Осень собак [Валерий Борисов] (fb2) читать онлайн

Валерий Борисов Осень собак

«Не бросайте псам ничего, что свято,

не бросайте перед свиньями жемчуга вашего.

Иначе затопчут свиньи его,

а псы повернутся и набросятся на вас».

От Матфея Святое Благовествование. – Гл.7, ст.6.

1

Поезд из Луганска подошел к киевскому вокзалу почти вовремя – в первой половине десятого. В том, что он не опоздал, не было ничего удивительного – поезд скорый. Раньше, лет десять назад, он находился в пути немногим более шестнадцати часов, поэтому часто опаздывал. Сейчас он мчится от Луганска до Киева так же – скорым, но уже более двадцати часов. Поэтому опоздать поезду крайне сложно, если не произойдет нечто чрезвычайное.

Пассажиры из вагонов с шумом высаживались на низкий перрон. Многих встречали объятиями, а некоторых – цветами. Николай Матвеев со своим попутчиком по купе Леонидом, – или просто Леней, вышли из вагона последними – их никто не встречал.

– Спасибо, голубка! – поблагодарил Николай стоявшую на перроне моложавую проводницу их вагона. – Спасибо, что доставила нас в столицу. Успехов тебе в жизни и хорошей любви!

– Не только хорошей любви, но и прекрасного любовника, – поправил Николая Леонид. – Такая прелестная проводница должна иметь все самое наилучшее. Правильно? – обратился он к ней за подтверждением своих слов.

В отношении того, что проводница прелестна, Леонид явно преувеличивал… но то, что она действительно симпатичная – сомнений быть не могло. Проводница, привыкшая за время своей работы к разного рода двусмысленным шуткам, понимающе улыбнулась в ответ:

– И вам всего наилучшего в Киеве. И любовниц хороших.

– Спасибо, – поблагодарил Николай и, отвернувшись от нее, – они приехали, и проводница их больше не интересовала, – сказал Леониду: – Ну, пошли, пивка примем.

– Это нужное дело, – сразу же согласился Леонид.

Они познакомились только вчера, когда выехали из Луганска. Николай был луганчанином, и ехал в столицу в командировку, а Леонид – киевлянином, и возвращался из командировки. Познакомились они очень быстро. Вчера, до посадки в вагон, они были уже прилично выпившими – обоих провожали друзья. Одинаковое душевное состояние способствовало их сближению. В купе сразу же продолжили пьяное дело, раздавив для знакомства еще одну бутылку водки, не считая пива. Перешли на «ты» и, естественно, понравились друг другу. Легли спать поздно, – то ли перед Полтавой, то ли за ней… плохо помнилось, – но то, что сон наступил где-то под Полтавой, в памяти осталось. А сегодня утром у них страшно трещали головы, и перегруженный алкоголем организм настоятельно требовал чего-то легкого для разгрузки, в виде пива.

Вспоминая вчерашние события, связанные со знакомством и его закреплением бутылкой водки, они поднялись с перрона вверх по переходу и прошли внутрь вокзала. Люди, беспрерывно толкая друг друга, вращаясь, как шестеренки, устремлялись к трем широким дверям зала для выхода в город и к лестнице, ведущей на перроны. Они круглосуточно крутили этот, провонявшийся от человеческого пота и многолетней грязи, бездушный механизм, вдыхая в него жизнь, который громко именовался «воротами столицы». Рядом, как столпы человеческого хаоса, чинно прохаживались спекулянты, предлагавшие билеты в любую сторону и в любом количестве, да менялы, мявшие в руках толстые пачки украинских купонов и беспрерывно вырыгивающие из себя:

– Рубли, доллары, марки…

Николай с Леонидом вышли на привокзальную площадь и направились в сторону метро, мимо бабушек-пенсионерок, одетых хотя и в поношенные, но чистые платья. Старушки молчаливо держали в руках булки хлеба, палки колбасы, самодельные бутерброды, спиртное и другую вполне доступную, но дорогую по нынешним временам снедь, в надежде, что ее кто-то купит. Бабушки стояли от входа в вокзал до самого метро в пять или шесть шеренг и умоляющими глазами глядели на прохожих: «Купите, ради Бога? Пенсии не хватает не только на жизнь, – на еду!»

Но абсолютное большинство спешащих и толкающихся людей не обращали на их просящие глаза внимания. Когда же появлялся милицейский патруль, бабушки торопливо прятали в сумки свои нехитрые товары и принимали равнодушный вид – мол, ожидают кого-то, а может – им нравится дышать «целебным» воздухом вокзала и бензиновым угаром площади. Но горе тем старушкам, которых милицейский наряд застукивал с открытым для продажи товаром. От юнца с милицейскими погонами следовал суровый выговор матери и требование немедленно покинуть привокзальную площадь, а то ее заберут «куда следует». И проштрафившиеся бабушки со слезами на глазах послушно, по-рабски переходили на другое место, чтобы выручить лишнюю тысячу купонов и купить внукам в подарок хотя бы конфет – стыдно к ним приходить с пустыми руками, а себе булку хлеба. Но валютчиков милиция не трогала – это не торговля водкой и бутербродами, как у пенсионерок, а серьезный «бизнес».

Сначала Николай хотел купить пиво в киосках возле метро, что ближе к пригородным перронам, но, глядя на этих бабушек с виноватыми глазами, сгорбившимися спинами и униженными от устроенной им государством нищенской жизни позами, решил пожалеть их.

– Леня, – предложил он своему попутчику, – давай у бабок пива купим. Выручим хоть одну из них…

– У них же дороже? – возразил, было, Леонид.

Но тут, услышав их разговор, одна из старушек, лет под семьдесят, вмешалась:

– У меня дешевое пиво. «Оболонское», свежайшее. Смотрите дату! Вчерась сделано. У коммерсантов дороже. Возьмите у меня, молодые люди? – жалостливо, словно милостыню, попросила она их сделать у нее покупку.

Николай засмеялся, – им обоим было уже по сорок лет, и ответил:

– Ну, если мы молодые, то спасибо.

– Конечно ж молодые! Со мной не сравнишь… берете? По семьдесят тысяч отдам. В комках по восемьдесят… – старушка преданными глазами смотрела на них.

– Хорошо, мамаша. Давайте пару бутылок.

Николай протянул ей бумажку в двести тысяч купонов. Бабушка платком начисто обтерла и без того чистые бутылки и отсчитала сдачу.

– Пейте на здоровье. Еще захотите, подходите. Оно у меня всегда свеженькое и холодненькое.

Леонид начал рыться в кармане, отыскивая деньги, чтобы отдать свою долю Николаю, но тот сказал:

– Не надо. А то на дорогу домой не хватит.

– Должно хватить. Жетон на метро у меня есть – и это главное. А денег действительно не осталось… – он огорченно смотрел на кучу смятых в ладони десяти и двадцатитысячных купюр. – Может и на пиво не хватить. Фу, больше не поеду в командировку! А то суточные дают на двести граммов вареной колбасы! Разве это жизнь в командировке?

– Ты прав! Это не жизнь, а существование. Ты из командировки, а я в командировку. Пока у меня есть деньги, угощаю.

Они подошли к ступеням метро «Вокзальная» и открыли бутылки. Возле больших колон, поддерживающих круглый козырек станции метро, расположился духовой оркестр – молодые ребята, подрабатывающие себе на жизнь музыкой. Правда, это громко сказано – оркестр. Оркестрантов было трое: труба, туба и барабанщик. Они только закончили что-то играть и выжидали – то ли заказа от слушателей, то ли собираясь исполнить музыкальную композицию без заказа. В большом футляре от туба лежали смятые ассигнации, но этой суммы было явно недостаточно для прокормления троих хотя бы один день. Николаю в похмельную голову пришла неожиданная идея и, глотая из горлышка пиво, он обратился к Леониду:

– Сейчас закажу им сыграть «Союз нерушимый»… сколько им обычно платят за заказ?

– Не знаю. На улице ни разу музыку не заказывал.

Николай достал из кармана двести тысяч и подошел к трубачу, который был ближе к нему.

– Сыграйте «Союз нерушимый»? Двести тысяч даю.

Трубач настороженно посмотрел на него. Но, увидев, что тот с бутылкой пива и уже выпивши, а значит, не может быть провокатором, ответил:

– Опасно. Нас могут прогнать отсюда. Может, исполнить «Ще не вмерла Украина»?

– Этого гимна не надо. Что значит – не вмерла? Значит, скоро умрет! Так надо понимать… ладно, повышаю ставку, – Николай полез в карман. – Даю полмиллиона. Согласны?

Трубач, не отвечая, оглядел привокзальную площадь – милиции, вроде, поблизости нет. Потом вопросительно взглянул на своих товарищей. Полмиллиона, вроде, деньги небольшие – менее килограмма вареной колбасы, но такую сумму они, в лучшем случае, смогут наскрести за час игры, а сейчас ее можно заработать за минуту. Ударник утвердительно кивнул и промычал:

– Только один куплет.

– И припев тоже.

– Само собой! Бросай деньги в футляр.

– Только не задерживайтесь.

– Не бойся, не обманем.

Николай наклонился и аккуратно положил кредитку в пятьсот тысяч в футляр для туба, чтобы не выдуло ветром, и отошел на пару метров от оркестра. К нему приблизился Леонид:

– Может скандал получиться. На многих в Киеве советский гимн действует, как красная материя на быка.

– Ничего. Пусть слушают и помнят, что была когда-то великая страна.

Они продолжили пить пиво. Ударник беспрерывной дробью начал вступление. Через несколько секунд трубач стал выводить мелодию на фоне басящей тубы. Возле оркестра стали собираться люди, вслушивающиеся в звуки забываемого в голове, но не забываемого в сердце, гимна. Капитан-летчик, вроде невзначай, встал по стойке смирно. Мужчины и женщины стояли вольно, переговариваясь и, тем не менее, – а это было заметно, – вслушивались в гимн несуществующего государства. Начался припев «Славься отечество, наше свободное…» Барабанщик с усердием непрерывно дробил по барабану, труба заливалась на высоких тонах, туба фундаментально урчала: «Дружбы народов надежный оплот…» С последней дробью барабана смолкла мощная мелодия. Музыканты выполнили своё обещание – исполнили один куплет и припев. Толпа стояла, ожидая продолжения, но, к их разочарованию, его не было. Вдруг вперед выскочила пожилая женщина в черном платке и со злостью закричала на музыкантов:

– Шо вы играете?! Вам надо играть веселую, народную музыку! А не ворожью.

Женщина стояла в метре от Николая и Леонида. Николай спокойно отхлебнул из бутылки пива и сказал женщине, кричащей на оркестрантов:

– Кто платит – тот и заказывает музыку.

Вышло дословно, а не в каком-то переносном смысле, отчего Леонид рассмеялся. Но женщина продолжала надсадно кричать, словно не слыша ответа Николая.

– Я сейчас позову милицию, шоб вас выгнали отсюда! Шоб вы не поганили Киев!

Толпа выжидала, только изредка раздавались примирительные мужские голоса:

– Успокойся, баба!

– Ты што, дура?!

– Не обижай хлопцев, они чудно играли…

Из-за кругляка метро к музыкантам подходили пятеро молодых парней в непонятной полувоенной форме черного цвета. На правом предплечье каждого из молодцов красовались желто-голубые повязки – цвета государственного флага. На левом – витой герб-трезубец в обрамлении аббревиатуры букв – УНА-УНСО – Украинская национальная ассамблея – Украинская национальная самооборона. Они твердым шагом подошли к почему-то сразу сникшим музыкантам. Старший из пришедших, без улыбки под черными усами, грозно спросил:

– Хто грав щас музыку?

Оркестранты не успели ответить, как женщина в черном платке, обретшая реальную поддержку, вновь закричала:

– Воны! Воны грали! Я им говорю, шоб грали народные писни, а вони не слухають! Гнать их вон отсюда!

– Собирайтесь! Геть отсюда! – приказал музыкантам старший унсовец. – И шоб духу вашего здесь больше ни було!

Трубач что-то хотел возразить, но старший закричал:

– Шо я кажу! Геть! А то сейчас заберем вас куды нужно и там по-сурьезному побалакаем!

Пришедший с ними парнишка лет пятнадцати, также в черной форме, с упоительным наслаждением и мстительной злостью, чувствуя свою силу и значимость, пнул ногой тяжелый футляр тубы так, что тот, отлетев, ударился о барабан, а деньги высыпались и стали разлетаться по ветру.

– Сказано вам – геть отсюда! – со смаком повторял он слова старшего, наслаждаясь своей безнаказанной силой. – Бегом! Швидше!

Музыканты стали молча собирать свои инструменты. Барабанщик поднимал рассыпавшиеся деньги. Из толпы, которая быстро увеличивалась, послышались крики:

– Не трожьте музыкантов! Они вам ничего плохого не сделали!

– Езжайте себе в Галицию, во Львов и вообще подальше с Украины – и там командуйте!

– Не люди вы – собаки!

Командир унсовцев с высоких ступеней метро победно обвел глазами стоящих перед ним внизу людей. В стороне стояли, только что подошедшие, два милиционера-сержанта. Они не вмешивались в разворачивающееся событие, предпочитая быть свидетелями, – ныне наводили порядок в столице не они, а приезжая сила. Старший унсовец, увидев милиционеров, с угрозой прокричал толпившимся людям:

– Будете предателей защищать, мы их щас передадим милиции. Вон она здесь! – он махнул рукой в сторону милиционеров. – Так шо давайте, расходитесь и не защищайте ворогив нашего народу!

Николай, побледнев, смотрел на происходящее. Глаза его сузились от гнева, губы задрожали в ожидании схватки. Он протянул недопитую бутылку Леониду:

– Подержи? Дай-ка я с ними поговорю… так нагло нельзя поступать с людьми!

Но Леонид не взял бутылку, а схватил его рукой за плечо:

– Не смей вмешиваться! Хуже будет, прежде всего, тебе. Уговорить нацистов ты не сможешь, раз они так решили – на попятную не пойдут. Это ж западенцы! Они упрямее ослов. Раз решили, то все! Драться с ними бесперспективно, видишь, какие накачанные ребята. Голову отвернут, и никто не докажет, что это сделали они. Да и кто будет доказывать. Успокойся и молча сопи. Сегодня их праздник и ты на него не приглашен. Допивай пиво!

Толпа молчаливо расходилась. Ей уже было все равно, что будет дальше. Начиналась политика, а от нее обыватель должен держаться подальше. Политика – удел сильных и наглых, а не простых граждан. Унсовцы победно стояли на ступенях метро, пренебрежительно оглядывая толпу – чувствовали свою силу! Музыканты собрали инструменты и двинулись в сторону вокзала. Унсовцы, чуть ли не строевым шагом, пошли обратно за кругляк метро. Николай ругал себя за нерешительность, даже за трусость – не защитил музыкантов, а наоборот – подвел их. Может, в этом виноват Леонид, – удержал его. Хотя он и прав – музыкантам уже не поможешь, а себе сделаешь хуже. Николай подошел к трубачу:

– Ты извини меня за то, что втравил вас в это дело…

– Ничего. Мы и так уже собирались уходить. Но это место мы точно потеряли. Нам здесь играть больше не дадут. Не извиняйся, мы ж сами согласились играть. Ты нас не принуждал, в отличие от этих… – ответил трубач, кивнув головой в сторону ушедших унсовцев.

– Дикость! К тому же в цивилизованной и в демократической стране, – как они утверждают! – Николай почувствовал, что фальшивит. Он полез в карман и вынул миллионную кредитку. – На! Возьми в виде компенсации… – он криво усмехнулся, чувствуя в душе подловатую вину за откупление. – Возьми?

– Отстань! – теперь уже грубо отрезал барабанщик.

– Вы что, ребята? – как-то робко спросил Николай, что с ним бывало редко. – Вы бы эти деньги все равно заработали… только чуть позже.

– Мы с тебя не возьмем компенсацию, – ответил трубач. – По всему видно, ты честный человек, а не руховец. Нам уже давно не заказывали играть старый гимн, все боятся. Самим играть – бросить вызов националистам. А по заказу можно – твой вызов, не наш. Раз ты идешь против них, значит, в тебе осталось что-то человеческое. Поэтому спасибо тебе, что позволил расшевелить вонючую киевскую яму. Пусть помнят! Ну, до свидания.

– До свидания, – ответил Николай.

Музыканты повернули к троллейбусной остановке, а Николай подошел к Леониду, выхлебнул остатки пива из бутылки и сказал:

– Как все это противно, аж сердце защемило… – действительно, на душе было муторно. – Смотри, даже музыке на горло наступают. Ужасные времена!

– Да. Но только уже наступили, – поправил его Леонид. – Это тебе не Луганск. К вам еще эта мерзость не дошла в таком количестве, как к нам. Я вчера на вашем вокзале чуть не плакал, слушая, как у вас провожают поезда под марш «Славянки». Так было красиво и торжественно… а сейчас, точнее – с завтрашнего дня попаду я в Киеве под национальный пресс. Буду делать вид, что искренне верю в будущее Украины…

– У нас в Луганске, сколько там живу, помню – под «Прощание славянки» поезда провожают. Но если придут эти… – Николай имел в виду унсовцев, – отменят все, связанное с Россией… и вообще – со славянами. Наступят дикие времена… – снова повторил он.

– Не поддавайтесь им! – горячо заговорил Леонид. – Донбасс – единственная опора в борьбе с национализмом. Я сам украинец. Коренной киевлянин. Но я думаю так – раз природа не предусмотрела государственности Украины, то и не надо над природой издеваться. Мы всегда жили рядом с русскими и сами почти ими стали, и ничего постыдного или плохого я в этом не вижу. И русские… да и никто меня раньше не угнетал, как вдалбливают сейчас всем эту идею в мозги! Чувствовал себя свободным, вольным человеком. А как взяли власть истинные украинцы из Галиции, я перестал чувствовать себя свободным человеком. Надо постоянно доказывать, что ты истинный украинец. Ты, Коля, прав – ужасные времена настали на Украине… – он глубоко вздохнул. – Пойдем ко мне, выпьем по пол-литра и забудем все.

– Не могу. У меня всего четыре дня командировки. Надо многое сделать. Вот сейчас доберусь до института повышения квалификации и начну проводить так называемые деловые встречи. Я ж тебе говорил – много склочных дел надо решить. Так что нет времени.

– Понял! Но ты мне завтра звонишь на работу, как условились, а вечером встретимся у меня. Познакомлю тебя с семьей, отдохнем по-настоящему. Не вздумай отказываться! А то я сам за тобой приеду. Я знаю, где находится твой институт!

– Хорошо. Завтра звоню тебе и встречаемся.

Леониду, видимо, не хотелось расставаться с Николаем, и он предложил:

– Может, доедем сейчас на метро до Крещатика и разойдемся там?

– Нет. Я лучше трамваем. Так удобнее. Ну, Леня, до завтра?

– До завтра. Но ты извини меня за такое киевское приветствие… националисты сейчас сверху нас.

– Знаю Киев. Не извиняйся за него. С этим городом у меня многое связано. Я его любил когда-то… до последнего времени. А сейчас аж… ездить сюда не хочется. Ну, давай, Леонид, до завтра. Ты хороший товарищ.

Леонид торопливо, даже несколько суетливо, протянул ему руку.

– Ты тоже отличный парень. Рад был с тобою познакомиться и готов продолжать знакомство. Согласен? – вопросительно улыбнулся он.

– Договорились. Я хороший человек, ты хороший человек! Значит, мы прекрасные люди, и нам надо дружить, – засмеялся Николай. – Ну, до завтра, а то времени уже много.

– До свидания. Ну, я пошел? – снова спросил он.

– Давай. Завтра встретимся.

Леонид пошел к входу в метро, у дверей обернулся и, прощально махнув Николаю рукой, исчез в толпе, вливающейся в подземное чрево.

2

Николай докурил сигарету и, бросив окурок в урну, взял в руки свой большой, из кожзаменителя портфель, полиэтиленовую сумку и пошел на остановку. Там как всегда толпилось много людей: с сумками, чемоданами, ящиками, узлами… Трамвай – десятый номер, пришлось ждать минут десять, и Николай успел выкурить еще одну сигарету. На душе было паршиво. Он считал себя виноватым перед музыкантами. Но и злость брала – как это в демократической стране какие-то фашиствующие молодчики, а не официальные органы, наводят свой порядок, демонстрируют свою силу и власть! По сообщениям из газет и телевидения он знал, что сейчас в Киеве проходит голодовка студентов-активистов УНА-УНСО, а приезжие из Галиции беспрерывно митингуют в самых людных местах столицы. Возможно, правительство не хотело обострять политическую обстановку и поэтому не предпринимало против унсовцев серьезных мер, позволяя им делать в столице, что вздумается. «Но могло ли правительство, – про себя усмехнулся Николай, – урезонить фашиствующих молодчиков?» Оно само состоит из бывших идейных компартократов, ставших ныне прожженными националистами, а унсовцы – их опора. Поэтому оно их мягко журит, грозит указательным пальчиком своим непослушным, но таким нужным им мальчикам. Этот указательный пальчик направляет их действия, а подлые, когда-то коммунистические, а ныне националистические уста поясняют, что и как делать. А хлопцы уже показали свою силу в боях в Чечне, Левобережной Молдавии, Абхазии, при похоронах униатского митрополита в Киеве, пикетированиях верховного совета, демонстрациях и митингах и еще во многих, не упоминаемых в прессе малоизвестных делах. Сейчас они правят бал в Киеве. Прав Леонид – сегодня их праздник. Напрямую с ними связываться опасно, тихо – мало кто узнает об этом. Да и противникам своим они обычно затыкают глотку физическим воздействием. Большинство народа недовольно нынешней властью, но только молчаливо сопит, открыто против национал-фашизма не выступает. Вот и получили за это главенствующее положение выходцев из Галиции. А молчаливое сопение – покорность неудовлетворенного раба. И дождется Украина, что когда-то нацисты силой возьмут власть в свои руки, а раб будет покорно продолжать сопеть.

Проскрежетав по кольцу, подошла десятка из двух вагонов. Из них наружу хлынул чемоданный народ и, когда его поток иссяк, внутрь ринулся народ мешочный. Николая занесло в салон вагона не самым последним, и он успел занять красное железное сидение без мягкой подбивки. Людей в трамвай набилось битком и, чтобы не видеть напряженные от безуспешной борьбы за сидячее место лица пассажиров-неудачников, Николай, закомпостировав билет, демонстративно отвернулся от всех и стал смотреть в окно.

А за окном отцветала своими последними, неописуемо-буйными, желто-красными красками уже не ранняя, а средняя киевская осень. Раскидистые каштаны гордо держали трехпалые, но поникшие без внутреннего сока бурые листья, не желая отдавать их холодеющей земле. Однако они уже были не в силах удерживать свое будущее – ореховые семена, которые, падая на землю, выскакивали из мягкой оболочки и застилали ядрами шоколадного цвета грязный асфальт и все еще зеленеющие газоны. Тополя уже пожелтели, но не отдавали земле свои безжизненные листья, а только с достоинством роняли их отдельные экземпляры под ноги прохожим. Тополь ждал первого заморозка, чтобы в один момент скинуть уже не нужное одеяние и по-прометеевски оголенным перенести влажную, промозглую зиму. Огромные кроны акаций с симметричным набором зеленых, но уже сухих и омертвевших листьев, тоже, – как и тополя, – изредка скидывали их на землю. То ли от гордости, то ли от скупости, будут акации держать свои ажурные листья всю зиму, даже мороз не заставит их сбросить, будут хранить свою безжизненность до весны, до теплоты, пока не появится новый изумрудный ажур. Увы, но ивы, березы, дубы на улицах столицы не произрастали. Их место было в парках. Только зеленые шары паразитки-омелы не страшились смен времен года и в любую погоду, даже в морозы, по-летнему изумрудно рдели в кронах деревьев-матерей.

Трамвай, петляя в узких улочках старого Киева, проехал мимо знаменитого Байковского кладбища и приближался к конечной остановке. Зачем приехал Николай в столицу? Он и сам не мог дать себе точного ответа. Мозг знал: он едет, чтобы убедиться в своем поражении. А в душе теплилась маленькая надежда – авось, случиться чудо, и он сможет изменить решение столь сложного и важного для него сейчас вопроса в свою пользу. Дело было в том, что уже более года назад он успешно защитил докторскую диссертацию по истории. Но рецензия из Львова пришла отрицательная. Высшая аттестационная комиссия готовилась зарубить его научную работу – плод многих лет жизни. Было не просто обидно, а противно, что львовская рецензия была не научной, а политической. А в нынешних условиях Украины это означало, что его многолетний труд пошел насмарку. Николай был готов к борьбе, но понимал, что политическая и идеологическая обстановка не в его пользу. Он и в не совсем давние времена не отличался большой идейностью, а сейчас был открытым противником украинских националистов. А идейно-неблагонадежному путь в большую науку закрыт. Но он все равно – как баран, полез в закрытые для него ворота. Вот ему и с удовольствием обламывают рога и не сегодня-завтра обломают совсем.

«Да, нынче на улице науки праздник национализма!» – вспомнил он слова Леонида, своего недавнего попутчика по купе. Всякое упоминание в истории о дружбе с Россией считалось крамольным.

Поражение было очевидным, но теплилась маленькая надежда – может, удастся переменить готовящееся отрицательное решение в его судьбе?

Трамвай остановился на конечной остановке – Московской площади. Ее некоторые патриотично настроенные деятели предлагали переименовать, так как москальское название, по их мнению, унижает достоинство столицы и нации. Но правительство пока не решилось на такой шаг. Есть же в Москве Киевский вокзал, и остается под таким именем. А если вместо Московской площади будет площадь имени Петлюры или Бандеры? Получалось все-таки некрасиво в отношении своего ближнего соседа, который улицы и площади, названные именем Тараса Шевченко или Богдана Хмельницкого, переименовывать не собирался.

Николай вышел из трамвая и под ярким, нежарким осенним солнцем потянулся, расправляя свое занемевшее от долгого сидения на холодном железном кресле, тело. Потом двинулся к скверу посреди площади и свернул к находившемуся рядом пивзаводу. Здесь, за высокими стоячими столиками, горожане поглощали из бутылок пиво. На разлив, из окошка ларька, пробитого в стене пивзавода, пиво почему-то не продавали. Зато продавали водку на разлив в этом же окне, вместе с пивом в бутылках. Достаточно непонятная система продажи пива и водки, придуманная пивзаводом. Посетители распивали водку из бутылок, купленных на рынке, который располагался рядом – там она дешевле. Очередь была небольшая, и Николай, купив пять бутылок пива, встал за столик. Четыре бутылки положил в полиэтиленовую сумку, а одну открыл о край стола.

«Стал заправским алкоголиком, – невесело подумал он о себе. – Ни дня без спиртного не могу прожить».

Он оглядел стоящих напротив него трех мужиков разного возраста – от сорока до шестидесяти лет. Видимо они знали друг друга и, распивая из одного стакана бутылку водки, запивая ее пивом, вели беседу. Николай, медленно поглатывая из горлышка пиво, стал прислушиваться к их разговору. Самый младший из них, лет сорока, рассуждал:

– То, что я нахожусь сейчас в бесплатном отпуске, имеет хорошие моменты. Я стал больше думать, читать, смотреть телевизор и заметил, что стал умнее. Не верите? Вот мое честное слово! Раньше я так за этим чертовым конвейером изматывался, донельзя! Приду домой, упаду и спать. Жена недовольна, детей не вижу. А сейчас, как завод встал – и я стал человеком. И жена довольна, и с детьми по-умному беседую…

– Хорошо, что по-умному беседуешь, – прервал его постарше, лет за пятьдесят, – но в голове-то у тебя реденько. Не перебивай, я тебя давно знаю! Ты на стройке правильно гвоздя вбить не мог. А потом действительно поступил правильно – конвейер, гайки крутить… там ума не надо. Но вот как жить сейчас без зарплаты? Как?

Так я вон – на рынке… разгружу кому-нибудь. Надо – погружу. Нас бригада. На хлеб выходит. Этим детей не обижаю. А жена у меня постоянно работает… правда, получку не вовремя ей дают. Но перебиваемся.

Более пожилой, лет под шестьдесят, больше молчал. Наконец он высказал мысль, показавшуюся Николаю интересной.

– От нас, старых дураков, и молодым житья нема. Кто ж нами руководит? Старье. А чем человек старее, тем он становится не только мудрее, но и глупее, наглее, подлее и все остальное. Жили при социализме – было хорошо. Всем работа, вовремя зарплата, льготы какие-то. Стали жить при капитализме – нет работы, нет зарплаты, нет льгот. Вот вы помоложе, и думайте – что лучше? Социализм, который мы вам построили, или капитализм, который вам строят те, кто строил социализм? А они ж постарели, а значит – стали подлее и все остальное… – снова повторил он свои, ранее сказанные, слова.

Помоложе, видимо, был обижен данной ему оценкой и закипятился:

– Нечего меня нехваткой ума попрекать! Сам об этом знаю. Но вместо ума я могу работать, как вол, и меня начальство всегда ценило и в пример вам, умникам, ставило. Но это было раньше. А сейчас у меня нет начальников, я сам себе начальник. Нынешняя работа мне нравиться. При социализме я за колючим забором восемь часов вкалывал, не имел права за ограду выйти… а сейчас – свободен! Вон крикнут, и пойду работать – выкидаю машину с овощами и деньги в руку… – он вроде бы задумался и закончил свою мысль неожиданно: – А на конвейер, в завод я больше не пойду. Не хочу. Хочу свободной работы. Устроюсь грузчиком в магазин. Мне уже обещали. Только на лапу много надо давать. Но ничего, найду гроши. В магазине, когда нет зарплаты, дают отовариваться. А значит, семья с голоду не пропадет. А там всегда можно что-нибудь подработать дополнительно.

Средний мужик снова возразил:

– Ну, а кто останется на заводе, когда снова хозяйство наладится? Нынче никто не хочет там работать. Все хотят только торговать, спекулировать и воровать.

«Прав мужик, – подумал Николай, посасывая из бутылки пиво. – А заводы вряд ли поправятся. Значит, рабочего класса не останется. Зря он о будущем беспокоится».

Самый старший продолжил свою мысль:

– А все же при социализме было лучше. Там я был защищен то партией, то профсоюзом. А сейчас партий и профсоюзов много, и все рвутся к власти и рвут на шматки бедную Украйну. А профсоюзы? Пакость! Раз зарплату не выдают, значит, нет профсоюзов! – пояснил он простецки. – А свою сильную державу мы никогда не построим, как нам обещают. Все политики хотят сытной должности, а значит, нет людей, преданных родине. – снова попросту объяснил он.

– А мне держава, всякая независимость до лампочки! – ответил младший. – Мне бы накормить семью, немного поднять детей и хватит. Я выкручусь, но на завод не пойду…

– Ты-то выкрутишься. А как быть тем, кто не сможет этого сделать? – уныло произнес средний. – Просто умирать или умирать ради политики? Тьфу! Што там осталось? – обратился он к старшему. – Дели в стакан!

Помоложе взял стакан с водкой и ответил:

– Ты ж дюже умный, можешь помирать. А нам, дуракам, работы хватит. Вон, видишь, пришли на базар машины. Побегу разгружать…

Он торопливо выпил свою долю водки, запил пивом и быстрым шагом пошел в сторону рынка. Двое оставшихся по очереди, из одного стакана допили водку. Некоторое время молчали. Потом старший, произнес:

– Живу, как собака. Думал – на пенсии отдохну. Ни черта. Приходится по ночам сторожем подрабатывать. А я ж фрезеровщик шестого разряда! Хотел на своем заводе поработать на станке. Хоть два-три дня в неделю. Ни хрена! Начальство не взяло. Другим, говорит, работы нет. Могу у них отобрать то, что еще осталось. Не нужен я им… а кому я нужен? – он тягостно вздохнул от заданного самому себе тяжелого вопроса.

«Да, – мысленно комментировал их разговор Николай. – Довели экономику до нуля. Никто никому действительно не нужен. Нужны только послушные люди. Молчать и сопеть! Соль сегодняшней правды».

Средний мужик, допивая пиво, задумчиво произнес:

– Вот у него… – он имел в виду ушедшего товарища. – Здоровья богато. А у меня такого уже нет. Никто не возьмет на разгрузку. Хожу на работу с надеждой – авось, она сегодня будет. Сегодня нет, завтра тоже не будет. Не привык я к такой жизни. Раньше лучше было.

– Было лучше, – согласился старший. – Тогда был социализм, а сейчас ни то, ни се. Национализм остался. Жаль, што пришлось дожить до этого времени. Лучше бы его не видеть.

Он выхлебнул остатки пива из бутылки. Николай также прикончил свою бутылку, и ему стало жалко этих работяг. И он утешил их:

– Не унывайте, мужики! Будет хуже.

Оба сумрачно посмотрели на него, незнакомого им человека, и старший беззлобно подтвердил:

– Сами знаем. Но за внуков больно. За што они страдают? За наши ошибки? Мы свое прожили. А как им? И уехать некуда, кроме как на тот свет. И туда не попадешь по-человечески – денег нет на проезд. Вместо гроба – полиэтиленовый мешок.

– Крепитесь! – немного насмешливо ответил Николай. – Страждущему воздастся… но потом. Понятно? Успехов вам!

Он взял свой портфель и сумку и пошел к подземному переходу через Краснозвездную улицу. Все стены перехода были заклеены объявлениями и листовками. Присобаченные к самому верху, чтобы их не содрали, выделялись листовки УНА–УНСО, отпечатанные крупным, жирным шрифтом. Николай остановился и стал их читать: «Становись в ряды украинской национальной самообороны… защищай Украину до последней капли крови… запись мужчин от 15 до 55 лет производится на улице…» Указывался точный адрес и телефоны. Другая листовка гласила: «Крым будет украинским или безлюдным!» В следующей вещалось: «Мы спасем Украину от коррупции. Все национальное богатство принадлежит народу и только ему! Долой неокоммунистов и прочих врагов с Батькивщины!»

Непосвященному или приехавшему впервые в украинскую столицу могло показаться, что он находится в стране, где идет война и, может быть, гражданская. Николай глубоко вздохнул. Эти листовки он читал и несколько лет назад. Они его не удивляли и не представляли для него интереса. Он к ним привык. Снова тяжело вздохнув, перешел на другую сторону улицы и вышел на автобусную остановку. Напротив белоснежной пеной взлетело вверх новое здание центральной научной библиотеки.

«Надо зайти туда, посмотреть новые диссертации, – машинально подумал он. Его профессией предусматривалось постоянное изучение всего нового в исторической науке. – И в архив надо зайти, порыться в документах», – продолжал размышлять он. Но это были вялые, рабочие думы, больше обязанность и привычка, чем творчество.

Он перевел взгляд на огромный, ярко размалеванный прямоугольный щит площадью метров пять на три, без картинки, который изображал что-то непонятно-абстрактное – желто-голубое. Но его больше заинтересовал не цвет, а крупные слова на щите: «Выбирают не Отчизну, а ее независимость!» Эта, для кого-то очень понятная по смыслу фраза, заставила его глубоко задуматься. Напоминало что-то из студенческой бессмыслицы, типа – «Шел дождь и два студента». А может быть, из раннего детства – детсадовское «Что вкуснее – шоколадка или конфетка?». Но смысл плакатного утверждения – что лучше выбрать – он так и не смог осмыслить, – получалась нелепая абракадабра материального и идеалистического. Вроде сала, которого нет в руках и дразнящего запаха водки, которую кто-то выпил раньше тебя. Нюхай горилку, – мечтай о закуске… может, так стоило понимать эти слова?

«Видимо, смысл этого лозунга не для моих пьяных мозгов, – решил Николай. – Лучше бы коммерческую рекламу разместили, заработали что-нибудь, а так получается, что хрен редьки не слаще. Где моя Отчизна, от кого независимость?..» И он перевел глаза на здание автовокзала, потом на мост, рынок… думать не хотелось.

Подошел автобус тридцать восьмого маршрута, и он влез в него. На шестой остановке – Амурская площадь, он вышел. За сарайчиком, которое несло на обрезе крыши отважное название «Витерець» – кафе или попросту забегаловка, в котором он когда-то аспирантом покупал бутерброды, громоздилось здание института повышения квалификации. Это была единая глыба из бетона и стекла, где каждый корпус здания наваливался на другой. Кто был в Артеке и видел Адаллары – две скалы в море – и смотрел на них в анфас, никогда бы не подумал, что это две отдельные скалы – они сливались в единую глыбу. Почти также выглядел и этот институт, только снаружи был затянут кафельной плиткой, выдававшей его искусственное происхождение, а ближний корпус заслонял остальные.

Николай решил не встречаться сразу же со своим научным руководителем – директором института, а вначале поселиться в общежитии. Он прошел через нарядный сквер, загаженный породистыми собаками, которых выгуливали их верные хозяева, и через две стеклянные двери вошел в общежитие. Здесь он знал все. Три года аспирантуры, частые приезды для работы над докторской диссертацией сделали его родным для всех вахтеров, уборщиц и других сотрудников обслуживающего персонала общежития. Вот и сейчас, слева, за вахтерской стойкой, его приветствовала раньше, чем он ее, Любовь Ивановна – рыхлая, лет под семьдесят, окрашенная блондинкой вахтерша.

– Вы приехали? – радостно, как бы спрашивая или утверждая, воскликнула она. – Здравствуйте! Давно вас не было.

– Всего три месяца! – так же радостно от того, что его знают, помнят и тепло принимают, ответил Николай, опершись на бордюр вахтерской стойки. – Здравствуйте, дорогая Любовь Ивановна! – и, зная ее словоохотливость, сразу же перехватил инициативу: – Как у вас жизнь и здоровье, Любовь Ивановна?

– У меня самой нормально, а вот внучка заболела – температура, понос…

– Дизентерия?

– Нет. Отравление колбасой и к тому же иностранной. Мы так за внучку попереживали. Я просто извелась!

Поняв, что у внучки болезнь позади, Николай, будто врач, посоветовал:

– Надо было дать ей попить марганцовки, и все бы прошло.

– Давали! – ответила Любовь Ивановна, суетливо продолжая разговор. – У нее другое дело. Не инфекционное, а какой-то вирус. Понимаете?

Николаю было приятно, что разговор шел просто, по-семейному, как у близких людей, знающих заботы друг друга.

– Понимаю, – ответил он, хотя ничего не понял.

– Она, бедняжка, так мучилась, пока мы лекарства доставали. У дочки и зятя денег нет, я всю зарплату отдала и еще призаняла на эти таблетки… все так дорого. Вы понимаете?

– Понимаю… – снова повторил Николай. Было жалко эту старушку в ее безмерной любви к внучке. Ему всегда было жалко обиженных и он посчитал нужным дать совет этой приятной бабушке, человеку, доживающему свой век. – Попробуйте своей внучке дать крутой чай со зверобоем. Все внутри стянет, и ваша внучка станет здоровой. Сам этим способом иногда пользуюсь, – Николай врал бессовестно. Никогда он не пользовался травами, а лекарства принимал только в крайних случаях, когда от болезни некуда было деваться. Но он знал, что человеку надо помочь хотя бы словом, посочувствовать, и тому непременно станет легче. Николай знал себя, – за последние годы он стал жесток. А сказать мимоходом приятное слово человеку – инстинкт, оставшийся от детских времен. Он потерял чувство сострадания, которое когда-то было естественным в его душе. Ныне осталась только боль за униженных и оскорбленных да форма благожелательного отношения к тем, которым живется хуже, чем ему. И он закончил: – Ваша внучка вылечится, Любовь Ивановна. Я в это верю. И вы не позволите ей больше болеть.

– Конечно, конечно! Я больше не позволю, чтобы моя внучка болела, все отдам. Тяжело мне после смерти мужа. Поэтому все отдам. Я хотела… – доверительно зашептала она Николаю, – выдернуть единственный золотой зуб, но дочка не разрешила. Но в следующий раз, если кто-то заболеет, выдерну этот зуб и сдам! Все для детей и внуков, лишь бы не болели. Зачем он мне нужен, не забирать же его в могилу… – сделала она простодушный от материнской любви вывод.

Николаю до глубины души было жалко старушку, и он решил перевести разговор от внучки в другое русло:

– А как ваше здоровье?

Любовь Ивановна встрепенулась, повела полными, но опавшими от возраста плечами и гордо произнесла:

– Я-то креплюсь. Здоровая. Ничто меня не берет.

– Все будет хорошо, – неопределенно успокоил ее Николай.

– А как ваша диссертация? Утвердили? – участливо, в свою очередь, спросила Любовь Ивановна. Здесь все знали о его заботах – он был как бы родным для всех.

– Пока нет.

– Сколько уж тянут? Пора бы… вон, Дмитрию Поронину больше года тянули. А он же, в отличие от вас, киевлянин! – Все вахтеры и уборщицы, не только Любовь Ивановна, знали проблемы своих аспирантов и искренне желали им успехов. Такая уж дружеская атмосфера сложилась в общежитии института повышения квалификации. Весь обслуживающий персонал, не имеющий в своем большинстве среднего образования, сердечно переживал за своих жильцов-ученых. Любовь Ивановна успокоила Николая: – Я думаю, у вас все будет хорошо. Надейтесь!

– Надеюсь. А комендант здесь?

– Да. Она должна быть у себя в кабинете. Проходите к ней, – Любовь Ивановна еще раз ласково, по-матерински, улыбнулась ему. Николай также сердечно улыбнулся ей в ответ, прошел по затемненному коридору и, не постучав, осторожно приоткрыл дверь в комнату коменданта. За столом сидела комендантша общежития – Мария Павловна, невысокая полная женщина лет сорока. Она подняла глаза от бумаг на скрип двери и посмотрела на входящего Николая. Ее губы раздвинула радостно-язвительная улыбка:

– А, Матвеев! Явились? Долго отсутствовали.

Николай, поставив вещи на стул, молча подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал в полную щечку.

– Не надо. Кто-то войдет. Отойди… – сделав испуганно-рабочий вид, прошептала Мария. – Ну, что вам нужно?

– Сначала – здравствуй. А потом – что мне нужно.

– Здравствуй.

– Вот! Так лучше. Ничего хорошего. Вот, соскучился за вами, решил заглянуть, да несколько дней пожить. Приютишь? – он отошел от нее.

– Посмотрю на ваше поведение. В прошлый раз три месяца назад ты только пил, а на коменданта – ноль внимания.

– Ну, тогда я был всего пару дней. А ты ж, Маруся, знаешь мой принцип – первые два дня пить, а потом за работу. Так что не хватило тогда времени на тебя внимание обратить. Не поработал даже в библиотеке и в архиве. В этот раз я приехал почти на неделю, обязательно обращу на любимого коменданта внимание, – Николай снова подошел к Марии Павловне. Она поднялась со стула и он, обняв ее за широкую талию, поцеловал в губы. Она не отстранилась, быстро ответила ему жадным поцелуем и прошептала:

– Отойди и сядь на стул. А то кто-то войдет и увидит… – она говорила ему то «вы», то «ты» – и для этого были все основания.

– Я не могу, Маша, долго без тебя, – беззастенчиво соврал Николай. – А в прошлый раз не встретился с тобой потому, что времени не было. Все беготня, да пьянки по вечерам. В этот раз мы обязательно будем вместе все дни, пока буду жить у тебя.

– Обманываете, Николай Иванович. Но как приятен этот обман… хоть слова звучат ласково! Научились вы этому…

Она подошла к большому зеркалу, висевшему на стене, и стала поправлять нарушенную им прическу и платье. Николай сел на стул и стал смотреть ей в спину.

– А у тебя красивая фигура, – с улыбкой произнес он. В его словах не было никакой издевки, – так он умел говорить, когда нужно.

Мария Павловна, глядя на него из зеркала, ответила:

– Все смеешься?

Конечно же, она знала достоинства и недостатки своей фигуры. Несмотря на небольшой рост, у нее были крупные груди, большой отвисший зад с толстыми,до самой талии бедрами, – такое сразу бросается всем в глаза, особенно мужчинам, оценивающим женщин не по лицу, а по другим достоинствам. Но она давно привыкла к таким комплиментам и не обижалась.

– Я серьезно. У тебя очень красивая фигура. Смотрю, и оторваться не могу.

– Я вижу, на какую часть фигуры ты смотришь.

Она повернулась к нему, и ее разноцветные глаза – один с зеленым, другой с желтым зрачком, придававшие ей таинственно-понимающий вид, будто бы пронзили его. Эти разноцветные глаза страшно нравились Николаю, и он непроизвольно поднялся со стула, шагнул навстречу этим колдовским глазам. Вытянув ладонями вперед протестующие руки, Мария Павловна произнесла.

– Не подходи. Вдруг люди зайдут, а ты меня снова разлохматишь. Обманщик ты и нет у тебя ко мне никаких чувств, кроме сексуальных… и то – когда у тебя нет других женщин. Но что поделаешь, – ты мне нравишься. Так что вам надо? Комнату?

– Конечно. Только не как в прошлый раз на первом этаже, за решетками. – Окна первого этажа общежития были зарешечены. – Может, в прошлый раз я на тебя и обиделся, что дала плохую комнату. Машенька, если можешь, дай мне сейчас комнату для высокопоставленных гостей? – подчеркнул он слово «высокопоставленных». – Где есть телевизор…

– Может, и с ванной?.. – шутливо продолжила она, смеясь. Таких комнат в общежитии не было, и они оба это знали.

Николаю стало приятно от такой шутки, – он нашел контакт с комендантом, и захотелось сказать ей что-то хорошее:

– Ты сегодня вечером свободна? Приходи ко мне? Поговорим. Что молчишь?

– Да вы ж первые два дня будете пить, как всегда. У вас будет полно гостей. Вам будет не до меня, – ответила она с усмешкой.

– Вообще-то, ты права… – согласился Николай и спросил напрямую: – Так дашь мне привилегированную комнату?

– Ну, как же тебе не дать! Конечно ж, дам лучшую комнату. Тебе отказать – самой от самого дорогого отказаться. Но если кто-то приедет из более высоких… – она заулыбалась, – то придется вас перевести в обыкновенную комнату.

– Хорошо.

Николай снова подошел к ней и обнял за талию.

– Ты самая лучшая из комендантов! – шутливо сказал он.

– У тебя было много комендантов? А?

– Только по служебным отношениям. Но все злые, а ты – сама прелесть.

– Вот и ты пользуешься тем, что я добрая и не могу тебе отказать. Отойди, а то кто-нибудь может неожиданно войти.

Она подошла к своему столу, выдвинула ящик и нашла нужный ключ.

– Возьми! Только чтобы в комнате был порядок.

– Будет. А телевизор работает?

– Работал. Кстати, тебя, наверное, Федько заждался. Все ждет, когда приедешь.

– Собутыльника ждет! – рассмеялся Николай, довольный тем, что получил приличную комнату.

– Разберетесь. Ну, иди, устраивайся, а я займусь делами.

Николай подошел к ней, наклонился и поцеловал, теперь уже искренне, в щечку.

– Ты самая красивая и умная женщина из всех, которых я знаю. До завтра. Договорились?

– Хорошо. До завтра, – ответила она.

3

Николай поднялся на второй этаж и открыл угловую комнату под номером двести шестьдесят, которая на несколько дней должна стать его квартирой. Ему было немного жаль Марию Павловну – красивую, зрелую женщину, и неприятно за себя, что он воспользовался своим влиянием на нее и выбил эту комнату, – для высокопоставленных гостей. Но в этот приезд Николай решил жить с удобствами.

Комната была стандартной, достаточно большой для общежитий – метров двадцать квадратных, с совмещенным умывальником и туалетом. Комната была на двух человек потому, что присутствовали две кровати, на стенах перед ними висели старенькие ковры, два стола, стулья, холодильник и телевизор. Вот последнего не было в других комнатах, чем, собственно, и заключалось отличие привилегированной комнаты от прочих.

Николай включил телевизор, проверить – работает ли он, и стал выкладывать вещи из портфеля. Достал электробритву, стал бриться. Нагревшись, заговорил телевизор. Николай пощелкал кнопки каналов, но везде шли украинские программы. Российские программы в Киеве уже не транслировались. Чтобы их смотреть, надо было иметь спутниковую антенну. Но кто сделает это для общежития? Он включил первый канал-официоз. Как обычно, говорили о политике. Развлекательных программ на этом канале показывали мало, – не стоит баловать народ, его надо просвещать и воспитывать в национальном духе. Поэтому все украинские программы телевидения были забиты культурно-просветительскими внушениями и идеологическими разъяснениями. Он водил электробритвой по лицу и глядел в телевизор. Выступал, видимо в записи, президент Кучма. Его лисье личико, с немигающими мышиными глазками, не выражало эмоций.

– Украина, – вещал он на плохом украинском языке, – не поступится своей независимостью. Черноморский флот наш, и делить его будем с Россией, исходя из приоритетов нашей обороны…

«Все против России», – прокомментировал про себя Николай.

– Нашу позицию в данном вопросе поддерживает общественное мнение Европы… – продолжал президент.

«Запад нам поможет! – известной фразой отметил про себя Николай. – Нищий в Европе! Ты лучше скажи, когда введешь второй государственный язык – русский? Тебя ж, подонка, на востоке и юге избрали только за это обещание. Как экономист ты – ничто. Как политический деятель – вечный обманщик. Твоя прошлая жизнь – обман прошлого режима. Будущая судьба – обман народа. В этом ты непревзойденный специалист».

Он закончил бриться, но так и не услышал из косноязычных уст президента предложений по оживлению экономики.

«Для нас экономика – приложение к национальной политике», – подумал Николай.

Взяв полотенце и мыльные принадлежности, пошел в душ, не дослушав верноподданнических изъяснений своего президента, предназначенных западу. Для своего народа он ничего хорошего и ободряющего не мог сказать. Оценка его политической деятельности из-за бугра для него была важнее, чем авторитет у своего народа, от имени которого он постоянно выступал. С этой точки зрения президент и строил каждое свое выступление. А народ для него – неудобная подстилка, на которой он вынужден временно спать. Но перина для будущего безмятежного отдыха уже сшита. Там – на западе. Как и других национальных политиков. Чем он хуже их? Личную экономическую основу для будущей жизни они подготовили.

Душевые находились на каждом этаже. Но в последние годы большая часть из них была закрыта, – не было лампочек, вентилей… он нашел один из разбомбленных душей, где не было света, но был вентиль, оставил приоткрытой дверь, чтобы было немного видно, и разделся. Но вода к этому времени была только холодная. Он встал под струю, надеясь если не помыться, то хотя бы освежиться. Холодный душ действовал ободряюще, и он стал чувствовать себя лучше, чем до этого, если не считать побаливающую с похмелья голову.

Когда возвращался из так называемого душа, то увидел, что у дверей комнаты его ждет Петр Федько. Он радостно улыбался, и они, протянув друг другу руки, обнялись. Петр жил и работал в Полтаве. Когда-то в аспирантуре они жили вместе в одной комнате около трех лет, в этом самом общежитии. Всегда между собой ладили, помогали друг другу и никогда не ссорились. Между ними и до сих пор сохранялись самые сердечные отношения. Но в этой дружбе верховенствующую роль играл, как более сильная натура, Николай. Петр, в отличие от него, был более мягок, хотя внешне любил хорохориться. Был не всегда решителен и не просто слушался Николая, а подчинялся ему. Николай это видел, но не в его правилах было использовать слабости людей для их же собственного унижения.

– Заходи, Петруша, – доброжелательно сказал Николай, открывая ключом замок. Его имя он мог переиначивать до бесконечности, но по-обидному – никогда. – Смотри, в какой комнате я остановился!

– Вижу. Панская, – ответил Петр, входя в комнату. – Как тебе ее дали? Понятно и без объяснений. Мария Павловна тебя никогда не обидит.

– Садись. Смотри пока телевизор. Я сейчас что-нибудь перекусить соображу, – ответил Николай, специально не обращая внимания на намек Петра о путях получения такой комнаты.

Сейчас по телевизору вместо президента выступал фольклорный ансамбль. Пели и плясали артисты в народных костюмах. Петр недовольно поморщился:

– Одно и то же по телевизору. «У нас самая красивая и самобытная культура!» – передразнил он пропагандистов национальной культуры. – Будто у папуасов, эскимосов или у других народов нет самобытности. А российской программы нет? – он подошел к телевизору и стал нажимать кнопки. Потом разочарованно произнес: – Нет.

– Для российских программ нужна спутниковая антенна, – пояснил Николай, будто Петр сам этого не знал. – Ты его выключи, чтобы не раздражал.

Николай достал из полиэтиленовой сумки остатки домашней еды, взятой вчера в дорогу. Петр выключил телевизор и сел к столу.

– У меня приготовлен суп. Может, пойдем ко мне в комнату?

– Потом. Как навещу научного руководителя, зайду к тебе за супом.

Николай достал из портфеля бутылку водки.

– Садись ближе к столу. Закуски у меня мало осталось. Вчера до глубокой ночи в поезде хорошо врезали. Кажется, видел твою родную Полтаву, но точно в этом не уверен. Это ж был час ночи! – пояснил он. Налил по четверти в два стакана водки и предложил: – Может, тебе больше? Я пока воздержусь помногу. Еще встречи предстоят.

– Больше не надо, – подняв к плечам руки, будто протестуя, и сделав бодрую мину на лице, широко улыбнулся Петр. – Мне тоже надо работать. Давай за твой успех!

– Давай. Только успехов нет.

Они выпили. Федько деланно поморщился, разрезал помидор, взял себе половинку, вторую протянул Николаю. Помолчали, закусывая смрадную влагу, и Петр задал вопрос, который Николай ожидал от него:

– Ну, как у тебя с утверждением докторской? Вижу, не хочешь говорить… видно, нелады?

– Угадал, Петруха. Националисты из высшей аттестационной комиссии не хотят ее утверждать. Послали на рецензию во Львов, а там какой-то профессор Сливка дал отрицательную рецензию. Не комиссия, а один человек. На, почитай! – Николай достал из папки отпечатанный лист бумаги и протянул Петру. – Я буду одеваться. Пора идти с визитами, – с иронией уточнил он. – Уже время к полудню подходит.

Он надел рубашку, галстук, накинул пиджак, немного брызнул на себя одеколоном, чтобы меньше несло от него водкой. Петр закончил читать и присвистнул. Он сразу же обратил внимание на резкие формулировки:

– Да! Дают националисты! Какие выражения: «Диссертация написана с позиций имперской России… это точка зрения русифицированного городского населения Востока и Юга Украины…» Выходит, мы не можем иметь своей точки зрения, а только западноукраинскую. Да, сильно бьют, от всей души, со всего размаха. Показывают – знай нашу силу! Не забывай, с кем дело имеешь!

Петр Федько был слобожанским украинцем, в отличие от русского Николая. Он любил Украину, но не мог воспринять экспансию галицийцев на ее остальную часть.

– А о чем раньше писал львовский профессор?

– О большевиках в гражданскую войну и об их интернационализме.

– Понятно! Галицийцы умеют приспосабливаться. Поляки и австрийцы приучили их этому. Они могут всю жизнь таить злобу, которую в нужный момент выльют не на своего лютого в прошлом врага, а на слабого противника, чтобы почувствовать себя панами. Собачий менталитет – гавкать на слабого, и унижаться перед сильным. Они дождались своего часа рычания. Так что, не удивляйся такой рецензии.

Николаю был неприятен этот разговор, и он спросил Петра:

– Ну, а у тебя как? Докторская диссертация движется?

– Слабо. Вот, взял творческий отпуск на полгода, хочу интенсивно поработать. А то нет времени.

Ну, а с семьей как?

– Сам знаешь. Разошелся. Оставил жену, детей, квартиру. Сам живу в общежитии института. Но машину оставил за собой, – Петр горестно-неопределенно развел руками. – Вот какая жизнь!

– Ничего! Найдешь новую бабу и заживешь нормально, – безжалостно успокоил его Николай.

Петр молчаливо поник плечами и стал усиленно закусывать, показывая всем видом, что он сейчас увлечен только этим делом. Николай посмотрел на него сверху и увидел, что Петро сильно полысел за этот год. Худощавое лицо еще больше заострилось, как бы закостенело, в глазах появилась удрученность. И ему захотелось пожалеть своего бывшего товарища по аспирантской жизни.

– Ты совсем облысел… – вместо ободряющих и оптимистических слов вырвались у него слова бессердечные. Почувствовав свою неправоту и жестокость, Николай тут же исправился: – Я всегда рад тебя видеть. Как все-таки интересно мы жили в аспирантуре!

При последних словах Петр встрепенулся и благодарно посмотрел на своего более искушенного в житейских делах товарища.

– О! Я об этом времени часто вспоминаю. Другим рассказываю. Например, как мы скидывались по червонцу, и нам его хватало, чтобы прокормиться целый месяц. Удивляюсь сейчас – как нам это удавалось? Даже оставалось на выпивон. Вот были времена!

– Но мы же из дома привозили продукты. Забыл? Ладно, Петруха! Давай еще выпьем? Хотя, нет, не буду. Мне надо встречаться с некоторыми, так сказать, официальными лицами, а меня уже кружит. А ты прими еще сто граммов?

– Нет! Не могу. Хочу сегодня посидеть в библиотеке, а потом на машинке надо статью отпечатать. Ты ее посмотришь? Подскажешь что-нибудь? – попросил он, зная по старому времени, что у Николая хороший литературный стиль и глубокое чувство анализа.

– Конечно же, посмотрю и помогу. Но только не сегодня, – ответил Николай, складывая закуску в пакет. – А сегодня вечером приходи ко мне. Гульнем малость, вспомним молодость. Хорошо? – он положил еду в холодильник, предварительно включив его.

– Конечно! – с неподдельной радостью откликнулся Петр. – Я помню законы аспиранта Матвеева. Первые два дня после приезда отдыхать, то есть пить, – он широко улыбнулся, понимая, что ему сегодня такого отдыха не избежать, и он согласен на него. – Да, вот, Коля, о чем я хочу тебя попросить… здесь сейчас проживает аспирантка…

– Ну и что? Пусть живет. Я два дня отдыхаю, как одинокий волк… правда, в столичном лесу.

– Это понятно. Законы, выдуманные тобой, нарушать нельзя. Но ей нужна, как бы правильнее сказать, методическая и научная помощь. Она пишет диссертацию, как и ты по гражданской войне, а у нее научный руководитель работает по современности и не может оказать эффективной, я бы сказал – толковой помощи. Проконсультируй ее? Помоги? Она очень хороший человек.

– А откуда она?

– Из Черновиц.

– Ну их, западенцев. У них своя история, а у нашего Донбасса – своя! Пусть ей кто-то другой помогает.

– Коля! Она не коренная западенка, а приезжая, и по национальности – русская. И руховцев она тоже, как и ты, не любит.

– Ты уже все о ней знаешь?

– Ничего плохого или несерьезного не думай! – показательно-напыщенно, выпятив губы вперед, ответил Петр. – Она моя соседка. Комнаты рядом. У нас с ней только дружеские отношения, к тому же она замужем. Так подскажешь ей по диссертации?

– Может быть. Если будет настроение.

– Вот и хорошо. Я о тебе ей много рассказывал. Даже заинтриговал. Я ведь знал, что ты должен приехать. Так она жаждет на тебя посмотреть – каков ты.

– Я что – президент, чтобы на меня смотреть? – в словах Николая не было тщеславной рисовки в ответ на хвалебные слова Петра в его сторону. – На президентов смотрят с любопытством, как на аномальную реликвию или редкостное ископаемое чудо, которое научилось членораздельно произносить слова по бумажке. На нас с тобой смотрят с определенной целью, конкретной.

– Не думай ничего такого, – иронически улыбнулся Петр. – Я не могу так просто с женщинами, как ты, – он намекал на некоторые, известные ему, эпизоды жизни Николая. – Мы с ней просто общаемся, чай пьем, болтаем о том, о сем. Рассказывал ей о нашей аспирантуре, очень часто о тебе выходило. Вот она и заинтересовалась. Но это – простое любопытство. Значит, как я понял, ты идешь в другой корпус, а потом приходишь ко мне на суп. Договорились?

– Да. Посмотри на меня. Нормальный вид?

– Как огурчик! – смеясь, ответил Петр. – Только глаза блестят, как у пьяного поросенка. Не обижайся за сравнение – они блестят не с похмелья, а от радости встреч с друзьями.

– Спасибо за сравнение! – засмеялся Николай, у которого от этой шутки сразу же поднялось настроение.

Он взял папку с бумагами, положил ее в пакет. Сунул туда же четыре бутылки пива.

– Пошли! Жди меня и разогрей свой змеиный супчик. Действительно, хочется чего-то жиденького и горячего.

Они вышли из комнаты, и пошли по коридору.

– Все будет готово к твоему приходу. Не беспокойся. Суп хоть и змеиный, но вкусный, – под этим у них подразумевался суп без мяса, короче говоря – постный. – Жду! Не забудь номер моей комнаты.

4

Николай прошел по переходу в учебно-административный корпус. Поднялся на второй этаж и зашел в приемную директора. За печатной машинкой сидела секретарь, Инночка – ярко накрашенная, худая брюнетка лет за тридцать. Но ей никто не дал бы столько лет. О ее возрасте знали немногие, в том числе и Николай. Увидев его, Инна жеманно всплеснула руками и закатила под лоб свои огромные черные глаза.

– Какие люди нас посетили! Откуда?

Николай, молча улыбаясь, подошел к ней и обнял так, что его ладонь сжала ее маленькую, мягкую грудь под тонкой блузой. Поцеловал в закремленную щечку и ответил вроде бы стихами:

– Недавно жил в Луганске пыльном… там долго ясны небеса…

– А дальше не знаешь? – кошечкой, поводя худыми плечиками, млея от его прикосновения, спросила Инна, закатывая свои цыганские очи к небу. – Подержись немного, если тебе приятно… – она имела в виду грудь, которую держал в своей ладони Николай. – Мне – приятно, – уточнила она. – Но смотри, чтобы никто не вошел неожиданно сюда и не увидел этой сцены. Так что там дальше стихи пишут?

– Ух, вы, кокетки записные. Я вас люблю – хоть это грех… не буду дальше. Дай я лучше тебя еще раз поцелую… а то действительно – кто-нибудь войдет и лишит меня удовольствия. У-у!! – Николай вспомнил почти такую же сцену, которая была у него час назад с Марией Павловной, и неожиданно для самого себя громко рассмеялся и отошел от Инны.

– Ты что, надо мной смеешься? – удивленно закатывая глаза, будто возмущаясь, спросила она.

– Нет. Над собой. Вспомнил вчерашнее прощание в Луганске, когда садился в поезд, – соврал он. Его душил смех.

«Все вы одинаковы!» – презрительно подумал он сейчас не только об Инне, но и обо всех женщинах.

– Но я от тебя не заслужила такого презрительного смешка! – уже серьезно недоумевала Инна. – Ты так всегда уверен в себе, что я позволяю тебе все делать со мной… оказываю любую помощь. А ты еще смеешься?!

«Был бы я в себе уверен, не вел бы сейчас себя с тобой так… да и вообще так с другими», – с внутренней болью подумал Николай.

Было видно, что Инна обиделась. Надо было срочно исправлять допущенную ошибку.

– Нет, Инночка! – Николай снова подошел к ней и взял ладонями ее лицо. – Я смеюсь от радости, что вновь увидел тебя и мы можем быть сегодня вечером рядом.

«Какой я подлый! – с отвращением подумал он о себе. – Она действительно заслуживает лучшего отношения».

– Понимаешь? Со вчерашнего дня и сегодняшней ночи голова кружится. Догадываешься – от чего? Хочется упасть головой тебе на грудь и забыться. Вот об этом я сейчас подумал, и мне стало смешно. А ведь мне сейчас предстоят серьезные дела, а я думаю о тебе. Разве это не смешно?

Инна улыбнулась, прощая его насмешку. Все-таки между ними не совсем простые отношения сложились еще со времен его аспирантуры, и она, смягчившись, констатировала:

– Ты как всегда в своем амплуа. Трезвым в первый день приезда не бываешь.

Ее слова снова отозвались внутренней болью – недавно так сказала Маша, несколько минут назад – Петр Федько: «Я помню твои аспирантские заповеди – первые два дня пить!» Неужели он стал алкоголиком, совсем горьким пьяницей, и это видят все?

– В этот раз пить буду меньше. Дел много, – и перевел разговор на другое: – Ну, а как у тебя дела, как семья?

– Нормально, – откровенно кокетничая глазами, ответила Инна и спросила напрямик: – Вечером ты свободен?

– Наверное. Ты зайди ко мне часиков в семь-восемь. А дома не заметят твоего отсутствия? Не поздно будет?

Он надеялся, что Инна ответит «Поздно», и проблемы со встречей будут решены сами собой. Она не может вечером отлучиться из дома… но ответ прозвучал совершенно противоположный:

– Не поздно. Муж сегодня на дежурстве. Но часов в одиннадцать я должна быть дома. Мама вечером посидит с ребенком.

– Будешь и к двенадцати, а может утром, – раздосадовано протянул Николай, стараясь не показывать вида, что он был бы рад с ней сегодня не встречаться. – А кто в кабинете у Андрея Ивановича?

Он имел в виду директора института профессора Царева – своего научного руководителя.

– Какой-то аспирант. Кажется, из Симферополя. Ты заходи? Он тогда быстрей выйдет. Да, забыла спросить, – докторскую диссертацию тебе утвердили?

– Нет.

– Могла бы и не спрашивать. По тебе видно, что нет. Заходи, а то можешь долго ждать, – сострадательно велела она Николаю, и ему было неприятно, что его все жалеют.

Он открыл дверь, заглянул в кабинет и, увидев приветственный взгляд директора, вошел. Тот поднялся ему навстречу, радостно улыбаясь, – они любили друг друга не просто как учитель и ученик, а как люди, глубоко понимающие и знающие друг друга. Они обнялись и прикоснулись щеками в виде поцелуя.

– Ну, здравствуй! – сердечно приветствовал своего ученика Царев, разглядывая его сквозь очки близорукими глазами. – Вовремя прибыл. Как настроение? Как дела дома?

– Добрый день, – ответил Николай, с радостью глядя на своего научного руководителя. – Настроение как всегда – боевое. Дома все нормально. А как у вас дела? Как здоровье?

– Пока дышим и живем. Работы много, – в унисон ему ответил Царев. – Коля, ты не знаком с этим молодым человеком? Он из Крыма. Знакомьтесь! – Николай пожал руку вставшему из кресла парню, а Царев продолжал: – Вот меня из Симферополя попросили помочь ему. Надо уточнить название темы, да и хронологические рамки требуют уточнений. Может, ты нам поможешь?

– Хорошо. Вы зайдите ко мне сегодня вечером… нет, лучше завтра, – посмотрим и поговорим, – обратился Николай к аспиранту, чтобы сразу же уйти от непосредственной работы. – Подойдет такой вариант? – обратился он к Цареву.

– Да. Давайте встретимся с вами дня через два, – сказал аспиранту Царев.

Аспирант в ответ понимающе кивнул и стал складывать в папку листы исписанной бумаги – для него прием закончился.

– Андрей Иванович! – обратился аспирант к Цареву, повторяя его слова. – Я тогда сегодня-завтра поработаю над вашими замечаниями и через два дня встретимся?

– Да, конечно. Дня через два, как договорились.

Аспирант пожал руку Цареву и Николаю, но уже для прощания, и вышел.

– Тяжело ему придется с защитой, – вздохнул вслед вышедшему Царев и пояснил: – Почти не знает украинского языка. А на русском языке диссертации по истории к защите не принимаются. Ты, Коля помоги ему, чем сможешь.

– Хорошо. Только что сейчас меня попросили, чтобы помог какой-то аспирантке…

– Ну, видишь, нарасхват. Гордись, что у тебя хорошая школа и подготовка. Не у всех просят помощи, – засмеялся профессор. – Садись, рассказывай, что у тебя, а потом я тебе кое-что скажу.

Николай, немного помявшись, предложил:

– У меня есть пиво. Как? Можно сейчас?.. – он не договорил, но научный руководитель понял.

– Конечно, по бутылочке можно. Тем более время обеденного перерыва приближается. Но, Коля, от тебя попахивает… заметно. Ты уже выпил?

– Опохмелился… пивом. В вагоне вчера немного выпил, – он вслух засмеялся своему откровенному обману, как шаловливый, но хороший ученик, которому все простит добрый учитель. – Шел к вам и подумал: может быть, и у вас голова болит? Так, взял пиво… на всякий случай.

– Ты думаешь, если у тебя болит голова, так и у меня должна болеть? Хорошо. Пойдем в другую комнату и там поговорим.

Они прошли в дверь смежной комнаты, где находился холодильник, сервант, журнальный столик и кресла. Николай сел в кресло, а Царев открыл холодильник и достал тарелочку с нарезанными кусочками рыбы.

– Два дня назад мне подарили рыбу из Одессы, так мы с преподавателями попробовали ее с пивом. Вкусная. Немного осталось. Будешь?

– Конечно.

Они налили пиво в стаканы и стали пить, смакуя его с ароматными кусочками рыбы. Пока молчали. Наконец, Царев спросил:

– Что ты хочешь сейчас предпринять?

– Сначала поговорить с вами. Потом еще с кем-нибудь и идти в аттестационную комиссию, – уклончиво ответил Николай.

– Ситуацию ты знаешь. Экспертная комиссия намерена зарубить твою диссертацию. Знаешь, за что?

– Догадываюсь.

– Не по качеству. Уровень исследования у тебя добротный, пусть и не достигает научных вершин. Проходят диссертации намного слабее. Но корень недоброжелательного отношения к тебе лежит в самом тебе… – профессор сделал паузу и, близоруко сощурившись, посмотрел на него. – Ты не являешься членом какой-нибудь антинационалистической партии – Гражданского конгресса Украины, может, коммунистов?

– Нет. Я ныне – человек глубоко беспартийный. В перестройку до меня дошло, что все партии – приспособленцы существующего строя, только с разной долей оппозиции. Я индивидуально борюсь с национализмом и мне никакие партии не нужны. Хватит того, что почти двадцать лет был коммунистом. Для чего? Для кого? Я, вы, миллионы рядовых коммунистов были донорами для горбачевых, кравчуков, яковлевых и прочих высокопоставленных выходцев из народа. Создавали им условия, чтобы они жили хорошо, сладко ели, от души отдыхали после непрерывных забот о своем любимом народе. А они, в конце концов, наплевали в душу горячо любимого ими народа, обгадили его с ног до головы. Они отмылись, стали истинными демократами и рьяными националистами, а народ до сих пор остался для них быдлом, как и в коммунистические времена. А о народе судят по их руководителям…

– Так вот, Коля… – потягивая пиво из стакана, перебил его Царев. – Ты, если так можно выразиться, попал в черный список высшей аттестационной комиссии. В черных списках руха, УНА-УНСО, Конгресса украинских националистов ты числишься давно. И знаешь – за что?

– Догадываюсь, – снова уклончиво ответил Николай, хотя не до конца понимал, куда клонит его научный руководитель.

– Наверное, правильно догадываешься. Я ж тебя предупреждал за несколько лет до защиты – прекрати свои антиукраинские публикации в газетах и журналах…

– Публикации не антиукраинские, а правдивые, – перебил его Николай.

– А это вдвойне хуже. Для них маленькая правда опасней большой лжи. Ото лжи они становятся сильнее и нахальнее, а от правды ядовитее и подлее. А память у них долгая. И когда-нибудь они ужалят таких, как ты… и очень сильно… – Может, он хотел сказать смертельно, но смолчал. – Помнишь свою статью об украинских паспортах?

– Да. Считаю ее одной из лучших своих публикаций.

– Лучшая-то она, лучшая… но ты сорвал определенным кругам в Украине… – обтекаемо выразился Царев, – целую пропагандистскую кампанию. Этого тебе не забыли и не простили.

Это было несколько лет назад, еще в советское время. В Киеве и на Западной Украине всем желающим прямо на улицах бесплатно выдавали временные свидетельства граждан Украины, согласно закона, принятого еще Центральной радой. Работая в архивах, Николай обнаружил документ, который отменял тот закон о гражданстве. В первом варианте закона каждый житель Украины обязан был торжественно, на библии, под мелодию гимна принять присягу на гражданство. Во втором варианте – все было перевернуто с головы на ноги, а может наоборот. Кто не хотел стать гражданином Украины, обязан был сообщить об этом в соответствующие органы, а остальные автоматически становились гражданами. Но в то время никто из народа не пожелал принимать такую присягу или сообщать об отказе от гражданства. А, честно говоря, народ не знал этих законов, жил, работал и не думал – гражданином какой страны он является. На этих материалах Николай подготовил открыто насмешливую и злую статью, которую напечатали многие газеты. Ему звонили, называли «врагом народа», угрожали расправой. Но, тем не менее, кампания выдачи «временных удостоверений гражданина Украины» была свернута. Теперь его прошлые публикации выходили ему, попросту выражаясь, боком. Националисты не забыли его публицистической деятельности.

– Я этого опасался… – запинаясь, ответил Николай. – Но надеялся, что у нас все-таки демократическая страна, а все националистические политики говорят, что у нас плюрализм и толерантность.

– Ты, Коля, умный человек! – с упреком ответил Царев. – Но иногда рассуждаешь наивно, как ребенок. В стране, где существует определенная идеология… – по слогам выговаривал Андрей Иванович своему неразумному ученику прописные истины, – не может быть демократии и плюрализма. Была у нас коммунистическая идеология всеобщей, а сейчас выясняется, что тогда не было демократии. И сейчас над нами довлеет идеология. Она введена официально. Делай выводы о демократии.

– Националистическая?

– Не бросайся такими словами, а то к имеющимся неприятностям добавишь новые, – наставительно сказал профессор, внутренне не принимающий нынешнее положение вещей, но приспосабливающийся к ним. – Скажем так – украинская.

– Украинцы разные, – снова не выдержал Николай. – И идеология нынче не украинская, а галицийская.

– Николай! – серьезно ответил Царев, видимо, внутренне гневаясь на него. – Я тебе говорю одно, а ты прямолинейно другое! Будь более гибок. Ты находишься не у себя в Луганске, куда только протягиваются щупальца, как ты сказал, галицийства, а в Киеве, который ими уже опутан. Будь сдержаннее и разумнее.

– Постараюсь, – неохотно согласился Николай, открывая по второй бутылке пива. Но было видно, что он не согласен с учителем.

– Смотрю я сейчас на тебя, Коля, и мне кажется, что сегодня ты уже достаточно выпил. Может, отложишь дела на завтра, а сегодня отдохнешь? – заботливо предложил своему непокорному ученику профессор, зная его упрямство – на словах может согласиться, но сделает по-своему.

– Нет! Я чувствую себя в хорошей форме. Это остатки ночной выпивки. Вот допью пиво и буду вообще в прекрасной форме, – ответил Николай. – У меня мало времени. Хочу, кроме ходьбы по всяким инстанциям, поработать в архиве. Может, обнаружу еще какой-нибудь интересный документ. Надо новую монографию заканчивать.

Царев допил пиво и сказал:

– Ладно! Раз идешь по инстанциям – иди. Зайди в высшую аттестационную комиссию, поговори со Слизнюком. Только вежливо, не лезь в бутылку, осторожно и дипломатично. Ты не знаешь, что он за человек? О нем говорят так – рыба! Вроде держишь его в руках крепко – моргнул, а рыбы в руках нет. Он из Львова. Поэтому не говори лишнего, не настаивай на своей точке зрения и на своих правах. Пока прощупай почву. Потом встреться с Линченко. Он тебя хорошо знает и ценит. У него хорошие связи в научных кругах. Поговори с ним, как действовать дальше, – наставительно говорил Царев. – Думаю, часа через два, пока ты туда доедешь – будешь действительно в хорошей форме. Только не пей больше, Коля. Хорошо?

«Неужели у меня такой страшный вид, что всем сразу становиться ясно, что я уже выпил?» – с неудовольствием подумал о себе Николай и ответил:

– Я сейчас еще пообедаю, с утра не ел. Меня уже пригласили на суп. И буду как огурчик. А вечером можно зайти к вам домой?

– Да. Я буду дома часам к шести. Приходи. Наша семья всегда рада тебя видеть.

– Обязательно приду.

– Спасибо, Коля, что немного отвлек меня от дел, дал возможность минутку отдохнуть. Значит, до вечера. И тогда мне расскажешь, где был и как дела. Может, удастся исправить положение с твоей диссертацией и утвердить ее, – но по интонации голоса можно было понять, что Царев не верит в успех.

– Не прощаюсь.

– Хорошо.

Они вышли из гостевой комнаты и Николай, на прощание еще раз махнув профессору рукой, вышел. В приемной находилось несколько человек. Инна говорила с одним из них. Николай прервал их разговор:

– Инночка, до вечера?

– Конечно. Я приду с подругой. Можно?

– Безусловно.

5

Николай постучал в дверь комнаты Федько.

– Заходи! – послышался голос Петра.

Николай вошел в комнату. У стола стоял Петр, резавший ножом хлеб. Ему помогала накрывать стол девушка.

«Наверное, о ней говорил Петро, – подумал Николай. – Ей надо в чем-то помочь. Что-то по диссертации». Но в чем конкретно помочь – Николай не мог вспомнить, да и не хотелось сильно напрягать память.

– Знакомься! – обратился к нему Федько. – Это Наталья Николаевна Шеина, или просто Наташа. Из Черновиц. Я тебе о ней недавно говорил. А это, Наташа, – знакомься… тот самый, о котором я тебе много рассказывал, как мы с ним жили во времена аспирантуры, – он выдержал паузу и напыщенно произнес: – Сам Николай Иванович Матвеев! – Петр представил его полностью. – Из Луганска… – он смолк, довольный своей речью.

Николай прямо, похмельно-пьяным взглядом, не говоря ни слова и не мигая, уставился в глаза девушки. Это был один из его приемов знакомства с женщинами – показать им свое пренебрежение. А там знакомство может быть и удачным. Никакой женщине не хочется, чтобы на нее смотрели, как на пустое место, бессмысленным взглядом. Захочется показать, что и она интересный человек и чего-то стоит, а там…

Наталья Николаевна заметно покраснела, видимо, смутившись открыто-нахального взгляда Николая, и первой произнесла:

– Здравствуйте.

Но, вглядываясь вглубь ее синих глаз, Николай вдруг почувствовал, что его пренебрежительное отношение к этой женщине исчезает и на смену приходит удивление. Это изменение обнаружило сердце, застучав вдруг быстрее, и зафиксировал мозг, начавший лихорадочно ворошить память, проникая в самые затаенные ее уголки. Глаза его непроизвольно расширились, и он с изумлением вглядывался в эту женщину, будто старался проникнуть внутрь нее. Но сейчас так пристально он смотрел на нее не оттого, что от выпитого шумело в голове, ни потому, что хотел смутить девушку или поразить ее развязной целеустремленностью. Нет! К женщинам он всегда относился ласково и снисходительно, что и привлекало их к нему. Сейчас было что-то иное. Давным-давно забытое, глубокое, выстраданное годами и десятилетиями. Но что это было и когда?.. Он не мог вспомнить, да и времени не было для этого.

Глубоко вздохнув и проглотив тяжелый комок, подкатившийся к горлу, он отвел в сторону взгляд и почему-то хрипло ответил:

– Здравствуйте.

Ей на вид было лет тридцать. Может, чуть меньше или больше – трудно определить женский возраст с первого взгляда. Ему сорок. Значит, жизни их шли в разных возрастных плоскостях и вряд ли где-то пересекалась. Он ее раньше не видел и не знал. Но что-то в ее облике было до боли знакомое. Невысокого роста, еще достаточно стройная, хотя склонна к полноте. Коротко остриженные каштановые волосы обрамляли круглое розово-белое лицо. Небольшой, аккуратный с тонкими ноздрями нос свидетельствовал о непосредственности ее натуры. Четкая линия рта и полные губы говорили о мягкости и нерешительности ее характера и еще – мечтательности. Из-за стекол очков, крепившихся к оправе только своей верхней частью, разливались летним небом голубые глаза. Но в них, как облачко перед будущей непогодой, проглядывала тревога. И вот сейчас в ее глазах появилось множество облачков, которые могли собраться в тучу и разразиться внутри ее непогодой. Она выглядела беззащитной перед надвигающейся грозой и не пыталась от нее укрыться. Она жертвенно шла навстречу грозе, глядя Николаю прямо в глаза. Он это понял и, подавив непонятно откуда растущее изумление в своей душе, как можно спокойнее и безразличнее произнес дрогнувшим голосом:

– А мне о вас уже Петя рассказал. Я вас представлял совсем другой…

– Какой? – с напряжением спросила она, и тревога в ее голубых глазах стала расти.

– Такой… – с искусственной веселостью проговорил Николай, внутренне ненавидя себя за это. – Сухой, сморщенной, педантичной и аскетичной дамой, круглыми сутками сидящей за книгами…

– Спасибо за такое сравнение, – и тревога в ее глазах стала таять, будто ветер разогнал тучи, а солнце испарило их последние остатки.

– …А вы в расцвете сил, пытаетесь двинуть науку вперед… вернее – расширить ее…

– Спасибо, – ответила она и посмотрела на него с нескрываемой благодарностью. Может быть, за то, что он сумел снять ее внутреннее напряжение.

– А теперь прошу всех к столу, – перебил их разговор Федько. – Стол накрыт! – церемонно, приветливыми движениями рук Петр пригласил их садиться. – Ты, Коля, конечно, голоден. Все-таки после дороги… ешь! Как договаривались – вот тебе змеиный суп. Наташа от него отказалась раньше, но я его поел. Сейчас твоя очередь. Ты садись к стенке. Наташа, ты – к окну, а я по центру, – если потребуется, буду подавать к столу новые блюда, – Петр рассмеялся. Конечно, никаких блюд больше у него не было.

Они уселись за стол. Напротив Николая села Наташа. Николай уже внутренне успокоился, и только оставалась туманной загадкой мысль: «Где я ее раньше видел?»

Петр открыл бутылку водки и налил по половине стакана.

«Напьюсь раньше времени», – с тоской подумал Николай.

Идя сюда, он хотел отказаться от выпивки, только поесть супа, но сейчас чувствовал, что должен выпить. За что – не знал, но чувствовал – надо! Из-за той, что сидела напротив. Он должен прогнать что-то непонятное, вспыхнувшее в его сознании, и загнать это непонятное вглубь памяти, в самый дальний ее закоулок. Но что это было и есть? Что?! Он не мог дать ответа, но и уйти от него уже не мог. Надо было выпить – авось, все пройдет и затихнет.

– За приезд! – провозгласил тост Петр. – Чтобы у тебя, Коля, все было хорошо с диссертацией. Быстрее стал доктором исторических наук. Наташа чтобы быстрее защитила кандидатскую. Ну, а я чтобы ускорил темпы, как Коля, и быстрей написал свой опус. Я, Коля, с тебя беру пример, – Петр говорил это серьезно. – Давайте за нас!

– Давай, – согласился Николай.

Наташа молчала, подняв стакан с водкой над столом. Николай прямо посмотрел в ее синие глаза, будто стараясь отыскать в них ответ. Но они в ответ стали смотреть опять тревожно, как и несколько минут назад, и снова Николаю стало не по себе. Отчего?! Он опустил свои глаза и молча, одним глотком, все выпил. Подняв голову, он увидел, что Наталья смотрит на него внимательно, тревога в ее глазах растаяла, а свой стакан с водкой так и держит на весу. Склонившись над тарелкой, чтобы не видеть ее тревожных глаз, он молча стал хлебать жидкий, горячий суп, не чувствуя его вкуса.

Петр выпил, крякнул и заел водку куском сала, потом обратился к Наташе:

– Наташа, знай одну из заповедей Матвеева, – он кивнул на Николая. – Если взял стакан в руку, то в нем обязательно должно быть налито, – процесс не терпит пустоты, как когда-то говорили наши руководители. А если налито – надо обязательно выпить, ибо организм не выдержит задержки и начнет протестовать, требуя перестройки. Как это, Коля, ты проще говорил?

Николай поднял глаза от тарелки с супом, посмотрел на Наташу и произнес:

– Это значит, прицелился – стреляй, а то подобной возможности может больше не представиться. В тебя же тоже целятся… и чей-то выстрел может прозвучать раньше твоего.

– Что-то ты сложно объяснил, по-военному. Даме может быть непонятно.

– Проще. Принял решение – выполняй его. Поэтому, Наталья Николаевна, раз налито, то решайте эту проблему сразу и до конца, без колебаний, тем более тост за нас.

Она в ответ чуть заметно улыбнулась, молча поднесла стакан к своим полным губам и выпила глоток. Потом виновато взглянула на мужчин, будто они силой заставили ее сделать это, и стала есть яблоко, сморщив маленький носик от водочной горькоты. Николай больше ничего не говорил, – молча доел суп.

– Спасибо, Петруха. Накормил до отвала. До вечера буду сыт.

Петр не успел ничего ответить, как Наташа произнесла:

– Вы ешьте побольше. Все, что находится на столе. Я для вас приготовила салат – капуста с яблоками. А вы к нему не притронулись… – и ее розовое лицо, под кожей щек которого были видны голубоватые вены, покраснело от этих слов.

– Да! Не обижай Наташу, съешь салат. Она так старалась, хотела еще что-нибудь приготовить, да времени было мало. Вообще-то, Наташа, я его знаю, – он любит больше мясо, чем овощи. Правда, я еще знаю, что его вкусы переменчивы и зависят от обстоятельств. Когда-то заповеди аспиранта Матвеева насчет еды знали все. Перечислить? – обратился Петр к Наташе. – Тогда слушай. Первое. Когда тебя приглашают за стол, никогда не отказывайся – бо можешь отказом обидеть хозяев, и они могут подумать, что их не уважают. Второе. Сколько бы ни предлагали, съедай все, бо тоже можешь обидеть хозяев, и они могут подумать, что невкусно приготовлено. Третье. Закончив есть, благодари от всей души хозяев и говори, что было очень вкусно. Им похвала будет приятна, и они могут еще раз пригласить на обед или ужин. Как, Наташа, великолепные заповеди у аспиранта Матвеева, то есть уже доктора? – смеясь, спросил Федько.

– Отличные! – улыбаясь, ответила она. – Они подходят не только для аспирантов, а для всех. Раз у вас такие великолепные заповеди, что их до сих пор помнят другие, то я, Николай Иванович, вечером постараюсь приготовить для вас что-нибудь вкусное и много. Проверим, как вы на практике исполняете свои заповеди.

– Согласен. Мы уже с Петром договорились вечером немного посидеть у меня, вспомнить молодость. Я приглашаю и вас к себе. Я живу один, а главное – в отличие от ваших комнат, у меня есть телевизор. Скучать не будем. Хорошо?

– Хорошо, – эхом повторила за ним Наташа.

– Конечно же, посидим сегодня вечером. Это тоже одно из правил Матвеева. Первые два дня пить и отдыхать, а потом как вол пахать, – пояснил Петр почти стихами.

– Я смотрю – заповедей у Матвеева достаточно много. Больше, чем у Христа… и все как нельзя к месту. Но это я вижу не программа, как говорили раньше, а повседневное руководство к действию.

– Многое сам Петр придумал, – ответил Николай. – Ну, спасибо за суп. А что я не доел, то есть, не подтвердил свой принцип, подтвержу вечером, если будет объект для такого подтверждения. Я пойду.

– Не торопись, – остановил его Федько. – Давай еще по рюмочке. И подтвердишь один из своих принципов, прямо сейчас и Наташа убедится, что у тебя все идет по твоим правилам.

– К сожалению, не по моим. Надо смотаться по некоторым инстанциям. Пока хватит пить до вечера. Значит, договорились – вечером у меня, – он посмотрел на Наташу, будто что-то припоминая. – Петро меня просил оказать вам какую-то помощь? Подиссертации?

– Да. Не могли бы вы, Николай Иванович, посмотреть план. Может, подскажите, как мне лучше подготовить историографию… – она замолчала, раздумывая. – Понимаете, мой научный руководитель – специалист по периоду развитого социализма, и не может мне конкретно что-то посоветовать…

– Да, мне Петро говорил об этом. Плохо, когда научный руководитель берется руководить любой темой. Надо работать с аспирантами над своей проблемой или периодом времени. Создавать свою школу. А так получается кустарщина.

– На Украине все занимаются не своим делом, – вмешался Федько. – Как ты правильно сказал – кустарничеством. Поэты назначают министров, писатели становятся дипломатами, бывшие зеки определяют идеологию государства…

– Да, Петя, – ответил Николай. – Настало время агрессивных дилетантов. Они сейчас рвут себе все, что только могут. То, чего бы им никогда не досталось раньше, в силу отсталости их умственного развития. Зато у них сейчас есть все – деньги, положение, власть… большевики тоже сидели в тюрьмах, а позже стали панами и определяли нужную им политику. Как отмечает история, во времена смуты царствуют подонки. Хорошо жить – естественное состояние человека. И оно тем естественнее, чем ниже у человека моральный уровень. Короче говоря, хорошо жить тем, у кого меньший процент совести.

– Ну ты, Колюха, как всегда говоришь четко, точно в цель. Без промаха! – восхитился им Федько.

– Пока еще алкоголь вызывает у меня обострение мысли. В трезвом виде бы промолчал. Но, если я еще выпью, то моя мысль превратится в хрюканье. Поэтому сейчас я отправляюсь по делам, а с вами, Наталья Николаевна, договоримся так… вы подготовьте свои материалы по диссертации. Я их, может, вечером посмотрю, – и он понял, что врет. Сегодня уж точно он не посмотрит ее работу. Будет пить. Но уверенно закончил: – И чем смогу, тем вам и помогу. А пока – извините.

Наташа согласно кивнула в ответ, а Федько сказал за нее:

– Наташа, знай! Если Матвеев что-то пообещал, то обязательно выполнит, если не сегодня, то в следующий раз. Будь уверена. Значит, до вечера. Мы с Наташей что-нибудь прикупим в магазине и приготовим ужин.

– Хорошо. Извините еще раз, Наталья Николаевна, что не могу сразу же, непосредственно сейчас, поговорить с вами о ваших делах. Но я еще раз повторяю – я вам помогу. И правильно Петро сказал – если не сегодня, то завтра обязательно. А сейчас я побежал. До вечера.

– До вечера! – снова эхом откликнулась Наташа, внимательно глядя на него ставшими вновь тревожными глазами.

– Будь здоров! Успехов, – коротко напутствовал его Петр.

Николай пошел к двери, не оглядываясь. Не хотелось вновь встречаться с глазами, которые, кажется, понимали его состояние и, может от этого, казались знакомыми. Когда дверь за Николаем закрылась, Наташа спросила Петра:

– Неужели он в таком состоянии поедет в министерство?

– Конечно! Раз он себе что-то наметил, то будет выполнять намеченное в любом состоянии. Он волевой человек. Я его знаю…

– Заметно, что он волевой человек… только много пьет. И взгляд у него какой-то странный…

– Я это тоже заметил. И вообще, мне кажется – таким, как сегодня, немного растерянным, я его никогда не видел… впервые у него такое. Вот этого я не пойму. Он всегда уверен в себе. Он верит только в себя, больше ни в кого. Но на тебя он действительно смотрел очень странно. Может, много выпил? А может, Наташа, он на тебя глаз положил?

– Когда что-то хотят от женщины, то так на нее не смотрят. По-другому смотрят. Или нагло, или заискивающе. А здесь как-то загадочно и с тоской. Нет, это не взгляд он на меня положил, он что-то вспомнил, но промолчал. Петя, ты тоже это заметил?.. Ты его много лет знаешь?

– Да. А что?

– Он страшно одинокий человек.

– Ошибаешься. У него много друзей. Всегда в его комнате – гости. Его любят женщины. Он никогда не чувствует себя одиноким.

– Нет, Петя, ты ошибаешься. Он страшно одинокий человек с большим количеством друзей и прекрасной коммуникабельностью. Он – страдающая личность, и поэтому – честолюбивый индивидуалист. Такое всегда интересно. Быть с ним рядом – тревожно… даже опасно. Поэтому он притягивает к себе людей. Особенно романтиков и надломленных душевно людей. Ты его прошлую жизнь хорошо знаешь?

– Вроде. Но где и с кем он бывал, я тебе не скажу.

– Мне и не надо этого знать. Хочется узнать о нем другое… которое он никому, даже сам себе не рассказывает и не вспоминает. Плохо ты его знаешь, Петя, хотя знаком с ним много лет.

– Может быть. Он непредсказуем и уже тем интересен, особенно женщинам. А теперь пошли по своим делам. Я еду в библиотеку…

6

В своей комнате Николай еще раз умылся холодной водой, посмотрел в зеркало и, в целом, остался доволен своим видом. «Лицо, правда, выглядит помятым, но через час-два оно будет в порядке», – решил он. Но своей головой он был недоволен. Она была наполнена созерцательной пустотой, мыслей не было, да и просто не хотелось думать. Организм устал и требовал отдыха. Но этого нельзя было себе сейчас позволить. Надо было идти и решать свои нелегкие проблемы.

«Ничего, – успокоил он сам себя. – Через час голова тоже придет в порядок».

Николай сложил в пакет папки с необходимыми документами, еще раз мельком взглянул на себя в зеркало и, резко отвернувшись от него, вышел. На улице было солнечно и тепло, недавно начался второй месяц осени. Куртку он не взял – хватит костюма; киевляне тоже ходят налегке – жарко. Он пошел на автобусную остановку. На пересечении трех дорог у «Витерца», который завсегдатаи называли фамильярно – «Сквозняк», он неожиданно увидел своего давнего знакомого из Тернополя.

Это был Стефан Дубчак. Несколько лет назад они учились на курсах лекторов в обществе «Знание» и тогда подружились, в основном, на почве постоянных выпивок. Но с тех пор, как закончились курсы, они виделись редко, иногда получали через знакомых приветы друг от друга. Высокий, худощавый Стефан остановился первым, вглядываясь в Николая. Тот тоже притормозил. Несколько секунд они молча разглядывали один другого, и Стефан первым произнес:

– Колька, це ты?

– Це я, – по-украински ответил Николай.

Раньше Николай не понимал различий между Восточной и Западной Украиной, но в последние годы у него появилась внутренняя неприязнь к западенцам. Но Стефан не в счет – старый, добрый товарищ, распивший с ним не одну бутылку доброй горилки и вонючего бурячного самогона, в больших объемах производившегося жителями Галиции.

– Здравствуй, Мыкола! – радостно протянул ему руку Стефан.

Раньше они могли и обняться при встрече, но Стефан, видимо, тоже испытывал не совсем добрые чувства к москалям.

– Здравствуй, Стефан! – так же радостно, временно забыв неприязнь к западным землякам, ответил Николай.

Они пожали руки, и Стефан спросил:

– Какими судьбами тебя занесло в Киев? Я слышал, ты уже доктор наук?

– Вроде бы доктор, но еще и нет. Не утверждают защищенную диссертацию. Вот поэтому я здесь. А что ты делаешь здесь?

– Появилось свободное время. Решил заняться наукой, – он никогда не говорил всей правды – природная черта галицийцев: оставлять что-то при себе. – Давай зайдем в кафе, выпьем по рюмке, вспомним былое?

– Стефа, у меня нет времени… да и пить сегодня нельзя. Если хочешь, то можно кофе.

Николай решил, что чашечка крепкого кофе не помешает – прояснит голову и взбодрит организм. Они зашли в кафе. Посетителей не было, – не как раньше, когда нельзя было найти место у стойки. Даже кофе сейчас было многим не по карману. Стефан заплатил за кофе и отказался от денег, предложенных Николаем.

– Не надо. Я бы лучше угостил тебя горилкой… но раз нельзя, то нельзя. А вечером как?

– Вечером я свободен, давай встретимся.

– А в какой комнате ты живешь?

– В хорошей. Двести шестидесятой. Так что приходи ко мне вечером. Весело будет. Ко мне уже записались гости на вечерний прием, – засмеялся Николай.

– Добре. Я тоже записываюсь. Когда приходить?

– Часов в семь-восемь. Точно не могу сказать, – Николай быстро выпил маленькую чашечку кофе. Говорить много не хотелось, хотя он был искренне рад встрече. – Давай не портить нашу встречу торопливыми вопросами и краткими ответами. Вечером по-хорошему посидим и вспомним старое.

– Значит, так, Коля! Я к тебе вечером обязательно приду. Но ко мне вечером тоже должны прийти гости… хотя мы, я надеюсь, разрешим эту проблему совместно.

Они вышли из кафе, закурили и снова подтвердили желание встретиться вечером. Потом Николай перешел через дорогу и дождался автобус тридцать восьмого маршрута. Салон был забит, что называется, битком. Было жарко от разопревших тел. Посидеть и отдохнуть в автобусе не удалось, но после выпитого кофе он чувствовал себя бодрее. На конечной остановке Николай вышел и пошел к входу в метро.

Раньше станция называлась «Дзержинская». Но ветер национальных перемен в корне изменил не только ее название, но и многое другое. На волне борьбы с коммунизмом и русизмом переименовывались не только одиозные названия, но и вполне нормальные – названные именами великих русских людей. Сейчас все это подавалось под национальным соусом – возвращение старых исторических названий столице. А были ли они раньше? Две трети Киева было построено в советское время на безымянных пустырях. Но, тем не менее, выискивались исторически-национальные корни и внедрялись в жизнь новые названия.

Людей в метро было немного. По их взглядам и нервным движениям можно было предположить, что они находятся в ожидании каких-то непонятных и грозных событий. Да, это было действительно так. Политическая обстановка в Киеве накаленная – главные события впереди. Пассажиры больше молчали, знакомые перекидывались редкими словами и репликами, скрывая свои политические пристрастия и личные взгляды. На них было неприятно смотреть – запуганных и растерянных.

Николай решил выйти не на майдане Незалежности, а чуть раньше – на площади Льва Толстого, имя которого, даже официальные лица Украины, не говоря о пещерных националистах, склоняли на всякие лады. Обзывали его великодержавным российским шовинистом и посредственным писателем, не достигшим в своем описании реалистической жизни вершин Шевченко и Франко. Также негативно оценивалось творчество Пушкина и Достоевского. Их называли украинофобами. Великого поэта за «Полтаву», гениального прозаика – вообще не понятно за что. Возможно, что когда-то он в негативном плане отобразил образ поляка – ближайшего славянского родственника галицийцев. Возможно?

Николай решил пешком пройти по Крещатику, а заодно немного проветриться. Крещатик, как всегда, был переполнен спешащими людьми. Нужно было постоянно быть начеку, чтобы не врезались в тебя или самому не толкнуть кого-либо. Площадь у Бессарабского рынка, в прямом смысле, кишела народом. Вовнутрь, через его узкие двери вливались толпы, а изнутри выскакивали люди, нещадно толкая друг друга локтями, плечами, коленями и наполненными сумками. Бессарабский рынок считался в Киеве самым дорогим, но, видимо, цены в магазинах были еще выше, раз народ устремлялся сюда.

Николай зашел в магазин, в котором когда-то продавали болгарскую парфюмерию. Еще несколько лет назад, особенно в день прихода машин с товарами из Болгарии, здесь нельзя было протолкнуться из-за наплыва покупателей. Сейчас же в нем царила благообразная тишь – дорогие шубы стоимостью в сотни и тысячи долларов отпугивали покупателей. Все импортные товары от рубашек до костюмов были не по карману простым жителям. Магазин стал элитным и недоступным простому люду. Николай не стал подниматься на его второй этаж – и так все ясно – и вышел на улицу.

В подземном переходе, на каждой ступеньке, стояло по нищему – от самых малых, едва вышедших из грудного возраста детей, до глубоких стариков и старух. Их было так много, что не представлялось возможным подать хоть части из них тысячу купонов.

Возле здания киевского исполкома, сразу за ЦУМом, возле намалеванных неумелой рукой плакатов, на которых были не рисунки, а грамматические тексты, кучками толпились люди. Их было немного. Всем надоела беспрерывная и бестолковая агитация о национальном приоритете украинцев, обвинения в адрес предыдущих властей, особенно России.

Ради любопытства Николай стал читать один, написанный от руки, плакат. Текст гласил о том, что во времена жестокого московского царя Петра Первого гетман Полуботок вывез в Англию бочонок с золотом. Его до сих пор не нашли. Хитрые англичане просто скрывают этот факт и прикидываются дурачками. Но, как явствовало из содержания плаката, инициативная группа по поиску золота Полуботка, раскопала в архивах неизвестный ранее никому «тайный» документ, где сказано, что это золото с процентами, получила другая «насильница» над Украиной – московская царица Екатерина Вторая. Поэтому сейчас Россия должна вернуть это золото Украине, – вместо Англии, но уже с трехвековыми процентами. Плакат был старый, и достаточно обшарпанный. Видимо, золотоискатели давно агитировали киевлян активно включиться в борьбу за золото. Николай так и не смог до конца уразуметь общую цифру не имеющегося пока в руках народа богатства – то ли с десятью, то ли с двенадцатью нулями. Но ему запомнилась, более простая цифра – на каждого нынешнего жителя Украины, от только что родившегося, до лежащего при смерти, приходится 480 тысяч фунтов стерлингов. «Поэтому, – призывал плакат, – надо собрать три миллиона голосов под письмом своему президенту». И все это для того, чтобы он имел народную основу для выдвижения соответствующих требований к российскому президенту. Но столько подписей золотоискатели, по-видимому, еще не собрали. В присутствии Николая никто из любопытствующих своей подписи не поставил. Люди читали, хихикали над идиотизмом инициаторов и уходили, несмотря на призывы усатых молодцов проявлять любовь к родине и народу.

«Сильно загибают, по крупному работают! – подумал Николай. – Если давать народу, то миллионы; и не купонами, а фунтами. Фантастично, а значит – привлекательно».

И ему вдруг захотелось разыграть кладоискателей. А почему бы нет? Он почти доктор исторических наук. Знает историю, пожалуй, лучше, чем все эти усатые молодцы вместе взятые, неплохо живущие за счет золотой идеи. Он закурил и обратился к крепкому черноволосому парню, которому бы следовало пахать и производить что-то конкретное, а не агитировать. У черноволосого парня были жесткие, немного рыжеватые усы, струившиеся ниже губ до подбородка, как ручьи из канализационной трубы. Рыжие усы и черные волосы на голове контрастировали между собой, и в анфас он смотрелся будто бы окрашенным.

– Послушайте, – обратился Николай к парню по-украински. На русскую речь тот мог не прореагировать или обругать обратившегося. Ненависть ко всему русскому у людей такого сорта была патологической. – А это правда, что столько много золота отправил гетман Полуботок в Англию?

Парень встрепенулся, обрадованный завязывающимся разговором, и заученно начал:

– Вельмишановный пан!

Это было традиционное польское обращение, означающее «высоко-» или «глубокоуважаемый пан», свойственное западноукраинцам. Называя даты, цифры, имена, парень, как автомат затараторил о подлости москальского царя Петра – мучителе запорожцев, который загубил славных гетманов Мазепу и Полуботка. О Екатерине-развратнице, которая золото Полуботка прятала под своей кроватью, чтобы оплачивать труд своих любовников.

Выждав, когда парень словесно истощился и остановился, чтобы перевести дух, Николай задал новый вопрос:

– А у вас есть документ о передаче этого золота России? – спросил он, показывая всем видом, что он неосведомленный в истории человек.

– Да. Пока не само письмо, а копия. Там прямо написано, что английский банк отдал это золото и деньги с процентами царице Катьке. А раз Московия использовала золото для себя, то она должна его отдать нам с еще большими процентами.

– А копию вы можете показать?

– Ее у меня нет. Она хранится в сейфе нашего руководителя.

– Так размножили бы этот документ на ксероксе или напечатали в газете! – продолжал гнуть линию наивности Николай, внутренне напрягаясь, чтобы не сорваться и не показать свою грамотность и злость против них.

С началом диалога вокруг них стали собираться люди. Пока их было немного, молчаливо прислушивающихся к беседе.

– Документ написан иноземным языком, – снисходительно пояснил усатый парень собравшимся, как неразумным младенцам. – Поэтому его очень сложно прочитать, не зная иноземных языков. Английский язык сильно изменился за эти годы, и его может понять только дюже грамотный специалист.

– А в каком архиве вы нашли документ, в какой стране? В Англии?

– Не в Англии. Документ о передаче золота в Россию обнаружен в Польше. История его такова. Наполеон, уезжая из Москвы, вывез из нее царские документы. В Варшаве он оставил их одному приватному лицу. И вот его потомки обнаружили этот документ. Он подлинный и настоящий, – парень победно оглядел окружающих, убежденный в том, том он разъяснил все толково. – Потому, панове, подписывайте реляцию президенту, чтобы он потребовал наши деньги у России.

«Сильно загибает. Наполеон… Польша. А при чем здесь она? Правда, она выдвигала и не единожды финансовые требования к России, чтобы та заплатила им приличную сумму за нанесенный моральный ущерб за то, что когда-то поляки лишились своего государства. Все по вине России. Пруссия и Австро-Венгрия в этом деле не в счет – их Россия заставила делить Польшу. Поэтому, если и есть документ о золоте, то он мог быть сфабрикован только в Польше», – проанализировав эти данные, Николай продолжил разговор.

– На плакате написано, что Полуботок являлся гетманом Левобережной Украины. Так?

Усатый парень утвердительно кивнул и торжественно произнес:

– Так! Теперь каждому из нас причитается почти по полмиллиона фунтов стерлингов! – он многозначительно вытянул вверх указательный палец, поднял вслед за пальцем руку к небу, громко подчеркнув: – Каждому! А это не американские доллары или москальские рубли, а фунты! Они дороже. Вот их надо истребовать с России. Подписывайтесь! – чуть ли не скомандовал он, увидев, что толпа, привлеченная разговором, увеличилась.

Но в ответ раздались аморфные голоса:

– Та дурнощи все это!

– Кто отдаст такие деньги задаром!

– Заправляет балаболка, а все уши развесили!

Кто-то понаивней спросил:

– А деньги будут давать на руки или держава все заберет?

Золотоискатель, довольный, что в разговор включились новые люди, продолжал просвещать толпу:

– Как распорядиться этими деньгами – вам решать! – он сделал широкий жест руками в их сторону. – Потому что эти деньги – народные. Захотите, берите полмиллиона этого стерлинга на руки, положите в банк и можете не работать, а жить только на их проценты…

– А кто же будет работать? – раздался насмешливый голос.

– Этот вопрос можно решить радикально. Пусть у нас на полях и заводах работают безработные из других стран. Там у них огромная безработица. Вот вы читали, что в Германии работают на заводах, полях, убирают улицы иноземные рабочие? Мы точно также можем решить эту проблему. Несложно, как видите. К нам побегут со всего мира рабочие, а мы должны будем только отобрать лучших из них…

«Что за психология? – раздумывал Николай, временно умолкший и слушавший разговор других. – Сами живем на подачках, находимся на положении отсталой африканской страны, а мечтаем иметь бесправных рабочих из других стран. Это же философия раба! И это настойчиво вдалбливается украинскому народу – прививка понятия его верховенства в мире».

А просветитель масс тем временем продолжал развивать и углублять золотую тему:

– Такие иностранные рабочие будут работать за гроши, а мы ими руководить. Но можно и по-другому. Каждый из вас может вложить деньги в иностранные банки и также иметь с них проценты и жить гарно! Вот так живет Швейцария. И все там богатые, – только за счет банков… и экология у них хорошая потому, что нет промышленности! Как видите, есть много вариантов, как лучше распорядиться нашими кровными деньгами. Если захотите отдать свои деньги державе, то она должна создать точно такие же банки, как в Швейцарии, чтобы все мы получали хорошие проценты, давая кредиты другим странам. Ясно!? – победно гремел голос усатого молодца, уставшего от такого длительного разъяснения «темноте» простого вопроса – куда девать будущие миллионы. – Подписывайте реляцию президенту! Чем быстрее это сделаем, соберем три миллиона подписей, тем быстрей получим свои деньги!

«Боже мой! – ужаснулся Николай. – Главное для них – не работать, а все иметь, как манну небесную. Иметь за счет других, более несчастных».

В ответ на разъяснения золотоискателя снова раздались голоса, но уже насмешливые:

– Дураков ищите!

– Нам до Европы еще тягаться!…

– Мягко стелешь – твердо спать!

– Ребята, из грязей станем князья!

Но из толпы вышел мужчина и хмуро спросил:

– Шо подписать? С москалей надо потребовать наши деньги. А если не дадут, то хоть крови им попортить.

– Отдадут. Никуда не денутся. Вот здесь распишитесь. Адрес не нужен. Спасибо.

Диалог золотоискателя с народом заканчивался. Люди начали расходиться, не подписав массово так называемую реляцию. Тогда Николай вновь вернулся к ранее заданному вопросу.

– Так гетман Полуботок был гетманом Левобережной Украины! А Западная Украина не входила в состав его гетманата! Была в составе Польши.

– Ну и шо? – насторожился усатый, очевидно, не знавший таких тонкостей, но почувствовавший скрытый подвох в словах Николая.

– Так я хочу сказать, что жители Галиции не могут претендовать на золото Полуботка! Его деньги должны получить только жители Левобережной Украины! – В голове у Николая шумело и, дурачась, он почти прокричал: – Так дело в том, что наша доля денег увеличивается за счет исключения галицийцев! Послушайте, люди! Мы должны получить не по полмиллиона фунтов, а где-то семьсот тысяч! Во, заживем!!

Молодой золотоискатель был в явном замешательстве, и к нему на помощь поспешил сидевший на стульчике рядом и не вмешивающийся до этого времени в разговор седоусый и седоглавый напарник, лет за пятьдесят. Он встал и впился выцветшими до бледно-голубоватого цвета глазами в Николая.

– А ты откудова? – сурово спросил он Николая.

– Я? С Донбасса.

– Так слухай ты, и все слухайте. Твой Донбасс в то время тоже не входил в состав Украины. Там булы донские казаки. Значит, и ты не можешь получить гетманские деньги. Зрозумыв?

– Понял, – ответил Николай, продолжая издеваться над золотоискателями. – Значит, истинным жителям Левобережья должно достаться еще больше. По миллиону фунтов! – он обернулся к окружающим. – Так что киевляне, не упускайте свой шанс – всех лишних отсечь, и миллион ваш!

Седоусый побагровел и закричал на Николая, повторив вопрос:

– Ты откудова?

– С Донбасса! – точно так же, как и в прошлый раз, ответил Николай.

– Ты не с Донбасса – ты из КГБ! – пронзая его злобным взглядом, выговаривал каждое слово раздельно седоусый. – Я на вашу братию насмотрелся в тюрьмах и лагерях. Нюхом чую – хто наш, а хто чужой! Провокатор ты! Поэтому и ведешь ворожью пропаганду! – он обратился к толпе: – А вы его не слухайте! Он провокатор! Сами видите! Таких надо гнать с Украины или отправлять в лагеря на перевоспитание. Мы верим в наше золото и добьемся того, что москали его нам отдадут! Верите? Ихний президент как ни вертится, отдаст нам наше украинское золото! Они заработаны кровью нашего народа!

Изумленные его воинственной тирадой, люди молчали. Нынче опасно с ними связываться. Киев запружен унсовцами – вот они прохаживаются по длинным и широким ступеням лестницы у входа в облисполком, вроде, как государственная охрана. Могут подойти сюда и разобраться с кем нужно. Эту опасность почувствовал Николай. Надо было уходить. Но он еще на секунду задержался потому, что раздались робкие голоса, задающие дополнительные вопросы:

– В учебниках написано, что галицийцы вместе с поляками ходили подавлять восстания запорожцев?

– Все это коммунистическое вранье! – уверенно отпарировал вопрос седоусый. Молодой усатый парень теперь молчал, предоставив инициативу в беседе более опытному товарищу. – Галицийцы наоборот стояли щитом в Карпатах, чтобы поляки не могли дойти до запорожцев! Ясно?!

– Так и на Богдана Хмельницкого галицийские войска ходили вместе с поляками? Сам читал.

– Я же сказал, шо все это москальское вранье! – и чтобы его разъяснения выглядели более весомыми, добавил: – Я недаром столько лет провел в лагерях. Хочу сказать вам честно – шо бы ни говорила Москва об Украине – это чистой воды грязная брехня. Поняли?!

Окружающим хватило такого разъяснения с лихвой, и они быстро расходились – аргументы седоусого были убийственными, а главное – с точным прицелом. Лишь несмелый старушечий голосок спросил:

– А где и когда можно будет получить эти деньги? Скажите!

– Еще скажем. А пенсионеров пропустим получать их без очереди. Мы старость чтим! – твердо пообещал седоусый бабушке.

Он склонил голову и, как разъяренный бык из-под доски, в упор смотрел на Николая. Бледно-синие глаза поражали холодной, непримиримой пустотой, ноздри хищно, будто чувствуя кровь, широко раздувались. Николай выдержал взгляд тусклых глаз, потом нарочито насмешливо улыбнулся, как победитель. Медленно повернулся к нему спиной и, больше не оглядываясь, показывая тем самым презрение к золотоискателям, пошел прочь. Да и пора было уходить – в их сторону шли крепкие хлопцы в форме УНА–УНСО. Больше он не останавливался у самодельных плакатов, где рассказывалось о голодоморах на Украине и вине в этом Москвы; о Крыме, который, оказывается, всю жизнь был украинским, а не татарским, тем более не был русским; о притеснениях украинцев москалями в разные века… было противно на душе от всей этой националистической гадости и обидно, что сейчас нельзя ничего серьезного противопоставить им – сила на их стороне, и власть их поддерживает.

От разговорной встряски голова прояснилась, и он чувствовал себя более свежим и уверенным, чем час назад.

Рядом со зданием облисполкома находилась высшая аттестационная комиссия – одна из целей сегодняшнего похода Николая.

7

Показав паспорт дежурному и, получив пропуск, Николай прошел на четвертый этаж. Здесь располагалась такая ненавистная ему сейчас высшая аттестационная комиссия. До сегодняшнего дня он здесь не бывал. Николай разыскал нужную ему комнату в полумраке коридора, – там и должен был находиться Слизнюк – заведующий отделом по защите диссертаций на исторические темы. Комната была небольшой для такого штата сотрудников. Столы стояли впритык друг к другу, на них в беспорядке валялись какие-то папки и бумаги. За столами сидели сотрудницы – шесть или семь девиц цветущего возраста, – старшей, видимо, не было и тридцати, – и только один сотрудник мужчина. Места было мало, на полу стопками лежали переплетенные рукописи диссертаций и снова же пузатые папки. Поздоровавшись, Николай спросил сидящую за крайним столиком девушку, как увидеть Слизнюка.

– Подождите немного, он скоро придет, – коротко ответила та. – Сядьте возле его стола и ждите.

Николай прошел ближе к окну, выходящему на Крещатик, и сел на указанный стул. Он оглядел помещение, сидящих за столами девиц, болтающих друг с другом о посторонних делах. Время обеда закончилось, и у девиц было хорошее настроение, не настроенное на работу.

Единственным работающим в отделе был мужчина. Ему было лет за сорок и, когда Николай внимательно пригляделся к нему, то узнал в нем Ивана Глицеренко или, как его когда-то просто называли – Ванёк. Несколько лет назад он встречался с ним, даже выпивал в одной компании. Тогда он был замурзанным, худым аспирантом в возрасте – далеко за тридцать. О его бестолковости и никчемности ходили анекдоты. Очень долго писал кандидатскую диссертацию, и однажды ее даже приняли к защите. Но председатель ученого совета, ознакомившись с его трудом, мягко посоветовал ему и его руководителю еще немного поработать над диссертацией. Эта доработка длилась года три и, в конце концов, он успешно защитился. Он был из провинции, но сумел как-то пристроиться в Киеве. За время аспирантуры и работы в институте, как утверждали некоторые его знакомые, ему не пожелали отдаться ни одна аспирантка или студентка – брезговали. Он до сих пор был холост и жил в общежитии, но скоро должен был получить квартиру потому, что работал в министерстве. Ваньком часто помыкали более удачливые товарищи по науке и он, будучи аспирантом, всегда имел приниженный вид. Но сейчас его было не узнать – важный солидный чиновник, глубокомысленно читающий какие-то бумаги и одновременно небрежно-уверенным и снисходительным тоном наставляющий других по телефону. На болтающих сотрудниц он не обращал внимания. Как понял Николай, сейчас он разговаривал по телефону с Днепропетровском, со знакомым ему профессором.

– У меня в руках автореферат кандидатской диссертации, которую вы приняли к защите в своем совете. Я смотрю название темы – и что же вижу? Деятельность советских органов в шестидесятые годы по развитию национальной культуры. Вы же знаете, что этого не было в советское время?

По телефону профессор, видимо, возражал против такого мнения клерка из аттестационной комиссии. Ванько, выслушав контрдоводы, продолжал:

– Я понимаю, что там будет критика данного вопроса. Вы правильно мне это разъясняете. Но формулировка темы и план не предусматривают такой критики.

Он замолчал, слушая телефонные разъяснения, и потом поучительно ответил:

– Вы же знаете, что мы не рекомендуем такие темы к исследованию. Также вы знаете – и прекрасно знаете – что никакого развития национальной культуры в то время не было. Наоборот – угнетение. А вы берете к защите такую тему… – он помолчал и потом продолжил: – Раз вы настаиваете на защите этой темы, то вся ответственность ляжет на ваш совет и вас лично. Мы не приветствуем такие темы. Боюсь, что с утверждением диссертации будут большие проблемы… – он снова выслушал мнение Днепропетровска и закончил: – Я вас предупредил, делайте выводы: стоит ли защищать эту диссертацию или нет. До свидания.

Он положил трубку и углубился в чтение бумаг. Николай понял, что диссертация в Днепропетровске оказалась зарубленной, профессор-конформист не допустит ее защиты после такого предупреждения. Чей-то многолетний труд оказался в мусорной корзине. Впрочем, как и его.

Недотепы, типа Ванька, определяли нынешнее состояние исторической науки. Поэтому и проходили на «ура» темы о государственности Украины начиная с самых древних времен – от зинджантропа и до сегодняшних дней. Выходило так, что украинское государство существовало раньше какого-то Египта или Месопотамии. Боже мой! И от этого клерка сейчас зависела судьба Николая.

Ему вдруг захотелось, чтобы Глицеренко обратил на него внимание. Вспомнил, что когда-то они хоть кратко, но встречались за столом, поговорил бы с ним, а он бы постарался выудить из него какую-то небольшую информацию. Каково состояние его дела? Но Ванек специально не смотрел на него – только в стол, и постоянно давал указания в телефонную трубку.

«Ну и черт с тобой, недоучка! – обозлился Николай и не стал смотреть в его сторону. – Не хочешь меня узнавать, не надо. Без тебя обойдусь!»

Слизнюк не появлялся. Николая стало клонить ко сну. Все-таки бурно проведенные сутки сказывались на физическом состоянии. На столе лежали какие-то толстые тетради и журналы. Чтобы взбодриться, он осторожно потянулся к столу и взял тонкий ведомственный журнал, но сразу же за его спиной послышался злой женский голос:

– Положьте! Ничего нельзя брать со стола. Ясно?!

Николай положил журнал на место и оглянулся. На него колючими глазами глядела девица лет двадцати пяти, отвлекшаяся на секунду от болтовни с подругой. Он ехидно посмотрел ей в глаза и усмехнулся. Лицо девицы вспыхнуло от злости и, сжав пальцы до хруста, она с ненавистью впилась начальственным взором в непрошеного посетителя. Николай демонстративно отвернулся от нее. Девицы на некоторое время замолчали, переваривая происшедшее, – кто это нарушает их привычный порядок? Невесть откуда пришедшее ничтожество! Он должен знать свое место. Еще узнает его!

«Здесь ты не доктор наук, – подумал Николай, хотя хотелось сказать эти слова вслух. – А презренный проситель, которым может помыкать каждый клерк».

Встряхнув головой, Николай посмотрел на часы, был уже третий час. Он поднялся и, оставив пакет у стола, вышел в коридор. В полутемноте коридора он нашел туалет и там закурил. Где был Слизнюк? Почему задерживается? Он прождал его почти час. Может, у него совещание или неотложное дело? «Всякое бывает», – успокаивал он сам себя. Голова, вроде бы, перестала болеть, хотя похмельная тяжесть в ней сохранялась. Но зато усилилась усталость во всем теле.

Покурив, он снова зашел в кабинет Слизнюка. Того все еще не было. Он снова уселся на указанное ему ранее место. Стал бездумно разглядывать комнату, окна, выходящие на шумный Крещатик, стены, окрашенные розовой охрой, обязательный для госучреждений портрет усатого Шевченка… таким образом, он решил отдохнуть, немного отключившись от мыслей о будущем разговоре. Девицы вполголоса болтали между собой, переговаривались по телефону со знакомыми. Ваня Глицеренко все время был занят, углубленно что-то читал, потом звонил по телефону. Большей частью это были междугородние разговоры, судя по количеству набираемых цифр на телефоне, и давал серьезные указания. На Николая он не смотрел – весь в научно-государственных делах.

Дремотное состояние Николая развеял телефонный звонок, а вернее – реакция на него Глицеренко. Он вдруг заговорил не властно, а угодливо. Сейчас его рот лил слова не авторитетно, а заискивающе, что было заметно по слетавшим с его губ, междометиям:

– Так, так. Ага. Сейчас. Передам. Слухаюсь…

Закончив разговор, он аккуратно, как драгоценность положил трубку на аппарат, резко вскочил и выбежал из комнаты. Девицы сразу же напряглись, прекратили между собой разговоры, стали раскрывать перед собой толстые папки и раскладывать на столе бумаги. Николай обратил внимание, что папки брались ими поувесистее и потолще.

«Что-то назревает, – подумал он. – Должен подойти Слизнюк».

И действительно – минут через пять в комнату, вместе с Глицеренко, быстрым шагом вошел еще достаточно молодой, с короткой стрижкой, мужчина. Он быстро прошел за стол, сбоку которого сидел Николай, сел в кресло и, взглянув на посетителя, коротко бросил:

– Вы ко мне?

– Да.

– Напомните, кто вы?

– Матвеев. Из Луганска. Я по поводу своей диссертации… узнать – как она?

– А-а! – разочарованно протянул Слизнюк, и его лицо сразу же изменилось, стало скользко-доброжелательным.

«Точно, рыба!» – вспомнил Николай слова Царева о Слизнюке.

Его голубовато-водянистые глаза смотрели уже не на просителя, а мимо него, как на обузу, неожиданно свалившуюся на его голову. Лицо скривилось в предчувствии нелегкого и нудного разговора. Слизнюк, не скрывая неудовольствия, протянул:

– Знаете ли, я сейчас очень занят. Подождите меня, пожалуйста, с час. Может, чуть больше – и мы с вами поговорим. Если можно, пересядьте на тот стул, – он указал на стул у дверей и улыбнулся ласково-скользкой улыбкой, которая должна была означать его полную доступность и доброжелательность. Он не попросил Николая выйти в коридор, было бы неудобно – все работники отдела остаются, а ученого удаляют, а никакого совещания не предвидится.

– Хорошо. Я подожду, – ответил Николай, у которого, собственно говоря, не было выбора.

Он взял свой полиэтиленовый пакет и прошел на указанное место у двери, думая: «Да, действительно скользкий тип. Проскользнет в любую щелку, выскользнет из самых крепких рук».

Слизнюк, тем временем, разложил бумажки на столе по стопкам, перебросился несколькими словами с Глицеренко и они стали чего-то или кого-то ждать. Напряженное ожидание было выписано яркими красками на их лицах. Зазвонил телефон. Глицеренко схватил трубку и начал коротко отвечать:

– Ага! Да-да! Понятно, – и, положив трубку, сказал Слизнюку: – Он выходит от председателя и направляется к нам.

Слизнюк вскочил из-за стола и бросился к двери. Глицеренко и девицы еще усерднее уткнулись в бумаги и нарочито шумно стали переворачивать листы. Через минуту в комнату вошел пожилой военный, со значком народного депутата верховной рады. На его короткой и толстой фигуре мешковато висела военная, защитная, как у десантников, форма. Полевую форму в последнее время полюбили носить тыловики. Она как бы свидетельствовала об их постоянной боевой готовности, о принадлежности к боевому братству непонятно каких военно-исторических сил. Защитная форма у всех одинакова, независимо от стороны баррикады.

Пройдя в комнату, военный громко и благодушно поприветствовал всех:

– Добрый день! Как дела? Работы, наверное, много?

– Много-много, – суетливо ответил Слизнюк. – Места у нас маловато. Видите, документов много, а сотрудников мало. Не можем вовремя решать многие вопросы из-за недостатка места и маленького штата.

– Надо расширяться, – глубокомысленно ответил военный.

– Садитесь, вот сюда, – угодливо суетился Слизнюк, усаживая депутата на стул, на котором недавно сидел Николай.

Военный, в необычной для мирного времени форме, сел на стул. Николай старался рассмотреть, сколько звездочек на погонах народного депутата. Погоны, и звезды на них, тоже были защитного цвета. Но колонна этих тусклых звездочек говорила о том, что это генерал. Наконец Николай рассмотрел, что у депутата три звезды – генерал-полковник. Конечно же, это крупная фигура. Перед ним следует посуетиться. Но что его привело сюда? Николай видел этого генерала по телевизору. Его цепкая память напряженно выискивала в закоулках мозга фамилию генерала и, наконец, выдала куцую информацию – Гуслярко, кажется, первый заместитель министра внутренних дел.

Сделав вид, что он не слушает их и равнодушен ко всему, Николай превратился в слух. Слизнюк сел в свое кресло и быстро заговорил:

– Пан генерал, вам давно пора быть профессором. Почему вы об этом раньше не задумывались? Совсем не обращаете на себя внимания… – угодливо укорил Слизнюк посетителя, обращаясь не по уставу, а по-польски – «пан».

Генерал Гуслярко своей лысой головой на короткой шее полуобернулся назад и посмотрел на Николая, словно чувствуя, что здесь есть чужой. Но, видимо, решив, что сидящий проситель не представляет никакой реальной силы, пожевав толстыми губами, ответил:

– Да, Александр Васильевич, пора решать что-то конкретно. Но всю жизнь было много работы, а свободного времени мало, и оно так быстро бежит. Анализирую свою жизнь и никак не пойму – как это я еще успел при такой круговерти защитить кандидатскую диссертацию? Ох, и много же пришлось работать. Скоро, может быть, придется заниматься мне другими делами. Возможно, перейду на преподавательскую ниву. Раньше перевоспитывал преступников, а теперь буду воспитывать молодую милицейскую поросль.

«Ты ж кандидат наук! – хотелось закричать Николаю. – Тебе не положено профессорское звание». Он понял, зачем пришел сюда генерал.

Слизнюк угодливо отвечал генералу, не стесняясь сотрудников, – они для него будто не существовали.

– Мы все сделаем сами. Оформим документы, вам останется поставить подписи и печати своего министерства. Все нужное подготовит Иван Сергеевич Глицеренко, – он показал рукой на стол Ванька. – Он в курсе и все сделает, как нужно. Лучше его никто не сможет этого сделать. Он ас в оформлении документов, – расхваливал Слизнюк своего подчиненного – и не без причины.

Генерал наклонил в его сторону свою тяжелую голову с выпученными лягушачьими глазами, но Глицеренко был уже рядом с ним, и Гуслярко, сидя, пожал ему руку. На притихших девиц генерал уже не обращал внимания.

– Большое вам спасибо, Иван Сергеевич! – сказал Гуслярко. – Я верю в вашу квалификацию и надеюсь, что все будет сделано на высоком профессиональном уровне, – по-казенному продолжал он. – Надеюсь, что наши взаимоотношения будут полезны всем сторонам, и я смогу отблагодарить вас в скором времени.

Вот почему расхваливал Слизнюк Глицеренко – тому должно тоже что-то обломиться от милиции. Сразу же позабыв о Глицеренко, генерал повернулся к Слизнюку.

– Мы с председателем все обговорили и ваше дело – подготовить необходимые документы по представлению меня к званию профессора.

– Все будет сделано на высочайшем уровне! – рассыпался перед генералом Слизнюк.

Гуслярко снова обернулся и посмотрел на Николая – все-таки милиционер нутром чуял чужого. Его дряблое, одутловатое лицо, – обличие солдафона, злоупотребляющего алкоголем долгие годы, – выражало недовольство присутствием постороннего человека, но, видимо, отсутствующий взгляд Николая, его молчание, подсказали депутату, что этот человек подавлен своими заботами и раздавлен его генеральскими звездами. Гуслярко отвернулся от Николая и сказал Слизнюку, вытягивая вперед толстые губы, возможно, пораженные нервным тиком:

– Я со своей стороны сделал всем, в том числе и вам, то, что обещал. Фотография у вас есть? – он не уточнил слово «всем».

Слизнюк полез в ящик стола, но такой нужной сейчас ему вещи не нашел и ответил генералу:

– Извините, пан генерал. Я сейчас принесу фотографию.

Он ветерком промчался мимо Николая за дверь. Глицеренко вынужден был взять на себя инициативу разговора с Гуслярко.

– Пан генерал, – он обратился к нему так же, как недавно Слизнюк, но не по имени и отчеству. Бывший «товарищ генерал» принимал это обращение, как должное. – Что вы скажете насчет сегодняшнего политического положения в Киеве в связи с гражданской акцией студентов? – он задал вопрос формулировками газет и телевидения.

Глицеренко замолчал, будто задохнувшись, в ожидании ответа генерала. Тот снова покосился на Николая и ответил:

– Выступления и голодовка студентов являются частным моментом в жизни страны. Их требования в основном справедливы. Нам надо поменять в руководстве страны некоторых прокоммунистически настроенных деятелей… – генерал говорил обтекаемо, привычно к любому времени.

Николаю захотелось снова закричать: «Да ты ж раньше был ярым коммунистом! Гонял националистов! Иначе бы не дослужился до генерала! Как ты можешь такое говорить?! Впрочем, ты сейчас борешься с коммунизмом, как раньше с национализмом…» Но смолчал, а Гуслярко продолжал:

– …Хорошо, что киевских студентов поддержала молодежь Западной Украины. Эта акция стала носить всеукраинский характер.

«Да не студенты это! – уже в отчаянии думалНиколай, удивляясь измышлениям заместителя министра внутренних дел. – Это штурмовые отряды украинского национал-фашизма!»

Но генерал спокойно продолжал, используя красивые литературные обороты:

– Наши студенты, если образно выразиться, выполняют те же задачи, что и крестьяне на прополке сорняков. Конечно, в корне они многого не смогут изменить, но части руководителей, работающих по старинке, придется расстаться со своими креслами. Встряска периодически нужна и нашему депутатскому корпусу, – по-благородному самокритично заключил свое краткое разъяснение политической ситуации народный депутат Гуслярко.

В комнату вбежал и бухнулся в свое кресло Слизнюк. Он протянул маленькое фото, видимо, для удостоверения генералу, спросив:

– Такая фотография подойдет?

– Да, конечно.

– А когда состоится поездка?

– Заграничная командировка назначена на конец октября. Готовьтесь к ней. Вам позвонят, когда ваши документы будут готовы.

– Спасибо! – ответил Слизнюк и глаза его увлажнились. – А вы не беспокойтесь. Мы в свою очередь быстро подготовим документацию для предоставления вас к званию профессора.

– Уверен.

Они говорили открытым текстом, не стесняясь присутствующих сотрудниц, тем более – Глицеренко, которому тоже что-то было обещано от всесильного генерала. Единственное – присутствие Николая, – постороннего человека, настораживало старого работника МВД. Но что тот может сделать против такой силы – союза карательного органа и надзирателя за наукой.

Гуслярко поднялся:

– Пора идти. В шестнадцать часов начинается вечернее заседание верховной рады, и я там сегодня просто обязан присутствовать.

– Я вас провожу, – мелким вьюном рассыпался Слизнюк.

– До свидания и всем плодотворной работы, – чинно откланялся генерал.

Слизнюк вышел вместе с Гуслярко. Николай брезгливо констатировал: «Разменяли профессорское звание на командировку за границу – и все довольны».

Через несколько минут явился Слизнюк. На минутку присел в кресло, положил часть бумаг в стол и подошел к Николаю, который продолжал сидеть у двери.

– Вы извините меня. Но я еще занят. Рабочее совещание. Если у вас есть время, подождите меня еще немного.

Его голубые глаза честно смотрели на Николая, но в них мелькало пренебрежительное отношение к посетителю, – подожди, мол, тебе нужней.

– Хорошо, – коротко согласился Николай.

Слизнюк вышел, а он остался сидеть возле двери. Снова захотелось спать. Николай посмотрел на часы, было начало четвертого. Он вышел в коридор покурить. Там в сумраке он увидел высокого, широкоплечего, полноватого мужчину. Присмотревшись, он разглядел, что это Дмитрий Поронин, который раньше его на полгода защитил докторскую диссертацию. Они знали друг друга давно и достаточно часто встречались во время приездов Николая в Киев. Поронин, видимо, уже привыкший к полутьме коридоров высшей аттестационной комиссии, раньше увидел Николая и бросился ему навстречу.

– Коля! Привет. Как ты здесь очутился?

– Здравствуй, Дима! А ты что здесь делаешь? – вопросом на вопрос ответил Николай. – Слышал, тебе утвердили диссертацию?

– Измучили, но утвердили. Полтора года утверждали. Аж поседел за это время, видишь?

– Темно. Пойдем в туалет покурим, там и посмотрю на твою седину.

Они прошли в туалет и закурили. При свете Николай рассмотрел – действительно, Поронин поседел и достаточно сильно. Это был красивый и статный мужчина лет под пятьдесят. Бывший борец, потом комсомольский работник, а сейчас – преподаватель в сельскохозяйственной академии, он чуть раньше прошел то, что предстояло сейчас пройти Николаю. Поэтому им было о чем поговорить. Опыт утверждения диссертации Поронина мог быть полезен Николаю.

– Утвердили мою диссертацию в конце июня, – сказал, затянувшись сигаретой, Поронин, понимая, что Николай интересуется перипетиями его утверждения. – Полтора года мучили, не утверждали, все находили недостатки. Устроили вторую защиту во Львове. Это у них называется коллективная рецензия. На самом деле – та же защита.

– И послали именно во Львов?

– Обязательно! Львов считается критерием не только исторической науки, но и абсолютной истины на Украине.

– Да. Мне уже говорили в глаза – вы из Донбасса не знаете истинной истории Украины…

– Да, во Львове так могут размазать человека по стенке, что не останется сомнений в их правоте. Ну, а как у тебя дела?

– Плохо. Хуже, чем у тебя. Уже год мурыжат диссертацию, пока не дают окончательного ответа. Но скажут – нет. Точно! Не подходит им моя диссертация по идеологическим мотивам, – заключил Николай.

– Ты что, не знаешь, что наша аттестационная комиссия стала идеологическим фильтром? Отсеивают всех, кто не подходит своими взглядами державе. С нами понятно – мы напрямую связаны с идеологией, но точно также они относятся к естественным и техническим наукам. Везде находят политическую подоплеку. Расскажу тебе один только случай. Года два назад защитился из Симферополя один математик. Докторскую написал по проблеме, по которой мало специалистов. В бывшем союзе их, говорят, было с десяток человек, а в мире – может, полста. Так ему не утвердили, мотивируя тем, что это неперспективная и надуманная тема. А его работой заинтересовались за границей, предложили кафедру и лабораторию для дальнейших исследований. Узнали у нас об этом – поднялся небольшой шум. Стали выяснять, почему не утвердили и выяснили, что он участвовал в деятельности «Народного движения Крыма». Вот поэтому и зарезали диссертацию. Наша высшая аттестационная комиссия является не научным, а политическим органом.

– Знаю. Но хочется получить положительное решение.

– Если они наметили не утверждать, то так и будет. Но хуже всего, что скажут об этом не сразу, а будут тянуть, держать человека в подвешенном состоянии долгое время, выматывая нервы, забирая здоровье и убивая всякое желание в дальнейшем заниматься наукой.

– Тебе, Дмитрий, проще. Ты местный. Можешь через кого-нибудь воздействовать на них. А я провинциал, даже не могу долго сидеть в Киеве. Да и нет у меня никаких связей.

– Когда дело касается серьезных дел – многие знакомые становятся непонятливыми до дебилизма. Так что, мне не легче, чем провинциалу. А ты давно здесь находишься?

– Давно. Почти два часа. Слизнюк все время занят. А мне еще надо успеть к Линченко. Поговорить с ним.

– Ты Слизнюка дождешься только к концу работы, к шести часам, – Поронин перешел на шепот. – Он сейчас режется в джокер. Понял?

– Как?

– А так! Здесь собралась теплая компания любителей карт. До обеда они обычно покрутятся на рабочем месте, а потом запираются в одной из комнат и играют в карты. Обычно заканчивают в пять-полшестого, а то и в шесть. Но делают иногда перерывы для работы. Так что ты сегодня можешь и не дождаться их рабочего перерыва. Езжай сейчас к Линченко, а завтра утром приходи. Только так ты его сможешь поймать и поговорить.

Николай был поражен.

– Действительно – так? Ты не обманываешь?

– Конечно. Какой резон мне тебя обманывать! – обиделся Поронин.

– Может, действительно мне поехать сейчас к Линченко?

– Правильно сделаешь. А сегодня зря время теряешь.

Они вышли в темный коридор и встретили Глицеренко, который наконец-то покинул свое рабочее место и дал немного отдохнуть провинциальным соискателям от своих мудрых рекомендаций. Вполне возможно, решил в одиночестве помечтать о презенте, который ему обещал генерал.

– Здравствуй, Иван Сергеевич, – поздоровался с ним Поронин.

– Здравствуй, – коротко ответил тот.

«Они знали друг друга и обращались на «ты». И, несмотря на это знакомство, Поронину столько времени тянули с утверждением», – подумал Николай.

– Ты знаешь этого человека? – спросил Поронин, указывая на Николая.

Глицеренко, как бы впервые, присмотрелся к Николаю, – до сих пор не мог разглядеть его в светлой комнате.

– Да, что-то знакомое… – по-начальнически небрежно протянул Глицеренко, говоря о Николае в среднем роде. Бывший Ванек чувствовал себя человеком при должности. – Вспоминаю. Мы с вами где-то встречались?

– Да, Ваня, встречались и не единожды, – нарочно называя его по имени и на «ты», ответил Николай.

– Наверное, это было так давно, что я забыл, – чувствовалось, что Ванек недоволен таким обращением к нему. Он уже привык к чинопочитанию, просто так к нему не подъехать.

– Что там, Ваня, с моей диссертацией? – напрямую спросил Николай.

– Не знаю, – снова протянул Глицеренко, удовлетворенный тем, что снова стал значим и его просят. – Сами знаете, что из Львова пришла отрицательная рецензия на вашу работу.

– Но рецензию писал один человек, а ученый совет, где я защищался, единогласно проголосовал «за». Неужели мнение одного профессора весомее группы уважаемых ученых?

– Знаете ли, я сильно в эти вопросы не вникал. Докторские диссертации ведет сам Слизнюк, – уклонился от прямого ответа Глицеренко.

– Иван Сергеевич, – сказал Поронин. – Я тебя прошу: узнай, что можешь, о его диссертации? Если можешь, помоги. Я тебя прошу? – выразительно попросил Поронин.

– Ты же знаешь, что от меня здесь много не зависит. И сложно что-нибудь узнать, если сам непосредственно не связан с этим. Но если ты просишь, я узнаю о его диссертации. Но это, еще раз повторяю, очень сложно, – и Глицеренко почему-то тоже выразительно посмотрел на Николая, а потом на Поронина. – Ты объясни ему эти сложности. А сейчас я тороплюсь. Встретимся позже и поговорим.

– Иван Сергеевич, – обратился к нему Николай. – У меня уже нет времени ждать Слизнюка, я приду завтра. Передай ему это, пожалуйста.

– Если торопитесь, то приходите завтра. У Александра Васильевича всегда много работы, – подчеркнул Глицеренко. – До свидания.

Может быть, чуть раньше Николай и поверил бы такому объяснению, но, когда Поронин объяснил ему, чем занят Слизнюк – игрой в джокер – ему стало противно от такой бесстыдной лжи. Он резко отвернулся от Глицеренко и почти забежал в комнату отдела. Девицы, после ухода генерала, снова вели милую беседу. Николай схватил свой полиэтиленовый пакет, успев бросить на ходу «До свидания», и снова выскочил в темный коридор. Глицеренко уже не было. Поронин ждал его.

– Пошли!

И они, спустившись по лестнице, вышли на Крещатик.

8

Крещатик как всегда был переполнен народом.

– Зайдем в кафе? – предложил Николай. – По сто граммов дернем. А то противно на душе.

– В кафе «Крещатик» дорогая водка, с ресторанной наценкой. Давай лучше в магазине возле гостиницы «Днепр», там продают по госцене.

– Давай. Только пошли быстрей.

Они перешли по подземному переходу на другую сторону Крещатика и, перебрасываясь короткими фразами, подошли к майдану Незалежности. На отгороженном железными решетками участке площади стояли разноцветные палатки.

– Это голодающие? – спросил Николай.

– Да. Вроде бы, студенты. Но киевских студентов здесь нет. Они сейчас предовольны, могут гулять в такую теплую осень. Здесь в основном приезжие из Западной Украины. Нашу академию они захватили и никого в здание не пускают. Стали мы с этими студентами разговаривать, а они не могут отличить семестр от сессии. Никакие они не студенты, а сброд, собранный со всей Галиции.

– Пойдем поговорим с ними?

– Не надо. Особенно с твоим украинским произношением, – ответил Поронин, намекая на его не совсем чистую украинскую речь.

– Тогда хоть посмотрим?

Они подошли к ограждению. Внутри лагеря, между палатками, слонялись голодающие, в основном длинноволосые и небритые парни неопределенного возраста. Меньше было девушек. На асфальте возле ограждения стояли бутылки с напитками. На одноразовых тарелочках лежали бутерброды, принесенные сторонниками акции студентов. Изредка голодающие с белыми повязками на головах, на которых для достоверности было написано «голодовка», подходили к этим бутылкам, делали несколько глотков и ставили их на место. Бутерброды голодающие на виду у зрителей не ели, а брали и уносили в палатки, – видимо, для наиболее истощенных, как про себя пошутил Николай.

– Ну, посмотрел? Пошли отсюда, – сказал Поронин.

– Пойдем. Чего они хотят?

– Одно и то же. Как и несколько лет назад – смены правительства. Им все мерещится, что у власти стоят коммунисты. Чтобы трезубец был не малым гербом, а постоянным, запретить русский язык и еще черт знает что. А может, и черт не знает. Пошли!

Они отошли от ограждения, охраняемого милицией. На высоком парапете, ограничивающим тротуар с другого от дороги края, также сидели голодающие с повязками на головах и, в отличие от тех, кто был внутри ограды, отвечали на вопросы любопытствующих, разъясняли свои требования. Дмитрий с Николаем не обращались к ним, только слышали обрывки разговоров.

– Завтра решающий день. Не удовлетворят наши требования, пойдем к верховной раде и возьмем ее, если потребуется, штурмом.

– Банду коммунистов мы привлечем к ответу. Главных из них отправим на гиляку.

– Эти министры довели народ до нищеты и лишают нас и вас независимости.

– Воля или смерть! Вот наш девиз!

Вдруг среди сидящих на парапете голодающих Николай увидел знакомое лицо. Он резко остановился и Поронин недовольно спросил:

– Что случилось?

– Подожди минутку. Сейчас поговорю с одной знакомой.

Да, это была Кирисова Ольга Васильевна или попросту – Оля. Она работала доцентом в Луганском пединституте и была наиболее активной и маниакально-радикальной деятельницей национального движения в Луганске. Ей уже было под сорок, но выглядела она гораздо моложе – стройная, невысокого роста, черноволосая. Она была в плаще, несмотря на жаркий осенний день, и с такой же повязкой на голове, как у других – «Голодовка».

«Зрелый человек, – подумал о ней Николай. – А все еще детство кипит в одном месте. Все ей надо молодежную аудиторию да здоровых бугаев».

Он Кирисову знал давно, со студенческих лет. Большими талантами она никогда не блистала. Но у Оли было огромное преимущество перед ним – она была женщиной. В студенческие годы ее перепробовали все, – от студентов, кто не брезговал такими дивчинами, до преподавателей, которые не растеряли по возрасту свою силу. Так она окончила институт, потом аспирантуру и защитила кандидатскую диссертацию. Она была, – только официально, – пять или шесть раз замужем, но и последний муж недавно ушел от нее. Мужья были разными по возрасту: от зрелых и обеспеченных мужчин, до безусых студентов дневного факультета, лет на пятнадцать ее моложе. Но Оля долго не могла ужиться ни с одним мужем. Злые языки утверждали, что ей мужчина нужен каждые восемь минут. Когда об этом в пьяном разговоре сообщили Николаю, он пытался даже возражать – может, ей мужчина нужен каждые десять минут, но собеседники стояли только на цифре восемь. Теперь среди голодающих студентов ей было привольно. Она должна была чувствовать себя, как матка в улье в окружении трутней. Но на что не пойдешь ради идеи! Где появлялась Оля, там всегда царствовал обман, скандал, сплетни. В конце перестройки она много печаталась в местных газетах. Это были статьи из западноукраинских националистических газет, переведенные один к одному на русский язык, но подписанные фамилией ее первого мужа – Кирисова. На украинском языке прессу в Донбассе мало кто читает. Она страстно стремилась в большую политику, была городским депутатом. Агитационные афишки с ее изображением накануне выборов гласили, что она беспартийная, православная, прекрасный семьянин. Но как только ее избрали в городской совет, она объявила, что является членом конгресса украинских националистов и УНА–УНСО, верна униатской, греко-католической, церкви. Выступая по местному телевидению, она заявила, что происходит из древнейшего боярского рода, который даже старше царской семьи Романовых. Это вообще-то неудивительно, нынче многие стали искать генеалогические корни в княжеских, маршальских и других именитых родах. То, что ее девичья фамилия была Мастеровая, она разъясняла просто – дедушка, скрываясь от сталинского режима, поменял благозвучную фамилию Барятинских на пролетарскую – Мастеровой. В студенческие годы ее так и называли ласково – фабрично-заводская девчонка. А какими крылатыми фразами малоизвестных или вообще неизвестных философов она сыпала – удивительно! Редкий профессионал-философ читал их произведения, а может быть, и слышал о них. Совсем недавно ей стало мало звания городского депутата, и она захотела стать депутатом верховной рады. Баллотировалась во Львове. Но ее там физически побили сторонники другого кандидата – не лезь со своим восточным рылом в западный ряд!

Поистине, прав известный философ, утверждающий, что у женщины, стремящейся в политику, не все в порядке с половыми органами. Кирисова полностью подтверждала его великую мысль практически.

Николай ненавидел ее. Собственно говоря, такая же реакция на него была и у нее.

Он подошел ближе к Кирисовой и с ехидством спросил:

– Оленька! Ты снова вся в борьбе?

Кирисова вспыхнула от ненависти. Было видно, как ее смуглое лицо покраснело. Оно перекосилось от злости и сквозь крепко стиснутые зубы выдавила из себя:

– Да. В борьбе!

Николай нарочно говорил с ней по-русски.

– Ты ж недавно голодала в Луганске, не много ли для тебя? Не умрешь ли от истощения? – с участливым ехидством продолжал он спрашивать ее.

Он намекал на то, что этим летом, в самую жару, она лежала с трагическим лицом на травке газона возле облисполкома и голодала. Она требовала, как гласил плакат, воткнутый острым концом в землю, чтобы освободили из-под ареста одного банкира, который украл немалую сумму денег у акционеров. Причина той голодовки была всем ясна. Тот банкир выделял деньги руховцам и другим националистическим организациям в Луганске, но и себя, видимо не обижал. Его все-таки судили, но дали условно – слишком много украл, а таких не садят. С националистическими кадрами в Луганске бедновато, и не каждый из них является дураком, чтобы открыто позориться перед народом и объявлять голодовку. Но Оля с двумя своими студентами голодала. Луганчане со смехом дивились на лежащую в тени деревьев дамочку с сопливыми юнцами, таким образом, отрабатывающих свои двойки, и советовали ей для того, чтобы голодовка была настоящей, бросить пить воду. Точно так же доктор Хайдер голодал – больше года и не умер. Но через три дня голодовка ей надоела. До нее дошло, что является посмешищем для горожан, и она ее прекратила. И вот Оля – опытная женщина – среди молодежи и снова голодает.

– Не умру, не дождешься! – со злобой ответила Ольга Васильевна. – Вот из-за таких, как ты, равнодушных к судьбе народа и родины, врага независимости, мы живем плохо! Весь мир над нами смеется!

– Это ты точно сказала – мир смеется. Только причем здесь народ? Ему не нужны ваши выкрутасы, – снова съехидничал Николай. – Ты одна тут представительница Луганска?

– Нет! Со мной студенты.

– Тогда ты им должна поставить экзамен автоматом. Ты нарушила их учебный процесс. И многих ты завербовала сюда?

– Для голодающих установлена квота от каждой области. Мы – двое – голодаем от Луганска. Но нас могло быть и больше. Знай это! И не стоит над нами смеяться. Мы – настоящие патриоты, а от равнодушных все беды на Земле! – снова неудачно перефразировала она известное выражение. – У нас горят сердца от несправедливости!

Она его побаивалась, поэтому прилюдно выкрикивала ему в ответ надоевшие еще в прошлом времени лозунги и шаблонные призывы. Он не раз, образно говоря, усаживал ее в лужу в спорах и дискуссиях.

– Когда горит сердце – плохо варит котелок. Это известно всем умным людям. Только бесноватые не понимают, что у них котелок, а не голова. От них такую правду скрывают. Ведь и такие нужны кому-то. А насчет Земли ты перехватила. Может, беды для Украины? От таких, как ты… – он хотел добавить «придурков», но сдержался. – От таких, как ты, как раз и нет жизни другим людям. Вам все время надо держать их в напряжении. Ваше меньшинство навязывает свою волю большинству. Но напряжение не вечно, оно может прорваться…

у нас в стране демократия!

– Я об этом и говорю – демократия меньшинства!

У Кирисовой внезапно не выдержали нервы и она, дико вытаращив глаза, закричала:

– Гнать таких, как ты, надо с Украины! Чтобы и дух ваш выветрился с ее святой земли! – она, как, впрочем, и подобные ей деятели, очень любила трескучие фразы.

– Это ваше самое сокровенное и простое желание. Сделать всех послушными вашей воле. Так уже делали в советское время. Не получилось! Вы тупо повторяете прошлые ошибки.

Смуглое лицо Кирисовой побагровело. Ее рот открылся, чтобы ответить, но слов не было, только густая слюна ледышкой прилипла к языку.

– Вон! – наконец прохрипела она.

К их диалогу прислушивались крепко сложенные голодающие.

– Хто це? – спросил один у кричащей Кирисовой.

– Враг Украины! Вот кто!

– Видно, раз такие речи ведет.

Поронин тронул его за плечо:

– Пойдем отсюда. Не связывайся.

– Я утром не связался с такими же, так до сих пор противно. Хоть сейчас немного душу отведу.

– Пошли. А то я сам пойду.

– Ладно. Пошли.

Голодающие парни враждебно смотрели на Николая, но, видимо, присутствие Поронина – атлетически сложенного, физически крупного и сильного человека, удерживало их от агрессивных действий.

– До свидания, мастеровая, фабрично-заводская, – оскорбил он ее старой кличкой, чтобы еще больше злилась. – Встретимся в Луганске.

– Чтоб ты сдох до этой встречи! – блестя черными, очумелыми от злобы глазами, пожелала она ему. Она ненавидела свою девичью фамилию.

Николай в ответ на эти слова открыто засмеялся, чтобы еще больше позлить Кирисову, и сказал Поронину:

– Пошли, Дима, с нею все ясно. Больной человек.

Когда они отошли, Поронин спросил:

– Ты ее знаешь? Кто такая?

– Из Луганска. Пединститута. Б.., негде пробы ставить. И натуральная, и политическая.

– Они нынче одинаковы, что политики, что б… – подвел итог Поронин.

Они зашли в магазин. Николай взял по сто граммов водки, две сосиски на закуску, и они встали за столик.

– Как противно все это видеть! – нарушил молчание Николай. – И когда люди поумнеют и не станут портить друг другу жизнь?

– Никогда. Пока галицийцы не сотворят государство по своему образу и подобию – не успокоятся. А они упрямы до безумия, все должно быть только по их.

– Этого качества у них не отнять. Ладно, давай за встречу, а то, говорю, противно на душе.

Они выпили, и Поронин сказал:

– Действительно противно стало жить. Я ж родом со Смоленщины, а здесь живу уже тридцать лет. Никогда не думал уезжать отсюда, а теперь думаю. А куда ехать? Старики уже умерли, с родней связи потеряны. Эх!

– Дима. Ты лучше скажи, почему твою диссертацию долго не утверждали?

– Скажу, Коля, главную причину. У меня монография вышла давно и на русском языке. Сейчас, ты знаешь, научные труды должны быть изданы только на украинском языке. Вот в чем задержка. Я защитился в университете. А ректор университета, вроде, умный человек, но прожженный националист, опубликовал статью. Знаешь, под каким названием? «На украинском языке говорит весь мир». До большего маразма академик не мог додуматься. Сделал вывод – раз африканцы и азиаты, обучающиеся в университете, изучают украинский язык, то значит – действительно весь мир говорит на украинском. Не на каком-то английском… тьфу! А о своем кармане ректор не забывает. Создал сам себе банк и туда перекачивает университетские деньги. И все под вывеской борьбы за независимость. А у тебя диссертация отпечатана на русском языке?

– Да.

– Вот и главная твоя ошибка, может быть, роковая. Слизнюк русский язык на дух не переносит. И еще добавлю, они хотят из тебя немного денег выкачать. Например, тысячу долларов. Это такса. Слышал, как на это намекал сейчас Глицеренко?

– Хрен им, а не доллары. Из-за принципа не стану давать им взятку! Да и нет у меня таких денег. А ты давал? – прямо спросил Николай.

– Значит, вопрос о предложении Глицеренко отпадает. Я тебе ничего не говорил. Очень сложно с прибывшими в Киев из Галиции, и занявшими высокие руководящие места, – ушел от прямого ответа Поронин. – Они не умеют работать, но любят сидеть в командных креслах.

Николай не повторял своего вопроса – раз Поронин уклоняется от прямого ответа, значит, не следует спрашивать лишнего.

– Сейчас я был свидетелем, как генерал взял себе профессорское звание, а взамен дал заграничную командировку Слизнюку. А что другим – не знаю.

– Званиями и степенями они торговать умеют. Но выборочно, со строгой социальной дифференциацией. Вот, недавно профессором стал президент Кучма. А он не ведет преподавательской работы и пока кандидат наук, – его глава администрации тоже меньше месяца назад получил докторскую степень. Защитился без монографии, что вообще не положено. Журналисты раскопали этот факт, подняли было шум, но им заткнули рот. Сейчас в президентской команде все академики, в крайнем случае – член-корры. Скоро уборщицы и дворники в президентском дворце будут, как минимум, профессорами и доцентами. И воплотятся в жизнь слова старой песни – «страна мечтателей, страна ученых». Этой страной будет Украина. Рыба гниет с головы, мы – с президентской команды. Они лучше нас понимают – должности приходят и уходят, а звания остаются. Обеспечивают себе безбедное будущее. Им это сделать просто – нам сложно. Над нами можно издеваться. И аттестационная комиссия в этом вопросе держит нос по ветру. Слизнюк уже академик. И знаешь, какой академии?

– Какой?

– Права. Не имея при этом юридического образования. Себя он не обошел.

– Давай еще по соточке? А то противно слушать о научных достижениях наших правителей, – предложил Николай, которому надоел этот разговор.

– Да. Но только сейчас я плачу.

– Согласен.

Поронин принес еще два стакана, где было налито по сто граммов, и снова же каждому по сосиске.

«Не напьюсь ли я?» – с тоской спросил себя Николай, но отступать было поздно.

Поронин, поставив все на стол, сказал:

– Как опостылело читать навязываемую нам историю Украины! Там в каждой строчке одно и то же – Россия главный враг Украины, украинцы самые умные и лучшие. Сам знаешь.

– Читай по-своему.

– Так и делаю. Но сильно не разгонишься. Доложит какой-нибудь национально осведомленный студент, куда следует, и полетишь с работы за неблагонадежность. А потом по специальности не устроишься. Правда, кое-что я студентам рассказываю, но осторожно. Хочешь, я тебе расскажу правду о происхождении жовто-блакитного знамени или трезубца? Всем вдалбливают в сознание, что это – символы древней Киевской Руси. А на самом деле знаешь, кто дал Украине знамя и герб?

– Немного знаю.

– Выпьем, и я расскажу.

Поронин, несмотря на свои прекрасные физические данные, пьянел быстро, и Николай это знал. И вот сейчас, выпив, он посмотрел на Николая осоловевшими глазами и продолжил:

– Когда в прошлом веке Австро-Венгрия дала автономию Галиции, то надо было дать ей и какие-то административные атрибуты. И вот, чтобы показать ничтожество Галиции, австрийцы дали им желто-голубой флаг. Голубой – цвет сексуальных меньшинств. В Австро-Венгрии в то время были распространены мужские бани. Вывески на мужских банях, где собирались гомосексуалисты, окрашивались в голубой цвет. А в Вене проститутки были обязаны носить желтый шарф, шириной в ладонь и длиной в один шаг. Эти цвета, собственно говоря, применяются во всем мире для таких подобных категорий общества. И один граф, возглавляющий комиссию по определению статуса Галиции, сказал так – давайте дадим галицийцам самые позорные цвета для их флага, чтобы весь мир над ними смеялся. Так и сделали. Наградили этими цветами Галицию. А они вначале не поняли, а потом смирились. Лучше иметь дерьмо, чем ничего. А трезубец – знаешь?

– Знаю. Табельное оружие Посейдона, которым он раскалывал скалы и протыкал все живое. А также нарожал уродов в виде циклопов, тритонов и прочей нечисти. Впрочем, это видно и сейчас. В восточной мифологии это знак любви и раздора.

– Может быть. Но посмотри на наш герб. Видишь, на окне магазина он намалеван. Такой ветвистый. Присмотрись повнимательней к нему. Это мужской и женский половые члены. Этим австрийцы как бы показали – мы вас драли, и впредь драть будем. А трезубец или вилы – один из страшнейших символов преступного мира. Некоторые уж очень страшные рецидивисты наносят трезубец в виде татуировки на бедра. Он символизирует угрозу, силу, насилие… и точно – угроза идет из Галиции. Очень уж галицийцы агрессивны. Все должно быть по их. А какой она была раньше? Захудалой, забитой, униженной… читал Гашека? В солдате Швейке он называет Западную Украину галицийской вонючей дырой. И не зря. Вони от них действительно много, на весь мир. И нас они затопили своей мразью. Бежать отсюда… но куда? – снова, но уже тоскливо, закончил Поронин. – Сын учится в институте, второй сын через год заканчивает школу. Проблем много, а жить здесь не хочется.

– Я тоже, Дима, хочу куда-нибудь уехать. Точно такая же ситуация. Какой-то тупик – моральный и материальный.

Они доели сосиски, и Николай сказал:

– Все, я побежал. А ты сегодня, если нечего делать вечером, приходи ко мне в гости. Ты ж недалеко от общежития живешь?

– Не знаю. Если будет время, то зайду. А так не обещаю.

– Тогда, на всякий случай, я с тобой не прощаюсь.

– Посмотрим.

Они расстались. Николай пошел в сторону Днепра, свернул за угол, на улицу Грушевского, которая раньше называлась Кирова, а до революции – Александровская. Старейшую улицу недавно переименовали, но возвращаться к старому историческому названию – имени российского царя – не позволяла национальная гордость.

Книжный магазин «Наукова думка» был открыт, а Николай страшно любил бывать в таких магазинах. Любил порыться в книгах, купить ценное издание. Но ныне книжный отдел занимал лишь одну пятую, а может – десятую часть прежней магазинной площади. Остальная часть была оборудована красивыми витринами, на которых стояли иностранные телевизоры, фотоаппараты и прочая бытовая техника. Было жалко, что такой умный магазин в центре столицы оказался уничтоженным. На столах, которые сейчас изображали прежние под потолок стеллажи и полки, скучно лежали книги. Много было любовных и детективных романов. Научной литературе был отведен небольшой уголок. Николай стал просматривать историческую литературу. Монографий почти не было. А то, что было, – его научной проблемы не касалось. Зато в большом количестве на столах и кафельном полу, стояли стопками и валялись россыпью книжки и брошюры с ностальгическими названиями: «Кто такие украинцы и чего они хотят?», «Откуда произошли украинцы», «Роль Украины в мировой цивилизации» и много других, с некоторыми вариациями названий, но с одним и тем же содержанием. Много было брошюрок о происхождении флага и герба, а также других символов. Их авторы спешили заработать на национальном буме.

«Вбивают в голову народа идиотизм», – подумал Николай и, ничего не купив, вышел из магазина. Одно его только удовлетворяло – что эта тлетворная литература не пользуется спросом.

Рядом с магазином находилась остановка автобуса шестьдесят третьего маршрута, и он влез в переполненный салон. Из окна автобуса он видел здание верховной рады и вечно стоящих возле него пикетчиков с плакатами и транспарантами, на которых были изложены какие-то требования.

«Надо завтра прийти сюда и почитать плакаты – что еще требуют галицийцы. Наши, с Донбасса, сюда не ездят. Только шахтеры периодически наезжают и требуют повышения зарплаты, и ничего им больше не надо, и всем они довольны, – неожиданно с обидой подумал он о своих земляках. – А из Галиции требуют по-крупному. Например, поменять правительственный курс – и баста!»

9

Здание бывшего института истории партии было белоснежным и выглядело воздушным. Сейчас институт переименовали – по исследованию истории национальных меньшинств. Нынешняя власть как будто бы мстила институту за прошлое название, которое отождествляло прошлую власть, дав ему название со словом «меньше». Что ж – это тоже важная проблема. На Украине проживает много народов, и изучать их историю надо. Но русские не относились к меньшинству. Их не отнесли и к большинству, хотя абсолютно большая часть населения говорит на русском языке. Для националистов русские просто не существовали. Они – враги Украины. Поэтому последние пять лет проводилась политика вытеснения всего русского с Украины. Зато глубоко изучалась история крымских татар – они более всего пострадали от России. Для них в Крыму делалось все – они главная сила в противостоянии там русским. Более далекая перспектива – исламизация Крыма – не рассматривалась. Крымские татары сейчас им нужнее, чем будущее Крыма. Русины в Закарпатье – не русины, и их записывали украинцами. Не спрашивая их мнения – нечего цепляться за старое, давно отжившее – если даже это древнее название народа. Греки, живущие на побережье Азова и Черного моря, давно не те греки, что в Греции. Они слишком глубоко восприняли русскую культуру. Ничего, со временем эту, чуждую им культуру, заменит украинская. Караимы… пусть пока останутся ими. Они близки к еврейству, а их интеллигенция чутко ловит своим носом все новое. Она никогда не станет украинской интеллигенцией, но будет громогласно поддерживать все украинское. Молдаване? Пусть станут украинцами, а не хотят – пусть отправляются в свое государство. А остальные, отдельные осколки разных народов, будут украинцами. На эти осколки не надо тратить национальную силу – они добровольно перейдут в украинство.

Такое огромное здание – институт истории национальных меньшинств – Украина не могла содержать, и большую его часть сейчас занимало посольство Российской Федерации. Возле главного входа толпились люди, но не в институт, а в посольство. Николай обратил внимание, что много иностранцев: негров, вьетнамцев и других, отличных от славян, людей. Переносные витрины под стеклом объясняли просителям, как правильно заполнять документы, и как всего за двенадцать долларов взять себе российское гражданство.

Он прошел в двери, где охрана с автоматами остановила его. Пришлось объяснять, что он идет в институт, а не в посольство. Ему тогда указали в сторону старичка-вахтера. Тот сначала позвонил Линченко и, получив добро, выписал Николаю разовый пропуск. Николай поднялся на лифте на третий этаж и разыскал нужный кабинет.

Линченко был талантливым историком и умнейшим человеком. Ему было под пятьдесят. В свое время он был, наверное, самым молодым доктором в Союзе – защитился в тридцать лет. При входе Николая Линченко встал из-за стола, пошел ему навстречу, приветствуя словами:

– Здравствуйте, Николай Иванович. Добро пожаловать к нам в Киев.

Он крепко пожал руку Николаю. Они симпатизировали друг другу не только потому, что оба отличались оригинальностью мышления, но, может, и потому, что Линченко был родом из Донбасса. Он пригласил Николая сесть и спросил:

– Какие дела привели вас ко мне? Наверное, по диссертации?

– Да. Знаете, что с ней?

– Слышал. Вы попали со своей темой и со своими взглядами не в то время. Эйфория становления украинского государства затянулась, и ваша концепция гражданской войны не вписывается в национальную историю Украины, более того – противоречит, – Линченко внимательно смотрел на него сквозь толстые стекла очков.

– Своего мнения иметь нельзя?

Линченко знал Николая много лет, помогал ему в научной работе как более опытный товарищ, и они были всегда откровенны между собой. И на этот раз Линченко не стал говорить уклончиво, как сейчас делали многие, а, доверяя Николаю, говорил честно, открытым текстом. Как высоко эрудированный человек, профессиональный историк, он не мог рассуждать просто, а подводил под свои мысли теоретическую основу.

– Наверное, нельзя. Понимаете ли, Николай Иванович, в вопросах демократии по сравнению с советским периодом у нас не произошло больших перемен. Демократия предполагает гласность. У нас же гласность понимается как дорога с односторонним движением, как разговор из одного рупора с всеобщей трансляцией на всю страну. Других рупоров у нас нет и не должно быть. То есть, мы повторяем предыдущий опыт. И вы со своим рупором не нужны. Вот главная причина, по которой вам не хотят утверждать диссертацию. Вы не подчинились правилам нынешней игры, и получили соответствующий результат.

– Я это понимаю. Но я из Донбасса, и не хочу подделываться под официальные взгляды, навязываемые нам украинской диаспорой и Западной Украиной. У нас разная с ними история – у них своя, у нас своя.

Линченко снял очки и протер платочком толстые стекла.

– Это похвально, что вы отстаиваете свои взгляды. Но сегодня взгляды – это не солнце и звезды, которые вечны, а облака, которые могут сгущаться, испаряться или совсем исчезать. Сейчас к власти пришли люди-облака. Раньше у них были коммунистические взгляды, но они испарились, не пролившись в свое время благодатным дождем. Зато сейчас у них противоположно другие взгляды – в виде черных туч, бьющих смертоносным градом. Мне иногда хочется, чтобы снова изменилась обстановка и власть. Хочется посмотреть, как вновь изменятся эти люди. Я уверен, что они кардинально поменяют свои взгляды, лишь бы остаться у власти. Яркий пример – Кравчук. Раньше был первым коммунистическим идеологом Украины, сейчас ярый националист, на которого делают ставку, не скрывая этого, руховцы, унсовцы и прочие воинствующие националистические организации.

– Николай Петрович, – напрямую спросил его Николай. – Но и вы сейчас тоже вынуждены… – подчеркнул он это слово, чтобы не сказать более резко, – делать то, что вам прикажут. Иначе, я думаю, вам бы пришлось работать не здесь.

Линченко внимательно посмотрел на него близорукими глазами, но не выразил ни возмущения, ни протеста в ответ на слова Николая.

– Да, приходится подделываться под веяния нового времени, – согласился он. – Но я не написал и не напишу ни одной статьи, тем более книги с прославлением нынешних взглядов на историю. Просто занялся более нейтральными вопросами. Я сейчас больше, – и в основном, – занимаюсь проблемами экономической истории. Понимаю, что ушел в сторону от политических спекуляций… но я не борец! Зато я более чист, чем некоторые нынешние историки, ставшие член-корреспондентами, академиками, и пишущие противоположное тому, на чем они защитили диссертации. Именно они, как некогда прежние идеологи, боятся появления и обнародования других оригинальных взглядов на нашу историю. А вы своим исследованием разрушаете историю, которую они создают из песка и лихорадочно толкают в школьные учебники и сознание масс. Должен, к сожалению, констатировать, Николай Иванович, что ваше дело неважное. Наверное, никто вам серьезно не поможет. Побоятся испортить свой имидж в глазах нынешних руководителей.

Он сделал паузу. Николай тоже молчал. Перспективы свои он уже определил, как пораженческие. Но и за поражение стоило побороться, чтобы оно выглядело достойным.

Линченко ровным голосом продолжал:

– Мне иногда жалко самого себя, что я живу не на родине, в Донбассе, а в Киеве. К вам еще не так глубоко проник национализм. Только внедряется. Можете пока что-то свое творить, а в столице уже с радикальными взглядами не пройдешь, – он криво усмехнулся. – Но и вам не придется долго жить таким образом. Скоро и вы будете подчиняться общему правилу, которое уже разработано и сформулировано, и настойчиво продвигается в жизнь.

Этой последней фразой Линченко как бы подчеркнул свое поражение.

– Я думаю, – осторожно ответил Николай, – что Донбасс – интернациональный регион, и национализм не найдет там широкой поддержки.

Линченко снисходительно улыбнулся.

– Интернационализм, национализм… – он как бы задумался. – Сейчас специально приравнивают такие разные понятия как национализм и патриотизм. Я считаю так, что патриотизм – это любовь к своему народу, а национализм – ненависть к другим народам. У нас эта ненависть выражается в ненависти к русским, евреям… а ненависть к другому народу также означает ненависть к инакомыслящим и в своем народе. Да, я хотел сказать об экономике… у нас экономика и идеология, – подчеркиваю, государственная идеология, – не просто взаимосвязаны – идеология главенствует и определяет развитие экономики. Знакомясь с экономическими проблемами, я открыл некоторые закономерности. Все решит экономика, вернее, идеологические установки в социально-экономической жизни. Руховцы не скрывают своих взглядов на развитие общества. Они считают, что для Украины необходимо сократить количество населения на десять-пятнадцать миллионов человек. Оптимальным количеством населения считают тридцать, двадцать миллионов человек…

– Я об этом слышал, – перебил его Николай. – Но документов не видел…

– Такие документы никто публиковать не будет – это одинаково с признанием в геноциде. Но они подсчитали, что в ближайшие годы вымрет старое поколение, которое наиболее активно сопротивляется национализму – это объективно. Часть людей неукраинской национальности, не выдержав натиска украинизации, покинет страну, – и уже сейчас уезжает людей больше, чем приезжает. Смертность более чем в два раза превышает рождаемость – об этом свидетельствует статистика. Так что их расчетные выкладки имеют теоретическую и практическую основу. Остальную массу населения они приведут к общему знаменателю – полной поддержке своих взглядов. И я возвращаюсь к вопросу об экономике. Инфляция, низкий уровень жизни населения – это государственная политика.

Николай удивленно поднял на него глаза.

– Неужели государство – враг своего народа?

– В данный исторический момент – да! Главным условием порабощения любого общества является навязывание ему самого низкого уровня существования. Это социально-экономическая политика всех, кто стремится к господству. Инфляция, низкий прожиточный уровень приводит к тому, что человек, изнуренный борьбой с тысячью жизненных неурядиц, легко поддается манипулированию, начинает подчиняться власти без сопротивления. Более того – он мечтает о крепкой власти, которая обеспечит ему это полунищенское существование. Умные и несогласные уедут в другие страны. Им нет места в таком государстве. Они не хотят жить впроголодь и подчиняться чуждой им идеологии. Они будут со стороны наблюдать за мытарством народа. Активно в его защиту вмешиваться не будут. Будут только ворчать о несправедливости по отношению к их народу в узком кругу интеллигентов да, может быть, публиковать никому не нужные заявления протеста. Они не борцы, а созерцатели. Борьба за существование отнимает уйму времени, поглощает умственную и физическую энергию, истощает народ. И ныне руководителигосударства, прячась за спину конкретных лиц, которым поручено практическое воплощение этой политики в жизнь, и которые, в конце концов, станут козлом отпущения, проводят эту антинародную политику в интересах украинской националистической идеи, – узкой группы лиц, вбивших себе в голову исключительность своего народа, а практически – пытающихся урвать себе больший кусок мертвечины от того, что называют они народом. Я говорю не обо всем правительстве, а об отдельных лицах в этом правительстве. Кавеньяки необходимы и всегда присутствуют в любом руководстве.

Николай был несколько удивлен открытостью рассуждений Линченко. Они и раньше говорили откровенно, но всегда что-то оставляли при себе, а сейчас – необыкновенная прямота. Словно почувствовав смятение Николая, Линченко спросил:

– Вы испугались того, что я говорю?

– Нет. Я уже в таком возрасте, когда не пугаются, а размышляют, не понимая, что опасность рядом и лучше было бы испугаться. То, что вы говорите, я уже давно чувствую, но оно у меня пока не оформилось в какую-то целостную систему. Но я бы тоже пришел к такому выводу.

Линченко засмеялся мелким смешком:

– К сожалению, современники не видят того, что происходит на их глазах. А потом их дети, внуки, через много лет услышав об этом или прочитав в учебнике, удивятся: как же это могло случиться, неужели их предки были так глупы и слепы?.. Историю достаточно легко вообразить, как это делают сейчас многие историки и литераторы, но ее ужасно испытывать на своей собственной шкуре… – Линченко поежился, что-то обдумывая и будто ощущая нынешнюю холодную историю на себе, но Николай не задавал вопросов, поэтому он продолжил: – К сожалению, в конце двадцатого века человечество не только не избавилось от пороков средневековья и фанатизма, но в некоторых случаях углубило и продолжает углублять их. Пример этому – нынешняя Европа, у которой нет морали и нравственности, осталась одна конъюнктура. Прежде всего, это касается ее амебно-бесстыжих политиков. Украинских националистов, проживающих в просвещенной части Европы, – которая, вроде бы, освободилась от мракобесия, – можно поставить на одну доску с сепаратистами, разного рода фундаменталистами, например – с исламистами. А это, в основном, уже Азия и Африка. Раньше они выступали как борцы за гражданские права и свободу, против тоталитарного режима. Честь им за это и хвала. Сейчас же они превратились в одиозные личности и создали такие же одиозные движения и организации. Националисты – как фундаменталисты и прочие фанаты – стремятся достичь однородности во всем, начиная с языка, обычаев, одежды, в конечном счете – мыслей. Регресс в человеческом обществе существует, и история знает такие примеры. Обидно, что он проявляется сейчас, на пороге двадцать первого века. Да, Украина может вернуться к роду, племени. Звучит – племя украинцев! Но этот этап своей эволюции человечество прошло. Оно стремится к многообразию, полноте материальной и духовной жизни, не замкнутой кандалами чьих-то догм, национальных предрассудков и суеверий. А так мы можем остаться обществом без памяти, а каждый из нас в отдельности – оловянным солдатиком с одной или двумя, – как максимум, – извилинами в мозгу: «Слава Украине!» и «Долой врагов Украины!».

– Да, к этому мы и идем. Национальное воспитание идет уже со школы. Растет новое поколение и, если на него не повлияет семья, грамотные, гуманистически настроенные люди, то вырастут, – как вы правильно сказали, – фанаты национальной идеи. Додумались! Хотят включить для изучения в институтах курс научного национализма, как когда-то был научный коммунизм. Но я все-таки верю в разум людей, они разберутся. Должен же быть какой-то выход, хоть какая-нибудь отдушина… как вы сказали, – в будущее многообразие?

– Должна быть. Украину спасет, как свидетельствует предыдущая история, русский человек. Для этого надо объединиться многочисленным русским обществам, другим реалистически мыслящим организациям и политикам, и выдвинуть русского человека в президенты. Он спасет народы Украины от вымирания, а Украину – от позора перед всем человечеством. Будущий президент не должен быть подвержен политической конъюнктуре, быть исключительно честным, – не как два первых президента, – и проводить внутреннюю и внешнюю политику, исходя из приоритетов развития мировой цивилизации, а не национальной идеи. Быть убежденным сторонником идеи славянского единства. Что сейчас происходит? Аморфный и податливый президент, беспомощный и демагогический верховный совет, сонное и ленивое правительство. Вроде бы они и грызутся между собой, но на самом деле они нужны друг другу. Они как бы связаны круговой порукой. Будет неудивительно, если они начнут продлять полномочия друг друга. Сначала верховному совету, потом – президенту. Будут только тасовать замусоленную колоду карт кабинета министров. Сегодня один козырь, завтра другой, но колода прежняя, в ней одни шестерки и валеты. И это медузообразное руководство страны будет плавать в неге национальных волн, ветра и солнца. Ветер – западные деньги, волны – национализм, солнце – деньги, украденные у народа, – Линченко вздохнул и снова протер очки. – Украина не едина. Предыдущие выборы президента и депутатов это ярко подтвердили. Президента выбрал восток и юг, запад был категорически против него. Но он теперь верно служит западу. В парламент от вашего региона не избрали ни одного руховца, все с запада. Украина представляет собой две отдельные территориальные части, механически соединенные между собой. Собственно говоря, западноукраинцы – это фракийское племя, пришедшее в Карпаты в древнее время, и ассимилированное славянскими племенами. Антропологически и по внешнему виду – более темные и сухощавые, они отличаются от равнинных украинцев, да и языком тоже. Их язык отличается от украинского так же, как украинский от русского, и ближе к польскому. Я смею предположить, что их претензии на господство, их наглости в духовной и материальной жизни украинцы востока и юга долго терпеть не будут. Они отделятся от Галиции или выделят ее в собственное государство.

– Это выглядит страшно и фантастично. Может быть война…

– Нет, не фантастично. Фантасты – это люди, которым часто не хватает ума, чтобы понять действительность. А что я сказал – это объективный процесс, и чем раньше это произойдет, тем менее страшно будет. У националистов созданы штурмовые отряды, но они не решат проблем в военном отношении. Страшнее другое. На востоке и юге ликвидируются военные училища, а на западе их создают. У вас юноши не хотят служить в армии, избегают воинской повинности, а на западе идут служить в армию добровольно. Но зато у вас в каждой области создаются милицейские институты – под предлогом борьбы с преступностью. Армия может отказаться воевать с народом, а милиция этого сделать не сможет. Она обязана наводить порядок. Вот эти милицейские институты – дубина, с помощью которой восток и юг будут держать в подчинении. Скоро протащат через парламент третий вариант конституции, больше похожий на старые партийные программы. Это будет конституция государства, которое мы желаем построить, нереальный документ сегодняшнего дня. Она закрепит унитарное устройство государства. И эту унитарность будет крепить милиция, штаты которой уже больше, чем армия. Почему не хотят дать автономию Донбассу или югу? Ясно понимают, что эти территории захотят когда-то отделиться, более того – присоединиться к России. Ваши районы будут удерживать силой, разрушать все, и прежде всего – экономику, чтобы вы жили на подачку центра, были зависимыми и послушными. Они не постесняются покорить Донбасс военным путем, развяжут там кровавую братоубийственную войну, а после своей победы устроят в Донбассе геноцид – всех, кто с ними не согласен или убьют, или посадят в концлагеря. Национал-фашизм – самое жестокое порождение англо-саксонской демократии. С Донбасса должно начаться возрождение Украины. Галицию выделят в отдельное государство. Пусть этот гнойник не связывают со всей Украиной. Вчерашние диссиденты, а сегодняшние националисты сделали серьезные выводы из истории Союза. Они знают – если дать территориальную автономию, то там обязательно возникнет сепаратизм. Поэтому они урезают автономию Крыма до прав области. Они силой будут удерживать народ в своих границах и перевоспитывать на свой манер. Народу навяжут новых героев, которые являются его предателями. Скоро выйдут новые деньги – гривны. Так их назвали, чтобы было отличие от денег России. Название до такой степени устаревшее, не встречаемое в повседневной жизни со времен Киевской Руси. На них будут изображены деятели, которых с восторгом описывал Грушевский, но всегда в выводах подчеркивал, что, к сожалению, народ не понял их устремлений. Так кто прав – народ или те деятели, предавшие его? И нынешние руководители, как говорится, далеки от народа… —Линченко помолчал и произнес с горечью в голосе: – Как мне сейчас стыдно и обидно, что я украинец!

Эти слова Николай слышал от многих украинцев, проживающих в Донбассе. У этих людей болела душа за ту дискриминационную политику, которую проводило их руководство в отношении других народов и, прежде всего, русского. Их возмущала эта несправедливость, направленная на слом уже устоявшегося образа жизни, насильственную украинизацию, которая скромно называлась натурализацией населения. Ломали души людей, забирали будущее…

– Вам нечего стыдиться, – успокоил его Николай. – Украинец украинцу – рознь, как и каждый человек не похож друг на друга. Николай Петрович, что вы мне посоветуете в отношении диссертации? – вернулся он к личному вопросу.

– Не знаю, – ответил Линченко. – Может быть, вы обратитесь лично к вице-премьеру по гуманитарным вопросам? Он одновременно остается и директором нашего института. Послезавтра, в пятнадцать часов, у нас будет проходить заседание ученого совета, и он, как его председатель, будет обязательно на нем присутствовать. Он вас знает, поговорите с ним. Он отзывчивый человек. Может, чем-нибудь поможет… он имеет большое влияние на аттестационную комиссию.

– Спасибо, – медленно произнес Николай. – Я об этом не думал.

– Поговорите, – снова повторил Линченко. – Он честный человек, хотя политическая обстановка не в его пользу…

Что именно он имел в виду, Линченко не объяснил. Николай понял, что пора прощаться.

– Спасибо, Николай Петрович, – еще раз повторил он. – Я тогда послезавтра подойду к вам во второй половине дня…

– Хорошо. А я постараюсь перед вашим приходом поговорить с вице-премьером и ввести его в курс вашего дела.

Они распрощались, пожав крепко руки, и Николай вышел. Многое, о чем говорил Линченко, надо было переварить. Во многом он прав. Сейчас Николай почувствовал, что протрезвел, хотя уже в разговоре с Линченко он забыл, что до этого много выпил.

«Надо продышаться. Быстрей на улицу!» – подумал он.

10

На улице, возле автобусной остановки напротив киевского горисполкома, Николай остановился. В киоске продавали на разлив водку и пиво в бутылках.

«Выпить, что ли? – спросил он сам себя. – Нет, ты уже много принял сегодня. Водки хватит. А вот пиво для осадка и прочищения мозгов не помешает».

Он взял бутылку пива и сел за столик, заваленный рыбьей чешуей и костями. Видно, до него здесь сидели настоящие любители пива, а лавочник не убирал столы, – попьют и так, не паны. Николай находился под впечатлением разговора с Линченко. Откровенность Линченко его удивляла. У него есть собственная концепция дальнейшего развития Украины, но он не только не мог ее обнародовать, но и даже поделиться со своими коллегами. Крамольников в таком институте не держали бы. Почему он все это рассказал Николаю? И неожиданно до него дошло. Линченко отдал ему свои мысли, чтобы он мог их озвучить. Все-таки он проживает не в Киеве, а в Донбассе, и у него есть такая возможность. Кроме того, Линченко сам подчеркнул, что он не борец.

«Надо будет еще раз поговорить с ним. Может, все это у него записано. И он мне даст свои записи», – размышлял Николай.

Он быстро допил пиво. Наступал вечер, но до полной темноты было еще более двух часов. Предстояла последняя встреча на сегодня – с Царевым. К своему научному руководителю он обязан был зайти. Профессор жил на Красноармейской. Ехать к нему общественным транспортом – делать большой крюк, быстрее дойти пешком. Так Николай и решил, – два километра для него – не расстояние, тем более все время идти под горку. Да и заодно нужно проветриться – все-таки опьянение чувствовалось.

Он перешел бульвар Леси Украинки и зашел в гастроном. Надо было купить бутылку коньяка. С пустыми руками идти в чужой дом некрасиво, да и не в правилах Николая. Он прошел мимо очереди в хлебный отдел и в бакалейном отделе купил бутылку «Белого аиста». Положив ее в пакет, двинулся к выходу. Шедший перед ним худой и высокий парень, только что купивший булку хлеба, вдруг зашатался и упал на пол, вяло придерживая свое падение руками. По всему было видно, что он, в отличие от Николая не пьян, просто ему стало плохо. Николай подскочил к нему, наклонился и попытался поднять это худое тело. Но парень – на вид лет двадцати пяти, находился в сознании и широко открытыми глазами смотрел на Николая:

– Я сейчас… встану… голова закружилась.

Николай помог ему подняться. Вокруг собирались любопытные.

– Сердце?

– Голова?

– Да пьяный он!

Парень безвольно улыбался и, встав с помощью Николая на ноги, ответил:

– Я не пью… три дня ничего не ел, даже хлеба… зарплаты не давали три месяца, а занять не у кого… сегодня дали получку. Это от хлебного запаха у меня голова закружилась, – сбивчиво объяснял он.

Парень поднес ко рту круглую булку хлеба и с жадностью откусил большой кусок и стал жевать.

– Сейчас пройдет, – из чавкающего рта донеслись слова.

Окружающие, поняв, что парень не пьян, переключились с осуждения его на сострадание к нему. Стали неожиданно жалостливыми и одновременно обвинителями непонятно чего и кого.

– Довели народ, с голоду дохнет! У нас так пенсионерка в подъезде с голоду умерла. Пенсию полгода не носили! Гады!

– Молодой такой мужчина, а тоже с голоду обморок! Да разве можно так народ морить!?

– Пожуй, мальчик, хлебца, легче будет. На колбаски. Жалко молодых.

– Памятники Бандере и Шевченко ставят, а народ накормить не могут! Когда все это кончится?

– Когда все повыздыхаем! А еще хотят увеличить возраст для выхода на пенсию. Народ не дождется этой пенсии, раньше окочуриться!

– Не сдохнем! Мы терпеливые. Травку щипать будем, – но будем существовать.

– Соломой бы покормить Кравчука с Кучмой и их толсторожую компанию. Пусть знают, как народ живет. А то привыкли разъезжать по заграницам, а люди им до задницы.

Николай, слушая возмущенные голоса покупателей, предложил парню:

– Может, тебе коньяка немного налить?.. Для поддержки.

– Не надо. Я не пью. Дайте, я посижу на подоконнике и приду в себя. Такое со мной случилось потому, что хлеб появился в руках. А без хлеба я бы еще долго ходил, и ничего бы не было, – почему-то виновато объяснял парень.

Николай помог подойти ему к окну и тот сел на низкий подоконник. Снова откусил кусок хлеба и стал жевать. Подошла продавщица, а может быть, заведующая магазином в белом халате, посмотрела на парня и произнесла, обращаясь ко всем:

– У нас каждый день в магазине бывают голодные обмороки. Мы уже привыкли к этому. Этот покупатель… – она имела в виду парня, – сам дойдет до дома. А другим приходится вызывать скорую помощь. Но что поделаешь – жизнь такая. Покупатели! Идите к другим отделам, товаров у нас много!

Действительно, витрины в прямом смысле ломились от всяческих товаров, в глазах рябило от ярких импортных этикеток и наклеек.

– Были б деньги, торт бы внукам купила… – вздохнула горестно старушка-пенсионерка.

Но продавец уже ушла. Сочувствующие парню расходились. Николай спросил его:

– Сам домой дойдешь?

– Дойду.

– Ну, тогда будь счастлив, а я пойду. А деньги приберегай, сразу не трать, особенно на еду.

– Хорошо, – парень благодарно улыбнулся Николаю, – то ли за оказанную помощь, то ли за совет.

Николай пошел к выходу. Снова, как и утром, на душе стало противно, как будто туда плеснули серной кислоты или еще какой-то гадости. Появилось чувство злости, хотелось кому-то набить морду, или еще лучше – подраться, чтобы и тебе рожу набили. В крайнем случае, закричать, завыть, дать себе разрядку от навалившихся на него своих и чужих проблем. Но он не мог никогда позволить себе такой слабости. При всей своей внешней открытости, он был холодным человеком.

Минут через двадцать, в некотором отупении от увиденного и выпитого, он вышел на Красноармейскую улицу, недалеко от католического, с острыми шпилями, костела. В советское время костел был концертным залом, в нем располагался один из лучших органов страны, и люди специально приходили слушать его. Сейчас же костел использовался по прямому назначению – в нем проходили католические службы. Девятиэтажный дом, где жил Царев, находился рядом. Николай направился к нему напрямую через дорогу. Когда-то темно-синие, с белыми буквами указатели названия улицы были заклеены плотной белой бумагой. Их пытались, видимо, содрать, но они были приклеены на совесть, и удалось оторвать только кусочки бумаги по краям. Николай стал читать, но на первом указателе надписи не разобрал. Но по наклейкам на других указателях восстановил текст. Он был короток – «улица имени вояков УПА» – «Воинов украинской повстанческой армии» – бандеровцев.

«Вот это да! – присвистнул Николай. – Произвольно, без согласования с администрацией переименовывают улицы. Но Бандера со своей армией никогда не был в Киеве, тем более, восточнее. Навязывают галицийцы своих героев… и навяжут!»

Он прошел на второй этаж дома и позвонил:

– Кто там? – раздался голос жены Царева.

– Это я, Маргарита Ионовна. Матвеев, – ответил Николай.

– Сейчас открою, Николай. – Щелкнул замок, и дверь отворилась. – Заходите, Николай.

– Здравствуйте, Маргарита Ионовна, – Николай шагнул через порог.

– Здравствуйте, Коля, и проходите.

Жена Царева была уже на пенсии. Невысокая, полная женщина со следами былой красоты. Она симпатизировала Николаю с первых дней их знакомства, была в высшей степени отзывчивым, доброжелательным и чувствительным человеком. Николай давно был вхож в профессорскую семью. Это дозволялось немногим ученикам Царева, и Николай был одним из них. Маргарита Ионовна переживала неудачи Николая более остро, чем ее муж, даже плакала, – как признался ему Царев, – оттого, что чиновники затягивают утверждение диссертации.

– Проходите, Николай, – снова повторила она. – Как ваши дела?

Николай пожал плечами, показывая, что плохо. Маргарита Ионовна с сочувствием продолжила:

– Да, я знаю. Мне Андрей Иванович говорил. Что они хотят в этой аттестационной комиссии? – задала она сама себе вопрос. – Будто докторов наук у нас – пруд пруди. Защит становится меньше, а требования ужесточаются. Но вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Андрюша! – закричала она. – Коля к нам пришел!

Из рабочей комнаты вышел Царев в клетчатой рубашке и в синем трико вместо брюк. Подслеповато посмотрел на Николая, доброжелательно улыбнулся и сказал:

– Проходи. А я вот прилег на диван, читаю газеты, пока Рита готовит ужин. Уже готово, Рита?

– Да.

– Проходи в зал. Поужинаем, – снова пригласил Царев.

– Может, на кухне поужинаем… – засмущался Николай. – Я ведь ненадолго.

– Нет. В зале.

У Царевых был приятный обычай – гостей обязательно приглашать в зал и там обедать или ужинать. В тех случаях, когда Царев был дома один, он мог себе позволить пообедать с гостем на кухне. А так – для всех парадный, если можно так выразиться, зал.

– Ты, Коля, посмотри свежие газеты, а я помогу Рите на кухне и принесу сюда то, что она приготовила.

– Давайте и я помогу.

Это не было с его стороны подхалимажем. Часто бывая у них, будучи в аспирантуре, теперь в каждый свой приезд он обязательно заходил к ним домой. Николай сам любил готовить, и притом с выдумкой. Андрей Иванович был гурманом и любил вкусно поесть, – это также объединяло учителя и ученика. Чаще всего, когда у Николая было время, они с Царевым готовили пельмени. Настоящие сибирские – смачные, их можно было есть без предела, но в итоге всегда оказывалось мало. Таковы пельмени – безразмерное блюдо. Поэтому он не стеснялся оказывать помощь на кухне профессору, не считал это зазорным. Так же, по всему видно, считал и профессор. Он прошел вслед за Царевым на кухню.

– Что делать, Маргарита Ионовна? – бодро спросил он.

– Если можете, Коля, – жена профессора обращалась несколько церемонно ко всем, не только к Николаю, но всегда сердечно, – откройте банку шпрот.

– Будет сделано! – так же бодро ответил Николай.

Царев резал колбасу и сыр, его жена накладывала тушеную картошку с мясом в тарелки. Все это уносилось в зал, и через несколько минут все сидели за столом. Царев спросил:

– Что будешь, Коля. Коньяк, водку?

Гостеприимство было в этой семье в крови.

«Кажется, не видит, что я уже выпил», – с удовлетворением подумал Николай и из своего пакета достал бутылку коньяка.

Царев нахмурился.

– Коля, у меня всегда есть что выпить и предложить гостю. Не считай обязанностью приходить ко мне со своей выпивкой, – это меня обижает. Не надо этого делать… вспомнил? У меня с прошлого воскресенья осталось полбутылки какого-то иностранного коньяка. Мне он понравился. Давай попробуем?

Он вышел из зала и через несколько мгновений вернулся с литровой квадратной бутылкой.

– Мы пробовали прочитать, что это такое – не удалось. Видишь, надпись сделана готическим шрифтом. Сложно разобрать, – объяснил Царев.

– Сейчас разберемся, – ответил Николай.

– Несомненно, разберешься. У тебя большой опыт, – засмеялся профессор, протянув ему бутылку.

Он намекал на то, что Николай любит выпить. Вернее, даже не выпить, а напиваться до отключения. И такое умение Николай демонстрировал иногда на глазах у учителя. Правда, потом Николай извинялся, на что Андрей Иванович как-то сказал: «Не надо извиняться. Все вы мои ученики. Один пьяница, другой трезвенник, один простой, другой хитрый. Какие вы есть, таких и принимаю». Он никогда не говорил плохо о людях, тем более о своих аспирантах, – учениках, как он выражался. Николая он ценил за умение работать. То, что некоторым приходилось делать неделю, например, подготовить статью, Николай мог сделать за один день, и она проходила без замечаний. Ценил за профессиональную хватку – архивные документы он мог обработать так оригинально, как никто другой, и подать под неожиданным ракурсом, – да и просто за огромный объем знаний, который вмещался в часто хмельной голове Николая. И сейчас Царев деликатно не замечал, что Николай уже выпил.

– Тогда и мне рюмочку налейте, – попросила Маргарита Ионовна.

– Хорошо, – широко улыбнулся Николай. Он чувствовал себя своим в этой семье.

Он посмотрел на этикетку бутылки, но ничего не понял, и стал наливать в маленькие рюмочки.

– Давайте за встречу. Чтобы она была не последней, – произнес Царев в виде тоста.

Все выпили и замолчали, разбирая вкус напитка.

– Ну, что это? – смеясь, спросил Царев. – Определи, как специалист высокой квалификации?

– С одной стороны – коньяк. Тараканами пахнет, – засмеялся над всем известной шуткой Николай, которому стало хорошо от покинувших его забот. – Но сладкий… значит, есть что-то от рома или ликера. Чувствуется какая-то травка… вроде мелиссы. Значит – спирт, настоянный на травах, и еще что-то непонятное. С такой маленькой дозы весь аромат не уловишь. А составные компоненты не почувствуешь, – продолжал смеяться он.

Царев понял его неприкрытый намек и предложил:

– Тогда давай еще по одной, для дегустации.

Все засмеялись. Так они сидели минут сорок, по-семейному беседовали, пока не допили эту бутылку чего-то иностранного. Царевы рассказывали о своих детях и внуках. В семье царил культ детей. Их дочери давно жили отдельно. Один внук серьезно болел, видимо схватил радиацию во времена Чернобыля. Красноволосая внучка Катя, которая когда-то любила играться с ним, дядей Колей, всех радовала – успешно занималась танцами и осваивала иностранные языки. Николай, в свою очередь, рассказывал, что у него в семье, как жена и сын… было очень приятно находиться в гостях у Царевых и чувствовать себя здесь своим. Но идиллия рано или поздно заканчивается. И вот Царев пригласил его в свой домашний кабинет для более серьезного разговора, а Маргарита Ионовна осталась убирать посуду и наводить порядок в зале.

В маленькой комнатке, в так называемом сейчас кабинете, раньше жили дети, но они уже разъехались. На столе стояла пишущая машинка – непременный атрибут ученой жизни Царева. Он много писал и печатался, хотя в последнее время печататься становилось все труднее и труднее. Здесь, в кабинете, Царев попросил Николая рассказать, где он был и каково его положение сейчас. Николай рассказал все, утаив только основное содержание разговора с Линченко.

– Плоховато, – резюмировал Царев. – Да… ты не во время попал со своей темой. Года два-три назад ее бы утвердили в Москве без проблем. Ну, сходи послезавтра к вице-премьеру, как советовал Линченко. Передай ему от меня привет. Он раньше у меня на кафедре постоянно работал почасовиком. А сейчас большой человек – просто к нему не подойдешь. Но, насколько я его знаю, он реально тебе не поможет. Уклонится от помощи, недаром он стал вице-премьером. Он не станет подставлять себя под удар критики пронационалистически настроенных чиновников аттестационной комиссии. Раньше он писал книги о крахе националистических партий в дореволюционную эпоху. Так ему в нужный момент это прегрешение вспоминают. Поэтому он очень осторожен. А все же сходи к нему, попытка не пытка.

– Схожу. Но боюсь, что ломлюсь в закрытую наглухо дверь.

– Надо использовать на данный момент все возможности. Вот Слизнюка ты не дождался, а зря. Может быть, он выиграл в карты и стал бы добрее. Что-то бы предложил позитивное.

– Завтра поговорю. Но вы правильно сказали о нем – рыба. И подлая. От него позитивного не дождешься. – Он вспомнил разговор Слизнюка с генералом, но Цареву об этом эпизоде рассказывать не стал.

– Эти качества в нем есть. Все выходцы из Галиции держат камень за пазухой, и он не исключение. И они правят бал в стране, – повторил он расхожую ныне в интеллигентских кругах фразу, которая молчаливо противоречила, но проводила указанную им сверху политику.

– Да, правят бал, – повторил Николай. – Вот сейчас иду к вам, а на указателях вашей улицы приклеено новое название – имени воякив УПА. Ведут себя галицийцы в чужом городе, как хозяева.

– Это мелочи, Коля. Страшнее то, что в Западной Украине выпущены географические карты, где Днепропетровск назван Сечиславом, Кировоград – Скифиополем, Одесса – Гаджи-Беем, а ваш городок в Донбассе, кажется, Свердловск – Грушевском. Так что переименование улиц в Киеве – чепуха в сравнении с геополитическими переименованиями, которые не утверждены пока никем, а навязываются населению. Ты здесь не живешь, а то бы мог многое не просто слышать, а видеть. Летом хоронили униатского митрополита. И главное – где решили захоронить? На территории православной церкви, в святой Софии. А эти церкви веками враждовали между собой. Униаты, выйдя из подполья, показали свою волчью агрессивность. Действуя сейчас легально, силой разрушают православие, душат его, как кровного врага. А обе же церкви ходят под Христом! А какие столкновения были на Софиевской площади между милицией и унсовцами во время похорон митрополита! Это по телевизору скромные кусочки показывали… а побоище было значительное, и унсовцы одержали победу над милицией. Похоронили все-таки митрополита у стены Софии и установили охрану. А власти перед ними спасовали… как, впрочем, и всегда. И сейчас тысячи унсовцев находятся в Киеве. Будет что-то грандиозное. Мирно они назад не уйдут. Ты, Коля, поменьше ходи там, где их лагеря, не вступай с ними в разговоры. Ты иногда бываешь несдержан, поэтому держись от греха подальше. Мой тебе совет – не изучай все наяву, что ты часто делаешь, лучше изучай все по газетам.

– Учту. Но невооруженным глазом видно, что галицийцы сконцентрировали все силы для своей борьбы: политиков, интеллигенцию, создали свои, не подчиненные государству, вооруженные силы, опираются на церковь…

– Да. Они намного организованнее нас. У них есть хоть бредовая, но идея национального превосходства. У нас же ничего нет. Старые идеи разрушили – новые не создали. Они лезут буквально во все дырки, провоцируют конфронтацию везде, чтобы вызвать народный взрыв. Потом его подавить и окончательно утвердиться самим.

– Читаю. Иногда смотрю по телевизору.

– Снова хочу сказать – не все ты знаешь. Вот в январе рабочие решили отметить советский праздник – день восстания на «Арсенале» в восемнадцатом году. Греко-католические священники одновременно возле завода стали служить молебен в память петлюровцам и сичевикам, погибшим при подавлении восстания. Нынешние рабочие начали протестовать против этого молебна, и дело дошло до драки. Но милиция этих рабочих разогнала, а тех оставила. Возникает вопрос: зачем галицийцам лезть не в свой праздник? Вы ж в восемнадцатом году жили в составе другого государства и эти события вас не касались? Ответ прост – мы везде, мы всюду, мы сильные! А бедного Шевченко с его виршами так обсмоктали, что он стал ненавистен школьникам и простому народу. Вместо Ленина – портреты Шевченко. Обязательно! Униаты освящают его могилу и памятники. А он же их люто ненавидел и проклинал в своих стихах, признавал только православие. И все делается для того, чтобы доказать – мы решающая сила на Украине.

– Они бесцеремонны и нахальны до беспредела. У меня создается такое впечатление, что они играют с народом, как кошка с мышкой. Пока играют, но намекают – как надоест играться, мы вас сожрем. Галицийский Прокруст со своим ложем перешел днепровский Рубикон славянских земель и сейчас одних добровольно укорачивает, других – насильственно удлиняет до своего морального примитивизма. Но в любом случае уродует людей. Объявил народу, пока достаточно мирными способами, гражданскую войну. Идеология, особенно в примитивно-националистическом виде, – ужасно страшная сила. Она приведет к большой войне, к уничтожению своего же народа, который в чем-то отличается от их национального духа. Это будет первый в мире случай геноцида не по национальному признаку, а уничтожения народа по идеологическим принципам…

– Так тоже нельзя относиться к ним, – наставительно сказал Царев. – Ты же знаешь историю галицийцев? Они долгое время были рабами то Литвы, то Польши, то Австрии. В российской части Украины не было национального угнетения – родственные народы. А галицийцы страшно угнетались чужим народом во всех сферах материальной и духовной жизни. Это надо понимать…

– …А теперь, получив свободу, как собаки, сорвавшиеся с цепи, рвут всех и вся! – перебил Царева Николай. – Вы в одном правы, – у угнетенных нет долга потому, что они не имеют прав. Но, завоевав свободу и права, они обретают и долг. А они забыли о своем долге, значит, потеряли права и стали угнетателями. Пусть даже, выступая от имени угнетенных. Парадокс! Галицийский раб жаждет не свободы, а жаждет иметь собственных рабов! В нашем государстве все перевернулось, и у нас сейчас зеркально отраженная демократия. И главное в ней – сломать народ, подогнать его под собственный галицийский уровень мышления. А этот уровень, смею утверждать, Андрей Иванович, достаточно низкий и в науке, и в искусстве. У них одна тоска – как бы достичь уровня мышления великих народов. И сделан безумный вывод: станем такими, когда будем управлять другими народами. И в рабов они выбрали остальных украинцев, проживающих в центре, на юге и востоке. Как была философия раба, так и осталась. А рабу никогда не достичь нравственной высоты индивида и гуманной сути человечества.

– Коля, – мягко остановил его Царев. – Я ценю твой ум, нестандартные выводы и умозаключения, но будь осторожен в своем философствовании. За это можно поплатиться… и сильно. Мне ты можешь говорить что угодно, но другим не смей! Я все-таки переживаю за тебя, чтобы ты своим умом не натворил себе горя, а также своим близким. От маленького ума – только огорчения, а от большого – горе. Большой ум делает такие глубокие борозды, которые потом маленький ум заделывает десятилетиями и веками. Учти это! Вот ты сказал – они рабы. Но ты не до конца рабскую психологию знаешь. Я продолжу твою мысль, конкретно касающуюся тебя. Раб предан своему хозяину, но по отношению к другим он подл. Опустится хозяин до его положения, – он станет и к нему подл. Он всех хочет опустить до своего положения. Ты же читал Чехова? Должен понимать. Тебе, Коля, уже сделали подлость, и сделают еще большую. Поэтому еще раз повторю: если ты не беспокоишься о себе, то побеспокойся о других. Ты можешь принести им столько горя, что их рабская подлость, по сравнению с твоей честностью, будет казаться благородством. Будь более гибким, прямота ныне не является достоинством человека.

– Понимаю, – ответил Николай, внутренне не соглашаясь с ним. – Но вы, Андрей Иванович, потомственный интеллигент, а я вышел действительно из народа, точнее – вылез из шахты. Рабочая психология была и останется со мной до самой смерти. Мне очень трудно приспосабливаться.

– Не надо приспосабливаться. Можно жить без всплесков. Давай лучше вернемся к твоим делам. Когда завтра переговоришь со Слизнюком, зайди ко мне, и мы выработаем план разговора с вице-премьером.

Разговор был закончен, приятный вечер тоже, и они пошли к выходу. Маргарита Ионовна, убравшая к этому времени со стола, утверждающе спросила:

– Коля, вы уже уходите?

– Да. Пора. Уже темнеет.

– Вы заходите к нам в любое время, пока будете в Киеве.

– Обязательно. И сделаем пельмени. Вы не против?

– Никогда не буду против.

– Тогда, давайте послезавтра… если вы не заняты?

– Давайте, Николай. Я все приготовлю для пельменей.

– Но мясо куплю я.

– Хорошо.

Они распрощались у дверей, и Николай ушел.

11

По пути в общежитие Николай купил две бутылки водки, бутылку сухого вина для женщин и немного закуски – колбасу и плавленые сырки. Было уже темно, когда он приехал к себе. Сначала зашел к Петру Федько и тот, увидев его, коротко сказал:

– Наконец-то… пора начинать! – Петр широко улыбался. – Знаешь, у нас с Натальей возникло предложение: давай соберемся у меня в комнате. Наташа что-то приготовила по твоему заказу.

– Я ей ничего не заказывал.

– Ну, просто постаралась приготовить для тебя вкусненькое. Я ж ей сказал, что ты любишь вкусное.

– Люблю. Но я поел у Царева… однако добрая закуска не помешает. Но давай соберемся лучше у меня. А то придет твой сосед по комнате, – вдруг он не пьет, неудобно будет. Да и потом, ко мне должны подойти гости. А самое главное – у меня есть телевизор. Посмотрим кино, послушаем музыку. Как?

– Аргументировано. Согласен.

– Тогда я пойду к себе, а вы следом. Заметно, что я уже наклюкался?

– Вроде нет. Все в норме.

– Ну, тогда я иду, а вы не задерживайтесь.

Николай пошел в свою, двести шестидесятую комнату. Он уже открывал ключом дверь, когда увидел, что в коридор, из комнаты недалеко от его, вышел широкоплечий, с коротким ежиком черных волос парень, который показался ему знакомым. Пока тот закрывал дверь, Николай рассмотрел соседа – это был Нижим. Пока не уверенный в том, что это именно он, Николай осторожно окликнул его.

– Нижим?

Тот повернул голову в его сторону, внимательно посмотрел на Николая и ответил с иностранным акцентом.

– Коля! Это ты?

– Я! – почему-то радостно ответил Николай. Это была встреча, которой он был искренне рад.

Нижим подошел, подал руку, и они обнялись.

Нижим был из Израиля. Во времена аспирантуры Николая, он был студентом университета юридического факультета. В то время они так же жили на одном этаже, недалеко друг от друга, и тогда же подружились. Сейчас они оба были взволнованы неожиданной встречей.

– Заходи ко мне? – пригласил Николай и, пока они проходили в комнату, задавал вопросы: – Как ты сюда попал? Ты уже закончил университет? Давно?

Нижим сел на стул и при ярком электрическом свете стал пристально рассматривать Николая, не отвечая на его вопросы. У него были пронзительно синие глаза с разбрызганными в них рыжими веснушками, хотя он был смугл и темноволос. Нижим, не отрывая взгляда от Николая, произнес:

– А ты, Коля, постарел.

Николай даже растерялся от констатации очевидного факта. Точно так же он сегодня приветствовал Петра. Неужели мужчины, как и женщины, обращают внимание на возраст своих друзей? Раньше он такого качества за мужчинами не замечал… такая оценка, оказывается, является немного и обидной. Но он бодро ответил:

– Не молодею же, Нижим. Моя жизнь катиться под гору. А ты выглядишь молодцом, возмужал, стал мужчиной-красавцем. Скажи, как ты очутился здесь?

– Да вот, учусь в аспирантуре.

– А университет давно закончил?

– Давно. У себя в Израиле работал юристом, но у нас без ученого звания карьеру сделать сложно. Вот отец послал меня учиться дальше, и снова в Киев. Здесь дешевле учиться, чем в других странах. Сейчас пишу диссертацию и учу украинский язык.

– Выучишь, – успокоил его Николай. – И напишешь диссертацию. Ты женат?

Николай намекал на то, что еще студентом Нижим года два дружил с советской студенткой, даже обещал жениться на ней. Нижим отрицательно покачал головой.

– Я еще не женатый, – засмеялся он, тщательно выговаривая русские слова. – Но у меня дома есть невеста. Может быть, скоро женюсь на ней. Как отец скажет. Может, через год, может, после окончания аспирантуры.

– Наверное, она богатая? Не то, что наши невесты.

– Да, она богатая, – легко согласился Нижим, – видимо, перед Николаем ему не было причин скрывать свою жизнь. – Ее отец работает в кнессете, иногда входит в состав правительства. Оно у нас часто меняется. Ваши невесты лучше… – тихо признался Нижим, – но жизнь такая…

– Да, ты прав. Человек предполагает, а жизнь располагает.

Но Нижим, видимо, не до конца понявший смысл его слов, спросил:

– А как ты располагаешь жизнью?

– Нормально, – Николаю не хотелось посвящать иностранца в свои проблемы. – Живем, хлеб жуем, боремся неизвестно с кем.

– Да бороться надо, – рассудительно ответил Нижим, который был младше Николая лет на десять. – Мы все время боремся. Раньше постоянно выигрывали, а теперь иногда проигрываем. Но отстаиваем себя.

Но Николай не хотел углубляться в эту политическую проблему и перевел разговор на другое.

– Когда будешь жениться, приглашай на свадьбу.

– Приглашу, – засмеялся Нижим. – Но ты все равно не приедешь, денег не будет.

– Точно. Живем по-нищенски.

Николаю хотелось спросить об одной особе, но он не решался. Нижим, словно поспешив на помощь, задал волнующий его вопрос:

– Ты еще помнишь Яфу Бахуру?

– Помню… как она?

– Она вышла замуж в Израиле. Хорошо вышла. У нее уже маленькая девочка. Знаешь, как ее назвали?

– Нет.

– Вероника. Ника… или Ники.

Нижим затронул его прошлую личную, во многом бесшабашную жизнь. Это было во времена аспирантуры Николая. Нижим учился в университете и жил в общежитии института повышения квалификации, где условия проживания были намного лучше, чем в студенческих общежитиях. Студентам-иностранцам, которые платили валютой, разрешали здесь жить, но в ограниченном количестве. Они подружились с Николаем, насколько позволяло их положение аспиранта и студента, а также материальное положение. Николай никогда не кичился своим положением, был прост и доступен. Может, поэтому к нему тянулись другие. Николаю в детстве пришлось жить в многонациональном районе страны на Дальнем Востоке, позже – работать в соседстве с представителями других народов. Он, на языках двадцати, выучил простые слова «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «пожалуйста» и даже отдельные фразы. Полностью он этих языков не знал. Но за эти простые слова другие нерусские люди часто считали его своим. Он был как бы их земляком, и его приглашали к себе в гости. Так вот и Нижим обучил его некоторым словам на иврите. К нему часто заходили земляки, которые проживали в других общежитиях, отмечали свои праздники. Когда-то, будучи немного выпивши, Николай попал к Нижиму то ли на именины, то ли на какой-то праздник. В комнате у Нижима сидело восемь или десять ребят и девчат из Израиля. Николая посадили за стол рядом с черноволосой студенткой с толстой косой. Глядя на нее, можно было сделать точный вывод – типичная еврейка. Сказать, что она была красивой – нельзя, но то, что она была симпатичной – вполне. В присутствии Николая еврейские студенты говорили только по-русски, словно подчеркивая, что среди них находится иностранец. Сами они выпивали понемногу, но Николаю наливали столько, сколько он мог принять. Со своей соседкой Николай первое время не разговаривал. Но, достаточно охмелев, он вспомнил некоторые слова из своего еврейского репертуара. Вначале он пристально посмотрел на свою соседку, будто увидел ее только сейчас и она ему неожиданно понравилась. Увидев ее смущение, он по-еврейски произнес только одну фразу: «Яфа Бахура», что означало – красивая девушка. Реакция студентки оказалась неожиданной для него. Может быть, до этого никто не говорил ей таких слов, и они поразили ее. Она с порывистой благодарностью прижалась к нему плечом, немного повернувшись так, что он почувствовал ее упругую грудь. Черные, навыкате глаза ее выражали изумление и признательность. Все-таки мужские, пусть даже не до конца честные комплименты, нравятся всем женщинам, независимо от их национальности. Девушку звали Фрида, но с того момента Николай называл ее «Яфа Бахура», что ей очень нравилось, и она никогда не возражала против такого обращения. В тот же вечер она осталась ночевать у Николая. Он точно не помнил, отослал ли Петра ночевать в другую комнату, или тот уехал тогда домой, в Полтаву. Год Николай и Фрида встречались постоянно. Когда он закончил аспирантуру и защитился, то встречались реже, – во время его приездов в Киев для работы над докторской диссертацией. Она ему нравилась – спокойная и ненавязчивая, что он особенно ценил в женщинах. Ему нравилось целовать ее полные мягкие губы, перебирать жесткие, упругие волосы. Она призналась, что он у нее – настоящая любовь. Несколько раз осторожно намекала о женитьбе. Подчеркивала, что богата и они могут уехать жить… не обязательно в Израиль, а во Францию или Америку, где у нее есть родственники с солидным капиталом. Но она было моложе его начетырнадцать лет, и Николай понимал, что это разные поколения, различные интересы. Им хорошо быть любовниками, но плохо будет в совместной жизни. Николай был женат, у него был ребенок, и он не считал вправе бросать семью из-за мимолетной связи. Фрида – Яфа Бахура – вообще-то серьезно и не настаивала на совместной жизни, тоже понимая, что они разные люди, и у каждого свои подходы к жизни. Разные государства накладывают свой отпечаток на сознание людей, иногда несовместимые для долгого контакта. Их связь тянулась более трех лет. И вот сейчас Нижим сообщил, что его Яфа Бахура вышла замуж. Ему, с одной стороны, было приятно вспомнить свою позднюю молодость и то, что Яфа Бахура счастливо устроила свою личную жизнь. С другой стороны – неприятно… все-таки он ей поломал, хоть и немного, женскую судьбу. А она была чистой и искренней девушкой, готовой ради него на все.

– А почему она назвала дочь так? – выдавил из себя Николай, чувствуя свою вину перед отсутствующей Яфой Бахурой.

– Не знаю, – спокойно ответил Нижим. – Сам догадайся. Может, ты у нее был первой и самой сильной любовью. А это на всю жизнь.

– А сколько лет дочери? – снова спросил Николай, но почему-то о ребенке.

– Уже, наверное, больше года. Успокойся, она не твоя дочь.

– Я спокоен, – как-то суетливо ответил Николай. – Ну, а кто у нее муж? – наконец-то вспомнил о самой Яфе Бахуре.

– Богатый человек, – коротко ответил Нижим, не вдаваясь в подробности, но уточнил: – Он старше тебя.

«Так выходит, я мог бы быть у нее молодым мужем», – подумал Николай и вслух сказал:

– Встретишь ее, передай привет, пожелай счастья. Да… еще поцелуй ее дочь от моего имени. Скажешь – я целую, – с искусственной веселостью говорил Николай. Но сразу же понял, что этими словами он унизил Фриду и, чтобы исправиться, добавил: – Яфа Бахура – хорошая девушка.

– Да, – согласился Нижим, видимо, не уловив всех интонаций голоса Николая. – Она тоже как узнала, что еду сюда, просила передать тебе привет. Если, конечно, встречу тебя. И поцелуй, только воздушный. И вот видишь, встретились. Тебе привет и поцелуй от нее. Если увижу, передам от тебя привет. Мы далеко живем друг от друга, – пояснил он. – Лучше ты приезжай к нам в гости.

– Вряд ли приеду в гости. Ты сам об этом сказал. Неужели у вас такая большая страна, что встретиться является проблемой? – пошутил Николай.

– Нет. Но мы без надобности лишний раз в гости не ездим, – рассудительно пояснил Нижим.

Николаю было немного больно от этих воспоминаний. Среди его многочисленных любовных связей было немало глубоких, о которых он вспоминал с благодарностью и тоской. Это полностью относилось к его встречам с Яфой Бахурой.

Николай только хотел предложить Нижиму выпить за встречу, как в комнату без стука вошли Петр и Наталья. В руках Петр держал кастрюлю, у нее в руках был пакет с продуктами.

– Заходите! – как можно веселее пригласил их Николай, стараясь быстрее освободиться от пут недавнего, будоражащего душу, разговора. – Знакомьтесь. Это Нижим. Он из Израиля, но я его знаю давно.

– О-о! – произнес Петр. – Давно я тебя не видел. Привет!

Он тоже знал Нижима, и знал о взаимоотношениях Николая и Яфы Бахуры, но это не тревожило Николая. Петька умел хранить такие тайны.

– Давай, Нижим, выпьем за встречу.

– Нет, – отказался Нижим. – Я сейчас не могу. Мне надо идти на встречу.

– Посидишь немного и пойдешь.

– Не могу, – отрицательно покачал головой Нижим. – Лучше я зайду к тебе позже.

– Хорошо. Только обязательно приходи.

– Приду, – пообещал Нижим. – Пока, до свидания.

И он вышел.

– Давайте соберем стол, – чтобы развеять затянувшуюся паузу, предложил Николай. – В навесном шкафу есть тарелки, ложки, вилки. Я сейчас их сполосну, и давайте не будем задерживаться с ужином.

– Я помою сама, – сказала Наташа. – Только мне надо сходить в свою комнату и принести электрический чайник, – для кофе и чая. Но я могу позже сходить.

– Нет, Наталья Николаевна, – ответил Николай. – Бегите за чайником сейчас, чтобы потом больше не отвлекаться. А мы с Петькой начнем готовить стол. Ко мне обещали подойти гости, – пояснил он.

– Хорошо. Я быстро.

– Давай, Петруха, режь колбасу и сыр. Поставь бутылки в холодильник, включай телевизор, чтобы было веселее, а я пойду – посуду помою.

Он зашел в совмещенный туалет и умывальник. Горячая вода была, и он стал мыть посуду. Мыслей как таковых не было, только мелькала перед глазами Яфа Бахура, но никак не могла материализоваться в зримый образ. Давно все было. Видно, рассказ Нижима о ней и собственные воспоминания взволновали его. Ему даже слышался ее шепот: «Я люблю тебя, Ники!».

Он тряхнул головой, чтобы прогнать воспоминания.

«Ослаб ты, Коля, от постоянных выпивок», – то ли укорил, то ли успокоил он сам себя.

12

Наташа вернулась быстро, Николай только успел занести в комнату чистые тарелки.

– Я еще взяла варенье из клубники. Этого года. Сама готовила. Поэтому задержалась, – смущенно пояснила она.

– Если это долго, – ответил Петр. – То только быстрее может поспеть клубника.

Николай впервые в этот вечер внимательно рассмотрел Наташу. Она была в синем брючном костюме, который скрывал ее небольшую полноту и придавал стройность ее невысокой фигуре. И снова Николаю почудилось, что когда-то он ее видел. Но он прогнал эту мысль: «Меньше пей – не будет галлюцинаций!»

– Давайте стол поставим так, чтобы все могли сесть. Возле кровати. На ней можно сидеть и удобней телевизор смотреть.

Они с Петром перенесли стол. В кастрюле, как и на ужине у Царева, была вареная картошка, но уже с тушенкой. Колбасу, сало, сыр разложили по отдельным тарелкам, помидоры решили не резать – каждый справится с ними сам. Вот, собственно говоря, и весь стол. На десерт будет чай с вареньем, кто захочет – кофе. Многого на стол в это время нельзя было поставить, зарплаты хронически не хватало, и это понимали все.

Раздался стук в дверь.

– Заходите! – громко откликнулся Николай.

Дверь отворилась, и огромная фигура Поронина ввалилась в комнату.

– Здравствуйте! – шумно приветствовал он присутствующих. – А у вас уже все готово – можно сразу же за стол.

Он был в плаще, – осенним вечером в Киеве прохладно – Днепр дает себя знать. Поронин достал из внутреннего кармана бутылку коньяка и поставил ее на стол, а потом из боковых карманов стал вынимать яблоки.

– Больше ничего не взял, – добродушно пояснил он. – Но подумал: будут дамы, а они любят фрукты, вот и купил.

Николай понимал его объяснения таким образом: из дома он ушел, не взяв даже сумки, чтобы у семьи не было подозрений, будто он идет выпивать.

– Знакомься, Дмитрий Иванович. Это Петро из Полтавы, а это Наташа из Черновиц, – представил он друзей, указывая географическую принадлежность каждого, что было ныне достаточно важно. По этому географическому признаку можно наметить свое поведение и план будущего разговора.

– Я вас знаю, – ответил, здороваясь, Федько. – Только вот лично не был знаком, – он поджал губы и склонил голову в шуточном поклоне.

Наташа молча кивнула головой. Стол был накрыт, и поэтому Николай будто бы приказал всем:

– Все! Ждать больше никого не будем. Подойдут – присоединятся. Садимся за стол. Ты, Дима и Петро, садитесь на кровать, а я, как хозяин комнаты, ближе к двери… на всякий случай. А вы, Наталья Петровна, садитесь, где желаете.

– Я сяду так, чтобы телевизор было лучше смотреть, – смущенно ответила она и села на стул рядом с Николаем.

– Петро! Наливай! – распорядился Николай.

– Будет сделано! – ерничая, ответил Петр. Открыл бутылку коньяка и налил граммов по сто в стаканы, а потом обратился к Наташе: – А тебе, Наташенька, может, вина?

– Коньяка… немного, – ответила она, и ее розовое лицо покраснело под тонкой кожей.

– Нет проблем.

Поронин, как старший по возрасту в компании, взял инициативу в свои руки. Он поднял стакан и басом произнес:

– Давайте же выпьем за встречу, за знакомство, и чтобы тебе, Коля, повезло в Киеве, – но по его тону, как недавно и у Царева, чувствовалось, что он не верит в успех Николая. – Чтобы все перемололось и мука была. За нас!

Он опрокинул содержимое стакана в рот, взял помидор, не стал его резать ножом, а просто положил в рот целиком. Николай и Петр также не заставили себя долго ждать, осушив свои стаканы. Только Наташа немного поколебавшись, то ли для вида, то ли ей действительно неприятно потребление алкоголя, и медленными маленькими глотками выпила все.

Пока закусывали, временно прекратили разговор, – по телевизору начались последние известия. Внимание привлекло сообщение диктора о том, что завтра голодающие студенты и поддерживающие их национально-демократические силы предпримут самые решительные меры для удовлетворения своих требований. Они пройдут маршем к верховной раде и, если там отклонят их резолюцию, то они блокируют ее, не выпустят депутатов из здания, а если потребуется – возьмут раду штурмом и сами примут соответствующие решения. Это сообщение вызвало подавленное удивление выпивающей компании. Первым прокомментировал это сообщение Поронин.

– Совсем обнаглели! Ничего не боятся, что хотят, то и делают! – Все молчали и Поронин продолжил: – А все потому, что их поддерживает президент, который хочет протащить нужное ему решение руками боевиков. А рада – также их руками – хочет убрать умеренных в правительстве и заменить своими людьми. Круг замкнулся. Нынешняя акция нужна, выходит, всей верхушке.

– Штурмовики ныне нужны всем, – ответил Николай, прожевывая сало. – В любом случае, политическая ситуация позволит президенту взять больше диктаторских прав и закрепить прозападную линию.

– Но они могут разрушить Украину! – произнес Федько. – Их действия раскалывают народ. Со всех сторон плохо от того, что творится в Киеве. Правительству надо быть решительнее в руководстве страной.

– Народу унсовцы ничего у правительства не выбьют, – сказал Поронин. – А вот их лидеры и крестные отцы выхватят лично для себя многое. Станут еще богаче.

– Звериной хватки у них не отнимешь, – согласился Петр.

– Я заметил: чем рьянее кто-то борется за национальную независимость, тем больше прихватывает лично себе, – продолжал Поронин. – Все гостиницы и магазины в Киеве приватизированы, в основном, выходцами из Галиции. Все лидеры национальных движений уже давно миллионеры в долларах, у каждого на счету за границей кругленькая сумма в банках. От них не отстают старые советские и партийные работники, создался удивительный союз – серпа и молота с трезубцем. Грабят Украину по-наглому и одновременно кричат об укреплении ее независимости.

– А кто из них больше награбил?

– Все, без исключения. Вот, например, недавно появились сообщения, что Кравчук вывез только в чемоданах тридцать миллионов долларов. Он клянется, что все это поклеп на него российской разведки. А бывший премьер на прошлой неделе на встрече со студентами в нашей академии рассказывал, как он пытался эти миллионы вернуть обратно. Но у Кравчука из его собачьей пасти уже ничего не вырвешь, вцепился в них мертвой хваткой. А бывший премьер подчеркивал, что эти деньги очень бы пригодились народу. Все, короче говоря, грабят бедную Украину. Вывозят деньги за границу, строят там, как нынешний президент, дачи. Понимают, что они здесь временные. Народ их выгонит отсюда, вот и готовят тылы для отступления. Подонки они все…

Диктор по телевизору все еще мусолила тему о выступлении студентов и, наконец, сообщила, что сегодня протестующие проводят митинг в районе университета и с факелами пройдут по улицам столицы. Это вызвало оживление у компании за столом:

– Митинг будет проходить в студенческом городке, на спортивных площадках в овраге. Рядом с нами. Не дадут спать местным жителям, – сказал Поронин.

– Надо бы сходить посмотреть, – предложил Петр. – Недалеко ведь от нас.

– Ну их всех… – ответил Николай. – Лучше, Петро, наливай еще по одной.

Петр стал разливать спиртное, и в это время раздался стук в дверь.

– Заходи! – громко и весело закричал Николай.

Дверь отворилась, и в комнату вошел улыбающийся Стефан Дубчак.

13

– Заходи! – продолжал весело греметь Николай. – Знакомься с моими друзьями. Это Миша, это Петя, а это – Наташа! – и, обращаясь ко всем, представил гостя: – А это – Стефан из Тернополя. Мой старый знакомый, с которым мы вот так, как сейчас, сидели не один вечер.

Пока Стефан жал мужчинам руки, Николай склонился к Наташе и прошептал ей на ухо:

– Вам скучно? Принимайте участие в разговоре.

– Нет, не скучно, – ответила она тихо. Взглянув на него сквозь блестящие стекла очков, отчего ее глаза показались Николаю встревоженными, добавила: – Я еще приму участие в разговоре. Не беспокойтесь за меня.

– Наталья Николаевна, – пообещал Николай, – завтра займемся вашим вопросом. Я почитаю вашу диссертацию и постараюсь конкретно помочь. Ну, а сегодня – отдыхаем.

– Да, – кивнула она головой и покраснела.

«Может, от выпитого коньяка она так смущается или еще что-то?» – подумал Николай. Он поднял голову:

– Петя, налей Стефану.

– Я забежал на минутку, – пояснил Стефан. – Узнать: дома ты или нет. Ко мне должны прийти гости, но ненадолго. Я сейчас схожу к себе и сразу приду.

– Сначала выпей, а потом решай свои проблемы.

– Добре. Но наливайте быстрее. А то один из гостей иностранец. Неудобно будет, если я уйду, не предупредив их, где я.

– Тогда выпьем еще быстрей. За встречу!

– Добре.

Разговор с приходом Стефана стих, и с ним разговаривал только Николай, но все молча выпили «за встречу». Стефан торопился.

– Я сейчас вернусь. Напишу только записку, где я нахожусь, и к вам.

Николай знал Стефана. Хоть он начинал пить, но никогда не отставлял дела в сторону.

– Ну, я пошел.

Стефан выскочил в коридор, но, не успела дверь за ним закрыться, как вошла Инна – секретарь директора, а с ней девушка, которую Николай не знал.

– Заходите, – одним и тем же словом встречал Николай гостей, как радушный хозяин. – Снимайте свои курточки и плащи! На вешалку их!

– Я вижу, у вас гульба в разгаре, – бесцеремонно констатировала Инночка, снимая плащ. – Хоть бы кто-то из мужчин оказался джентльменом и помог нам раздеться

– Потом. Попозже поможем, – ответил Николай. – Все вам помогут и во всем. Но позже. А пока сами раздевайтесь.

Инна была коммуникабельным человеком, и бесцеремонное суждение было существенным элементом ее поведения.

– Познакомь нас со своей прекрасной подругой? – так же, как и она, бесцеремонно предложил Николай, которого уже понесло вскачь от передряг сегодняшнего дня. Он хотел забыть, что с ним сейчас происходит. Он хотел напиться и отдохнуть.

– А ты что, еще с ней не знаком? Тебе выговор за это!

– Не знаком.

– А ты, Валя, – обратилась она к девушке, – разве ты его не знаешь? Мы ж с ним выпивали несколько месяцев тому назад.

– Нет. Я с ним не знакома, – смущаясь, ответила девушка.

– А! Вспомнила! Мы выпивали тогда не с Матвеевым, а с другим доктором из Луганска. Перепутала все! – пояснила Инна, закатывая свои огромные глаза под лоб. – Один вывод я сделала: если доктор из Луганска, значит – пьяница.

– Хватит играться! Садитесь, – пригласил их Николай. – Как я понял, твою подругу зовут Валя. Все слышали? – обратился он к компании. – А ты, Инна, наверное, всех здесь знаешь? А подружка познакомится с нами в процессе нашей деятельности по уничтожению алкоголя и должна принять в нем самое активное участие.

– Конечно, всех знаю, – так же бесцеремонно ответила Инна. – Привет всем и персонально – Диме и Пете. Вот только с этой девушкой не знакома, хотя видела ее.

Николай посмотрел на сидящую рядом с ним Наташу. Она представилась:

– Наталья Николаевна.

– Ну, раз Наталья Николаевна, так Наталья Николаевна, – ехидно подчеркнула Инна, называя ее по имени и отчеству, видимо, почувствовав в ней соперницу на сегодняшний вечер. – Садись, Валя! – велела она своей подруге. – Доставай вино, а то я знаю – Матвеев угощает дам водкой. В лучшем случае – коньяком, – снова съехидничала она, но уже в адрес Николая.

Валя, которая не произнесла до этого ни слова, молча достала две бутылки «Массандры» и две шоколадки в иностранной обертке.

– Ну, правильно? – продолжала Инна. – Пьют коньяк и водку. Тогда и нам наливайте коньяка, а потом возьмемся за вино, – скомандовала она. – Наверное, ты, Петя, разливаешь? Конечно! Раз Матвеев здесь, ты должен быть на подхвате, – съязвила она. – А конфет для дам, я смотрю, тоже не купили?

Ее приход снял скованность с компании, внес живость и непосредственность. Но двусмысленные шутки Инны в присутствии Наташи встревожили Николая.

– Мы пьем такими темпами, что через час свалимся, – прокомментировал Петр, разливая женщинам коньяк и водку мужчинам.

– Чтобы вас споить, надо цистерну спирта, – не осталась в долгу Инна. – Я вас, аликов, знаю – и Матвеева, и Поронина, и Федько… поможем вам. Меньше выпьете. Так, Валя?

Та, пока еще неуютно чувствующая себя в новой обстановке, снова молча кивнула головой. Под аликами, то есть алкоголиками, Инна имела в виду всех. Но не успел Петр до конца разлить в стаканы, как в комнату без стука ворвался Стефан. Немного запыхавшийся, он остановился у стола.

– Только что уходил от вас и помню – вас было меньше. А сейчас добавились гарные дивчины. Как в фокусе – факир накрывает скатертью стол, снимает ее, а на столе выпивка и закуска, а за столом его ассистентки.

– Садись, – сказал ему Николай. – Ну, а гарных дивчин ты знаешь?

– Инну знаю, а вторую дивчину нет.

– Меня все знают, – вмешалась Инна. – Знакомьтесь – это Валя. Кстати – не замужем. Петя, ты сейчас холостяк, обрати на нее внимание. Очень хорошая девушка.

– Ладно, Инна, заканчивай свое выступление, – сказал Поронин. – Пора приступать к делу, – он имел в виду выпить.

Стефан вынул из сумки бутылку водки с незнакомой этикеткой и пояснил:

– Наша, тернопольская. Из чистого хлеба приготовленная. А это… – он вытащил из сумки литровую бутылку, – наш самогон. Бурячный. Добрячий. Я его предпочитаю всем заграничным суррогатам. Ну, а это на закуску.

Он достал сало, колбасу, соленые огурцы.

– У нас все это есть, – сказал Радько.

– Сейчас в гости ходят со своим самогоном и закуской, – смеясь, ответил Стефан. – Ну, наливайте что-нибудь и мне.

– А как гости твои?

– Я им оставил записку в дверях. Пусть ищут меня здесь. Не буду же я терять из-за них драгоценное время! Хотя там будет иностранец, а другой – один из руководителей студенческого движения.

– Ну, что, давайте? – не то спросила, не то скомандовала Инна.

– За дружбу, – произнес Стефан.

Николай отпил с полглотка и решил – пока хватит. Голова уже достаточно сильно шумела от сегодняшнего напряженного дня. Он заметил, что Наташа не пьет, а крутит граненый стакан в руках. Он наклонился к ее уху:

– Смелее, Наталья Николаевна. До дна.

– Мне уже и так много, – запротестовала она.

– Сегодня отдыхаем. Завтра начнем работать. Поэтому расслабляйтесь.

Она кивнула головой и решительно выпила все до дна.

– Молодец, – прошептал ей на ухо Николай. Но он не заметил, как ревниво за ним наблюдает Инна, которая даже недовольно поморщилась при виде шепчущегося Николая. Но она взяла себя в руки, будто ничего не случилось, и стала прикалывать Петра.

– Петя! Ну, посади возле себя Валю? Не бойся, видишь, какая хорошая девушка.

– Хорошо, – ответил Петр, прожевывая закуску. – Садитесь, Валя, ко мне на койку.

– Спасибо, – еще более смущаясь, ответила девушка. – Попозже сяду.

– Попозже, Инна. Слышала?

– Действительно, от твоего приглашения захочется не ближе к тебе, а наоборот – убежать подальше.

С приходом Стефана разговор снова увял. Все были осторожны с жителем Западной Украины. Николай подошел к телевизору и стал переключать каналы в надежде, что где-нибудь будет музыка. Но везде сидели с серьезными лицами политики и комментаторы, которые давали свои оценки происходящим в Киеве событиям.

– Что, в Киеве нет российских каналов? – спросил он, хотя прекрасно знал об этом.

– Уже нет, – ответил Поронин. – Хочешь смотреть что-нибудь другое – ставь спутниковую антенну. Полная информационная блокада населения страны. Смотрим только то, что дозволяет нам наше родное правительство.

Это знал Николай, но вмешалась Инна:

– Ты бы его совсем выключил!

– Вот посмотрим, что скажет бывший президент Кравчук, а потом выключим.

Действительно, с экрана глядела откормленная, холеная морда бывшего президента Кравчука. По обыкновению он не глядел прямо в камеру оператора. Поэтому с экрана телевизора он смотрел в правую от себя сторону, а не в глаза зрителям – первый признак подлости человека: боязнь смотреть в глаза другому. Он говорил – гордится тем, что ему выпала честь разрушить Советский Союз, и он нисколько не переживает об этом. Его свинячьи глазки ничего не выражали. Он не понимал, что разрушил миллионы человеческих судеб. Но зато некоторое время побыл удельным князьком. Нынешнюю акцию студентов он оценивал положительно, подчеркнув, что она даст импульс дальнейшему укреплению независимости Украины. Николай не стал его слушать и выключил телевизор.

– Ну и подонок наш первый президент! – словно угадав мысли Николая, сказал Поронин. – Раньше досыта жрал из коммунистического корыта, сейчас из другого… – он запнулся и чуть не сказал «националистического». Но это явно подразумевалось в его словах.

– У старых партократов есть удивительное качество – верно служить, а кому – все равно, – ответил ему Стефан. – Позорище! Бывший президент вновь стремится к власти и становится народным депутатом от нашей области. Выступал под лозунгом: «Если проголосуешь против Кравчука – проголосуешь за коммунистов!» Такие листовки распространялись у нас в городе. Даже истинные борцы за Украину возмущались, до какого нравственного падения дошел бывший секретарь ЦК компартии по идеологии. Но пока он нам нужен. У него есть определенный авторитет в центристских кругах, и поэтому мы проголосовали за него.

– Вообще-то бывшие президенты пишут мемуары, уходя с политической арены, а наши наоборот – жаждут хоть дерьмом, но плыть по поверхности, – ответил Поронин. – Украинские и российские президенты пишут мемуары, находясь у власти – так их проще издать, а то потом ими никто не заинтересуется. Им постоянно надо подмываться, чтобы выглядеть прилично. Вот и пишут оправдательные мемуары.

– Может, это не вина президентов, а вина бывшей социалистической системы, – сказал Николай. – Эта система выносит на гребень руководящей волны пену – морально низких людей, посредственных и подлых. Никакой руководитель не захочет иметь помощника умнее себя, вот и окружает себя подонками типа Кравчука. А те растут по служебной лестнице и берут себе в помощники еще более тупых и подлых людей. В результате общество деградирует, руководители становятся божками. Только тупой человек желает стать при жизни богом. Значит, и общество тупеет. Вот и закономерный крах социалистической системы. Но меня удивляет больше то, как такой человек десятилетиями, а может и всю жизнь, в самых сокровенных тайниках души носит эту подлость. Народу говорит одно, а думает другое, но свое кресло не покидает. А потом выплескивает свою подлость перед всеми и говорит: «Раньше я ошибался, а сейчас прозрел, перестроился…» Все политики – подонки! – уже совсем по-пьяному заключил он.

– А может, человек действительно заблуждался? – спросил Федько.

– Такие люди не заблуждаются, – вместо Николая ответил Поронин. – Они просто свиньи по натуре. Даже внешне на свиней похожи. Присмотрись ко всем бывшим партократам и нынешним президентам. Видел Кравчука – жир висит до груди.

– А Горбачев? – снова вмешался Николай, садясь на свое место возле Натальи. – Подонок он, Петруха, до мозга костей. Главный коммунист в Союзе – и первый убегает из партии. Бросает на произвол судьбы рядовых коммунистов. Видите ли, он осознал ущербность социалистической системы, неправильность нашего бытия, а двадцать миллионов доноров-коммунистов оказались отсталыми элементами, в том числе ты и я. А он не разъяснил нам ничего. Не выступил по радио и телевидению, мол, хлопцы, спасибо, что меня сытно кормили, но теперь я отказываюсь от вашего корыта, нашел другое. Нет, молчком, тишком, подлейше. Зато они пересели на новых коней и снова впереди. Морду от дерьма обмыли, а задницу забыли – и она воняет. Мемуарами воняет, которыми они испражняются. Правильно сказал Дмитрий. Подонки все эти политики. Я не удивлюсь, если Горбачев когда-нибудь скажет, что был Штирлицем империализма в лагере коммунизма. Подонок! – снова резюмировал Николай.

– Вы что, не можете найти лучшего разговора! – вмешалась Инна. – Лучше расскажите анекдот… или по новой налейте.

– И нальем, – ответил Петр. – И анекдот расскажем.

– Недавно мне рассказали анекдот, – сказал Поронин. – Я их не умею рассказывать, но перескажу как могу. Значит так. В магазине стоит очередь, в отдел школьных товаров. Школьник спрашивает у продавца: «Тетя продавец, нам учительница сказала, чтобы мы по приказу министерства просвещения купили себе новые школьные принадлежности». – «Пожалуйста, мальчик». – «У вас есть тетрадь кружочками?» – «Нет, мальчик». – «А перья трезубцами?» – «Нет, мальчик!» – «А ручки, чтобы писала одновременно желтым и голубым цветом?» – «Нет, мальчик!!» – удивляется продавец. Сзади мальчика в очереди стоит взрослый дяденька и говорит: «Мальчик, не морочь продавцу голову и иди отсюда! Девушка, подайте мне, пожалуйста, глобус Украины».

Все захохотали дружно и весело. Стефан позволил себе улыбнуться и сказал:

– Анекдот, конечно, хороший… но надо понимать, что Украина никогда не имела своей государственной атрибутики. И то, что она сейчас у нас появилась – для нас радость, так что мы впадаем в детство, играемся ею, как туземцы, глядящиеся первый раз в зеркало.

– Да, чувство наслаждения от этих символов у кого-то есть, – ответил Николай. – До безумия наслаждаются, – он вспомнил сегодняшний разговор с Порониным насчет трезубца и желто-голубого флага, но обострять разговор не стал, чтобы не обидеть Стефана. – Ничего, скоро эйфория пройдет и, может быть, выберем усредненный вариант государственных символов.

Петр успел разлить водки для мужчин и спрашивал у дам, что желают они. Дамы пожелали вина.

– Наталья Николаевна, может, вам немного водочки налить? – несколько развязно спросил Николай у своей соседки.

– Нет. Вина, – и она впервые внимательно сквозь свои очки посмотрела прямо в глаза Николая, чего раньше не делала, и тихо попросила: – если можете, не пейте больше?

– Хорошо, – согласился Николай, который в пьяном виде мог быть и очень покладистым, но мог быть и буйным. – А немного можно, а то будет некрасиво перед друзьями?

– Можно. Но прошу – немного.

«Раз просит, – мелькнуло в пьяном мозгу Николая, – значит, есть ко мне симпатия, и может, сегодняшний вечер не будет потерян зря и компенсирует неудачи сегодняшнего дня».

– Я выполню вашу просьбу, – повторил он. – Буду только прикладываться к стакану губами. Договорились?

– Верю вам.

На этот раз от него не ускользнуло то, как ревниво посмотрела на него Инна. Видимо, она рассчитывала на него в этот вечер.

«Ничего, пусть позлится», – почему-то с удовлетворением подумал Николай.

Он действительно только пригубил водку и поставил стакан на стол.

– Видите, я исполняю вашу просьбу, – тихо сказал он Наталье, косясь взглядом на Инну. Но та уже была занята разговором с Валей.

– Я вижу, – так же тихо ответила Наташа. – Вы умеете держать слово.

– Пока вы здесь, – немедленно уточнил Николай. – Вам нравиться здесь?

– Да. Но если бы вы вели поменьше политических разговоров, было бы интереснее. Так недалеко дойти и до ссоры, – она имела в виду Стефана.

– Без политики нельзя. Мы страшно политизированы и не можем без этого жить. Что касается Стефана, то он мой друг, и в нем меньше национализма, чем в других. Пока еще идут осторожные разговоры, а анекдот так, для разрядки, и не слишком обидный. Надо бы мне его записать, чтобы не забыть.

– Я запомнила и расскажу его вам… попозже.

– Хорошо.

Сидящие за столом разбились на группки и вели свои разговоры. Вроде бы всем было весело. Пока еще не наступила стадия алкогольного отупения. Стефан оторвался от разговора с Порониным и сказал:

– Я ж принес самогон. Я уже говорил, что он получше нынешней водки. Предлагаю всем его попробовать. Лучше, чем у нас на Тернопольщине, нигде самогон не гонят.

– Обязательно попробуем, – с пьяным спокойствием ответил Поронин.

И впервые в ход вечеринки вмешалась Наталья, громко сказав:

– Вы так торопитесь с выпивкой, будто за вами черт гонится! Давайте просто поговорим. Может споем, потанцуем. Смотрите, сколько женщин! Николай Иванович, включайте телевизор, может, концерт показывают. И давайте уберем со стола. А то окурков и объедков полно…

– Да, перерыв сделать не мешает, – согласился Николай. – Стефан, мы давно сидим и выпили богато. Так ты выпей пока сам. Догоняй нас.

– Успею еще.

Николай включил телевизор, подошел к окну и широко распахнул створки. В комнате было душно и накурено. Николай с удовольствием вдохнул глубоко в легкие свежий осенний воздух вечернего Киева. Было тихо. Нынче по вечерам мало кто гулял не только в столице, но и в других городах. Люди боялись насильников и грабителей. Но откуда-то издалека, от студенческого городка университета пробивались сквозь столичную тишину вечера звуки оркестра, и слышался неясный гул.

«Наверное, УНА–УНСО митингует», – подумал Николай и настроение его, не столь высокое, совсем испортилось.

Он прикрыл окно, оставив небольшую щель и повернулся к сидящим. Женщины уже убрали окурки со стола и по-новой нарезали колбасы, сала и другой снеди в тарелки, – а ее оставалось немного. Николай оторвался от подоконника и, пошатываясь, прошел на свое место.

Экран телевизора засветился. Но концерта не было. Снова выступал политик, с разъяснением текущей ситуации. На этот раз политиком был поэт Павлычко. Железное, в сплошных желваках бетонно-непроницаемое лицо с немигающими оловянными навылупку глазами выражало непреклонную каменную решимость. Все смотрели на экран, и Инна не выдержала первой:

– Переключите канал. Эти борцы за независимость надоели до печенок. Телевизор не посмотришь, все они замусорили!

– Подождите минуточку! – попросил Стефан. – Послушаем, о чем он говорит.

– Ничего хорошего! – съязвила Инна и, демонстративно наклонившись к Вале, стала с ней разговаривать.

Со Стефаном не спорили. Пусть себе говорит поэт с такой не поэтически-вдохновленной физиономией. А Павлычко говорил о том, что все слышали десятки, а может, и сотни раз на день. Как всегда он пугал опасностью, грозящей Украине со стороны Москвы. Был в восторге оттого, что нашлись молодые патриоты-львы из УНА-УНСО, которые не допустят, чтобы Московия, – а так он называл Россию, – поступила с Украиной так же, как с Чечней. Для устрашения обывателя Павлычко даже продекламировал свои стихи:

– Придет обнаглевший москаль,

И разрушит нас, как Чечню.

Потом начал сетовать на то, что написал слова для гимна УНА–УНСО, но до сих пор ни один композитор не подобрал к ним достойную музыку, а он объявил конкурс и готов выплатить солидную премию из своих личных сбережений, скопленных за много лет творчества. И снова начал пугать народ угрозой со стороны северного соседа.

Поронин не вытерпел:

– Или переключите программу или вообще выключите телевизор! Давайте лучше попробуем тернопольского самогона!

– А здесь все такие программы, – снова съязвила Инна. – Кабельное телевидение никогда не проведут в общежитие. Смотрите то, что показывают.

– Ну, тогда приглуши его так, чтобы вообще не было слышно! – распорядился Поронин.

– Да, Инна, – подхватил Николай. – Выруби звук, чтобы мы видели этих деятелей, как в немом кино.

– Нашелся тоже мне… деятель! – возмущался Поронин. – Да Павлычко в сталинское время писал доносы на своих собратьев по перу в КГБ и неустанно прославлял компартию и дружбу советских народов. Чего только стоит его стихотворение «Дышу партией». Физиологическое издевательство над естественными потребностями человека. А сейчас – правоверный борец с грязным задом! – Видимо, он знал хорошо подноготную многих национальных лидеров.

– Следует понимать, – осторожно вмешался Стефан, – что взгляды людей эволюционируются, то есть не находятся в застое. Когда-то им казалось правильным одно, сейчас – другое. Это диалектика – борьба противоположностей.

– Га-га-га! – забасил, не скрывая своих отрицательных чувств к сказанному, Поронин. – У них одна единая противоположность – в любых условиях хорошо жить. Они умело совмещают все противоположности… – но он не договорил.

– Дмитрий Иванович, – попытался остановить его Федько, – есть еще закон отрицания отрицания. В нынешней практике это происходит просто: отрекся от старого, сразу стал новым. Но так резко нельзя высказывать мысли в присутствии гостей…

– Гости? Нет! Мы все друзья, хоть и мыслим по-разному. Придет время, будем по разные стороны баррикад! Ты, Стефан, защищаешь этих борцов за народ. А спросили они нас, чего мы хотим? Руховцев в минимальном числе избрали в верховную раду, а по телевизору только они и выступают, а не те, которых избрал народ! – Поронин махнул рукой в сторону телевизора, где выступал следующий политик – лидер руха Черновол, – видимо, как и предыдущий поэт-трибун, пугающий народ москальской угрозой. – А, вот и милый насильник – пан Черновол! Что он говорит? Не надо звука – и так понятно: о России. Ничего доброго он о ней не скажет. У него патологическая ненависть к русским, доведенная до помешательства. Ему давно место в психиатрической больнице, как, впрочем, и другим фанатикам национального движения. Это не только мое мнение, но и многих других, кто с ними встречался или хотя бы послушал. И медики подтверждают у них этот диагноз.

– Так нельзя говорить о наших государственных деятелях, – Стефан сохранял хладнокровие. – В их лице мы черним себя.

– Народ не очернить, – вмешался Николай. – Внутри он чист, как только что рожденный ребенок. Народ только можно облить грязью, что успешно делают политики…

– Ты, Коля, как всегда точен и прост, – перебил его Поронин. – В тебе присутствует несомненный дар обобщения. И ты прав – они низки в своих поступках. Вот, например, пан Черновол, – он снова ткнул рукой в телевизор, на экране которого беззвучно сыпал украинско-польской скороговоркой усатый Черновол, часто моргая глазками, как воробей, и бегая рыскающим взглядом нечистого совестью человека по углам экрана. – Многие же знают, что первый срок он получил за изнасилование. Пан Хмара первый раз сидел за то, что, работая дантистом, нелегально ставил своим клиентам золотые зубы. А потом, на следствии, поругав Хрущева или Брежнева, получали статью за антисоветчину, за которую срок не приплюсовывался. Но они прессе сейчас заткнули глотку – и те молчат! Не хотят ссориться с бывшими зеками. Опасно! И подают их как истинных борцов за свободу. Слякоть они, а не борцы! Бывшие партийные и комсомольские деятели крупного ранга – нынешние национальные герои! Ха-ха! Противно! Чем трусливее и подлее человек, тем большим геройством он обставляет свое аморальное прошлое! Он и сейчас себя хвалит!

Поронин был пьян, и это было заметно по его покачивающейся огромной фигуре. Наталья, видимо, давно смотрела на Николая, и глаза ее умоляли: надо немедленно положить конец этому неприятному разговору. Николай это понял.

– Петро! Наливай самогона, а то рот пересох от жаркого разговора!

– Уже давно налил, – ответил обиженный этой командой Федько. – Мы ж историки – а нам трепаться, что самогон пить. Взаимозаменяемо.

– Молодец, Петро! – засмеялся Николай, а за ним и другие, даже Стефан. – Ты научился говорить образно, поэтому продолжай в том же духе и скажи тост!

Но с тостом у Петра дела обстояли хуже.

– Давайте выпьем за нас!

– Пили. Но можно еще раз!

Дух бурячного самогона разливался по комнате и крепко бил в ноздри. Николай понюхал стакан и, увидев взгляд Натальи, устремленный на него, наклонился к ее уху и прошептал:

– Помню. Не буду.

И еще раз, понюхав вонючую жидкость, поставил стакан на стол. Все остальные выпили и стали задыхающимися ртами ловить закуску на столе. Стефан, прожевывая помидор, спросил у всех:

– Ну, как, добрый самогон?

– Зверь, а не самогон.

– Градусов под семьдесят будет. А ты, Коля, почему не выпил?

– Пока сделаю перерыв. А то я уже хороший.

Инна, которая с Валей пила вино, встала и вышла из комнаты. С Валей начал говорить Стефан и по тому, как она улыбалась, можно было предположить, что он рассказывает ей что-то веселое. Вернулась Инна и, подойдя сзади к Николаю, шепнула на ухо:

– Давай выйдем. Мне надо сказать тебе несколько слов.

Николай молча кивнул и, не глядя на сидящую рядом Наталью, чтобы не видеть ее реакции, поднялся со стула и вышел вслед за Инной в коридор. Они прошли на кухню, которая находилась в переходе коридора, рядом с его комнатой, и Инна нервно спросила, видимо, понимая, что сделала неправильно, уведя его из компании:

– Дай сигарету?

Он, не говоря ни слова, протянул ей пачку сигарет и она аккуратно, длинными накрашенными ногтями вытянула одну.

– Дай спичку?

Он снова молча зажег спичку и она прикурила. Потом закурил сам.

– Ты что молчишь? Недоволен, что я тебя позвала?

Николай снова молча и неопределенно пожал плечами.

– Я вижу, как тебе плохо, как ты переживаешь, как ты пьешь…

И тогда Николай жестко произнес:

– Замолчи! – получилось грубо, и ему самому стало неприятно от этого, но он продолжил точно так же: – Еще раз об этом скажешь, смотри… скажу тебе… похлеще!

Инна обиженно заморгала глазами, готовая заплакать, и упавшим голосом спросила:

– Не сердись, – она ласково притронулась к его руке. – Я давно знаю, что ты не любишь, когда тебя жалеют. Не буду жалеть. Но я вижу, что тебе плохо, и водкой ты загоняешь боль в себя, не думая о том, что она в любой момент может выскочить наружу…

– Инна, еще раз прошу, – немного мягче произнес он. – Не говори обо мне. Мне это сегодня надоело. Все говорят только обо мне, будто других нет. Не думай, что я сорвусь. Нет! Я хочу забыться и отдохнуть от всего… – он неожиданно подтвердил свое состояние словами Инны и понял это, но было поздно. – Извини, что я тебе сейчас нагрубил. Раньше я тебе, кажется, никогда грубостей не говорил?

– Никогда. Наоборот, когда ты выпьешь, то всегда чрезмерно ласков и предупредителен. Но ты сегодня превзошел себя – столько сказал обидного и злого, на целый год хватит. Я не обижаюсь на тебя. Понимаю – тебе сейчас трудно и обидно. Но не переноси эту злость на меня. Я тебя прошу…

Она подошла вплотную к нему и прижалась своей грудью к его груди. Но сейчас, – не как днем, – Николай не поднял рук, чтобы обнять ее, как ей, может быть, хотелось.

– Почему ты так со мной холоден? – с грустью, но без обиды спросила Инна, не отходя от него. – Обними меня… поцелуй хоть один раз, – просящим голосом произнесла она. – Я понимаю, на сегодня ты наметил другую, не меня. Пускай! Я не ревную. Видишь? Не ревную. Только прошу, удели несколько мгновений мне… как раньше. Обними меня?

Николай стряхнул пепел с сигареты за спиной Инны, потом поднял руки, взял ее за голову, держа огонек сигареты, как можно дальше от ее волос, и притянул к себе. Инна сразу же стала искать его губы для поцелуя. Он позволил ей это сделать, и она прижалась своими накрашенными губами к его пьяным губам. Поцелуй затянулся, и ему стало это нравиться. Что-то хорошее шевельнулось в нем, он выбросил сигарету и уже по-настоящему, как заохочившийся самец, всосался в ее губы. Руки сами нащупали разрез в блузе, проникли сквозь лифчик и взяли в горсть маленькую, мягкую грудь. Инна тяжело задышала, грудь стала подниматься выше, и у Николая мелькнула мысль: «А не взять ли ключ от Петькиной комнаты и не уединиться ли с Инной на полчаса?..»

Но за его спиной раздалось деликатное покашливание и он, желая растянуть удовольствие – пусть кто-то видит, ему сегодня все равно – медленно отнял губы от Инны и, не вытягивая руки из блузы, повернул голову влево. На пороге стоял смуглый, невысокий пожилой мужчина с лысой головой и быстрыми, как бы горящими глазами. О таких пишут в прессе – лицо кавказской национальности. Увидев, что Николай смотрит на него, лысый кавказец, кашлянув, произнес:

– Извините, пожалуйста. Я заблудился в переходах общежития. Увидел свет на кухне, подумал, кто-то готовит ужин, а здесь вы. Еще раз извините.

Он говорил без присущего кавказского гортанного акцента, и Николай, недовольный тем, что его прервали на столь интересном моменте, произнес:

– Извиняем. Но в следующий раз надо вначале стучаться… – Он наконец-то оторвал руку от груди Инночки.

– Я знаю нормы поведения, но здесь нет двери.

– Что вы хотите узнать?

– Я снова повторюсь, что заблудился в этих блоках. Мне нужна двести шестидесятая комната. Где она находится?

Это была его комната, в которой шла сейчас пьянка. Но он не стал этого разъяснять незнакомцу, а сказал:

– Сразу же направо, угловая комната.

– Спасибо, – сверля их горячими глазами, которые показались Николаю неприятными, поблагодарил кавказец. – Желаю вам счастья и успехов, – подчеркнул он и, повернувшись на месте, исчез.

– Чего ты не сказал ему, что это твоя комната? – удивлено спросила Инна.

– Потом разберемся. Испортил нам почти сексуальную паузу.

– Да, – согласилась Инна. – Но и ты хорош, не вынул руку из декольте.

– Ты же не настаивала.

– Ну и циник же ты! Ладно, пусть останется так, как было. Поезд ушел. Нас видели, пусть порадуются нашему счастью. А все-таки, Коля, ты профессионал в общении с женщинами. Здесь ты настоящий доктор наук. Поэтому мы, дуры, тебя и любим. Не улыбайся. Любим не всегда, а пока ты с нами. У меня аж ноги стали подкашиваться от прикосновений твоих рук.

– Заметил.

– Не хами. Не порть настроения. Когда ты сдержан, то более красив и привлекателен.

Николай понял, что ему расхотелось иметь сегодня что-то с Инночкой. Он закурил новую сигарету. Инна это поняла и с досадой, которую еле скрывала, попросила:

– Дай и мне сигарету!

Николай молча дал ей сигарету и прикурить. Инна, затянувшись и выпустив дым изо рта, сказала:

– Ладно… – задумалась, а потом пояснила, что именно «ладно»: – Сегодня мне нет места в твоих планах…

– И в постели тоже… – он был жесток.

Она отшатнулась от него и сказала с обидой:

– Не надо так! Прошу тебя? Не порть, хоть эту минуту радости.

Николай понял, что переборщил, унижая ее весь вечер.

– Прости меня, – он привлек ее к себе и уже поцеловал не стайной страстью, а нежно, словно извиняясь. Инна запрокинула голову, так же нежно обняла его. Она оторвалась от него первой.

– Никогда не говори мне так по-хамски. Не унижай меня. Я люблю тебя простого, открытого, пьяного, даже немного грубого, но не подлого.

– Я никогда больше не скажу тебе ничего плохого. Поверь?

– Ты никогда раньше такого не говорил. Просто, тебе сейчас плохо, и свою злость ты излил в меня. Сегодня отдохни с этой, очкастой…

– Замолчи! А то уйду! Я не знаю, что меня к ней тянет, но это – я знаю точно – не сексуальное влечение.

– Неужели может быть что-то другое? – по привычке съязвила Инна.

– Не знаю.

– Ты мог бы меня ударить?

– Наверное, нет.

– Жаль. Но ты суровей, чем я предполагала. Обещаю, от меня ты ничего не услышишь плохого в вашу сторону. Ты глубже, чем можно подумать и поэтому мне нравишься. Отвлекись сегодня от своих проблем без меня, – она иронически улыбнулась. – Не ревную, да и у меня нет для этого никаких прав. Но позже удели и мне капельку внимания. Я прошу немного, всего минуточку. Не забывай меня. Мне все равно – с кем ты будешь сегодня. Только в будущем будь и со мной. Мне тоже плохо. Я с мужем, а так одинока. Пойми это. Мне не каждый мужчина нравится. Ты у меня один такой – нравишься. Люби и меня временами, а сегодня пусть тебя успокоит другая…

– Спасибо за разрешение, – так же иронично улыбнулся Николай. – Ты хорошая девушка. Недаром ты мне нравишься.

Он говорил искренне, забыв о том, что Инна на сегодня отдает его другой.

– Пойдем, а то мы здесь долго задерживаемся. Еще твоя новая подруга подумает о нас что-нибудь недоброе, —все-таки съязвила напоследок Инна.

– Да, пойдем, а то гости действительно нас заждались. А там и новый гость появился.

Он снова привлек Инну к себе и коротко, но нежно поцеловал.

– Размазал весь макияж…

14

В комнате, на стуле Николая, рядом с Натальей, сидел лысый кавказец. Инна села на свое место, а Николай прошел к окну и сел на подоконник. С приходом нового человека за столом возникло затишье. Эту неловкость сразу же отметил Николай. Но его больше всего удивило то, что незнакомец дружески беседовал с Натальей, отчего в душе Николая шевельнулась досада и даже ревность: «Откуда они знают друг друга? Что ему нужно?»

Но в тоже время он понимал, что приход знакомого отвлек Наташу от вопроса: почему они с Инной так долго отсутствуют. Наташа, поняв причину возникшей с приходом ее знакомого напряженности, сказала, обращаясь ко всем и, прежде всего, как показалось Николаю, к нему. Она словно ждала его появления.

– Позвольте представить коллегу по институту, доцента Гардаева Вено Мурадовича.

Тот, услышав свое имя, резко вскочил и, кланяясь лысой головой, перебегая быстрыми черными глазами с одного на другого, начал извиняться за свой неожиданный приход. Его взгляд задержался на Николае, а потом перешел на Инну. Видимо, он был удивлен, увидев здесь недавних своих собеседников, которые так страстно целовались на кухне.

– Я только на секундочку. Передать привет Наталье Николаевне и сказать, что муж передал ей небольшую посылку. Я только что с поезда, еще до конца не расположился в комнате, которую мне дали. Я пойду, извините, не буду мешать. Наталья Николаевна, завтра встретимся.

Он снова склонил лысую голову, но уже в знак прощания.

«Раб по натуре», – констатировал Николай.

Наташа, судя по ее виду, была не против ухода непрошеного гостя. Но Николай, у которого после уединения с Инной кружилась голова, остановил его:

– Нет-нет! От нас так просто не уходят. За знакомство надо выпить. Петро, наливай!

И здесь Николай увидел откровенно недовольный и растерянный взгляд Наташи, которая качнула головой, показывая этим, что не одобряет его решения. Николай понял, что совершает ошибку, но жребий был брошен, слова приглашения вырвались из его уст и их не вернешь.

«Ничего, поправлю положение позже», – успокоил он сам себя, решив активно воздействовать на нового гостя.

– Петя! – распорядился он. – Налей гостю штрафную. Фирменного самогона, полный стакан, – подчеркнул он.

Петр стал разливать самогон по стаканам.

– А где ж ты сядешь? – спросил у Николая Поронин. – Твое место занято.

– А давайте подвинем вторую кровать, тогда хватит стульев, и даже останутся. Инна с Валей, встаньте на минуту. Давай, Стефа, подвинем кровать.

Перестройка за столом закончилась быстро.

– Нормально. Теперь, Стефа, садись между девочками и не давай им скучать… особенно Вале. А то она, кажется, и рта не раскрыла за весь вечер. Прижмись одновременно ближе и к Инне… а вы? – обратился он к Гардаеву достаточно бесцеремонно, – тоже сядьте на кровать.

Тот вытянул худую шею и спросил:

– А кто в этой комнате живет? Я хочу спросить – кто хозяин?

«Раб, – сделал окончательный вывод о Гардаеве Николай. – А раб всегда готов сделать подлость хозяину», – вспомнил он слова Царева.

Но вслух громко ответил, пьяно пошатываясь:

– Я хозяин этой хаты.

– Рад с вами познакомиться. А как вас зовут?

– Николаем Ивановичем Матвеевым. Почти доктор. С остальными познакомитесь после первой рюмки. Тогда знакомство пойдет быстрее и проще.

– Рад познакомиться.

Он протянул ему маленькую, сухонькую, не как у мужчины, а как у ребенка руку, которая утонула в широкой ладони Николая, и торопливо пересел на кровать рядом с Инной, которая недовольно поморщилась от такого соседства.

Николай сел на стул, где только что сидел Гардаев, рядом с Наташей.

«Надо исправлять положение, – пьяно думал он. – Наташа недовольна присутствием земляка. Это может быть опасно для нее, раз они вместе работают. Прежде всего, его надо напоить, чтобы ничего не помнил. Пусть считает себя в этом виноватым перед Наташей, которая увидит его в таком состоянии. После этого он должен молчать».

«Налито? – громко спросил он. – Тогда поднимем бокалы! – продолжал он. – А что ты налил гостю? Обижаешь, Петро, нашего нового знакомого. Полстакана? Разве это штрафная? Подай мне бутылку!

Он взял литровую бутылку и, несмотря на протесты Гардаева, налил ему полный стакан.

– Я по столько не пью, – возражал Гардаев. – Я столько не выпью!

– Разве это доза для мужчины? – как можно пренебрежительней ответил Николай. – Перед вами сидят два доктора наук, а вы проявляете интеллигентскую слабость. Что они подумают о вас? Кто не пьет, тот никогда не защитит докторскую диссертацию. Правда, Дима?

– Совершенно верно, – спокойно отозвался Поронин, подхватив его игру с гостем. – Только в алкогольном опьянении приходят умные мысли, а по трезвости – одна преснота. Забыл… как вас звать? Извиняюсь. Но вижу по глазам, вы мечтаете стать доктором. И уже что-то пишете для этого. Молчите! По вашему виду все видно. Поэтому будущий доктор должен все выпить, а перед этим сказать тост.

– А вы тоже доктор? – недоверчиво глядя на Поронина, спросил Гардаев.

– Да. А что – не заметно?

– Заметно, очень заметно! – скороговоркой ответил Гардаев. – Видно сразу же, что вы профессор.

Поронин еще не был профессором, но одобрительно кивнул головой.

– Так, – обратился ко всем Николай. – Слово имеет будущий доктор. Забыл ваше имя и отчество.

– Вено Мурадович, – угодливо подсказал Гардаев, видимо, удивленный высоким научным составом компании.

– Да, вспомнил. Вено Мурадович. Я сейчас скажу в его честь тост. Вот он! За будущего нового, молодого доктора наук! А он сейчас произнесет в ответ свой тост, и все будут довольны. Я уже сказал свой тост! Ваша очередь.

Гардаеву давно было за пятьдесят, и своим тостом Николай как бы издевался над ним, но тот был явно польщен таким пожеланием. Гость встал, взял в руки стакан и начал говорить:

– Спасибо за честь находиться, хотя бы и кратковременно, вместе с вами, уважаемыми учеными, – трафаретно начал он, что, собственно говоря, присуще консервативной ученой среде. Там все являются уважаемыми – по словам других. – Надеюсь, мы продолжим нашу дружбу. Да, действительно, я пишу докторскую диссертацию. В связи с изменением политической обстановки в стране, пришлось взять новую тему, поэтому выходит задержка с защитой.

– А что ты раньше писал? – спросил Поронин, переходя на «ты».

– Раньше я подсчитал количество всех героев Советского Союза, которые проживали в Западной Украине, с описанием их подвигов, дальнейшей послевоенной жизни. Но эту проблему пришлось отложить и взяться за более актуальную тему. Сейчас я подсчитал все памятники и мемориальные доски Тараса Григорьевича Шевченко, находящиеся на Украине, с полным их описанием…

– Вы что, арифметик? – перебил его Николай.

– Нет. Я не математик, – исправил Гардаев сознательную ошибку Николая. – Я историк. Но до меня этого никто не делал. В новой политической ситуации я надеюсь выйти с этим материалом на защиту. Количество памятников свидетельствует о всенародной любви к великому украинскому поэту в дореволюционный, советский и национальный периоды жизни нашего государства. Мне уже пообещали помощь в защите львовские ученые.

– Молодец! – похвалил его Поронин, вкладывая иронию в это слово. – Ну, а теперь ближе к тому, за что мы должны выпить.

– Вот я и хочу сказать… я рад неожиданной встрече, которая состоялась благодаря участию в ней Натальи Николаевны, очень уважаемой в нашем коллективе…

При этих словах Наташа поморщилась, но ничего не сказала.

– Давайте выпьем за вас, докторов, за ваши творческие достижения, за то, чтобы вы растили хороших учеников на благо украинского народа. За ваше здоровье!

Он поднял выше стакан, показывая этим, что тост закончен.

– Как-то суховато, – прокомментировал Поронин. – Не по-докторски. Я думал, будет настоящий грузинский тост. Но давайте выпьем за то, что сказано. Это лучше, чем совсем ничего.

– Я не грузин. Я – украинец, – поправил его Гардаев. – Я скоро поменяю имя и отчество, изменю фамилию на украинскую. Внутренне я давно украинец и скоро буду им документально. Надо порвать связь с предками, которые были выходцами с востока, и полностью натурализоваться. Я здесь родился и всю жизнь прожил. Повторюсь – я украинец, но могу сказать и грузинский тост.

– Потом, когда натурально натурализуетесь… а сейчас выпьем за тост.

Николай взял не самогон, а стакан с остатками коньяка, и сделал маленький глоток, но, увидев вопрошающий взгляд Наташи, демонстративно поставил его на стол. Но зато Наташа в этот раз допила свой коньяк полностью, чем удивила Николая.

Гардаев, выпив половину стакана, отставил самогон и быстро стал закусывать колбасой.

«Нет. От меня не уйдешь! – злорадно подумал Николай. – Допьешь все!»

– Вено Мурадович, я не понял вас! Да и другие, наверное, тоже… вы пили за нас или против?

– Да-да. За вас! – торопливо прожевывая колбасу, ответил Гардаев.

– Так не пойдет – надо до дна. Посмотрите – все выпили до дна. А вы нет. Некрасиво.

– Так много же налили…

– Правильно. Это штрафная. Вы же знаете, что это такое? А почему не исполняете национальные законы? А ты, Инна, почему не следишь за соседом? – в шутку сделал ей выговор Николай.

– Да! – сразу же подхватила Инна слова Николая, поняв, что Гардаева надо напоить. – Это, сосед, не по-мужски.

Стефан хитро улыбался. Петро смотрел заинтересованно, пока не вмешиваясь. Валя по обыкновению молчала. Наташа опустила глаза вниз и только Поронин, прожевывая очередной помидор, пробасил:

– Да, так нельзя. Тост за нас, а в стакане осталось! Понимаете ли, у нас счастье будет неполным, вопреки вашему тосту, который не подкреплен практическими действиями. Вы нам желаете зла? Нехорошо.

Было видно, что Гардаева разыгрывают. Только, кажется, он этого не понимал и оправдывался, не переставая жевать:

– Много налили. Да и крепкое оно.

– Он. Самогон, – поправила его Инна. Она взяла недопитый стакан и вложила его в руку Гардаева. – У нас так не делается.

Гардаев мужественно улыбнулся, приложил стакан к губам и медленно допил его содержимое до конца.

– Во! Молодец! – одобрительно зашумела компания. – Видно, что мужик.

Только Наталья не разделяла издевательский шум в отношении Гардаева. Николай, чувствуя ее неловкость, склонился к ней:

– Наталья Николаевна, вы что-то погрустнели. Веселитесь!

– Я веселюсь, – она взглянула на Гардаева и, увидев, что тот энергично занимается закусыванием, прошептала: – Зачем вы оставили его здесь? Не надо было этого делать. От него можно всякого ожидать…

– Я исправлю свой проступок. Хотите, выгоню его отсюда?

– Не надо. Уже поздно. Лучше ублажайте его. В нем течет азиатская кровь, и он любит, когда ему льстят, – и снова повторила: – Вы не можете предположить, чего от него можно ожидать в дальнейшем.

– Я сделаю, как вы велите. Буду ублажать его.

Николай пока не видел опасности, которую мог принести Гардаев, и серьезно не воспринимал тревожные слова Наташи. Просто она беспокоиться потому, что тот увидел ее в компании с незнакомыми мужчинами. Но это легко объяснимо – дружеская вечеринка с участием не только мужчин, но и женщин.

«Надо быстрее напоить его», – решил Николай.

А Гардаев беспрерывно хватал со стола все подряд в свой рот, не замечая, что чавкает на всю комнату. Создавалось впечатление, что он не ел несколько дней и был страшно голоден, как волк в зиму.

По беззвучному телевизору размышления политиков сменило выступление артистов. Судя по тому, как они бегали по сцене, начался эстрадный концерт. Николай, сидящий напротив телевизора, попросил Стефана:

– Стефа, оторвись на секунду от дамы и включи звук, – кажется, начался концерт. Может, действительно споем вместе с ними.

Стефан встал с кровати и прошел к телевизору. Да, действительно – шел эстрадный концерт. Артист средних лет с одутловатой рожей и в черных блестящих перчатках, бегавший по сцене, закончил исполнение песни.

Стефан снова сел на свое место и углубился в разговор с Валей. Инна явно скучала. Гардаев глотал со стола все подряд, не обращая ни на кого внимания.

– Внимание! – прокричал Николай. – Сейчас кто-то будет петь, может быть – народную песню, так подпоем. Приготовились!

Все на время притихли и стали глядеть на экран. Певица была молодой и стройной, одетой в вышитую блузу и коротенькую юбку-мини, так же расшитую народным орнаментом. Она не собиралась бегать по сцене, что было видно по стационарному микрофону и ее серьезному лицу. На щеке выделялась то ли крупная черная бородавка, то ли бородавчатая родинка. Она могла петь, судя по ее одеянию, народную песню. Но песня оказалась современной, эстрадной и в тоже время – патриотической, которую никто из компании не знал. Мелодичности в песне не было. Но это не главное – есть же песни, в которых главную роль играют слова и смысл, а не музыка. Поражал своей конкретностью припев, который рефреном много раз повторяла певица гневным криком: «Кто не знает украинской мовы, тому ганьба! Ганьба! Ганьба! Ганьба!..» И так – еще много раз «ганьба», что на русском языке означало «позор». Может, певица обращалась так гневно к остальному миру, не знающего украинского языка? Сейчас все возможно.

Все разочарованно отвернулись от экрана.

– Стефа, – обратился к нему Николай. – Сделай ее потише. Давайте лучше нальем еще по одной и споем хорошую народную песню.

– Да, надо обязательно спеть, но в начале налить.

Петр молча стал открывать новую бутылку водки, и в это время послышался осторожный стук в дверь.

15

– Да! Заходите! – громко ответил Николай, не вставая с места.

Дверь аккуратно отворилась, и на пороге появились две фигуры – одна широкоплечая, другая узкоплечая. Широкоплечий, – коренастый мужчина лет сорока с пышными усами, спускающимися до самого подбородка, с лобастой, наполовину лысой головой, не здороваясь и не входя в комнату, спросил:

– У вас Стефан Дубчак?

– Да. Я здесь, – отозвался Стефан, прикручивая тише телевизор. – Заходите.

Он стремительно прошел за кроватью у стены к дверям и, протягивая руку пришедшим, снова пригласил:

– Заходьте.

Те прошли в маленький коридорчик, где Стефан пожал им руки. Еще не зная, кто они такие, Николай присоединился к приглашению Стефана:

– Проходите.

Узкоплечий молчал, отвечал только лобастый.

– Мы на минутку. Нас ждет машина. Надо с тобой, Стефан, переговорить, а потом ты продолжишь свой отдых.

– Раз вы пришли в эту комнату, то извольте за стол, – закуражился Николай, изображая из себя хлебосольного хозяина.

– Да, проходите, – пригласил их Стефан. – Посидим немного, а потом займемся делами. Вы меня по записке нашли?

– Да, – ответил лобастый. – Прочитали и пришли сюда. Вообще-то, можно немного отдохнуть и расслабиться. У нас сегодня день был очень тяжелым и напряженным.

Они прошли к столу и остановились, не зная, куда сесть. Это заметил Николай.

– Есть предложение сделать небольшой перерыв и убрать со стола. Раз пришли свежие люди, нужно освежить и стол. Давай, Петро, прибери мусор со своей стороны, а я со своей.

Стефан стал представлять пришедших.

– Знакомьтесь! Это пан Роман Сербын, из Канады. Профессор Квебекского университета. Представитель нашей славной украинской диаспоры.

«У-у, какой гусь пожаловал! – удивился Николай. – Что он здесь делает?»

Гардаев, услышав, откуда заморский гость, вскочил из-за стола и как бы вытянулся. Остальные остались сидеть.

– У них там нет отчества, – продолжал Стефан. – Пан Роман сейчас в Киеве собирает материал по голодомору на Украине в двадцатые-тридцатые годы. И еще он много встречается со студентами, которые проводят политическую акцию в столице, формулирует требования к правительству и верховной раде, намечает и определяет пути достижения победы. Если сказать точнее – поднимает национальное самосознание украинцев до уровня понимания их задач в противодействии российскому тоталитаризму и установления цивилизованной демократии, как в Европе или Америке.

Узкоплечий Сербын, скромно улыбаясь, стал пожимать всем руки, кроме женщин, представляясь и выслушивая представления. Он выглядел моложаво, чувствовалась в нем западная интеллигентность. Говорил он по-украински шепотом, что присуще всем представителям украинской диаспоры, но верно выговаривал слова и правильно строил фразы. Потом Стефан, довольный тем, что его посещают такие люди, назвал имя лобастого с казацкими усами.

– Любомир Прокопишин. Из Львова. Один руководителей студенческого движения. Бывший диссидент. Находился в лагерях Мордовии. Несгибаемый борец за права человека.

Прокопишин крепко пожал руки мужчинам, не обратив при этом, как и Сербын, внимания на женщин.

Со стола было убрано лишнее. Закуски осталось мало.

«Непорядок», – подумал Николай. Он встал, открыл холодильник и достал две банки рыбных консервов и кусок сала. Больше ничего у него не было. Все выставил на стол. Потом ножом ловко вырезал крышки банок. Вытер о полотенце нож, хотел порезать сало, но его опередил Петр:

– Давай сало сюда, здесь чистый нож.

Все было готово к тому, чтобы сесть за стол по новому заходу. Оставалось только разместить вновь прибывших. На кровать канадского украинца садить было неудобно, свои стулья с Наташей отдавать не хотелось, и Николай распорядился:

– Петро, ты садись на кровать, а стул отдай канадцу. А ты, Инна, сядь между Димой и Петей. А Любомир сядет рядом со Стефаном.

Никто не возражал. Инна молчаливо перешла на указанное место, словно подчеркивая – куда скажешь, туда и пойду. Вновь прибывшие гости сидели по другую сторону стола, прямо напротив него.

– Петро, ты уже налил всем? – возвратился Николай к предыдущему действию.

– Доливаю, никого не обойду, – улыбнулся Федько.

Гости, видимо, поняли, что хозяин в комнате именно Николай, и старались обращаться именно к нему. Первым, шипящим голосом, его спросил Сербын:

– А вы, пан Николай откуда? – Обращение «пан» покоробило Николая. Вышедший из рабочей среды, он не мог спокойно воспринимать такое обращение, но ничем не выдал своего неудовольствия и вежливо ответил:

– Я из Донбасса. Город Луганск.

– А? – и некоторое чувство разочарования отразилось на лице канадского профессора.

– А это? – продолжал Николай географическое представление гостей, – Поронин из Киева, местный. Петро из Полтавы. Гав… – он запнулся, забыв на фамилию кавказца. – Га…

Но он не успел выговорить фамилию кавказского украинца и откуда тот родом, как Гардаев вскочил на ноги и, вытянув вперед худую шею с лысой головой, выпалил:

– Гардаев! Из Черновиц!

– Да. Вот какая у него фамилия. А это Ира и Валя – киевлянки. Рядом со мной Наталья Николаевна, она… – он замялся называть город, откуда она или нет, как снова выпалил Гардаев:

– Тоже из Черновиц! Мы с ней работаем на одной кафедре.

Николай недовольно посмотрел на Гардаева и по его блестящим глазам понял, что тот пьян.

«И это со стакана самогона!» – брезгливо подумал он.

Географию проживания остальных профессор воспринял доброжелательно, только, видимо, был недоволен географическим проживанием Николая. Донбасс – особо опасный регион для независимости Украины.

– Вот видите? – подвел итог Николай. – Отовсюду мы.

– Да, – резюмировал Сербын. – Это показывает, как велика Украина, различна и неделима, – он взял инициативу просветительства гостей в свои руки.

Последней его фразы Николай не понял. Что ею хотел сказать канадский украинец? А Петр спрашивал гостей:

– Вам что налить – водки или самогона?

– А откуда самогон? – спросил Любомир Прокопишин.

– Из Тернопольской области. Мне перед отъездом подарили. Очень хороший, – пояснил Стефан.

– В наших селах гонят гарный самогон, в других областях так не умеют. Мне самогона, – решительно заявил Любомир.

Федько налил Прокопишину в стакан самогона и повернул голову к украинскому канадцу. Тот в ответ вежливо стал рассказывать:

– Когда-то мои предки переселились из Галиции в Канаду, и старики вспоминают, что очень любили пить самогон, приготовленный ими самими. Виски, джин, коньяк не пили принципиально, хотели чувствовать даже через алкоголь тепло своей родины. Но мы, четвертое или пятое поколение, потеряли чувство прелести в самогоне, хотя с родиной связи не порвали и не рвем. А коньяка у вас нет? – неожиданно закончил он.

– Уже выпили, – ответил Федько. – Осталась водка.

– Тогда мне немного водки. Я не могу пить такими порциями, как пьют у вас.

Петр налил ему с четверть стакана водки, несмотря на протестующие взмахи руками профессора.

Николай решил не отступать от сложившейся за вечер традиции предоставлять право тоста гостям.

– Пан Сербын, – внутренне протестуя против такого обращения, сказал он, – у нас положено перед тем, как выпить, произнести тост. Слова здравицы в честь кого-нибудь или чего-нибудь, – пояснил он на всякий случай иностранцу, – но, как выяснилось, зря.

– Знаю ваши традиции, – заулыбался Сербын. – У нас такого правила нет. Но приеду домой, обязательно восстановлю эту традицию, – сначала в своей семье, а потом в украинской общине. Но надо учитывать, что мы так много не пьем, как вы. Мой тост прост. Давайте выпьем за неньку-Украину, чтобы она у каждого из вас была в сердце, как, например, у каждого украинца нашей диаспоры в Канаде.

Он произнес тост не в честь компании за столом, куда его пригласили, а глобальный, за который надо было выпить. Это сразу же отразил Гардаев, жадно прислушивающийся к словам канадского украинца.

– За этот тост нужно выпить всем до дна, а то мы еще за Украину не пили, – распорядился он, как тамада.

Он первым поднес стакан ко рту и, в отличие от первого раза, осушил неполный стакан одним махом.

Николай взял свой стакан с недопитым коньяком, покрутил в руках, взглянул на Наташу. Но та смотрела не на него, а в стол. Он помнил слово, данное ей, и поставил стакан обратно на стол, не выпив.

Гардаев, тем временем, ложкой выхватывал из консервной банки куски рыбы и жадно глотал, словно у него кто-то мог ее отобрать. Любомир Прокопишин сначала занюхал самогон салом, крякнул что-то типа «добре» и одним глотком проглотил все. Профессор, морщившийся, но допивший водку до конца, аккуратно стал откусывать маленькие кусочки колбасы, тщательно их пережевывая.

В душе Николая была пьяная тоска и, склонившись к уху Наташи, с которой так и общался весь вечер, прошептал:

– Наташа, – впервые он назвал ее по имени. – Вам грустно? Почему вы не пьете?

– Смотрите, пью, – и она выпила все, что было в стакане. – Видите, пью… то, чего вы хотите. Сейчас начну веселиться, – и Николаю показалось, что у нее появились слезы на глазах. Но, присмотревшись через стекла ее очков, увидел, что слез нет, хотя глаза повлажнели. Он взял ее руку под столом в свою ладонь и крепко сжал ее.

– Не надо, Наташа. Все будет хорошо. Я вас не дам в обиду никому, тем более вашему паршивому земляку, – он говорил шепотом, чтобы не слышал Гардаев. Но тому было не до них. Он продолжал поглощать все подряд на столе.

– Спасибо. Не отвлекайтесь на меня – у вас гости.

– Не умрут без меня. Все уже говорят о своем, мало кто готов слушать другого.

Но ошибся Николай. Прокопишин, шептавшийся о чем-то со Стефаном, вдруг обратился к Николаю громко, чтобы слышали все:

– Так это вы тот Матвеев, который публикует враждебные статьи против украинского народа?

Первой реакцией Николая была мысль: «Неужели Стефан рассказал?» Но он не должен знать об этом… правда, если не читал его статей. Значит, у Прокопишина есть на него досье, и вот они случайно встретились – национал-патриот и неудавшийся доктор.

Николай обратил на него свой взгляд, и впервые за весь день кровь необузданной злости бросилась в его голову, отчего он стал трезвее. Но он молчал. Прокопишин глядел на него исподлобья, как великий Тарас Шевченко и многие другие непреклонные борцы за Украину. Видимо, этот тяжелый, мрачный взгляд из-под низа у таких людей был генетическим, – всех и вся всю жизнь ненавидевших и желающих переделать мир по своему подобию. Довольный произведенным эффектом и выдержав паузу, Прокопишин снисходительно произнес:

– Нельзя так обижать народ. Он может не простить.

Злость подступала в голову большими порциями. Николай стал бледнеть и, отчетливо выделяя слова, произнес:

– Я выступаю не против украинского народа, а показываю правду истории…

Он почувствовал, как Наталья крепко сжала его руку под столом, отпустила и снова отчаянно сжала – будь спокоен, не теряй голову! Ее молчаливое предупреждение охладило Николая.

– А почему вы говорите от имени народа? Он вам дал такое право? Он у нас различный в каждом регионе?

– Пока – да, – снисходительно согласился Прокопишин. – Но скоро будет единым, таким, как истинные патриоты Украины, которые сегодня вышли на киевские улицы, голодают ради народа. Мы народ воспитаем на своем примере, привьем ему чувство национального самосознания, хотя это трудный и длительный процесс.

И снова в голову Николая стал наползать злой туман. Наталья, словно почувствовав это, еще крепче стиснула его руку.

«Воспитать народ! – хотел он возразить. – Это то же, что посадить его в клетку!»

Но, ощущая молчаливое предупреждение Наташи, промолчал. Только обвел глазами присутствующих – кто еще возразит этому националисту. У Петра было равнодушное лицо, сейчас он в политику не вмешивался. Поронин молча уткнулся в стол, сжав свои огромные кулаки. Гардаев преданно смотрел в глаза Прокопишина. Стефан не мог возражать – он знакомый, а, возможно, и друг Прокопишина. А может, они союзники по борьбе? Надо было вести словесный бой самому. Но вдруг встрепенулась Инна:

– Вы еще не все допили, а взялись за серьезные разговоры. Петя, наливай! Любомир, скажите… – она пыталась разрядить напряженность, возникшую за столом, за что сейчас Николай был благодарен, – а тернопольские пещеры… кажется, Алмазная и другие, – еще действуют? Туда туристов пускают? – она сказала первый пришедший ей в голову вопрос, и все это поняли.

Прокопишин улыбнулся, и усы поплыли аж до ушей.

– Вы знаете, красотка, я живу не в Тернополе, а во Львове. А о пещерах спросите лучше Стефана, он оттуда, а меня – о чем-то другом.

– Работают, – ответил Стефан. – Приезжайте, Инна, ко мне в Тернополь, и мы с вами поедем туда. Я вам их покажу.

– Я там была, но давно. Хочу посмотреть снова, – внешне беспечно ответила Инна. – У вас есть машина?

– Да. Но старая, советская… а вот Любомир недавно приобрел «Мерседес», попросите его.

– У-у! – громко закричала от наигранного восторга Инна. – На «Мерседесе» я готова объехать все пещеры в Карпатах! Любомир, сделаете такую милость?

– Вам – всегда! – с улыбкой ответил Прокопишин.

«Молодец!» – с благодарностью подумал об Инне Николай, не убирая своей руки из ладони Натальи.

Тут послышался голос Петра:

– Налито. Прошу брать свои рюмки, то есть стаканы. Инна, ты хорошо сейчас говорила, продолжай свою речь тостом.

Та не отказывалась и, взяв в руки стакан, пристально посмотрела в глаза Николаю – ну, как я вывела тебя из взрывоопасного положения? Он в знак благодарности на секунду прикрыл глаза и незаметно кивнул головой – все правильно.

– Мужчины, берите свою посуду, поднимайте выше! – распорядилась Инна. – Я буду тост толкать! – она нервно засмеялась и выдержала паузу, чтобы все выполнили ее приказание. – Так вот! Когда-то на земле жили только Адам и Ева, и больше никого не было. А значит, не было ни ссор, ни войн. Но вот появился змей-искуситель и заставил Еву сгрызть яблоко, а Ева заставила согрешить Адама. Пошли дети и начались войны. Люди забыли, что они из одного корня – Адамова. А когда мужчины спорят между собой, они забывают, что мать-то у них одна – Ева. Так лучше предложить женщине яблоко, чем вести бессмысленные споры и войны. Она заставит откусить кусочек яблока мужчину, и это будет намного интересней. Я предлагаю выпить за то, чтобы по всей земле росли яблони. На каждой яблоне, обвив ее, висел змей-искуситель, а каждое дерево охраняло столько Адамов, сколько на яблоне яблок. И каждый бы из них дарил женщине яблоко и неоднократно. Постоянно! Так выпьем за то, чтобы наша земля стала сплошным яблоневым садом!

Мужчины удовлетворенно закряхтели – за это надо выпить. Николай снова качнул головой, глядевшей на него Инне – все правильно, поднес стакан к губам и, снова не выпив, поставил на стол. Следовало воздержаться от выпивки, что еще будет впереди – неизвестно. Но он душой ощущал, что случиться должно что-то неприятное. Слишком по-полярному разнородна компания.

Канадский профессор понял, что пришло его время просвещать пьяную публику. Он отставил свой не допитый стакан с водкой в сторону, доел кусочек колбасы и произнес шипящим голосом:

– Нравятся мне люди, которые живут на Украине. У нас уже все не так, как у вас. Мы глубоко восприняли европейскую и американскую культуру. Наравне с украинской культурой, которая заложена в нас родителями. Поэтому зарубежный украинец, который никогда не был на родине предков, всегда стремиться побывать здесь. Теперь, когда Украина стала свободной, нам надо помогать ей всеми силами.

– Спасибо, пан Роман, а в вашем лице – всей украинской диаспоре, – ответил за всех Прокопишин. – Мы помним… – он говорил от множественного числа, может, снова имея в виду весь народ, – как в самом начале перестройки вы оказали нам помощь в множительной технике. Мы издали миллионы листовок, брошюр, книг, которые позволили просветить народ, сбросить коммунистическое ярмо, разрушить союз, сделать Украину независимой. Спасибо вам за эффективную и своевременную помощь! И сейчас вы бескорыстно помогаете становлению державы! – он говорил, как старые партийные работники – трафаретами.

Остальные пока не вступали в разговор, который был им неприятен. Только Гардаев с пьяной благодарностью утвердительно кивал головой. Сербын продолжал:

– Да, мы оказываем вам посильную помощь. Конечно, для поднятия вашей экономики у нашей диаспоры недостаточно средств, хотя и их можно найти. Но есть такие ваши соотечественники, которым, к сожалению, не дорога их историческая родина. Они считают себя не украинцами, а, например, американцами. Но Бог их накажет. Для оказания вам помощи мы привлекли лучшие умы и даем вам нужные и своевременные рекомендации…

– Лучше бы их не давали, спокойней жилось! – неожиданно вставил Поронин.

Сербын этому вмешательству в разговор даже обрадовался – несогласные интересуются проблемами родины, а кто заблуждается – тем он докажет свою правоту.

– Прежде, чем дать вам рекомендации, мы советуемся с известными канадскими и американскими учеными и политиками, – он говорил об Украине почему-то во втором лице, словно бы со стороны, одновременно считая ее своей ненькой. – Они вносят корректировку с позиций сегодняшнего дня, – что мы порой не замечаем из-за безмерной любви к родине. Так что, это не какие-то там самодеятельные рекомендации, а глубоко продуманные и осмысленные умнейшими людьми мира планы вашего развития. Поэтому не надо их отбрасывать, как делают некоторые! – это был намек в сторону Поронина.

– Да-да! – заплетающимся языком ответил Гардаев. – Правильные рекомендации, нам остается их только реализовывать. Верно?

– Верно. Но вам с правительствами не везет – малоинициативные люди, хотя и преданные национальной идее. С президентами вам везет больше. Но это благодаря нашей помощи. Вы ж знакомы с публикациями в западной прессе, каким образом президентом стал Кучма? Когда стало ясно, что первый президент не пользуется популярностью, нам пришлось искать дублера. Такого, чтобы был предан национальной идее и выступал альтернативной фигурой Кравчуку в глазах народа. Сложно было. Но эту операцию с помощью лидеров демократических стран мы осуществили успешно. Никто здесь так и не понял, что была подставка. Но мы не могли допустить в президенты человека с недостаточными патриотическими данными. А Кучма виртуозно сыграл роль украинца, не знающего украинского языка, пообещав многое русифицированному населению. Главное – сделать русский язык государственным. Это был тактический прием. Не удивляйтесь! Все было так. Об этом открыто пишет западная пресса. Нынешний президент сыграл свою роль и может уйти. Отработанный материал никого не интересует, и о нем можно говорить правду. Но, если потребуется, мы его и второй раз сделаем президентом. Западные демократии им довольны. А в оппоненты ему дадим, например, коммуниста. Его никогда не изберут президентом. Мы уже сейчас готовим новые выборы президента. Шаблон исключается, будет новый вариант, – объяснив положение с президентами, Сербын снова вернулся к вопросу о языке. – Но подумайте: можно ли ввести второй государственный язык – русский? Конечно, нет! Ни в каком-либо государстве одновременно не могут функционировать два государственных языка. Такого не может быть и в Украине.

– Может, – возразил Николай. – Например, у вас в Канаде два языка. Вы из Квебека? А это франкоязычная провинция.

– Вы не совсем точно знаете ситуацию. Государственный язык – английский. Только одной провинции дали право говорить на другом языке. Но это скорее исключение из международных правил.

– Не международных… – веско возразил Поронин, – …а внутренних. В Швейцарии четыре государственных языка. Это тоже исключение? Так пусть нашим восточным и южным областям сделают исключение. Пусть там говорят и учатся на русском языке. Донбасс полностью говорит на русском языке.

Предложение по русскому языку вызвало заметное раздражение профессора из Квебека, который хотел внушить свои идеи, как и в националистических аудиториях – безальтернативно. Видимо, там ему не приходилось спорить по этому вопросу. Его идеи там всем ясны. Теперь в его скрипучей речи появились металлические нотки.

– В отношении Донбасса – не заблуждайтесь. В советское время это была промышленная зона союза. Эта роль остается за ним и сейчас. Донбасс – промзона, призванная обеспечить благополучие Украины. В отношении языка и культуры Донбасс является как бы украинской резервацией американского типа, только не для индейцев. Пока Донбасс обладает такой экономической мощью, придется мириться с его ролью резервации с особой культурой и языком. Но это – временное явление. Когда иссякнет уголь, экономически разовьются западные районы, Донбасс в результате ассимиляции станет естественной частью Украины. А Швейцария в отношении языков – аномалия в развитии человечества. Мы не должны допустить такой аномалии у вас. На основе украинского, самого мелодичного и богатого интонациями языка в мире, мы сплотим нацию, сделаем ее непобедимой. Как считает культурная элита Украины – наш язык находится на втором месте по мелодичности после итальянского.

– Будет на первом, – с твердой уверенностью ответил профессору Прокопишин, видимо, не до конца слушавший слова украинского канадца из-за одновременной беседы со Стефаном.

– Возвращаюсь снова к вашему президенту и обещаниям, которые были разработаны для него нами. Он пообещал установить тесную дружбу с Россией – извечно заклятым врагом Украины. Это было сказано накануне выборов тоже с тактических позиций. Но с ней надо ограничить даже экономические отношения. Поэтому, по нашей рекомендации, Америка и другие страны стали оказывать Украине помощь, почти такую же, как Египту, – только чтобы она не развивала торговые связи с Россией. Хоть западная пресса пишет о вашем президенте как о серой личности, которую сложно отыскать даже в Африке, тем не менее, его приняли в самых высоких инстанциях руководители других держав. Это не каждому президенту дозволяется, а только тем, кто ориентируется на западную демократию и готов сотрудничать с нами, понимая и принимая истинно демократические ценности. Вашего президента возвысили до уровня президента развивающейся страны. Такое положение вашего президента позволяет ему почти на равных разговаривать с другими президентами. А с Россией нельзя сотрудничать ни в какой сфере. Ее надо держать, как собаку на привязи – возле себя и угрожать палкой. А если начнет буянить – позвать соседей, чтобы успокоили. Украина должна быть для нее куском мяса, который она хочет съесть, но, как понятливая собака, боится плети хозяина, – совсем жестко закончил украинский канадец.

Все чувствовали себя неуютно, будто подуло холодным ветром. Ему ответил, а вернее – задал вопрос Николай:

– Почему вы так ненавидите Россию? Галиция никогда ею не угнеталась, а ваши предки оттуда. А это уже Австро-Венгрия, Польша… мы себя никогда не чувствовали здесь угнетенными, в отличие от австро-венгерских галицийцев. За что вы не любите Россию?

– А за что ее любить? Сколько она существует, столько времени эксплуатирует, ассимилирует и уничтожает завоеванные ею народы. Как она по-варварски уничтожает чеченский народ единственно за то, что он хочет свободы. Россия хотела физическим путем уничтожить и украинцев. Я сейчас изучаю голодоморы на Украине в советское время. Документы прямо свидетельствуют, что они были направлены в первую очередь против украинцев.

– От голода в тридцатые годы и в России погибло много людей. А в Казахстане погиб от голода каждый четвертый казах, – возразил Поронин. – Так что голод был повсеместным. Общей трагедией советского народа.

– Казахи – кочевой народ. У них всегда была высокая смертность. Возможно, в те годы у них была еще и эпидемии, – пренебрежительно отмахнулся от его возражения Сербын. – Всегда, во все времена российские украинофобы вырывали у украинца, в прямом смысле слова, кусок хлеба изо рта, чтобы он его не съел, а умер голодной смертью. Они обескровливали Украину физически и морально. В России никогда не было умных людей. Лучшие умы она забирала с Украины, и те помогали поддерживать Россию на плаву. Забрала в разное время Прокоповича, Шевченко, Гоголя… этот список можно продолжить до Брежнева. Но о нем не стоит жалеть. А сколько сейчас у них политиков с украинской фамилией? Много…

– Да, – вмешался Прокопишин. – Много. Но только это – украинцы-ренегаты. Они ненавидят Украину больше, чем русские. Но придет время, – мы с ними посчитаемся. Мы сейчас готовим счет России… – кто «мы» Прокопишин снова не пояснил. – За триста пятьдесят лет владычества над Украиной Россия должна заплатить нам солидную сумму. Некоторые наши соратники готовы предъявить счет со времен князя Олега – он же пришел из Новгорода и завоевал Киев обманом. Но я не поддерживаю такой точки зрения. Хватит и трехсот лет.

– Я уже говорил, что мы должны держать Россию, как собачку на привязи возле себя. И поводок должен быть коротким. Нами разработан план, который отдан вашему президенту для исполнения. Смысл таков: чтобы не было спора, чей Крым и флот, надо Севастополь передать в аренду НАТО или Соединенным Штатам, а также на Азовском море Мариуполь и Измаил на Дунае. Россия тогда будет вынуждена убраться из Крыма, а у вас будет сильный союзник и противник России. Ее роль на Черном море сведется к нулю.

В пьяной голове Николая шевельнулся страх – такое ужасно увидеть даже в кошмарном сне.

– А если народ воспротивиться этому? Восстанет против этого решения?

Но ответил Прокопишин, а не Сербын.

– А что народ? Бесформенная масса глины, нуждающаяся в талантливом скульпторе. Как показывает опыт истории, народ в своей массе никогда не может постичь передовые идеи. Народ надо ставить перед фактом свершенного, что мы и делаем. То есть, как скульпторы ваяем его позицию. Мы хорошие скульпторы – в советское время учились. А с дюже несогласными крикунами проведем, как говорили в советское время, разъяснительную работу. Я знаю эту работу по мордовским лагерям. Внутри Украины у нас достаточно заклятых врагов, но с ними мы как-нибудь справимся, – и он непримиримо посмотрел на Николая.

Его толкнула Наталья в бок, – не обостряй разговор, пусть они выскажутся и уйдут, в запугивании – смысл их существования. А Сербын продолжал развивать свою мысль:

– За то, что Украина предоставит базы американцам, она получит крупные кредиты от западных стран и банков. За счет их можно поднять промышленность…

– Но потеряет независимость… – вставил Поронин, который от этих разговоров немного протрезвел.

Сербын укоризненно пояснил ему:

– Вот тогда и будет настоящая независимость, без оглядки на Россию, а с надежной опорой на демократический запад. Находятся же американские войска в Германии, Англии, Италии, других странах, но они не потеряли своей независимости? – он удивленно пожал плечами, словно поражаясь непонятливости этих людей.

– В промышленность вы вложите деньги, а как быть с сельским хозяйством? Оно еще в большем упадке, чем промышленность.

– Мы предложили свои рекомендации по этому вопросу. Колхозы надо немедленно разогнать – они себя не оправдали. На землю должна быть введена частная собственность, она намного эффективней общественной, и фермерызапада это доказали. Ваши колхозники разучились работать. Несколько лет назад мы предложили бывшему президенту помощь в поднятии сельского хозяйства. Он принял наш план, но не успел его реализовать – закончились полномочия. Сейчас в Америке мы набираем людей, которые бы взялись фермерствовать у вас на плодородных степных землях востока и юга. Землю им можно дать за выкуп или бесплатно, а они дадут бывшим колхозникам работу в своих хозяйствах. Но, честно говоря, ехать к вам фермерствовать желают немногие. Они боятся трудностей и новых революционных потрясений – вдруг отберут землю и все, что они возведут и построят на этой плодородной земле.

Сербын замолк, понимая, что много говорит, и, снисходительно улыбнувшись, предложил:

– Надо сделать паузу в серьезных и, как я вижу, не совсем понятных вам разговорах. Вы ж не привыкли долго слушать, вам надо постоянно пить… давайте выпьем?

Он поднял свой стакан с недопитой водкой. Петр, никого не спрашивая, молча стал разливать в стаканы кому водку, кому самогон. Но настроение у всех было испорчено, тостов произносить не хотелось, и каждый, не глядя другому в глаза, стал тянуть из своего стакана. Николай в этот раз немного отпил из своего стакана и стал долго и нудно жевать сало. Присутствие таких гостей подавляло всех. Но Сербын, судя по всему, был доволен. Прокопишин, который пил самогон до дна и не пьянел, смотрел на всех с видом победителя – видите, какая у нас серьезная поддержка.

– Пан Роман? – обратился к Сербыну Гардаев. Он совсем опьянел, маленькие черные глазки блестели, лысина покрылась липкими капельками пота. – Пан Роман? Вы все правильно говорите. Но вот хотелось бы узнать ваше мнение по самому острому вопросу… – он задумался, формулируя вопрос, но сразу четко не мог его определить и пустился в разъяснения: – Я хочу сказать… надо спасать украинскую нацию как биологическую особь. На востоке и на юге она растворилась среди массы москалей. Как-то надо решать и эту проблему. Не смотрите, что я похож на кавказца. Я родился на Украине, это моя родина и я украинец. Я им уже об этом говорил… – он имел в виду компанию за столом. – Я им не сказал главного, а вам скажу. Я скоро окончательно натурализуюсь. Поменяю имя, отчество, фамилию. Полностью буду звучать так: Венцеслав Милорадович Гардарюк. Созвучие с прошлым вроде бы останется, но официально будет все по-новому. Я уже давно подал документы на переоформление. Но такой бюрократизм. Там тянут… я не кавказец. Я даже хотел взять отчество Тарасович, как Кобзарь!.. – он замолчал, будто выдохся.

– Я не допускаю мысли, что вы кавказец. Вы больший украинец, чем некоторые из присутствующих, – охотно согласился с ним Сербын, судя по всему, довольный этим вопросом, для разрешения которого у него тоже имелся план. – Биологически надо спасать вашу нацию. Здесь необходима чистота браков. Украинец обязан жениться на украинке, как требуют этого последняя статья из десяти заповедей украинца. Но для этого необходимо высокое самосознание украинского народа. Но, конечно же, не доходить до крайностей. Некоторые ваши патриоты предлагают ввести институт многоженства, в благородном порыве спасения нации. Конечно, тогда появится больше чистокровных украинцев, – так сказать, с зачатия. Но это, все-таки азиатчина. Хотя смысл в этом предложении есть. Но вы – более развитая нация, в сравнении с азиатами. Для сохранения нации также следует отбросить прочь такие эфемерные понятия, как чувство, влечение, любовь и даже половую страсть к представителям другого народа. С ними должны быть исключительно деловые отношения. Только в этом случае вы действительно сможете возродить свою первоначальную расу и сохранять ее, успешно сопротивляясь ассимиляторской политике России и тем негативным тенденциям, которые широко охватили запад. Для этого нужно, в первую очередь, освободиться от тлетворного влияния России, как главного ассимилятора народов. Мы разрушили для вас союз ради этого. Сейчас ваш президент, используя наши рекомендации, должен приложить все силы, чтобы разрушить содружество независимых государств, а в дальнейшем – и саму Россию. Установить с ней непроницаемые границы. Только в этом случае можно будет говорить о сохранении чистоты нации.

– Я не поняла, – спросила Инна. – Это у каждого мужчины, кто тебе понравится, надо спрашивать паспорт и смотреть пятую графу? Какой он национальности?

– Вы утрируете этот вопрос. Достаточно, например, того чтобы человек говорил по-украински или узнать из разговора место рождения. Думаю, этого будет достаточно.

– Не приведи господь дойти до такого состояния! – ответила Инна. – Да что, украинцы особая порода в мире? Чем они лучше других?..

– Да, украинцы – особая раса, но не порода. Порода может быть внутри нации. Если хотите знать, вы – основа человечества, его первый род. Я нисколько не преувеличиваю. Новейшие научные данные это подтверждают. Недавно я принимал участие в семинаре ученых и писателей. Семинар проходил в союзе писателей. Выступал со своими новейшими открытиями один писатель. Ранее его заставляли писать романы о колхозах, а сейчас, сорвав с себя путы коммунизма и раскрепостившись духовно, он серьезно работает над проблемой происхождения украинцев. Он убедительно, с документами в руках доказал, что украинцы как нация возникла в эпоху неолита и раньше всех создала свое государство. Этих государств было несколько, начиная с Трипольского. Потом Скифия, Сарматия, Киммерия и так далее. Именно здесь была украинская Ариана. Отсюда украинский народ разошелся по всему миру. От ирландцев до японцев – на такой огромной территории проживают народы, основу которых составил украинский этнос. На этом семинаре мы приняли решение развить эту идею далее и довести до всего мира. Мы предложим западноевропейцам вместо англо-саксонской идеи объединения народов – украинскую. Она старше англо-саксонской и имеет под собой научную основу.

Увидев ироничную усмешку Николая, профессор сделал ему строгое, как недисциплинированному студенту, замечание:

– Не смейтесь. Нам главное – ухватиться за эту ниточку, развить ее и тогда, как бы это фантастично ни звучало, Украина станет центром объединения мира на основе украинской идеи объединения всех народов.

– И русского? – спросил Поронин.

– Ни в коем случае! Тот же писатель, с документами в руках, доказал, что в Московию в древние времена бежали с Украины убийцы, разбойники, насильники, пьяницы, – подчеркнул он, глядя на Николая. – То есть люди, которые нарушили украинские законы и спасались от справедливого возмездия властей. Русская нация со дня своего рождения генетически заражена в своей массе всеми самыми дурными пороками человечества. Если в других нациях отрицательные личности составляют единицы, то у москалей их абсолютное большинство. Москали не должны подлежать приему в общемировой лагерь человечества…

И тут Николай неожиданно для самого себя громко рассмеялся.

– Боже мой, какой бред! – и сразу же почувствовал на себе угрожающий взгляд исподлобья Прокопишина. Но он продолжал смеяться и одновременно говорить: – Скажи это какому-нибудь умному человеку – не поверит. Скажет или подумает, что разговаривает с сумасшедшим.

Его руку схватила Наташа и глядела на него умоляющими глазами: что ты делаешь, замолчи, не наживай себе врагов! Но он ее не видел. Его несло, как бурную весеннюю воду в реке, по камням и омутам.

– Вы злобствуете на Россию потому, что вам никогда не достичь ее величия в историческом, духовном, созидательном плане. Вы разрушители, а не созидатели. Разрушаете все – от экономики до личности. У вас нет великих людей, которыми вы могли бы похвастаться! Нет великих победных дат! У вас нет высокой духовности! И вы хвастаетесь своим народом, который вы не знаете совершенно, да больными идеями кучки психически ненормальных людей!

Прокопишин привстал и выразительно произнес, глядя исподлобья на Николая:

– Я бы попросил не оскорблять нашего канадского гостя. Тем более, он выражает не только свои идеи и украинской диаспоры, а наши собственные, вызревшие внутри украинской среды.

Он хотел добавить что-то еще, но Сербын остановил его. Он пока демонстрировал полное спокойствие и миролюбие.

– Минутку, пан Любомир, успокойтесь. Я сейчас докажу этим шовинистам, что у украинцев есть великие личности, до которых далеко москалям. Тот же писатель, о котором я говорил, на основе изучения древних рукописных источников совершенно точно доказал, что Гомер – это наш украинский Боян, имя которого переиначили на свой лад древние греки. А с ним не сравнится ни Толстой, ни Пушкин! – он выдержал паузу, переходя к главному своему аргументу величия украинцев: – Как бы ни звучало парадоксально, но Иисус Христос тоже украинец. Его отцом был римский легионер – украинец по национальности, по фамилии Бандура. Фамилия говорит сама за себя. С ним Мария имела любовные отношения, на которые неспособен был ее муж Иосиф. Мы с вами грамотные люди и понимаем, что непорочного зачатия не бывает…

Последнего открытия украинской науки о происхождении Христа Николай еще не знал и от удивления раскрыл рот. Сербын, заметив это, победно закончил:

– Так что мы можем похвастаться более великими людьми, чем Московия. Наши предки определили ход развития человечества на все времена, и они намного древнее не только российских, но и других великих деятелей.

Николай сокрушенно покачал головой, не в силах понять, как это украинец Бандура влез в непорочное зачатие Христа. Потом, снова засмеявшись, схватил стакан.

– Петро, наливай! За украинца Иисуса Христа я выпью до дна!

Он был атеистом, и теперь впервые в жизни предложил тост за посланца Божьего.

– Я тоже выпью за Христа. Только не буду в этот тост вкладывать иронию и насмешку, – подчеркнул Сербын и отпил глоток водки. – Да, я все более убеждаюсь, что ваш народ надо воспитывать, – он пожевал кусочек колбасы и внимательно посмотрел на Николая, который действительно выпил все и сейчас закусывал салом. Николай поймал его взгляд и впервые прямо посмотрел в рысьи глаза канадского украинца. Тот отвел взгляд.

– Я убеждаюсь, что еще много у вас внутренних врагов. Но это, я уверен, временное явление. Они скоро осознают нашу правоту и перейдут в наши ряды.

– Да. Так будет, – подтвердил Прокопишин. – Я недаром говорил, что народ надо воспитывать. И мы взялись за это с правильной стороны – со школы. Стариков трудно переубедить, но скоро они отойдут в мир иной. Сложнее со средним поколением, но мы приложим все силы, чтобы эффективно воздействовать на них. Дети, молодежь – наше будущее, и мы в этом направлении многого добились…

«Он прав, – подумал Николай. – Здесь у них действительно есть успех».

– …Сейчас мы должны полностью вырвать народ из рук чуждой ему информации. Радио стало полностью украинским. Российские каналы забиваются нашей информацией. Сейчас мы изгнали российское телевидение из своих домов в западных областях и в Киеве. Скоро будет так во всей Украине. Нами во главе украинского телевидения поставлен преданнейший национальной идее человек. Хотя его фамилия созвучна названию болотной птицы, но он взлетел высоко, как орел и, образно говоря, закрыл всю Украину своими крылами от враждебной пропаганды. Он вырвет Украину из-под влияния российского телевидения, и не помогут нашим врагам никакие спутниковые антенны. Так же будет с прессой. Парадокс! Сейчас стало больше русскоязычных газет, чем было до независимости. Позор – украинские газеты перешли на русский язык в коммерческих целях! Мы это положение поправим. На русскоязычные газеты мы установим налог стократный, а украинские газеты вообще освободим от налога. Тогда тем станет выгоднее снова превратиться в украиноязычные или закрыться. Кто будет пользоваться русским языком на работе, будет уволен. В первую очередь – начальники. На улицах милиция и специальные патрули будут штрафовать всех, кто говорит по-русски. Так, например, сейчас поступают в национальных университетах и в киевских школах преподаватели с высоким национальным самосознанием. Снова парадокс! На уроке дети говорят по-украински, на перемене – по-русски. Родителей таких детей штрафуют. Пока понемногу, но дальше штрафы будут увеличиваться. Так будет везде! Русский язык должен стать иностранным, и общаться с русскими будут только через переводчика!

Прокопишин враждебно посмотрел на Николая, показывая тем самым, что тот является его главным противником. Потом обратился к Гардаеву:

– Вот видите этого человека неукраинского типа! Но он чище духом некоторых украинцев. Он правильно ставит вопрос о биологическом спасении нации, его беспокоит это, в отличие от других. Мы добиваемся этой чистоты. Сейчас на рынках наших западных городов не увидишь черных мужиков с Кавказа или Средней Азии. Мы их изгнали от себя, очистившись, таким образом, от чужеродного элемента. Евреев в западных областях осталась немного – наиболее нужные нам. Те, для которых наши национальные идеи стали сущностью жизни. Они проводят огромную работу в национальном духе. Остальные выехали на свою обетованную землю. Москали уезжают сами, не выдержав нашего пробужденного самосознания. Скоро так будет везде на Украине! Еще придет время, когда вся возмущенная несправедливостью Украина выйдет на улицы Киева, и весь народ отдаст власть в руки нам, истинному народу Украины и ее национально-просвещенному президенту!

Все подавленно молчали, слушая откровения Прокопишина. Сербын решил несколько смягчить слова своего коллеги:

– Насильственные меры не должны превалировать в нашей деятельности. Не забывайте об этом, пан Любомир, и не увлекайтесь ими.

– Мы не увлекаемся, пан Роман. Но на киевских улицах все видят нашу силу. Она сейчас отстаивает нашу свободу. И это – молодежь. Ею руководим мы – преданные борцы за свободу и независимость, бывшие диссиденты, которые пострадали за свои идеи в советское время. Не зря мы тянули большие сроки! Мы закалились в той борьбе. И мы по праву призваны руководить молодежью и передавать им свой богатейший опыт.

– Правильно. На данном переходном этапе к полной демократии по западному образцу вашу молодежь надо воспитывать не на знаниях, мышлении, сомнениях, а через судьбу, миф, веру. Воспитывать в беспрекословном подчинении великим идеям. В этом будет заключаться высокая нравственная мораль украинского народа и его мессианская роль. Но я хочу заметить, что сама мораль, как мы убеждаемся из сегодняшней дискуссии, не рождает веры. На Украине должен идти процесс от обратного. Вера должна рождать мораль! Мораль должна вырасти из веры в первородную мощь украинства, о чем я сейчас говорил. Всем известно – там, где вера, там могущество, где могущество – там величие и непобедимость. А президента или, говоря по-древнему – вождя, украинцы должны утверждать громогласно на майдане. А потом подтверждать это избрание всенародными выборами, демократически. Как раз в этом должна проявляться первобытная мощь украинской веры! – канадский украинец победно оглядел присутствующих.

«Что-то подобное я читал… – подумал Николай. – Гитлеровская Германия?» Но точно вспомнить не мог.

Вдруг Гардаев захлопал в ладоши.

– Браво! – закричал он. – Какие фундаментальные мысли! Они действительно необходимы нам в работе со студентами и вообще в жизни. Браво! А какая у вас, пан Роман, чистая украинская речь! Буду учиться у вас! Мне надо с вами поговорить. Я собрал данные обо всех памятниках и мемориальных досках великому кобзарю…

Николай слушал Сербына с все возрастающей злостью. Он взял стакан с водкой, чтобы выпить, вернее, смыть в своей душе фашистские постулаты канадского украинца, но слова похвалы Гардаева в адрес профессора стали той искрой, от которой он воспламенился. Не донеся стакан до рта, он резко, не выпуская его из рук, хлопнул им о стол, и брызги водки разлетелись вокруг.

– Хватит! Какая у него чистая украинская речь! Вы что, не слышите, что он говорит все время шепотом, неправильно произнося звуки? Да у него голосовые связки настроены на другой язык! А вы по-рабски распинаетесь перед ним! Красиво! Ха-ха-ха! А идеи на уровне инстинктов животного мира класса пресмыкающихся!

– Мыкола, прекрати! – закричал на него Стефан.

Поронин сжал свои огромные кулаки борца, что не ускользнуло от внимания Сербына, и тот отшатнулся от него всем телом подальше в сторону. Наталья отчаянно хватала Николая за руки и была готова закрыть ему ладонью рот. Но его уже нельзя было остановить.

– Не нравится!? А ваши бредни нам нравились! Сколько их слушать! А!!?

Прокопишин злобно смотрел на Николая, но уже не порывался встать, как раньше или наклониться ближе к нему. Видимо, понимал, что необузданный доктор из Донбасса в гневе опасен, и сейчас не стоит с ним связываться.

Сербын встал и, холодно взглянув на Николая, произнес:

– Извините. Нам пора идти. И так задержались. Мы думали, что у вас нормальная патриотическая компания, но ошиблись. Стефан, пойдемте отсюда и обсудим наши проблемы в другом месте.

Он за кроватью у стены, кося на Николая пугливым взглядом, словно опасаясь, что тот может еще что-то выкинуть, мелким торопливым шагом обошел всех и прошел к двери. За ним таким же путем прошли Стефан и Прокопишин. Они не попрощались. Только лобастый Прокопишин, обернувшись в коридорчике к Николаю, угрожающе произнес:

– Подожди! Мы с тобой еще встретимся! И скоро!

И, резко повернувшись, вышел, громко хлопнув дверью.

16

Все молча смотрели на закрытую дверь. Вдруг она без стука отворилась, и на пороге возник Нижим.

– Коля, можно? – настороженно спросил он.

– Конечно, Нижим, заходи, – Николай говорил внешне спокойно, но внутренне ругал себя за несдержанность.

– Добрый вечер. Я иду и слышу – у тебя шум, – объяснил, как всегда рассудительно, Нижим. – Думаю – зайду. Может быть, кому-то плохо?

– Плохо, Нижим! Всем плохо! – признался в своей слабости Николай. – Заходи, садись. Там у нас осталось что-нибудь выпить? Наливайте!

– Нет. Я не буду, – запротестовал Нижим. – У меня завтра занятия.

– А кто он такой? – спросил совсем опьяневший Гардаев.

– Друг из Израиля, – коротко ответил Николай, у которого от выпитого и нервной вспышки снова в голове все плыло.

– Из Израиля? – заплетающимся языком переспросил Гандаров. – А что жиду здесь нужно?

Но ему не ответили, сделав вид, что не слышали вопроса. Инна и Валя заторопились домой.

– Где наши вещи? Уже поздно и нам пора домой.

– Останьтесь на минутку. Надо по последней, на посошок, – попытался удержать их Николай.

Но они уже оделись и взяли свои сумочки. При этом Инна успела подвести помадой губки.

– Завтра зайдешь? – обратилась она к Николаю.

– Зайду. Надо с Царевым поговорить.

– Нас, конечно, никто не проводит? – с намеком сказала Инна. – Пошли, Валя!

– Инночка, нельзя, чтобы вы шли домой одни, – ответил, улыбаясь, Петр. Он выглядел спокойным, будто ничего сейчас не произошло. – Я вас провожу. Только я вначале забегу в свою комнату и надену куртку.

– До свидания! – попрощались Инна с Валей. Инна, посмотрев на Николая преданными глазами, добавила: – Только больше не совершай глупостей.

И они вышли.

«Каких глупостей?» – мелькнуло в голове Николая, но расспрашивать было поздно.

– Я тоже пойду, – сказал Поронин. – Хотя академия оккупирована пикетчиками, но нам по утрам надо обязательно приходить и отмечаться у входа, показывать свою готовность к работе.

– Хорошо, Дмитрий. Давай тогда на посошок.

Нижим снова отрицательно покачал головой, и ему Николай наливать не стал. Но налил совсем опьяневшему Гардаеву. Наташа отказалась, и он не настаивал.

– Ну, давайте, напоследок.

Гардаев трясущейся рукой схватил свой стакан и стал не пить, а глотать самогон крупными глотками. Но вдруг поперхнулся, бросил стакан на стол, пролив остатки содержимого и, зажав ладонью рот, бросился в туалет. Оттуда послышались утробные звуки рыгания.

– Перепил, – коротко констатировал Поронин. – Бывает.

«Кажется, я воплотил свой план в жизнь, напоив Гардаева, – подумал Николай. – Теперь он не страшен Наталье. Всегда можно будет ткнуть ему в глаза, как он напился».

Но он жестоко ошибался.

Поронин выпил, нашел на столе кусочек сала и закусил.

– Спасибо всем, я пойду домой.

Он надел свой плащ. Николай поднял свой стакан, чтобы выпить, как в туалете послышался грохот, потом возня и ругань. Вскоре оттуда вывалился грязный от блевотины Гардаев. Его черные глазки горели огнем неукротимой подозрительной ненависти.

– Кто налил воды в туалете?! – закричал он, сверля каждого черными, злыми углями кавказских глаз. – Кто специально бросил на пол мыло? Я на нем поскользнулся и упал! Это вы сделали специально, чтобы опозорить меня! Нарочно!

Николай не понимал, о чем кричит с такой злобой Гардаев. О чем идет речь? Какая вода? Какое мыло? Почему специально? После недавней вспышки он находился как бы в заторможенном состоянии.

– Успокойся! – впервые за вечер назвал он его на «ты». – Иди к себе в комнату и умойся.

Но Гардаев подступал к ним все ближе, грозя вымазать их своей блевотиной.

– Слушай, тебе сказали успокоиться, – произнес Поронин. – Смотри, а то я не сдержусь. Знай, что я бью только два раза: первый раз в лоб, второй раз – по крышке гроба. Понял?

Но Гардаев не унимался.

– Это вы специально сделали, чтобы посмеяться надо мной! У меня нет лишних брюк! Мне завтра нечего надеть!

Николаю это стало надоедать.

– Иди к себе и постирайся. Брюки до завтрашнего дня высохнут, утром погладишь и будут, как новые.

И здесь вмешалась Наташа, которая предложила истекающему гневом Гардаеву.

– Вено Мурадович, успокойтесь. Давайте, я вам постираю брюки?

В ответ на ее явно примирительное предложение, Гардаев взвился еще сильнее.

– Вы, Наталья Николаевна, всего не знаете! Этот красавчик совсем недавно на кухне целовался с этой черной, которая ушла! Больше того – он держал ее за титьку… а я все видел! У него даже не хватило совести при мне оторвать руку от ее груди! Вот он, какой ваш новый друг! А теперь с вами такое же хочет сделать! Не разбираетесь вы в людях ни черта! А он одного от вас хочет!.. Не понимаете? Да?

Николай шагнул к Гардаеву, чтобы заткнуть ему каким-то образом гнилую пасть или выкинуть из комнаты, но в это время Нижим недоумевающе спросил:

– Он что, дурак?

– Сам дурак, жидовская рожа! – завопил оскорбленный Гардаев. – Убирайся с Украины вон, к себе в Жидовию! Геть отсюда!

– Он антисемит или фашист? – снова как-то наивно спросил Нижим.

– Фашисты, Нижим, ушли. Остались шакалы.

Нижим бестолково моргал, не понимая, как ему это все могли сказать в глаза. И здесь злость штормом ударила в голову Николая и инстинктивно, почти не развернувшись, коротким замахом он врезал кулаком в облеванную морду Гардаева. Тот комком отлетел к стенке, где действительно сжался, как трусливый шакал перед крупным зверем, в надежде, что тот, увидев его слабость, пожалеет. Николай бросился к нему, чтобы окончательно разрядить свою злость на этой шавке, оскорбившей его друга. Но перед ним уже стояла Наталья и, обхватив его руками, не давала продвинуться вперед.

– Не смей! Не трогай его! Прошу! Мы с ним вместе работаем! Не надо, Коля!

Впервые она назвала его по имени и на «ты». Николай остановился, разжал кулаки и обнял ее за плечи. Потом повернулся к Нижиму:

– Прости меня, Нижим, за такого гостя. Мы с Димой и остальные не такие, как он. Он нацист. Не думай о нас плохо.

– Я не думаю о тебе плохо. Я тебя давно знаю. Ты хороший.

Гардаев, как зверек, рыскнув глазками по комнате и увидев, что его больше никто не собирается бить, вскочил и бросился к двери. Там на пороге он остановился и, повернувшись к ним облеванной мордой, с ненавистью прокричал:

– Ненавижу! Ты, красавчик, меня еще вспомнишь! Я тебе отомщу! – это относилось к Николаю, и он в ответ угрозам ухмыльнулся – гавкающий шакал. Гардаев, сжигая Наталью безумным огнем черных глаз, продолжал кричать: – А о тебе, потаскуха, и твоих похождениях я расскажу мужу и в институте! Как ты пишешь здесь диссертацию! С кем пьешь! Все расскажу мужу, ничего не утаю!

Оскорбления в свой адрес Николай мог перенести, но в адрес другого человека, которого он уже подвел – не мог. Он шагнул к двери, но руки Наташи снова удержали его. Но при первом же его движении Гардаев вздрогнул, как испуганный зверек, круто развернулся и побежал из дверей по этажу. Только грохот его каблуков разносился по притихшему общежитию.

– Неужели этот придурок работает у вас в институте? – спросил Поронин, будто ничего не случилось.

– Да, – ответила Наташа. – Он действительно придурок. Жена его давно бросила, и он живет до сих пор один. Ничего сам делать не умеет, даже постирать себе не может. Белье не меняет месяцами и от него идет вонь. А еще пристает к молоденьким студенткам. Как что не по нему, выкидывает какой-нибудь фортель. То объявит голодовку, то бойкот занятий… и его не выгонишь из института – идейный националист. А еще недавно был рьяным коммунистом, выступал против националистов. А как увидел, что они взяли верх, стал ярым антикоммунистом.

– Это удел одинокого представителя малой нации, – заметил Николай. – А кто он по национальности?

– Никто толком не знает. Но родился на Украине. Вначале говорил, что осетин, потом – курд. Помните, в Ираке шла война с ними? Сейчас объявил себя украинцем, но подчеркивает, что корни чеченские.

– Ну и мимикрист! – удивился Поронин.

– Хуже. Негодяй!

– Неужели он действительно все расскажет твоему мужу? —спросил Николай.

Наталья горько улыбнулась.

– Не просто расскажет, а в красках! Навяжет свои оценки. Он – эгоцентричный подлец. На работе скажешь ему что-то не то или покритикуешь, – он, не стесняясь, выложит все твои маленькие проступки за много лет в прошлом и спрогнозирует будущее. Вспомнит даже, как когда-то по твоей вине много лет назад сорвалось занятие, был неудачно проведен открытый семинар, – о чем уже давно забыто. А свое избиение представит так: пострадал за свои политические убеждения. А то, что ты его ударил, он никогда не простит. Будет писать в твой институт письма, где обвинит тебя во всех грехах. Требовать на них ответа у начальства. Вот так!

– Я его еще не бил. Но если он посмеет рассказать о тебе мужу, то я приеду в Черновцы и не просто его побью, а прибью. А завтра я поговорю с ним по-мужски.

– Позови меня, я тебе помогу, – присоединился к его решению Поронин.

– Не смейте этого делать. Гардаев не мужчина, каковым вы его считаете, а подонок до мозга костей. С дерьмом свяжешься – сам дерьмом станешь.

– А если он действительно расскажет твоему мужу? Зачем тебе иметь такие неприятности?

– Гардаев – удивительная мразь, и расскажет все с удовольствием. Придется объясняться, как-то выкручиваться… я ж тебя просила не оставлять его здесь? – сказала она с укоризной.

– Но ты ж мне этого вовремя не сказала? – начал оправдываться Николай, сознавая свою вину.

– Да, не говорила, но я тебе всем видом показывала: не нужен он здесь. Не могла же я открыто сказать об этом при нем.

– Коля, – обратился к нему молчавший во время их разговора Нижим, – я забыл тебе сказать что-то важное.

– Говори, не стесняйся. Здесь остались мои друзья.

– Сегодня нельзя. Ты пьян. Я скажу тебе завтра, когда протрезвеешь… одному. Есть тонкий нюанс. До свидания. Я пошел.

Нижим ушел, оставив Николая несколько озадаченным. Что он еще хочет сказать важного?

– Да, серьезные неприятности… – сказал Поронин. – Ладно! Завтра встретимся и обсудим все на трезвую голову. А сейчас я тоже пошел.

– Я тебя немного провожу и попутно подышу свежим воздухом.

– А мне можно с вами прогуляться? Тоже хочу подышать свежим воздухом, – спросила Наталья.

– Пойдем. Надо проветрить комнату от вони этих скотов.

Он полностью распахнул окно, отключил уже ненужный беззвучный телевизор, оглядел Наташу и сказал:

– На улице холодно. Все-таки осень. Не замерзнешь? Надень мою куртку.

– А тебе не будет холодно?

– Я пиджак накину. У меня тепло идет изнутри. Пойдемте.

Наташа надела его куртку, сделавшую ее похожей на подростка, которому купили вещь на вырост.

Они втроем вышли из комнаты.

17

На улице было прохладно и тихо. Темная осенняя глубина неба искрилась холодным блеском далеких звезд. Под ногами сухо шуршали опавшие каштановые и тополиные листья. Изредка проносились, разбрызгивая мертвый электрический свет, автомобили. Было не по-столичному тихо и созерцательно. После душной комнаты хотелось побольше набрать свежего осеннего воздуха в залитые алкоголем легкие. И они, понимая свое состояние, не разговаривали, чтобы не нарушить относительную городскую тишину. Хотелось насладиться молчанием прохладного вечера, который уже перешел в ночь.

Они шли по Васильковской не спеша, когда услышали шум со стороны студенческого городка. Гул все нарастал, разрушая хрупкий покой ночи. Невольно стали прислушиваться. Играл оркестр, слышался рев людской толпы. Гудение приближалось, и можно было различить отдельные, пока неясные уху крики.

– Что это такое? – спросил Поронин. – Не намитинговались руховцы и унсовцы? Пора бы им заканчивать! Люди спят, нельзя нарушать их первый сон.

Они подошли к пересечению улиц и увидели, что с улицы Ломоносова, сворачивая на Васильковскую, в сторону бывшей выставки народного хозяйства стройными рядами идут ночным парадом отряды УНА–УНСО. Впереди колонны шла милицейская мигалка, расчищая им путь – вперед, вперед, вперед… к победе. Потом шел отряд с ярко горящим живым огнем – факелами. Факельщики открывали парад. За ними шел оркестр сверхсрочников кадровой украинской армии, что было видно по их штатной военной форме. А потом шли отряды поротно или, как они назывались – курени. Впереди каждого куреня шло человек десять, которые несли большого размера гербы-трезубцы, и знаменосцы с государственными желто-голубыми и бандеровскими красно-черными знаменами в обрамлении до десятка факелоносцев. Курени шли стройными рядами, четко впечатывая строевой шаг в бензиновый асфальт улицы, шлепок которого гулким эхом разносился в осенней тишине. Все были одеты в единую, отличную от государственной, военную форму. Это было впечатляющее и жуткое зрелище – ночная холодная тьма и горящий живой огонь. Прекрасное для тех, кто их поддерживал; жуткое – для их противников. А ночь еще более усиливала страх перед шедшими строевым шагом боевиками. УНА–УНСО шла бетонной, неумолимой массой, готовая раздавить всех и вся, кто окажется на их пути. Останавливались поздние автобусы и автомобили, пропуская этот националистический монолит к победной цели…

Редкие прохожие, с замиранием сердца от неизвестной будущности, рассматривали эту военизированную массу и, судя по выражению их лиц и глаз, не одобряли такую показуху. Эта масса страшила и подавляла окружающих. Курени шли твердым шагом, и кто-то из их состава гулко выкрикивал лозунг и, пока остальные боевики трижды громогласно выкрикивали ответ, другие курени молчали. Потом наступала очередь другого куреня. И так шло, как в цепной реакции. Все это напоминало уже забываемые, наивные и безвредные пионерские речевки, если бы не их смысл. От их скандирования ужас врывался в души и сознание случайных зевак.

Первый курень представлял гвардию украинского национализма. Шла известная своей боевой мощью и ратными подвигами на полях сражений других государств военная организация «Тризуб». Она, в отличие от УНА–УНСО, была официально зарегистрирована органами юстиции и первой начинала скандировать лозунги.

– Слава Украине!

– Слава! Сла-ва!! Сла-ва-а-а!!!

Потом наступала очередь других куреней.

– Героям Украины вична память!

– Вична! Ви-чна!! Па-мя-ть!!!

– ОУН–УНСО! УПА–УНА!

– Ге-ро-и!!!

– В наших душах воля е!

– Е! Е-е!! Е-е-е!!!

– Будет вечной Украина!

– Будэ! Ви-чна!! Укра-и-на-а-а-а!!!

– Всем, кто против Украины!

– Ганьба! Гань-ба!! Гань-ба-а-а!!!

– Хто наш главный нынче ворог!

– Жид, москаль! Москаль и жид!!!

– Геть их с вильной Украины!

– Геть! Геть!! Ге-е-е-еть!!!

– Нашим ворогам всем смерть!

– Смерть! Сме-рть!! Сме-е-ерть!!!

В притихшей темноте города скандирование ответов боевиками звучало, как выстрел в сильный мороз – резко и трескуче. Наташа испуганно прижалась к Николаю, обхватив рукой его предплечье.

– Мне страшно!

Он обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Мне тоже. Успокойся и не дрожи. Страх безмерен, и у него нет границ. Скоро будет еще страшнее. Прижмись ко мне и будь спокойна. Лучше отвернись.

Сейчас эти слова Николай говорил, не играя мужской отвагой, как часто бывало в разговорах с женщинами, а искренне. Он был обязан защищать существо слабее себя. Это был инстинкт помощи и сострадания, который у него пока еще сохранялся.

Колонна боевиков протяженностью с полкилометра полностью завернула на Васильковскую. Сзади, пристроившись к ним, шла необмундированная толпа их рьяных сторонников, которая, с обезумевшими от радости очами, тоже восторженно вопила разные призывы. А следом за ними шла вторая милицейская мигалка, охраняющая тылы УНА–УНСО: хлопцы, будьте спокойны! Мы с вами!

Рядом с ними стоял мужчина в куртке и курил сигарету, с виду рабочий. Вынув изо рта сигарету, он смачно плюнул вслед уходящей колонне и сказал в сердцах, ни к кому конкретно не обращаясь:

– И куда президент смотрит? Это ж армия.

Поронин, повернувшись к нему, ответил:

– Эта армия нужна президенту и правительству больше, чем кадровая. Поэтому и милицию приставили им для охраны.

Молодая парочка, видимо, студенты, стоявшие рядом с ними и смотревшие на проходивших вояк, окликнулись. Парень пояснил:

– Мы немного побыли на митинге и ушли. Они приняли решение завтра идти к верховной раде и захватить ее.

– Правда?

– Да. Они уже готовы к этому. Видели наверху древков знамен трезубцы в виде герба? Так это три остро заточенных металлических штыря, чтобы прокалывать всех, кто станет на их пути. А против знамени и герба милиция не сможет применить силу. Могут завести уголовное дело за оскорбление национальных символов. У них все продуманно.

– Боже, неужели все так и есть!?

– Так и будет, пока они есть.

– Вы студенты?

– Да.

– Это вы захватили университет?

– Нет. Мы гуляем. Без нас есть, кому захватывать. Тьма всяких пауперов понаехала со всей Украины. Они и захватили университет. Ну, мы пошли. До свидания.

И студент, обняв свою подружку за талию, пошел в сторону университетского городка.

– Дальше я сам пойду. Мне недалеко осталось, – сказал Поронин. – Не провожайте больше. До завтра, – он пожал Николаю руку, кивнул Наташе и перешел на другую сторону улицы. Николай продолжал обнимать Наташу, глядя на массивную фигуру Поронина, маячившую в безжизненном, бледном свете фонарей. Из недр удаляющейся колонны унсовцев продолжали долетать отрывистые гулкие выкрики, которые становились все тише.

– Как собаки… – тихо произнесла Наташа.

– Да. Нынче их осень.

– Как их много развелось… и какие они гавкучие и ужасные! Мне кажется, среди них нет благородных собак.

– Все мы собаки. Они гавкучие, а мы писклявые. У них есть стая, мы – поодиночке. Пошли домой?

– Пойдем. А у вас в Донбассе они проводят такие шествия?

– Пока нет. Обзывают нас антиукраинским регионом.

– А к нам на Буковину они часто приезжают. Проводят митинги и шествия. Но там они не такие страшные, как здесь.

– Сейчас в Киеве они мобилизовали все свои силы. Показывают себя. Идем домой.

Они молча пошли обратно. У входа в общежитие Николай предложил Наталье:

– Пойдем ко мне?..

– Да. Я приду к тебе сейчас, – сразу же, без колебаний согласилась она. – Только вначале зайду в свою комнату, а потом к тебе. Хорошо?

Они замолчали. Наташа первой, после небольшой паузы, спросила:

– А почему ты меня не спрашиваешь, обману я тебя или нет?

– Не обманешь. Я верю тебе.

– А другие мужчины всегда выясняют этот вопрос при прощании, – она говорила тихо и как-то отстранено.

– Я не выясняю. Если женщина хочет прийти к мужчине, то придет. А если не хочет, то ее и силой не заставишь.

– Ты, прав. Я только на минуту забегу к себе – возьми куртку. Жди!

Они вошли в холл общежития. Вахтерша, Любовь Ивановна смотрела телевизор, который стоял высоко на шкафу для ключей от комнат. Наташа, оставив Николая, молча свернула налево в коридор. Николай спросил вахтершу:

– Что смотрите, Любовь Ивановна?

– Ах, Коля, нечего нынче смотреть. Какой-то фильм идет, названия не знаю, включила телевизор, а он уже шел. – Это у вас шумели в комнате?

– Может быть… у меня? – насторожился Николай.

– Недавно прибегал маленький и лысый азербайджанец, кричал, что у вас в комнате собрались убийцы, и его хотели убить. Я его успокоила, и он ушел к себе.

– Спасибо, Любовь Ивановна! – не зная, за что, поблагодарил ее Николай. – Вы здесь всем, как мать родная.

– Ох! Уже не мать, а бабушка. Здоровья нет, а все работаю.

Николай понял, что пора уходить, а то разговор может затянуться.

– Я пойду к себе, а то чувствую, что устал.

– Да. Идите, Коля, вам надо отдохнуть, – послушно согласилась Любовь Ивановна, видя его состояние. – Я еще немного посмотрю телевизор, закрою наружную дверь и тоже лягу спать.

Николай пошел к себе. В комнате воняло сигаретным дымом и чем-то вонюче-резким. Он открыл туалет – рвота была на унитазе и на кафельном полу. Он взял тряпку, налил из крана умывальника воды прямо на пол и стал вытирать вонь Гардаева.

18

Николай обмылся под краном по пояс, переоделся в спортивный костюм, поставил на место кровати и стол. Со стола убрал окурки и объедки – стало чище. Потом присел на подоконник и стал курить, пуская дым за окно. Дверь он оставил открытой, чтобы лучше проветрилась комната, и чтобы Наташа не стучалась, не привлекала внимание других. Но она задерживалась. Болела голова, выходил алкоголь, но больше он добавлять не стал. На сегодня хватит!

Он стал анализировать сегодняшний вечер. Не все удачно, особенно с националистами. Надо было сдержаться и убивать их не криками и смехом, а аргументами. В чем их сила? Этот вопрос мучил Николая. Несомненно, они составляют меньшинство населения Украины. И последние выборы в верховную раду это ясно показали. Они ведут наступление на остальную массу населения во имя своих прав – меньшинства. И ведут комплексно во имя культурной, религиозной, этнической самостоятельности. Вот в чем их сила. Кто же в отношении их совершил ошибку? Еще при союзе, в период перестройки их права были неправильно поняты, а сейчас превратились в правление меньшинства. Никакие цивилизованные методы в отношении их неприемлемы. Меньшинство агрессивно и пытается навязать остальным свои фундаменталистские убеждения. Не случайно они постоянно угрожают гражданской войной, применяют силу в отношении пока отдельных лиц, а потом могут применить силу ко всему народу. Они закладывают в мозг народа мысль о будущем насилии над ним. Для них не существует границ в своей экспансии, учета особенностей отдельных регионов Украины. Их невозможно остановить, также не применив силы. А что в результате? Война? Этот вывод испугал Николая. А как все разрешить миром? Сегодня он увидел их силу во всей красе. Страшно!

Глубоко вдохнув в себя сигаретный дым, он выбросил окурок за окно. Подошел к столу и налил немного водки в стакан, хотя до этого не хотел пить.

«Не надо ни о чем думать! – мелькало у него в голове. – А то так с ума сойти можно. Лучше напиться и забыться!»

Но выпить Николай не успел.

Он оглянулся – на пороге стояла Наташа. Она переоделась. Вместо брючного синего костюма на ней было белое, в редкую разноцветную полоску, платье. Она смущенно улыбалась и снова, как и днем, когда он увидел ее впервые, ему показалось, что он когда-то и где-то видел ее раньше. Он даже замер, почувствовав какое-то непонятное сходство с далеким прошлым. Потом тряхнул головой – пора избавляться от этого наваждения, и широко улыбнулся.

– Ты красива в этом платье, как Снегурочка, – он говорил не банальщину, привычную для него в отношении женщин, а от чистого сердца. Почему? Сам не понимал. – А может, как невеста перед венцом.

Наташа покраснела и виновато заморгала глазами.

– У меня с собою нет полностью белого платья, – извиняющимся голосом произнесла она. – У невесты все белое… а у меня платье в полоску.

– Все равно – очень красивое… и ты в нем такая воздушная…

– Правда? – обрадовалась Наташа. И широко улыбнулась. – Ты извини меня, что я задержалась. Соседка по комнате долго говорила со мной. Ты, наверное, подумал, что я тебя обманула?

– Нет. У меня такого не было в мыслях. Я тебя ждал.

– Неужели я такая, что во мне не надо сомневаться?

Николай не мог ответить на этот вопрос. Он молча прошел к двери, обнял Наташу и впервые поцеловал ее в полные губы. Она обвила его шею руками и ответила на поцелуй. Но сразу же отстранилась.

– Не надо здесь, а то кто-нибудь увидит.

Он ногой толкнул дверь, таким образом закрыв ее и, не отрывая рук, повлек девушку в комнату. Там она снова отстранилась от него.

– Закрой дверь на ключ и оставь его в замочной скважине. Окно закрой на все замки.

Николай прошел обратно к двери и закрыл замок на два оборота ключа. Потом закрыл окна на все шпингалеты. И снова подошел к ней.

– Ты обещал больше не пить?

– Да. Я хотел выпить. Хотел отвлечься от умных мыслей.

– У тебя всегда найдется оправдание.

– Всегда. Но сейчас я говорю правду.

Наташа села на стул, раскинув в стороны широкие крылья юбки. Сейчас она была бледна, даже руки стали белее. Она смотрела прямо в глаза Николаю, и он заметил, как под стеклами очков ее веки подрагивают от нервного напряжения. Он выдержал этот взгляд, и она первой отвела глаза.

– Ты действительно искренне хочешь меня? – тихо спросила она, опередив его последующие намерения и напрашивающиеся сами собой действия.

– Да, – ответил он, замешкавшись на секунду от ее неожиданного и прямого вопроса. Так, вроде, женщины с ним раньше не разговаривали. Он обычно добивался их расположения.

– Так отвечают все мужчины. Только другие более подробно объясняют почему. А ты так просто… да! И все, – она замолчала. Потом, подняв на него казавшиеся огромными синие глаза, шепотом повторила вопрос: – Ты действительно хочешь меня, а не другую во мне?

– Только тебя, – ответил Николай, не понимая, что она имеет в виду.

– Тогда я прошу единственного… будь ласков и нежен со мной. Не обижай меня. Хотя бы то время, пока я с тобой. Я хочу только любви – мягкой и неземной.

Эти слова снова поразили Николая. Так, кажется, не просила его еще ни одна женщина. Не зная почему, может, под влиянием ее возвышенных слов, которые подняли в его душе теплую волну чувств, он подошел к ней, встал перед ней на одно колено изарылся лицом в юбку.

– Я буду с тобой нежен и ласков, – прошептал он. – Я никогда не обижу тебя не только словом, но и взглядом.

Она гладила его волосы, нежно прикасаясь к ним ладонями. Потом подняла его голову и посмотрела в глаза.

– Потуши свет и ложись в постель.

Он поцеловал легким прикосновением губ ее колени, встал, выключил свет, снял в темноте спортивный костюм и лег, укрывшись одеялом. Наташа ждала, когда он разденется и ляжет. Потом встала, и Николай слышал, как шуршит ее платье, которое она раскладывала на другой кровати, как она босыми ногами мягко прошла по полу и бесшумно скользнула к нему под одеяло. Он приподнялся, склонился над нею, нежно и долго целовал ее губы, шею, грудь. Она в ответ, ласкала его губами и руками. Наконец глубоко вздохнув, он мягко вошел в нее.

…Он лежал на спине, полностью удовлетворенный, и ему хотелось спать. Наташа лежала, прижавшись к нему обнаженным телом, а рука ласковым прикосновением пальцев гладила его грудь. Что испытывала она, Николай не знал, да и не хотелось ему знать сейчас. Словно почувствовав в нем перемену, она тихо прошептала:

– Ты хочешь спать? Не спи… хотя бы пока…

– Нет, я не сплю.

– Ты доволен?

– Да, – он одной рукой приподнял ее голову и положил на свое плечо, так что она могла говорить ему прямо в ухо. – А почему ты не получила удовлетворения?

– Не знаю. Ты не беспокойся об этом. Я все же холодная женщина. И потом, я впервые изменяю мужу. Поэтому излишне волновалась.

– Ты правду говоришь, что впервые?

– Поверь! Это так. Мой муж давно заслуживает от меня этого.

– Почему?

– За последние годы он сильно изменился. Мы оба приезжие. Мой папа – офицер в отставке. Дослуживал в Черновцах, там и остался жить на пенсии. Раньше не хотел уезжать, а сейчас аж плачет, что не может уехать. А куда? Родственные связи с Россией потеряны, квартиру поменять невозможно. Мало кто сейчас хочет жить на Украине, тем более – в западной.

Николай вспомнил разговор с Порониным, – он говорил точно так же. Да и у него такая же ситуация. У многих…

– Да, раньше Украина была для нас Родиной, а сейчас – чужбина. У нас в Донбассе такое же положение. Продаже домов и квартир посвящены целые страницы газет. Раньше было сложно купить дом, да и дорого. А сейчас бери, – не хочу. Мало кто едет к нам. А почему муж заслуживает этого?

– Стал всего бояться. Особенно, когда ему тычут в глаза, что он русский. А уезжать не хочет, приспосабливается. У нас с ним стали постоянными ссоры по этому поводу. Я не люблю трусливых мужчин, а он стал трусом. Я говорю – уедем, а он говорит – привыкнем. Если я уеду оттуда сама, возьмешь меня к себе на работу?

– Возьму, но…

Она положила пальцы на его губы, – не говори дальше.

– Тсс… конечно, я там тебе не нужна. Но я и не набиваюсь, потому что никуда не уеду. У меня дочь, муж ее очень любит, и она его. Нельзя их разлучать. Я тебе плачусь от тоски, от безысходности. Я ж по натуре слабый человек, смирюсь со всем.

– Я хотел сказать, что место тебе в Луганске будет, но квартиры, возможно, нет.

– Тупик, – тяжело выдохнула она. – Давай переменим разговор.

– Давай. Раз изменяешь мужу в первый раз, то скажи – почему именно со мной?

– Ты набиваешься на комплименты. Во-первых, о тебе много рассказывал Петька – какая у тебя широкая душа, проницательный ум, неординарные поступки… заинтриговал меня. А сегодня я лично убедилась – в тебе есть что-то необычное. Но в основном ты такой же, как и все – обыкновенный человек с проблесками тоскливой гениальности. Да, да. Но тоски в тебе больше, чем гениальности.

– Почему?

– В тебе есть какая-то тайна. Поэтому ты одинокий и страдающий человек. Мужчины этого в тебе не видят. Видят собутыльника и хорошего парня. Только женщины инстинктивно чувствуют твою тоску. Им хочется понять тебя и пожалеть, а более всего – потосковать с тобой. Это нам необходимо, как воздух. И для этого нам нужен коллега. А ты этим пользуешься… – печально произнесла Наташа.

Такая оценка его достоинств не обидела Николая. Правильно! Он не идеал, и к этому не стремится. Эгоизм в нем есть, и он это знает, но скрывает, нарочно демонстрируя широкую душу. А среди женщин он ищет ту, которая бы соответствовала его романтической душе. Но только не тосковать совместно! Здесь Наташа не права. Из массы женщин он выбирает лучшее в каждой из них и лепит нужный только ему мысленный образ. Этого Наташа не понимает, но объяснять ей свои поступки, тем более раскрывать душу – было не в его правилах. Свое он глубоко таил в себе. Он только сказал:

– Ну и болтун Петька! Ты права – во мне больше недостатков, чем достоинств. Достоинства, кое-какие, я хочу еще приобрести, но со своими недостатками не могу и не хочу расставаться. Что заложено в меня природой – все мое.

– Насчет Петьки ты не прав. Он в тебя влюблен, ты для него авторитет. Но ты подавляешь людей, сам не замечая того. Поведением и разговорами, даже отдельными словами, поступками, которые многим непонятны и поражают других своей необычностью. Хотя для тебя это привычно, это твоя суть. Поэтому к тебе люди идут, как я сегодня убедилась, а женщины просто льнут, как я сегодня узнала… и я не исключение. Другая бы оскорбилась, узнав от Гардаева, что держишь с лаской и надеждой меня за руку, а за углом, в тоже время, целуешь другую. А я, как видишь, не оскорбилась, осталась с тобой, несмотря ни на что. Будто нет у меня женской гордости…

– Прибью Гардаева. Завтра же! – вспылил Николай.

– Не надо. Ты выше его, не связывайся с ним. Я же с тобой, несмотря ни на что. Ты все-таки добрый с людьми, и уже поэтому – хороший. Это моя гордость привела меня к тебе. Гордость – она тоже разная. Я, может, как и другие боюсь, что ты уйдешь к другой. А ты со мной. Разве это не женская гордость? Иметь такого мужчину…

– Не знаю. Ты многое во мне преувеличиваешь. Я запойный пьяница с проблесками ума. Но ты мне очень нравишься. В этом ты действительно исключение…

– Спасибо и на этом. Ты даже можешь быть снисходительным и великодушным.

– Нет. Я могу быть просто увлекающимся человеком.

– Увлекающийся – точно. Ты мной увлекся сразу. Я испугалась твоего взгляда, когда ты впервые посмотрел на меня. Он подавил меня, ты будто бы заглянул в меня, перевернул во мне все, и я целый день находилась в смятении. Я сразу поняла, что буду твоей… только для того, чтобы узнать тебя. И я, как видишь, этого добилась, – Наташа грустно засмеялась, – но тебя не узнала. Скажи, почему ты так непонятно и глубоко на меня в первый раз смотрел? Неужели я похожа на разгульную женщину?

– Нет. Я тебя такой не считал с первого взгляда, а сейчас тем более не считаю. Ты поразила меня своей незащищенностью. А я таких людей хочу защитить, взять над ними покровительство. Хочу, чтобы все было справедливо в мире. Это моя натура. Жалеть и оказывать помощь я еще временами могу… – Николай не врал, говоря ей это, но он уходил от прямого ответа. Не мог же он ей признаться, что она напоминает ему кого-то. Ту, которую он не может вспомнить. Но ту, о которой в самых дальних закоулках мозговых извилин осталась память. – В тебе, в отличие от других, есть что-то необычное, и не каждый мужчина может это понять.

Она с благодарностью за эти банальные слова, которые, возможно, давно не слышала от мужчин, еще плотнее прижалась к нему.

– Ты держишь свое слово – удивительно нежен и не говоришь мне обидного или унизительного.

– Потому что ты мне нравишься.

– А ты серьезно верил, что я обязательно приду к тебе? Не обману.

– Да.

– Тогда ты всего не знаешь.

– Чего?

– Всего! Я бы могла перебороть свое желание – быть сегодня твоей… и такая мысль у меня была. Но я пришла к тебе знаешь, почему?

– Почему?

– Я боюсь за тебя. Ты сегодня открыто и резко выступил против канадского профессора и этого лысого, с усами. А националисты этого не прощают. Их гены, как у фанатов, заражены жаждой мщения, и они тебе не простят сегодняшнего. Видел Прокопишина? По повадкам и по речи видно, что он не политический узник, а бывший уголовник. Он может прийти сюда ночью с боевиками и сделать тебя калекой или даже убить. Так они поступают со многими своими противниками – тихо, из-за угла. У нас такие случаи были, и журналисты, которые раньше выступали против них, сейчас примолкли. Я боюсь за тебя, поэтому я здесь.

У Николая перехватило горло от волнения – неужели она готова ради него на все? Комок, как утром при первой встрече, из глубины души подкатил к его горлу, и он хрипло произнес:

– А как ты меня сможешь защитить? Женщина! Я могу сам за себя постоять.

– Перед ними не устоишь. Влезут в окно или выбьют дверь, пока ты спишь. А ты пьян, мог их вообще не закрыть.

– Так поэтому ты потребовала закрыть все щели в комнате?

– Только поэтому.

– И не побоялась в таких условиях остаться со мной? Ты молодец! А я и не догадывался, что ты, оказывается, проявляешь заботу обо мне. Думал, вот я…

– Не надо, – она снова пальцами прикрыла ему рот. – Не только поэтому я здесь. Ты мне тоже нравишься. И надо же было мужу навесить когда-то рога за его аморфность и трусость. Хоть этим я буду удовлетворена при встрече с ним и после крупного разговора после ябедничества Гардаева. Если уж отвечать, то знать – за что?

– Я его завтра прибью!

– Не трогай его, я тебе уже говорила. Не делай из него жертву. Жертвой обязан быть слабый и невинный человек. Ею буду я. Кто-то должен ответить за тех, кто творит зло. Я уже внутренне готовлюсь к этому. Вначале в семейном кругу…

– Ну, хочешь, – неожиданно для себя предложил Николай. – Я поеду с тобой и все объясню твоему мужу. Я виноват, я соблазнитель!

– Не надо. Зло действует быстро и решительно, а доброта требует больше времени, чтобы себя показать. Поэтому добро всегда опаздывает и проигрывает. Да ты и не соблазнитель. Я сама…

– Ну, я что-то должен сделать для тебя? Как-то помочь?

– Ничего не надо. Ты женат. Ради меня не бросишь семью, и за это ты мне тоже нравишься. Твой самый большой недостаток – ты излишне честен.

– Неправда, – без рисовки возразил Николай. – Я делаю людям пакости, подлости. Хотя редко, но делаю.

– Если ты их и делаешь, то несознательно. Ты никогда плохо не сделаешь сознательно, заранее все обдумав. Ты не подлец, хоть и пьяница. Давай не будем больше говорить на серьезные темы, узнавать друг о друге больше, чем нужно. Лучше обними меня и будь снова нежным и предупредительным, но не как любовник, а как человек, хоть временно, но любящий меня.

Она приподнялась и прильнула к его губам, чтобы он не успел ответить. Потом, как и он ее недавно, поцеловала его в грудь. Теперь она, глубоко вздохнув, приняла его в себя!

Когда Николай проснулся, было светло. Он был жаворонком, всегда вставал рано. Но сейчас по ярким и по-осеннему низким лучам солнца было видно, что утро давно миновало. Рядом, прильнув к нему грудью, спала Наташа. Он посмотрел на ее припухшие губы, розовое лицо и осторожно прикрыл ее оголенные плечи простыней. Потом так же осторожно убрал ее руку со своей груди и встал. Подошел к окну и открыл его. Закурил сигарету, стараясь выпускать дым на улицу. День обещал быть замечательно-теплым. На темно-голубом осеннем небе только кучились редкие облака. Он вздохнул и подумал: «Никто не пришел меня убивать, и страх Натальи оказался напрасным».

Затягиваясь сигаретным дымом, стал прикидывать план своих действий на сегодня. Наступил день – пора заниматься серьезными делами. Он удивительным образом мог сочетать в себе творческую работу и пьянство. Сейчас на первый план выходили его собственные проблемы. Получалась снова беготня и встречи в различных инстанциях. Но в некоторые из них он сегодня не пойдет – может, завтра, а то и послезавтра. Он сел на подоконник и начал разглядывать киевлян, спешащих на работу, выгуливающих собак напротив его окна, на спортивной площадке, и просто прогуливающихся. Сегодня надо будет уделить время Наталье, помочь ей по диссертации и прогуляться с ней по красавцу-Киеву, освежить в памяти знаменательные места. Давно он не посещал Софиевский собор, Лавру, театры столицы.

Стоп! Сегодня унсовцы хотят взять верховную раду штурмом. Но это громко сказано – на это они не пойдут, но шума наделают много… надо посмотреть, все увидеть своими глазами.

Вздрогнула во сне Наташа. Николай обернулся. Она перевернулась на спину и продолжала спать. Он глядел на тонкий и нежный профиль ее лица и перед ним вырисовался, выдаваемый тайными блоками памяти, новый образ. Теперь он вспомнил, кого она так щемяще и больно напоминала ему. Он понял, что окончательно собрать образ прошлого воедино, который отражался в ней, мешали ее очки. Теперь без них она была похожа… нет! Не может такого быть! В Наташе проступал образ его первой любви – детской, далекой и… незабываемой.

Он соскочил с подоконника, осторожно подошел к кровати и стал всматриваться в ее лицо. Да, это была его первая любовь, хотя женщина, лежащая сейчас перед ним, была намного моложе той… девочки. Он отвел глаза от знакомого из далекого прошлого образа, на цыпочках вернулся к окну, дрожащими пальцами достал из пачки новую сигарету и закурил. Так вот кого она ему напоминала? Девочку, о которой он боялся вспоминать и наяву, и во сне.

19

Как это было давно! Он тогда учился в седьмом классе и жил в городе, зажатом в угол двумя великими реками: бурной, своенравной Зеей и медленным, хилым в том месте Амуром. Город огромных пушистых тополей и ароматных снежно-белых черемух. Город его первой серьезной и искалеченной любви.

Учился он хорошо, хотя у него бывали «тройки» и «двойки», но это как исключение. Много читал, мечтал о дальних путешествиях и экзотических странах, был организатором различных игр среди сверстников. Одно из них – обтирание снегом на морозе, – а морозы там сухие и трескучие, стоят всю зиму без больших изменений, – чуть не закончилось для него трагически: он заболел воспалением легких. Последствия этой болезни, с мрачным и пропадающим темным сознанием, он носил в себе до сих пор.

Но главным его достоинством в глазах жильцов двора была игра в шахматы. Он серьезно занимался ими, был чемпионом дома пионеров, участвовал в городском взрослом первенстве и занял далеко не последнее место, имел высокий разряд по шахматам и удостоверение к нему, чем он, – четырнадцатилетний пацан, – страшно гордился. Будучи еще совсем маленьким, он уже игал в шахматы с взрослыми во дворе и неизменно выигрывал у них, что принесло ему небывалый для его возраста авторитет в ближайшей округе. А так – мальчишка, как и все.

С пятого класса он уже почти не играл индивидуально с взрослыми, а давал сеансы одновременной игры, играя сразу белыми и черными, чего не допускали даже именитые гроссмейстеры, но дозволяли их дворовые правила. Конечно, это шутка – до гроссмейстера ему было далеко, тем не менее, двор гордился им и прочил в чемпионы мира. Выигрывали у него в этих сеансах редко, – он не любил проигрывать. Его авторитет среди взрослых, естественно, распространялся среди ребят и девчат разного возраста. Наверное, каждая девчонка от первого класса и выше призналась ему в любви. Эти девчачьи признанья отражали уважение его взрослыми, которые восхищались им в кругу своей семьи, а их дети это слышали. Но любовь девочек он отвергал сходу и навсегда и даже смеялся над ними, доводя их до слез. Но, увы, жизнь имеет обратную сторону. Он сам неожиданно влюбился.

Двор, где он жил, был своеобразным. Это было несколько восьмиквартирных, двухэтажных деревянных домов. В то время квартиры отапливались дровами и углем, газа еще не было, и длинные ряды сараев придавали неповторимый городской колорит их двору. Жили все соседи дружно, как бы одной семьей, хотя все бывало в дворовых отношениях. Но то, что каждый знал о другом всю подноготную, – несомненно. Может быть, это и сближало жильцов. Дворовые тайны надо хранить. Если уж доверять их, то только самым надежным знакомым и по совершеннейшему секрету. А надежнее, чем сосед, как известно, никого в мире нет. И сокровенные секреты обсуждались всем двором, за исключением носителя этой тайны.

Его семья жила на первом этаже такого дома, а на втором жила восьмиклассница Катя, или просто Катька. Они учились в одной школе. На старшеклассницу маленький Колька не обращал внимания: играли вместе, ходили всем двором купаться на Амур, который находился за два квартала от их двора, и ничем ни примечательная Катька, к тому же старше его более чем на год, не могла поразить его воображения. Были более красивые девчонки, которые объяснялись ему в любви, а Катька так – если не пустое место, то обычная соседка.

Но в то лето, вернее, в начале его, на школьном вечере, посвященном окончанию учебного года, он увидел совершенно иную Катю. Она, со сцены школьного актового зала, наизусть читала «Анну Каренину». Это была сцена встречи Анны с сыном. Читала удивительно вдохновенно и прекрасно, и Коля, прочитавший к тому времени почти всю классическую литературу, был покорен ее необыкновенным внутренним миром и неподдельным сопереживанием с героиней романа. Казалось, что это не Анна, а она сама встречается с сыном. Толстой и она были как бы неразделимы. Он не ожидал от соседки такого театрального таланта и искренности чувств. Будто впервые увидел ее – Катю, а до этого просто знал, как соседку.

С этого школьного вечера он, в прямом смысле, потерял покой. Несколько дней не давал шахматных сеансов: ходил ли по улицам, плавал ли в Амуре, прятался ли в сарае, чтобы уединиться – все мечтал о Кате. Он понял, что влюблен не на шутку, а всерьез и на всю жизнь. Надо было объясниться по этому поводу. Несколько дней он собирался с духом и, наконец, подкараулив Катю в коридоре дома, под лестницей, просто и прямо сказал ей:

– Катька! Я тебя люблю! – и слезы мужской гордости потекли из его глаз.

Катя, как ни странно для него, – а он готов был к отказу и готов был дальше страдать по своей неразделенной любви, – не рассмеялась, не прогнала его – моложе и меньше ее ростом, а также просто ответила:

– Ты мне тоже нравишься.

Может быть, на ее быстрый положительный ответ повлиял его авторитет во дворе, – он так и не узнал никогда. А тогда просто не догадался спросить Катю об этом. Следующие дни прошли у него, как в тумане – может, действительно влюбленные становятся как бы слепыми и никого не видят, кроме самих себя. Все время он был вместе с Катей. Засиживались на скамейке в палисаднике до поздней ночи, пока ее мама – учительница начальных классов – не зазывала дочь домой.

Тот вечер он запомнил на всю жизнь, и всю жизнь старательно пытался его не просто забыть, а стереть из памяти.

Солнце клонилось к горизонту и он, как уже повелось несколько дней подряд, сидел с Катей на скамейке в палисаднике своего дома. В этом же палисаднике за деревянным столом, врытым ножками в землю, сидел вечный пенсионер дядя Паша и играл сам с собой в шахматы – он был их заядлый любитель, но играл слабо. Дядя Паша уже несколько раз предлагал Кольке сыграть с ним, но тот отказывался, – он не мог даже на минуту бросить свою Катю. Вот и сейчас, выиграв очередную партию у самого себя, дядя Паша окликнул Кольку:

– Коль! Давай сыграем?

В этот раз маленький Колька ответил ему сурово.

– Не хочу. Вы мне все равно проиграете, дядя Паша.

– Сначала выиграй, а потом хвастайся, – недовольно проворчал дядя Паша. – А ты со мной сыграй без ферзя, а не как всегда – без ладей.

И тут в богатую фантазиями голову Кольки пришла шальная мысль, и он сказал Кате:

– Хочешь, я сейчас дам сеанс одновременной игры, и если у твоего папы выиграю первым из всех, то ты останешься со мной? Мы будем вместе всю ночь, – пояснил он. – Я не хочу с тобой расставаться.

– Не будем спать и не расстанемся? – ее глаза удивленно раскрылись, но в них ясно было видно одобрение этой затеи.

– Да. Если выиграю у него первым.

Ее папа работал инженером на лесозаводе, и считался во дворе приличным по силе шахматистом.

– Но ты не выиграешь у моего папы первым, он сильно играет, не как дядя Паша, – приблизительную игровую силу любителей шахмат, благодаря Кольке, знал весь двор. По нему определяли ранг дворовых шахматистов. – У него ты не выиграешь первым!

– Спорим? Если я выиграю первым у него, то тогда не пойдем домой ночевать, а останемся вместе на всю ночь. Ты будешь у меня сегодня, как приз.

– Приз? – еще более удивленно спросила она, пока не понимая смысла их спора. К тому времени Колька привык, что за победы ему дают грамоты, а то и кубки. И вот сейчас он придумал себе экзотический приз. Но уже не игрушечно-неодушевленный, а живой, и готов был за него сразиться. – Но ты проспоришь. Я согласна на спор!

Они вложили ладонь в ладонь правые руки, а левой Колька разбил их спор.

– Смотри, не струсь и не обмани, – подчеркнул он Катьке. – Договор дороже денег.

– Не обману и не струшу, – пообещала Катя.

– Эй, дядя Паша! – крикнул он одинокому шахматисту. – Собирайте команду, я дам сеанс!

Жильцы домов к этому времени вернулись с работы, поужинали и теперь выходили во двор поговорить с соседями, полюбоваться заходящим солнышком, подвести итоги дня. В это время, ближе к вечеру, обычно Колька и давал сеансы, на которые стекались жильцы соседних домов их двора: участники и болельщики. Всем было интересно посмотреть, как малыш крушит взрослых, подсказать лучший ход играющему – это разрешалось дворовыми правилами, и просто поболеть. Как позже Николай понял, он своей игрой сглаживал житейские невзгоды жильцов, давал им разрядку, настраивал их на хорошее, доброе отношение друг к другу, создавал во дворе атмосферу взаимного понимания и всепрощения. Но это он понял, к сожалению, поздно, будучи взрослым.

Дядя Паша не заставил себя долго ждать. Быстро обежал дома, приглашая любителей шахмат на сеанс, – как он называл, с «гроссмейстером Колькой». Через полчаса собрались участники игры со своими шахматами и решили начать – уже вечер – нечего ждать опаздывающих. Кто не успел войти в игру, тот будет болельщиком – надо помогать другим игрокам. Всего набралось двенадцать досок, в другие вечера бывало участников и побольше. На столике в палисаднике все не разместились. Жильцы его дома вынесли табуретки и стулья, получилось что-то типа буквы «П», как в настоящем сеансе. Это было обычное размещение в сеансе и все к нему давно привыкли – так лучше наблюдать за игрой. Подходили болельщики – взрослые и дети. Их собиралось обычно достаточно много. Так было и сейчас – вечер уж больно хорош. Отец Кати успел занять место за столиком. В этом рабочем дворе он считался интеллигентом – сам инженер, и жена учительница. Он был спокойным и рассудительным человеком, пользующимся уважением двора. И у него Кольке предстояло выиграть в первую очередь. Решали, кому и каким цветом играть – черными или белыми. Решили, как всегда – кто каким цветом хочет. Отец Кати, как сильный игрок, не позволял себе в сеансе играть белыми, предоставляя это право сеансеру.

Пока собирались игроки, до Кати стал доходить страшный смысл происходящего – она стала не человеком, а призом. Катя была умной и впечатлительной девочкой, остро чувствующей несправедливость и ложь, к тому же старше Кольки на полтора года.

– Коля? – умоляющим голосом вдруг попросила она его. – Не выигрывай у моего папы первым?

Но Колька был настроен бескомпромиссно. Упрямство было одной из главных черт его характера, которое сейчас перешло в жестокость.

– Может, мне проиграть? – вопросом на вопрос ответил он. – Мы с тобой уже поспорили, менять ничего не будем. Может, я еще проиграю спор. Сумеет он продержаться дольше других, значит – я проиграл, не сумеет – я выиграл наш спор, а значит – и тебя. А я хочу выиграть!

Он даже не допускал мысли, что может проиграть, – таков был спортивный, а может, и любовный настрой. Он никогда, даже в детстве, не искал для себя легких путей – ставил перед собой оптимальные задачи и потом решал их. Выиграть у Катиного папы раньше, чем у других, было сложной и рискованной задачей. Но он шел на риск – риск испытания себя. Он жаждал сегодня победы, как в никакой другой день.

– Но я не приз! Я человек! – испугалась Катя. – А человека нельзя выигрывать. Не делай этого? Давай разорвем наш спор? Я останусь с тобой на всю ночь, только не выигрывай первым у моего папы? – она как-то сникла и тихонечко, чтобы не заметили соседи, вытерла слезинку в краешке глаза.

– Мы поспорили, и я хочу выиграть приз – тебя! Мне поддавков не надо! – жестко ответил Колька.

Суть ее просьбы он окончательно осознал спустя много лет, когда стал взрослым. Женским чутьем она боялась быть выигранной, а значит – остаться на всю жизнь униженной. Но он был безжалостен и не понимал ее состояния.

– Если выиграю у твоего папы первым, значит – выиграю. И спор наш будет иметь силу только в этом случае. Если ты не хочешь выполнять условия спора, то я не буду сейчас играть и расстанусь с тобой навсегда!

Он говорил жестоко, не понимая тогда человеческой сути. Может быть, оттого, что он был в высшей степени честным человеком, и если бы такое случилось с ним, он бы выполнил условия спора, даже с ущербом для себя. Поэтому он не мог понять Катю. А ей не хотелось расставаться с ним. Она незаметно вытерла еще одну слезинку и обречено кивнула головой – согласна выполнять условия спора.

Катя прошла за столик, встала рядом со своим отцом и устремила немигающий взор на Кольку. Она старалась заворожить его своим взглядом и не дать ему выиграть спор. Но Колька не видел ее магических глаз. Во время сеанса он редко поднимал голову от шахмат и не смотрел на окружающих. Они, как и шахматные фигуры, были для него неодушевленными предметами. Сейчас для него игра была не просто спортивным делом, а ставкой, где королевой была Катя. Может, поэтому он чувствовал внутреннюю легкость и жажду победы над всеми и, в первую очередь, над Катиным отцом

Он быстро прошел по рядам, почему-то взглянул в глаза Катиного отца и увидел его встречный взгляд. Возможно, ее папа почувствовал, что сегодня игра пойдет не просто в шахматы, но, видимо, до конца не понял внутренний смысл происходящего. Мал еще Колька для серьезных дел. Но он ошибался.

Играл Колька стремительно. С отцом Кати он разыграл любимый им ферзевый гамбит, где оба не успели развить фигуры. Когда черные сделали рокировку, Колька смело пошел крайней пешкой на два хода, потом точно так же другой пешкой на его короля. Нет, он не затягивал партии с другими, чтобы выиграть первым у Катиного отца, он играл вдохновенно, и удача сама шла ему в руки. И взрослый человек дрогнул перед пацаном, совершил ошибку. Немедленно Колька пожертвовал коня за пешку, двинул крайнюю пешку еще дальше и разменял ее. Вывел ферзя на последний удар, снова пожертвовал, но уже ладью за слона. Кажется, Катя поняла, что отец проигрывает первым, несмотря на явный материальный перевес, и на глаза ее навернулись слезы. Она уже не магически, а страстно, как затравленный зверек, умоляла глазами Кольку не выигрывать первым у ее папы. Но он не видел ни ее унизительного взгляда, ни отчаявшихся глаз, ни ее бессильных слез. Через два хода после жертвы ладьи он поставил мат черному королю.

Отец Кати пожал руку победителю, собрал шахматы в доску и стал наблюдать за игрой других. Колька был неумолим, выигрывал и белыми, и черными. Он еще не понимал, что выиграл спор. Сеанс продолжался, и надо было играть.

Вечерело. Солнце ушло за горизонт, подкрадывалась тьма. Оставалось четыре или пять незаконченных партий. Взрослые мужики хмурились, недовольные своей игрой. Но они не знали, что сопротивляться Кольке сегодня бесполезно. Отец Кати, видимо, раздосадованный своей игрой, взял шахматную доску подмышку и сказал дочери:

– Катя, пошли домой, уже поздно.

Он никогда не звал до этого дочь домой, это делала мать. Может быть, он хотел проверить свою догадку, что сегодня вечером должно произойти что-то необычное и он участник этого необычного? Но какова была его роль? Видимо, какое-то чутье подсказывало ему, что сегодня состоялась не просто шахматная игра, а нечто большее. Почему-то плачет Катя, неистовствует Колька, и он проиграл так быстро и бездарно.

И здесь произошло то, что навсегда вошло событием в историю двора, а в Николая на всю жизнь, тогда радостной, а позже мучительной болью.

– Не пойду! – ответила Катя ломким голосом.

– Уже поздно, – строго повторил отец.

– Ты проиграл первым, и я сегодня не пойду домой! – дрожащим, высоким до фальцета голосом, уже выкрикнула она.

На них стали обращать внимание зрители. Только Колька ничего не видел и не слышал, он добивал оставшихся шахматистов.

– Ну и что? Проиграл, – спокойно ответил отец.

– А то, что ты проиграл меня! А Коля выиграл меня, и я с ним останусь на всю ночь! Вдвоем! – закричала она, и слезы полились из ее глаз.

– Я не понимаю, – отец был строг, но справедлив, и действительно не до конца понимал случившееся. – Почему не пойдешь домой?

– Я проиграла ему спор, а ты не смог защитить меня!

Догадка Катиного отца была верной – это были не просто шахматы. До него дошел смысл происходящего, безмерная ценность сегодняшней партии и почему он потерпел быстрое поражение. А он же в шахматах далеко не слабейший среди участников! Но сдержать яростный напор пацана он сегодня не смог – почему-то не хватило духа. Как интеллигентный человек, он попытался сгладить щекотливую ситуацию.

– Спор? А в чем он заключается?

– Если ты проиграешь первым, я останусь с ним до утра! Я, я его приз!!!

Болельщики притихли и смотрели уже не за шахматной игрой, а вслушивались в непонятный пока им диалог отца и дочери. Наконец и до Колькиного сознания дошло, что происходит что-то необычное и он в нем – вторая главная фигура после Кати. Он оторвался от шахмат и подошел ближе к Кате и ее отцу. Отец пытался мягко урезонить всегда послушную до этого вечера дочь:

– Катя! Каждый спор – это всего лишь шутка.

– Нет! Не шутка!

Отец стал заметно злиться. Он сурово посмотрел на подошедшего Кольку.

– Что случилось? – строго спросил он его.

Но тот был не в силах включиться в происходящее и молчал.

Зрители, затаив дыхание, уже ждали не итогового результата сеанса, а захватывающего финала психологической развязки. Даже игроки, не закончившие партии, подняли головы от досок. Тогда отец решил применить более убедительные доводы, чтобы уговорить дочь и сделать ее как всегда послушной, принизив личность победителя. Он был спокоен, голос звучал ровно:

– Катя! Посмотри на него. Он младше тебя и он еще маленький!

И здесь у Кати крупные слезы просто брызнули из глаз на шахматную доску соседнего игрока.

– Он вырастет! – отчаянно закричала она. – Он вырастет!!

Она порывисто обежала вкопанный в землю стол и встала рядом с Колькой. Победно взглянув на отца, она сквозь непрекращающиеся слезы, четко произнесла:

– Я сегодня остаюсь с ним. Он выиграл спор! – и взяла его за руку.

Отец больше ничего не сказал дочери, только пожал плечами и пошел домой. Недаром их семья считалась интеллигентной. Но он уже точно знал, что проиграл не партию в шахматы, а что-то большее – дочь.

– Я с тобой! – сказала она Кольке на глазах у онемевших соседей. – Пошли отсюда?

– А шахматы? – только и смог произнести он. Кажется, его единственного не потрясла эта сцена. – Я не доиграл…

– Ты выиграл! – твердо ответила Катя. – Выиграл! Остальное – не важно!

И только тут до его мозга, забитого шахматными ходами и комбинациями, дошел смысл происходящего.

– Ты будешь со мной сегодня? – тихо спросил он. – Всю ночь?

– Да!

Он не забывал даже и в этот высокий момент самопожертвования Кати о шахматах и своих соперниках. Обращаясь к ним, громко сказал:

– Остальные партии я сдаю!

Никто не возразил, никто не потребовал доигрывания, все были потрясены и поражены случившимся, необычностью положения и его трагической красотой. Они его уважали – взрослые мужики пацана Кольку, – он всегда играл красиво, мог удивлять не только неожиданными шахматными ходами, но и поступками. Происшедшее сегодня не для всех казалось странным. Это – Колька, кумир и гордость их двора! А кумиру прощается все, даже самое непонятное для окружающих.

И еще долго двор обсуждал, – что же случилось? Рассказывали другим, пытались найти ответ, – все же, что произошло? И у каждого была своя версия происшедшего – от констатации факта, до восхищения. Но никто не осуждал ни его, ни Катю.

Это была удивительная, напоенная неземными ощущениями и ароматами ночь. Они сначала бродили по улицам города, запорошенного первым тополиным пухом. Такого мягкого и легкого пуха он больше никогда не видел у тополей других городов. Они были неподвластны ночи, которая взяла в свои объятия город. Звездам, которые слали им холодный, но благожелательный свет. Дольке бессмысленной луны, которая сделала ночь непроглядно темной. Они наслаждались чистотой Вселенной, и космос словно настроил гармонию их душ и сердец на любовь, запретил злым силам разрушать их идиллию. Они прикоснулись к самой светлой тайне на Земле – любви. Это было действительно так. Даже близкие земные силы – родители Кати – не звали ее в тот вечер домой. Понимали, что их любимая Катюша переступила только ей видимый порог жизни, и не надо запрещать ей жить в новом мире.

Когда потянуло влажной свежестью с рек, а летние ночи в тех местах прохладные, а они были одеты для жаркого летнего дня, то зашли в сарай Матвеевых, где он прикрыл ее старыми одеялами, обнял обеими руками и грел. Они не знали взрослой любви и только целовались – как в кино. Здесь же они поклялись всегда быть вместе, и что никто их никогда не разлучит, что они никогда не будут делать друг другу плохого, даже не будут говорить грубых слов. И тогда же Катя взяла с него честное слово – больше никогда не играть на призы, тем более живые.

Но уже той ночью, видя слезы и самопожертвование Кати, Колька понял, что он совершил что-то некрасивое и подлое в своей короткой жизни, несоответствующее его романтической, тогда еще чистой душе. Он выиграл не главный и бесценный, а самый страшный, последний приз на всю оставшуюся жизнь. Он проиграл себя. И это чувство виноватой ущербности в нем стало расти и расширяться, и тем больше, чем становился он старше. Он осознал, что сделал что-то очень плохое, сломал Катю как человека и личность. После этой ночи Катя полностью подчинялась ему, хотя была старше его более чем на год… и он это видел, но не радовался такой любви. С тех пор униженность человека стала унижать и его. У него была все-таки легкоранимая и честная душа.

С этого вечера он больше не давал сеансов одновременной игры в шахматы. Как ни просили его об этом мужики двора, он им решительно отказывал. Более того, ему вообще больше не хотелось играть в шахматы. Внутренне он понимал, что они являются виной его душевного разлома. Но тогда еще была красивая любовь, которая переполняла его и не давала углубиться чувству вины.

Но вскоре все закончилось. В августе его семья покинула этот приветливый и тихий городок – город его первой любви. Катя, со слезами на глазах, умоляла писать ей письма с нового места жительства, видимо, чувствовала, что их любовь должна закончиться с его отъездом. Он написал ей одно письмо, получил в ответ три. Написал второе – получил в ответ, кажется, пять. Отправил третье – пришло в ответ, наверное, десять. Больше он не писал Кате писем и не пытался побывать в том городе и встретиться с ней. Его душу грыз стыд. Он использовал свои сильные качества для унижения человека.

Два года спустя он пошел работать, потом служил в армии, в боевых частях, учился в вечерней школе. В шахматы практически не играл, как и в карты и другие азартные игры. Если случалось ему в поезде, – а он ездил много, – играть в шахматы, чтобы скоротать время, и против него садился играть пожилой или удрученный жизненными невзгодами человек – он старательно проигрывал ему. От шахмат у него осталась великолепная память и цепкий аналитический ум, а также никому не видимая душевная боль.

Он стал много пить. В выбранных специальностях быстро достигал уровня опытных рабочих. В своих мотаниях по стране выбирал самую тяжелую работу – то лесоповал, то донбасские шахты. У него было много женщин, но женат был только один раз. Закончив институт, он выбрал научную стезю, где также добился успехов…

Он часто задавал себе вопрос: когда и как он сломался в этой жизни? Когда увидел первую смерть в армии своего товарища или задавленного породой шахтера в лаве?.. И приходил к выводу – он сломался в детстве, на шахматах. Вернее, не на них, а на призе от шахмат, когда выиграл чистую и хрупкую душу девочки… прошлое из детства преследовало его всю жизнь.

Позже он понял, что самое страшное у человека – память! И он старательно пытался заглушить ее. Может, поэтому он много пил и работал, чтобы было меньше времени для воспоминаний. Но, увы – узы, связывающие его с детством, были удивительно прочны и до боли осязаемы. Среди женщин он инстинктивно искал ту, у которой мог бы попросить прощение за свою детскую ошибку, – если можно, даже замолить ее. Но пока не находил такой женщины, готовой на самопожертвование ради снятия вины с его души.

И вот сейчас в его комнате находилась женщина, удивительно похожая на ту девочку, его давнюю детскую любовь, и в ней было не только внешнее, но и духовное сходство с той – первой любовью. Она уже пожертвовала собой ради него. Эта женщина вскрыла его, много лет не заживающую, рану памяти, достала из глубин души его настоящую совесть.

20

Он закрыл глаза и сжал их с такой силой, что в них заметались белые зайчики. Из этого состояния его вывел шорох, пронесшийся по комнате. Он открыл глаза и увидел, что на него внимательно глядит Наташа.

– Что ты сейчас делал? О чем думал? – спросила она.

– Ни о чем.

– Нет, ты что-то вспоминал. Я за тобой давно наблюдаю.

– Рассматривал из окна собак.

Никто не должен знать, что у него сейчас на душе.

– С закрытыми глазами не наблюдают.

Он, не отвечая на ее вопрос, подошел к кровати, сел на краешек. Молча и внимательно стал рассматривать лицо Наташи, кажется, не мигая. Он искал в ней знакомое, из детства. Она засмущалась:

– Не смотри на меня так. Даже если тебе плохо. Подай очки?

– Не надо. Побудь немного без них.

Ему захотелось рассмотреть ее всю. Та ли девочка возвратилась к нему детства? Он взял одеяло, укрывающее ее, и потянул на себя.

– Что ты делаешь? Не надо! – испуганно вскрикнула она.

– Дай я посмотрю на тебя всю.

– Я не одета.

Но она не сопротивлялась и позволила ему открыть свою грудь и живот. Потом мягко взяла его за руки.

– Дальше не надо. Посмотрел? Такая же, как все…

– Да. Но не совсем. Ты особенная для меня.

– Почему?

– Потому, что пришла из воспоминаний. Ты сейчас правильно определила мое состояние. Я вспоминал.

– О чем?

– О прошлом, конечно. Позже я тебе расскажу. Ты будешь первым человеком, который узнает обо мне самое главное. Ты первая догадалась, что оно у меня есть.

Он аккуратно прикрыл ее одеялом и подал очки. Детская сказка закончилась. Надев очки, она стала внимательно рассматривать его.

– Ты странный человек. Хоть и открываешься немного другим, но все равно сам в себе. Этим ты подчинил Петьку, поэтому он и в восторге от тебя, но и одновременно побаивается. Также ты подчинил себе меня. Внушила себе, что я тебе необходима и немедленно. Хотя бы для твоей защиты, – и вдруг, как вчера Инна, прямо спросила: – Тебе плохо? Тебе постоянно плохо. И даже со мной! Я старалась тебя отвлечь, не давала тебе скучать. Такую ночь я не дарила даже мужу в первые дни совместной жизни. И все равно тебя невозможно вывести из заказанного тобой состояния. Хочешь, я сегодня буду с тобой весь день, всю ночь, а потом еще и еще, пока ты будешь в Киеве? Но с условием, чтобы ты забыл, что тебе плохо. Хочешь?

– Хочу, – эгоизм в его душе был силен.

Она протянула к нему руки и обняла за плечи, наклонила к себе и поцеловала в губы.

– Буду с тобой. Но только давай всегда вдвоем, не хочу видеть ни твоих друзей, ни твоих врагов. Договорились?

– Договорились, – он вежливо отвечал на ее поцелуи.

– Не говори со мной так равнодушно, не будь холоден со мной.

– Я с тобой ласков и нежен, как ты просила.

– Именно так и не больше.

– Нет, с тобой больше. Но я буду стараться быть с тобой еще более ласковым, чем вчера и сегодня.

– Хорошо. Знаешь, что мне сейчас снилось? Будто мы с тобой летаем. Это хорошо или плохо?

– Хорошо. Если летаешь во сне, значит – растешь.

– Мы уже не растем, к сожалению. Может быть, для нас полеты во сне означают уход от всех, всех проблем, красоту мира и нас в нем.

– Тоже может быть… и долго мы летали?

– Долго. Потом ты куда-то от меня улетел, а я полетела дальше к звездам, в темноте. Зову тебя, а ты не окликаешься. Мне стало страшно, и я проснулась. Увидела – ты сидишь на окне, куришь и о чем-то думаешь…

– У нас совпали мысли, только диаметрально противоположно – у меня о прошлом, у тебя о будущем…

– А что ты вспоминал?

– Самого себя.

– Снова шутишь. Пора вставать. Времени много?

– Десятый час.

– Отвернись, я оденусь.

– Я буду бриться, отвернувшись от тебя, а ты одевайся.

Он взял с полки электробритву, включил ее в розетку, повернулся к ней спиной и стал в зеркальце на коробке бритвы наблюдать за нею. Он видел, как Наташа встала, встряхнула свои волосы, надела лифчик и трусики. У нее была еще хорошая фигура, несколько располневшая, но привлекающая своей упитанной стройностью. Потом она надела комбинацию и пошла к другой кровати за платьем. Она вышла из зеркальца, и он вынужден был поворачиваться к ней все больше лицом, чтобы ее отражение оставалось в зеркальце. Она это заметила.

– Ты подглядываешь? Хулиган и обманщик! Отвернись?

– Не буду! – он полностью повернулся к ней лицом. – Ты уже одета.

– Не полностью. Ты что, меня так все время разглядывал?

– Да.

– У тебя короткие ответы, как всегда. Ну, и много нашел в моей фигуре изъянов?

– Ни одного.

– Обманываешь. Ты не видел меня лет десять назад. Вот тогда у меня была фигурка… все заглядывались! Но тогда я была верна своему мужу и любила его больше всех.

Николай выключил электробритву, подошел к ней, одетой в платье, обнял и сказал:

– Ты прекрасна и сейчас, – и он вновь верил своим словам. – Так хочется тебя снова раздеть и повторить все сначала… с детства…

– Не будь пошлым. Не порти радостного настроения. У нас еще сегодня есть дела. Не забывай!

– Помню.

– Чем сегодня займешься?

– Вначале душ. Потом уберу в комнате и поем. Приходи на завтрак. А позже зайду к научному руководителю и поеду в аттестационную комиссию. А дальше дорога сама выведет.

– Но я буду с тобой все время, как договорились.

– Да. Но не все время.

– Хорошо. Но с тобой, – она выглядела упрямой девочкой. – Я сейчас тоже пойду в душ. Потом у тебя позавтракаем. У меня в холодильнике осталось немного съестного, а у тебя, я уверена, нет. – Он согласно кивнулголовой. – Приберу у тебя в комнате, а там решим, где встретиться.

– Понятно.

Николай взял полотенце и мыло, открыл дверь и они вышли в коридор. Он закрывал дверь снаружи на ключ, когда услышал крик:

– А! Вот и вы, красавчики?!

Николай обернулся и увидел выглядывавшего из-за угла перехода в блок Гардаева с горящими дурными глазами и размахивающего одной рукой. Была видна только его голова и часть тщедушного плеча.

– Вы спали вместе! Я это теперь точно узнал! Я не спал всю ночь, караулил вас, Наталья Николаевна! Все о вас расскажу в институте и мужу! Факты налицо! Никуда от них не денешься!

И снова, как вчера, кровь бросилась в голову Николая и, забыв, что рядом стоит побледневшая Наташа, он бросился на украинского националиста кавказской наружности и фамилии. Но тот ожидал такой реакции от Николая и резко, крутнувшись на месте, бросился от него прочь бегом, успев крикнуть на ходу.

– Вчерашнее вам даром не пройдет! Поплачете у меня, красавчики! Я такого не прощаю!

Николай бежал за Гардаевым по этажам, за ним Наташа, крича, чтобы он остановился, и тем самым привлекая к себе внимание жильцов общежития. В переходах блока Николай упустил Гардаева из виду и, когда свернул в последний, то увидел, что тот захлопывает дверь в свою комнату, а металлический скрежет ключа свидетельствовал о том, что он успел ее замкнуть. Николай подбежал к двери и со всего маху саданул в нее кулаком:

– Открой, гнида! А то дверь выбью, и тогда будет хуже! Спущу с этажа инвалидом, приземлишься – трупом!

Ему в свое время приходилось работать в различных рабочих коллективах, в том числе и в тех, где трудились бывшие зеки. Он знал их красочные угрозы и выражения, но сам никогда их не употреблял. Сегодня такие слова вырвались у него, может быть, впервые в жизни серьезно. Он еще раз ударил кулаком в дверь. За ней было тихо, хотел навалиться на нее плечом, но подбежала Наташа:

– Прекрати! – со слезами на глазах просила она, но не кричала. Она схватила его за руки и потянула его от дверей. – Прекрати! Прошу тебя! Не трогай его! Отойди от двери!

Николай пришел в себя. Гнев у него проходил быстро – копился долго. Начали выглядывать из соседних комнат жильцы общежития, и не стоило привлекать их внимание. Он послушался Наташу, но, прежде чем уйти, громко прорычал в закрытую дверь:

– Я вернусь и поговорю с тобой, скотина!

Но ответа не было. Гардаев замер в комнате, как мышь, пережидающая бурю. Наташа увлекла его за собой.

– Неужели этот придурок дежурил всю ночь возле моей комнаты?

– Возможно. Когда его жена бросила, не вынеся его дурости, и они разменялись квартирами, то он с месяц дежурил по ночам возле ее квартиры – ходит ли к ней другой мужчина.

– И расскажет о нас все?

– Да. Ты ж его ударил, и пока он всем в городе, – а не только в институте, – не расскажет, не успокоится. И моему мужу расскажет, – будь уверен. А может, даже позвонит сегодня. Скажет, чтобы приезжал сюда и посмотрел все собственными глазами.

– А муж ему за это морду не набьет?

– Нет. Он сейчас боязлив, как заяц. А Гардаев, к тому, же активный руховец. Муж боится, что он пришьет ему политическую неблагонадежность и его выгонят из института, а потом он никуда на работу не устроится.

– Хорошо. Я иду в душ, остыну немного, а ты не задерживайся и приходи быстрее на завтрак.

– Только еще раз прошу, не трогай его. Я сама во всем разберусь, чего бы мне это не стоило.

– Понял, – ответил Николай недовольно. Он обнял Наташу за плечи, привлек к себе и поцеловал в щеку, чтобы успокоить ее и себя. – Я буду послушен.

Но про себя подумал: «Я еще поговорю с ним по-мужски».

В душе, как всегда бывало днем, текла холодная вода, и она его взбодрила. Когда он подошел к своей комнате, то увидел у дверей Наташу с полиэтиленовым кульком, в котором находилась еда.

– А как ты оказалась здесь раньше меня?

– Вода холодная. Потом помоюсь. Пойдем завтракать?

Она переоделась в домашний халатик и выглядела буднично, но и это нравилось Николаю. Почему-то все в ней стало ему нравиться… а почему? Теперь он это знал и готов был раскрыться перед ней. В комнате она смела мусор со стола и протерла его, разложила свои продукты.

– Посуду помою, когда ты уйдешь, – пояснила она. – Пить не будешь? – намекнула она на оставшуюся с вечера водку и вино.

– Нет. Сегодня хочу быть трезвым… хотя бы рядом с тобой.

– Спасибо.

Они ели без аппетита колбасу и сыр. Чая не было. Наташа была задумчива, изредка бросала на него взгляд из-под очков, словно решаясь – задать интересующий ее вопрос или нет, и все же решилась.

– Коля, скажи мне, только честно. Утром я смотрела на тебя и поняла, что тебя что-то мучает. Ты мечешься в жизни, не зная, зачем и для чего. Расскажи мне о том, что тебя мучает? Может, легче станет?.. Я могу часть твоего плохого взять себе.

Но сейчас, даже по ее просьбе, Николаю не хотелось говорить о своем. Он решил отшутиться:

– Мучаюсь с похмелья, мучаюсь оттого, что тебе грозят сложности из-за меня. От всего мучаюсь! Что не так идет жизнь, что люди злые, не понимают друг друга. Оттого, что дисгармония в мире, потеряна красота и на смену приходит уродство душ и отношений. Я тебе сегодня расскажу, почему меня все мучает, почему я приношу другим не столько радости, сколько несчастья. Но позже. И пока не задавай мне этот вопрос, до вечера. Хорошо?

– Хорошо, – она задумалась. – Помнишь великую фразу? Красота спасет мир. Я верю, красота вернется, вольется во все и победит.

– Красота победить не может. Природа не наградила ее воинственными функциями. Она должна быть сущностью мира и каждого человека. Но за ней нет будущего. Под ее лозунгом шли и идут войны. Происходит насилие над самой красотой. Для многих красота прекрасна в своей жестокости и уродстве. Я думаю, мир спасет человеческий разум, доброта и интеллектуальность. Человеческий разум должен прогрессировать. А также нам необходимо иметь чувство любви и всепрощения. А пока существует фанатизм, выбрасывающий свой яд в окружающую среду, красоты не может быть.

– Как хочется уехать куда-нибудь далеко, на необитаемый остров. Жить спокойно, любить… пусть даже нелюбимого мужа и воспитывать детей…

– Это фантазия. Такого не будет. От реальности нельзя убежать ни на какой остров.

– Почему ты ничему не веришь? Ты что, из потерянного поколения советских людей?

– Не советских людей – я просто потерянный для общества человек. Я, ты, миллионы, десятки миллионов таких, как мы, являемся не просто потерянным поколением. Мы хуже. Прошлое потерянное поколение стыдилось своего прошлого, отвергало его, но оно присутствовало в них и они им жили. У нас же просто-напросто отняли прошлое, ничего не дав взамен. Нам нечего отвергать, а это страшно. Нам обещают будущее, и оно хуже прошлого, без идеалов – только веру. А это ужасно. Герои Хемингуэя и Ремарка могли жить после войн, потрясений и страданий, своим прошлым. Нас же без войны лишили природной среды, оставив камни, которыми нам предлагают бросаться друг в друга, чтобы мы стали зверями – красивыми и жестокими. Даже осколки любви, как ты сегодня убедилась, недоступны нам… кругом зло… а те герои жили только благодаря любви.

– Любви у нас нет, и не будет. Ты только в одном прав – хочется осколка любви. Мечты любви. Вообще-то, нет! Хочется настоящей большой любви, чтобы все было, как в первый раз!..

Николаю еще что-то хотелось сказать ей, но он сдержался. У него плохое настроение – не надо портить его другим. Они доели свой завтрак, и Наташа сказала:

– Ты иди, а я приберу в комнате. Придешь, конкретно решим – что делать дальше.

– Хорошо.

Николай надел костюм, повязал галстук. Как примерный любовник подошел к Наташе и поцеловал ее в шею. Она отзывчиво откликнулась на его ласку и сейчас снова, как ночью, прижалась к нему.

– Жди меня и я приду… – шутливо, чуть ли не всем известными стихами, сказал он.

– Жду. Только не заходи к Гардаеву и не вздумай с ним разбираться.

– Я о нем уже забыл, – соврал Николай и вышел.

На первом этаже он встретил коменданта общежития. Он поздоровался с ней и остановился. Мария Павловна не ответила на его приветствие и официально сказала:

– Матвеев, зайдите ко мне. Есть разговор.

– Давайте, – как можно беспечнее ответил Николай, внутренне обеспокоенный будущим разговором.

В своем кабинете Мария Павловна, сев за стол, сурово оглядела его разноцветными глазами и также официально продолжила:

– Я вам выделила лучшую комнату, а вы из нее сделали притон, устраиваете драки…

– Маша, откуда ты все знаешь? – попытался он перевести все в шутку. Но та сегодня была не намерена отделаться его шутками.

– Утром ко мне приходил маленький, лысый кавказец из Черновиц и рассказал, как ты пил, вел антиукраинские разговоры, побил его ни за что, ни про что и остался спать с его коллегой по кафедре, – последние слова Мария произнесла ядовито, чуть ли не по слогам.

Злость против Гардаева снова стала нарастать в груди Николая, но он постарался ответить шутливо:

– И ты веришь, что я ни за что, ни про что могу избить человека?

– Не верю. Я тебя хорошо знаю. Он, наверное, заслужил. А в то, что ты спал с Шеиной – верю. Это в твоем духе.

Она говорила ему «ты», забыв, что вызвала для официального разговора – видимо, в душе вся кипела. Надо было сознаваться:

– Было. Но я исправлюсь.

– Я твою подругу сегодня же выгоню из общежития!

У Николая напряглись желваки на скулах. Снова он приносит несчастье невинному человеку. Почему для многих, кто соприкоснулся с ним, многое проходит не просто, а с осложнениями? Он со злостью посмотрел в ее разноцветные глаза и увидел, что Мария Павловна под его взглядом сразу же сникла.

– Не смей этого делать! – грубо сказал он. – Будь нормальным человеком!

Его злой вид и грубые слова произвели подавляющее впечатление на Марию Павловну. Она мгновенно смягчилась и пошла на попятную. Видимо, не хотелось ей обострять отношения с Николаем.

– Хорошо. Пусть пока живет. Но в следующий раз я ее не поселю… ни по чьей просьбе!

– Я тебя прошу, Маша, не трогай никогда Наталью Шеину и оказывай ей помощь во всем, особенно тогда, когда меня здесь нет. У нее и без того тяжелая жизнь. Ей надо часто бывать в Киеве, для работы над диссертацией. Так я прошу тебя, ни в чем не обижай ее. Поняла?

– Вот, как ты перевернул разговор? Я еще ей и помогать обязана? А может, она мне перебежала дорогу? Получается так – раз ты просишь, я обязана выполнять твои прихоти.

Надо было что-то конкретное пообещать Марии. Торговаться с ней не хотелось. Он запутался в своих связях так, что любовницам приходится их распутывать. Марию надо было не просто нейтрализовать, а расположить к себе, и Николай, пересилив возникшую к ней неприязнь, постарался сказать как можно ласковей.

– Маруся, сегодня я до позднего вечера буду занят. У меня встреча со знакомым в его доме, – он имел в виду своего вчерашнего попутчика по поезду, Леонида. – Видишь, я еще с утра ни капли не выпил, готовлюсь к грандиозной пьянке. А завтра я целый день буду свободен.

Мария Павловна после этих слов заметно смягчилась.

– Завтра? – произнесла она задумчиво, размышляя над его предложением. – Я тоже буду завтра свободна.

– Значит, до завтра, – со вздохом произнес Николай. Условия сейчас ставил не он. – Но против Шеиной ты не держишь никакого зла, а наоборот – помогаешь во всем. Я имею ввиду проживание в общежитии.

– Я ее не обижу, но все зависит от тебя.

«Жеребец! – впервые в жизни так подумал о себе Николай. – Как ты докатился до такой жизни? Но Наталью надо выручать, хотя бы здесь. А то кавказец так ей подгадит дома! А сейчас ты проиграл, вернее, разменял любимую женщину. Это уже не детская шалость, а осознанная подлость», – мелькнула горькая мысль в голове и он ответил:

– Договорились. Я буду хорошим. Но ты этого кавказца отправь жить из общежития в другое место, хоть в гостиницу. Он многим уже испортил настроение.

– Он через три дня должен уехать. Больше я его поселять у себя не буду. По твоей просьбе, – подчеркнула она. – А сейчас ты куда?

– К Цареву. Потом по делам. А вечером в гости, как я говорил.

– Я никому не скажу, что у тебя вчера произошло, но соблюдай дисциплину – это же общежитие.

– Хорошо. Буду дисциплинирован. До завтра.

Он подошел к Марии, обнял ее за широкую талию и поцеловал в щечку.

– Ты молодец. Спасибо тебе, – за уступку надо благодарить, что он и сделал.

– Ты всегда уговоришь меня. Только тебе это дозволено. До завтра, – почему-то шепотом ответила Мария Павловна, и он вышел из ее кабинета.

«Как хорошо я чувствовал себя с Наташей, – думал он. – И какая разлагающаяся атмосфера вокруг меня, и я в ней – катализатор разложения. Ну и подлец же ты, Колька!» – сделал он сам о себе жестокий вывод.

Он тяжело вздохнул и пошел по переходу в административный корпус.

На приемной сидела Инна.

– Здравствуй, хулиган! – приветствовала она его.

– Здравствуй. Но почему хулиган?

– Пока ты спал со своей подругой в теплой постели, к Цареву явился Гардаев и рассказал, как пили у тебя, как ты его избил за преданность Украине. Подбросил ему под ноги кусок мыла, он на нем поскользнулся и упал. Все это ты сделал нарочно, чтобы унизить его. А сам всю ночь проспал с замужней женщиной.

– Когда он только все успел? – только и спросил пораженный Николай. – Он же всю ночь не спал, дежурил под моей дверью, чтобы своими глазами убедиться, что мы были вместе.

– С утра. Как только пришел Царев.

– Неужели есть на земле такие люди? – удивился Николай. – А как Андрей Иванович отнесся к этому сообщению?

– Не знаю. Я весь разговор не слышала. Зашла специально протирать цветы, когда Гардаев уже жаловался на тебя. Царев пообещал ему поговорить с тобой. Но ты ж его любимый ученик. Пожурит тебя и простит, – успокоила его Инна.

– Я думаю, простит, – согласился Николай, зная привязанность Царева к нему. Тот сразу же мог определить характер человека и составить о нем объективную оценку. – А о тебе не говорил, что ты тоже у меня была и целовалась со мной на кухне?

– Как?! Неужели он может рассказать и про это?

– Уже сказал. Вчера. Все прокричал Наташе, как мы целовались с тобой, как моя рука была в твоей блузке. А она осталась со мной, несмотря на эту неприятную для нее правду.

– Она хороший человек. Если бы и мне такое сказали, я все равно бы осталась с тобой. Но обо мне он, кажется, ничего не говорил.

– Если что, ты у меня не была, – подчеркнул Николай. – Профессор свободен?

– Нет. Приехали из министерства, и он занят.

– Надолго?

– До обеда, как минимум. Они всегда уезжают, откушав.

– Тогда я не буду его ждать, а позвоню ему.

– Позвони, – она посмотрела на него сквозь густо накрашенные ресницы. – Ты хорошо сегодня отдохнул? – спросила она без всякой насмешки.

«Все-таки молодец Инна», – подумал Николай и ответил:

– Да.

– А что так коротко отвечаешь? – и не, дождавшись ответа, продолжала: – А у меня муж пришел с дежурства. Теперь два дня будет дома.

– Как пойдет снова дежурить, приходи… – равнодушным тоном пригласил ее Николай к себе.

– Приду, я не ревнивая.

Николай смотрел в окно. По бетонной дорожке не шел, а почти бежал Гардаев, постоянно оглядываясь назад, будто его кто-то преследовал. Николай кивнул Инне:

– Смотри, кто бежит!

– Гардаев… а куда он так спешит?

– Я его сейчас чуть не прибил по-настоящему, не как вчера. Он же, бандеровская рожа, всю ночь дежурил около дверей комнаты – со мной ли Наташа. Увидел нас и пообещал все рассказать ее мужу и всем в институте, как она себя здесь ведет, с кем спит. А еще он успел донести о пьянке коменданту. Я сейчас уладил с ней этот вопрос, – и Николай глубоко вздохнул.

– Серьезно? Так он и коменданту успел нажаловаться?

– Да.

– Я видела многих козлов, но такого – впервые. Если бы он мне такое сказал, я бы ему все глаза повыдирала, плешь на голове расширила. А как Наташа отнеслась к этому?

– Переживает. Но говорит – это мое дело, сама улажу. Но настроение от такого, сама понимаешь, невысокое.

– Она хороший человек, – снова сказала Инна о Наташе. – Недаром я тебя оставила ей… без сопротивления.

– Спасибо, Инна, – он впервые в этот день обнял ее и прижал к себе. – Ты всегда была молодец, и поэтому мне нравишься.

– Смотри, как он бежит! – засмеялась Инна, не освобождаясь от его объятий. – Оглядываясь. Значит, совесть у него нечистая.

– У нацистов нет совести. Открой окно, я ему крикну, что бегу за ним следом. Он рванет еще пуще. Посмеемся!

– Нельзя шуметь.

– Тогда я пойду. До свидания.

– Ты ж заходи сюда?..

– Обязательно.

Он дружески махнул ей рукой и вышел. В вестибюле он позвонил Леониду. Из лаборантской ему звонить не хотелось, услышит Инна. Леонид сразу же взял трубку и радостно загудел:

– Старик, весь день жду твоего звонка, не отхожу от телефона. Вчерашние планы на сегодня не изменяются?

– Нет. Как к тебе доехать или где и когда встретимся?

– Давай лучше встретимся где-нибудь в городе. Я на машине, и поедем ко мне на всю ночь. Где лучше встретиться?

– Давай встретимся возле оперного театра. Когда ты заканчиваешь работу?

– В любое время. Работы нет.

– Тогда в шестнадцать часов. У оперного театра. Леонид, а можно мне взять с собой девушку?

– Можно. Скажешь моей жене, что она твоя жена, и она вам вместе постелит.

– Ночевать у тебя мы не останемся. До встречи.

Подходя к своей комнате, он вспомнил вчерашние слова Нижима. Он хотел сказать что-то важное. Николай постучал в дверь, и вскоре заспанный Нижим, – он занимался во вторую смену и не торопился вставать, – открыл ему.

– Здравствуй. Заходи.

– Спишь?

– Сплю. Занятия во вторую смену. Кофе будешь? Настоящий арабика.

– Нет, не буду. Времени мало. Скажи, что ты мне хотел вчера сказать?

– Я при всех не стал говорить. Яфа Бахура сказала мне так: если захочешь приехать в Израиль, то она даст деньги на проезд туда и обратно. Будешь жить у нее.

– Но она замужем. Зачем я ей там нужен? Дискредитировать перед мужем? Вот, мол, какой у меня раньше был…

– У нее старый муж. Старше тебя, – пояснил Нижим, видимо, не уверенный, что правильно говорит и его правильно понимает Николай. – Он не будет против твоего приезда. У нас допускаются такие встречи. Женщина должна быть счастлива. Тем более ее муж богат.

«Жеребец я, что ли?» – вторично о себе так, но уже тоскливо подумал Николай, но отказываться от еще не существующего приглашения не стал.

– Посмотрим, как дальше пойдет жизнь. Может быть, съезжу к вам на экскурсию. Землю обетованную надо хоть раз в жизни повидать.

Обычно сдержанный Нижим обрадовался его согласию.

– Яфа Бахура мне поручила сказать тебе так: если ты согласен приехать, то я должен дать тебе ее адрес. Ты ей напишешь, и договоритесь обо всем, – он полез в стол и вынул оттуда визитную карточку и плотный лист бумаги. – Вот, возьми ее адрес?

Он протянул Николаю обе бумаги. Визитка была на иврите и английском. На листе бумаги рукою Яфы Бахуры по-русски был написан адрес. Он повертел лист перед глазами.

– А на каком языке писать адрес?

– Еврейский ты не знаешь, пиши по-русски, как у нее написано. У нас русский язык как второй государственный. Можно по-английски. К нам доходят письма на любом языке. Только чтобы был правильный адрес.

– Спасибо, Нижим. Не знаю, напишу ли я ей… но спасибо, – он встал.

– Напиши, если и не поедешь. Она будет рада. Муж ничего плохого не подумает. Она, наверное, рассказала ему о тебе. Не бойся – хороший муж не ревнует. И имя дочери – Вероника-Ника, она, наверное, тоже согласовала с мужем.

– Ребенок не мой. Можно и так назвать.

– Так она оставила о тебе память на каждый день – Ники. Ты, Коля, плохо знаешь женщин и их любовь. Ты напиши ей, будь хорошим человеком. Она же хорошая женщина, и тебе ничего плохого не сделала.

– Пусть адрес останется у меня. Станет совсем плохо, напишу. Может, она тоже пожалеет меня, – он криво усмехнулся. – Парадокс, Нижим, мужчина должен находиться на содержании женщины. Позор! Ладно, придумаем что-нибудь.

Но он знал, что не напишет. Обманывал ее и Нижима несбыточным обещанием. Когда ему бывало плохо, он не искал помощи у других. Люди сами приходили ему на помощь, без его просьбы. Вот и Яфа Бахура хочет ему помочь. Может, чувствует в своей пустыне, что ему, степному волку, сейчас тяжело и нужна ее помощь. Хорошо, что чувствует. А вообще-то, он привык с трудностями справляться сам.

– До свидания, Нижим. До вечера.

– До вечера.

За время его отсутствия Наталья навела порядок в комнате, убрала грязную посуду, вымыла стол, подмела пол. Был восстановлен привычный, общежитский порядок. Сама Наташа сидела у окна, в который широко лился осенний солнечный свет.

– Спасибо, что убрала в комнате, – вместо сердечных слов, способных успокоить переживающую женщину, поблагодарил он ее за работу. И она в ответ радостно заулыбалась, довольная его похвалой.

– Где ты так долго был?

Все рассказывать ей… он даже засмеялся. Зачем ей знать о жалобах Гардаева – хватит огорчений за вчерашний и сегодняшний день.

– Со всеми пока переговоришь, уйма времени уходит.

– Приходил Петр Федько. Он поехал в архив. Сказал, что вечером зайдет.

– Главное, что зашел. Слушай план наших действий на сегодня. Сейчас я еду в аттестационную комиссию. Надо поговорить с глазу на глаз со Слизнюком и окончательно решить – дадут ли зеленый свет моей диссертации или красный без просвета. Тогда надо прощупывать связи для защиты в России. Не пропадать же моему труду из-за разгула национализма. Потом в шестнадцать часов мы приглашены в гости. Давай решим, где мы с тобой встретимся.

– Ты ж обещал, что весь день мы будем вместе. Забыл?

– Нет. Не забыл. Сейчас я поговорил с некоторыми… – неопределенно сказал он, – и пожалел, что вышел из комнаты. Как здесь хорошо… с тобой. Теперь и мне захотелось на необитаемый остров, чтобы никого не видеть, никому не быть должным – вырваться из этого ужасного окружения.

– А ты говорил мне, что все это фантазия. Все-таки должен существовать такой остров… хотя бы для двоих.

– Для двоих острова много, там появятся другие, и станет как и положено в обществе: зло, зависть, унижения друг друга. Нужен риф, чтобы на нем помещались только двое – ты и я, а третьему не было места, – он рассмеялся. – Но все это фантазии… а есть реальность, и мы сейчас войдем в нее, покинув наш прекрасный в своей любви уголок, – он снова стал деловым. – Значит, так. Давай встретимся в два часа у метро «Крещатик».

– Хорошо. А я пока схожу в библиотеку и закажу на завтра книги.

– Договорились. Я думаю, долго в комиссии не задержусь.

Она молчаливо кивала головой, слушая его распоряжения. Это тревожило Николая. Он чувствовал, что она ему сейчас дорога. Именно ей он хотел рассказать о себе сегодня вечером. Может, действительно станет легче.

– Сегодня на улице жарко, но вечером будет холодно – осень. Оденься соответственно. У тебя красивое белое платье, в котором ты была вчера, но оно не для осени…

– Коля… а может, останемся?.. Никуда не пойдем… у меня плохое предчувствие! Я нахожусь одновременно и в угнетенном состоянии, будто меня закапывают, и в возвышенном – лечу куда-то, как бабочка… на огонь, – она просяще взглянула в лицо Николая и глубоко вздохнула. У него было непреклонное лицо, – раз наметил себе план – не отступит. – Я согласна. В два часа, в центре.

Николаю стало жалко ее, и он решил развеять ее страхи:

– Ты переживаешь из-за своего земляка-подлеца. Вот откуда у тебя приниженное состояние духа. Но я еще с ним поговорю, и может, удастся его убедить не делать подлости другому…

Наташа резко встала, и глаза за стеклами очков вспыхнули жестким несогласием:

– Ни в коем случае не делай этого! Не смей разговаривать с ним. Не унижайся! Я сама все решу! В два часа у метро «Крещатик», – подчеркнула она.

Николай был поражен происшедшей в ней переменой. Такой он еще ее не видел за эти сутки. Это была женская гордость за себя, которая никогда не позволит пойти на унижающий компромисс с кем бы то ни было. Он подошел и обнял ее.

– Хочешь, мы сегодня никуда не пойдем? Останемся в этой комнате еще на целые сутки. Свои проблемы я могу решить и завтра.

Он увидел на ее глазах слезы:

– Нет, мы не останемся здесь. У тебя немного времени для решения своих вопросов. Пошли отсюда…

Он снял с нее очки и поцеловал глаза, впитывая в себя соленые слезинки.

– Не плачь, успокойся. Все будет хорошо. Ты вчера напрасно беспокоилась за меня. Видишь, никто не хотел на меня нападать. У тебя обычные женские страхи и предчувствия…

– Сегодня – необычные…

– Давай тогда останемся здесь! – Николай недовольно снял пиджак.

– Не надо. Лучше пойдем. Если останемся здесь, то через час тебе снова захочется уйти отсюда. Будешь злиться, что я спутала тебе все карты и планы, нам не о чем будет говорить, надоест любить друг друга. Пойдем на свет, на люди…

Она протянула ему пиджак, брошенный на кровать, и он молча надел его.

– Пойдем.

Она потянулась к нему и поцеловала его крепко в губы, обхватив шею.

– Это чтобы в городе не хотелось тебя обнять и поцеловать, – смущенно пояснила она. – Ты мне все же нравишься.

– Ты мне тоже, – он был искренен, как никогда. Его волновали слова Наташи – грустные и одухотворенные.

Они вышли, и он провел ее до комнаты, где она жила. Но не зашел к ней, а еще раз поцеловал.

– Жду.

– До встречи.

Ему было приятно, что о нем кто-то беспокоится, и в тоже время тревожно – может, не стоит заниматься сегодня своими вопросами?

Но он поехал туда, куда ему было нужно.

21

Николай сидел в кабинете Слизнюка уже с полчаса и никуда не отлучался, даже покурить – сегодня он должен решить все вопросы с этим чиновником – ему больше некуда отступать. Ваня Глицеренко едва заметно кивнул ему и больше не обращал на него внимания, понимая, что с человеком, чья судьба предрешена не в его пользу, не стоит разговаривать – себе и своему положению навредишь. Девицы – сотрудницы отдела, перебирали папки с бумагами и беседовали между собой о делах, происшедших вчера и намечающихся на сегодня. Слизнюка не было. Николаю хотелось курить, а может, выпить для разрядки, но этого нельзя было сейчас себе позволить. У Глицеренко постоянно звонил телефон, и он давал указующие рекомендации, иногда просто поддакивал, – видимо, вышестоящему начальству. Николай не вникал в расшифровку его разговоров. Только однажды услышал слова «Здесь. Ждет-с», но не придал им значения. Но минут через пять после этого телефонного звонка появился Слизнюк с недовольным лицом. Он прошел к своему столу, не замечая Николая, набрал телефонный номер и стал говорить. Николай вслушался, разговор шел вроде о деле. Когда Слизнюк произнес: «Едем в конце октября, визы готовы», до него дошло, что генерал Гуслярко сдержал слово. За государственный счет Слизнюк едет за границу. Звание профессора успешно продано. Видимо, Слизнюк хотел произвести этим телефонным разговором впечатление на Николая, – вот, мол, какой он высокий человек: для него поехать за границу – раз плюнуть. Но он не знал, что вчера Поронин разъяснил механизм присуждения комиссией степеней и званий, и это вызывало у него брезгливость ко всем, кто здесь работал. Теперь он понял, что это сейчас Слизнюк звонил Глицеренко. Видимо, ждал – может, Николай, как и вчера, уйдет, не дождавшись его. Но этого не произошло, и сейчас Слизнюку предстоял серьезный разговор, в котором он должен морально размазать собеседника, показать его никчемность и свою научную и национальную правоту.

Но вначале Слизнюк обратился ко всем, кто сидел в комнате:

– Сегодня, в два часа, всем предложено выйти на митинг, а потом колоннами пройти мимо верховной рады.

Девицы скорчили недовольные рожицы, и Слизнюк, увидев это, пояснил:

– Как понимаете, этот приказ отдан сверху… – он поднял палец вверх, как бы конкретизируя, откуда пришел приказ. – Кто не пойдет на митинг, к тому предложено принять организационные меры. Списки работников отдела буду проверять не я, а представители голодающих… понятно? Выйти на улицы приказано всем работникам Киева. Я думаю, вопросов ко мне не будет, все понятно. Так что, в час дня все дружно выходим и идем на митинг.

Николай знал – для того, чтобы создать толпу, высшие исполнительные органы обязывали всех выходить на улицу под угрозой увольнения, и демонстрировать этим массовость требований народа. Большинство работников учреждений не поддерживали бушующую толпу на улицах, но боялись осложнений на работе, и шли на митинги.

Потом Слизнюк обратился к Николаю, делая вид, что не узнает его и не догадывается, почему он здесь:

– Вы ко мне?

– Да.

– Вы вчера приходили ко мне. Почему не дождались? – и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Извините, работы настолько много, особенно бумажной, что нет времени поговорить с человеком. Проходите сюда. Садитесь.

«Не бумажной, а карточной работы», – сыронизировал про себя Николай, присаживаясь на стул возле его стола.

Он заметил, как в комнате наступила тишина. Девицы прекратили пустые разговоры и стали прислушиваться к их беседе – будет интересно. Слизнюк пожал ему руку, и Николай ответил на рукопожатие, внутренне недовольный собой, – что этому подлому типу он должен отвечать на рукопожатие. Тот смотрел на него невинными голубыми глазами честного человека, – зачем ты пришел, что тебе надо?

– Как ваша фамилия, откуда вы и напомните суть дела?

– Матвеев. Из Луганска. По поводу докторской диссертации.

– А, вспомнил, – Слизнюк начал перебирать папки на столе.

Оба молчали. Слизнюк сделал вид, что углубился в чтение документов. Потом посмотрел на Николая.

– Видите, мы провели большую работу по определению качественной характеристики вашей диссертации. Вы уже знакомы с рецензией независимой экспертной комиссии?

«Всюду независимые», – с тоской подумал Николай и ответил:

– Знаком. Но у меня есть несколько вопросов для прояснения некоторых моментов.

– Пожалуйста, – бледные глаза Слизнюка глядели невинно, но в них мелькала настороженность.

– Прошло больше года после защиты диссертации, и только недавно я узнал о рецензии профессора из Львова… по фамилии Сливка. Подпись его одного, но не от имени экспертного совета. Датирована она сентябрем, то есть экспертиза была месяц назад. Почему вышла такая затяжка с рассмотрением диссертации?

– Тема вашей диссертации сложна, специалистов по этой проблеме у нас немного, потребовалось время для дополнительного изучения вашей работы, – как я сказал, качественной стороны. Поэтому вышла задержка с рассмотрением, – у Слизнюка ответ был до такой степени округлым, что ухватиться не за что. – А то, что Сливка подписал один – такое допускается в независимом совете экспертов.

Он замолчал, глядя внимательными глазами на Николая, подчеркивая этим самым, что ожидает следующего вопроса. И Николай решил ударить напрямую, в лоб – терять было уже нечего. Позиция Слизнюка была для него ясной.

– Главе президентской администрации вы утвердили диссертацию за три месяца, когда у него даже не было монографии.

– Да. На то он и глава президентской администрации, – также прямо в лоб ответил Слизнюк и покраснел от бесцеремонности такого вопроса – как этот луганчанин смеет задавать ему вопросы, касающиеся высших кругов!?

– Как вы знаете, в рецензии нет научной оценки моей работы, а политические ярлыки типа «диссертация написана с позиций имперской России», «это точка зрения русифицированного городского населения», – будто у нас есть какое-то более чистое население Украины. А в рекомендациях мне прямо указывается, о чем я должен был писать. То есть высказывать не свою точку зрения, а ту, какую желает профессор из Львова. Это не этично в научном мире. Тем более, когда диссертация защищена.

«О какой я этике ему говорю! – мелькнуло у него в голове. – Это ж люди без стыда и совести, зараженные идеей своего украинского превосходства».

– Это мнение рецензента, – лаконично ответил Слизнюк, показывая этим, что готов к следующему вопросу.

– Но Львов в лице этого профессора, выходит, дал вам указание, как со мной поступить дальше, – отклонить диссертацию.

– Это – сфера деятельности президиума. Еще неизвестно, будет ли она отклонена.

– Совет, где я защищался, проголосовал единогласно. Вы хотите отменить решение уважаемых людей, в том числе вице-премьера как члена совета, – бросил Николай в бой свой последний аргумент. – Как это понимать?

И здесь Слизнюк ответил напрямую.

– Мы знаем, что председатель совета, где вы защищались, ваш научный руководитель. Он, естественно, повлиял на мнение остальных членов совета. Вице-премьер, – как мы узнали, – не присутствовал у вас на защите. За него кто-то проголосовал. Но пусть. Так иногда делается, и мы знаем о таких нарушениях, но закрываем на это глаза. Но именно этот вице-премьер курирует нас и требует, чтобы диссертанты не искажали историю Украины. А нам известны ваши взгляды на украинскую историю по чтению лекций в вашем институте, научным и газетным публикациям. Это не могло не повлиять на оценку вашей диссертации экспертной комиссией. Понимаете?

Он прямо посмотрел в лицо Николая.

«Неужели кто-то из нашего института докладывает о нас в соответствующие органы? Все прихвачено националистами. Выходит, так», – мелькнуло в его голове. И он ответил:

– Понимаю. В нашем государстве идеология была и осталась, только в худшем варианте.

– Что вы этим хотите сказать? Да, у нас есть украинская идеология, и государство этого не скрывает. Такая позиция рекомендована нам президентом и правительством. Поэтому не надо обвинять нас в политических функциях. В любом государстве есть идеология, и оно заботится о собственной безопасности!

Слизнюк говорил официально, как государственный чиновник, без намека на улыбку и его голубые глаза стали льдинками.

– Спасибо, что вы все прямо объяснили. Надо было с этого начинать.

– Пожалуйста. Я вам разъяснил все. У вас еще есть вопросы?

– Кажется, у меня нет больше вопросов. Сюда, значит, больше заходить не стоит.

– Почему не стоит заходить? Заходите. У вас, если будет отрицательное решение, есть право апелляции.

– Я им не воспользуюсь.

– Ваше дело. Но только прошу не считать меня главным виновником всего случившегося. Я здесь ни при чем. Решение принимает не один человек, а коллегия. Я просто координирую деятельность комиссии по истории. Поэтому убедительно прошу не считать меня роковым для вас человеком.

«Ну и подлец! – восхитился им про себя Николай, но сразу же добавил: – Впрочем, как и все галицийцы. Выкопают другому яму, а говорят, что это сделали не они. Все-таки он боится меня. Страхуется на всякий случай от возможного возмездия. Скользкий же тип!» – но вслух ответил:

– Спасибо и на этом.

– До свидания.

Слизнюк протянул ему руку для прощания, но на этот раз Николай ее не пожал. Он сделал вид, что поднимает свой пакет с пола. Не глядя на Слизнюка, поднялся и пошел к двери, оставив того стоять с протянутой рукой.

«Семь бед – один ответ», – успокоил он сам себя.

Спиной он ощущал ядовитые взгляды девиц и Ванька Глицеренко – мол, получил по заслугам! Но его это уже не интересовало, он думал о другом. Что дальше? Придется по-новой защищаться в России. Там пока, вроде, нет государственной идеологии. Надо созвониться со знакомыми и действовать. Он еще утрет им нос, добьется той цели, которую поставил перед собой. Упрямство оставалось одной из главных черт его характера, и сдаваться на милость националистическим чиновникам Украины он не желал.

Чтобы убить время, Николай прошел по магазинам. Определенных мыслей в голове не было. Он проиграл, предстояла дальнейшая работа и борьба за себя. Это его даже успокаивало – сброшен груз унижений и оскорблений.

Время пошло к двум часам, и надо было идти на встречу с Наташей. Он побрел к метро «Крещатик». Было не по-осеннему жарко. Солнце ярко горело на бледно-голубом полуденном небосклоне. А по Крещатику проходили, мешая автомобильному движению, колонны боевиков УНА–УНСО, с желто-голубыми и красно-черными знаменами, с сияющими вверху древка острыми металлическими трезубцами. Но Николай не обращал на них внимания.

Была половина второго, когда он подошел к метро, и сразу же увидел ждущую его Наташу. Она также увидела его, и по выражению ее лица было видно, что рада их встрече. На ней было то же самое, что и вчера вечером платье – белое в тонкую полоску, и она смотрелась в нем юной девушкой.

– Ты давно меня ждешь?

– Несколько минут.

– А если бы я не подошел сейчас, а позже, то вышло бы несколько десятков минут.

– Я знала, что ты придешь раньше. Как у тебя дела? Что сказали в комиссии?

– Ничего хорошего. На диссертации поставлена точка. Мне это объяснили прямо и открыто.

– И ты улыбаешься?

– Не плакать же. Национализм силен, и я должен пробить его легко и с улыбкой. Никто мне в этом не поможет. Все надо делать самому. Приеду домой и начну действовать. А ты была в библиотеке?

– Да. Заказала на завтра книги.

Николай посмотрел на ее тонкое, просвечивающееся на солнце платье.

– Зачем ты так легко оделась? Мы вернемся в общежитие поздно, а вечером холодно. Все-таки осень.

– Я взяла шерстяной жакет, он у меня в сумке с книгами. Поэтому вечером не замерзну, особенно с тобой. А еще ты сказал, что это платье тебе очень нравится, и я в нем красиво выгляжу. Вот я его и одела, – она виновато улыбнулась своему разъяснению.

– Не замерзнем, ты права. А в этом платье ты действительно очень красива. Давай перекусим. В этом кафе подают бульон с пирожками. Пошли!

Они зашли в кафе, где Николай взял две кружки бульона с пирожками; сели за стол на открытой веранде. По Крещатику увеличивалось число шедших в сторону Днепра отрядов УНА–УНСО, скандирующих лозунги и размахивающих флагами. Некоторые отряды, видя скопление людей на тротуарах, перестраивались и показывали киевлянам сцены боевых приемов. Они образовали так называемые ежи – перехватывали руки в локтях и выставляли вперед кулаки. Получался ощетинившийся плотный круг, готовый дать отпор нападавшим или самим пробить оборону противника. Смотрелось это эффектно, потому что делалось профессионально и производило впечатление на обывателей.

Николай отвернулся от Крещатика и стал пить безвкусный бульон:

– Куда смотрит правительство и милиция? Они ж действительно могут взять верховную раду штурмом.

– Они нужны им. Слышал, как вчера сказали…

– Конечно, нужны. Особенно сейчас. Вот их и вывели на улицы. Отдали им Киев. Пусть напугают киевлян, те станут послушней. Протащат нужное решение, а потом отправят штурмовиков на отдых, до следующего раза.

– Как мне эта политика надоела! Даже говорить по-человечески разучились. Все рассматриваем через призму политики, даже самые сокровенные отношения. Я имею в виду – мужчину и женщину. Ты, наверное, не стал бы со мной знакомиться, если бы узнал, что я националистка?

– Познакомился бы, мог бы поспорить, но не больше…

– Они одновременно оба рассмеялись.

– А я сегодня чувствую себя необыкновенно. Как невеста. Все хочется летать и немного поплакать… может, от радости, может от боли… – она на секунду замолкла. – А может, это все у меня одновременно. Скажи, а бывает радость от боли?

– Бывает. Только боли не бывает от радости.

– Какой ты сухой. Иногда бываешь широким, до бесконечности, то скучным, как академик. У тебя, конечно, сейчас нет настроения. Может, хочешь выпить?

– Нет. Пока не буду. Впереди еще предстоит выпивка. Мы с тобой идем в гости. Но ты правильно подметила – настроения нет.

– А я, видишь, надела белое платье, хочу быть невестой. У меня праздничное настроение, которого давно не было. Вновь хочется себя чувствовать невинной и воздушной. И я себя чувствую именно так. Я много болтаю?

– Нет. Ты мне нравишься, – он сказал эти слова с чувством любви. Она это поняла и удовлетворенно вздохнула. Положив свои тонкие пальцы на его руку, Наташа тихо спросила, чтобы не спугнуть его своим вопросом:

– Скажи мне – кого я тебе напоминаю? Когда ты вчера посмотрел на меня в первый раз, то смотрел не как на постороннюю, а как на близкую знакомую. Я об этом догадалась сразу. А стало понятно только сегодня утром, когда увидела тебя сидящим в окне с закрытыми глазами, и в твоем лице была давнишняя боль. А когда ты начал рассматривать меня обнаженной, моя догадка стала полной уверенностью. Кого я тебе напоминаю? Скажи, я не обижусь. Если что-то очень личное, я больше не буду приставать к тебе с этими расспросами…

Николай посмотрел сквозь стекла очков в ее глаза. В них была не просьба, а соучастие к нему. И тогда Николай впервые приоткрыл другому то, что таил даже от себя.

– Я хотел сказать тебе об этом сегодня вечером, но скажу сейчас. Ты мне напомнила мою первую любовь. Детскую, – уточнил он.

– Так это было давно! – радостно воскликнула Наташа. – Детская любовь не в счет. Таких увлечений бывает много – это как детская болезнь.

– У меня была только одна любовь – первая. Больше никакой не было.

– А почему ты так переживаешь о той любви? У тебя сейчас даже лицо стало каким-то вымученным. Тебе больно вспоминать?

– Больно.

– Почему?

Николай заколебался – говорить или нет, и решился.

– Я свою первую любовь выиграл… ту девочку из детства…

– В карты?

– Нет. В шахматы.

– А разве в шахматы можно выиграть человека, тем более – любовь? Это интеллектуальная игра и благородная… нет! Ошибаюсь! Это умная бессмыслица ненормальных людей, которые предпочитают общаться между собой с помощью бездушных фигур.

– Можно и в шахматы не просто играть, а с целью. Ты правильно сказала о бездушности. С помощью шахмат я выиграл человека. Я был тогда ненормальным. И таким остался до сих пор.

– А как все произошло?

– Просто. Выиграл человека, проиграл себя. И ты мне напоминаешь ту девочку из детства. Очень похожа на нее. Очень…

Наташа с силой сжала его руку.

– Я никогда больше не буду тебя спрашивать об этом. Верь мне?.. Не буду ворошить твою память, наполненную болью. Я взяла сейчас часть твоей боли, и тебе станет легче. Но, если хочешь, я уйду от тебя, чтобы ты, глядя на меня, не вспоминал о той девочке, которую выиграл… не буду маячить у тебя на глазах, и ты успокоишься. Все забудешь.

– Не успокоюсь никогда. А ты будь со мной рядом и никуда не уходи.

– Не уйду. Но больше не напомню тебе об этом ни словом, ни взглядом.

– Какая ты хорошая! Не хочется с тобой расставаться. Хочется, чтобы ты всегда была рядом со мной. Вечно!

– И мне тоже хочется остаться с тобой навсегда… а когда ты уезжаешь?

– Через три дня.

– Три дня? – испуганно переспросила она. – Так мало… а я к тебе привыкла, будто мы знакомы не одни сутки, а с самого рождения, и никогда не расставались.

– Может быть, я на один день задержусь, – понимая шаткость своего утешения, ответил Николай. – Но больше не могу.

– Как хорошо любить изнать, что вся наша любовь через три дня закончится. Прелестное состояние на три дня… а так хочется куда-нибудь уехать! Ты же согласен уехать со мной на необитаемый остров? Чтобы туда не долетали самолеты, не доходили корабли, не было людей и политики. Быть с тобой там… хотя бы три дня. А потом всю жизнь вспоминать эти три дня. Украдкой. Так интереснее и романтичнее.

– Может, остаться с тобой на всю жизнь?

– Не смейся! Можно и на всю жизнь… только чтобы не видеть пропитанную политикой нашу уродливую жизнь… с удовольствием бы уехала с тобой на такой остров! Не хочешь вдвоем, поеду одна.

– Езжай. Но вначале давай покинем это кафе и пойдем прогуляемся. В четыре часа Леонид будет ждать нас у оперного театра с машиной. Мы идем к нему в гости…

Но, если бы Николай посмотрел внимательнее вокруг, то мог бы заметить, как из-за угла здания метро за ними наблюдает Гардаев и еще двое. Один из них был с мобильным телефоном. А такую связь имели только специальные службы и унсовцы. Но сегодня он был влюблен, а значит – слеп. И он не видел, как преследователи, скрываясь в толпе, пошли вслед за ним и Наташей.

22

Николай с Наташей вышли из кафе на бурлящий политикой Крещатик и пошли в сторону Днепра. Куда идти конкретно они не знали, и вдруг Николай предложил:

– Давай пойдем к верховной раде? Посмотрим, что там творится?

– Не хочу. У меня плохое предчувствие. Поэтому не надо идти туда.

– У тебя и вчера было плохое предчувствие, но все обошлось. Я хочу посмотреть, что там происходит. Хочу увидеть изнутри волчий оскал галицийского национализма. Молдавский уже видел, – зло засмеялся он.

– Это не волки. Это трусливые собаки, собравшиеся в стаю, и оттого храбрые. Я на них у себя дома насмотрелась. Пойдем отсюда?

Но любопытствующее упрямство овладело Николаем, и его трудно было сбить с намеченного пути.

– Я должен видеть, как они действуют. У нас еще есть время, почти два часа. Мы, может быть, и не дойдем до верховного совета. Будет много людей, вернемся.

Видимо, он убедил Наташу последними словами.

– Как хочешь. Пойдем, раз тебе надо все рассмотреть изнутри. Но учти – увиденная картина будет для тебя не радостной, а наоборот – подавляющей.

По Крещатику продолжали шествовать отряды унсовцев, организованно и мощно, со знаменами и блестящими пиками трезубцев, выкрикивая лозунги в защиту Украины, будто ей грозила смертельная опасность.

На пересечении улиц Грушевского и Крещатика потоки людей сливались и двигались вверх по брусчатой мостовой. Между ними пытались пробиться некстати задержавшиеся автобусы, троллейбусы и автомобили – осторожно, на малой скорости вырывающиеся их людского плена.

Со стороны Владимирского спуска поднималась колонна учащихся речного училища – хлопцы лет пятнадцати-семнадцати, в белых форменках и лихих фуражках. Вокруг колонны речников бегали гражданские с мегафонами, направляя юную удаль в нужное им русло. «Жигуленок» осторожно пробирался сквозь толпу вблизи речников. Николай видел, как из колонны вышел паренек с закатанными до локтей рукавами, подошел к машине и со всего маху ударил ногой в крыло. Водитель не вышел, хотя все видел. Опасно. А пацан, упоенный своей силой и безнаказанностью, ударил каблуком по крылу машины еще раз и гордо поспешил в строй.

Кроме обмундированных унсовцев было много других, приехавших с Западной Украины – в вышитых сорочках, усатых, с тяжелыми бескомпромиссными взорами. Они молчаливо, с упрямой решимостью продвигались вперед. Бросалось в глаза большое количество молодежи неопределенного возраста. Они были одеты, как бомжи, с полотняными сумками на бечевках через плечо. Зевак на тротуарах в этом месте было немного. Киевляне, побывавшие на обязательных для них митингах, старались укрыться дома или на работе. В основном это были приезжие из Галиции, и Наташа это подтвердила:

– Сколько дней их подвозили в Киев? Сколько потребовалось сил и средств?

– Много. Но не в этом главное. Главное у них – умение добиться своего.

Сквозь бурлящую толпу они поднялись выше, к зданию кабинета министров. Здесь образовался затор, узкая улица не могла пропустить сразу всех боевиков. Среди толпы стоял бензовоз с ивано-франковскими номерами. У передних колес, на брусчатке, опираясь спинами на скаты машины, сидели мужчины, – как кирпичи, подложенные под колеса, чтобы машина не съезжала с горки. Рядом с бензовозом стояли милиционеры и омоновцы и уговаривали шофера убрать машину. На цистерне с открытой крышкой сидел усатый парень и с ненавистью смотрел на милиционеров. В одной руке он держал палку с намотанной на ней паклей в бензине, в другой была зажигалка. На угрозы милиционеров он выкрикивал:

– Только попробуйте подойти ближе, зажгу бензин! Только попробуйте!

Милиционеры беспомощно толкались вокруг машины, а их офицер униженно просил сидящего на цистерне парня:

– Вы подумайте – что вы делаете? Столько людей подвергаете опасности! Уезжайте отсюда, будьте милосердными?

– Ты сначала научись правильно балакать по-украински, а потом будем говорить! – отвечал парень, сидящий на цистерне. А милиционер снова и снова умолял его слезть с бензовоза и покинуть улицу, поскольку его же сторонникам грозит опасность. Но тот был непреклонен, размахивал паклей и зажигалкой, – ему нравилось быть героем, не поддающимся ни на какие уговоры, и ради собственного любования он готов был принести в жертву своих товарищей по борьбе за подчинение Украины себе.

– Пойдем отсюда быстрее! – крикнул Николай Наташе и, схватив ее за руку, потянул в сторону здания кабинета министров.

– Теперь увидел галицийский национализм изнутри? – запыхавшись, спросила Наташа.

– Видел. Взорвется бензовоз, будут тысячи жертв. Бессмысленность до отупения – и никак их не остановить…

не хотят их останавливать! Пошли отсюда.

– Пошли. Вон через ту улочку пройдем и спустимся к Бессарабке.

– Хорошо.

Они стали пробиваться через отрицательно заряженную толпу, размахивающую знаменами и выкрикивающую угрозы в чей-то адрес. Возле домика декабристов милиция никого не пропускала, но Николай, крепко держа Наташу за руку, сумел прорваться через их цепь. Но за милиционерами стояли унсовцы, готовые включиться в борьбу за независимость, которая стала их самоцелью и средством насилия. Николай с Наташей уже пробрались на следующую улицу, когда увидели группу голодающих студентов. Это подтверждали соответствующие повязки на головах.

– Ну вот, кажется, выбрались, – сказал Николай. – Пошли подальше от этого зловония.

Наташа перекинула пакет с вещами в другую руку.

– Возьми меня за другую руку, а то эту совсем отдавил. Только не отпускай меня, пока окончательно не выберемся отсюда.

– Крепче держись за меня!

Но, сделав несколько шагов вперед, Николай остановился. Среди голодающих он увидел Кирисову, которая с отработанным, как для трагической сцены, мученическим выражением лица была готова взять на себя непосильную ношу по спасению Украины неизвестно от кого. Злость при виде этой проститутки, копившаяся в Николае эти сутки, выплеснулась наружу. Он остановился и уставился на нее.

– Отпусти руку, раздавишь! – услышал он голос Наташи, но уже не мог овладеть собой.

Кирисова увидела его. Ее черные от постоянной злобы глаза расширились сначала от удивления – что здесь делает противник национальной идеи? А потом она безумно закричала:

– Вот он! Он здесь! Смотрите! Я о нем вам рассказывала!

Голодающие и унсовцы, как по команде, стали недобро рассматривать Николая, у которого от их тяжелых взглядов злость еще более усилилась.

– Что, Ольга Васильевна! На старости лет решила только с юнцами иметь дело?! Одногодки тебя не удовлетворяют!? – зло уколол он ее и сделал неправильно. У Кирисовой глаза прямо выкатились из орбит.

– Он – главный враг Украины! – истошно закричала она, затопав ногами по асфальту, как злой капризный ребенок. – Он предатель украинского народа! Панове, его надо проучить! Чтобы мозги валялись на мостовой! Я о нем вам рассказывала!

Наташа, схватив его руку, тянула за собой, отчаянно крича:

– Уходим! Эти собаки тебя порвут!

Но Николая нельзя было сейчас сдвинуть с места. Ему хотелось обругать Кирисову и ее окружение от всей души, как они недавно обругивали его. Он отбросил руку Наташи и крикнул громко, чтобы все слышали:

– Если я враг, то честный враг! Проституткой никогда не был, как ты, фабрично-заводская блядь!

Ее черные от бешенства глаза покрылись голубой блевотиной.

– Он оскорбляет Украину! Слышите! Панове, защитите родину! Дайте ему, как следует! Убейте его!

Вокруг него и Наташи стала смыкаться толпа унсовцев с взятыми наперевес знаменами, с торчащими из древков остриями трезубцев.

– Пошли! – безнадежно кричала Наташа со слезами на глазах.

Он отодвинул ее от себя.

– Отойди!

В стороне от толпы голодающих стояли милиционеры и омоновцы. Но они не вмешивались в начавшуюся разборку, видимо, считая ее внутренним делом унсовцев. За их спинами Николай увидел перекошенную от злобы физиономию Гардаева, который что-то скороговоркой объяснял боевикам. Но, если бы Николай обернулся назад, то увидел бы Прокопишина, который отдавал своим юнцам какие-то приказания, тыкая рукой в сторону Николая. Те послушно выстроились в шеренгу за спиной Николая, взяв наперевес государственные знамена с жалами трезубцев. Круг вокруг Николая сомкнулся, но он этого не замечал и закричал на Гардаева:

– И ты, скотина, здесь!?

Тот, не выходя из-за спин унсовцев, прокричал в ответ:

– За что меня избил?! Сейчас мы с тобой посчитаемся, красавчик! Я за твоей подругой полдня слежу! Знал, что она к тебе пойдет, и на тебя выведет! Наконец-то поймал тебя!

«Неужели меня выследили? – с недоуменной досадой подумал Николай, и ему вдруг стало обидно, что он не заметил за собой слежки. – Меня сюда вели! Боже мой! Какой я дурак!»

Лысый, лобастый череп Прокопишина мелькал сзади рядов унсовцев, и это видела Наташа. Закусив до крови губы, она уже не звала Николая уйти, а напряженно следила за действиями окруживших их боевиков. Николай шагнул вперед, по направлению к Гардаеву, чтобы хоть раз плюнуть в его подлую рожу. Но Наташа, поняв его движение, схватила за руку и потянула на себя.

– Не надо! – умоляюще произнесла она. Но он не слышал ее слов и снова отодвинул ее в сторону, теперь за свою спину.

Николай не видел, как сзади него унсовец, оттянув на себя древко с флагом, готовился с силой проколоть его штырями трезубца. Не видел, как Наташа, бросилась наперерез флагу, пытаясь отвести от него разящий удар, направленный в спину. Она по инерции пролетела вперед, и остро заточенные шила трезубца молниеносно вошли в ее грудь. Николай только услышал ее сдавленный крик:

– Коля! Смотри!.. – И через мгновение раздался ее горловой хрип: – А-а-ах! Коля?..

Он почувствовал, как пальцы Наташи вцепились в его плечи, резко обернулся и увидел ее широко открытые от удивления и боли синие глаза, с которых упали очки, и торчащее из груди желто-голубое знамя, трезубец которого боевик не выдернул обратно, а наоборот – с силой вдавливал дальше в живое человеческое тело. Сначала, не понимая всего, что произошло, он пытался удержать Наташу на ногах, но она валилась на асфальт. Нападавший, наконец, выдернул обратно три металлических штыря из груди Наташи, и кровь стала расползаться огромным красным пятном по ее белому платью. Он подхватил Наташу на руки и увидел вплотную со своим лицом ее быстро бледнеющее лицо. Ее губы еще успели шевельнуться, и он не услышал, а, скорее, догадался, что она зовет его.

– Коля?..

Кровь тоненькой струйкой пробежала сквозь губы к подбородку, синие глаза в последний раз открылись, и зрачки стали быстро сужаться.

«Пробито легкое, – почему-то бесстрастно констатировал он факт ранения, и вдруг до него с ужасом дошло: – Наташу убили? Конец!»

Он видел смерть и раньше, и сам был рядом с нею, но сейчас сознание работало с трудом, не предлагая никаких решений. Снова мелькнула диагностическая мысль – герб-убийца пробил не только легкие, но и сердце. Наташи уже нет на свете! Наконец-то она улетела на свой необитаемый остров… и это он виновен в ее гибели. Николай еще ближе склонился к ее лицу и, касаясь губами ее щеки, прошептал:

– Наташа?.. Сейчас я тебя… врачу… потерпи немного…

Когда-то синие глаза Наташи быстро темнели и застывали безжизненным стеклом, руки соскользнули с его плеч. Он, с расширившимися от бессилия глазами, вглядывался в ее лицо. Сомнений не было – Наташа уходила из этого мерзкого мира.

И, глядя в ее лицо, он увидел, как на него из детства смотрит Катя, и умоляюще просит: «Не выигрывай меня? Я ж человек!»

В сознании мелькнуло лицо Царева: «Ты, Коля, можешь принести много горя близким тебе людям!»

«Неужели я приношу любящим меня людям несчастье? Почему?!» – забилась в голове отчаянная мысль, полностью овладевшая им.

Он поднял глаза и взглянул на окруживших его боевиков. Те, пораженные случившимся, замерли. Женщина своей грудью закрыла мужчину – такого им больше не увидеть. У Кирисовой и Гардаева неподвижной маской застыли злорадные улыбки – им не понять человеческих трагедий. Их удел – политика и фарс. Только Прокопишин, не потерявший присутствия духа, с непреклонным лицом что-то приказывал своим малолетним подчиненным. Милиционеры, до которых, кажется, дошло, что происходит что-то чрезвычайное, пытались пробиться во внутреннее кольцо людей. Но шеренги унсовцев, выстроившись ежом, уверенно отбивали их слабые атакующие попытки.

Николай отыскал глазами убийцу, который стоял в первой шеренге, опустив на асфальт жовто-блакитное знамя, обагренное женской кровью, с острыми блестящими прутьями трезубца на конце, ставшими красно-матовыми от засыхающей крови. Это был хлопец лет пятнадцати-шестнадцати, который, судя по его застывшей улыбке, был испуган случившимся. Но он изо всех сил старался выглядеть героем, совершившим подвиг и, может быть, поэтому он смотрел на Николая нахально-вызывающе.

Их глаза встретились.

«К врачу поздно, – холодно думал Николай. – Почему за все платят невиновные? Почему!? Кто-то должен заплатить за ее смерть, – он пристально уставился на парнишку-убийцу. – Кто? Все! Пока – нет. Заплатит только убийца. Убью его! Надо отомстить за Наташу!»

Может, губы его пошевелились, и парнишка понял угрозу. Героизм его сразу пропал. Его жизни угрожал взрослый человек, знающий, что такое жизнь и смерть. Он это понял. Бросив знамя на асфальт, он резко развернулся, ринулся в задние ряды, где его задержал Прокопишин и снова поставил в строй. Остальные боевики, повинуясь команде, сдвинулись, и брешь закрылась. Николай еще раз посмотрел уже в мертвенно-бледное лицо Наташи, наклонился и бережно положил ее головой на пакет с одеждой, который лежал у его ног. Выпрямился и снова нашел глазами убийцу.

«Убью!» – билась упрямая мысль.

Унсовцы держали государственные знамена наперевес, ощетинившиеся острыми пиками гербов-трезубцев.

Николай еще раз взглянул на неподвижно лежащую перед ним Наташу и шагнул вперед на беспощадные жала трезубцев.

1998

Конец

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22