уже размякшие сардины.

Когда работники, распрямляя ноющие спины и отирая пот, вошли в дом, сардины были готовы и посыпаны мелкими гренками.

Хоть обед и поспел вовремя, тот случай стал для меня хорошим уроком: я дала себе слово фантазировать только тогда, когда у меня нет никаких дел.


Глава 10


Пока в ежедневной фермерской рутине проходил месяц за месяцем, подошел срок разродиться Бьянкамарии Оссобуко, и Гуэрра с Паче решили сочетаться с ней законным браком до появления наследника.

Они обратились к падре Франческо, и тот не стал возражать против венчания троих. Договорились на следующую неделю, и началась предсвадебная суета.

С полуострова спешно доставили ярды белого шелка, и местный портной, Банко Куниберто, занялся пошивом шелкового балахона, который скрыл бы раздавшиеся формы Бьянкамарии Оссобуко. Близнецам тоже скроили дневной костюм в европейском стиле. Банко Куниберто и его подмастерья круглые сутки трудились посменно, добиваясь, чтобы пиджак и брюки с тремя штанинами выглядели безупречно.

Мне тоже захотелось какой-нибудь обновки, и я выбрала розовый костюм-двойку, вроде того что был на мне в Палермо, в тот день, когда Англичанин пришел в библиотеку.

Свадебным завтраком я занялась сама. В одиночку зарезала корову, так что на столе в la cuci-па будет отличная говядина. К ней я приготовила четыре разных макаронных блюда, рыбу-меч и целую бадью pollo all Messnese-традиционного свадебного угощения.

Еще я украсила торт, на верхушку которого водрузила марципановые фигурки Гуэрры, Паче и Бьянкамарии Оссобуко в свадебных нарядах. Достала огромные бутыли домашнего пива и граппы и множество других вкусностей.

Работники фермы получили выходной, чтобы погулять на свадьбе. Когда мы, нарядные, шли с fattoria к chiesа, я почувствовала прилив гордости: как же хорошо я управляю фермой.

Когда улеглись свадебные волнения, мы стали ждать рождения ребенка. Я взяла за правило, проследив за ужином на fattoria, сесть на мула и отвезти корзинку с едой в город, Бьянкамарии и близнецам.

Однажды вечером, когда я только-только выгрузила на стол горшок с супом, свежие макароны с бараньим рагу, ветчину и блюдо с молодым картофелем, Бьянкамария вдруг схватилась за страшно раздутый живот и, споткнувшись, привалилась к кухонному буфету. Она даже наступила на свою собачонку, которая жалобно завизжала.

— Уже, Бьянкамария Оссобуко? (Не знаю почему, но я так и не смогла назвать ее Бьянкамарией Фьоре.) — испуганно спросила я, боясь услышать ответ.

Она слабо кивнула. Надо сказать, она здорово перепугалась. По размеру ее живота было понятно — роды будут многоплодные. Кроме того, у нее были все основания опасаться, что ребенок окажется уродом, как и его отцы.

Туг у нее отошли воды, стекая по ногам прямо на пол.

— Пойдем-ка, — велела я и медленно и бережно повела ее наверх, в спальню. — Ложись, а я сбегаю за доктором. До моего возвращения ничего не должно случиться.

Я сбежала по лестнице и помчалась по улице. Только бы близнецы не выбрали именно этот вечер для того, чтобы остаться по делам в Катанье.

Я бежала к дому доктора Леобино. Он жил далековато, на виа Пьяве. Когда горничная наконец открыла, оказалось, что доктора срочно вызвали в Монтальбано, и он вряд ли вернется до утра. Как же я проклинала свою судьбу и судьбу Бьянкамарии Оссобуко, когда бежала обратно! Я знала, что просить о помощи больше некого. Весь город чурался Бьянкамарии, и ни одна женщина не рискнула бы вызвать гнев своего мужа, придя нам на помощь. Как жаль, что беззубая повитуха Маргарита Дженгива погибла восемнадцать лет назад во время обвала в горах.

Подойдя к дому, я услышала, как наверху жалобно кричит Бьянкамария Оссобуко.

— Паче! Гуэрра! Аiutо! Моrio![30]

— Все хорошо, моя дорогая, — отозвалась я, прыгая через ступеньку. — Не волнуйся, я уже здесь.

— А где доктор?

— Скоро придет Он уже в пути. Немножко задерживается. А пока он не пришел, мы все приготовим.

Я пыталась сообразить, что нужно делать, но мой мозг вдруг превратился в кусок теста. Мне никогда не доводилось присутствовать при родах. Конечно, я помню ночь рождения близнецов, но меня держали подальше от мамы, и я понятия не имела, что там происходит. Знала только, что в подобных случаях нужны чистые полотенца и горячая вода. Приготовила их и села под ле Бьянкамарии Оссобуко, пытаясь подбодрить ее и отирая ей пот со лба. Ее боль, одышка и крики стали еще сильнее. Я была в панике, но не подавала виду. Она спрашивала: где же доктор, когда он придет? А я понимала, что он к нам не успеет.

Схватки шли все чаще и чаще.

Я велела Бьянкамарии тужиться, дышать и снова тужиться, как вдруг у нее между ног показалась маленькая красная головка. Я взялась за нее и осторожно потянула. Появилось хрупкое скользкое тельце, покрытое багровой слизью. Бьянкамария вытянула шею, чтобы посмотреть.

— Роза, они сросшиеся? — прошептала она так тихо, как буд то заранее знала ответ и боялась его услышать.

— Нет, моя дорогая. Это прекрасная маленькая девочка. Смотри.

Я протянула малышку Бьянкамарии. До чего же славненькая! Как поросеночек. Я знала, что нужно перерезать пуповину, которая все еще связывала мать и дитя, поэтому взяла острый нож и отрезала ее возле самого животика малютки. Потом забрала девочку, обмыла ее в корытце и вытерла насухо. Повернувшись к матери, чтобы вручить ей новорожденную, я с удивлением обнаружила еще одну торчащую головку.

— Бьянкамария Оссобуко, по-моему, у нас близнецы. Не волнуйся. Подержи-ка этого ребенка, а я выну следующего.

Бьянкамария Оссобуко все еще боялась: вдруг второй ребенок окажется каким-то образом сросшимся с первым?

Она со всех сторон осмотрела девочку, выискивая признаки отклонений. Я уже вынула второго ребенка, а мать все боялась. С этим младенцем тоже все было в порядке.

— А вот и еще один, моя дорогая, и тоже без родинок и изъянов.

Я снова перерезала пуповину, обмыла ребенка, вытерла и завернула, чтобы не замерз. Потом протянула Бьянкамарии Оссобуко, и теперь она держала малюток, обнимая их обеими руками, не в силах поверить своему счастью. Бедняжка убедила себя в том, что ее дети родятся уродами, и не спешила поздравлять себя с тем, что Судьба передумала.

Я суетилась, мыла все вокруг, гордясь тем, как отлично управилась. Ведь у меня не было опыта, а принимать роды — нелегкое дело.

Когда я подняла простынку, чтобы обтереть Бьянкамарию Оссобуко — вы не поверите! — там оказался еще один ребенок, прорывавшийся на свет Божий. Между ног Бьянкамарии Оссобуко виднелась третья малюсенькая головка. Бедная проститутка пребывала в крайнем смятении чувств и даже не поняла, что все еще рожает.

Это снова была девочка, как две капли воды похожая на двух предыдущих. На сей раз я предусмотрительно прощупала живот Бьянкамарии Оссобуко и удостоверилась, что теперь он пуст.

— Ты чувствуешь в себе еще кого-нибудь? — спросила я.

— Нет, Роза. Больше нету. Эта — последняя.

Итак, у меня появились племянницы. Сразу три. Близняшки. Красавицы. А роды приняла их тетя.

На рассвете, когда волнение улеглось и Бьянкамария Оссобуко с тройняшками уснули, я укрылась на кухне и решила успокоить нервы приготовлением panеllе. Ничто не действовало на меня столь благотворно. Я как раз обжаривала в кипящем масле турецкий горох, когда одновременно появились близнецы и доктор.

— Что с ней? — спросили близнецы, когда я жестом пригласила доктора подняться наверх. Две пары глаз смотрели на меня с тем же страхом, что несколько часов назад — Бьянкамария Оссобуко: близнецы боялись, что ребенок родится уродом.

— Все отлично, мальчики, — успокоила я. — У вас родились три совершенно отдельные девочки.

— Они все здоровы? И Бьянкамария Оссобуко?

— Здоровы. И она тоже. Все хорошо. Честное слово. Можете подняться и посмотреть.

Три ноги затопали по лестнице. Я пошла следом и заметила, как при виде всей женской половины их семьи глаза близнецов наполнились слезами. Это был один из самых счастливых мгновений моей жизни.


Глава 11


Было все это три года назад. Сейчас я сижу в la cucina на fattoria и присматриваю за племянницами — Розой, Розитой и Розиной. Близнецы сдержали слово и назвали всех трех девочек в мою честь.

Они частенько ко мне приходят. Они счастливы рядом со мной. И я люблю их всей душой. Как будто это мои дочки. Только я всегда отличаю одну от другой — даже их родители иногда ошибаются.

Никогда не думала, что могу любить так горячо и безоглядно. Три маленькие девчушки вернули меня к жизни. Я отдаю им всю любовь, накопившуюся во мне, тем более что больше девать ее некуда…

И вот еще что. Все три мои племянницы — во всяком случае, в этом нежном возрасте — великолепные кулинары, как и их тетя Роза. Самое большое счастье для них — суетиться в кухне, с ног доголовы перепачкавшись в муке, месить небольшие порции теста, делать макароны малюсенькими пальчиками, печь печеньице, а потом раздавать его их любимым работникам.

Сейчас я помогаю старшей, маленькой Розе, делать «апельсинчики» — оладьи из риса и трех сортов сыра. Мы уже отварили рис, высушили его, остудили и теперь смешиваем его с размятой рикоттой, тертым пекорино и измельченной моцареллой, добавляем петрушку, яйца, мускатный орех, соль и перец.

Мокрыми руками катаем шарики. Ох и грязное это дело, особенно для трехлетних поваров. Мы с Розой все в тесте, и она счастливо стирает его с наших лиц своими маленькими пальчиками. Не могу удержаться от смеха, а Роза понимает мой смех как одобрение и продолжает тереть пальчиком. Как бы я ни старалась, у меня не получается быть строгой с моими дорогими девочками.

Скатав шарики, мы обваливаем их в муке, взбитом яйце и хлебных крошках. Поставив на огонь сковородку с оливковым маслом, я бросаю взгляд на окошко в двери, ведущей во двор.

Летнее солнце такое яркое, что глаза начинают слезиться, когда пытаешься к нему привыкнуть. Мне кажется, я вижу, как какой-то человек прохаживается за воротами. Что-то в его фигуре привлекает мое внимание, не могу понять, что именно. Что-то притягивает меня к нему. Я хочу разглядеть его и напряженно щурюсь.

Это мужчина. Даже с такого расстояния я узнаю его фигуру и походку. Вытираю глаза рукавом и говорю себе: это галлюцинация. У меня уже давно не случалось дневных фантазий. Видимо, я их переросла. И все-таки я снимаю сковородку с огня: однажды мои фантазии уже привели к пожару. Забота о безопасности племянниц успела войти в привычку.

Я подхожу к двери и выглядываю наружу. Мужчина все еще там. Ближе. Яснее. Четче. Я вытираю руки фартуком, снимаю со стола малышку Розу и ставлю ее на пол, где сестренки забавляются с котенком. Роза громко протестует: она хочет продолжать готовить. Тетя Роза впервые не слушает ее, и девочка заходится ревом.

Мне кажется, что воздух вокруг меня сгустился.

Я слышу детский лепет под столом, мяуканье затисканного котенка, чувствую, что от моих рук пахнет свежей петрушкой. Но все это далеко от меня. Я, как лунатик или водолаз, отдалилась от всего на свете, и сердце мое наполнено радостью, которую я пытаюсь побороть. Внутренний голос говорит мне: не увлекайся этой фантазией. Ты умрешь, если это мираж.

Ноги сами подводят меня к двери. Руки тянутся к задвижке. Я запираю за собой дверь, чтобы девочки не могли выйти и упасть со ступенек. Малышки начинают плакать: они не хотят оставаться одни.

После прохладной la cucina оказываюсь под палящим солнцем, и у меня дух захватывает от неожиданности. Я спускаюсь вниз. Ноги подгибаются, как будто не могут удержать вес моего тела. Хочется летать, танцевать, петь, кричать и визжать.

Я смотрю из-под ладони, прикрываясь от солнца, и понимаю, что мое лицо все еще перемазано рисом и сыром. Но теперь мне это совершенно безразлично. Мужчина стоит у ворот, облокотившись на них, и ждет меня. Я чувствую на себе его взгляд. Голубых и по-прежнему искрящихся.

— Туда ли я попал, синьорина? — спрашивает он с английским акцентом. Игривая улыбка озаряет его лицо, а заодно и весь мой мир.

— Туда, — отвечаю я, и мой голос звучит откуда-то издалека.




Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.



Примечания

1

1 Нож (итал.).

(обратно)

2

2 Ферма (итал.).

(обратно)

3

3 Да благословит и сохранит нас Всемогущий и Милосердный Господь, Отец. Сын и Святой Дух. Аминь (лат.).

(обратно)

4

4 На месте преступления (лат.).

(обратно)

5

5 Пшеничная лепешка (итал.).

(обратно)

6

6 Гостиница (итал.).

(обратно)

7

7 Мясник (итал.).

(обратно)

8

8 Сладости, фруктовый торт, вафельные трубочки и пироги с рикоттой (итал.).

(обратно)

9

9 Булочками и печеньем (итал.).

(обратно)

10

10 Лавочница (итал.).

(обратно)

11

11 Холостячкой, девственницей (итал.).

(обратно)

12

12 Завещанием (итал.).

(обратно)

13

13 Завтрака (итал.).

(обратно)

14

14 Церковь (итал.).

(обратно)

15

15 Начальной школе (итал.).

(обратно)

16

16 Семья (итал.).

(обратно)

17

17 Ну и погода! (итал)

(обратно)

18

18 Это весна (итал.).

(обратно)

19

19 Извините (итал.).

(обратно)

20

20 Горшок (итал.).

(обратно)

21

21 Свежие артишоки. Отличные грибы. Все недорого (итал).

(обратно)

22

22 Сыра пармезан (итал.).

(обратно)

23

23 Торт из мороженого (итал.).

(обратно)

24

24 Первый этаж (итал.).

(обратно)

25

25 Нижнего белья (итал.).

(обратно)

26

26 Англичанином (итал.).

(обратно)

27

27 Душем (итал.).

(обратно)

28

28 Овощное пюре (итал.).

(обратно)

29

29 Во имя Отца, Сына и Святого Духа… (искаж. лат.)

(обратно)

30

30 Помогите! Умираю! (итал.)

(обратно)

Оглавление

  • Лили Прайор Lа Сucinа = Кухня
  •   ПРОЛОГ
  •   L’Invеrnо Зима
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •   Lа Primaverа Весна
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •   L’Estate Лето
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •   L'Autunno Осень
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  • *** Примечания ***