Водоворот судьбы. Платон и Дарья [Юрий Павлович Васянин] (fb2) читать онлайн

Юрий Васянин Водоворот судьбы. Платон и Дарья

Повесть Водоворот судьбы

***

Матвей Васильев давным-давно собирался посетить мемориальный комплекс семьи Романовых и Ганину Яму в Екатеринбурге, но все время откладывал из-за недостатка свободного времени. В конце концов, он махнул на все дела рукой и отправился на экскурсию.

Был рабочий день, на улицах города автомобилей было немного, поэтому молодой человек довольно быстро добрался до мемориального комплекса. Прибыв на место, Матвей вышел из автомобиля, прошел через врата и по широкой аллее направился к месту, где в 1918 году большевики захоронили тела царской семьи и их верных слуг. Через несколько метров, Матвей наткнулся на стоящих слева и справа двух мраморных плит.

На одной из них было написано:

“Здесь скрывали от людей останки царской семьи и верных ей лиц, убитых 17.07.18 в Екатеринбурге. Останки найдены в 1978 году А.Н. Авдониным и М.С. Кочуровым. Изъяты в 1991 году при поддержке губернатора Э.Э. Росселя. Захоронены в Санкт- Петербурге в 1998 году при участии президента Б.Н. Ельцина”.

На другой плите стояла надпись:

“Эта земля содержит частицы праха императора Николая II 1868 года рождения, императрицы Александры Федоровны 1872 года рождения. Их дочерей Ольги Николаевны 1895 года рождения, Татьяны Николаевны 1897 года рождения, Анастасии Николаевны 1901 года рождения. Их приближенных Боткина Евгения Сергеевича 1865 года рождения, Демидовой Анны Степановны 1878 года рождения, Харитонова Ивана Михайловича 1870 года рождения, Труппа Аллоизиа Егоровича 1865 года рождения. Вечная им память”.

Молодой человек внимательно прочитал надписи и, пройдя вперед еще несколько десятков шагов, остановился возле шпал, обложенных каменной плиткой. Матвей молча постоял несколько минут напротив большого черного креста и поднялся к месту захоронения цесаревича Алексея Николаевича и великой княжны Марии Николаевны. Оно было огорожено металлическими столбиками и крепкой цепью, внутри ограды стоял небольшой, окрашенный черной краской металлический крест.

Матвей несколько минут постоял, не двигаясь и не шелохнувшись, раздумывая о горькой судьбе Романовых. Ему было искренно жаль царскую семью и их слуг. Неожиданно он явственно ощутил, что его как будто чем-то придавило. Молодой человек даже невольно сделал плечами движение, чтобы сбросить неимоверную тяжесть, но из этого ничего не получилось, ощущение тяжести его не покинуло.

— Что со мной, — невольно пробормотал он.

Преодолев свое состояние, Васильев, чтобы отдать дань своего глубокого уважения погибшим склонил свою голову вначале перед маленьким крестом, а потом перешел к большому кресту и сложил голову перед ним. После этого он пообещал, что он еще раз приедет к невинно убиенным и вышел за территорию мемориала. Однако, как только Матвей сел в автомобиль у него вдруг сильно зарябило в глазах. Васильев почувствовал близость обморока, хотя до этого ничего не предвещало.

Матвей завел автомобиль, выжал сцепление и, нажав на газ, осторожно повел автомобиль в сторону Ганиной Ямы. Через короткое время Васильев остановился на площадке, где стояло несколько экскурсионных автобусов. Он вышел из автомобиля и, захлопнув дверцу, направился в сторону Монастыря Святых Царственных Страстотерпцев. Но как только молодой человек прошел под Надвратным храмом в честь иконы Божьей Матери Иверской, его состояние тут же улучшилось, как будто до этого ничего и не было.

— Что это было? — поразился он.

И хотя Матвею Васильеву показалось, что он подумал об этом, на самом же деле он прошептал эти слова вслух. Молодой человек огляделся вокруг, подивился большому количеству храмов и решил, что он вспомнит последний год жизни императорской семьи и вместе с ними прошагает их последний путь. Это не представляло для него никакой трудности. Он знал про них почти все из воспоминаний и мемуаров участников тех событий. Молодой человек всей душой и сердцем предался воспоминаниям и мысленно перенесся в Ставку Верховного Главнокомандующего…

В тот год зима выдалась суровой. В Могилеве хозяйничал холод и свирепствовали метели. Небо скрылось под толстым слоем серых туч, а ветер с легким визгом бился в замороженные окна.

За окном уже чернело зимнее утро. Император втянул в себя воздух. Он пропах в комнате табачным дымом. Романов расхаживал по кабинету взад-вперед.

“Зачем Алексеев вызвал меня в Ставку? Какая была в этом необходимость” — раздумывал Романов и мягкий ковер глушил его крупные шаги.

Когда императору надоело расхаживать по комнате он сел за массивный стол, откинулся на спинку удобного кресла и, протянув руку к календарю, перекинул тонкий листок. Наступило двадцать восьмого февраля одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Уже несколько дней в Петрограде на Невском проспекте беспрерывно шли многотысячные митинги и демонстрации под лозунгами “Хлеба, мира, свободы”. Улицы и площади наполнились возбужденными людьми. Демонстранты с красными лицами и такими же бантами на груди распевали революционные песни.

Романов в тревожной раздумчивости прикурил очередную папиросу. Темнота раздвинулась. Огонек от спички на секунду осветил заросшее щетиной лицо и горячие властные глаза императора. В висках Ники невыносимо стучала горячая кровь. Как можно устраивать революции во время войны? Вначале с Японией устроили и вот теперь с Германией. Это ж черт знает что! Это ж как предательский удар из-за угла в спину.

Народ хочет перемен. А разве он ничего не делает, чтобы изменить Россию? Создана Государственная дума, построено множество заводов и фабрик, растет производство сельскохозяйственной и промышленной продукции, а вместе с этим и благосостояние российского народа. Может, медленно происходят изменения? Так нельзя резко менять жизнь в стране, которая сотни лет жила при самодержавии. Разве можно круто разворачивать корабль на всем ходу? Ведь судно может перевернуться вверх килем. Особенно такой огромный корабль как Россия.

На какие пойти уступки, куда развернуться, в какую сторону пойти, если со всех сторон его окружили прошлые века? Они вдруг ожили, встали перед ним непреодолимой стеной. Из глубины веков на него строго смотрели: Петр I, Екатерина II и его любимый отец Александр III. Это наследие тяжелым камнем висло на его шее. Ему не под силу было его одолеть. Как преодолеть внутри себя неистребимые противоречия?

Ники притушил папиросу в пепельнице, достал новую и, закурив, вспомнил свои последние шаги по предотвращению европейской войны. По его инициативе прошли две мирные конференции в Гааге, чтобы избежать европейской войны. Австрии вместо того, чтобы объявлять войну Сербии, следовало на основе международных конвенций мирно разрешить возникшее противоречие, но вместо этого она предъявила Сербии неприемлемый ультиматум. Австрия словно искала повод для войны.

Разве это он начал войну с Германией? Напротив, он отчетливо понимал, что России как воздух и как хлеб были необходимы мир и покой. Он страстно хотел, чтобы государство стало богатым и процветающим. А этого можно достигнуть только в мирное время. Романов всеми путями пытался избежать надвигающейся войны в Европе. Но после того, как Германия начала мобилизацию, Россия просто не имела права не замечать ее военных приготовлений. Император как ответственный за судьбу всех народов империи обязан был объявить мобилизацию, чтобы границы государства не остались беззащитными. В противном случае Германия могла захватить на западе страны обширные земли российской империи. Только по этой причине он отказался выполнить требование Германии прекратить мобилизацию. И тогда Германия игнорируя законные интересы России, объявила ей войну. В результате все старания Романова в осуществлении мира не увенчались успехом. Было бы исполнено требование Германии или нет, она все равно бы напала на Россию. Хотя до этого никто и подумать не мог, что война между Германией и Россией может стать реальной.

Глубокое раздумье уносило Ники все дальше и дальше. Романов прикрыл глаза и не смотря на усталость его голова была ясной. Через миг он тяжело передохнул и собрался с мыслями. Они как растревоженный пчелиный рой, теснились в его голове. Государь искал ответы на вопросы, не пытаясь оправдаться. Он хорошо понимал, что чем больше будешь оправдываться, тем больше будут считать виновным во всех грехах. Император истомился о поддержке, но никакой поддержки не было. Сердце Романова стиснула такая ноющая боль, что от нее невозможно было избавиться. Ее можно было вырвать только вместе с сердцем. В его блуждающих мыслях мелькали то страна, то семья, то царская корона. Кого выбрать?

— Не из чего выбирать. Я люблю и страну, и народ, и семью, — прошептал Ники.

Император взглянул на портрет семьи в красивой рамке, поднялся и, подойдя к окну, отодвинул тяжелую занавесь. Романова растревожила крепость народного восстания. Его издергали последние горячие события. Весь день он с замиранием сердца ждал обнадеживающих вестей из Петрограда, но ничего не приходило. Как там его жена, дети? В голове продолжили скакать тревожные мысли. Неустойчивое душевное состояние ввергло его в плохое самочувствие. В висках появилась тупая боль.

Император оглянулся на иконостас, вскинул широкие ладони и сдавил ими виски. Затем он с легким шорохом опустился на колени перед лампадами и стал тихо читать простую, земную молитву. Добрые, синие глаза императора заволоклись слезами, на лбу крупными градинами выступил пот, а уголки губ низко опустились. После нескольких молитв он поднялся с колен и продолжил расхаживать в тяжелых раздумьях.

Молитвы не принесли ему никакого успокоения. Беспокойные думы им полностью овладели. Он думал о том, что может ожидать впереди его самого, его семью и его страну. Но даже завтрашний день не просматривался под густой пеленой будущего. Романов никак не мог избавиться от горьких и безрадостных мыслей. Спаситель лишь нанемного унял у него внутреннее волнение.

Матвею Васильеву стало его жаль, но перед ним уже вовсю разворачивалась далекая и жестокая драма.

Конец февраля выдался сугробистым и вьюжным. Последние несколько дней в Петрограде непрестанно шли густые снегопады. Его выпало невиданное количество. Снег бесшумно валил на землю и на деревья. Он то шел, то прекращался, то вдруг снова начинался с удвоенной силой. Все пространство оказалось в снежном плену из-за обильного снега. Снегопад как будто решил основательно засыпать город, образовались непроходимые сугробы.

И из-за того, что все дороги перемело снегом, в город долго не могли доставить муку. Начались перебои с белым хлебом. И тут же возникли беспорядки, что показалось императору странным, потому что Россия оставалась единственной страной, где не ввели талоны на продукты питания. Романов заподозрил, что чиновники, воспользовавшись непогодой, организовали саботаж. Потому что когда поставки хлеба возобновились и в газетах появились официальные сообщения, что теперь никаких проблем с хлебом нет, то это уже никого не интересовало. Напротив, сильное брожение среди народных масс только удвоилось. Экономические требования сменились на политические. Возникли лозунги “Долой царя”, “Да здравствует революция”, а на заборах появились революционные прокламации.

Романов приказал командующему Петроградским военным округом генералу Хабалову взять под охрану мосты, вокзалы, правительственные здания, почту, телеграф, перекрыл городские улицы, но это ничего не дало. Демонстранты, преодолев многочисленные каналы по льду, проникли в центр города и столица пришла в смятение. Хабалов принял дополнительные меры, произвел многочисленные аресты, но и это никак не сказалось на протестах.

В это же время министр внутренних дел Протопопов, обрадовавшись, что ему удалось все спихнуть на Хабалова, слал успокоительные телеграммы в Царское Село и Могилев и явно приуменьшал истинные масштабы революции. Он докладывал так, как будто в империи стояла тишь, гладь да божья благодать. Хотя за окнами наряду с метелью уже вовсю разбушевалась революция, а на улицах города развернулись такие ожесточенные бои с применением оружия, что его звуки достигли даже стен Александровского дворца.

В конце февраля обстановка в Петрограде резко ухудшилась. Столица загорелась, как подожженная степь, рабочие окраины ощетинились баррикадами. Демонстранты стали захватывать предприятия, государственные здания и главные улицы Петрограда. В городе начались убийства, грабежи и мародерства. То тут, то там возникли пожары и оружейная стрельба. Полицию били и разоружали, а тех, кто пытался остановить хаос, убивали.

Сметая правительственные силы, восставшие овладели зданиями Таврического дворца, Петропавловской крепостью, Главным Адмиралтейством и Зимним дворцом. Двадцать восьмого февраля в полдень пали последние бастионы царского режима. Полиция, оставшись в одиночестве, не смогла предотвратить надвигающуюся на страну катастрофу. Восстание в Петрограде закончились полной победой революционных сил. Положение в столице стало угрожающим и очень опасным. Начались аресты людей, поддерживавших царя во время беспорядков. Подвалы многих зданий превратились в тюрьмы. Они наполнились чиновниками, полицейскими, жандармами и военными офицерами.

К первому марта к восставшим примкнул практически весь гарнизон Петрограда. Число воинских частей верных императору не осталось. В этот же день под развернутыми знаменами из Александровского дворца ушли почти все русские полки, в нем остались лишь две сотни казаков и батальон пехоты.

Император, занятый мыслями, навеянными происшедшими событиями всю ночь просидел совершенно один в рабочем кабинете. Романов опустошенный и безразличный ко всему присел на диван с потухшей папиросой и не отрываясь, смотрел на яркую россыпь звезд. Ему не один раз становилось не по себе в пустой комнате. Он не понимал, почему вдруг на него посыпалось столько несчастий. И хотя можно было еще подремать, но император все курил и курил папиросы, раздумывая о своей судьбе. О чем только не передумал Романов в часы вынужденного одиночества.

Ники часто возвращался в мыслях то в прошлое, то в будущее, но больше всего он думал о своей стране, которой отдал много сил и здоровья. В эту ночь Романов с безошибочным чутьем понял, что уже ничего не поможет и что уже близок конец всему привычному. Это не могло избавить Ники от постоянной тревоги. В его голове скакали путанные и неясные мысли. Романов не скоро забылся в легкой полудремоте, он запутался в своих взаимоотношениях с окружающим миром.

Матвей Васильев тоже не смог ни на минуту сомкнуть глаз, раздумывая и переживая за государя и его семью. Молодой человек не мог остаться безучастным к жизни и судьбе царской семьи. Он твердо решил пробыть с Романовыми до самого конца. Ему хотелось бы пожелать им счастья как самому себе, но перед ним полностью открылся занавес, трагедия царской семьи началась.

“Можно ли было тогда сделать хоть что-нибудь? Или в этой страшной истории все было предрешено?” — подумал Матвей Васильев.

***

Зима уже заканчивалась, но было еще по-зимнему холодно. Матвей явственно ощутил ее холод на своем теле. Он жалил его острыми иголками, щипал за уши и щеки.

В эти зимние дни председатель Государственной Думы Михаил Владимирович Родзянко отправил государю несколько телеграмм, но Романов проигнорировал все его послания. Тогда Родзянко позвонил брату царя Михаилу Александровичу и сказал ему, что раз русский народ требует отставки Николая II, то он должен взять высшую власть в стране в свои руки. Удивленный великий князь вежливо отказался и сказал, что вначале должен получить на это согласие Николая Александровича. После беседы с Родзянко великий князь позвонил начальнику Генерального штаба Алексееву и попросил передать Ники, чтобы он немедленно отправил правительство в отставку и чтобы не торопился в Петроград.

Генерал-адъютант Алексеев явился к Романову и передал просьбу брата.

— Я со всей серьезностью обдумываю вопрос об отставке правительства, — строго ответил Ники, когда тот передал ему слова великого князя. — Но о том, чтобы отложить мое возвращение в Петроград не может быть и речи! Сложившиеся обстоятельства требуют моего скорейшего возвращения в столицу.

Генерал ушел от императора ни с чем, но, получив удручающую телеграмму от военного министра Беляева о катастрофической ситуации в столице, снова явился к Романову.

Государь окинул его холодным, чужим взглядом.

— Какие у вас есть предложения, чтобы исправить ситуацию в лучшую сторону? — хмуро спросил его Ники.

— Ваше величество, у меня уже готов план подавления восстания в Петрограде. Его суть заключается в том, что вначале нужно сосредоточить сводный отряд в Царском Селе и уже оттуда начать наступление на взбунтовавшуюся столицу.

Государь поддержал предложение Алексеева и с подачи генерала Дубенского назначил Н.И. Иванова командующим Петроградским военным округом. Для успешного выполнения плана император выделил ему с фронта две бригады пехоты и две кавалерийские части общей численностью пятьдесят тысяч человек. Но изменивших государю и присяге солдат и офицеров в восставшем городе к этому времени уже насчитывалось около ста шестидесяти тысяч. Надежда на успех выглядела слишком сомнительно.

“Ники, это ничего не даст”, — взволновано прошептал Матвей Васильев.

Выпроводив Алексеева, Романов вызвал к себе дворцового коменданта Воейкова.

— Владимир Николаевич, предупредите свиту, что мы сегодня отбываем в Царское Село.

В тот день ветер уже ослабел и метели прекратились. Кругом стало чисто, засияло ясное, холодное солнышко. День засверкал новыми хрустальными красками, а свежий снег ослепительно загорел. Казалось, что в России ничего не изменилось, и что в стране по-прежнему течет прежняя привычная жизнь.

Вечером дворцовый комендант провел переговоры по прямому проводу с Царским Селом и принес Романову тревожную телеграмму от Аликс. Напряженные нервы Ники испытали трепет отчаяния.

— Господи, лишь бы с женой и детьми ничего не случилось! — мелькнула отчаянная мысль у побледневшего императора.

Следом из Царского Села пришел запрос: следует ли императрице вместе с детьми покинуть дворец? Романов поручил дать ответ, чтобы для царской семьи поезд держали наготове и что он сам выезжает в Царское Село.

Незадолго до отъезда государь распорядился назначить ответственное лицо за решение продовольственных и транспортных вопросов в столице.

Когда синие императорские поезда с царскими орлами изготовились к отправлению в Царское Село, к Романову неожиданно принесся Алексеев и стал его уговаривать, не покидать Ставку Верховного Главнокомандования. Ники встретил его сдержанно и с едва заметной злостью в глазах.

Алексеев внимательно следил за выражением лица Романова. Генерал говорил осторожно, не очень-то напирая на императора, хорошо понимая, что любой неосторожный шаг может разрушит все тайные замыслы. Но Романова насторожила просьба его заместителя, потому что обстановка на фронтах оставалась без каких-либо изменений и это не требовало его личного присутствия в Могилеве. Заподозрив, что Алексеев замышляет что-то, Романов тем более отказался оставаться в Ставке. К тому же императору, сильно переживающему за семью, оставаться в Могилеве было просто выше человеческих сил. В груди государя, там, где находилось сердце, давным-давно возникла непрекращающаяся боль. Она торопила и влекла Ники к горячо любимой семье.

Романов долгим взглядом поглядел в глаза генерала, как будто прощупывая ими его душу. Алексеев почувствовал долгий и непонимающий взгляд императора.

— Неужели вы не понимаете всей опасности создавшегося положения? — спросил Ники с нескрываемым раздражением и, откинув голову на спинку кресла, крепко сомкнул непослушные губы.

— Ваше величество, я вместе с вами возмущен вопиющими беспорядками в столице.

— Думаю, что вы не осознаете до конца ту опасность, которая нависла над нашей страной и российским народом. Я имею в виду революцию и войну, — император немного прикрыл утомленные глаза.

Алексеев с недоумением на лице приосанился и положил руку на грудь.

— Ваше величество, я думаю, что все образуется с божьей помощью.

— Русские говорят: на бога надейся, а сам не плошай.

— Мы прилагаем все силы, чтобы вернуть ситуацию в спокойное русло, — заверил генерал-адъютант, но государю почудился в его словах иной смысл.

Романов в эту минуту уже полностью проникся недоверием к своему заместителю, Каким-то внутренним чутьем Ники сильно усомнился в его преданности.

— Я сомневаюсь в этом, Михаил Васильевич. Вы говорите так, словно хотите туману напустить. Можете быть свободными! — ответил Ники, и Алексеев уловил в его голосе оттенок неудовольствия.

Романов был недоволен разговором со своим заместителем. Император также отметил про себя, как мгновенно переменилось лицо генерал — адъютанта. В этот миг он пожалел, что вовремя не заметил проделанную против него подлость. Он подумал, что все, что случилось с ним правомерно и что он, прежде всего сам виновен в происшедшем. Все беды, и неурядицы произошли из-за предательства тех, кому он доверял больше, чем себе.

Матвей в душе воскликнул, чтобы Ники, приказал арестовать предателей генералов и что они могут подвести его под монастырь. Но император в условиях, когда в Европе полыхала большая война, твердо решил, что он не будет проливать русскую кровь и генералов-предателей. Ники ясно понимал, что выбор, чтобы вернуть столицу к прежней жизни, у него был, в общем-то, невелик. Иногда Матвей Васильев Ставил себя на место государя и пытался понять изнутри, как бы он поступил на его месте. Ники вполне мог арестовать предателей генералов и применить силу в отношении русского народа. Но беда в том, что Романов никогда бы не принял этих мер. У него имелся единственный выход: стать сакральной жертвой самому. А вы разве могли принять иное решение?

В полночь, когда на небо взошла серебряная луна и на искрящийся снег легли темные тени, Романов, не поддавшись на уговоры Алексеева, прибыл на вокзал, а там, в холодном воздухе густо поднимались дымы и светились желтые огни станционных фонарей. Удобно расположившись в вагоне Романов, вызвал к себе генерал-адъютанта Иванова. Старый генерал, не помедлив, прибыл к императору и лихо стукнул каблуками:

— Здравия желаю, ваше императорское величество!

Романов встретил генерала с вежливым приветливым лицом и, поздоровавшись, снисходительным жестом предложил генералу сесть в кресло:

— Присаживайтесь, пожалуйста!

Иванов замедленно опустился в мягкое кресло.

— Николай Иудович, возглавите сводный отряд, чтобы навести порядок в Петрограде? — негромко спросил император, неторопливо прикурив папиросу.

Генерал-адъютант вскочил на ноги и вцепился в мундир обеими руками, как коршун.

— Возглавлю, ваше величество, — захлебнулся чувством преданности Иванов.

— Спасибо, Николай Иудович! Я нисколько не сомневался в том, что вы согласитесь.

Иванов хотел снова присесть, но не сел и, оправив по армейской привычке генеральский китель, робко спросил государя:

— Ваше величество, разрешите мне высказать собственное мнение.

— Говорите генерал-адъютант, я вас слушаю.

— Ваше величество, я считаю, что одновременно с принимаемыми мерами в стране нужно провести конституционную реформу. Иного способа спасти матушку Россию у нас, нет.

Матвей Васильев сильно удивился предложению генерала. О какой демократии может идти речь, если на Земле идет мировая война. Ники не делай этого! Закончится война, и тогда ты продолжишь рефрмы в великой империи. То, что предлагают тебе, погубит твою страну, твой народ и семью! Народ столько лет жил в самодержавии, что быстрые шаги в сторону демократии погубят всех. Такой вопрос нужно решать медленно и разумно. Нельзя резко освобождать народ, который веками жил в узде. Иначе он сметет всех.

Романов, потирая усы, отметил повышенное возбуждение собеседника. Хотя ему была ясна справедливость слов генерала. Ники и сам придавал этому вопросу большое значение, он со всей серьезностью воспринял революцию.

— Я раздумываю над этим, господин генерал. И вы хорошо знаете, что меня больше волнует будущее моей родины, чем личная судьба, — Ники поднес сигарету к губам, глубоко затянулся и выпустил короткую струю табачного дыма. — Однако я не уверен, что это принесет спокойствие России.

— Я охотно разделяю ваше мнение, ваше величество.

Романов, сохранив на лице невозмутимое выражение, плеснул в сторону Иванова синими глазами.

— Николай Иудович, я готов идти на компромиссы, чтобы утихомирить Россию, но сейчас, прежде всего, нужно восстановить порядок и спокойствие в Петрограде, потому что революция угрожает существованию нашего государства. Еще никогда опасность так не угрожала России.

— Я в этом полностью согласен с вами государь.

У Ники между бровями и на лбу сложилась крепкая складка.

— Восстановите порядок в столице, — упрямо повторил Ники.

— Ваше приказание будет исполнено, государь!

— Я вам крепко верю и очень надеюсь на вас, Николай Иудович.

— Ваше величество, я оправдаю ваше доверие!

Романов вызвал вахмистра Пилипенко.

— Подайте нам чаю.

Личный ординарец прошел в вагон-столовую и, возвратившись, поставил на стол шипящий самовар с изысканным печеньем. Напившись чаю, генерал надел утепленную шинель и стал собираться в дорогу. Расставаясь, император и генерал крепко пожали друг другу руки.

— Постарайтесь решить без единой капли крови, — тихо, но твердо попросил император.

Генерал Иванов, вскинув пышную окладистую бороду, бросил руки по швам.

— Все будет сделано, как вы мне указали, ваше величество!

Ники притушил папиросу и с печальной тревогой в голосе напоследок добавил:

— Поторопитесь генерал, там находятся моя жена и дети.

При упоминании о семье у императора до боли сжалось сердце. Находившиеся в заложниках жена и дети не сходили с его ума. Горячая любовь к семье довлела над ним. Пытаясь избавиться от тягостных дум, Ники печально улыбнулся одними глазами.

— Не беспокойтесь, я обеспечу их безопасность! — пламенно заверил его генерал.

— Поезжайте генерал, надеюсь, что мы скоро увидимся, — сказал Ники, почувствовав в сердце ноющий холодок.

Государь беспомощным движением потрогал усы и отвернулся, чтобы скрыть от генерал-адъютанта мучившую его тревогу. Иванов, стукнув пятками, козырнул Романову и удалился, явно почувствовав спиной долгий взгляд императора.

В пять часов утра от дебаркадера отошел первый императорский поезд с охраной, придворными, прислугой, канцелярией и железнодорожным батальоном. А уже через час отправился второй поезд с золотыми орлами на вагонах, унося с собой императора, свиту и личный конвой. Какое-то недоброе предчувствие гнало императора в Царское Село.

Царские поезда, разрезая паровозами темную ночь, мчались в сторону Петрограда. Попытка заговорщиков удержать императора в Ставке не увенчалась успехом. Бледный Алексеев, нервничая и кусая кривившиеся губы не находил себе места в штабе. Генерал-адъютант страшился, а вдруг переворот не задастся, что тогда будет? Мысли в его голове метались вспугнутой стайкой птиц. У Алексеева испортилось настроение. В мутных глазах генерала затрепыхались недобрые огоньки, его лицо сделалось старым и злым. Но скоро к нему вернулась полная уверенность.

— Ты уже ничего не сможешь сделать, — с холодной маской на лице пробормотал начальник Генерального штаба.

Первая тревожная остановка императорских поездов случилась на станции Бологое. Офицер железнодорожного батальона сообщил дворцовому коменданту Воейкову, что дальше двигаться опасно. Взволнованный генерал-майор немедленно явился к императору и доложил, что впереди станции заняты революционными отрядами.

— Продолжайте двигаться дальше, — мрачно насупившись, ответил Романов.

Поезда прошли выходную стрелку, светофор и быстро набрали ход. Колеса бешено завертелись. В это же время в столице, испугавшись известия, что Романов и Иванов выехали в Царское Село, прилагали все усилия, чтобы не дать возможности императору и генералу добраться до цели. Комиссар Министерства путей сообщения Александр Александрович Бубликов приказал начальникам железнодорожных станций сообщать обо всех передвижениях воинских эшелонов и императорских поездов и не пропускать без его разрешения в Петроград.

За их передвижениями пристально следил инженер Министерства путей сообщения Ломоносов. Он принял все меры, чтобы Ники и Иванов не сумели добраться до Царского Села.

Утром на станции Малая Вишера комендант Воейков спешно разбудил Романова.

— Что случилось, Владимир Николаевич? — дрогнувшим голосом спросил император.

— Ваше императорское величество, мне только что вручили телеграмму. Заговорщики из столицы требуют от железнодорожников не пропускать императорские поезда! — воскликнул генерал-майор Воейков и протянул государю бумагу.

Романов встал с постели и, стараясь не показать своего недовольства, накинул на крепкое мускулистое тело теплый халат.

— Владимир Николаевич, направляйте поезда в Псков, мы поедем к Рузскому, — прочитав телеграмму, сонно промолвил Ники.

Император, размахивая полами халата, зашагал взад-вперед, потом разделся, лег в постель, но ни сон, ни дрема его не брали, сказывалась скопившаяся усталость и расшалившиеся нервы. Но через час он прикрыл смятые веки, и в его тревожных мыслях возникла свадьба с Аликс, которая состоялась в ноябре одна тысяча восемьсот девяносто четвертого года и против которой вначале выступали его родители. И только, почувствовав непоколебимое желание сына жениться на Аликс, они вынуждены были смириться с его выбором. Правда за это Ники пришлось дать обещание, что он взвалит на свои плечи тяжелые обязанности императора.

Их свадьба состоялась в Аничковом дворце, где жил его дед Александр III и в день рождения его матери Марии Федоровны, и всего лишь через неделю после смерти его любимого отца Александр II. Торжественное венчание прошло в Большой церкви Зимнего дворца.

В тот памятный день Николай надел гусарскую форму, а Александра серебряное платье с бриллиантовым ожерельем, поверх которого была накинута подбитая горностаем золотая мантия с длинным шлейфом.

В этот знаменательный день народу вывалило на улицы уйма. Праздничные кареты с трудом проезжали сквозь огромную толпу. После состоявшегося бракосочетания митрополит Санкт-Петербургский Палладий вместе с членами Святейшего Синода отслужил благодарственный молебен.

Свадьба прошла скромно, без излишних торжеств и свадебного путешествия. После состоявшегося обручения молодожены лишь несколько дней прожили в Александровском дворце.

Любовь Ники и Аликс была глубокой и бескорыстной, что в то время было большой редкостью для императорских семей. Они стали едва ли не единственными, кто женился по любви. Все знали, что Ники и Аликс всегда чувствовали себя счастливыми людьми. Даже время не смогло повлиять на их чувства.

Между тем, синие императорские поезда, загрузившись углем и водой, без оповещения своего местонахождения двинулись в сторону Бологого. Первого марта царские поезда с золотыми орлами, тревожно стуча колесами на стыках рельс, прибыли на станцию Дно, где накануне проследовал воинский эшелон генерала Иванова. Но перед тем как покинуть станцию, старый генерал арестовал революционных солдат, прибывших из Петрограда и изъял у них оружие и личные вещи офицеров. При аресте Иванов густо бранился, угрожающе тряс широкой бородой, а затем поставил солдат на колени и потребовал, чтобы они просили у него прощения. Получив извинения, генерал загрузил солдат в свой поезд и отправился дальше.

На этой же станции Романову вручили телеграмму Родзянко с просьбой об аудиенции. Государь дал на это свое принципиальное согласие, но Родзянко, оставшись без поезда по вине Исполкома рабочих и солдатских депутатов, не смог прибыть к императору. Его уведомили — государь будет его ждать в Пскове.

Вслед за этой вестью Ники получил известие, что ночью Царскосельский гарнизон перешел на сторону восставших.

— Только бы моя семья не пострадала, — отчаянно прошептал Ники, печально склонив голову.

Мысли в голове Ники непрестанно путались. При мысли о жене, о детях у императора опять заныло сердце. Его как будто чем-то прищемило. В груди не утихала тугая боль. Поняв, что ему теперь долго не уснуть Ники поднялся, надел шинель, и вышел покурить в тамбур. Потом он вернулся в вагон, лег, но заснуть так и не смог. Напрасно проворочавшись на диване около часу, он встал и, подойдя к окну, долго глядел на мелькавшие за окном белые поля и леса.

— Я благодарю судьбу за то, что она дала мне жену и детей, — сказал он.

Матвей Васильев оставил императора в одиночестве и мысленно ринулся в Царское Село. В этот поздний вечер генерал-адъютант Иванов уже прибыл в Царское село, встретился с местным командованием гарнизона и сразу же понял, что создать сводный отряд, чтобы утихомирить восставшую столицу не удастся. Выделенные императором воинские части то ли из-за предательства генералов, то ли по вине Министерства путей сообщения, то ли еще из-за чего застряли в пути и не смогли прибыть в Царское Село.

В этих условиях немногочисленный отряд Иванова уже не имел никакого значения. Когда Иванов осознал это, над Александровским садом уже в беспорядке горели звезды. Они торопливо подмигивали ему и беззвучно гасли при свете фонарей.

Глухой ночью Аликс узнала, что Иванов прибыл в Царское Село и вызвала его к себе.

— Генерал, Ее величество, ждет вас! — передал приглашение придворный.

Явившись к величавой государыне, генерал-адъютант встал навытяжку и каблук к каблуку.

Романова встретила крестника цесаревича Алексея в расстроенных чувствах. Аликс не давали покоя последние дни. Чувствуя в душе разлад, она выглядела совершенно не выспавшейся. В эту ночь было особенно заметно, что в ее душе от одолевавших черных мыслей творилось полное опустошение. Аликс сильно терзалась, переживая за своего мужа.

После взаимных приветствий первой на правах хозяйки заговорила императрица.

— Давно не виделись, Николай Иудович, присаживайтесь.

Генерал-адъютант тяжело опустился в удобное кресло.

— Вы, наверное, проголодались, Николай Иудович?

— Не беспокойтесь, ваше величество, я уже трапезничал!

— Но от чашки кофе я думаю, вы все же не откажетесь.

По знаку Александры Федоровны дежурная фрейлина принесла ром, кофейный прибор на двоих, вкусное печенье и красиво расставила на столе. Фрейлина разлила кофе по чашкам и незаметно удалилась.

— Вам с ромом, Николай Иудович? — спросила Аликс.

— Если можно, то немножко, — позволил себе ответить генерал-адъютант.

Государыня долила в чашку ром. Генерал-адъютант присел к низкому столику, взял в руки чашку и, не скрывая наслаждения, сделал несколько небольших глотков.

— Приношу тысячу извинений, ваше величество, если б не срочное дело, никогда бы не осмелился потревожить вас в столь трудный час.

— Охотно вас прощаю, Николай Иудович, — произнесла Аликс и намеренно увела разговор в совершенно другое русло. — Скажите, вы знаете, где сейчас находится мой муж?

В ожидании ответа у Романовой сердце замерло. Генерал отхлебнул маленький глоточек кофе.

— Я думаю, что в это время его величество движется в Царское Село, — успокоил Иванов и, достав из кармана белоснежный платок, прикоснулся к губам.

После этих слов они ненадолго замолчали. Романова облегченно вздохнула. С ее сердца как будто камень слетел. Только это она и хотела услышать. Но вспыхнувшая было радость в глазах императрицы, тут же померкла.

“Рано еще радоваться. Пока муж не прибудет в Царское Село — я не успокоюсь”, — сказала себе Аликс.

За чашкой ароматного напитка императрица рассказала генералу о беспорядках в столице. Аликс не останавливаясь, высказала все, что наболело на душе. Иванов в ответ поведал государыне, что создать сводный отряд не удалось по причине того, что восставшие рабочие разобрали железнодорожные пути перед его эшелоном и распропагандировали солдат, после чего они перестали исполнять приказания своих командиров.

Выслушав генерал-адъютанта, Романова улыбнулась вымученной улыбкой и передала Иванову телеграмму Алексеева, в которой тот предлагал генералу изменить тактику в отношении восставшего Петрограда.

Ознакомившись с телеграммой, генерал сердито задвигал лохматыми бровями.

— Восстановите ради бога спокойствие в столице, — Романова возвела на Иванова измученные глаза. — Иначе там опять прольется кровь, и снова все свалят на Романовых.

— Ваше величество, с этим уже ничего не поделаешь! — генерал широко развел руки в стороны, как будто оправдываясь. — Обстановка в столице сложилась очень серьезная.

По бледному лицу государыни пробежала мелкая дрожь. Она остро глянула в лицо Иванова, чтобы убедиться, что он внимательно слушает ее и понимает суть дела. Но она не смогла уловить, что генерал-адъютанта в это время мучили совсем другие чувства и мысли.

— У меня была большая надежда на вас генерал.

— Ваше величество, я приму все меры, чтобы изменить ситуацию в столице к лучшему. Можете в этом не сомневаться, ведь вы хорошо знаете, что я за вас и в огонь и воду пойду, — ответил Иванов, придав своему лицу выражение глубокой преданности.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, Николай Иудович!

Генерал всплеснул руками. В эти минуты он был недоволен собой. Ему очень хотелось что-нибудь сделать для этой семьи.

— К большому сожалению это зависит не только от меня, — сожалея, сказал Иванов.

Ближайшие события покажут, что генерал-адъютант окажется прав в оценке назревающих событий. Разбушевавшееся народное море уже никому не удастся упокоить. Оно еще долго будет грозно шуметь и волноваться.

Однако Матвей Васильев засомневался в чувстве преданности генерала Иванова. Может командованию гарнизона, было уже известно о позиции генералов или оно к тому времени уже склонилось на сторону восставших, о чем они сочли своим долгом сообщить генералу?

Генерал-адъютант несколько секунд сидел, оцепенело, ничего не слыша и ничего не видя перед собой. Наконец Иванов поднялся, показывая, что больше не может злоупотреблять драгоценным временем императрицы. Одновременно с ним встала Романова, демонстрируя всем своим видом дань глубокого уважения к Иванову.

Генерал, почтительно приложил уста к дрожащей руке государыни.

— Я был рад Вас видеть, ваше величество, — подчеркнуто вежливо промолвил генерал — Будьте спокойны, все уладится, как нельзя лучше.

— Двери нашего дворца всегда открыты для вас, Николай Иудович, — попрощалась полная отчаяния императрица и, едва сдерживая слезы, одарила генерал-адъютанта Иванова легкой, благосклонной улыбкой. — Попытайтесь сделать хоть что-нибудь или грянет большая беда. У русских есть хорошая пословица: не будите лихо пока тихо.

Иванов, потупив глаза, переступил с ноги на ногу. Он не знал, что ему делать. Когда лакеи подали ему одежду, генерал бесшумно удалился и, не исполнив своего обещания, направился в Ставку Верховного Главнокомандующего.

Погруженная в горькие раздумья государыня была ошеломлена. Ее очень взволновал разговор с Ивановым. Она села в угол дивана, сдавила виски руками и не в силах больше сдержаться, безмолвно разрыдалась. Причиной страшного никогда ранее не испытанного смятения стала полная неизвестность будущего. Напряженные нервы Аликс не выдержали. Государыню утомили многодневные тревоги. Вспыхнувшие от сильного волнения щеки Аликс стали мокрыми от слез. Из-за них она перестала что-либо видеть перед собой.

В ту ночь строгое лицо женщины осунулось, вокруг глаз появились темные бессонные тени. Ей уже давным-давно не спалось — муж с ума не сходил. Аликс охватило ощущение неотвратимого горя. Наревевшись вволю, государыня легла спать, но сон никак не приходил. Слезы немного очистили ее душу, омраченную острым чувством тоски и растерянности. Немка по национальности она никак не могла понять: почему в русской армии никто не выступил против крушения великой империи и не отстоял честь своего императора. Последнее время ее одолевали непривычные мысли и одолеть их с ходу Аликс было очень сложно. Лишь на рассвете императрица кое-как успокоилась и заснула.

Утром первого марта к зданию Государственной Думы с красными знаменами и стягами пришли воинские части, чтобы присягнуть на верность новой власти. Члены Временного Комитета восторженно поблагодарили русских солдат и офицеров за измену своему Верховному Главнокомандующему.

Матвей из Царского Села снова поспешил возвратиться к Ники. Он снова перенесся в императорский поезд и удобно разместился в вагоне, но так чтобы не причинить никаких неудобств его главным пассажирам.

***

И хотя весна уже наступила, но в природе не ощущалось никаких изменений. Разве что чуть теплее стало.

Вечером первого марта императорский поезд с царскими орлами прибыл в Псков. На перроне Романова встречали губернатор, чиновники и свита с императорского поезда. Генерал-адъютант Рузский позволил себе прибыть к поезду с опозданием и без почетного караула. Свита, не увидев пышной встречи и заметив дерзкую выходку генерала, стала возмущенно перешептываться и недоуменно пожимать плечами. Она посчитала такой прием его величеству оскорблением.

Невысокий седой генерал, нарочито медленно прошел к поезду и, бросив неприязненный взгляд на царскую свиту, исчез в вагоне императора. Там генерал привычно выпятил грудь и вытянулся, чтобы казаться более воинственным. После обмена приветствиями государь рассказал генералу, о возникших перипетиях в дороге и, пригласив генерал-адъютанта на обед, расстался с ним. И когда Рузский выскочил из вагона, свита бросилась к нему с расспросами.

— Николай Владимирович, вы выступите против революции?

— У армии есть дела поважнее, мы всецело заняты войной.

— Господин генерал, вы не будете защищать нас от бунтовщиков?

— Для вас будет лучше, если вы сдадитесь на милость победителей.

— Что-о-о? Как вы можете так говорить?

— Вы не с того голоса начали песню! Разве не будете честь императора отстаивать?

Генерал ничего не ответил. Похолодевшая от ужаса свитапереглянулась и поняла, что им не стоит питать иллюзий насчет командующего Северным фронтом, потому что никакой поддержки с его стороны не будет. Среди придворных раздались возгласы изумления и тревоги. Их поразило то, что они услышали от Рузского. Следом возникла непонятная тишина.

Царские служащие собирались за стол долго и нудно. На обеде император почти не притронулся к еде. Ему, собственно, было не до этого. И сон, и аппетит у него пропали. Ники несколько раз ловил себя на мысли, что он теряет ощущение реальности от происходящего. Но от чашки чая он все же не отказался. Романов авпил чай, встал из-за стола и притронулся салфеткой к усам, затем обвел тусклым взором лица присутствующих и остановил свой взгляд на Рузском.

— Я буду ждать вас через час, — строгим голосом объявил ему Ники и быстрым шагом покинул вагон-столовую.

Обед в отсутствии императора прошел уныло и скучно. Но свита, не испытывающая голода, ела так как будто весь день физически работала на свежем воздухе. И время от времени, вытирая обильный пот, вполголоса вела непринужденные разговоры о погоде, о скорой весне, старательно избегая упоминаний о революции. Когда все разговоры наскучили, свита, уткнув сосредоточенные глаза в тарелки, умолкла.

После обильной трапезы командующий Северным фронтом явился в зеленый кабинет императора.

— Разрешите войти, ваше величество?

— Входите, Николай Владимирович, — разрешил Ники. — Доложите обстановку в столице и на фронте.

— Ваше величество, сказать, что обстановка в Петрограде осложнилась — это не сказать ничего. Она близка к катастрофе. Сегодня восстание охватило Москву и Кронштадт.

Император покосился в его сторону и неприметно поморщился. Он выслушал доклад командующего хмуро. Во время встречи адъютант Рузского принес телеграмму из Могилева от генерал-адъютанта Алексеева, в которой просил от императора высочайшего акта, чтобы успокоить ситуацию в стране и назначить ответственное правительство во главе с Родзянко. После прочтения телеграммы император понял, что теперь ему больше не на кого опереться, и что без надежной поддержки со стороны ему нелегко будет одолеть заговорщиков. К тому же министр внутренних дел и военный министр не подавали никаких надежд, что смогут справиться с возникшими беспорядками в Петрограде, Москве и Кронштадте.

Начались сложные переговоры по выходу из тяжелой политической ситуации, возникшей после волнений в столице. Рузский с горячностью стал доказывать Романову о необходимости реформ и назначении ответственного перед Государственной Думой правительства. Императора одолели тяжелые раздумья. Ему было нелегко решить с одного маха этот вопрос. Идет большая европейская война — как он может в этих условиях отойти от государственных дел? Это же сродни предательству. В течение нескольких часов Романов раздумывал над острой проблемой. И он никак не мог отойти от горячих дел.

“Только не отрекайся, Ники! — горячо прошептал про себя Матвей. — Отречение погубит тебя, твою семью, а империи принесет неисчислимые страдания. В стране возникнет хаос, погибнет огромное количество людей”.

Но император все же решил для себя трудный вопрос.

Переговоры оказались трудными, они несколько раз прерывались и закончились только поздней ночью. Романов решил, что в условиях, когда кругом измена, трусость и обман и когда никто из членов Дома Романовых не поддержал его, он должен уступить для всеобщего блага. В конце переговоров, Ники, сильно волнуясь, объявил, что если от него требуется пойти на уступки, то он готов это сделать. Но он, перед тем как взойти на престол давал клятву богу, поэтому только перед ним он может нести ответственность за состояние дел в России. Но, император никак не может понять, как он может быть ответственным за дела в стране, если передаст власть правительству? Тем более тем людям, чьи способности ему хорошо известны.

Исходя из этого Романов может пойти только на то, чтобы назначить Родзянко премьер-министром с правом выбора в свой кабинет нескольких министров. После того как генерал-адъютант Рузский поддержал его решение, император поручил отпечатать в канцелярии на телеграфном бланке Манифест. Когда готовую бумагу принесли, Ники подписал ее и подал прочесть Рузскому. Генерал-адъютант цепко ухватился за бумагу обеими руками и, его лицо, изображая лихорадочную работу мысли, раскраснелось.

Посчитав, что все вопросы решены, император вызвал к себе Воейкова.

— Владимир Николаевич, срочно отправьте телеграмму по телеграфу Юза Родзянко и постарайтесь как можно быстрее получить от него согласие возглавить правительство.

— Я выполню ваше поручение, ваше величество!

Воейков кинулся исполнять указание Романова.

— Одну минуту, вернитесь!

Воейков вернулся на место.

— Запросите от Родзянко последние сведения об обстановке в столице.

— Ваше величество, я прошу отдать телеграмму мне, — вдруг невежливо встрял Рузский.

Император возвел на него удивительно синие глаза и тоном, исключающим возражения, приказал Воейкову:

— Владимир Николаевич, передайте телеграмму генерал-адъютанту.

Рузский, заполучив в свои руки бумагу, вопросительно посмотрел на Романова.

— Что-то еще, Николай Владимирович? — недоуменно спросил Ники.

— Ваше величество, прикажите Иванову, чтобы он прекратил свои действия против Петрограда.

Генерал опустил глаза вниз, чтобы скрыть от государя необыкновенную радость.

— Я согласен, в самое ближайшее время-это будет сделано.

Романов всеми силами старался удержать на лице бодрое выражение, но было заметно, что на его сердце скопилась тягучая тоска.

— Да поможет нам Бог! Жду вас утром, Николай Владимирович, — строго сказал Ники.

— Ваше величество, я непременно выполню вашу просьбу, — ответил с подозрительной осторожностью генерал и, поджав губы умолк.

Император, пристально поглядев в глаза Рузского, добавил:

— И знаете, что — опубликуйте Манифест в печати.

На этом переговоры закончились. Оставшись в одиночестве, Романов быстро набросал текст на телеграфный бланк, и в первом часу ночи в адрес генерал-адъютанта Иванова телеграмма с приказом, чтобы он прекратил действия против восставшей столицы, была отправлена.

После переговоров Ники еще долго не мог уснуть. Его голова гудела от навязчивых горячих мыслей и ярких воспоминаний из прошлой жизни. При этом по его бледным щекам, заросшим крепким волосом прокатились две слезы. Из его ума никак не уходили жена и дети. Черные думы вконец обуяли его, а сердце трепыхалось, как голубь в чужих руках. Он долго молился, целовал фотографии жены, детей и заснул только под самое утро, когда на востоке уже появились предвестники скорого рассвета. Он думал, что утром все решится, как нельзя лучше.

После разговора с Романовым, Рузский, связался с Родзянко по прямому проводу и рассказал ему о результатах переговоров с Романовым.

— Манифест запоздал, теперь речь может идти только об отставке Романова — ответил Родзянко.

— Мне будет трудно сообщить об этом Николаю Александровичу.

— Николай Владимирович нам в столице отнюдь не легче.

— Я с трудом убедил его, чтобы он согласился сформировать ответственное правительство.

— Поздно спохватился Романов. Слишком много воды утекло.

— В таком случае кто возглавит Россию?

— Его сын Алексей при регентстве великого князя Михаила Александровича.

— Как бы беды не вышло — война ведь идет.

— Война нами практически выиграна.

— Но она еще не закончена.

— Это-вопрос ближайшего времени.

— Я думаю, что вы играете с огнем.

Родзянко не стал играть в кошки-мышки.

— Николай Владимирович, на чьей стороне будет армия?

— Армия не будет вмешиваться во внутренние дела государства. Ей сейчас не до этого.

— И все же? С народом или с Романовым?

— Армия во время ведения войны с народом воевать не будет, потому что это не ее дело, — резко ответил генерал-адъютант и попрощался.

“Никуда вы от нас не денетесь. Вашими руками мы сковырнем Романовых с русского престола,“ — удовлетворенно подумал Михаил Владимирович.

В этот же день Рузский проинформировал Алексеева о разговоре с Родзянко.

— Я вас хорошо понял, — ответил генерал-адъютант. — Будем действовать сообща.

Наступило ликующее весеннее утро. На востоке России взошло негреющее солнце. Поля и перелески под солнечными лучами заблестели свежими красками.

Поздним утром второго марта не выспавшийся и злой Рузский явился к бледному императору и щелкнул каблуками:

— Ваше величество, я переговорил с Родзянко, и он мне объявил, что теперь одних уступок будет недостаточно, потому что обстановка в Петрограде резко изменилась. В столице подняли династический вопрос.

Невыспавшийся Романов взволновано заходил взад-вперед. Его фигура явственно выражала горестное недоумение. Генерал отлично понял, что могло стать причиной волнения государя. Всегда сдержанный император не находил себе места. Несколько мгновений стояла тишина. Ники что-то обдумывая, молчал. На измученные от бессонницы глаза легли темные тени.

Генерал-адъютант подал Ники бумажные ленты переговоров с Родзянко и Алексеевым с аппарата Юза.

— Присаживайтесь, Николай Владимирович, — сухо обронил Романов, и, бегло просмотрев узкие полоски, брезгливо отодвинул их от себя.

— А что вы думаете по этому вопросу господин генерал?

Рузский грустно покачал головой:

— Ваше величество, нельзя допустить, чтобы армия развалилась, и чтобы страну охватила революция, — угрюмо проговорил генерал и, поправив дрожащей рукой пенсне, добавил, — Во имя спасения России вы должны пожертвовать всем и даже собой — ответил генерал и, отвернув глаза в сторону, замолчал.

Слова Рузского поразили Романова. Государь нахмурил брови. Разговор принял совсем другое направление.

— Отречься от престола? — удивленно приподнял брови Ники. — Вы так считаете господин генерал?

Рузский промолчал. В душе государя поднялась досада, ему стало не по себе.

— Ну, так что же говорите! — воскликнул Романов, побледнев.

— Я считаю, что надо спасать Россию, иначе она погибнет, — ответил генерал и усиленно проследил за выражением лица императора.

Романов кинул на Рузского удивленный, обжигающий взгляд и, заложив руки за спину, отошел к окну. Несколько минут он просто стоял в полном молчании. Пауза стала угрожающе длинной. Генерал-адъютант снял пенсне, видимо зная, что это его сильно преображает.

— Смогут ли казаки изменить ситуацию в лучшую сторону? — наконец спросил Ники и по его лицу разлилась тревога.

— Это-ничего не даст, ваше величество. Единственным и правильным решением будет, если вы передадите власть вашему сыну Алексею при регентстве вашего брата великого князя Михаила Александровича, — быстро ответил Рузский и его глаза завиляли как у хитрой лисы.

Романов, поведя в его сторону строгими глазами, вспыхнул. Государь выглядел в эти минуты бледным, обычно добрые глаза Ники искрились синим гневом.

— В таком случае я хочу знать мнение всех командующих фронтами по этому вопросу, — объявил Романов.

— Ваше императорское величество, я должен вам сообщить, что даже ваш личный конвой присягнул Временному Комитету, — вдруг заявил Рузский.

Государь никак не проявил своего состояния, он постарался остаться спокойным. И все же он с большим трудом смог овладеть собой, чтобы не показать генералу своей растерянности. У него довольно быстро образовался прежний порядок мыслей и представлений о происходящем. Редкое спокойствие и способность взвешивать свои слова были даны Романову от рождения. Но кто знает, что творилось в это время в его душе? Однако нет никакого сомнения в том, что его потрясло известие об измене конвоя его величества. Как он мог ему изменить?

— Я хочу знать, что думают по этому поводу командующие фронтами. Жду вас с их ответами. Можете идти, Николай Владимирович!

На этом император и генерал, не прощаясь, расстались. Романов после ухода Рузского сидел, понурив голову без движения и без всяких мыслей. Он оцепенел от происшедшего. Его состояние передалось Матвею Васильеву.

“Ники тебе надо было арестовать их”, — с большим сомнением про себя сказал Матвей.

Однако в душе Васильев все же подумал, что у императора никаких других вариантов на тот момент не было. Нам сегодня легко давать советы, когда мы уже знаем, что случилось.

А вы пробовали встать на место Романова? Ему что нужно было пролить русскую кровь? Или сменить командующих фронтами и начальника Генерального штаба? В то время, когда по всей линии фронта ситуация стабилизировалась? А победа над Германией уже была практически выиграна? Матвей был твердо уверен, что Ники никогда бы не принял таких решений. Это была драма семьи Романовых, и она стала катастрофически развиваться.

В этот же день Рузский сообщил Алексееву о просьбе Романова и тот без промедления оповестил всех командующих фронтами, чтобы они прислали в Ставку собственные мнения насчет отставки Николая II. И все командующие фронтами за исключением командующего гвардейской кавалерией хана Нахичеванского высказались за отречение царя от престола. Не удосужился ответить только командующий Черноморским флотом А.В. Колчак. Адмирал, извещенный, о проведении плебисцита просто не прислал своего ответа, высказав своим поступком полное пренебрежение к императору.

Русские генералы, не задумываясь, решили судьбу императора и его семьи и этим поступком поставили народы России на край пропасти. Но будущее покажет, что это решит и судьбу многих из них. Позже они пожалеют о том, что сотворили собственными руками, но будет уже поздно, к этому времени слишком много воды утечет.

Между двумя и тремя часами пополудни генерал Рузский в сопровождении генералов Данилова и Савичева снова явился к Романову, и вывалил перед ним на стол целую кучу телеграмм. Ники, сильно волнуясь и меняясь в лице, стал поочередно брать в руки клочки бумаг, и беззвучно шевеля губами, начал мучительно читать их. Император не верил своим глазам тому, что было написано в телеграммах. Можно было подумать, что он заучивал их. Его ошеломили ответы командующих фронтами. Понимая, что произошло, Ники словно окаменел. Романова опалило чем-то горячим, у него закружилась голова, в глазах появились темные пятна. И вся жизнь замелькала бесформенными клочьями.

Ники никак не ожидал, что прочтет в телеграммах страшные слова. Как генералы могли так поступить? Как они могли изменить присяге? Как могли предать его? Ведь он верил им, как самому себе. Да и как можно поступать так во время ведения войны? У него это в голове не укладывалось.

Особенно государя потрясла телеграмма вице-адмирала Непенина, которого он очень уважал и ценил как выдающегося морского начальника. Впервые Романов не смог скрыть своего сильного душевного потрясения. Его лицо покраснело как кумач, а глаза загорелись лихорадочным блеском. В его голове было много непривычных и горьких мыслей. Внутренним чутьем император понял, что ему не удалось избежать великих потрясений. Паразитическое окружение подточило и разложило его самого. Что теперь будет с Россией?

Наступило непродолжительное молчание. Его охватило негодование. Ники опустил вниз, его глаза загорелись синим гневом. Лицо государя выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, поглощенного одной мыслью. И вдруг Романов вскинул удивительно синие глаза на Рузского и, сохранив величественный и достойный вид, сказал, что он пойдет, на все что угодно ради спасения России, и что он готов отдать власть, чтобы избежать большой крови, но от этого сдерживает то, что его решения не поймут армия, казаки и хочет ли русский народ его отречения?

В ответ Рузский предложил императору выслушать мнение сопровождавших его генералов и те дружно высказались, что Романов должен уйти в отставку. И хотя офицеры хмурились, но в душе они были бы рады слышать слова императора об отставке. Рузский, посчитав, что разговор принял нужное направление, сохранил молчание. Стало необыкновенно тихо, но тишина продолжалась недолго. Через минуту Романов в тяжелом раздумье замедленно встал с кресла и вскинул вверх подернутую легкой сединой голову. Ники выпрямился во весь рост и, точно решившись на что-то ответственное громко и явственно волнуясь, признался:

— Я еще вчера принял решение отказаться от престола.

Император обронил это таким тоном, как будто на него неудержимо надвигалась пропасть и как будто впереди его стоял непреодолимый барьер. Его словно сковало цепенящее чувство стремительного и бесконечного падения. Ему было не безразлично, что будет через минуту, через час, через день. После этих слов император и генералы торжественно перекрестились.

— Благодарю вас за доблестную и верную службу, — с явной иронией проговорил Романов.

После объявления об отречении, Ники вышел из вагона и скоро вернувшись, подал Рузскому две телеграммы и спокойным голосом попросил отправить их Алексееву и Родзянко.

Вскоре из Петрограда командующему Северным фронтом Рузскому пришло сообщение, что для переговоров с Романовым в Псков направились член Временного Комитета Александр Иванович Гучков и бывший член Государственной Думы Василий Витальевич Шульгин.

Рузский доложил Романову о предстоящем приезде делегатов.

— Когда они приедут, сразу же ведите их ко мне. Я не уеду в Могилев, не переговорив с ними, — твердо и повелительно произнес Романов.

— Слушаюсь, ваше императорское величество, — ответил Рузский и отправился в специально выделенный для него вагон в царском поезде, по пути предупредив скороходов, чтобы нежданных гостей провели вначале к нему.

Узнав, что император принял решение отречься от престола, свита полная смутных предположений и страха кинулась отговаривать Ники от поспешного шага. Она буквально умоляла Романова изменить свое решение и убедительно просила, чтобы он остановил отправку телеграмм. Кому-то даже стало плохо. Однако Романов был неумолим.

Отбившись от свиты, Романов вызвал к себе профессора Федорова.

— Сколько сможет прожить мой сын? — тихо спросил государь.

— Не больше шестнадцати лет, — уверенно ответил Федоров.

У Ники на лбу сбежались страдальческие морщины.

— У Алексея есть хоть какие-то шансы прожить долго?

Сергей Петрович сокрушенно развел руками:

— Ваше величество чудес не бывает. Во всем мире не зафиксировали ни одного случая.

Приветливое лицо Романова опечалилось. Медицинский профессор снова подтвердил, что врачебная наука оказалась бессильной перед наследственной болезнью цесаревича.

— В таком случае мне придется посвятить оставшуюся часть жизни Алексею, — не глядя на Федорова, обмолвился Романов.

— Ваше величество, если вы передадите власть вашему сыну при регентстве великого князя Михаила Александровича, то ему придется жить у него, — возразил Сергей Петрович.

На что Романов с болью воскликнул:

— Мне будет трудно жить без Алексея!

Профессор развел руки в стороны:

— С этим ничего не поделаешь или вам нужно принять иное решение.

В расширившихся глазах императора плеснулось отчуждение.

— У меня еще есть время подумать. Но я ни за что не отдам его в руки жены моего брата! — ответил Романов и дрогнувшим голосом добавил. — Можете идти, Сергей Петрович

Когда Федоров оставил императора в одиночестве, он тяжело опустился в кресло и в его синих глазах заплескалась непереносимая боль. Откинувшись на мягкую спинку кресла Ники с жалостью посмотрел на портрет цесаревича и его подернутые слезами глаза скрылись под нависшими ресницами. От происшедшего невыносимо застучало в висках.

Романов понимал всю безысходность своего положения. Он страшился стать могильщиком Дома Романовых, но стать виновником гражданской войны ему было еще страшнее. Неужели наступает трагический конец?

“Ники не сдавайся без боя. Попытай свое счастье в битве с предателями. К сожалению, иначе нельзя. Человек должен уметь защищаться”, — убежденно сказал Матвей.

— При чем здесь кто кого? Что я могу сделать в этих условиях? — страдальчески воскликнул Романов. — Идет большая европейская война. Гражданская война будет самоубийством для России. Я больше не могу взять на себя ни одной капли русской крови. Я даже одной мысли об этом боюсь.

Поздним вечером холодный воздух огласил свист паровоза. На стыках рельс простучали железные колеса. На станцию прибыл экстренный поезд с одним вагоном. По перрону крутилась легкая поземка и фонари, раскачиваемые ветром, отбрасывали по сторонам то свет, то тени. Окружающие постройки, деревья и вагоны скрыла темнота.

Гучков с Шульгиным выскочили на перрон и, пугливо оглядываясь по сторонам, увидели ярко высвеченный императорский поезд. Делегаты заметно занервничали, опасаясь за свою жизнь.

Вдруг из темноты вырос молчаливый и мрачный флигель-адъютант Анатолий Александрович Мордвинов. Тусклый фонарь осветил побледневшие лица делегатов. Они протянули полковнику свои руки, но тот сделал вид, что не заметил их рук.

Вместо приветствия Мордвинов сердито возвел глаза на неожиданных гостей и подавив в себе злость, глухо обмолвился:

— Следуйте за мной!

Перешагивая через рельсы, делегаты послушно двинулись за полковником к поезду с царскими орлами. Мордвинов привел Гучкова и Шульгина сразу же к Романову, проигнорировав просьбу Рузского. В ярко освященном салоне делегатов поджидали министр императорского двора Владимир Борисович Фредерикс и начальник походной канцелярии Кирилл Анатольевич Нарышкин. Через короткое время в вагоне появился император в нарядной казачьей форме и побледневшие в один миг Гучков с Шульгиным, приняв почтительные позы, кинули руки по швам. Романов мягким жестом руки пригласил их сесть за небольшой столик, и они тут же присели. Одновременно два человека из свиты встали за дверями с разных сторон вагона, чтобы исключить случайное появление ненужных людей. Нарышкин изготовился вести стенографию.

Император, чувствуя во всем теле смертельную усталость, держался прямо и собрал всю волю в один комок, чтобы не поддаться слабости. Романов не скрывал своего презрения к собеседникам. Он внимательно оглядел их и спокойно прикурил папиросу. Ники чувствовал за собой внутреннюю правоту и силу. Его побледневшее лицо приняло властное выражение. Романов старался сидеть неподвижно, сохраняя внутреннее спокойствие и собранность.

Делегаты, заметив пристальный взгляд государя, смешались и боялись поднять на него глаза. Короткое молчаливое единоборство закончилось в пользу Ники.

Государь сел напротив них в свободной позе, положив руку на столик. Он старался оставаться спокойным и сидел, не меняясь в лице. И лишь пульсирующая вена на виске выдавала в нем сильное внутреннее волнение. Но, Гучков с Шульгиным ничего не заметив, были поражены его внешним спокойствием. Недолгое молчание Романова показалось делегатам таким грозным, что они мгновенно сдали и обмякли. Стало так тихо, что в ушах зазвенело. Император продолжил смотреть на них испытующе и без тени улыбки. Делегаты почувствовали себя неуютно под этим требовательным взглядом. Он сбивал их с мысли.

— Цель вашего визита, господа?

Государь, придав своему голосу повелительности и строгости, в тоже время остался спокойным и вежливым. Не смотря на это делегаты к этому времени уже поняли, что после согласия государя отречься от престола они могут вести с ним прямой разговор. Однако Романов не был куском глины, из которого можно было лепить что угодно.

Гучков похолодев от страха и вжимаясь в спинку кресла неуверенным голосом начал говорить о сути дела. Он поведал Ники, что приехал с членом ГД Шульгиным для того, чтобы доложить Романову о том, что произошло в Петрограде за последние дни и посоветоваться, как теперь всем сторонам конфликта выйти из создавшегося положения. В конце своей короткой речи он сказал, что народ России считает, что тяжелая ситуация в стране возникла по вине верховной власти, поэтому нужно издать какой-нибудь акт, чтобы успокоить русский народ. Закончив говорить, Гучков искоса глянул на Романова, чтобы прочесть на его лице хоть что-нибудь.

Матвей Васильев усмехнулся про себя. Как будто не было до этого времени убийства царя Александра II и не было убито множество царских служащих.

“Разве никаких действий по дестабилизации верховной власти с другой стороны не было?” — молодой человек недоуменно покачал головой.

Неожиданно в вагон, поигрывая снятыми очками, ввалился недовольный Рузский. Он склонился над Шульгиным, что-то ему прошептал и тихо присел в сторонке. Император, не обратив на него никакого внимания, притушил в пепельнице папиросу. Рузский выпятил грудь и постарался быть строгим и сосредоточенным. Он сидел, вытянув шею, словно что-то выжидая.

И хотя Ники удавалось скрывать свое состояние у него напряглось все: и слух, и зрение, и каждый мускул. Его нервы оказались на пределе. Их нужно было срочно чем-нибудь успокоить. Он прикурил новую папиросу.

Гучков, опасливо поглядывая на государя, и видимо еще толком не зная, чем все может обернуться для них и насколько это будет трудно, когда придет пора действовать, продолжил говорить. Он сказал императору, что прежде, чем ему принять какое-нибудь решение, ему следует хорошо подумать и помолиться, но решить этот вопрос нужно к завтрашнему дню, потому что в Петрограде от них с нетерпением ждут известий.

Романов окинул беглым взором делегатов и, отчеканивая каждое слово, ответил, что он уже обдумывал этот вопрос и во имя блага, спокойствия и спасения России, он готов отречься от престола. А так как он не может разлучиться с Алексеем, то принял решение и за своего сына. И исходя из этого решения он желает передать престол своему брату великому князю Михаилу Александровичу и надеется, что делегаты примут его решение и поймут его отцовские чувства.

Матвей Васильев почувствовал, как его сердце вначале зашлось, потом дрогнуло, а затем вновь застучало в привычном ритме, но боль теперь уже распространилась по всему телу.

Романов возвел удивительно синие глаза на делегатов и те недоуменно переглянувшись, будто он сказал что-то неуместное, растерянно закивали тяжелыми головами. Гучков с Шульгиным не ожидали такого ответа. Заявление государя застало их врасплох. Они не знали, что им делать. Имеет ли право государь отрекаться за наследника? Но Гучков быстро пришел в себя и ответил, что делегаты охотно разделяют его отцовские чувства и готовы принять его волеизъявление.

Гучков вытер обильный пот со лба и протянул императору заготовленную бумагу.

— Мы уже подготовили акт о вашем отречении, поэтому его можно прямо сейчас оформить.

“Ники не подписывай отречение!?” — мысленно воскликнул Матвей Васильев, зная, чем все закончится, но император уже принял твердое решение, и драма семьи Романовых продолжила развиваться по наихудшему сценарию. Матвею было не подвластно изменить ход истории. Он мог только прошагать вместе с царской семьей на Голгофу.

— Я напишу свой акт, — ответил Романов и возвысил свой голос с такой силой, что депутаты, задрожав, невольно привстали.

Император удивленно приподнял брови. Гучков с Шульгиным, опустив головы, присели и опять страшно затрусили. Оказалось, что быть готовым осуществить задуманное и реализовать на деле это абсолютно разные вещи.

Императора посуровел лицом, на бледных щеках заиграл легкий румянец. Он снова посмотрел на депутатов пристальным взглядом. И хотя Романов по-прежнему говорил миролюбиво, его брови грозно сошлись на переносице.

— Но вместе с этим я должен быть уверен, что вы подумали о том, что мое отречение от престола не приведет страну к катастрофе. Вы должны хорошо осознавать, что теперь ответственность за судьбу народов России ложится на вас. Вы понимаете это?

— Я могу вас твердо заверить, что все пройдет мирно, — обмолвился Гучков, преодолев последним усилием воли робость перед бывшим царем.

— А если казаки поднимут бунт против вашей власти? — с тревогой в голосе спросил Романов, но это нисколько не поколебало Гучкова с Шульгиным.

— Мы думаем, что ничего не случится, потому что казаки полностью поддержали новую власть, — ответил Гучков, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности.

Романов выслушал его ответ с остановившимся сердцем и поблекшими глазами. Тихая тупая боль прошла прямо в сердце. Он внимательно заглянул в глаза Гучкову, что-то обдумывая, но в следующую секунду он небрежно усмехнулся.

Делегаты восприняли спокойно-рассудительный тон государя по-своему.

— Я говорю с вами как с глухими. Дальше с вами говорить бесполезно. Вы не понимаете, что своими непродуманными действиями можете ввергнуть страну в страшный хаос. Вспомните о Боге, не берите грех на душу, — подчеркнуто спокойно сказал Ники и еле-еле сдержался, чтобы не ответить резко.

Государь широкими медленными шагами прошелся взад-вперед, глубоко затянулся и, выпустив дым, придавил папиросу в пепельнице. Затем бывший царь встал и вместе с Фредериксом отправился в вагон-канцелярию, чтобы лично составить Манифест о своей отставке. Через один час, император подал Гучкову отпечатанный лист, и тот бережно взяв в руки бумагу, торжественно прочитал про себя.

По просьбе думцев Романов подготовил еще несколько важных бумаг. Последними указами император уволил прежний состав Совета министров, назначил князя Львова новым председателем правительства и утвердил Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича.

— Прочтите, — Романов, приметно нахмурился, подал подписанные бумаги Гучкову и в его синих, померкнувших глазах блеснуло брезгливое выражение.

Гучков подобострастно просмотрел бумаги, и видимо, чтобы узнать про дальнейшие планы Романова нерешительно спросил:

— Что вы теперь собираетесь делать, Николай Александрович?

Ники невидящими глазами скользнул по делегатам из столицы.

— Поеду в Могилев, чтобы проститься с войсками и повидаться со своей матушкой, а потом вернусь к своей жене и детям, — ответил Романов, собрав морщины на лбу.

Шульгин нетерпеливо высказал послесловие.

— Ах, ваше величество, если бы вы раньше задумались, то всего этого не случилось бы, — внушительно промолвил Шульгин.

Ему явно не терпелось вставить свое слово в дискуссию.

— Вы думаете, обошлось бы? — недоуменно спросил Романов, и в его глазах выразилось такое отвращение и презрение, что депутаты невольно опустили глаза вниз.

Раньше Романова неоднократно предупреждали о грядущем перевороте, но он на это всегда неизменно отвечал, что на все воля божья. Что, верно, то верно разве судьбу обманешь?

Когда государь и депутаты расстались, Матвей Васильев взглянул на часы. Они показывали почти полночь. В этот час один из актов драмы Романовых закончился. Преступное свержение с престола одного из самых добрых императоров России свершилось. Получив нужные документы, два актера сыграв как по нотам, и все что им требовалось сыграть по роли, откланялись. Они покинули сцену, не дожидаясь рукоплесканий из зала. Талантливо или нет, они сыграли — это уже скажет русский народ и история.

Через некоторое время, Романов не зная, куда деться от щемящей тоски и обиды вместе с Мордвиновым выскочил на перрон, чтобы подышать свежим воздухом. Стоявшие возле вагона конвойные казаки вытянулись в струнку.

— Можете снять с погон мои вензеля, — с горечью обронил Ники и закурил папиросу.

— Ваше величество, велите их догнать и убить! — вскрикнул с болью в душе бородатый казак, но Романов, выпустив изо рта дым, горько покачал головой.

Мордвинов, досадуя на себя, что не может найти нужных слов, чтобы утешить бывшего царя попросил его не волноваться и добавил, что он же не напрашивался на российский престол. Пускай, дескать, теперь в Петербурге управляются с государством, как хотят, только что путного из этого выйдет.

— Вот именно, а что будет с Россией? — с непередаваемой болью воскликнул Романов и от душевного потрясения опустил смятые веки на глаза.

По тому, с какой горячностью это сказал Романов, Матвей Васильев понял, что для него этот вопрос был, что называется наболевшим.

Мордвинов состроил преданное лицо.

— Ваше величество, как вы теперь будете жить? — тихо спросил полковник.

— Все так быстро произошло, что я даже не знаю, что делать. У меня сегодня сердце не на месте. Я испытываю такое чувство, будто меня кто-то исподтишка уколол шилом прямо в сердце, — растерянно проговорил Романов. — Скорее всего мы уедем всей семьей в Крым или в Костромскую губернию.

— Ваше величество, вам надо лучше отправиться за границу, — посоветовал Мордвинов.

— Ни за что! — голос императора дрогнул, его лицо искривилось в мучительных муках. — Я слишком люблю Россию.

— Как бы чего не случилось, ваше величество!

Душа бывшего царя наполнилась такой изнуряющей тоской, как будто на его сердце положили кусок льда. А в потемневших от горя глазах застыло столько неизбывной горькой муки, что на него было больно смотреть. Романов всегда спокойный и ничем невозмутимый, был страшно утомлен и бледен. После длительного напряжения Ники чувствовал во всем теле смертельную усталость.

— Вам надо отдохнуть, ваше величество, а то на вас совсем лица нет.

— Не могу быть спокойным, душа болит за страну и семью, — с сокрушенным сердцем и со слезами на глазах промолвил Романов. — Лишь бы они не довели ситуацию до гражданской войны. Я чувствую, что это добром не кончится. Дорого обойдется нашей стране предательство генералов и чиновников.

— Ваше величество, крепитесь!

— Они сильно заблуждаются, посчитав меня помехой на пути к своему счастью. Но когда они поймут это, будет уже слишком поздно.

— Это-правда, ваше величество!

— Я исполнял свой долг так, как мне позволяла моя совесть, моя честь и мое умение, и я никогда умышленно не уклонялся от исполнения своих служебных обязанностей, — с невольной обидой сказал Ники. — Я за свою правду готов голову на плаху положить.

— Все верно, ваше величество.

Надышавшись свежим морозным воздухом, бывший царь с полковником вернулись в вагон, и там Романов ощутив в душе неимоверную тяжесть, припав к плечу флигель-адъютанта Мордвинова, безутешно разрыдался. Ники не смог совладать со своими чувствами. Его напряженные нервы не выдержали. Переживания последних дней оставили глубокий след в его израненной душе. Он понял, что вне власти для него не будет нормальной жизни. Оставшись в одиночестве Романов, как подстреленная птица опустился в кресло и, приложив скорбное лицо к ладоням, снова горько расплакался. Его беспокойство с каждой минутой стало возрастать, а мысли становиться все мрачнее и мрачнее. Было уже совсем поздно, когда Ники, глубоко вздохнув, затих.

На станции Дно Романов острее всего ощутил свое одиночество и свою нескладно сложившуюся жизнь. Ночью, тяжело переживая свою отставку, Ники мучительно пытался осмыслить все, что произошло с ним, но мысли упрямо скакали как бешеные кони, ни на чем не останавливаясь. А потом вдруг в его мыслях явственно появился его дед Александр II в окровавленных бинтах, раненый после покушения. Это произошло первого марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Тогда его дед возвращался в Зимний дворец через Екатерининский канал и, поджидающий царскую карету на набережной террорист кинул бомбу, но Александр II после взрыва каким-то чудом не пострадал. Карета, проскочив несколько метров вперед, по приказу государя остановилась. В это время оставшийся незамеченным царской охраной террорист бросил еще одну бомбу. После второго взрыва несколько человек ранило и убило, а Александру II оторвало ноги. Императора в тяжелом состоянии доставили во дворец, где он в присутствии Ники умер. Это происшествие глубоко потрясло Ники и запомнилось до конца жизни.

Между тем Романов отогнав, прочь все мысли, приклонил голову, утомленную горькими мыслями на руки и, позабыв на время свою неустроенную жизнь, наконец-то заснул. Сказалась накопившаяся усталость от предыдущих бессонных ночей и сильных переживаний. В ту ночь Ники забылся тревожным беспокойным сном. Ему снились то отец, то дед, то предки до седьмого колена.

После полуночи третьего марта императорский поезд отправился в Могилев. На станции Сиротино Ники известил телеграммой своего брата Михаила о том, что передал корону российской империи в его руки. Так корона первого Михаила Романова из далекой седой старины одна тысяча шестьсот тринадцатого года едва не оказалась на голове великого князя Михаила Александровича.

В те дни Романов мало спал, мало ел и мучительно искал выход из создавшегося трудного положения. В эти часы рядом с ним не оказалось ни одного близкого человека, кто бы мог поддержать его. И в те минуты Романов понял, что период его невезучей жизни еще не закончился, он продолжился.

Во время тех исторических событий, потрясших основы государства до основания, никто из двадцати девяти царственных родственников не оказал поддержки Ники, напротив многие убеждали его отречься от престола.

Грозные события последних дней черной тучей собрались над всем Домом Романовых. Они забыли про чувство самосохранения и неумолимо покатились к краю пропасти. После предательства генералов и чиновников от огромной российской империи в ведении Романова остался лишь небольшой штат придворных и прислуги.

Отставка Николая II принесет страшные страдания всему русскому народу. Беда никого не обойдет стороной. В том числе тех, кто изменил своему царю или струсил по какой-то причине. Если б Ники знал, какие потрясения и несчастья ждут его и семью.

Священный синод русской православной церкви, не усомнившись в законности отречения божьего помазанника от престола и, являвшегося формально их главой, перестал поминать имя русского царя в своих молитвах.

В эти же окаянные дни в Екатерининском зале Таврического дворца революционеры сорвали со стены прекрасный портрет Николая II кисти Репина и, изрезав его ножом, растоптали грязными сапогами.

Государь сделал все, чтобы не допустить поражения России в европейской войне, и чтобы его любимая страна не погрузилась в пучину гражданской войны. В тот час здравый смысл был ни при чем.

***

Третьего марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года на станции Орша в вагон Ники вбежал растерянный придворный. Бывший император заметил его потерянное лицо.

— Что случилось? — не на шутку встревожился Романов и его глаза широко раскрылись.

— Ваше величество, великий князь Михаил Александрович отрекся от престола!

— Брат отрекся от престола? — вскочив на ноги, вскрикнул Ники.

Страшное известие острой шпагой пронзило сердце Романова. От бессонных ночей, от пролитых слез, от тоски и горькой обиды у него снова заболела душа.

— Да, ваше величество. Вот текст отречения великого князя.

Романов взял в руки бумажный лист и его лицо сделалось удрученным.

— Тяжелое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол…

Побледнев, Ники уронил голову на грудь. На скуластом лице выступил и тут же пропал румянец. Его настроение резко изменилось, и какая-то щемящая тоска прихлынула к сердцу. Стало заметно, что бывший царь очень тяжело переживает поступок своего брата.

— Что теперь будет, ваше величество? — испуганно воскликнул придворный и увидел полные смертельной тоски и растерянности синие глаза Романова, которые он тут же опустил вниз, чтобы они не выдали его.

Ники хотел что-то сказать, но, так и не решившись, оставил его вопрос без ответа, потому что говорить ему было нелегко. В его голове запрыгали разные мысли, а потом вдруг всплыло четырнадцатое мая одна тысяча восемьсот девяносто шестого года. Под этой датой состоялось его священное коронование. День обручения с русским народом выдался превосходным. На небе не было ни единого облачка.

По старой традиции коронация состоялась в первопрестольной. Гости и виновники торжества съехались в Москву. Утром Ники и Аликс вышли из Петровского дворца на площадь, запруженную простолюдинами до отказа, и сразу же грянул выстрел из пушки. Раздались восторженные оглушительные крики “ура”. Придворный оркестр заиграл “Боже царя храни”. После этого колонна, возглавленная взводом жандармов с главным полицмейстером, пришла в движение. За ними пошли кубанцы, терцы в нарядной казачьей форме, представители разных сословий, народностей и других казачьих войск России, следом шагали придворные служащие, лакеи, представители земств, городов, дворянства, купечества и представители иностранных государств со всей Земли.

Пушка дала второй выстрел, тут же ударили колокола всех московских церквей, и снова грянуло многоголосое дружное “ура”.

Когда Ники и Аликс в коронационных костюмах подошли к Успенскому собору Московского Кремля, прозвучал третий выстрел из орудия. Виновники торжества вошли в Успенский собор, заняли трон на возвышенном постаменте и член Святейшего синода митрополит Санкт-Петербургский Палладий при поддержке Московского митрополита Сергия и Киевского митрополита Иоанникия и церковного хора, приступил к священному действию.

Все шло хорошо до тех пор, пока орден Андрея Первозванного не соскользнул с плеч Ники на пол. И многие присутствующие сочли это за дурное предзнаменование. В расстроенных чувствах император надел себе и императрице большую и малую короны. Затем митрополит Палладий зачитал полный титул нового императора и совершил над императором и императрицей помазание святым миром и причащение к Святым Тайнам. Потом последовали салют, поздравления от депутаций со всей России, царская трапеза для российских подданных в Грановитой палате Кремля и высочайший прием послов и посланников.

В эти дни Кремль впервые осветила электрическая иллюминация, и впервые был снят фильм о коронации русского царя. Обручение с русским народом прошло пышно, красочно и торжественно, если бы не случилось второе страшное предзнаменование. Спустя всего лишь несколько дней празднество омрачилось событием на Ходынском поле, где по случаю коронации по всему периметру поля построили большое количество театров, бараков, балаганов и ларьков для народных гуляний и бесплатной раздачи четырехсот тысяч подарочных кульков.

В те дни народ начал прибывать на Ходынское поле уже с вечера и к пяти утра на нем собралось полмиллиона человек. В это время кто-тораспространил ложный слух, что ларечники начали раздавать подарки своим людям и что их на всех не хватит. Народ кинулся к местам раздачи подарков и раздатчики, испугавшись, что толпа сметет их вместе с ларьками, стали кидать подарочные кульки в толпу. Образовалась давка, погибло и получило тяжелые увечья большое количество людей.

Романов, долго готовившийся к таинству миропомазания на царство, и к венчанию на могучей русской державе испытал сильные страдания и переживания. Ники долго не мог отойти от нечеловеческого напряжения.

Вечером четвертого марта синий императорский поезд прибыл на станцию. В Могилеве было холодно, дул сильный ветер, по перрону летали снежинки. Бывшего царя на перроне встречали великие князья, находившиеся в Ставке и офицеры Генерального штаба. Когда поезд остановился гул голосов на перроне стих, и возникла тягостная тишина.

В раскрытой двери вагона показался генерал Граббе.

— Вы что-нибудь слышали об отречении государя? — спросил сдавленным голосом Граббе командира конвоя Галушкина.

— Да, ваше сиятельство, но никто в это не верит, — горестно воскликнул тот.

— К большому сожалению это сущая правда, — сокрушенно подтвердил Граббе и подозвал к себе Алексеева. — Его величество ждет вас.

Генерал-адъютант, проскочив мимо двух могучих казаков с обнаженными шашками, скрылся в императорском вагоне. Романов встретил Алексеева холодно. Генерал уязвил его самолюбие. Романов никогда не простит ему коварного поступка. Как этот человек мог обманывать его? Ведь генерал-адъютант был облечен им высшим доверием. Он же доверял ему как себе.

Через короткое время на дебаркадер выскочил личный ординарец Романова казачий вахмистр Пилипенко и подал знак личному конвою, что сейчас из вагона выйдет бывший царь.

Государь вышел в серой казачьей черкеске и, приложив руку к папахе, взволновано поприветствовал конвойных казаков.

— Здравия желаем, Ваше императорское величество! — гаркнули казаки.

Романов поздоровался за руку с Галушкиным, потом с неестественной улыбкой подошел к великим князьям и обнял их. Они вдруг почтительно расступились, и взору Ники предстал огромный строй офицеров. Романов попытался убрать ненужную улыбку и не смог. Он почувствовал всей кожей жжение. Государь от увиденной картины впал в замешательство, но улыбка на его лице так и не истаяла.

В этот же миг неожиданно прозвучала команда, чтобы все офицеры сняли с правой руки перчатку для рукопожатия с бывшим царем. Романов начал здороваться за руку с каждым офицером, однако не смог удержаться от нахлынувших эмоций и, прикрыв лицо руками, широкими шагами вернулся в вагон.

На следующее утро Романов принял от Алексеева последний доклад. Он с чистым открытым лицом молча выслушал генерал-адъютанта и пригласил его на завтрак. Слуги поставили на стол скромный завтрак и чайные приборы. За чашкой чая Ники в подходящий момент попросил Алексеева передать Временному правительству две просьбы: чтобы разрешили беспрепятственный проезд императорского поезда в Царское Село и, чтобы обеспечили безопасность его семьи и придворных.

На следующий день в полдень, поезд вдовствующей императрицы остановился напротив поезда Ники. Мария Федоровна, увидев на перроне своего сына, содрогнулась от неясной тревоги. Горячая волна материнской нежности и любви подступила к ее сердцу. Ники же стоял в полном спокойствии и достоинстве.

Увидев в окне вагона промелькнувшую фигуру матери, сын взволнованно кинулся к замершему на железнодорожном пути поезду. Растроганная Мария Федоровна выскочила из вагона и нежно обняла своего несчастного сына. Он заглянул в устремленные ему навстречу материнские глаза и вымученно улыбнулся. Затем Ники по-братски поочередно обнял остальных.

— Мне очень жаль, Ники — с сердцем сказала мать — Что же ты наделал?!

Менгден потянулась рукой за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть трепетную встречу, матери с сыном и не смогла этого сделать, потому что они в это время, нисколько не сдерживаясь, разревелись. Со слезами на глазах мать с сыном прошли в не отапливаемый барак. Остальные остались дожидаться их на улице.

— Как все случилось? — почти шепотом спросила мать, когда они остались наедине.

Сын начал рассказать плачущей матери события последних трагических дней.

— Утром пришел Рузский и доложил, что разговаривал с Родзянко, во время которой тот сказал генералу, что положение в столице таково, что только мое отречение может успокоить ситуацию в столице. В ответ я потребовал мнение командующих войсками. Рузский передал мою просьбу Алексееву, а он в свою очередь попросил командующих войсками прислать в Генеральный штаб свои ответы. Вскоре Рузский явился ко мне с телеграммами и вывалил их передо мной на стол. В своих ответах командующие кроме хана Нахичеванского высказались за мое отречение от престола. Адмирал Колчак в плебисците не участвовал. Первого марта поздним вечером из Петрограда в Псков для переговоров приехали Гучков с Шульгиным. Второго марта я подписал Манифест о своей отставке.

— Ники, тебе надо было твердо проявлять свою волю, и тогда бы этого не произошло. Известие о твоем отречении повергло меня в ужасное состояние, — в нравоучительном тоне сказала мать.

Замечание матери отозвалось болью в груди сына.

— Ну, что ты мама. Поверь, мне тоже было нелегко, — потрясенно сказал Ники и страдальчески поморщился. — Я испытывал такие сердечные боли, что мне казалось, что я вот-вот умру. Я даже сердцебиение в груди не чувствовал. Но как только я встал перед образом Пречистой Девы, невыносимая боль отошла. Лучше бы я умер мама, как мой отец.

— Ники, если бы ты был в Петрограде, то возможно революции не случилось бы или она не завершилась бы столь успешно, — не отрывая глаз от сына, проговорила Мария Федоровна — Они воспользовались твоим отсутствием в столице.

— Я выехал в Могилев по просьбе Алексеева, — Ники тяжело передохнул. — Демократы опять как в войне с японцами нанесли смертельный удар по нашей России. Как они могут так поступать? Как они могут желать поражения своей родине? Мы же были уже на пороге победы! У меня это в голове не укладывается. Сейчас я не о себе думаю, а о своей любимой стране.

— Они выманили тебя обманом из Петрограда, — горько сказала мать. — Что теперь будет?

— Не знаю. Я им дал все, чего они добивались. В стране создали парламент, политические партии, а свободы стало столько — какой нет ни в одной стране мира. Мы достигли больших экономических успехов. Чего им еще нужно было? Завершили бы войну и тогда бы мы добились всего, чего желали.

— Это-ужасно! Судьба стала злой к Романовым. Она неумолимо тащит нас в могилу.

— Мне сейчас очень не хватает Столыпина. Он бы никогда не допустил того, что сделали те, кто окружал меня в это трудное для России время, — сказал горько Ники и, не скрывая осуждающего тона, продолжил. — Если нужно, то я принесу себя в жертву, но только почему члены Дома Романовых непристойно ведут себя? Почему они забыли своих предков? Зачем Миша отказался от престола? Что теперь будет с Домом Романовых. Они подумали об этом?

Ники хорошо понимал, что управление огромным государством дело сложное и ответственное и что широкая спина Столыпина могла бы прикрыть его от неурядиц, рядом с ним Романов мог работать во всю мощь и без помех.

Когда в барак неожиданно вошел Александр Михайлович, то вдовствующая императрица лила слезы, а Николай Александрович нервно курил папиросу.

— Мы устали вас ждать на улице. Все забеспокоились.

— Мы уже закончили разговор, — тихо ответила Мария Федоровна.

— Ники тебе надо уехать куда-нибудь, — вдруг сказал великий князь.

— И куда же я должен, по-твоему, отправиться?

— В какую-нибудь европейскую страну.

— Если мы не сможем остаться в России, то нам придется уехать за границу.

Ники сказал это серьезно с затаенным оживлением и с дикой печалью в синих глазах.

— Ты раздумывал, куда вы сможете отбыть?

— Думаю, что это будет Англия.

— Как же это все глупо.

— Как только все успокоится, мы немедленно возвратимся обратно. Но я надеюсь, что все еще образуется с божьей помощью. Бог видит, что я все делал для того, чтобы успокоить ситуацию в стране, — ответил серьезно Ники, но печаль не исчезла из его глаз.

Наговорившись и наревевшись вволю, Романовы отправились на вечерний обед в губернаторский дом. На фоне происшедшей трагедии обед прошел безрадостно. Не произносились пышные тосты, не велись помпезные речи. В воздухе витало тревожное чувство. После трапезы и горьких разговоров мать вернулась в свой поезд.

Утром пятого марта мать с сыном пришли в переполненный офицерами и солдатами городской храм Святой Троицы. Романовы прошли на свое царское место, и вдруг вдовствующая императрица заметила генерал-адъютанта Алексеева. Заместитель Романова, стоя на коленях, молился перед святым образом Спасителя.

— Посмотри налево там Алексеев стоит.

— Я уже заметил его.

— Идем к нему, я хочу ему высказать в лицо все, что думаю.

— Не нужно этого делать, — с какой-то тоской в душе сказал Ники.

— Как он может одновременно молиться Богу и предавать тебя?

— Разве он один такой? В эти дни я столкнулся с целой чередой предательств.

— Мне противно смотреть на него.

— Я тебя понимаю, но мы не должны вести себя также, как они.

— Хорошо, пускай это будет на его совести, — с притворной покорностью согласилась мать.

— У него нет ее.

Начался молебен, и священник впервые не помянул в своих молитвах имя русского православного царя. После церковной службы мать с сыном направились в вагон-ресторан вдовствующей императрицы, чтобы совместно позавтракать.

Седьмого марта Николай II написал обращение к горячо любимой армии, однако Гучков, получив копию обращения бывшего царя к армии, запретил Ставке Верховного Главнокомандования его публиковать, поэтому русские войска не услышали последние слова Романова. Они успели дойти только до армейских штабов.

В первые весенние дни вначале Совет депутатов, а затем Временное правительство приняли постановления об аресте Николая Александровича и его супруги Александры Федоровны. Для исполнения решения в Могилев отправились комиссары Временного правительства А. Бубликов, С. Грибунин, И. Калинин и В. Вершинин. Прибыв в Генеральный штаб Бубликов, тут же объявил Алексееву, что решением Временного правительства Романов арестован и что они прибыли за тем, чтобы сопроводить его в Царское Село.

— Прошу вас довести постановление правительства до бывшего царя.

— В сей же час это будет доложено, — согласился генерал.

Когда Алексеев сообщил Романову о цели прибытия комиссаров, Ники хмуро огладив рыжую бороду, ответил:

— Передайте им, что я сделаю все, что они мне скажут.

Комиссары занялись подготовкой поезда к отъезду. В первую очередь они составили список всех лиц, кому будет разрешено сопровождать бывшего царя в Царское Село. Многие лица из свиты в этот список не попали, но некоторые придворные по собственному почину покинули государя. Они посчитали, что теперь находиться рядом с бывшим царем слишком опасно. Среди этих лиц оказались и любимые Романовым люди. Из числа казаков разрешение получил вахмистр Пилипенко.

На следующий день Ники явился в управление штаба Верховного Главнокомандующего, чтобы попрощаться с офицерами. Он пришел в серой казачьей черкеске и с шашкой через плечо. На крепкой груди блистал георгиевский крест.

Зал управления гудел ровным неумолчным гулом как растревоженный улей.

Завидев Романова, Алексеев вскрикнул:

— Господа офицеры!

Офицеры, вздрогнув, застыли. После громкого шума возникла угнетенная тишина.

— Здравия желаю, господа офицеры! — командирским баском воскликнул Романов, прервав всеобщее молчание.

— Здравия желаем, ваше императорское величество! — по-старому дружно ответил строй.

Офицеры, будто желая запомнить образ Романова навечно, не отрывали от него своих пристальных глаз. Алексеев решительным шагом приблизился к Романову, встал рядом с ним и звонко стукнул каблуками. На лбу генерала бисерной россыпью выступил пот. Стало необыкновенно тихо.

— Господа офицеры! — голос Романова дрогнул. — Сегодня я вижу вас в последний раз…

Романов говорил негромко, но его слова слышали в самых дальних уголках. В своей речи Ники напомнил офицерам об их долге перед родиной и попросил храбро сражаться с врагом. Потом он окинул окаменевший строй грустным взглядом, перевел дыхание и вдруг оборвал свою речь. Еще никогда на душе у него не было такого тягостного чувства. Ему не хотелось никого не видеть и ничего не слышать. На грудь, словно, пудовая тяжесть легла, а в сердце пробрался холод. Ники охватила страшная горечь. Щемящее чувство до краев наполнило душу. Его поглотили такие тяжелые думы, что на синие лучистые глаза накатились слезы.

Никто, никто не стал его уговаривать, чтобы он отменил свое решение и вернулся на российский престол. Он думал, что генералы покаются, но этого не случилось. Тоска и обида железной рукой сдавили его горло. Он чувствовал себя измученной неволей птицей. Окинув строй офицеров тоскующим взглядом, Романов вдруг почувствовал себя чуждым. Он подошел к строю, начал прощаться, но, не выдержав напряжения, сделал легкий поклон и, резко развернувшись, пошел к выходу. Притихшие военные растерялись, среди наступившего безмолвия один заплакал, другой упал в обморок, несколько офицеров бросились вслед.

— Господа офицеры, не нужно меня сопровождать! — остановил их Романов.

Ники выскочил на лестницу и увидел казаков личного конвоя, изогнувшихся в низком поклоне. Они боялись поднять свои воспаленные глаза на его доброе лицо. В расстроенных чувствах Ники крепко поцеловал нескольких казаков, попросил передать прощальный привет всему конвою и быстрыми шагами покинул штаб.

В полдень мать с сыном в сопровождении казаков личной охраны Марии Федоровны Тимофея Ящика и Кирилла Полякова и под неусыпными взглядами комиссаров прогулялись по перрону. Со стороны можно было подумать, что это гуляют младший брат и старшая сестра, потому что вдовствующая императрица выглядела значительно моложе своих лет.

— Берегите себя и детей, — жалобно попросила мать.

— Хорошо, мама.

— Может, пообедаем у меня? — робко предложила Мария Федоровна.

— Идем, — вздохнув, согласился Ники.

Вдовствующая императрица против своей воли улыбнулась. Мать и сын поднялись по звонкой лестнице в вагон-ресторан. Двухметровые казаки Тимофей Ящик и Кирилл Поляков остались на входе. Не успели Романовы пообедать, как в вагон явились комиссары с красными бантами на груди и тут же потребовали от бывшего царя, чтобы он перешел в подготовленный к отъезду поезд. Команда на пересадку в другой вагон застала мать и сына врасплох. Они взволнованно вскочили.

— Разрешите генералу Нилову сопроводить меня в Царское Село, — попросил Ники, и по его губам проскользнула едва уловимая усмешка.

— Это-невозможно, Николай Александрович, список уже составлен.

Мария Федоровна суетливо поцеловала сына и вдруг беспомощно разрыдалась. Невыносимая боль рвала ее сердце на части. Ники, страдальчески сдвинув рыжие брови, обнял мать и всеми силами попытался сдержать подступавшие слезы. Он почувствовал себя беспомощным и беззащитным. Но сын понимал, что он должен быть сильнее матери, чтобы помочь ей пережить эти тяжелые дни, поэтому Ники всеми силами старался показать, что он спокоен.

Ему хотелось сказать матери, что он любит ее, но вместо этого он успокаивающе улыбнулся ей и тихо попросил комиссаров:

— Позвольте мне попрощаться с матерью.

Комиссары согласно кивнули головой.

— До свидания, Ники! — прошептала сквозь обильные слезы мать и глубоко заглянула в родные глаза сына и, увидев в них его будущее, содрогнулась.

— Прощай, мама! — попрощался сын и невольно прикрыл смятые веки.

Мария Федоровна с закаменевшим лицом со стоном опустилась в кресло. Ники, накинув на плечи шинель, и под конвоем комиссаров выскочил из вагона. На перроне огромная толпа простого народа и военных, сопереживая Романову, приветствовала его, а он, не глядя ни на кого и прикладывая руку к папахе, проскочил по гремящей, металлической лестнице в свой вагон. Оказавшись в вагоне Ники, сразу же припал лицом к оконному стеклу и увидел в окне напротив свою растерянную мать. Они, глядя друг от друга, долго не отрывали своих взглядов. Мать и сын словно предчувствовали, что уже никогда не увидятся.

Мария Федоровна, часто крестила сына рукой. Из открытых глаз Ники по заросшим крепким волосом щекам бежали редкие слезы. Мать, нисколько не сдерживаясь, громко зарыдала от отчаяния и бессилия. Романов глухо как от боли застонал. Боль сжала его сердце так, что он перестал чувствовать его биение. Если б люди знали, что творилась в это время в их душах!

— Случившееся стало величайшим позором для меня, — сквозь слезы прошептала Мария Федоровна. — Судьба уже никогда не вернет Романовым былое могущество и прежнюю силу. Дай Бог если к ним хоть когда-нибудь вернется душевный покой и слава.

Поезд вдовствующей императрицы тронулся, и взволнованные взгляды матери и сына разорвались. Короткий состав Марии Федоровны, увеличив скорость, скрылся из виду. Стоящие на перроне девочки вымолили у государя, чтобы он что-нибудь написал им на память. Романов вышел в тамбур и, взяв в руки белый лист, написал на нем свое имя.

Через сорок пять минут поезд с Романовым под конвоем солдат 3-го Балтийского полка отошел от дебаркадера. Провожающие часто закрестили отходящий поезд. Русские генералы отвесили низкий поклон последнему вагону, где удобно устроились комиссары Временного правительства.

Мать и сын подолгу не спали эти дни, мысли о будущем не давали им покоя. Особенно это одолевало Ники. Он крепко задумался над весами собственной судьбы. В его сознании беспрестанно возникали любимые образы жены и детей. В эти дни Романов ясно осознал, что былое уже никогда не вернется. Будущее же оставалось настолько туманным, что оно ни насколько не проглядывалось.

После отъезда Романова начальник Генерального штаба Алексеев предложил воинским частям присягнуть на верность Временному правительству. Священник окропил это действо святой водой и снова не упомянул в своих молитвах имя государя.

Пятого марта по всей территории России сменились губернаторы и вице-губернаторы, вместо полиции появилась милиция. Русская православная церковь в лице Священного синода выразила свою поддержку новому правительству.

***

Матвей Васильев оставил Ники в одиночестве и мысленно перенесся в Царское Село. Он решил все время находиться рядом с царской семьей, чтобы увидеть их несчастную жизнь собственными глазами. В это время Аликс во дворце было не легче, чем Ники в императорском поезде. Она испытала немало переживаний за судьбу мужа и за здоровье своих детей. Причиной постоянных волнений и беспокойств, стала большая любовь между ними.

Когда взбунтовался военный гарнизон Царского Села, разнеслась весть, что рабочие идут громить дворец. Прислуга страшно заволновалась, но Аликс успокоила их, сказав, что русский народ не сделает им ничего плохого.

Вокруг дворца и в саду зажглись яркие костры. Затрещали затворы, еще одно неосторожное действие и быть беде. Взволнованные Аликс и ее дочь Мария выскочили к защитникам дворца и стали горячо их умолять, чтобы они не открывали стрельбу первыми. Мать и дочь всей душой не желали, чтобы из-за них пролилась русская кровь. Ослабевшие женщины, которые сами нуждались в хорошей медицинской помощи, всеми силами пытались предотвратить братоубийственную войну. Мятежники, поняв, что защитники дворца будут сражаться до конца, отошли.

Получив известие, что Ники отрекся от престола, Аликс вначале этому не поверила. Она посчитала, что это всего лишь слухи, но после того, как к ней по ее просьбе пришел Павел Александрович и подтвердил эту весть, Аликс поняла, что это было правдой. Это повергло государыню в нерадостные раздумья. Потрясенная государыня приказала, чтобы по всему дворцу с молитвами пронесли чудотворную икону Божией Матери Знамения. Аликс страстно моля Бога о мире для России, для народа и больными ногами прошла по всем коридорам Александровского дворца.

Как только Родзянко понял, что Романовым уже не на кого опереться, он передал через Бенкендорфа Аликс, чтобы она немедленно освободила Александровский дворец.

— Но она не сможет покинуть дворец: у нее дети больны! — укоризненно возразил тот.

— Когда дом горит — больных детей тоже выносят из огня, — со злостью бросил Родзянко.

— Пусть делают, что хотят, но я, не дождавшись своего мужа, из дворца никуда не уеду! — резко ответила государыня, и ее лицо передернулось от отвращения.

Восьмого марта Лавр Георгиевич Корнилов вместе с полковником Евгением Степановичем Кобылинским прибыл в Царское Село, чтобы исполнить решение правительства об аресте государыни. Явившись во дворец, генерал тут же строго потребовал от обер-гофмаршала Бенкендорфа собрать свиту и прислугу на первом этаже и доложить Александре Федоровне, что к ней прибыли офицеры.

По приказу Бенкендорфа лакей собрал царских служащих внизу и проводил офицеров в детскую комнату на втором этаже, куда немного помедлив, явилась гордая и казавшаяся неприступной государыня. При ее появлении офицеры сложились в вежливом поклоне. От нее веяло необыкновенной грациозностью.

— Здравствуйте, ваше величество!

Аликс подала Корнилову для поцелуя надменную руку и слегка кивнула Кобылинскому.

— Присаживайтесь, господа офицеры!

Генерал и полковник представились и, сказав несколько бессильных слов, неуклюже опустились в мягкие кресла. Аликс села напротив и оглядела их холодным, отчужденным взглядом. У государыни, как во хмелю закружилась голова, а в груди сильно забилось сердце. Внешне собранная и волевая она выглядела в эти трудные минуты старше своих лет. Наступило короткое, но казавшееся бесконечным молчание. Наконец тишину властно прервала государыня.

— Что вас привело ко мне?

Романова, мучительно приподняв брови, вопросительно поглядела на офицеров. Аликс смотрела пронзительным взглядом, говорила спокойно и гордо, пытаясь разгадать, не замышляют ли они что-то недоброе. Однако лицо генерала было подобострастно, а голос звучал как будто искренно.

Корнилов, вскинув голову с глубоко посаженными косыми глазами, глядел на государыню зорко и участливо.

— Ваше величество, на меня выпала тяжелая обязанность…

Корнилов проговорил свои слова мягким голосом, чтобы придать встрече теплый характер. И хотя генерал не договорил, но женщина все равно поняла, что стояло за его словами, потому что ее трудно было поймать на лесть. Государыня сохранила полное спокойствие. Она чутко почувствовала, что сегодня ей надо усиленно держаться, какой бы ценой это не давалось.

Однако Аликс как и муж, была одарена неистощимой силой воли и твердостью духа. Здесь во дворце она еще чувствовала себя хозяйкой, хотя уже четко понимала, что это продлится совсем недолго. Но кто знает, все еще могло обернуться новой неожиданностью.

— Говорите, я вас слушаю, — произнесла государыня, брезгливо поджав нижнюю губу и поправив рукой локон на голове.

Корнилов замялся пораженный величественностью государыни. Каждая черточка лица этой сильной женщины говорила о ее величии. Он сразу же попал под обаяние Аликс. Во взоре Романовой было столько достоинства и благородства, что по сравнению с ней офицеры выглядели очень блекло.

— Зачем вы явились ко мне?

Аликс окинула офицеров чужим взглядом и едва заметным движением губ выразила свое неудовольствие. Это было отражением ее противоречивых дум и чувств. Погруженная в горькие думы о судьбе семьи она не хотела смотреть на офицеров. В это время она прислушивалась к тому, что творилось у нее в душе. А там у Аликс было удивительно пусто. Только сердце больно билось в груди. Это отражалось на ее настроении. Она уже много дней не могла спать от беспокойных мыслей. Страх и слабость стиснули сердце намертво.

Аликс сидела неподвижно как в оцепенении. Чувствуя глубокое недоверие к неожиданным гостям, она с трудом удерживала слезы. Она оберегала свою душу от нового обвала. В эти минуты она заново переживала случившуюся беду. И все же она была необыкновенна сдержанна. Хотя ее охватило такое отчаяние, что немного потухли обведенные сиреневой тенью очи и лицо стало задумчиво-серьезным.

Корнилов, низко склонив голову, опустил глаза вниз.

— Ваше величество, я прибыл, чтобы объявить вам, что вы с сегодняшнего дня арестованы, — чужим посторонним голосом сказал он.

— Я ждала вас, — без удивления проговорила она. — Я знала, что это произойдет.

Аликс слегка склонила набок подернутую легкой сединой голову. Вымученная полуулыбка ненадолго задержалась на скривившихся губах измученной женщины. Ее сердце бешено заколотилось, хотя внешне она осталась хладнокровной. Государыне и сейчас удалось сохранить спокойствие, у нее лишь чуть-чуть задрожали губы. Она не хотела показывать своего страха перед нежданными гостями, пришедшими в ее дом без приглашения. Робость Аликс сейчас была не к чему, ей нужна была только тактичность.

— Ваше величество, я хочу вам представить нового начальника Царскосельского гарнизона Евгения Степановича Кобылинского. Если у вас будут возникать какие-нибудь вопросы в будущем, то вы всегда сможете с ними обратиться к нему.

Слова генерала выпорхнули из уст, как птица из рук.

Аликс беззвучно кивнула головой.

— Евгений Степанович оставьте нас вдвоем, — вдруг нарочито строгим голосом проговорил Корнилов.

Когда Кобылинский выскочил за дверь, Корнилов, словно угадывая тайные мысли государыни, бросился успокаивать ее. Он стал горячо заверять Аликс, что ее величеству не стоит ни о чем беспокоиться, потому что все это делается ради безопасности Романовых и что он сможет обеспечить надежную охрану Александровского дворца, и что как только обстановка немного улучшится, то арест с царской семьи тут же будет немедленно снят.

На мгновение лицо женщины просветлело от едва уловимой улыбки, но тут же погасло, потому что она уловила в глазах офицера злой огонек. Аликс снова недоверчиво кивнула головой, не придав никакого значения словам Корнилова. Слова генерала только казались искренними. На самом же деле они были как фальшивые камни — много блеску и никакого толку.

Государыня отвернула глаза в сторону, чтобы генерал не заметил внезапно выступивших слез. Она бессознательно уставилась в окно, тревожно раздумывая о своем муже, и нисколько не думала о том, что только услышала. Своя судьба ее беспокоила меньше всего. Она не один раз с печалью и нежностью вспоминала своего мужа. У нее нестерпимо ныло сердце при воспоминании о Ники.

Аликс охватило чувство собственного бессилия. Необычайной силой воли ей не удалось взять себя в руки.

— Поступайте, как вам совесть велит — безнадежно махнула рукой Аликс и по ее лицу промелькнула заметная тень легкого раздражения.

Корнилов склонился в легком поклоне.

Государыня в полном изнеможении откинулась на спинку кресла и усиленно крепилась, чтобы остаться спокойной.

Неожиданно в ее голове мелькнула одинокая мысль — хоть бы Ники был рядом. Но, к сожалению, он сейчас был далеко.

Корнилов, посчитав, что аудиенция окончена, пригласил в комнату Кобылинского. Аликс надменно-презрительным взглядом взглянула на офицеров. Они, откланялись перед ней и спустились вниз, где их уже ждали придворные и прислуга.

— Господа, с сегодняшнего дня государыня арестована! Поэтому все, кто хочет остаться, чтобы разделить ее участь — оставайтесь, но решайте это сейчас, потому что завтра во дворец я уже никого не впущу и не выпущу, — победоносно объявил генерал.

Перед тем как покинуть дворец Корнилов передал обязанность караула от Сводного полка первому лейб-гвардии стрелковому полку и утвердил инструкцию для заключенных под арест Романовых. После его отъезда из дворца вынесли знамя Сводного Гвардейского полка, отключили телефоны и телеграф.

Следом во дворец в сопровождении офицеров неожиданно явился новый военный министр Гучков. Когда он в окружении офицеров проходил мимо прислуги, то один из них вдруг с нескрываемой злобой выкрикнул:

— Вы продались Романовым, поэтому являетесь нашими врагами.

Прислуга, испытав большую неловкость, удивленно переглянулась.

— Вы, милостивый государь в нашем благородстве ошибаетесь, — смело ответил камердинер Волков.

Побледневший от позора и гнева офицер, не найдя, что сказать на дерзкие слова камердинера, со злым выражением на лице прошествовал мимо. Военный же министр, не обратив никакого внимания на недостойное поведение своего подчиненного, прошел, даже не повернув головы в сторону прислуги…

На следующий день в Царское село прибыл императорский поезд с Ники. На перроне Александровского вокзала для встречи с Ники собралась большая, любопытная толпа. Государь в красивой казачьей черкеске и с кинжалом на поясе, вежливо попрощался со свитой и поблагодарил их за честную службу. Он вышел из вагона вместе с князем Долгоруковым и ни на кого, не глядя, сел в автомобиль на заднее сиденье. Рядом с ним присел Долгоруков, на переднем сиденье расположился вахмистр Пилипенко. Свита, не пожелав разделить свою судьбу с царской семьей, как стая тараканов разбежалась в разные стороны.

Ну что ж каждому свое.

Заметно повеселев, комиссары передали Романова полковнику Кобылинскому:

— Наша миссия закончена, гражданин Романов передан в ваши руки.

По губам Романова пробежала горькая усмешка. Ему стало очень неудобно за то, что произошло с ним. Он ощутил в груди смертельную тоску.

Громоздкие и неуклюжие машины, нещадно коптя, направились во дворец. Когда автомобили проезжали мимо казарм кубанских и терских казаков, то шофер, увидев построенные казачьи сотни, сбавил ход. Ники, заметив их, взволновано вскочил с сиденья. Взметнулись приветственные крики. Романов благодарно приложил руку к сердцу, показав этим жестом, что они навечно остались в его сердце. Ники был необыкновенно рад проявлению к нему добрых чувств. Его сердце едва не выскочило из его груди от охватившей радости и волнения. Он машинально стянул с головы папаху.

— Спасибо, казаки! — воскликнул Ники, с чувством благодарности и преданности к казакам, которые он всегда испытывал к ним.

— Рады стараться, ваше императорское величество! — ответили казаки единым могучим голосом, и Царскосельский воздух содрогнулся от их дружного крика.

Автомобили набрали ход и вскоре, остановились возле ворот ограды.

— Кто идет? — притворно спросил караульный.

— Николай Александрович Романов, — ответил государь, и по его лицу пробежала легкая, серая тень.

Караульный нехотя отдал честь бывшему царю.

— Извините, но без разрешения я не могу вас пропустить.

— Раскройте ворота бывшему царю! — крикнул издалека дежурный прапорщик Верин.

В синих глазах Ники заплескались грустные огоньки. Романов поежился, испытав неясную горечь, от которой ему еще не скоро будет будет суждено избавиться. Теперь у него уже не было надежной охраны, как раньше. Романов с особенной ясностью отметил этот факт про себя.

— Проезжайте, господин полковник! — вызывающим тоном разрешил караульный.

Часовой распахнул ворота, и автомобиль проехал к парадному крыльцу, где густо столпились офицеры с красными бантами на груди. Проходя мимо победно стоящих офицеров, бывший царь приложил руку к папахе, но ни один из офицеров не ответил на его приветствие.

Романов с непроницаемым лицом и с сильно бьющимся сердцем влетел во дворец, не чуя под собой ног. Он на ходу поздоровался с графом Бенкендорфом и больше не в силах сдержать своих чувств, забежал на верхний этаж, чувствуя всей душой, что оставляет за собой растревоженный мир.

На втором этаже перед душевным взором Ники во всем блеске предстала Аликс. И чем ближе приближался он, тем нестерпимее становилась боль в сердце жены.

Супруги разом кинулись на шею друг другу. Ники с фатальной нежностью обнял свою жену и сразу же почувствовал на своей груди ее теплое дыхание. Он даже не подозревал, что у него еще сохранилось много трепетных чувств. В них радость переплеталась с раздумьем, а воспоминания с нежностью. Ники безотрывно посмотрел жене в глаза и его взгляд сказал без лишних слов о настоящей любви.

Испытывая от ее присутствия удовольствие, Романов все говорил и говорил ей нежные слова, совсем не совсем понимая, откуда они приходили ему на ум. Жена же, забыв обо всем на свете, прижалась к мужу и ничего не думая, и не помня, замерла перед ним. В эти минуты государыне стало так радостно, как никогда в жизни. Ее темные брови дрогнули, глаза заискрились, а лицо озарилось неподдельной радостью. Она ощутила к Ники чувство безмерной благодарности за то, что он явился к ней в такой тяжелый и безрадостный час.

Супруги первые мгновения стояли, обнявшись, пережидая первое острое мгновение. Потом Аликс, обвив шею мужа руками, что-то прошептала ему сквозь слезы. На ее губах появилась страдальческая улыбка. Она чувствовала боль и разлад во всем теле.

Они долго стояли, не двигаясь, и не в силах оторваться друг от друга. Романов безотрывно и затаенной любовью смотрел в родное, измученное лицо своей жены.

Сердце государыни сжалось до боли от охватившего ее волнения. Но понемногу Аликс все же успокоилась. В заплаканных глазах женщины зацвела испуганная радость. На ее щеках выступил румянец. Это сделало ее лицо теплее. Аликс провела по лицу кончиками пальцев, как бы стирая с него прошлое. Наконец-то жизнь в тревоге и долгая разлука закончились. Теперь муж рядом, все страшное осталось позади.

— Почему от тебя не было никаких известий? — задыхаясь, спросил Ники, немного отстранившись и все еще не выпуская жену из своих рук.

Уголки губ Аликс дрогнули.

— Я отправляла тебе одну за другой телеграммы, но они возвращались назад с отметками, что твое местонахождение не известно. Мы не знали, что думать.

— Я ничего не получал, Аликс! — воскликнул Ники, и выпустил Аликс из своих рук.

— Я так и поняла, — мученическим тоном сказала Романова. — Они лишили нас даже переписки!

Голос у нее был тихий, сила уже давно покинула его. В глазах стыла боль, а на ресницах горькие слезы. Муж увидел, что жена, которая всего несколько недель назад была уверенной в себе и царственно сильной, сейчас была страдающей и безразличной к жизни. В ее глазах как будто потух свет.

Он понял, что она глубоко понимала общность своей и его беды и что она чувствовала, что прежней жизни у них уже не будет никогда. Ники хотел сказать Аликс какие-нибудь необыкновенные слова, отражающие его душевное состояние, но он никак не мог подобрать нужных слов.

Наконец после недолгой заминки он сказал самые обыкновенные слова:

— Как вы жили без меня? Как здоровье наших детей дорогая?

— Все обошлось, слава Богу! Только дети болеют, особенно Ольга и Татьяна. У них кроме кори еще и воспаление легких. Доктор Боткин делает все возможное, чтобы вылечить наших детей, но пока безуспешно. А тут еще Аня Вырубова заболела. Я просто разрываюсь между ними.

Внимание Ники сосредоточилось на лице Аликс, на котором светилась любовь и боль, а в необыкновенных ярко-синих глазах отразилось заботливое беспокойство.

Аликс вытерла слезы и, придав голосу оттенок извинения, тихо произнесла:

— Нас арестовали, Ники. Это я во всем виновата.

У Романова мелькнула мысль, что ему надо как-то утешить жену.

— Ты ни в чем не виновата, Аликс, — успокаивающе ответил Ники, и ощутил, прилив нежности к жене.

Его воспаленные глаза засверкали неутомимым веселым огоньком. Но затем на его лице появилось скорее смятение, чем покой.

Аликс с искренними слезами благодарности на глазах мягко улыбнулась. Женщине стало тепло и грустно. Ей было приятно слышать, что Ники ее ни в чем не винит. Она подняла свой взгляд и увидела в глазах мужа безграничную любовь. Аликс по-прежнему была для него, единственно близким и родным человеком. В этот миг он почувствовал, что она необходима была ему и что для него было бы невыносимым потерять ее навсегда.

Аликс ответила ему взглядом безграничного восхищения, но в следующий миг озаренное лицо жены совершенно исчезло.

— Что теперь будет, Ники? — с растерянностью и мольбой спросила жена и в ее испуганных глазах снова появились слезы.

Ее сердце опять охватило тревожное чувство. На ней лица не было. Романов же выглядел более-менее спокойным, но его строгое и затвердевшее лицо светилось тревожным светом. Царский трон, мишурный блеск и богатство сейчас для него ничего не значили. Ники был величав в своем спокойствии. Для него семья больше, чем что-либо значила.

— Будь спокойна, все уже позади.

Романов поглядел на нее влюбленным ласковым взором.

— Ники, я не думаю, что все закончилось. Основные события у нас будут впереди.

— Поживем — увидим.

В его глазах погасли живые искорки.

— Я очень беспокоилась о тебе, каждый день за тебя молилась.

— Я тоже неустанно молился за вас.

Романов поднял нестерпимо синие глаза, и они встретились взволнованно-радостными взглядами. Затем Ники вытащил чистый платок и начал бережно вытирать слезы на ее лице. Ему очень хотелось сказать жене что-нибудь ласковое бодрое, чтобы успокоить, но он лишь еще теснее прижал Аликс к себе и, оглядев лицо, задержал взгляд на ее губах.

Ники вдруг захотелось поцеловать Аликс, но он не успел этого сделать, потому что она вдруг с болью в сердце сказала:

— Мне очень жаль, что Алексей никогда не станет царем.

— Он был бы блестящим правителем России, в отличие от меня. Помню, как я как-то принимал одного чиновника в присутствии Алексея. И чиновник сидя, протянул руку сыну, чтобы поздороваться, но Алексей убрал свою руку за спину. И только когда чиновник встал, Алексей пожал ему руку.

— А помнишь, один многодетный чиновник пожаловался на низкое жалованье? Ты ему его повысил, а стоявший рядом Алексей увеличил его жалованье еще и от себя лично.

— Да помню. У нашего сына добрая душа.

— Ты такой же, он весь в тебя.

— Алексей однажды сказал, что когда он станет царем, то сделает все, чтобы не стало ни бедных, ни несчастных.

— Но теперь этому не суждено будет случиться.

Они недолго помолчали.

— Как и где мы теперь будем жить? — тихо спросила Аликс.

— Будем жить, как все живут. Уедем куда-нибудь в Крым или Костромскую губернию, — с легким сомнением ответил Ники, и несколько секунд помедлив, вежливо поинтнресовался:

— Однако, мне хотелось услышать твое мнение по этому поводу?

— Я согласна с тобой, Ники.

Лицо Романова помолодело, морщинистый лоб расправился.

— Я передала твою просьбу казакам, чтобы они сняли с погон твои вензеля, но они наотрез отказались это сделать. И даже пригрозили, что погибнут за нашу жизнь. Я с трудом уговорила не делать этого ради нашего спокойствия.

— Им все равно придется снять погоны с плеч, потому что на них стоят мои вензеля.

Романов виновато развел руки в стороны.

— Пойдем к детям. Они заждались нас, — улыбнулась Аликс слабой улыбкой.

Оказавшись в детской, Романов заулыбался во все бородатое лицо и его добрые лучистые глаза заиграли. При появлении отца лица детей просветлели. Они с горячей любовью поглядели на своего родителя и прочитали в его синих глазах безграничную отцовскую любовь и заботливость. Теперь родитель был рядом, и это было для них самым важным.

Романов распрямился и почувствовал, как непомерная тяжесть свалилась с его сердца. Спасением от тоски и печали для него была семья, с нею он забывал все свои невзгоды и беды. В эти минуты он жил ничего, не замечая и ни о чем не задумываясь. Только семье он мог выразить свои чувства и ощущения. Постепенно горячая волна счастья наполнила его грудь, и смертельная усталость прошла. Он почувствовал себя свободным. Но это давалось ему с огромным трудом.

— Я счастлив вас видеть, дети мои!

Лицо Ники прояснилось, на глазах сверкнули слезы.

— И мы очень рады, папа, — искренно ответила Мария.

— Как вы себя чувствуете?

Отец посмотрел на них добрым любящим взглядом.

— Все хорошо папа, не беспокойся ни о чем.

Романов вдруг содрогнулся, прикрыв глаза ладонью. Веки Марии дрогнули.

— Что с тобой? — испуганно воскликнула дочь.

— Ничего, — ободряюще улыбнулся в бороду отец и, отведя руку от лица, виноватым голосом сказал:

— Милые, родные простите меня. Я очень виноват перед вами.

В глазах бывшего царя помутилось, он с трудом видел перед собой семью.

— Не надо об этом папа. Все живы и, слава Богу! — с сияющими глазами сказала Мария.

Ники отвел глаза в сторону, ему стало грустно. Его тяготило чувство вины. Романову вдруг нестерпимо захотелось взять папиросу, размять ее в руках, почувствовать знакомый запах табака и побыть одному. Перецеловав и перекрестив детей, бывший царь быстрыми шагами перешел в свой рабочий кабинет. Надо сказать, что Романов отошел от детей освобожденным от неимоверной тяжести в груди.

Уединившись в комнате, Ники закурил и, с наслаждением вдыхая табачный дым, стал размышлять над тем, что случилось с ним. Затем он зажег лампады и, уставившись на темноликие иконы, начал молиться за семью, за народ и за страну.

Никола Угодник, строго сдвинув брови, глядел милостиво. Романов загляделся на трепещущий огонек лампад. Почему, почему именно на его голову свалилось столько несчастья? Ходынское поле, кровавое воскресенье, две революции. Почему?

Романов провел по лицу рукой, как будто затем, чтобы стереть прошлое, а потом вдруг, схватившись руками за голову, горестно воскликнул:

— Если нужна сакральная жертва, то пусть ею буду я!

После завтрака, Романов, Долгоруков и дочь Мария вышли в сад, чтобы прогуляться по Крестовой аллее. В то утро день был великолепным. Ветер путался в ветвях деревьев. В кустах и деревьях щебетали снегири. Звенел легкий предвесенний морозец. По всему парку скакали веселые солнечные блики. Троица невольно зажмурилась от ослепительного света и с наслаждением вдохнула легкий, морозный воздух.

— Скучно. Давайте очистим дорожки от снега? — предложил Ники.

— Давайте? — весело поддержала Мария и написала на обочине дорожки отломленной сухой веткой: “Господи спаси и сохрани Россию”!

Охрана принесла лопаты, ломы и они дружно взялись за работу. Звонкийнепринужденный заразительный смех красивой великой княжны разносился далеко вокруг. У девушки в глазах метались веселые искорки смеха, ее лицо сделалось трогательным и великолепным, а в уголках плотно сомкнутых губ задрожала миловидная улыбка.

На нее было приятно смотреть. Мария холодными, как лед руками прикрыла пылающее лицо, и Матвей Васильев невольно залюбовался ею. Чистый воздух и мороз сделали ее привлекательной. Она искренно радовалась возвращению отца.

Скоро к решетке Александровского сада прилипли люди. Возник беспрерывный шум. Воздух задрожал от крика людей. Кто-то закричал, а кто-то заругался. Среди толпы зашныряли подозрительные субъекты, подбивая людей на безобразия. Вскоре возгласы стали жестче, крики свирепей. Кое-кто даже попытался преодолеть ограду. Но расчищавшие от снега дорожки не видели возмутителей спокойствия и не слышали несущихся из-за ограды недружелюбных выкриков.

— В Сибирь их надо отправить! Пускай на каторге поработают.

— По ним давным-давно острог плачет

На громкий шум явился дежурный офицер и потребовал, чтобы они покинули Александровский сад.

— Нам не мешают эти добрые люди, — простодушно ответил Романов.

— Я настаиваю, Николай Александрович!

Романов почувствовал, как у него вздрогнуло и потяжелело в душе.

— Хорошо, — с неудовольствием согласился Ники, и троица, склонив головы, медленными шагами покинула любимый парк.

Романов вернулся к семье с затаенной тревогой и отчаянием в душе, но встреча с семьей понемногу рассеяла его плохое настроение. Радость встречи растопила в душе чувство обиды и страшной горечи. В скором времени к нему вернутся прежняя ясность ума и самообладание, а грудь наполнится радостным счастьем и долгожданной легкостью. Семья утешила его душевные волнения. Разве может что-нибудь сравниться с тихим семейным счастьем? После встречи с семьей все его тревоги рассеялись. Он все тверже убеждался, что решение его было правильным и он принял новые изменения. И все же Ники долгое время не мог прийти в себя. Он вернулся из Могилева во многом другим.

Вечером в присутствии жены Ники безудержно разрыдался. Это были слезы отчаяния, бессилия и одиночества.

Жена подошла к мужу справа и обеими руками обняла его за плечи.

— Ники, не стоит плакать. Ты для меня важнее как муж, как отец моих детей, чем император. Прошу тебя успокойся. Не плачь, не надрывай себя. Все уладится с помощью бога, — преданно заглянув в глаза мужа, воскликнула Аликс.

Романов словно очнувшись, встряхнул головой и с благодарностью посмотрел на жену.

— Дорогая мне нужно время, чтобы залечить все раны. Мне себя не жаль, мое сердце нестерпимо болит за вас и за русский народ.

— Боже мой, как же ты жил эти дни? — в горьких слезах спросила она.

Романов, вздернув голову, вздохнул тяжким вздохом и наболевшим голосом стал говорить о том, что его мучило и беспокоило последнее время.

— В некоторые моменты мне было очень трудно. Иногда просто хотелось уйти из жизни. Но ты и дети это единственное что удерживало меня на этой Земле. Особенно невыносимо тяжело было в Пскове и Могилеве. Оба города были разукрашены красными флагами. Люди распевали революционные песни. Они нисколько не думали о том, что от их действий может пролиться много крови. Зачем они сделали революцию? Мы и без ужасных потрясений могли прийти к хорошей жизни. Я твердо уверен в этом. Моя мать не могла смотреть на все это, а я относился к этому спокойно. Полное недоумение вызывало поведения простых людей. Они, как и прежде, становились на колени, когда я на автомобиле проезжал мимо них.

У Романовой дрогнули губы, она дрожащим от волнения голосом промолвила:

— Не переживай, Ники! Мне помнится, что ты из-за меня долго раздумывал, перед тем как принять русский трон. Я восхищаюсь тобой!

— Ты права! Я не хотел быть царем. И лишь по настоянию отца я согласился принять царский трон.

— Я хорошо помню это. Это было, как будто вчера.

У Романова мучительно передернулось лицо.

— Увидев вас, я ровно из мертвых восстал. Вы для меня и свет и радость. Без вас каждый день в тоске проходил. Я там страдал от одиночества. Ни от кого поддержки не было, ни от кого участия. Я чувствовал только обман и притворство.

— Ветер судьбы к нам стал очень злым. Я все эти дни молила бога, чтобы он заслонил нас от беды, чтобы он заставил всех прекратить бить нас больно. Чуть больше двадцати лет назад мы встали на тяжелый путь. Я смертельно устала от всего.

— Сейчас у нас будет предостаточно времени, чтобы отдохнуть. И с этим ничего не поделаешь. Такова сила исторических обстоятельств.

Ники посмотрел на жену вначале строгим, а потом нежным взглядом и это растопило в ее душе горький осадок. Муж старательно старался помочь вернуть жене в душу ясность и спокойствие и вывести детей из апатии и безразличия. На лице Аликс уже не осталось прежней тени волнения, хотя сердце в ее груди все еще бешено колотилось. Теперь муж рядом и больше ни о чем думать не надо.

— Я это уже поняла, — обмолвилась Аликс и поцеловала его в дрогнувшие губы своими сухими, но в тоже время горячими губами. — Я люблю тебя больше, чем в далекие годы нашей юности.

Ночью Романов заснул таким крепким сном, каким давным-давно не спал. Дети и жена, будто с него тоску и печаль сняли. Его душу затопила нежность к семье и необходимость все время быть рядом с ними. Ники заснул с легким убеждением, что в судьбе его семьи непременно наступит поворот от всех бед и напастей. Это чувство не покидало Романова даже во сне. И его немного измучил этот сон.

Весной жизнь во дворце стала скучной и незвучной. Привычная жизнь из него ушла. Бесконечно дорогой мир кончился. Семья впервые оказалась в малоприятных и неудобных условиях. Надвинулась новая и непонятная жизнь. Во дворце не проводились шумные балы, не подкатывали экипажи с друзьями, не играли оркестры, не пелись веселые песни. Все прежние иллюзии развеялись, в душу царской семьи пробралась тоска. Один день сменял другой, а жизнь не менялась. Но с каждым новым днем узники дворца чувствовали себя все увереннее из-за необыкновенного спокойствия главы семейства. Ведь дети всегда чувствуют малейшую неуверенность или фальшь. Вскоре их выразительные лица приобрели прежнюю ясность. Они пережили такой душевный подъем, какого не испытывали никогда. Романовы продолжили жить так, как им подсказывала совесть, продемонстрировав всем чистоту своих помыслов. Только кто это оценил?

***

Вскоре солнце уже начало светить по-иному, заметно потеплело. Оно стало светить весело и радостно. С крыш посыпалась капель, образовывались хрустальные сосульки. Снег посерел и уплотнился.

В первые дни Ники думал, что боль от случившегося отойдет от него, но этого не произошло, она продолжила терзать его душу и сердце. При этом Романов старался не показывать свое состояние на людях и перед родными. Но что бы ни думал, что бы ни делал Романов, жизнь шла своим порядком.

В начале весны Александр Федорович Керенский прибыл во дворец на личном автомобиле Ники, чем привел в изумление всех придворных. В сопровождении пятнадцати человек Керенский пробежал по дворцу, заглянул во все комнаты, произнес в коридоре перед охраной пламенную речь, а потом прошел в детскую половину, где его дожидалась царская семья. Уже в первую минуту он проникся уважением к Романову. Министр юстиции с первого взгляда увидел перед собой значительного человека.

Керенский, улыбнувшись, добродушно представился:

— Здравствуйте, Николай Александрович, я новый министр юстиции.

Ники приветливо шагнул ему навстречу и крепко пожал его руку.

— Здравствуйте, Александр Федорович!

Романов окинул фигуру Керенского веселыми глазами. Дети, не скрывая интереса, разглядывали Керенского. Его лицо выражало полное удовольствие. Он предстал внешне сдержанным и собранным. Александру Федоровичу очень хотелось блеснуть перед Романовыми политической принципиальностью и хладнокровием.

Между недавними противниками завязалась беседа.

— Моя семья: жена, сын и две старшие дочери, — представил свою семью бывший царь и в его тихом голосе не было ни злости, ни раздражения. — Другие две дочери сейчас больны, но если вы захотите, то тоже сможете увидеть их.

— Нет, нет, не стоит беспокоить больных детей. Я с ними в другой раз повидаюсь.

Министр юстиции беспрестанно теребил рукой пуговицу явно не зная, как ему вести себя в присутствии бывших царских особ.

— Как ваше здоровье? Как чувствуют себя дети? — участливо спросил Керенский, глядя на бывшего царя с чувством большого уважения.

— Не беспокойтесь, у нас все хорошо, — словно не замечая его неловкости, ответил Ники.

Керенский с невольной симпатией смущенно продолжил расспросы:

— Имеются ли у вас ко мне жалобы, претензии, пожелания. Может быть, у вас есть нужда в чем-нибудь?

— Мы ни в чем не нуждаемся, — сдержано отозвался Ники, и его губы растянулись в вынужденной, слабой улыбке.

Керенский повернулся лицом к Аликс.

— Английская королева передает вам привет и очень интересуется вашим здоровьем.

— Спасибо, я чувствую себя сносно, — ответила Романова, хотя к этому времени она была глубоко больной женщиной, и в этой связи все досужие сплетни о возможной связи с Распутиным выглядели откровенной ложью.

Керенский, развернувшись к Ники, из вежливости широко улыбнулся:

— Николай Александрович, не беспокойтесь ни о чем, я обеспечу вашей семье хорошее отношение.

— Спасибо, Александр Федорович!

В эту минуту было хорошо заметно, что министр юстиции всеми силами старается сопротивляться первому поспешному чувству, но бывший царь ему определенно нравился. Ники, отметив про себя, что улыбка и глаза Керенского стали липкими как грязь, непринужденно сменил тему разговора:

— Как дела на фронте, Александр Федорович?

— Русской армии сейчас очень трудно на фронте, — досадуя, поморщился Керенский.

— Будем надеяться, что скоро все направится, — тяжело вздохнул Ники, и вдруг попросил: — Дайте мне полк, я буду биться за Россию.

Керенский оставил просьбу Романова без удовлетворения.

— Мне нужно время, чтобы обдумать вашу просьбу.

“На нет и суда нет. Придется искать иные пути“, — сказал про себя Ники.

Государыня, оглядев непрошенного гостя строгим пытливым взглядом, хотела что-то сказать ему, но не произнесла ни слова. Ей не по душе пришелся новый министр юстиции.

Керенский, поклонившись, покинул Романовых, отметив про себя, что бывший царь очень добрый, простой и может легко очаровывать людей. Еще его поразил чистый свет синих глаз Романова. Впрочем, многие отмечали в Романове удивительные черты характера. Он обвораживал всех, с кем его сталкивала судьба. Ники от рождения унаследовал от отца сдержанность и спокойствие, а от матери исключительное обаяние. Он имел открытый и жизнелюбивый характер.

Скоро, Романовых, не смотря на обещание Керенского, резко ограничили в свободе и в связи с внешним миром. Вся корреспонденция, приходившая в адрес царской семьи, стала проходить через руки дворцового коменданта. После ареста каждый шаг, каждое движение перестали принадлежать Романовым, ими стали распоряжаться другие люди. Царской семье разрешалось только гулять в парке с утра до вечера, работать на огороде или кататься на лодке.

В свободное время Ники читал английские, французские журналы или русские газеты, где было написано много лжи и неправды про него и жену. Иногда солдаты или офицеры даже специально подкидывали Романовым газеты с отвратительными статьями и тайно наблюдали за ними, какое впечатление это произведет.

Романов, читая грязные статьи, прекрасно понимал, что это же читает весь русский народ, и что ложь на многие годы вперед станет правдой. Но, испытывая сильные мучения он, все же надеялся, что со временем шелуха лжи отвалится и останется только сущая правда. Вместе с этим государь переживал и о будущем России. Его волновала судьба русского народа и русской армии. Он часто делился своими впечатлениями о событиях в стране со своими приближенными, и они разделяли с ним эту боль.

В конце марта Александр Федорович снова навестил Царское Село и после приветствия и дежурных слов сразу же перешел к делу.

— Николай Александрович, люди требуют, чтобы мы посадили вас вместе с семьей в Петропавловскую крепость.

Ники вскинул на Керенского удивительно синие глаза, по его лицу промелькнула черная тень.

— Кто требует? Зачем? Какая глупость! Мне кажется, что Романовы делают все, чтобы успокоить ситуацию в стране.

Заметив в глазах Романова удивление, и растерянность и испытывая от этого полное удовольствие, Керенский торжествующим тоном продолжил:

— Николай Александрович, не переживайте по этому поводу, потому что Временное правительство делает все, чтобы не допустить этого, но вы в свою очередь должны жить с женой раздельно. Вы можете встречаться с супругой только во время богослужений, совместных обедов, чаепития и под пристальным наблюдением караульного офицера.

Романов горько усмехнулся:

— Мы сделаем все, о чем вы нас попросите.

Отсвет улыбки ненадолго задержался на лице Керенского:

— Я думаю, что моя просьба не создаст вам больших трудностей.

Романов, немного поколебавшись, качнул головой.

— Разве дело только в нас, Александр Федорович? Подумайте лучше о том, чтобы страна не оказалась на краю пропасти, и чтобы в стране не дай бог, не разразилась гражданская война. И вы всегда можете рассчитывать на Романовых для достижения мира и спокойствия в России.

— Я постараюсь запомнить это.

— Даже не сомневайтесь в этом, — обезоруживающе улыбнулся Ники. — Я в полном вашем распоряжении.

— Иного я себе и представить не могу

После того как Керенский покинул Александровский дворец, Ники поведал Аликс о просьбе министра юстиции.

— И это после того, как ты отказался от престола? Как они смеют так поступать с тобой! — резко возмутилась Аликс, почувствовав в душе необоримый гнев.

Романовой захотелось сказать в адрес Керенского какие-нибудь оскорбительные слова, но хорошие манеры в воспитании взяли верх над ее эмоциями. И она, крепясь, смолчала и до хруста сжала кулачки.

В следующий приезд Керенский захотел встретиться с государыней, но она в это время была занята своим туалетом, и пока он ожидал приема, доктор Евгений Сергеевич Боткин, пользуясь удобным моментом, спросил Керенского:

— Дети Романовых очень больны, для восстановления здоровья требуется теплый климат, поэтому разрешите им выехать для лечения за границу или в Крым.

Керенский отделался неопределенным ответом:

— Я попробую решить ваш вопрос на правительственном заседании.

Когда лакей пригласил Керенского пройти к Романовой, то он, подскочив как на пружинах, проследовал за ним. Войдя в комнату, министр юстиции увидел, что государыня, потрудившись над туалетом, выглядела изящно.

Керенский рассыпался в комплиментах:

— Хорошо выглядите, Александра Федоровна. Любо-дорого на вас смотреть!

Романова, чуть-чуть вспыхнув, мягким жестом указала на кресло.

— Спасибо, Александр Федорович, присаживайтесь.

Керенский вальяжно развалился в кресле. Его лицо приняло строгое выражение.

— У меня имеется несколько вопросов, Александра Федоровна. Скажите, какую роль вы играли в политической жизни страны и в назначении людей на министерские должности.

В глазах Аликс потемнело, но она не вспылила и смогла удержать себя от резких слов.

— Я поняла, что вы имели в виду, задав мне этот вопрос, но я могу вам сказать, что это все досужие домыслы. Я разочарую вас, сказав, что между мной и мужем отношения всегда были открытыми. Мы никогда и ничего не скрывали друг от друга. Иногда мой муж отсутствовал в столице и я вынуждена была выполнять его мелкие поручения, но не более того, Александр Федорович.

Государыня ответила с таким спокойствием и твердостью, что Керенский удивился. Он беззвучно покивал головой и, взглянув в лицо государыни, всеми силами пытался понять, что таилось в необычном блеске ее глаз.

В это время с прогулки величавой походкой вернулся Романов. В тот день он выглядел подтянутым, радушным, и с обаятельной улыбкой. Впрочем, государь выглядел так всегда, и он не хотел меняться в связи с новыми обстоятельствами в его жизни.

Романов взглянул на Керенского прищуренными глазами, протянул ему руку, и они приветливо поздоровались.

— Николай Александрович, вы знаете, что по вашему делу ведется следствие, — вежливо обратился Керенский к Романову. — Поэтому я должен у вас изъять все документы, которые могут понадобиться следственной комиссии.

— Вы можете взять себе все, что хотите, — простодушно махнул рукой Романов.

— Я уже поручил Кобылинскому, чтобы он взял у вас нужные бумаги.

После ухода Керенского, Коровинский с Кобылинским прошли в рабочий кабинет Романова. Ники подвел их к огромному ящику с документами и стал помогать разбирать аккуратно сложенные бумаги. В какой-то момент он взял сверху конверт и сказал, что это письмо частного характера и хотел бросить его обратно в ящик, как Коровинский вдруг цепко ухватился за конверт рукой. И получилось так, что каждый потянул его к себе. Романов, рассердившись, выпустил бумагу из рук.

— В таком случае, я иду гулять в сад, — раздраженно бросил государь.

Через несколько недель наступили теплые дни, и весеннее солнце испепелило на полях потемневший снег. Земля проснулась, зацвела верба, фиалки и лютики. В природе всполошились птицы и начали вить гнезда.

Всего Керенский побывал в Александровском дворце около десятка раз. Александр Федорович сделал все, чтобы у царской семьи не осталось ни одного шанса выжить, перекрыв им все пути к спасению. Все его помыслы вращались только вокруг того, чтобы как можно скорее избавиться от царской семьи. Все остальное для него было, между прочим. Он держал заключенных Александровского дворца в полном неведении их возможного освобождения или отъезда куда-нибудь. Но узники прекрасно поняли, что Керенский зачастил во дворец в связи с их дальнейшей судьбой.

— Он славный человек с ним можно разговаривать, — однажды ошиблась Романова.

Находясь в заточении, Ники все время ждал в гости бывших членов свиты или друзей, но день проходил за днем, и никто не приезжал. У царской семьи потянулись бесконечные дни в золотой тюрьме. Арестованные без предъявления каких-либо обвинений они страдали как вольные птицы в клетке. Их жизнь стала горькой как полынь, а расположение духа стало далеко не веселое. Но, чувствуя себя скверно, Романовы никого не осуждали за то, что с ними случилось. Они находили причину всех бед в своей судьбе. Однако они смотрели на мир все же с большой надеждой. Романовы верили и надеялись, что все плохое пройдет и впереди у них настанет хоть какое-нибудь светлое будущее. Что ж иногда бывает, что надежды и мечты сбываются вопреки всему. Но немалое значение все же имеет и судьба.

Матвей все время незримо присутствовал с Романовыми. За это время у царской семьи произошло много чего плохого. Их угнетала бездеятельная пустота и оторванность от стремительных водоворотов жизни. Она стала у них замысловатой и с неожиданными поворотами. При этом счастливых дней почти не осталось. И почти каждый день царская семья сносила унижения и оскорбления, поэтому они с тоской вспоминали прошлый мир полный радости и счастья. Но наряду с этим им хотелось, чтобы прошлое навсегда осталось прошлым. Поэтому они усиленно пытались выкинуть из памяти и прошлое и настоящее. Что будет, то будет. Придет время жизнь сама все расставит по местам.

***

Проходили дни, недели, но отъезд царской семьи из дворца все время откладывался. Романовых охватила глубокая тревога, их угнетала неизвестность будущего. И мучила борьба между злом и добром. Однако зерно уже проросло и поэтому от них уже ничего не зависело. Еще никогда царская семья не испытывала такой беспомощности перед жизнью и судьбой. В ожиданиях прошло много дней и ничего не менялось. Царская семья, питая надежды, все чаще и чаще обращала свой взор в сторону Крыма или западной границы. Они против своей воли заглядывали вовнутрь себя и от этого им становилось неуютно и пусто на душе.

— Господи, не оставь нас! — молилась Аликс.

— Король Георг V мой двоюродный брат и друг. Если мы не сумеем перебраться в Крым, то может быть, нам удастся отправиться в Англию, — успокаивал ее Ники.

Надо отметить, что Ники и Георг V были двоюродными братьями, и они были настолько похожими друг на друга, что их можно легко спутать. Что было не удивительно, потому что их матери приходились друг другу родными сестрами. Схожесть Николая и Георга была во всем: в фигурах, в форме лица, размерах носа и ушей и даже в цвете волос. Однажды Георг V приехал в Петроград, прогулялся вдоль набережной Невы и изумился тому, что народ принял его за русского императора.

Хотя у царской семьи в Европе находилось много близких родственников, однако никто из них не оказал им должной помощи. Не нашлось места Романовым и в любимой Левадии. Против приезда в Крым августейшей семьи выступил адмирал Колчак.

Романовы в Царском Селе пережили много тяжелых дней. Матвей будто наяву видел, как офицеры то не отвечали на приветствия государя, то вели непозволительные разговоры с государыней, то неожиданно воткнули штык в колесо велосипеда, проезжавшего мимо государя, и он оказался земле, после чего семья вынуждена была отказаться от прогулок на велосипедах.

То вдруг солдаты чуть ли не прикладами винтовок загнали государя во дворец, а потом не выпускали семью из дворца на прогулки, ссылаясь на то, что у них якобы затерялся ключ от входной двери. То неожиданно ворвались во дворец и потребовали объяснений кому члены семьи посылают сигналы из комнаты, то вдруг изъяли винтовку-игрушку у цесаревича, посчитав, что это представляет для них серьезную опасность.

Много чего солдаты и офицеры натворили за эти дни, что сильно удивляет. Разве они позволили это себе, если бы Романов оставался императором? Кажется, что в любой ситуации нужно оставаться человеком. Матвею это было не по душе.

Однако со временем отношение многих солдат к царской семье стало меняться в лучшую сторону. Они поняли, что Романовы совсем не такие, какими их рисуют. Караульные в одиночку или целыми группами пробирались на верхний этаж, чтобы поговорить с государем или государыней, общались с великими княжнами на прогулках или навещали из-за добрых побуждений больного мальчика. Романовы, испытывая к солдатам те же чувства, дарили им подарки, образки или свои фотографии с автографами.

Но вскоре в судьбе Романовых наступила крутая перемена. В середине июля Временное правительство на секретном заседании приняло опасное решение, ставшее трагическим для семьи Романовых. Керенский по личным соображениям и из-за боязни, что его могут обвинить в предательстве революции, решил отправить Романовых в Сибирь.

В эти дни у Романовых в душе и сердце сквозь щемящее чувство тревоги постоянно билась слабая надежда на чудесное избавление от дальнейших оскорблений и унижений. Царская семья все время ждала, что кто-нибудь освободит их из золотой клетки. Но, к большому сожалению, счастье и судьба навсегда изменили Романовым.

После принятия решения о высылке Романовых Временное правительство направило в Сибирь комиссаров Вершинина и Макарова, чтобы они разведали место предполагаемой ссылки Романовых. Вернувшись из Тобольска, комиссары доложили, что лучшего места для царской семьи не сыскать.

Последние дни июля выдались такими сухими и теплыми, что даже земля потрескалась. Дикий аромат цветов, трав и листьев окутал дворец. Следом наступил пыльный и жгучий август. В первых числах месяца Керенский вновь посетил Романовых. Взаимные улыбки, дружеское пожатие рук, но затем улыбка на лице Керенского истаяла, и он объявил Романову окончательное решение Временного правительства.

— Николай Александрович, ради вашей безопасности и семьи правительство приняло решение вывезти вас из Петрограда, — пряча глаза, сказал Александр Федорович.

— И кудаже вы решили нас отправить?

На лице Ники отобразилась крайняя озабоченность.

— Пока я не могу вам этого сообщить, — уклонился от прямого ответа Керенский.

— Почему? — прямо спросил Ники.

Керенский натянуто улыбнулся.

— Об этом говорить преждевременно.

Романов вскинул на главу правительства сильно взволнованные синие глаза.

— Но мы хотели бы в Крым или на худой конец в Англию.

— Вы мне уже говорили об этом, — холодно ответил Керенский, и отведя глаза в сторону, сказал: — Николай Александрович выезд вашей семьи в Англию не состоится, потому что британское правительство отказалось принять вас.

— Почему же в Крым нельзя?

— Вывезти вас в Крым у нас нет возможности, поэтому вам сегодня же нужно собираться в дорогу. Вы можете взять с собой в дорогу все что угодно и кого угодно.

Слова Керенского об ответе Англии потрясли Романова. Его сердце болезненно сжалось. Как король Георг V мог бросить своего двоюродного брата? Как такое вообще возможно?! Это сообщение никак не укладывалось в голове Ники. Ответ Англии сильно взволновал государя. Он весь день не знал, что делать. То закурит папиросу, то пройдет по дворцу, то присядет в кресло.

“А может, обманул меня Керенский?” — невольно закралась мысль в голову бывшего царя.

Так до сумерек и пролетело время. Лишь ночь принесла небольшое облегчение.

За два дня до отъезда Романовых в Сибирь Керенский прибыл в Царскосельскую комендатуру, где его уже ждали полковник Кобылинский, председатель солдатского комитета прапорщик Ефимов, офицеры местного гарнизона и члены городского Совета.

— Прежде чем, что-то сказать вам я хочу взять с вас слово, что все сказанное мною здесь останется в секрете, — таинственно потребовал Керенский.

Присутствующие твердо заверили Керенского ставшему к тому времени уже главой правительства, что сохранят доверенную им тайну.

Керенский пробежал радостными глазами по напряженным лицам собравшихся людей и, по-наполеоновски скрестив руки на груди, сделал важное сообщение:

— Совет Министров принял решение вывезти семью Романовых из Царского Села. Сопровождать в ссылку семью Романовых поедет полковник Кобылинский и он же назначается начальником поездов, в которых отправятся царская семья и охрана, а отвечать за экспедицию будут комиссары В.А. Вершинин и П.М. Макаров.

По приказу Керенского Кобылинский сколотил большой отряд из трехсот пятидесяти солдат и семи офицеров, награжденных георгиевскими крестами. Всем солдатам выдали новую форму и винтовки, кроме солдат второго полка, что потом негативно скажется на их поведении в Сибири.

Перед отъездом Романовы умолили Кобылинского доставить из Знаменской церкви икону Божьей Матери, чтобы отслужить благодарственный молебен по случаю дня рождения у цесаревича Алексея. Евгений Степанович охотно исполнил их желание. Во время проведения церковной службы во дворец неожиданно заявились командующий войсками прапорщик Кузьмин, в сопровождении полковника и какого-то штатского, чтобы понаблюдать за Романовыми.

В день отъезда стоял тихий безветренный день. Во дворце царило сильное возбуждение заметное невооруженным глазом. Царская семья трепетно прощалась с загадочным Александровским садом, с детским островом, с огородом и с тем, что было дорого их сердцу. Они прощались так, как будто навсегда, потому что не знали, придется ли им еще когда-нибудь увидеть родные места и напоследок попрощались со свитой и слугами, которые оставались дома и поблагодарили их за верную службу.

Вечером на западе яростно и долго горел закат, отсвечиваясь на верхушках деревьев. Уходя за сосны, солнце зажгло стекла Александровского дворца. После того как сгустившаяся темнота накрыла Царское Село, последние приготовления к отъезду закончились, весь громоздкий багаж был собран и упакован, в том числе и бесценные для царской семьи церковные реликвии. Лишнюю одежду и вещи государыня раздала друзьям, беженцам и жителям Царского Села. На стенах остались висеть лишь одни картины.

Медленно и нехотя угасал летний вечер. Время приблизилось к ночи. Длинный дворец погрузился в темноту, на небо выкатилась белая луна. Когда в тихом воздухе наступила ночь, и желтым огнем загорелись таинственные окна, в Царское Село принесся Керенский. Он осмотрел первый и четвертый полки и выступил перед ними с краткой речью. Отказавшись, посетить второй полк, повеселевший Керенский, приказал Кобылинскому, чтобы он привез в Царское Село Михаила Александровича. Евгений Степанович доставил во дворец великого князя, и он вместе с главой правительства и дежурным офицером прошел в рабочий кабинет Романова.

Удрученные расставанием Романовы взялись за руки и расстроенными глазами взглянули друг на друга. Взволнованным братьям было, что сказать друг другу, но разговаривать в присутствии чужих людей они не смогли. Радость от встречи пропала. Придется ли еще раз увидеться? В этом у них не было никакой уверенности. Романовы в замешательстве крепко обнялись. Керенский с плохо скрываемым злорадством взглянул на братьев.

Вдруг в приемную вбежал радостный цесаревич Алексей.

— Это-дядя Миша приехал? — спросил он Кобылинского.

— Да, — ответил тот.

— Можно мне на него посмотреть?

— Конечно, Алексей Николаевич, — великодушно разрешил Евгений Степанович и насильственно улыбнулся.

Цесаревич заскочил за дверь и увидел то, что происходило в комнате.

— Позвольте мне проститься с родственниками, — под усами великого князя жалостно дрогнули губы.

— Я не могу вам этого разрешить, — замявшись, отозвался Керенский.

Великий князь облил главу правительства недоуменным, гневным взором. Михаил Александрович искренне не понял, почему Александр Федорович не разрешил ему попрощаться с родственными душами. Какая на, то есть причина?

Не такой представлялась родным братьям встреча. Сейчас бы сесть им за стол поглядеть друг другу в глаза и проговорить до самого рассвета. Однако, пробыв во дворце всего лишь десять минут, великий князь, не попрощавшись с женой и детьми брата, ушел навсегда. И больше они уже никогда не увидятся.

Керенский остался во дворце, чтобы понаблюдать за сборами и отъездом Романовых. Перед самым отъездом глава правительства успокаивающим тоном, объявил Романову:

— Николай Александрович, правительство решило вас отправить в тихое и спокойное место. Я прошу вас сильно не переживать по этому поводу, потому что вы будете проживать в губернаторской резиденции. Там вы навсегда избавитесь от преследующих вас последнее время унижений. И после того, как состоится Учредительное собрание, вы сможете выехать куда захотите.

Глава правительства держался непринужденно, словно в отношении царской семьи ничего не происходило.

— Если это нужно, чтобы успокоить страну, то пусть все так и будет, — после недолгого молчания ответил Ники.

— Все будет хорошо, — внушительно заверил глава правительства и его губы скривились нехорошей улыбкой.

— Я вам верю, но куда вы нас отправляете?

— Я объявлю об этом в вагоне, — уклончиво ответил тот.

Романов не подал виду, что его мало успокоили слова Керенского. Его спокойное настроение сменилось на удручающее раздумье. Вещее сердце говорило ему, чтобы он не верил словам главы правительства. Ники уже давно подозревал об отъезде в Сибирь по доходившим до него слухам и сообщениям по большому секрету. Однако раскрытая тайна его не радовала, потому что он рассчитывал только на свою любимую Ливадию. Отъезд в Англию предполагался им только в крайнем случае, так как покидать Россию ни он, ни его семья не хотели. Им легче было умереть, чем расстаться с родиной. Они не представляли свою жизнь без святой Руси.

Солдаты начали выносить вещи в круглый зал. По дворцу туда-сюда сновали офицеры и солдаты. Отъезжающие спустились в зал, но время отъезда все время переносилось из-за задержки поездов. Керенский заметался и занервничал. Ники, выкуривая одну за другой папиросы, то разговаривал со своими приближенными то, раздумывая о чем-то своем, расхаживал взад-вперед. Аликс бесконечно читала про себя молитвы и о чем-то переговаривалась с дочерями.

Время тянулось утомительно долго. И чем ближе было утро, тем тоскливее и горше становилось Романовым. Никому не спалось, потому что на душе не было покоя. Романовы, переживая за будущее своих детей, провели ночь в полной тревоге. Нестерпимая тоска пробралась в их сердца. Тяжесть потерянного счастья обрушилась на плечи царской семьи.

Но вот извечная борьба между тьмой и светом закончилась и на горизонте появилась скудная полоска рассвета. Наконец рано утром глава правительства объявил, что можно ехать. Царская семья в последний раз вышла на заветное сердцу парадное крыльцо и от невыносимой боли у них застонали сердца. От усталости и от охватившего бессилия они с трудом стояли на ногах. Как смириться с тем, что раньше было родным, а теперь вдруг стало чужим? Им не хотелось расставаться с родными местами, но другого выбора у них не было. В то утро Александровский дворец опустел. Его стены больше никогда не услышат веселого смеха царских детей.

— Мне не жаль себя, мне жаль мою Родину и мой народ, — прощаясь с родным гнездом, сказал Ники.

Отойдя от крыльца, Романовы оглянулись на дворец и увидели на любимом крыльце графа Бенкендорфа и фрейлину Буксгевден. Семья со слезами немой благодарности попрощались с ними. В эти печальные минуты перед их глазами одним мигом пробежала вся счастливая жизнь. Им трудно было жить прошлыми радостными воспоминаниями, но еще сложнее было от них избавиться.

Ники из прошлого времени вернул тихий шепот Аликс.

— Господи, помилуй нас! — глядя во все глаза и часто крестясь, прошептала она.

— Не терзай себя, будем надеяться, что бог будет милостив к нам.

Узники расселись по местам, и громоздкие неуклюжие автомобили двинулись на станцию. Спереди и сзади автомобили сопровождали всадники 3-го драгунского балтийского полка. После недолгого пути колонна остановилась возле станции. На пятом запасном пути в затылок друг другу громоздились два поезда под японским флагом и под вывеской японской миссии Красного Креста. Романовы, окруженные редкой цепью солдат, по щебенке и шпалам с трудом дотащились до своего поезда. Керенский по звонкой лесенке заскочил в вагон и услужливо помог подняться вначале Аликс, а потом Ники. Следом забрались утомленные бессонницей и тревогой царские дети.

Матвей Васильев, удивившись надписи на вагонах, едва-едва успел заскочить в последний вагон, потому что твердо решил, что он вместе с Романовыми отправится в Сибирь. Но там ему будет значительно легче, чем Романовым, потому что ему ничего не угрожало.

Выглянув из окна, Матвей увидел, как Керенский в шесть часов десять минут махнул рукой и оба поезда длинно и тоскливо свистнув, стронулись с места.

Проводив взглядом, сигнальные огни последнего вагона Александр Федорович вдруг ощутил в груди такую безудержную радость, что, ударив пяткой, хотел крутнуться на месте и пуститься в пляс, да застыдился народа.

Отправив Романовых в Сибирь, Керенский отправил их на верную смерть. Он все время жестоко обманывал свои жертвы, соблюдая при этом внешние приличия.

“Я сбросил вас с горы как мешающийся огромный валун. Обратно на гору вы уже никогда не заберетесь”, — подумал Керенский и, нервно теребя верхнюю пуговицу, с мерзкой улыбкой прошел к своему автомобилю.

Поезда, миновав выходную стрелку, постепенно набрали быстрый ход. Царское Село уменьшилось в размерах. От Александровского дворца с обширным садом остался призрачный дым. Мелькнули последние станционные постройки. Паровоз раскатисто загудел и, выбросив в небо, струю черного дыма, покатился еще быстрее, оставляя позади себя леса, поля, деревни и полустанки. Мимо взволнованных глаз Романовых понеслась взбудораженная и любимая ими Россия.

Утро разгоралось слишком медленно, но вот на безоблачный небосклон выкатило ликующее солнце и над вершинами дальнего леса вспыхнули солнечные лучи. Зеленые деревья зашелестели, утренняя роса засверкала и на землю сошла благодать.

Романовы многое передумали, перечувствовали за последнее время, скрывая в задумчивых лицах тяжелое раздумье. Придется ли еще раз вернуться домой? Да кто ж им ответит. Поезд увозил Романовых все дальше и дальше от родного дома.

Вместе с Романовыми в добровольную ссылку отправились около сорока человек. Это все, что осталось от огромного царского двора. Среди них были: И.Л. Татищев, В.А. Долгоруков, С.К. Буксгевден, А.В. Гендрикова, Е.А. Шнейдер, Е.Н. Эрсберг, М.Г. Тутельберг, Пьер Жильяр, врачи Е.С. Боткин, В.Н. Деревенко. Дети Романовых тоже направились в Сибирь и предпочли разделить судьбу своих родителей, чем уехать куда-нибудь в безопасное место.

***

Лето в тот год стояло сухое, но не засушливое. Стояли тихие и густые, теплые августовские дни. На пашнях зрел урожай. Теплый ветер зло трепал усатые колосья. Вверху светило ласковое солнышко.

Поезда с Романовыми и охраной торопливо неслись по России с плотно зашторенными окнами и ненадолго останавливались на небольших полустанках или станциях. На поворотах вагоны раскачивались, скрипели.

На следующий день поезд с узниками, тонко свистнув, остановился в открытом поле. День был сухой и прозрачный. В поле разыгралась причудливая игра предосенних красок. Солнце уже нагрело землю, дул легкий ветерок. Стоял сладостный до одури дух. Он наполнил воздух непередаваемым ароматом душистых трав.

Царская семья под присмотром комиссара Макарова вышла из вагона и по узкой тропинке зашагала вдоль железной дороги. Матвей, соблюдая приличное расстояние, двинулся за ними. Поезд, набитый солдатами, медленным ходом потащился следом. Не доходя до моста, Романовы свернули в еще не сжатое ржаное поле. Рожь, набрав силу, доходила почти до пояса. Тяжелые колосья повисли над землей. Над полем стоял густой терпкий запах.

В перелеске как нарядные невесты росли хрупкие березки. В синем небе, широко распластав крылья, величаво кружил коршун. Суслики, приподнявшись на задние лапы, с любопытством разглядывали людей. Удивленные перепела, не умолкая, перекликались в густой ржи. Они два раза срывались из-под их ног и резко хлопая крыльями, поднимались в небо. Романовы, проводив печальным взглядом уносящихся прочь птиц, огляделись и со щемящей тоской вслушались в пение вольных птиц. Их переливчатые песни били прямо в душу. Бывшую царскую семью охватила глухая тоска. Им захотелось забиться в густую прохладную рожь и остаться в ней навсегда.

Великие княжны взволновано заговорили:

— Сколько воли вокруг! Хочется взлететь и улететь куда-нибудь на свободный клочок русской земли.

— Как коршун в небе?

— Да, я ему завидую. Коршун свободен, а это значит, что он счастлив.

— Я бы тоже хотела взметнуться в небо и опуститься где-нибудь в Крыму. Неужели мы не заслужили немножечко земли? Отдали бы нам Ливадию и там бы жили мы спокойно и никому бы не мешали.

— Но больше всего домой хочется.

— Сердцу не прикажешь — оно против воли рвется на родину.

— Только уехали, а уже домой хочется?

— Да.

Мария сделала несколько красивых танцевальных движений. Ее движения настолько были точны и профессиональны, что Матвей неволно залюбовался девушкой.

Подошел второй поезд с узниками и солдатами. Надышавшись свежим воздухом и наслушавшись пения свободных птиц, царская семья и конвой вернулись в душные вагоны и поезда продолжили свой бег по территории России. Дети украдкой разглядывали дивные места и раздольные русские просторы. Долгая дорога и неизвестность будущего их быстро утомили.

Перед Пермью поезд неожиданно остановили угрюмые железнодорожники. Они вошли в вагон и категорично заявили правительственным комиссарам, что поезда дальше не пойдут, пока им станет известно, что это за поезда и куда они следуют. Комиссары предъявили железнодорожникам свои удостоверения за подписью Керенского и рабочие, не найдя больше поводов к чему-либо придраться, покинули вагон. Поезд тихо стронулся с места, прогромыхал по железному мосту через Каму и бойко побежал на восток.

Вечером семнадцатого августа поезда, следуя друг за другом, с получасовым интервалом пришли на станцию Тюмень, окутанную серой дымкой. По железнодорожным путям, пуская густые черные дымы и звонко крича, сновали закопченные паровозы.

Скоро поезда стронулись с места, коротко разбежались и остановились на безлюдной пристани. Возле набережной в ожидании арестантов затаились суда “Русь” и “Кормилец”. Началась перегрузка вещей и людей на оба судна. По команде комиссаров Романовы по сходням поднялись на “Русь”, свита с прислугой прошли на “Кормилец”. Конвой расположился на обоих суднах. Матвей Васильев никем не замеченный занял место на пароходе “Русь” в пустой штурманской рубке.

Неприглядным утром, когда солнце еще не пробило утренний туман, поднявшийся над всей поверхностью реки, пароходы подали сиплые гудки, и натужно работая моторами, отвалили от пристани. Судна, сотрясаясь мелкой дрожью и, ворочая плицами темную воду и, зарываясь носом в гребни волн, поплескались в Тобольск, находящийся в трехстах верстах от Тюмени.

Дымные облака из труб разостлались по всей реке. Вода равнодушно билась о борта. Со станции то и дело доносились басовитые крики паровозов. Над поверхностью реки лениво летали вспугнутые чайки. Неожиданно одна из них опустилась на борт судна с мелкой рыбешкой в клюве.

— Смотрите, чайка села на борт — вскрикнула Анастасия.

Великие княжны прильнули к иллюминатору. Но чайка недолго побыв, улетела. Перед царскими глазами снова потянулись пустынные берега и безмолвные села. Иногда слева или справа во всю ширь открывались лес и пашни. В середине дня показалось знаменитое село Покровское. Серые дома то жались друг к дружке, то разбегались в разные стороны. Между ними раскинулись широкие пустыри и огороды. За покосившейся изгородью стоял домашний скот. На пустырях паслись куры и гуси. Во дворах, бренча железными цепями, лаяли собаки. Возле церкви среди обычных изб, амбаров, конюшен и погребов затаился двухэтажный белокаменный дом известного старца Распутина. На самом краю села примостилось кладбище.

Ники, предаваясь горьким мыслям, раздумчиво закурил.

— Знаешь, кто здесь жил? — спросила Аликс.

Ники затянулся ароматным дымком.

— ГригорийРаспутин?

— Да. На этой реке он ловил рыбу и не один раз присылал нам в Царское Село. Ты знаешь, что Анна Вырубова побывала здесь по моей просьбе?

Романов не выразил ни удивления, ни восторга.

— Разве? Ты об этом мне ничего не говорила.

— Григорий предсказывал, что мы тоже побываем на его родине, — тихим голосом сказала Аликс.

— Вот и побывали.

Ники чуть-чуть шевельнулся выбросил за борт папиросу. Во рту стало горько от крепкого табака.

— Григорий помогал переносить боль нашему сыночку. А кто теперь поможет Алексею, если даже весь медицинский свет бессилен? — сказала Аликс, бессильно уронив руки. — Нам остается уповать только на бога.

С тех пор как мать узнала о смертельной болезни своего сына, ее всегда преследовало чувство страха. Ее крепко держал в своих руках застарелый, больной страх. Он всегда присутствовал в ней и разлагал ее изнутри. Больно и страшно было матери знать, что с ее сыном в любое время может приключиться несчастье.

— У него еще есть ты и я, — растроганно обмолвился Ники.

— Как могли наши родственники участвовать в убийстве Григория?

— Моя душа тоже отказывается воспринимать этот факт.

Пароходы еще торопливей заработали плицами. Волны с шумом хлестались о судна. Призрачное село старца исчезло. Перед глазами узников потянулись пустынные безликие просторы, пашни, нетронутые леса. Из-за облаков постоянно дразнило древнее солнце. Оно то показывалось, то снова скрывалось. Его солнечные лучи периодически отражались в воде.

Вечером ветер угнал облака, и багровый цвет захлестнул весь край горизонта. На воду упали смутные тени, в лесу закричали ночные птахи.

Но вот подступила глухая ночь, и река скрылась в мягкой ночной темноте. Во всем пространстве установилась глухая тишина. На фоне звездного неба отчетливо виднелись верхушки деревьев. Они чуть слышно шептались. Но с каждым часом окружающий мир стал звучать все тише и тише. Не всплеснет рыба, не набежит волна. И изредка случались разные шумы.

Задолго до рассвета звезды одна за другой погасли, и над таежной рекой встало новое свежее утро. В ранний час по всей реке густой пеленой растекся туман и на обоих берегах нечетко вырисовался хвойный лес. В это время пароходы незаметно прошли мимо притаившейся на берегу деревни.

После полудня девятнадцатого августа оба судна пришли в богатый купеческий Тобольск, раскинувшийся между реками Тобол и Иртыш. Пароходы выпустили кудрявый пар и, хрипло кликнув, пристали к небольшой пристани. О борта пароходов мерно заплескалась холодная, темная вода. Звякнули якорные цепи.

Узнав о прибытии в город царской семьи, на берег вывалил почти весь город. Разноголосый говор людей не умолкал ни на минуту. На обоих суднах скучились хмурые солдаты. Зазвонили малиновым звоном колокола. В Тобольске праздновали Преображение Господне.

Узники размашисто перекрестились.

— А ведь, ты Ники, бывал в Тобольске?

— Я был в этом городе, когда возвращался домой из кругосветного путешествия через Сибирь. Так что мне губернаторский дом, в котором нам придется жить уже знаком.

Комиссары, прихватив с собой солдат, ушли знакомиться с новым местом службы, а также посмотреть новое место жительства узников. Вместе с ними отправился князь Долгоруков.

На пристани исчезли обычная суета, крики и гомон людей.

Но оказалось, что бывшая резиденция губернатора оказалась не готовой к приезду узников, поэтому царская семья осталась жить на судне. Придворные и прислуга же под руководством комиссара Макарова стали приводить губернаторский дом в порядок. Но скоро Романовым наскучило прозябать в тесных каютах, и они обратились к комиссару Макарову с просьбой, чтобы он организовал им прогулку по таежной реке. Комиссар дал распоряжение своему помощнику, и застоявшийся без дела пароход подняв черные клубы дыма, отстал от пристани.

Отплескав по реке десять километров, судно пристало к пустынному берегу. Деревья и кусты на берегу стояли не шелохнувшись. На притихшей реке было светло и тихо. Дальний лес окутался серой дымкой. По всей поверхности воды плясали солнечные зайчики. В небесах стремительно носились ласточки. Они то резко взмывали вверх, то камнем падали вниз или носились из стороны в сторону.

Царская семья сошла на берег и под конвоем солдат двинулась по залитому солнцем речному лугу. Под ногами мягко зашуршала трава. Таежная река с едва уловимым шелестом катила свои воды. На реке отчетливо слышался всплеск крупных рыб. Шумно текли прозрачные и звонкие ручейки. По берегам монотонно и тоскливо шумел лес.

Проснувшийся прохладный ветерок озорно пробежал по верхушкам деревьев и стих. Воздух наполнился сильным запахом сибирских трав. Солнце отразилось в загадочном заливе. Все пространство вокруг дышало покоем и умиротворением и наполняло окружающий мир. Где-то в кустах шептались дикие утки.

Романовы с наслаждением вдыхали ароматы дикой природы. Но вдруг великие княжны услышали вначале один слабый звук, затем другой, а потом полилась легкая музыка сибирской природы. Ее звучание заставило сильнее биться сердца.

И вдруг перед глазами вспыхнула необычно яркая искристая радуга. Это сильнее всего напомнило царским детям об отгоревшем детстве. Девушки едва не утонули в хаосе переполнявших их чувств. Они даже затаили свое дыхание.

Надышавшись волей и духмяным воздухом, царская семья двинулась по луговой тропинке вдоль берега, с наслаждением ступая по мягкой шелковистой траве и, стараясь не задевать цветов. Великим княжнам захотелось раздеться, кинуться в прохладную воду, искупаться, а потом зарыться лицом в полевые цветы.

И девушки все же не смогли удержаться от соблазна. Они низко согнулись в поясе и набрали целую охапку поздних цветов. В этот миг из-под низко нагнувшейся к воде ивы вспорхнули две утки и, низко стелясь над водой, исчезли за поворотом.

Опьяненная свободой царская семья присела отдохнуть на поваленное грозой дерево и их тут же атаковали тучи комаров. Чтобы отбиться от назойливых насекомых они нарвали черемуховых веток. Николай Александрович, спасаясь от надоедливых комаров, закурил папиросу. Великие княжны весело заговорили. Над речной луговиной разнеслись негромкие голоса и звонкий смех.

— Хорошо-то как! Даже искупаться захотелось.

— Нельзя купаться, Ильин день уже прошел.

— Быстрей бы лето наступило.

— Я согласна, летом привольно.

— В это время года птицы весело поют и цветы красиво цветут.

— Не подходите близко к воде. Там сыро и грязно.

— Хорошо, папа!

— Давайте споем какую-нибудь песню? — предложила Анастасия.

— Какую?

— Про беднягу в больнице военной, Константина Романова!

— Она слишком печальная, а радостную песню петь не к месту.

— Я все же спою немного, — сказала Мария и печальным голосом затянула песню.

Умер бедняга в больнице военной,

Долго родимый лежал.

Это солдатскую жизнь постепенно

Тяжкий недуг доконал

Сестры одновременно подхватили протяжную хоровую песню. Чистые и прозрачные голоса великих княжон как родниковые ручейки слились с речной музыкой. Свободная и светлая девичья тоска растаяла в широких просторах неба и земли. Песня внесла в душу Романовых новое неизвестное им ранее настроение. Великие княжны даже чуть-чуть расплакались.

— Мы хотим умыться тобольской водой, папа.

— Будьте осторожны!

— Постараемся.

Течение здесь было тихое. Река серебрилась и поблескивала. Девушки одна за другой склонились над водой, чтобы посмотреть на себя. Ровная гладь воды отразила их заплаканные лица, как зеркало. Великие княжны поправили волосы и смыли прохладной водой, успевшие высохнуть слезы.

— Теперь никто не узнает о нашем горьком и безутешном отчаянии.

Аликс низко склонилась к Ники:

— Необыкновенные сердца у наших дочерей, Ники!

— Я такого же мнения, Аликс.

— Смотрите медведь! — неожиданно вскрикнула Анастасия.

— Где?

— На другом берегу!

Взоры великих княжон скользнули по реке, по кустам и остановились на лесе, но медведь, услышав крики людей, уже успел скрыться в кустах.

После встречи с лесным животным узники, жадно вдыхая ядреный воздух, стали ловить каждый мимолетный звук, каждый шорох и никак не могли надышаться чистым, речным воздухом. Арестанты на короткое время даже ощутили себя вольными. Такое чувство может возникнуть только у вольных птиц, которых долгое время держали в неволе, а потом вдруг внезапно выпустили из надежно закрытой клетки.

Романовы грустно, с тоской глядели на сверкающую воду, на чистое синее небо и старательно старались не обращать на солдат никакого внимания. Уж очень хотелось им продлить сладостное ощущение свободы. В этот момент для них все перестало существовать. Были только они, воля и природа.

Мирно и благостно им сиделось на берегу. В тот час они испытали незабываемую радость от соприкосновения с природой. Она породила у них новые чувства. Как ни горька была у Романовых жизнь, но все же изредка в ней выпадали недолгие радости и мимолетное счастье.

Неожиданно в зарослях черемухи звонкими песнями залились жаворонки. Романовы невольно заслушались и залюбовались музыкальными звуками. Птицы в те минуты пели необыкновенно. Но тут внезапно подул сильный ветер, темный лес зашумел и о берег сердито захлестались волны.

Одинокие чайки с печальным криком заносились над водой.

— Пора на судно — вдруг крикнул помощник комиссара.

Царская семья любила проводить время на природе, поэтому мысль, что они находятся под арестом, немного все затмевала. Но все же прогулка по речной луговине оставила у них неизгладимые впечатления. После массы удовольствий уходить с дикого берега не хотелось, однако ничего другого, как покинуть гостеприимный берег им не оставалось. Поднявшись, великие княжны тоскливо помахали рукой птицам.

— Мы уходим жаворонки, прощайте!

Романовы поднялись на пароход, и он, отвалив от берега, вернулся к пристани.

Двадцать шестого августа, проживание царской семьи на пароходе закончилось, началась разгрузка судна. Маленькая пристань туго набилась солдатами. На виду у многочисленной толпы Романовы сошли на берег. По обеим сторонам дороги, как на ярмарке столпился изумленный народ. Воздух наполнился глухим говором. Люди с пасмурными и озабоченными лицами во все глаза, разглядывали узников. Мужики чесали бороды, бабы дергали платки. Они, горящими глазами ловили каждое движение царской семьи.

Неожиданно залитый солнечным светом Тобольск, вдруг накрыло редкими кучевыми облаками. Матвею Васильеву показалось, что отсвечивающие белизной облака, будто о чем-то предостерегали. По притихшему городу разнеслись мелодичные звуки колоколов.

— Идут! Идут! — закричал чей-то женский голос.

Узники под конвоем солдат направились в место нового заточения. Впереди всех шагал в военной форме бывший царь и цесаревич, за ними катил неказистый фаэтон с Аликс и Татьяной. Следом безропотно двигались великие княжны, одетые в одинаковые юбки и свитера. Девушки выглядели как простые провинциальные барышни. И хотя одежда на них была простой, но все же она была непривычной для здешних мест. Замыкали процессию свита и прислуга с легкой поклажей в руках.

Древняя река в один миг опустела.

— Сколько народу вышло на нас смотреть, — засмущавшись, тихо проговорила Анастасия.

— Им это интересно. Они же никогда нас не видели, — сказала Ольга.

— Было бы лучше, если бы мы приехали, как гости, — еще тише произнесла Анастасия.

— Горожанам теперь на весь день впечатлений хватит, — промолвила Мария.

— Да что там день на весь год, — не согласилась с младшей сестрой Татьяна.

— Какая странная у нас наступила жизнь, и в какую глушь мы забрались. Нам отсюда никогда не выбраться.

Горожане с оцепенелым любопытством и обмиранием глядели на узников. Николай Александрович перемолвился с ними ласковым взглядом. Великие княжны, приняв степенный вид, отвесили народу малый поклон. Царская семья старалась показать людям сдержанную радость и это им с трудом удавалось. Неизвестность будущего пуще всего пугала. Да и прошлое все еще не отпускало их от себя. Оно у них, в самом деле, было неповторимо.

— А где сейчас находится тобольский губернатор? — поинтересовался Ники.

— Сбежал, Ваше величество! — с досадой ответил князь Долгоруков.

— Куда?

— Даже не знаю, что вам сказать.

— Ни слуху, ни духу? Почуял что-то и сбежал? — горько спросил Ники.

— Выходит, что так, ваше величество.

Впереди завиднелось двухэтажное каменное здание с палисадником, с садом, с небольшим огородом и двором. Все это было обнесено грубым тесовым забором. На углах и на входе громоздились сторожевые будки. Улица, на которой находился губернаторский дом, раньше называлась Дворянской, ныне она стала улицей Свободы.

— Вот мы и дома, добро пожаловать, — грустно сказала Мария возле парадного крыльца.

— Всю жизнь мечтала побывать в Сибири, — невесело пошутила Ольга.

— А я бы хотела побывать на Дальнем Востоке, — мечтательно промолвила Татьяна.

— Еще побываем — какие наши годы, — тихо уронила Анастасия.

Узники, преодолевая смешанные чувства, вошли в особняк. Они растерянно оглядывают комнаты, обставленные мебелью и с трудом, скрывают свое угнетенное состояние. Их лица в эти минуты выглядели как осенний день. После Александровского дворца губернаторский дом показался царской семье бедной хижиной. Он не имел тех удобств, к которым привыкла царская семья, но жить в нем все же можно было. В особняке имелось восемнадцать комнат, электричество, водопровод, деревянный балкон, кухня и кладовая.

Романовы расположились в комнатах второго этажа, на первом этаже дежурный офицер, Чемодуров, Демидова, Жильяр, Тутельберг, Теглева, Эрсберг. Вершинин, Макаров, Кобылинский обосновались на другой стороне улицы в двухэтажном доме купца Корнилова. Здесь же поселилась оставшаяся часть свиты и слуг.

Весь день прошел в хлопотах. Вечером обитателей губернаторского дома навестили гости из купеческого дома. Узники выпили по бокалу вина и тоскливость, царившая в их душах, ненадолго отошла. Однако от тягостного чувства Романовы так никогда и не избавятся. Царская семья будет через силу привыкать к своей новой тюрьме. Для них жизнь началась не так, как они ожидали, покидая Царское Село.

В ближайший день Романовы в праздничном настроении отравились в Благовещенскую церковь, расположенную вблизи губернаторского дома. Однако радостное впечатление царской семьи мгновенно испортили растянувшиеся вдоль дорожки цепи солдат.

— Зачем они встали цепью? Неужели они думают, что мы сбежим? — удивилась Аликс.

— Куда отсюда сбежишь? — ответил Ники. — Если кругом болота, леса и реки.

Растеряв остатки хорошего настроения, Романовы прошли через городской сад, улицу и только подошли к Благовещенской церкви, как неожиданно ударил колокол и во все стороны разнесся благовест. Столпившийся возле церкви народ закрестился. Романовы с трепетом в сердце вошли в церковь. А там, в легком сумраке мерцали огни лампад, а в паникадилах истекали восковыми слезами свечи. Их красные огоньки колыхались во все стороны. Кадильный дым растекся синими клубами. Остро пахло ладаном и воском. Старые иконы переливались серебром.

Романовы остановились перед раззолоченным иконостасом. Заглядевшись на иконостас и на старинные иконы, царская семья испытала необычайное облегчение и благодать.

Через минуту неожиданно появился седобородый отец Васильев с умными глазами на хорошем лице. Он недолго помолчал, как будто над чем-то раздумывая, а потом чинно запел. Монахини тут же подхватили пение, и начался торжественный молебен. Возгласы священника и пение монахинь отразились в высоких сводах здания. Они звучали в самых тайных уголках храма. Великие княжны стали вполголоса подпевать маленькому хору. Дьякон, нахмурив бесстрастные брови, беспрестанно кадил. Рука священника самозабвенно колотилась в грудь. Романовы, повторяя движение руки священника, судорожно закрестились, их руки трепетно задрожали.

В целом обедня прошла благостно и в должном порядке. Романовых взволновал церковный обряд. Ими снова овладело чувство душевного просветления и равновесия. В сердцах царской семьи зародилось столько радости и счастья, что это отразилось в их ясных глазах. И они в священном восторге возвратились в губернаторский дом.

На следующий день священник нанес ответный визит в губернаторский дом, чтобы отслужить благодарственный молебен и окропить святой водой все комнаты.

Горожане купеческого городка встретили царскую семью благожелательно. Они часто приходили к губернаторскому дому, но охрана препятствовала им выражать свои чувства.

— Что встали? Ступайте отсель!

— Сейчас свобода, где хотим там и стоим.

— Нечего тут стоять. Проваливайте!

— Чего раскричался? Теперь все граждане друг другу ровня.

— Не положено, встать с колен!

— Да ты уймешься или нет.

— Шапки одеть! Здесь не положено молиться.

На уличный шум Романовы появлялись в окне и люди им радостно кричали:

— Здравствуйте, Романовы!

Ники ответно приветствовал толпу и прикладывал руку к сердцу, показывая, что он любит русский народ и чтобы никто не сомневался, что у него нет другого чувства.

В Сибири Романов не один раз пожалеет о своей отставке. Ники понял, что отречение принесло его народу не благо, а страшную катастрофу. О чем он и предупреждал тех, кто разваливал государственную власть в России. Тогда государь отчетливо понимал, что в результате революции к управлению страной придут некомпетентные люди. Но чиновники и генералы его не послушались и предали, и он, оставшись в одиночестве ничего с этим поделать, не мог.

Пока же в Тобольске все было тихо, мирно и спокойно. Только на реке тревожно гудели суда, да вокруг губернаторского дома ходили мрачные часовые.

***

Завершились беспокойные дни последнего месяца лета. Сибирский август сделал свое дело. В Сибирь пришла золотая и красная осень. Повеяло прохладой, воздух стал чуть теплым. Осень раскрасила деревья цветными красками. Порывистый ветер срывал с них разноцветные листья, бросал на землю и катал вдоль городских улиц. В лесу спелыми ягодами зарделись рябина и боярышник, которые лениво склевывали птицы. В солнечные страны потянулись утки и гуси.

Осенью в Тобольск прибыли Панкратов с Никольским, чтобы сменить комиссаров Вершинина и Макарова. Панкратов сразу же предъявил Кобылинскому бумагу, где черным по белому было написано, что он поступает в его полное подчинение. В тот же день по просьбе Панкратова Кобылинский построил солдат, и комиссар обратился к ним с краткой речью. Он сказал им, чтобы они вели себя с достоинством и не допускали никаких грубостей и противоправных действий в отношении царской семьи, и что им придется охранять бывшего царя до созыва Учредительного собрания и только оно решит его дальнейшую судьбу.

После встречи с солдатами комиссар направился в губернаторский дом, где его встретил камердинер Волков.

— Я новый комиссар Панкратов, мне нужно увидеть Романова, — заявил он.

— Николай Александрович знает о вашем приезде. Следуйте за мной, я вас провожу, — ответил Волков.

Камердинер провел Панкратова в кабинет Романова. При его появлении государь поднялся с кресла, и они крепко пожали друг другу руки.

— Познакомьте меня с вашей семьей, — сходу попросил Панкратов.

Ники нахмурил в мелких морщинах лоб.

— Подождите здесь, я скоро вернусь за вами.

Государь размашистыми шагами вышел из комнаты и через пять минут пригласил комиссара пройти в зал. Оказавшись в большой комнате, Панкратов сильно удивился — царская семья выстроилась в одну шеренгу. Комиссар удручающим взглядом окинул неровный строй. Ники, заметив перемену в лице Панкратова, представил свою семью.

После состоявшегося знакомства Романов, чуть приметно улыбаясь, спросил:

— Как здоровье Александра Федоровича?

— Хорошее, — ответил Панкратов

— Скажите, вы разрешите нам посещать город? — с некоторой осторожностью и тревогой поинтересовался Ники.

— Ваша просьба непосильна для меня. Об этом не может быть и речи, — ответил огрубевшим голосом комиссар.

— Неужели вы боитесь, что мы сбежим?

Под усами Панкратова проскользнула недобрая усмешка.

— Даже не думайте об этом, потому что это может закончиться плачевно, — строго предупредил комиссар.

— Почему же нельзя выходить в город? — прямо спросил Романов.

— Пока так, дальше видно будет, — голос Панкратова прозвучал сухо.

— Я все же надеюсь, что вы решите наш вопрос положительно, — с легкой обидчивостью произнес Ники.

— В любом случае это случится не скоро.

Ники сосредоточенно выслушал ответ комиссара, поглядел на него недоуменным взглядом, но тот ничего не объясняя, выражением лица показал, что у него сейчас хватает забот и есть дела важнее, чем неудобства в жизни Романовых.

— Всего хорошего, — ничего не объясняя, попрощался Панкратов и, пробежав по комнатам, покинул дом.

Романовы оглянуться не успели, как в Сибирь пришло глубокое осеннее ненастье. От яркого тона осени не осталось и следа. Деревья скинули свои последние засохшие листья, и они как ненужный мусор валялись на дороге и тропинках.

День ото дня погода становилась все холоднее и холоднее. Над Тобольском постоянно волочились серые тучи. Землю без конца заливал мелкий осенний дождь с крупными снежинками.

Но крутые перемены происходили не только в природе. Промозглая осень наступила и в Петрограде. В столице резко обострилась политическая обстановка, Временному правительству стало не до царской семьи и их караульных. Петроград перестал присылать денежные средства на их содержание, у Романовых жизнь стала осложняться с каждым днем. Повар Харитонов шел на рынок в магазины и возвращался обратно ни с чем. Торговцы наотрез отказывались отпускать товар без денег или под честное слово. Кобылинский с Панкратовым отсылали в Петроград телеграммы, еженедельные донесения и не получали никакого ответа. Заботы о солдатах и узниках легли на плечи Кобылинского. С этими мыслями он ложился спать и с ними же вставал.

Когда в Тобольске холодное осеннее небо низко прижалось к земле, а свинцовые тучи сыпали то дождем, то снегом, царской семье страшно наскучило долгое прозябание в губернаторском доме. Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей и переживаний Романовы подолгу бродили по осеннему саду или уходили на задний двор смотреть на уток и кур. Дети могли часами качаться на качелях или наблюдать с балкона за свободными людьми. И хотя они стоически переносили в ссылке невыносимую скуку и бездействие, но их голоса стали все же звучать как-то безрадостно и грустно. Чтобы спастись от неминуемой скуки и одиночества Романовы старались занять себя чтением, постановкой английских или французских спектаклей, или игрой в любимый безик. Николай Александрович неустанно пилил дрова, убирал снег и привлекал к своей работе кого угодно. Александра Федоровна писала многочисленные письма, не забывая при этом даже мать раненого солдата, лечившегося в ее госпитале. Перечитывая, приходившие в их адрес письма они часто раздумывали о людях, которые им были дороги и близки.

Великие княжны вели дневники, читали книги, цесаревич увлеченно строил копии кораблей и играл в детские игры. В Сибири они продолжили обучение разным наукам, где в роли учителей выступали узники и привлеченные со стороны учителя.

Глубокой осенью в столице произошли события, которые круто изменили жизнь царской семьи. Утром седьмого ноября в Петрограде крейсер “Аврора” выстрелил из шестидюймового орудия, известив всему миру, что в России свершилась великая октябрьская революция. В этот же день в Смольном открылся II Всероссийский съезд Советов, который объявил о переходе всей власти Советам и о формировании Советского правительства во главе с В.И. Лениным. И с этого дня советская власть широкими шагами зашагала по всей территории России. Рабочие, солдаты и крестьяне решили вершить судьбу России без интеллигенции, без чиновников, без богатеев, без офицеров и без казаков, что в дальнейшем приведет к тяжелому кризису.

Великое историческое событие царская семья встретила с оправданной опаской.

— Что теперь будет с нами, Ники?

— Не переживай, Аликс, как-нибудь обойдется с божьей помощью.

— Ну что ж каждый сам рассчитывается за вольные или невольные ошибки.

— Все будет хорошо, что-нибудь придумается.

После осенней революции в адрес царской семьи начали поступать анонимные письма с угрозами и отвратительным содержанием.

— Что с тобой? — спросила однажды Аликс Ники. — Почему ты стал мрачным?

— Письмо прочитал поганое. Хочешь прочесть?

— Нет, сожги его в камине.

— Как хочешь.

Романов так сердито отшвырнул письмо, что оно как бумажный голубь взвилось к потолку, пролетело по всей комнате и свалилось за шкафом. Его сердце зашлось от внутреннего холодка.

— Ники, я недавно встречалась с зятем Григория Распутина Борисом Соловьевым.

— С чем он приехал к нам?

— Он поведал мне, что монархисты готовят наше освобождение.

— Я сильно сомневаюсь в этом, но попытка не пытка.

— Борис привез нам денежные средства от нашего друга сахарозаводчика.

— А вот это уже лучше, — с притворным удовольствием сказал Ники.

— Я выделила Борису Соловьеву драгоценности для успеха его предприятия. Ты ничего не имеешь против этого?

— Поступай, как ты знаешь.

Вскоре на Сибирь неприметно надвинулась настоящая зима с морозами и метелями. Она отрезала город от большой земли. В Тобольске начало поздно светать и рано темнеть. День и ночь, не переставая, сыпал белый, пушистый снег. Заметно похолодало, мир стал белым и неоглядным. Под бледным солнцем заискрились сугробы. Легкий морозец расписал окна губернаторского дома замысловатыми узорами. Реки и озера покрылись толстой коркой льда. Скованный морозом Тобол задремал, на реке образовались торосы. Солдаты с оружием в руках усердно месили ногами снег вдоль дощатого забора.

Как ни трудно было Романову в ссылке, но старался занять себя то одним, то другим делом. Зимой Ники расчищал дорожки от снега во дворе или в саду, а потом сидя в удобном кресле, щурясь от дневного света, читал иностранные журналы или русские газеты, разрешенные еще Временным правительством, и которые зимой стали поступать с перебоями. По газетам бывший царь следил за происходящими событиями в мире и стране. Из них же Ники узнавал много плохого о себе и своей жене. Ему было неприятно осознавать, что это же читает русский народ. Романов брезгливо швырял в сторону газеты и шумно негодовал на поклепы русских газет. Ники хорошо понимал, что ложь и неправда, напечатанные в периодической печати, на многие годы вперед поразят ум и сознание русских людей. Людям ведь не закажешь, что им говорить, а что нет. В то же время он утешал себя тем, что со временем история разберется с этими событиями и даст им правдивую оценку. Однако хорошо известно, что пока добрая слава на печи лежит, худая во всю силу вперед бежит. Что верно, то верно плохие вести всегда опережают добрые.

В один из искристых морозных дней слуга обрадовал Романова радостным известием.

— Николай Александрович, прибыл Сидней Гиббс!

Романов несколько секунд молчал, не зная, что сказать, а затем изумленно воскликнул:

— Как? Временное правительство запретило ему находиться с нами.

— Он уже здесь!

— Веди его сюда! — лучистые глаза Романова оживились и заблестели от радости.

Когда вошел улыбающийся Сидней Гиббс. Романов, бросив недочитанную книгу, кинулся ему навстречу. У растроганного встречей с Гиббсом государя глаза оживились необыкновенной радостью. Он встретил Сиднея с распростертыми объятиями как дорогого гостя. Романова удивила и очень взволновала неожиданная встреча. На его щеках проступил румянец, а в душе, как будто солнце воссияло. Расстроенный встречей Гиббс тоже едва не прослезился.

— Садись, рассказывай, что видел, что слышал?

Не отойдя от радости, Романов с неподдельным интересом начал расспрашивать Гиббса обо всех новостях в мире и в стране. Романов расспрашивал его, перебивая почти на каждом слове. Он буквально засыпал его вопросами. И в то же время с напряженным вниманием ловил каждое слово Гиббса. Государь был очень любезен с ним. Он очень обрадовался этой задушевной встрече. Романов принял Гиббса на редкость радушно. Так встречаются только два брата или два дорогих друг другу человека.

— Подайте нам чаю! — распорядился государь.

— А у вас все ль по-хорошему?

— Да ничего живем, — ответил государь и вдруг сделался тихим и безмолвным.

Когда на стол подали чай и печенье, за столом собралась вся семья. Снова послышался веселый говор и смех. Романовы шумно радовались, когда кто-нибудь посещал их в ссылке. Они всегда были с гостями почтительны, вежливы и гостеприимны. Им было трудно жить в Тобольске без вольных просторов и без устоявшегося круга друзей. Их приезду они придавали большое значение, потому что это придавало им силы стойко переносить все тяготы и лишения в Сибири. Романовым приятно было сознавать, что еще не все отвернулись от них. Это было для них, как глотком свежего воздуха. Много интересного и важного они узнавали из рассказов людей, приезжавших в Тобольск.

Очень радовались они приезду в Тобольск и Маргариты Хитрово. Это храбрая девушка доставила им много приятных минут. Кажется, что это был единственный человек в России, который искренно и отважно бросился бороться за жизнь и свободу Романовых.

Пережив осень, царская семья встретила последнее в своей жизни рождество. Он прошел по обыкновению торжественно и шумно. Арестанты поздравили друг друга с великим праздником. Государыня подарила своим близким людям несколько вязанных шерстяных фуфаек. В рождество гнетущие мысли и думы, возникшие под влиянием жизненных неурядиц, на короткое время рассеялись. В этот день они забыли о бедах и обидах.

В праздничный день Романовы посетили церковь. От скучившихся внутри солдат стояла духота, постоянно хлопали двери. Одни заходили греться, другие молиться. На улице солдаты, сбившись кучками, перебрасывались словами.

Когда служба закончилась, и раскрасневшиеся от церковного благолепия Романовы ушли в губернаторский дом, к Кобылинскому подошел Панкратов и, глядя в упор, спросил:

— Вы знаете, что сейчас натворил священник?

— Что? — Евгений Степанович вопросительно поглядел на Панкратова.

Комиссар коротко поведал ему о том, что на богослужении отец Васильев перечислил все прежние имена и титулы царской семьи, и что это привело в ярость солдат. Кобылинский, не дослушав до конца Панкратова, кинулся в церковь, где разозленные солдаты уже едва не учинили над священником самосуд, и насилу оттащил их от отца Васильева. Евгений Степанович как мог, успокоил солдат и пообещал, что передаст это дело в следственную комиссию, но солдаты не успокоились и продолжили накалять обстановку.

— Значит, в губернаторском доме их величают по титулам? Если Романовы хотят молиться, то пусть молятся под нашим наблюдением!

Солдаты посадили священника в карцер и предупредили архиепископа Гермогена, что если провокации не прекратятся, то это для священников закончится плохо. Романов, узнав об этом, пришел в негодование. Но после того, как этот случай немного позабылся, солдаты отца Васильева освободили, и архиепископ отправил его в отдаленный монастырь.

Зимой у Романовых настали трудные времена. Без церкви царская семья стала меньше ощущать радость в своих измученных душах, их нравственные мучения углубились. Романовы, обреченные на постоянные тревоги, начали испытывать боль, потому что только уединение в храме и молитвы могли приносить им облегчение и только там они могли умиротворить свои души и сердца. Однако Кобылинскому все же удалось с трудом убедить солдат, чтобы они разрешили царской семье посещать церковь хотя бы в двунадесятые праздники. С его же подачи архиепископ Гермоген назначил в Благовещенскую церковь вместо отца Васильева отца Хвалынова.

Но на этом злоключения священнослужителей не закончились. Однажды на одной из домашних служб отец Хвалынов упомянул святую царицу Александру. Присутствующий на богослужении солдат Рыбаков бурно возмутился. Кобылинский увел его к себе, показал ему церковный календарь и объяснил, что упоминалась не Александра Федоровна, а святая Александра. Солдат Рыбаков все понял и успокоился.

Матвей Васильев как будто воочию увидел, что одна тысяча девятьсот семнадцатый год для царской семьи прошел безрадостно. У них наступили суровые времена. Время потянулось серо и однообразно. Один день сменял другой, но каждый день стал похожим друг на друга. Ничего хорошего не сулил и новый год. У Романовых наступила тоскливая и тяжелая жизнь. Они постоянно испытывали чувство унижение. Их угнетала невозможность жить, так как им хотелось бы, и без конца одолевала тоска и душевное одиночество. Тюремные ощущения в Тобольске для царской семьи оказались сильнее, чем в Царском Селе. Они жили, сжавшись, и ждали, когда все благополучно закончится. Но, оказавшись в тяжелой атмосфере, царская семья стала только ближе друг к другу. Так никто не любил своего ближнего, как они. Из-за этого они не смогут расстаться друг с другом. И даже смерть не сможет их разлучить.

Молодой человек мог с большой уверенностью сказать, что точно такой же семьи в России в то время не существовало. Она была единственной и неповторимой. Матвей прикрыл увлажнившиеся глаза, чтобы никто не смог заметить его увлажнившиеся глаза.

После праздника Романов ежедневно ждал вестей из Петрограда, но никаких хороших известий не поступало. Особенно Ники ждал открытия Учредительного собрания, которое должно было решить вопрос власти в России.

— Когда начнет свою работу Учредительное собрание, — не раз спрашивал Романов.

— Скоро, уже недолго ждать, — обнадеживал комиссар.

Но в январе одна тысяча девятьсот восемнадцатого года едва начавшееся Учредительное собрание разогнали большевики.

— Боюсь, что оно уже никогда не состоится, — в другой раз ответил Панкратов.

Это сообщение удручило Ники, его глаза выразили печаль и досаду. С этого дня царская семья стала терять веру в свое освобождение. Ноябрьский переворот и разгон Учредительного собрания усилили тревогу у Романовых за свою судьбу. Государь начал часто задумывался над тем, что когда-то было в его жизни. В тюремном затворничестве Ники часто размышлял о своей судьбе и над своим будущим. Но, размышляя над будущей жизнью, он и представить не мог, какой она будет.

Скоро зима усилилась. После рождества ударили сильные крещенские морозы. Большую часть свободного времени царская семья стала проводить в особняке. На улицу Романовы лишний раз не показывались. Они ненадолго выходили на прогулки и мороз, заигрывая с ними, румянил щеки, щипал за нос и уши.

В феврале народный комиссар государственных имуществ Карелин прислал в Тобольск телеграмму с извещением, что у народа больше нет денег на содержание царской семьи. Новая власть взяла на себя только расходы за предоставление солдатского пайка, за квартиру, за отопление и свет. В то же время советское правительство разрешило царской семье ежемесячно расходовать из личных средств по шестьсот рублей на человека или четыре тысячи двести рублей на всю семью.

Романовы располагали денежными средствами на счетах в иностранных банках, но воспользоваться ими из-за продолжающейся войны они не могли. Поэтому из-за тяжелого финансового положения они вынуждены были уволить часть своей прислуги, потому что содержать их стало не на что. Узнав, что Романовы начали испытывать трудности в денежных средствах друзья и хорошие знакомые как могли, помогали им. Хорошую финансовую помощь, оказал царской семье, бывший могилевский вице-губернатор Владимир Николаевич Штейн, доставивший в Тобольск большую сумму денег, пожертвованную близкими знакомыми Романовых. Таким образом, вопрос с денежными средствами временно закрылся.

Не остались в стороне и горожане Тобольска. Прослышав о бедственном положении царской семьи, они понесли в губернаторский дом масло, кофе, печенье и другие продукты. Особое участие в обеспечения продуктами питания царской семьи принял Ивановский женский монастырь. Благодаря этой помощи узники губернаторского дома перестали испытывать острую нужду в продовольствии и в деньгах. Арестанты ощутили безмерное чувство человеческой благодарности сибирякам и монахиням.

— Я даже не знаю, как отблагодарить этих милых людей. Поблагодарите всех хороших людей, которые помогают нам в трудное время. И при первом же случае передайте от нас слова искренней благодарности Владимиру Николаевичу! — в порыве чувств воскликнула Аликс.

В самый разгар зимы солдаты избрали солдатский комитет. Его возглавил прапорщик Матвеев. На первом же собрании солдаты поклялись, что будут охранять Романовых еще надежней, чем прежде. Они вызвали к себе Панкратова и потребовали от него ужесточить условия содержания узников, а также усилить караулы губернаторского дома и собрать в доме купца Корнилова всю свиту и прислугу, расселившуюся по всему городу и запретить им, свободно посещать город.

— Не вашего ума это дело, — разозлился комиссар и возмущенно покинул собрание.

— Шкура! Предатель!

Солдаты недовольно загудели и постановили, что узникам теперь разрешается выходить на прогулку только в сопровождении караула. Потом они выставили в доме купца Корнилова охрану и объявили свите и прислуге, что отныне они тоже находятся под арестом. Но постояльцы дома наотрез отказались гулять под конвоем, тогда солдаты изменили свое решение и разрешили двухразовую прогулку в неделю без сопровождения.

В конце зимы отжили последние морозы, и на сибирские просторы пришла весна. День ото дня солнце становилось все веселее. В природе началось весеннее пробуждение. Все стало другим и земля, и вода, и воздух и даже птицы запели по-иному. Но великие изменения в природе никак не отразились на настроении Романовых. В их душах продолжила бушевать зима с вьюгами и морозами.

Во второй половине марта в Тобольске установилась советская власть. И с этого времени солдаты стали самовольно арестовывать любых лиц из царской прислуги. Жизнь, и судьба узников полностью оказалась в солдатских руках. В те дни Романов понял, что период его несчастной жизни еще не закончился и что от написанного на роду ему далеко не ускакать.

На следующем заседании солдаты постановили снять с военной формы погоны, что коснулось бывшего императора и цесаревича. Но государь категорически отказался исполнить их требование, по причине того, что был единственным офицером, кто носил погоны с вензелями Александра III. К тому же Ники посчитал, это было бы предательством любимого отца.

Рассерженные солдаты во главе с Дорофеевым пришли к Кобылинскому.

— У нас состоялось собрание солдатского комитета, и мы постановили, чтобы все солдаты и офицеры сняли погоны с плеч, в том числе бывший государь с цесаревичем, — заявил Дорофеев.

— Зачем унижать их своим решением? Они же могут не подчиниться вашему приказу, — заступился за Романовых Кобылинский.

— В таком случае я сам сорву с них погоны, — скрипнув от злости зубами, пригрозил Дорофеев.

Губы Кобылинского вытянулись в многозначительной усмешке.

— А если государь даст тебе по физиономии?

— Тогда и я ему дам, — люто вспылил Дорофеев.

— Не стоит этого делать, потому что у вас могут возникнуть большие неприятности, — предупредил Кобылинский.

— От кого же это? — покраснел от злобы Матвеев.

В ответ Евгений Степанович поведал, что Николай Александрович и английский король Георг V приходятся друг другу двоюродными братьями, поэтому если об этом поступке узнают в Англии, то это может вызвать крупный международный скандал и что это может осложнить отношения между двумя странами. Поэтому им надо хорошенько подумать, прежде чем своими непродуманными действиями наломать много дров. И посоветовал обратиться по этому вопросу вначале в Москву.

Солдаты не нашли, что сказать в ответ и неловко потоптавшись, ушли. Однако, чтобы избежать конфликтов в будущем, Кобылинский все же попросил князя Татищева передать бывшему царю и цесаревичу, чтобы они сняли погоны и больше их не надевали.

— Этого я им никогда не забуду! — разозлился Ники.

Для Романова эта просьба была трудно осуществимой, потому что в повседневной жизни он всегда отдавал предпочтение больше военной форме, чем гражданской одежде. Поэтому Ники несмотря ни на что, продолжил тайно носить погоны.

Но однажды солдаты увидели бывшего императора в казачьей черкеске и с кинжалом на поясе. Они подняли невообразимый шум и потребовали от Кобылинского, чтобы он произвел обыск в губернаторском доме.

— Все уже давным-давно проверено, никакой надобности в дополнительном обыске нет. Ступайте, я мирно решу этот вопрос, — резко отозвался он и в этот же день попросил Романова, Долгорукого и Жильяра сдать ему свои шашки и сабли.

К весне отношения между комиссарами и солдатами обострились до предела. Состояние духа Панкратова и Никольского стало зыбким. Охранники перестали исполнять их приказы и, в конце концов, прогнали комиссаров.

— Мы предлагаем вам написать добровольную отставку, — объявил Панкратову Киреев.

— Меня назначила столица, поэтому только она может отозвать с этой должности, — резонно заметил Панкратов.

— Здесь солдатский комитет играет роль центральной власти, поэтому выполняйте, что мы требуем, — разозлился Бобков.

— Тогда ответственность за Романовых полностью ляжет на вас, — туго согласился комиссар.

— Больше дела — меньше слов. Пишите!

— Я напишу, но вы взамен мне выдадите соответствующую этому делу бумагу.

Панкратов написал заявление, а солдаты выдали ему удостоверение, указав в нем, что он отстраняется солдатским комитетом от занимаемой должности. С этого дня вся власть сконцентрировалась в руках Кобылинского, но вскоре и он почувствовал свое бессилие перед солдатским комитетом. Как-то он с потерянным лицом явился к Теглевой и попросил аудиенцию у Романова. По его просьбе Ники пришел в комнату Теглевой и там Кобылинский сказал ему, что он больше не может противостоять солдатскому комитету, и попросил у государя разрешения уйти со службы.

Романов, улыбнувшись во все лицо, простодушнообнял одной рукой Кобылинского.

— Евгений Степанович, ради меня, моей жены и моих детей я прошу вас остаться. Вы же видите, что мы тоже терпим? — ответил Ники, и его обросшее рыжей щетиной лицо засветилось ободряющей добротой.

— Я буду рад послужить вам, — с готовностью и без всяких колебаний согласился Евгений Степанович и кинул на Ники такой взгляд, который выразил все: и восторг, и преклонение, и растерянность.

В наступившем году жизнь царской семьи стремительно покатилась вниз. Она с каждым новым днем становилась все хуже и хуже. Одной из причин стало то, что все больше старослужащих солдат, отслуживших свой срок, отправлялись домой, а вместо них, на службу прибывали новые солдаты, которые стали относиться к Романовым намного хуже, чем прежние. Постепенно количество плохих солдат увеличилось, а хороших существенно сократилось. Впрочем, общее количество тоже заметно уменьшилось. К весне в отряде осталось около ста пятидесяти солдат.

В Сибири жизнь Романовых подверглась изощренным испытаниям. Царская семья физически страдала от унижения и страха. Чего только им не пришлось пережить. Однако все же не все солдаты проявляли враждебное отношение к царской семье. С некоторыми караульными у Романовых сложились более-менее приятельские отношения. Многие солдаты просто остерегались, открыто проявлять к ним хорошие чувства, потому что это жестко пресекалось солдатским комитетом.

Романовы часто спускались в караульное помещение, когда там находились солдаты, относившиеся к ним с глубоким уважением, и с удовольствием отдавали им свое свободное время. Цесаревич часто играл с солдатами в шашки, а великие княжны вели пристойные разговоры.

В общем, вся зима у царской семьи прошла в ужасной тревоге за свое будущее. Вспоминая в мельчайших подробностях свою прошлую жизнь, они испытывали глубокую душевную тревогу. Даже время не смогло распылить их страдания. Матвей Васильев хорошо представил себе, как тяжело Романовым жилось в Сибири!

“Где те люди, которые грозились их спасти? Почему они медлят с их освобождением? Ведь опасность подошла совсем близко!”, — промелькнуло у него в мыслях.

Время шло быстро, и вот зима, в очередной раз обрушилась на Россию. Она сцепилась с весной и как, всегда проиграв битву, пустила обидные слезы. В теплые дни с крыш застучала звонкая капель, а по вечерам под ними образовывались хрустальные сосульки. От весенней оттепели на разбитых дорогах появились небольшие лужицы. Чувствуя приближение весны, на голых ветках стали орать и драться вездесущие воробьи. Со всех сторон понеслись звуки пробуждающейся весенней жизни. Природа начала просыпаться после зимней спячки. От мыслей о близком тепле Романовы немного успокоились.

Весной в Тобольске узнали, что скоро прибудет новый комиссар со своим отрядом и что на Татищева, Долгорукова, Гендрикову и Шнейдер выдали ордер на арест, а солдатам пообещали увеличить жалованье. Обрадовавшись большому жалованью, солдаты сделались более усердными в своей службе и стали исполнять свои обязанности с еще большим рвением. Они спешно возвели в губернаторском доме перегородки и пригнали в него арестантов из дома купца Корнилова, что привело к большой скученности в особняке. Только англичанин Гиббс не почувствовал стесненности на себе, потому что он ни с кем не пожелал разделить свое жилье.

***

С наступлением весны уральские большевики развернули в Тобольске бурную деятельность. Павел Хохряков, сколотив в городе красногвардейские отряды, провел перевыборы в местный Совет и, заняв пост председателя, подчинил себе охрану губернаторского дома. Чтобы исключить возможность бегства царской семьи из Тобольска матрос уставил на всех дорогах красногвардейские посты.

В эти же весенние дни комиссар Василий Васильевич Яковлев вооружил сто пятьдесят рабочих Южного Урала во главе с В.Н. Зенцовым, загрузил их в железнодорожный состав и направился в Тобольск. Когда красногвардейский отряд прибыл в Тюмень и начал выгружался из вагонов, перед чрезвычайным уполномоченным возник человек в солдатской одежде. Яковлев презрительно оглядел невысокого, худого мужчину.

— Чей отряд выгружается? — нерешительно поинтересовался у него солдат.

— Это-отряд уполномоченного ВЦИК, — Яковлев спрятал за усмешкой свое презрение и, вопросительно приподняв брови, спросил: — А вы, собственно, кто?

— Я командир уральского отряда Авдеев, — запинаясь, ответил тот. — Куда вы направились?

— В Тобольск, там я должен получить директиву из Москвы насчет бывшего царя.

Яковлев предъявил Авдееву комиссарское удостоверение и голосом, не терпящим никаких возражений, объявил, что уральцы поступают в его полное подчинение. В ответ командир уральского отряда обрисовал комиссару общую обстановку в Тобольске. Яковлев молча выслушал и предложил уральцу вернуться купеческий городок. Авдеев известил Уральский Совет о встрече с Яковлевым и отправился вместе с ним обратно. Добравшись до Тобольска двадцать второго апреля, Яковлев занял комнату в доме Корнилова, разместил на постой свой отряд и явился к Павлу Хохрякову.

Матрос пристальным взглядом оглядел Яковлева и удовлетворенно крякнул. Комиссар произвел на него хорошее впечатление. Затем матрос встал, и грузно переваливаясь с боку на бок, как на палубе корабля, подошел к Яковлеву и крепко поздоровался с ним. Комиссар молча вытащил из кармана удостоверение и, просияв чисто выскобленными щеками, подал его председателю.

— Годится, — утвердил Хохряков и возвратил бумагу Яковлеву.

— Мне нужно переговорить с вами по вопросу эвакуации Романовых — располагающе улыбнулся комиссар.

— Когда вам будет удобно?

— Сегодня вечером, — ответил Яковлев и окинул Хохрякова выразительным взглядом.

— Хорошо, — согласно боднул головой, бывший кочегар броненосца “Александр III”.

В этот же день весть о приезде комиссара достигла губернаторского дома. Великие княжны не на шутку всполошились, поднялась страшная суматоха.

— Комиссар придет делать обыск.

— Он может обнаружить наши письма. Надо сжечь их.

— Нужно уничтожить дневники, там все наши сокровенные желания, мечты, мысли. Не хочется ими делиться с чужим человеком.

Взволнованные приездом чрезвычайного комиссара великие княжны тут же начали уничтожать свои письма и дневники.

Вечером Яковлев явился в Тобольский Совет.

— Советское правительство наделило меня чрезвычайными полномочиями, поэтому чтобы я мог успешно выполнить свою миссию, я требую, от вас беспрекословного мне подчинения. В ином случае я должен буду воспользоваться в отношении вас крайними мерами, — не терпящим тоном объявил комиссар.

Никто из присутствующих особому уполномоченному не возразил.

— Однако есть одно обстоятельство, которое может серьезно повлиять на вашу миссию, — подал голос Хохряков.

— Что именно?

— У цесаревича обострилась болезнь, поэтому он не сможет выехать.

— В таком случае мне придется отложить эвакуацию царской семьи.

— Я выступаю категорически против этого решения. Я считаю, что Романовых нужно немедленно увозить из Тобольска, потому что скоро реки вскроются и тогда монархисты могут попытаться освободить бывшего царя.

— Я не могу единолично решить этот вопрос, мне необходимо посоветоваться с Москвой.

Яковлев, не откладывая дело в долгий ящик, связался по прямому проводу со столицей и доложил, что цесаревич оказался больным, и что он не транспортабельный. Из столицы комиссару приказали забрать с собой только бывшего царя, а цесаревича пока оставить в Тобольске.

На следующий день Яковлев в сопровождении Матвеева появился в губернаторском доме. На первом этаже их встретил Кобылинский. Комиссар подал Евгению Степановичу документы. Тот бегло их просмотрел и, аккуратно сложив, возвратил обратно.

— Познакомьте меня с вверенной вам территорией и охраной, — сухо попросил Яковлев.

Кобылинский провел чрезвычайного комиссара вокруг губернаторского дома, и от его палючих глаз ничего не скрылось. Когда в одиннадцать часов по приказу Кобылинского солдаты и офицеры собрались, Яковлев подал удостоверение уже Матвееву, и тот громко зачитал его солдатам. Потом Яковлев выступил перед ними с небольшой речью. В ней он плохо отозвался о Временном правительстве и, в тоже время всячески расхвалил новую власть. Не забыл комиссар помянуть добрым словом и солдат, охранявших бывшего царя, а потом вдруг обронил вскользь, что солдатам выдадут повышенное жалованье и распустят по домам.

Услышав обещание комиссара, солдаты одобрительно загудели. Яковлев в ответ заулыбался своим мягким лицом. Но вдруг солдаты насторожились. А в чем же заключается его чрезвычайная миссия? Почему он ее не раскрыл. Чего опасается комиссар и почему льстит?

После встречи с Яковлевым солдаты кинулись к Хохрякову и заявили ему об своих опасениях насчет чрезвычайного комиссара, но тот быстро развеял их сомнения, сказав, что давным-давно знает Яковлева, как видного революционера. Солдаты, сбившись с толку, недоуменно покрутили головами, но так ни до чего и, не додумавшись, ушли от матроса ни с чем.

На следующее утро Яковлев, узнав, что уральцы ночью постановили в случае попытки освободить бывшего царя убить его, потребовал от Авдеева объяснений.

— Это-неправда, — испуганно воскликнул уральский командир.

Яковлев с отвращением оглядел Авдеева, и презрительно скривив губы, сказал:

— Я уже отдал приказ арестовать Заславского и его друзей.

— Напрасно вы это сделали, потому что никакого совещания ночью не было, — уныло пролепетал Авдеев, а потом бросился к Хохрякову и рассказал ему об угрозе чрезвычайного комиссара.

Матрос без промедления предупредил Заславского, и тот раньше времени покинув Тобольск, благополучно избежал ареста.

После разговора с Авдеевым, Яковлев явился к Кобылинскому и объявил ему, что по постановлению ВЦИК он должен вывезти из Тобольска царскую семью.

— Это-невозможно! Алексей Николаевич сильно болен, — воспротивился Евгений Степанович — Он не сможет с вами поехать.

— Я уже переговорил с Москвой по этому вопросу, — с досадой объявил Яковлев. — Мне приказали забрать с собой только бывшего царя.

Кобылинский молча кивнул головой.

— Выезд назначен на завтра, поэтому я сегодня должен поговорить с Романовым.

— Я узнаю, когда он сможет вас принять.

Кобылинский отправился к Татищеву и спросил у него, в какое время Романов сможет принять чрезвычайного комиссара. Посоветовавшись по этому вопросу с Ники, князь тут же возвратился и поведал, что бывший государь сможет принять уполномоченного из Москвы в два часа дня.

Яковлев был точен, в назначенное время он вместе с Кобылинским явился в губернаторский дом. В коридоре первого этажа их встретил камердинер Волков.

— Мне назначена аудиенция у Романова, — мягко улыбнулся комиссар.

— Присядьте, я доложу Николаю Александровичу о вашем прибытии, — слегка склонив голову, ответил Волков.

Через короткое время камердинер пригласил гостей проследовать за ним в зал, куда из гостиной степенной походкой тут же вошли спокойные Ники и Аликс.

— Я чрезвычайный уполномоченный ВЦИК Василий Васильевич Яковлев, — вежливо представился Яковлев. — Прибыл в Тобольск по распоряжению советского правительства.

— Думаю, что нам представляться нет необходимости, — смущенно улыбнулся Романов, и крепко пожал руку комиссару.

Яковлев кинул на Романова пристальный, изучающий взгляд.

— Имеются ли у вас жалобы на условия вашего содержания? — спросил он, не спуская глаз с Романова.

— У нас нет жалоб на жизнь, — не отводя глаз, ответил государь.

Яковлев, не выдержав взгляда Романова, отвел глаза в сторону.

— Николай Александрович, мне нужно переговорить с вами с глазу на глаз.

Аликс, гневно окинув строгими очами Яковлева, решительно выразила протест:

— Что это значит, Василий Васильевич?

В душе Аликс зародилось чувство протеста. Ее пытливый взгляд проникал прямо в душу. Она переживала состояние мучительной скованности. Душа женщины затрепетала, как лист на дереве при резком порыве ветра.

Яковлев возвел на государыню вопросительные глаза.

— Извините, но я тоже желаю присутствовать при вашем разговоре, — воскликнула Аликс.

— Согласен, — подчеркнуто небрежно согласился комиссар.

Яковлев, немного помолчав, словно прикидывая, насколько он произвел впечатление на Романовых, обратился к государю:

— Вы, наверное, уже знаете, что я направлен сюда для того, чтобы вывезти вас и вашу семью. Но ввиду того, что ваш сын болен, я получил приказ забрать только вас.

Романовы переглянулись взглядами полными удивления и тревоги.

— Я никуда с вами не поеду! — резко вспыхнул Ники.

Комиссар на долю секунд придержал приподнятую левую бровь и предостерег этого не делать, потому что он тогда, чтобы выполнить приказ, должен будет применить силу. И потом вместо него могут прислать другого, менее гуманного человека, чем он. Сказав это, Яковлев выпрямился, довольный ощущением собственной силы.

Романовы, выслушав комиссара с предельным вниманием и уловив в его интонации предупреждение, напряженно замолкли. Их побледневшие лица омрачились. Слова Яковлева как будто падали водой с огромной высоты и разбивались о горные камни. Ники достал из портсигара папиросу, но, так и не решившись закурить, помял ее в пальцах. Спокойствие к нему долго не возвращалось.

— Николай Александрович, вы не должны особо переживать по поводу вашего отъезда, потому что за вашу жизнь я отвечаю своей головой — доверительно-дружеским тоном договорил комиссар, но Романовы все равно уловили в его голосе потаенную угрозу.

И Аликс, и Ники одновременно подняли головы. Их лица были задумчивы и серьезны, а сердца наполнились трепетной дрожью.

— Спасибо! Когда вы собираетесь выехать?

— Завтра в четыре часа утра, — с постным лицом ответил Яковлев и с деланным безразличием отвернулся. — Вы можете взять с собой что хотите и кого хотите. Всего хорошего!

— До свидания! — холодно промолвил Ники.

Когда Кобылинский вместе с Яковлевым собрался уходить, Ники незаметным жестом руки попросил его вернуться. Проводив Яковлева, Евгений Степанович возвратился назад. Одновременно с ним пришли Татищев и Долгоруков. Ники нервно закурил папиросу, и чтобы справиться с волнением по привычке заходил взад-вперед. Притихнув, все озабочено о чем-то задумались. И вдруг, точно очнувшись, стали оживленно обсуждать возникшую ситуацию.

— Куда они хотят меня отвезти?

Романов недоумевая, потер подбородок.

— Из намеков Яковлева я понял, что в Москву, — прервал лихорадочные мысли присутствующих Кобылинский.

— Но почему именно в Москву? — рассеяно спросил Романов.

— Даже не знаю, что вам на это сказать, — честно признался Евгений Степанович.

— Может быть, для суда надо мной?

— Все возможно в голову комиссара не залезешь, чтобы узнать его сокровенные мысли.

— Но тогда при чем здесь дети? Их тоже хотят вывезти, — ни к кому не обращаясь, спросил Романов и вытянул из папиросы последний дым.

“Евгений Степанович, ты, конечно, нес службу исправно, по этому вопросу к тебе нет никаких вопросов, но ты абсолютно ничего не сделал для освобождения царской семьи. Хотя такая возможность у тебя, несомненно, была”, — с укором подумал Матвей Васильев.

Романов зашагал по комнате крупными шагами как загнанный в клетке зверь:

— Может они хотят, чтобы я подписал Брестский договор? Но я никогда этого не сделаю! Мне легче умереть, чем сделать это.

В голосе государя прозвучали ноты искренности и он брезгливо убрал руки в карманы.

— А может это Германия или Британия добились вашего освобождения. Отсюда и возникла Москва, — настигла мысль Татищева.

— Я никогда не приму свободу из рук Германии! — в сердцах воскликнул Романов, и у него заклокотало в душе от негодования.

Аликс явственно почувствовав угрозу, не на шутку встревожилась. Государыня стала выглядеть необычайно взволнованной, ее глаза загорелись лихорадочным блеском от выступивших слез. Влажные глаза с невыразимой болью и вздрагивающее тело ясно выражали ее состояние.

— Ники, я поеду вместе с тобой — не отпущу тебя одного! Без меня они опять заставят тебя что-нибудь подписать, — подавляя рыдания, сказала Аликс, намекая на отречение от престола.

Жена хорошо знала, что ее муж был человеком мягким, сговорчивым и доверчивым. Она боялась, что он снова может уступить давлению со стороны. Однако Романов был сговорчивым только до поры, пока не задевали его чести. Если он чувствовал, что его доверием начинают злоупотреблять, он сразу же становился твердым и неумолимым. Об этом знали немногие, так как он проявлял эти качества своего характера только в сложных обстоятельствах жизни.

— Спасибо моя дорогая! — приглушенно поблагодарил Ники, заметив в глазах Аликс тихую решимость и смертельную любовь к себе.

Вскоре Яковлев снова вернулся в губернаторский дом, чтобы убедиться, что цесаревич действительно болен. Кобылинский провел Яковлева на верхний этаж к государю, где он в это время сосредоточенно о чем-то раздумывал.

— Я хочу посмотреть на вашего сына.

— Алексей лежит в постели, у него открылось кровотечение, — с горечью ответил Ники.

— Мне нужно его проведать, — настойчиво попросил комиссар.

— Алексею нельзя двигаться, идемте со мной.

Когда они вошли в комнату, рядом с цесаревичем, низко склонив голову, сидел воспитатель Гиббс. Яковлев всмотрелся в совсем юное лицо мальчика, и его заворожила легкая усмешка в глазах Алексея. Почувствовав к себе постороннее внимание, цесаревич досадливо поморщился.

— Мой сын и его воспитатель Сидней Гиббс, — представил их Романов.

Комиссар с улыбкой пристально поглядел на цесаревича и вдруг резко отвернувшись, попросил Кобылинского провести его по всем комнатам. Вдвоем они обошли весь особняк, а затем снова вернулись в комнату цесаревича. Яковлев еще раз внимательно посмотрел на Алексея, словно, не веря страдальческому выражению мальчика, что-то неразборчиво пробормотал и быстрыми шагами покинул растревоженный дом. Уходя, Яковлев выразительным взглядом окинул Романовых. Комиссар оказался в совершенно незнакомом ему мире, где царили свои законы, о которых он не имел никакого понятия.

Через четверть часа Ники ушел на улицу, чтобы успокоиться. Аликс, потирая виски и заламывая руки, перешла в комнату дочерей.

— Мой долг быть рядом с мужем. Вдвоем нам легче будет им сопротивляться, — стала горячо и взволнованно говорить Аликс, спотыкаясь на каждом слове.

Она не останавливалась ни на одну минуту и постоянно повторяла то, что уже говорила. В петлявших одна за другой мыслях не было последовательности и логики. Хотя в ее словах все было просто и ясно. Но в то же время она находилась за той чертой, откуда не было легкого выхода. Аликс просто необходимо было выговориться. Она все говорила и говорила. Кровь ударила ей в виски, зазвенела в ушах и она, лихорадочно блестя глазами, без конца облизывала сохнущие губы.

Глаза и щеки взволнованной женщины загорелись нездоровым огнем. Государыню охватило сильное волнение. В голове Аликс беспорядочно заметались тревожные мысли. С ее глаз не сходило лихорадочное смятение. Резкие и порывистые движения выдавали ее истерическое состояние. Ее горячие пальцы задрожали, казалось, что еще миг, и она разрыдается. Как невозможно сдержать буйный ветер в чистом поле, так и она не могла сдержать потока слов, льющихся из ее уст. Она прямо горела от страшного предчувствия. Помимо воли и желания в ней родилась еще одна потаенная сила.

— Мама необходимо что-нибудь решить, — с волнением в голосе воскликнула дочь Татьяна.

Романова вверглась в таком состоянии, что придворные и прислуга перепугались не на шутку за ее здоровье. Никогда прежде она не находилась в таком виде. Но не делайте опрометчивых выводов и не спешите корить Аликс. Здесь нет ее вины, она ничего не могла с этим поделать. Это было выше воли государыни. Так проявляла себя наследственная болезнь.

— Татьяна Николаевна права надо что-нибудь решить, — поддержал Татьяну Жильяр.

Государыня впала в безотрадное отчаяние. Однако никто не кинулся ее утешать, потому что каждому узнику в особняке было ясно, что слезы ее безутешны, как безутешно и ее горе. Присутствующие лишь изредка вскидывали на Аликс испуганные глаза.

— Сегодня мне приходится выбирать между мужем и сыном, а я не знаю, что мне делать, потому что не получаю никаких указаний от бога. Но я уже твердо решила, что оставлю сына, чтобы разделить жизнь или смерть своего мужа, — сказала низким грудным голосом Аликс.

— Ваше величество, не беспокойтесь ни о чем! Если вы отправитесь вместе с государем, то те, кто останется здесь, будут ухаживать за Алексеем Николаевичем. С этим не возникнет никаких трудностей! — воскликнул Жильяр.

Романова смолкла, чтобы перевести дух. В тоже время она почувствовала ненужность своего многословия. В это же время прогулки вернулся Ники. Его пальцы, сжимавшие папиросу, заметно дрожали.

— Папа, я тоже отправлюсь вместе с вами! — вдруг объявила Мария Николаевна.

— Воля твоя, Мария! — прикрыв глаза, устало согласился Романов.

Аликс жалко и вымученно улыбнулась. Ярко проступивший румянец на ее щеках говорил о сильном внутреннем волнении в ее душе. Оно как охватило ее, то так и не отпускало. Ники же, как всегда, был сдержан, синие глаза глядели спокойно, бородатое лицо не выдавало ни тени тревоги. Но кто знает, что в это время творилось в его душе?

В комнате неожиданно закричал цесаревич от сильнейшей боли:

— Мама, помоги мне!

Мать кинулась к сыну. Ее глазам предстала страшная картина — тело сына мучительно содрогалось. Сидящий рядом Гиббс не знал, как помочь цесаревичу и что ему делать. Аликс усиленно сдерживала себя, чтобы не закричать на весь дом. Горе и отчаяние пронзили насквозь душу матери. Ее сердце сжалось до боли. Каково матери знать, что ее сын в любую минуту может умереть? Какая мать может выдержать страдания своего ребенка?

Гиббс, не выдержав, оставил их одних.

— Позовите доктора Боткина! — крикнула нечеловеческим голосом мать.

Однако доктор оказался бессилен перед неизлечимой болезнью. Страдания цесаревича сделались совсем невыносимыми. Алексей долго метался, что-то бормотал как в бреду, а затем обессилено затих.

— Господи, дай Алексею телесного исцеления! — прошептала одними губами Аликс.

После того как сын успокоился, Аликс перешла в комнату дочерей, где ее уже ждали Волков и Тутельберг.

— Ники увозят в Москву — прерывающимся от рыданий голосом сказала Аликс — Они хотят, чтобы он заключил мир с Германией, но я никогда не допущу этого сделать.

Волков и Тутельберг кинулись безуспешно утешать государыню в сосредоточенной тишине, но она, поправив дрожащей рукой, седеющие локоны волос, потерянным голосом сказала:

— Не утешайте меня понапрасну.

В словах государыни проскользнуло чувство какой-то слабости. Ее сердце мучительно искало выход и не находило его, потому что сын, дочери и муж для нее имели большое значение. Сердце государыни забилось тревожно и с перебоями. Аликс безудержно разрыдалась. Она дала волю своим слезам из-за расшалившихся нервов.

В полдень в доме купца Корнилова Яковлев полюбопытствовал у Кобылинского:

— Кто отправится с бывшим государем? Я уже сказал Романову, что с ним может поехать кто угодно. Пускай только вещей берут с собой немного.

— В сей час, я справлюсь у Николая Александровича.

Через короткое время Кобылинский сообщил Яковлеву окончательное решение Романовых. Назавтра отправляются: Николай Александрович, Александра Федоровна, дочь Мария Николаевна, князь Долгоруков, врач Боткин, камердинер Чемодуров, лакей Седнев и горничная Демидова.

— Мне все равно, — безразлично махнул рукой комиссар.

После полудня отъезжающие начали собираться в путь. Угнетенное состояние узников сменилось суетливой деятельностью. Губернаторский дом никак не могла покинуть нервозная обстановка.

Вечером Яковлев построил солдат и, выбросив вперед руку с зажатой шапкой, объявил им, что он приехал, чтобы вывезти из Тобольска царскую семью и попросил держать его слова в секрете, но его просьба их только напугала.

— Мы требуем, чтобы нам тоже позволили сопровождать бывшего царя.

Комиссар вначале отверг предложение солдат, заявив, что у него имеется свой достаточно надежный отряд, но затем вынуждено согласился взять с собой шесть человек из охраны губернаторского дома.

Задолго до вечера перед губернаторским домом прошла передача обязанностей от гвардейских солдат к красногвардейцам. Старая и новая охрана, толкаясь и переругиваясь, выстроились напротив друг друга. Гвардейские солдаты строго по ранжиру, красногвардейцы по кривой линии. Первые были одеты в добротную военную форму, вторые во что попало. Одни вооружены винтовками, другие различными видами оружия. Новая охрана произвела на гвардейских солдат и офицеров неизгладимые впечатления. Они испытали не проходящий шок от их вида.

Когда над Домом Свободы сверкнул прощальный луч солнца, Романовы встали перед многочисленными православными иконами на колени. Но колыхающийся огонек лампад не принес успокоения. Мучительная боль в израненных душах царской семьи нисколько не проходила. В их душах беспрерывно возрастала тревога. Затуманенные головы без конца одолевали безнадежные думы. Но все, что было до этого это еще полбеды, беда ждала их впереди.

За тот день супруги стремительно постарели, в их волосах прибавилось много седины. Впрочем, дети тоже в один миг повзрослели. Романовы стали смотреть на мир глазами страдающего человека. Тихие слезы постоянно наполняли их глаза.

Скоро на Тобольск надвинулась неумолимая звездная ночь. Она наступила темная и тихая. Город погрузился в мирный сон. Переливчато засверкали вверху частые звезды. В особняке установилась напряженная тишина.

Всю ночь Ники и Аликс простояли у окна, пытаясь прочитать свою судьбу, но их будущее расплывалось в непроглядном мраке. Боль и обида застили сердце Романовых. Прошлое навсегда отвернулось от них, оно обжигающе дохнуло им в лицо. Они долго думали, долго приводили в порядок взбудораженные мысли, но так и, не додумавшись ни до чего, почувствовали себя подавленно. Романовы не смогли задержаться на какой-то одной беспорядочной мысли. Они до самого утра не исчезли. Возбужденность, бушевавшая в груди, не утихла. Царской семье чтобы успокоиться необходимо было время. Только оно могло вылечить их души. Но этого времени у них оставалось мало, оно стало для них злым. Никто из них не мог поручиться ни за ближайший день, ни за ближайший час. Однако человек всегда на что-то надеется. Но узники все же жестоко ошиблись в своих предположениях, потому что все следующие события развернулись совсем по другому сценарию.

***

Весна хоть и медленно, но уверенно надвигалась на Урал и Сибирь. От запаха почек и весеннего воздуха в лесу забеспокоились птицы. Они с каждым новым днем все веселее пели свои песни. Лед на реке уже посинел, но по ночам еще держался небольшой морозец, поэтому ледоход ожидался не скоро.

Ранним утром возле ворот губернаторского дома скучились кони с сибирскими кошевами и возчиками. Животные яростно мотали своими длинными головами и звонко гремели удилами. Они нетерпеливо танцевали на одном месте.

Слышался неумолчный говор, шаги. Романовы, трижды перекрестившись на образа, вышли на улицу. Они покинули особняк как чужой дом, хорошо понимая, что обратной дороги назад им уже не будет.

Утром у государыни в душе царило спокойствие. Хотя еще вечером она сидела в страшном смятении, продемонстрировав всем растерянность и надломленность. Романова словно переродилась. У великих же княжон в глазах появились слезы. Сестры с плачем бросились на шею Марии. Их прощание было душевным. Мать успокаивала дочерей, продолжили лить девичьи слезы.

Ники судорожно перекрестил своих детей, поцеловал, потом дружески обнялся с Кобылинским и бодро зашагал к саням. Волнение последнего дня миновало, он снова приобрел спокойный вид. Когда Романов проходил мимо Яковлева, то он вдруг приложил руку к папахе. Охрана поступку комиссара сильно изумилась.

Аликс спросила у Яковлева разрешения сесть рядом с мужем, но тот, вежливо отклонив ее просьбу, сам подсел к бывшему царю. Тогда государыня устроилась рядом с Марией.

Заметив, что Романов одет в легкую шинель, Яковлев удивленно спросил его:

— Вы что в одной шинели поедете?

— Не беспокоитесь обо мне, — невозмутимо ответил Ники. — я всегда так одеваюсь.

— Нет, так не пойдет. Охрана принесите что-нибудь бывшему государю, — с расторопной услужливостью распорядился чрезвычайный комиссар.

Один из солдат притащил плащ и сунул его под сиденье, где сидел Романов.

— Трогай! — тут же скомандовал Яковлев, и возницы хлопнули вожжами.

Застоявшиеся лошади взяли мелкой рысью. Дочери, почувствовав себя в один вмиг несчастными, часто закрестились, глядя на отъезжающих сквозь дрожащие на ресницах слезы. И их охватил такой страх, что сердца заледенели. Им даже показалось, что они вот-вот остановятся.

В темной бездне предостерегающе замигали звезды. По всему Тобольску пронесся возмущенный ветер. На улицах было тихо и пустынно. Во тьме город перестал быть выразительным. Деревья и дома скрылись в темноте. Темные окна смотрели неприветливо и загадочно. В некоторых домах раздвинулись на окнах занавески. Озадаченные горожане стали испуганно всматриваться в утреннюю мглу, но чернота сомкнулась так глухо, что они ничего не увидели.

Обоз направился в утреннюю мглу.

— Господь, не оставь их в пути! — глотая слезы, прошептали девушки и, обливаясь слезами, ушли в губернаторский дом.

— Какая удивительная семья, — тихо обмолвился Кобылинский.

Над Сибирью все еще перемигивались крупные белые звезды. Отъезжающие прощающим взглядом оглянулись назад и не увидели серые силуэты великих княжон.

Вскоре колонна выехала на избитую таежную дорогу, и черный лес нахлынул со всех сторон, оставив над узкой дорогой лишь небольшой кусочек звездного неба. Обозы вошли в величественное таежное царство. Лошадь за лошадью шагали в полной тьме. Животные изнемогали от голода и усталости. Справа и слева без конца и края тянулся сибирский лес. Утренние сумерки огласились неустанным топотом копыт и звяканьем конской амуниции. Грохот экипажей и крики возниц разбудили тайгу. Однако постепенно воздух наполнился другими звуками. Где-то тявкнула лисица, сбиваясь на визг, где-то далеко прорычала рысь и где-то в темноте на деревьях забредили грачи.

Между тем вечный спор между утром и вечером закончился, и над горизонтом поднялось сонное солнце. Его негреющие лучи высветили вяло-текучий обоз. Но, несмотря на то, что солнечные лучи уже заплескались над верхушками деревьев, здесь все еще стояли сумерки, потому что огромные мохнатые деревья надежно скрыли небо. Макушки сосен и кедров взметнулись так высоко, что не оставляли солнечным лучам ни одного шанса проникнуть до земли.

Романовы огляделись по сторонам. Впереди всех сгорбившись, ехал Авдеев на ржавой худоногой лошаденке, за ним двигались всадники, затем подводы с солдатами и узниками, а в самом хвосте боязливо оглядываясь по сторонам, следовал немногочисленный конвой с пулеметами на санях.

Комиссар, нетерпеливо и настойчиво понукая коня, часто оглядывался на Романова, желая увидеть признаки страха на его лице, но бывший царь всем своим видом выражал полную беспристрастность. В этот час Романов внутренне преобразился, он снова был готов к борьбе за жизнь.

В утреннюю зарю между чрезвычайным комиссаром и бывшим царем возник жаркий спор о политике.

— Зачем вы заключили позорный мир с Германией? — спросил Ники.

— Народ устал от войны, Николай Александрович.

— А как же наш долг перед союзниками, перед погибшими солдатами? Русские никогда не предавали своих союзников, — быстро и горячо отозвался государь.

— Мы вначале разберемся с внутренним врагом, а потом и до внешнего врага доберемся, — рассудил Яковлев.

— Когда Германия оккупирует большую часть территории? — закуривая, спросил Романов.

— А зачем вы объявили мобилизацию? Не нужно было провоцировать Германию, — не отвечая на вопрос, вяло ответил комиссар.

— Не мобилизовать солдат? Но Германии хватило бы две недели, чтобы мобилизоваться, а России не хватило бы и месяца. Поймите, что Германия все равно напала бы на Россию. И тогда в случае отсрочки мобилизации случилась бы катастрофа, — кинулся горячо убеждать комиссара Ники.

— Все равно не нужно было вступать в войну, — упрямо буркнул Яковлев.

— Я войну не начинал и никаких намерений ее начинать не имел. Это Германия объявила войну России. Нам что, нужно было признать свое поражение? — сожалея, произнес Романов, выбросив папиросу.

— А почему вы не остановили войну?

— Если бы я войну остановил, то что бы я сказал родственникам погибших и покалеченных солдат и офицеров, которые отстаивали честь России в тяжелых боях?

— Как будто у вас было, что сказать им, продолжив войну?

— Они погибли за святую веру и за отечество. Дело-то совсем другое. Зачем вы затевали революции во время войн? Я заблуждался, думая, что главные события разворачиваются на западном фронте, поэтому совсем не ожидал гибельного удара в глубоком тылу. Это же сродни предательству. Неужели нельзя было дождаться окончания войны? Ваши действия могут дорого обойтись России.

Яковлев, не найдя, что сказать в ответ, что-то сердито пробурчал себе под нос и неприязненно замолк. Вскоре он задремал, покачиваясь и пробуждаясь на рытвинах и кочках. Погружаясь в дремоту, он все ниже и ниже опускал голову. Романов усмехнулся, хотел закурить, но замерзшие пальцы не смогли выудить папиросу из коробки.

Все мрачней и угрюмей становилась тайга. В вершинах деревьев шумел легкий ветерок. Северный ветер, цепляясь за вершины деревьев, раскачивал их. Лесная дорога таилась в тишине. На дорогах и буераках снег стаял, черная земля обнажилась. Люди постоянно вынуждены были садиться то на сани, то на телеги.

Кони курились легким паром и, тряся своими длинными головами, тащили за собой тяжело груженые повозки. Казалось, что колеса вот-вот соскочат с оси и раскатятся в разные стороны. От них грязь отваливалась крупными кусками. Копыта коней все время разъезжались на обнаженной земле, а повозки то и дело подскакивали на кочках.

Обоз шел по избитой дороге через редкие села и деревни, на ходу меняя лошадей. Всадники вставали на стременах, меняли положение тела, но усталость все равно не проходила. С каждым часом она угнетала и давила на плечи непосильной поклажей. Люди чувствовали, что усталость вот-вот овладеет ими. Грубая тряска выматывала душу и силы. Настроение узников резко омрачилось. Они сделались молчаливыми и уставшими. Дорога оказалась длинной и утомительной.

— Я изнемогаю, Мария! Во мне что-то надломилось — неприметно вздохнув, вдруг сказала государыня.

— А ты отвлекись на что-нибудь. Посмотри, какая природа вокруг!

— Да природа здесь восхитительная! В ней есть доля прелести. Только что-то это не радует.

— Посмотри направо, там бредут какие-то животные! — вдруг воскликнула дочь.

— Это-лоси, Мария.

— Сколько их — целое стадо!

— Они выглядят гордыми красавцами.

Лоси шли, высоко поднимая свои длинные, словно точеные ноги. Иногда они останавливались, вскидывали вверх свои величественные головы с ветвистыми рогами и, раздувая ноздри, к чему-то прислушивались. Через минуту лесные животные, завидев людей, встрепенулись и, испугавшись их криков, исчезли в лесу. Неожиданная встреча с лосями ненадолго приподняла настроение у Аликс с Марией.

Однако скоро, грязь и разбитые дороги сделали свое дело. Узники устали, и чтобы не почувствовать на себе усталости старательно старались, чем-нибудь себя отвлечь. Мария Николаевна стала вести пристойные разговоры с охраной и скоро знала все про их жизнь. Аликс тускло, оглядываясь по сторонам, думала о чем-то своем. Романов курил папиросы и, прикрыв глаза, вспоминал свое юношеское десятимесячное кругосветное путешествие с эскадрой вице-адмирала Назимова, которое пролегло через Египет, Индию и Японию.

Все шло хорошо, если б не случай в японском курортном городке Оцу на берегу озера Бива. В тот день цесаревич Ники с греческим принцем Георгом и японским принцем Арисугавой, двигался на рикшах по тесным улочкам городка, как вдруг японский полицейский Цуду Сандзо внезапно выхватил саблю и, бросившись наперерез, нанес два удара Романову. Один из ударов вскользь попал по голове Ники. Русский цесаревич испугавшись, выскочил из коляски и бросился бежать. В этот же миг греческий принц Георг, сбил с ног Цуду Сандзо бамбуковой тростью, а вовремя подоспевшие рикши и полицейские его связали.

По требованию отца Ники прервал путешествие и через всю Россию возвратился домой. И все же, не смотря на происшествие в стране восходящего солнца, Ники получил массу незабываемых впечатлений от кругосветного путешествия. Будущий император России стал единственным, кто преодолел всю Сибирь. Во время возвращения домой Романова удивила огромность страны и разнообразие народов.

Вспоминая прошлое, Романов жадно всматривался в распадки, заросшие густым лесом, и чутко прислушивался к шуму звонких ручьев в оврагах.

Днем обозы подошли к Иртышу, покрытому льдом и талой водой. Лошади отчаянно ржа и ощущая под собой тонкий ненадежный лед, опасливо перешли по хрупкому льду на другой берег. Через девяносто верст Яковлев приказал остановиться в гостевом доме, чтобы немного отдохнуть и попить горячего чая. После короткого передыха обоз по пронзительно хрустевшему грязному снегу двинулся дальше.

Между тем наступили сумерки и лес стал таинственным и звучным. В трущобах и падях выросла тьма, на снегу отразились черные тени. Спустя сорок верст, замерцали тусклые огоньки села Иовлево, раскинутого между реками Тобол и Тавда. Яковлев подал команду остановиться возле большой избы с раскрашенными ставнями. Приуставшие лошади бойко подкатили к месту ночевки. Комиссар приказал солдатам втащить в двухэтажный особняк, прихваченные из Тобольска раскладные кровати для Романовых и выставил усиленное охранение, чтобы исключить возможность внезапного нападения.

Темнота сгустилась, на черном небе во всю ширь открылись звезды. Но они не в силах были побороть подступившую темноту. Огни керосиновых ламп загорелись еще ярче. Свет из окон бледными полосками упал на снег. Над особняком из покосившейся трубы завился дымок. Скоро большой дом затих, затаился и все заснули тихим сном. Никто не крикнет, ничего не брякнет, наступила мертвая тишина. Лишь изредка ее нарушали лай собак, шаги часовых и шум ветра, который вовсю хозяйничал за стенами двухэтажного дома.

Дочь уснула, однако родители не смогли уснуть до самого рассвета.

— Какая тихая ночь, — тихо прошептала Аликс, сложив голову на руку Ники, — Только в душе почему-то шумно и тяжело.

— Прости меня, Аликс. Это я виноват в том, что вы оказались здесь.

— Не вини себя, Ники.

— Понимаешь, я хотел предотвратить гражданскую войну в России, но чиновники и генералы все решили по-своему. Когда они поймут, что натворили, то будет уже слишком поздно.

— Я прекрасно понимаю тебя, Ники.

— Я понял свою ошибку. Надо было народу жизнь делать легче. Мне просто не хватило времени. Где теперь чиновники и генералы, которые нам льстили? Все исчезли, все пропали, как будто их никогда и не было рядом с нами.

— Пусть это будет на их совести.

— Мне было тяжело принимать решения, которые коренным образом могли бы изменить жизнь простых людей. Как я мог мгновенно разрушить своими руками то, что веками строили мои предки? Пойми меня, пожалуйста, Аликс!

— Не печалься, Ники. Если нам суждено будет шагнуть на Голгофу, то пусть так и будет. Лишь бы наши дети не пострадали.

— Не страшись, Аликс, бог милосерден. Создатель лучше нас знает, что нам на пользу, а что во вред.

— Что дальше будет можно только гадать, Ники.

Муж почувствовал тихое и теплое дыхание жены. Аликс точили слезы, ее подбородок вздрагивал. Сердце женщины скатилось в бесконечную пропасть. Ей стало страшно за семью. Охваченная смутным смятением она чувствовала, что с ними должно было произойти то, чего никогда не было в их жизни. Это было недалеким предчувствием.

— Что тут поделаешь, если жизнь и судьба так распорядились. Отдохни не терзай себя, — попытался успокоить Аликс Ники.

Всю ночь густая темнота пыталась усыпить Романовых, но они, проплакав всю ночь из-за неотвязных дум, проговорили почти до самого рассвета. Они спали, может быть, час, а может быть два. Романовы умолкли только тогда, когда на востоке начали гаснуть белые звезды.

После завтрака в восемь утра обоз отправился в путь. После того как на востоке небо раскололось, и туда хлынул рассвет, на пути встал Тобол с широко разлившейся водой. Лед на реке заметно истончился, во многих местах виднелись полыньи и трещины. Аликс испугалась, и наотрез отказалась переезжать через реку.

— Я боюсь, что лед не выдержит, — жалким голосом сказала государыня.

В это время свет сразил темноту, и она, как всегда, бесславно проиграв свою очередную битву, исчезла за горизонтом. Потом поднялось солнце, и все пространство заметно повеселело.

Поняв, что река представляет собой серьезное препятствие, Яковлев приказал, чтобы из ближайшего села доставили доски и вызвали паром. Скоро привезли доски, и подошел паром. Солдаты проложили доски, и Аликс с Марией покусывая губы и с беспокойством озираясь по сторонам, по хлипкому льду осторожно добрались до парома, который тут же доставил их на другой берег.

Ники же, равнодушно махнув на все рукой, схватился заледеневшими ладонями за узду, и умело, управляя животными, выехал на реку. Но перед водой кони уперлись и ни за что не захотели лезть в нее, тогда государь настойчиво дернул за узду и они, беспокойно похрапывая и вздрагивая всем телом, перешли водное русло. Оказавшись на другом берегу, Романов на ходу соскочил с тарантаса и едва устоял на ногах.

Следом благополучно перебрался на другой берег остальной гужевой транспорт. Ничего непредвиденного при переправе через опасную реку не случилось. Большая река осталась позади. Она была последним серьезным препятствием на дороге. Возницы, не останавливаясьни на минуту, погнали лошадей вперед и они, перебирая тонкими воронеными ногами и горячо раздувая ноздри, понеслись, как бешеные.

Движение телег по земле, топот лошадиных копыт и негромкий разговор между Романовым и Яковлевым нарушали тишину.

— Народ при вас, Николай Александрович, очень бедно жил.

— Василий Васильевич, я делал все, что от меня зависело, чтобы улучшить положение русского народа. Мы провели несколько крупных реформ в промышленности и в сельском хозяйстве. В результате предпринятых мер в России появилось много заводов и фабрик. И к одна тысяча тринадцатому году экономика достигла небывалых результатов. По темпам развития мы смогли опередить многие страны Европы. И это позволило нам установить в государстве маленькую сумму налогов, причем намного меньшую, чем в Европе. После предпринятых реформ объем золотого запаса увеличился до небывалых размеров, а рубль стал полностью обеспечиваться золотом.

— А разве от этого рабочим и крестьянам стало лучше?

— Несомненно.

Романов стал загибать пальцы.

— Крестьяне начали получать большие ссуды. В Сибири большинство крестьян стали землевладельцами. Вклады в банках у населения значительно выросли. А безработица намного сократилась. Ее уровень стал намного меньшим, чем в Европе. Был принят самый современный в мире закон о социальном страховании. Между прочим, и цены у нас были тоже намного меньшими, чем в Европе.

— Население было поголовно безграмотным, Николай Александрович.

— И в этом вопросе мы продвинулись далеко. В одна тысяча восьмом году нами был принят закон о бесплатном образовании. У меня нет никого сомнения в том, что в ближайшем будущем безграмотность была бы ликвидирована. Да что тут долго говорить — к началу двадцатого века Россия в области культуры и науки достигла невиданного расцвета. И в этом деле мы тоже опередили Европу.

— Народ дох, как мухи!

Ники начал разгибать пальцы.

— И здесь мы многого добились. По количеству врачей на душу населения мы опередили многие страны мира. Большими темпами строились больницы, родильные дома, детские сады и ночлеги для бездомных. А в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году была введена бесплатная медицинская помощь.

— Вы все преувеличиваете, Николай Александрович!

— Ничуть! Если бы не революция и война, то мы бы добились впечатляющих результатов, — с горячей убежденностью сказал Ники. — В конце концов, большие реки начинаются с малых ручейков.

— Я сильно сомневаюсь в этом.

— Разве я не смог вас убедить? Могу добавить к сказанному, что за время моего правления впервые начали производить самолеты, подводные лодки, трамваи, автомобили, мотоциклы, гидростанции и многое другое.

Не лишним будет упомянуть и о том, что нашими учеными были изобретены кино, радио, беспроводной телеграф.

— А, чиновники? Не на кого ж было посмотреть, Николай Александрович.

— А что я мог поделать? Не успеешь поставить толкового чиновника, как его убьют революционеры. За эти годы погибло большое количество чиновников и полицейских.

Комиссар недовольно поморщился.

— Революционеров тоже немало пострадало.

— Они сильно мешали моим добрым начинаниям, — с сожалением сказал Романов.

На горизонте выросли далекие дымы знаменитого села Покровского. Весть о проезде Романовых распространилась по селу. Изумленные жители припали к окнам, глядели из-за плетней или выбегали на улицу. Повисшая на калитке вдова Распутина во все глаза глядела на проходящий мимо вяло-текучий обоз, возле каменной церкви священник беспрестанно крестился дряблой рукой.

Какой-то дурной мужик злорадно засмеялся и что-то закричал обидное. Романовы хорошо услышали его издевательские слова и насмешки. Узники перенесли много тревог и беспокойства, минуя село известного старца, но они старались не обращать на это никакого внимания.

Колонна, не останавливаясь, прошла через село Покровское.

Двадцать седьмого апреля, когда солнце закатилось за горизонт, кони, забрызганные грязью от копыт до ушей, достигли окраин Тюмени. Перед городом колонну с узниками и конвоем встретил кавалерийский эскадрон во главе с тюменским большевиком Н.М. Немцовым и военным комиссаром Пермяковым. Немцов орлиным взглядом окинул Романовых, а затем, рисуясь и гарцуя на коне, словно он был Наполеоном, отдал несколько коротких распоряжений. Потом припугнув коня плетью, Немцов поскакал вперед и вскоре исчез в вечернем сумраке, как привидение. В темноте лишь глухой дробью простучали копыта его вороного коня.

Узники и охранники не заметили, как добрались до окраинных улочек города. Окруженная со всех сторон вооруженными всадниками колонна втянулась в город, и немилосердно скрипя колесами, по грязным, не просохшим улицам добралась до вокзала, где не смотря на поздний час присутствовало немало людей. С крыши здания, всполошившись, и раскатисто крича, сразу взлетели галки. Но скоро птицы вернулись и с подозрительным любопытством стали разглядывать обоз. Конвой сошел с телег, чтобы размять уставшие ноги, а затем громкими гортанными криками оттеснил с перрона любопытную толпу.

В это же время гулко свистнул паровоз и повторенный эхом стих. Донесся лязг буферов и перестук колес на стыках рельс. К перрону прибыл пассажирский поезд номер сорок два. Вдоль короткого состава пробежал железнодорожный рабочий с зажженным фонарем и, звонко простучав молотком железные колеса, исчез в темноте. После этого разнеслись унылые звуки кондукторских рожков, и началась погрузка в вагоны. Романовы заняли отдельный вагон в середине состава. Яковлев расположился рядом с ними, командир отряда и начальник караула на выходах из вагона. Красногвардейцы из отряда комиссара Яковлева заняли посты в тамбурах.

Через недолгое время разгорелась яркая луна и на станцию легли густые тени, после чего очертания построек и вагонов сделались неузнаваемыми. В полночь погрузка в вагоны закончилась, на перроне все стихло, и наступила тягостная тишина. Романовы с напряженным вниманием вслушались в нее и ничего не услышали.

Закончив с погрузкой, Яковлев с Немцовым отправились на телеграф. Авдеев отправился следом, чтобы отправить телеграмму в Екатеринбург, но часовые потребовали, чтобы он вернулся на свое место. Но возвратившись обратно, командир уральского отряда услышал вспыхнувшую на перроне перебранку. Тогда Авдеев вскочил с места, подбежал к распахнутой двери и, увидев прорывавшегося сквозь часовых рабочего Логинова, крикнул ему, чтобы он передал в Уральский Совет время отправления поезда.

На возникший шум незамедлительно явился начальник караула.

— Немедленно разойдитесь или я вызову караул! — потребовал он от уральцев, и они безрадостно подчинились ему.

Закончив переговоры со столицей, Яковлев вернулся в поезд и объявил охране, что поезд проследует по маршруту Омск-Челябинск-Самара-Москва. В пять часов утра паровоз медленно стронулся с места и направился в сторону Омска.

Заметив, что поезд взял направление на восток, Авдеев, нетерпеливо потирая худые руки, поинтересовался у Яковлева:

— Почему поезд пошел на Омск, а не на Екатеринбург? Вы получили новую директиву?

Яковлев, не отвечая Авдееву и состроив на лице сердитое выражение, затащил уральца в купе начальника караула.

Прикрыв за собой дверь, комиссар сухо заговорил:

— Мне стало известно, что уральцы на ночном совещании договорились взорвать поезд с бывшим царем, поэтому я, чтобы избежать напрасных жертв, поехал в другую сторону.

Авдеев огляделся вокруг себя затравленным взглядом волка, обложенного со всех сторон

— Это-ложь! Таких замыслов у уральцев не было.

— Я знаю, что вы тоже участвовали в ночном заседании, поэтому потрудитесь рассказать мне все, что знаете об этом!

— Мне ничего об этом неизвестно! — опасливо вскрикнул Авдеев.

— Даю вам полчаса на размышление. Если вы не сознаетесь, что планировали убить бывшего царя, то мне придется применить в отношении вас крайнюю меру, — глаза комиссара под низко опущенными бровями стали злобными. — Надеюсь, вы понимаете, что это значит.

— Зачем уральцам взрывать поезд, если Романова везут в Екатеринбург? — испуганно пожал плечами Авдеев.

— Смотрите, я предупредил вас по-товарищески.

Красное лицо Авдеева перекосилось от страха. Он даже не заметил, что его губы запрыгали. Но уралец понапрасну испугался, потому что комиссар не отважился применить в отношении уральского командира серьезных мер, поэтому его угроза осталась лишь угрозой.

В шесть часов утра, не получив телеграфного сообщения от Яковлева, что поезд номер сорок два идет в Екатеринбург, дежурный по Уральскому Совету забил тревогу. Всполошившись, уральские комиссары созвали в Екатеринбурге экстренное заседание большевиков и эсеров. После его завершения председатель президиума Уральского Совета А.Б. Белобородов, отправил в Тюмень срочную телеграмму, но ответа в Екатеринбург не последовало. Тогда Уральский Совет объявил Яковлева предателем революции и разослал всем станциям требование перекрыть поезду дорогу на Челябинск. Получив известие, что на перехват поезда с бывшим царем выехал красногвардейский отряд Омского Совета, Яковлев ворвался в купе Авдеева и, размахивая перед его носом зажатой в руке телеграммой начал гневно кричать:

— Вы что с ума сошли в Екатеринбурге!

Разъяренный Яковлев приказал остановить короткий состав на станции Люблянская и на паровозе с одним вагоном стрелой помчался по сверкающим рельсам в сторону Омска. Когда паровоз скрылся в густом перелеске у государя, неплохо знающего географию, возникло неоправданное чувство, что комиссар пытается их освободить, что было напрасно, потому что никакого освобождения им не сулилось.

— Мы поехали совсем в другую сторону, Аликс!

— Что это значит? — тихо спросила она.

— Ума не приложу.

— Это-хороший человек, он хочет нам добра, — снова жестоко ошиблась Аликс.

У Романовых возникло ошибочное чувство к комиссару Яковлеву, потому что он купил их мягкостью, скромностью и почтительным к ним отношением, отчего они давным-давно отвыкли. Да и манера общения с Романовыми выдавала в нем образованного человека. Знали бы они, что под фамилией Яковлева скрывался известный уральский боевик и что на его совести числился не один десяток загубленных душ. Вот и верь после этого первым чувствам.

На одном из полустанков Яковлев увидел столпившихся на железной дороге омских красногвардейцев. Он остановил паровоз и выскочил на насыпь из единственного вагона.

— Я чрезвычайный комиссар Яковлев, — представился он, подавая свое удостоверение.

— Ждем-ждем тебя контрреволюционер, — широко раскрыв рот захохотал Косарев, возвратив Яковлеву удостоверение. — Куда это ты рванул с бывшим царем?

— Я выполняю приказ столицы, — Яковлев, аккуратно сложив бумагу, убрал ее во внутренний карман и миролюбиво предложил:

— Давайте совместно проедем в Омск, и там я, чтобы исключить все ваши подозрения в вашем присутствии по прямому проводу проведу переговоры со Свердловым.

— Согласен, поехали, — боднул головой Косарев.

В ходе переговоров Свердлов приказал чрезвычайному комиссару доставить Романовых в Екатеринбург и там передать их Уральскому Совету. После разговора с Москвой Яковлев вернулся на станцию Люблянская, подцепил к паровозу вагоны и короткий состав, проглатывая версты, побежал обратно в Тюмень.

Обеспокоенные узники долгим взглядом глядели в окно на густо рассыпанные неподвижные звезды, которые предостерегающе мигали в вышине. И сколько бы Ники, Аликс и Мария не смотрели на далекие миры, они так и не смогли разглядеть, что ждет их сегодня или завтра. Они смогли рассмотреть лишь ближайшие минуты своей жизни. Неужели будущее не сулит им ничего хорошего?

Ночью паровоз устало, вздохнув, остановился на станции Тюмень. Романовы выглянули в окно и увидели удивительно знакомый пейзаж. На железнодорожных путях шумели двигающиеся вагоны, звенели буфера, стучали колеса и натруженным голосом кричал черный паровоз.

Вскоре поезд с Романовыми отправился в Екатеринбург. Он резво выбежал из города, пробежал через поле, пересек проселочную дорогу и забежал в лес. Мимо стремительно понеслись телеграфные столбы, станции и полустанки. На рассвете тридцатого апреля поезд, испуганно вскричав, вошел в город Екатеринбург.

Романовы, почувствовав во всем теле бешеную усталость, оделись и приготовились к выходу, но поезд, не доезжая двух верст до вокзала, вдруг включил тормоза. Вагоны заскрипели, зашатались. Через короткое время поезд остановился. Арестанты выглянули в окно и увидели шумную толпу. На перроне подобно мятежному огню бушевали гневные возгласы. Кто-то свистел, кто-то дико орал, приправляя крики ядреной матерщиной. Безумный хохот и неясные угрозы слились в один громкий шум.

— Наконец-то эти подлюги в наших руках.

— Задушить их надо гадюк!

— Дайте, я плюну Романову в его ненавистную рожу.

В это время между толпой и Романовыми неожиданно остановился поезд. Он на одну минуту отрезал узников от толпы. В тот же миг состав с узниками, вздрогнув, набрал скорость и после недолгого хода, остановился на станции Екатеринбург II. Застывший на рельсах поезд тут же оцепили красногвардейцы. Яковлев, сухо попрощавшись с узниками, покинул вагон. Романовы не смогли не заметить, что из холодных глаз комиссара исчезло теплое выражение. Его взгляд стал непроницаемым, и Романовы сразу же поняли, что за всеми его поступками стояли ложь и притворство. Однако, чего он добивался?

***

Арестанты по гремящей лесенке сошли на уральскую землю. Около поезда Романовых встретила верхушка Уральского Совета: председатель А.Г. Белобородов, его заместитель Б.В. Дидковский, член президиума Совета Ф. И. Голощекин. Белобородов оглядел долгим испытующим взглядом Ники, Аликс, Марию и холодно поздоровался. Романов перехватил этот взгляд, и он ему сказал больше всех слов. В глазах уральского комиссара была торжествующая усмешка. Затем Белобородов самодовольным голосом приказал узникам сесть в автомобиль шофера Самохвалова, и громоздкие автомобили тут же понеслись по городу. Замелькали улицы, переулки, дома деревья. Шумные моторы заглохли только возле приземистого дома Ипатьева.

Матвей Васильев с замиранием сердца оглядел особняк. Он заметил, что он состоял из полуподвала и верхнего этажа, а передний фасад дома и ворота выходили на Вознесенский проспект. Васильев рассмотрел, что позади особняка виднелись хозяйственные постройки и прямо ко двору примыкал небольшой сад, где росли акации, сирень, ель, береза, тополя, липы, а узкий двор был вымощен черными плитами. Особняк был добротным, просторным и одним из самых красивых на проспекте.

Перед приездом царской семьи член исполкома П.Л. Войков вызвал к себе Н.Н. Ипатьева, который недавно приобрел этот особняк и объявил ему, что ввиду чрезвычайной ситуации его дом вместе с мебелью реквизируются и поступают в распоряжение Уральского Совета. После отмены режима чрезвычайной ситуации Войков пообещал возвратить особняк законному владельцу. Ипатьев отдал ключи от особняка и его тут же взял под охрану отряд особого назначения, набранный из рабочих Сысертского завода и Злоказовской фабрики. Они заняли полуподвал дома Ипатьева и верхний этаж дома Попова, расположенного на другой стороне улицы.

Комиссары браво соскочили с автомобиля.

— Граждане Романовы, можете пройти в дом, — строго приказал Голощекин и, кинув на князя Долгорукова яростный взгляд, неприязненно спросил — Представьтесь?

— Князь Василий Александрович Долгоруков.

— Отвезите Долгорукова в тюрьму, — вздернув вверх брови, распорядился Голощекин.

Князя Василия Александровича тут же арестовали и на автомобиле Полузадова отправили в городскую тюрьму. В это же время улица наполнилась людским говором. К дому Ипатьева со всех сторон потянулись любопытные горожане.

— Чрезвычайка! Вы куда смотрите? — воинственно заорал Голощекин и оробевший народ, давя друг друга, кинулся врассыпную.

Романовы, охваченные противоречивыми чувствами, взволновано вошли в последнее в своей жизни жилище. Состояние их духа стало тревожным. Сердца без устали отбивали тревожные удары. Наступило томительное ожидание. Что теперь с ними будет, что? В тревогу Романовых постепенно вплелся страх. Но этот страх был не за себя, а за детей. Давненько это началось, а вот сегодня особенно. Каким-то шестым чувством они поняли, что их тревога не была напрасной.

В особняке мысли Романова непроизвольно унеслись в одна тысяча девятьсот тринадцатый год, когда он посетил в Костроме Ипатьевский монастырь. В тот день праздновалось трехсотлетие правления Дома Романовых. Народ ликовал и, увидев его, радостно кричал могучее “ура”, а в воздух летели головные уборы. Радость народа тогда была искренней, многие плакали. Кажется, что это было совсем недавно. Но что теперь случилось с русским народом спустя четыре года? Что?

В доме было тихо и пусто, стояла мертвая тишина. Романовы с трепетом в сердце остановились в коридоре. Мария жалостливо посмотрела на обоих родителей.

— Минуту внимания! — в полной тишине вскрикнул Белобородов.

Поскрипывая ярко начищенными сапогами, комиссар прошелся по коридору. Романовы с поникшими головами и с сокрушенными сердцами поглядели на уральского комиссара.

— По решению Советского правительства семья Романовых будет находиться в ведении Уральского Совета вплоть до суда над Николаем Александровичем.

Белобородов обвел узников блестящими глазами. На лице комиссара возникло победное выражение. В его глазах засверкала жестокая уверенность в своей силе над арестантами. Он ковал свои слова так, как будто металл в кузне. Стало заметно, что он был очень рад обстоятельству, что Романовы оказались в его руках. Уж теперь-то они не выпорхнут из его рук.

— Я хочу вам представить коменданта этого дома — Александр Дмитриевич Авдеева, — проговорил с холодным блеском в глазах Белобородов.

Простоватое лицо Авдеева выразило необычайную радость. Выпятив вперед тощую грудь от распиравшей гордости, новоиспеченный комендант прямо весь лучился. Одурев от счастья, он не знал, куда девать свои руки. Авдеев то заталкивал их в карманы, то снова вытаскивал.

— Имеются ли у вас заявления, жалобы, вопросы? — спросил Белобородов.

Романовы удрученно покачали головами. Какие в их положении могут быть вопросы?

— Но если они у вас возникнут в дальнейшем, то прошу обращаться с ними в Уральский Совет через коменданта Авдеева или его помощника Украинцева.

Комиссар посмотрел на бывшего царя вызывающим взглядом. Обведенные густыми тенями глубоко запавшие глаза государя вспыхнули синим гневом и тут же погасли. Лицо Белобородова подернула нервная судорога.

— На втором этаже в ваше распоряжение выделено несколько комнат. — Объявил комиссар. — И сейчас комендант проводит вас наверх, чтобы вы могли с ними ознакомиться.

Сделав необходимые распоряжения, комиссары покинули дом особого назначения.

Авдеев с Дидковским отвели Романовых на верхний этаж, и там Ники подошел к окну, чтобы выглянуть на улицу.

— Отойдите от окна! — вдруг дико заорал Дидковский.

Комиссар крикнул с такой силой, что в ушах зазвенело. Романов невольно отступил несколько шагов назад и растерянно заморгал глазами. Еще никогда чувство собственного бессилия не угнетало и не ужасало его, как в эти минуты.

В эту минуту Авдеев и Дидковский приступили к осмотру содержимого чемоданов. Они проводили досмотр, как на строгой таможне. Дидковский потребовал предъявить к осмотру даже ридикюль, который держала в руках государыня, но Аликс решительно этому воспротивилась. Тогда он грубо выхватил ридикюль из ее рук и стал яростно потрошить его. Романова от чувства гадливости и омерзения содрогнулась. Она вспыхнула таким выразительным гневом, что возле ее бледных губ обозначились складки.

— Вы что себе позволяете! — не выдержав, резко вспылил Романов. — До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми!

Личные чувства Романова были оскорблены. Уязвленное чувство Ники заклокотало. Государь пришел в такую ярость, что его лицо побагровело от нестерпимого гнева. Он прямо задохнулся от возмущения, его дыхание стало прерывистым. Отличающийся необычной сдержанностью Ники вдруг изменил себе. Но гневный приступ миновал быстро. Государь не позволил вскипевшему на сердце гневу и ярости разбушеваться. Неимоверным напряжением воли он сумел взять себя в руки, и скоро на его лице не осталось и тени от былого раздражения.

Дидковский и Романов напоследок лишь сверкнули друг на друга глазами, как обнаженными саблями. Но комиссар этого только и ждал, он резко развернулся к Романову и с холодным озлоблением взвизгнул:

— Прошу вас не забывать, что вы находитесь арестом.

После тщательного осмотра красногвардейцы отнесли чемоданы в кладовую, закрыли их на замок и отдали ключ Романовым.

Погрустневшие Романовы заняли угловую комнату, расположенную со стороны Вознесенского проспекта и Вознесенского проулка. И чего они не передумали, оставшись в одиночестве в пустой комнате. Романовы искренно недоумевали, зачем они очутились здесь в этом замершем от тревоги доме. Однако скоро особняк наполнили шумом и суетой прибывшие с вокзала слуги и вещи. С трудом, избавившись от волнения, узники предались молитвам, и это принесло им небольшое утешение.

— Дай бог, чтобы все было по-божьему! — после многочисленных молитв сказала Аликс.

В двенадцать часов дня Романовы вышли гулять. В тесном саду дома Ипатьева тоскливо шумел ветер, на ветках возмущенно кричали птицы. Свободные от службы караульные, насмешливо балагуря, с неподдельным интересом стали наблюдать за узниками.

Романов с заросшим лицом без царских регалий и знаков отличий был больше похож на простого русского мужика, чем на бывшего императора. Впрочем, Романова тоже поразил внешний вид караула. Они были одеты кто, во что горазд. Красногвардейцы оделись в разные куртки, головные уборы и башмаки. То же самое было и с вооружением. Разнообразным был и состав охраны: от рабочих до бывших офицеров.

После прогулки арестанты дома Ипатьева накрыли в столовой скромный завтрак.

— Давайте отметим наше новоселье.

Ники разлил чай по толстым чашкам и узники, поблагодарив бога за дарованную пищу, обжигаясь, пили горячий чай, делились первыми впечатлениями и с волнением в душе вспоминали тех, кто остался в Тобольске. Караул, навострив ухо, слушал разговоры узников.

Обосновавшись в доме, Романов написал письмо в Тобольск и приложил к нему нарисованный план дома Ипатьева. Авдеев, обнаружив чертеж особняка, вызвал Романова к себе.

— Зачем вы вложили план дома в письмо? — спросил комендант, состроив на красном лице недовольную мину. — Этого делать нельзя.

Государь, с удивлением посмотрев на него, недоуменно пожал плечами:

— Что здесь такого? Я лишь хотел, чтобы дети могли заочно познакомиться с домом.

Глаза коменданта, глядевшего исподлобья, загорелись злым огнем.

— Я сказал, не положено! — еще пуще озлобился Авдеев, и его красное запойное лицо стало багровым.

Романов поглядел в искаженное злобой лицо Авдеева, хотел улыбнуться, но вместо улыбки у него неожиданно получилась гримаса.

— Идите я вас не задерживаю!

Скоро комендант объявил государю, что отныне им разрешается гулять только один час.

— Почему? — чуть заметно двинув бровями, удивился Ники.

Авдеев шумно засопел и, запрятав в тени глаз злость, зловеще выдавил:

— А, чтобы вы на своей шкуре прочувствовали тюремный режим.

Романов посмотрел на Авдеева проницательным взглядом и тот, не выдержав его долгого проникающего взгляда, опустил глаза вниз, чтобы скрыть свой ненавистный взор.

Однако установленный комендантом режим не всегда соблюдался. Все зависело от настроения Авдеева и караульных. Романовы гуляли или больше положенного, или меньше положенного времени. Но в основном гуляли Ники и Мария, а Аликс коротала время в кресле-качалке, потому что долгое стояние на ногах ее сильно утомляло.

Вскоре на одной из прогулок Романов поинтересовался у Медведева.

— Как дела идут в государстве?

— Война идет между собой. Русские русских бьют.

— Я бы такого никогда не допустил — с болью и обидой в голосе сказал Ники.

— А как же девятьсот пятый год?

— Я не отдавал приказа стрелять. Солдаты вынуждены были открыть стрельбу, — с ноткой ожесточенияи сожаления ответил Ники.

По лицу Романова пробежала мимолетная тень. Его обожгла мгновенная вспышка сознания. Он провел по лицу обеими руками, и то событие на один миг снова ожило в его памяти. Это случилось в одна тысяча девятьсот пятом году. После увольнения нескольких рабочих с Путиловского завода начались забастовки и демонстрации. Около ста пятидесяти тысяч рабочих заводов и фабрик вышли на улицы города. Однако фабриканты и заводчики отказались выполнить их требования. Тогда священник Георгий Гапон призвал рабочих обратиться напрямую к царю.

Утром девятого января многолюдные колонны, возглавляемые “Собранием русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга“ с портретами царя, иконами и хоругвями из разных районов города направились к Зимнему дворцу. Но неожиданно возле Нарвских триумфальных ворот возбужденным демонстрантам преградили путь солдаты. Встретив преграду одни рабочие стали прорываться сквозь строй, а кто-то и стрелять. Тогда солдаты вынуждены были открыть ответный огонь. В результате стрельбы пострадало несколько сотен демонстрантов. После разгона демонстрантов, перепуганный Гапон скрылся на квартире М. Горького, а мирная демонстрация переросла в первую русскую революцию.

Воспоминания были настолько свежи, что глаза Романова невольно увлажнились.

— Как же вы не отдавали приказа, если находились в Зимнем дворце.

— Это-неправда. В это время я находился в Царском селе.

Лицо Романова выражало искренность и правду. Романов от природы был человеком честным и необыкновенно набожным. Это было сказано таким тоном, что любой бы поверил в искренность сказанных слов.

— А как вы могли допустить гибель людей на Ходынском поле? — угрюмо спросил Медведев.

— Все произошло по трагической случайности. Это не первый и не последний случай. Такие непредвиденные события часто происходят там, где собирается большое скопление народа. Хотя вина чиновников в этом деле, несомненна. Они не продумали возможные последствия такого мероприятия. Но тогда никто и подумать не мог, что народ может повести себя так. Впрочем, я не оправдываюсь. Я эти трагедии пропустил через себя. Мне кривить душой перед вами незачем. Я с болью вспоминаю об этих случаях.

Горькая, застарелая боль как будто схватила Романова за самое сердце. Он явственно почувствовал ее саднящую тяжесть. Он даже тяжело вздохнул, чтобы освободится от нее.

Ники замолчал, машинально прикурил папиросу и, словно что-то прикидывая в уме, низко опустил голову. Но после первой же затяжки боль усилилась, и он тут же затушил папиросу.

Медведев, заметив растерянность бывшего царя, недоуменно пожал плечами и окинул Романова злобным взглядом. По его лицу пробежало что-то недоверчивое и что-то недоброе.

— Народ никогда не простит вам трехсотлетнее рабство. Теперь все ответят: и князья, и генералы, и чиновники, и казаки, и купчишки. Никому несдобровать будет! А вам Романовым в первую очередь, — не скрывая враждебного чувства, вскрикнул Медведев.

— Вы меня не напугаете. Я не из пугливых людей.

В это время шальной ветер принес мелодичные удары колоколов Вознесенской церкви. Не проронив больше ни слова, государь невольно заслушался колокольным перезвоном. Он напомнил ему о тяжести обрушившегося на его плечи несчастья. Ники печально повесил голову. Романов не смог скрыть своей растерянности. Однако он хорошо понимал, что не имел права показывать свою слабость.

В Екатеринбурге у Романовых открылась новая страница жизни. Они всей душой болели от скуки и одиночества. Ни о каком душевном равновесии не могло быть и речи. Им было тоскливо, их мучило бесконечное насилие, грубость и унижение. Государыня день ото дня становилась все молчаливей и задумчивей. Государь же невыносимо страдал от отсутствия физической работы, потому что не мог ни одного дня прожить без дела. Мария вела неспешные разговоры с охраной и вскоре знала про них абсолютно все. Она была очень общительной и доброй девушкой.

Целыми вечерами Романовы просиживали за книгами из личной библиотеки инженера Ипатьева. Книги водворяли в их души мирный покой и разгоняли тоску. Они раскрывали перед узниками неведомый доселе им мир. Невыносимую жизнь сглаживали прогулки по тесному саду или игра в любимый безик. Однако больше всего царской семье помогали терпеть унижения и издевательства над собой непрестанные молитвы и искренняя вера в бога. Успокаивая себя, они часто молились ему.

Дни текли за днями и проходили, в общем-то, скучно и однообразно. Романовы плохо ели, нехотя пили, потому что очень беспокоило будущее. Их уже ничто не радовало и не волновало. Охваченные тревогой и беспокойством они задыхались в доме Ипатьева от отсутствия свежего воздуха. И все же неистребимое стремление к свободе у них было сильнее всего.

***

Наступила буйная сибирская весна, воздух в Тобольске наполнился благоуханием. Весна живо взволновала все живое. Дни стали теплыми и светлыми. Снег давно стаял, земля закурилась, в природе повеяло жизнью, а по шершавым стволам хвойных деревьев потекла пахучая смола.

Воздух в лесу насытился терпким запахом весны. Возле реки черемуховые и рябиновые кусты покрылись нежной листвой. Кое-где зазеленели лужайки, бугры, запестрели первые полевые цветы, запахло духмяными травами. Однако деревья в лесу еще не успели одеться в зеленую одежду и стояли голыми.

В то время вся живность ожила. Пернатые стали суетливо вить гнезда и прячась в кустах и деревьях, на разные голоса пели песни. Они заливались так, как будто хотели перепеть друг друга.

И вот в один из мучительных весенних дней в Тобольск прибыл отряд латышей во главе с Родионовым. Выглядел командир нового отряда не интеллигентно и вел себя грубо. В его низкой фигуре было что-то мерзкое. Он всегда натягивал на свое неприветливое лицо наглую улыбку, что делало выражение его лица страшным. Родионов одним своим видом вызывал отвращение у царских детей. Он был им неприятен. Они глядели на него как на диковинного зверя, потому что в его душе невозможно было отыскать никаких великодушных чувств. Это было бы пустой тратой драгоценного времени.

Появившись в губернаторском доме, он сразу же построил узников и начал называть их поименно. Арестанты, ответив на его выкрики, сильно удивились и сразу же заподозрили, что он раньше служил в жандармерии. В пользу этой догадки говорил и тот факт, что он всегда носил жандармскую шинель. Впрочем, его новая обязанность мало, чем отличалась от обязанностей тюремного надзирателя. Родионов с первых же минут начал проявить к узникам злобные чувства, язвить и ругаться. Было хорошо заметно, что приносить неприятности и проявлять необъяснимую жестокость к обитателям губернаторского дома доставляло ему большое удовольствие. За злобу и нахальство царские дети невзлюбили Родионова.

Вскоре он бесцеремонно заявил Кобылинскому:

— Передайте, чтобы никто не запирал свои двери в комнаты. Я должен в любое время иметь свободный доступ во все комнаты.

— Ваше требование неуместно, потому что девушки могут почувствовать себя неудобно, — попробовал воспротивиться Евгений Степанович.

— Выполняйте, что я вам велю, — потребовал Родионов и сломя голову умчался в комнату девушек, чтобы повторить свой приказ Ольге Николаевне.

Надзиратель скривил бледные губы в недоброй усмешке.

— Привыкайте к новой жизни, потому что в Екатеринбурге совсем иной режим, чем здесь, — предупредил с напускной угрозой Родионов и наглыми глазами ощупал великих княжон.

Великие княжны недоуменно переглянулись. Девушки почувствовали в своих молодых душах тоску своего одиночества. Она одним разом стиснула их сердца. Великие княжны не поняли требования наглого командира, ведь мать с малолетства растила в них чистоту помыслов. Государыня знала, как вырастить из них хороших людей. Она растила своих детей в скромности и в спартанских условиях. В далекие безвозвратные дни детства они вставали рано, сами заправляли постели, обливались холодной водой, ели простую пищу и росли как самые обычные дети. Родители с момента рождения контролировали все их действия и поступки. Они годами взращивали в их душах отвращение ко лжи и злу. И непрестанно внедряли в их сердца стремление к добру и правде, поэтому в их сердцах не было места для зла или ненависти. Это место давным-давно было занято только самым нужным и дорогим их сердцу. За свою короткую жизнь они повидали столько счастья и радости, что плохие чувства им были просто неведомы. Для девушек малейшее нарушение пристойности было просто невозможно. Воспитание диктовало им хорошие мысли и чувства. Великие княжны всегда держали себя на людях скромно и безупречно. В них все было обаятельно: слова, жесты, улыбки. Их хоть под венец станови!

Матвей крепко задумался. Что могли сделать Родионову царские дети, чтобы он мог так себя вести по отношению к ним? Чем объяснить такое поведение взрослого мужчины? Васильев не понял, почему этот человек так вел себя в отношении милых, безупречных и замечательно воспитанных в нравственном отношении девушек.

Третьего мая над городом ярким пятном поднялось обновленное солнце. Теплые солнечные лучи залили Тобольск. В тот день сестры проснулись от струившихся в окно желтых лучей. Они встали, оделись и подошли к окну. Игра солнечных лучей придала выражению глаз великих княжон непередаваемый блеск. Солнце пробудило у девушек желание улыбаться, верить и жить. Запахи весны взволновали сердца великих княжон. Они радовались теплу, мелкому зеленому листу на деревьях и непрестанному щебетанью птиц. Весна, солнце — им счастья хотелось и, конечно же, самой обыкновенной любви.

— Люблю весну, — мечтательно сказала Татьяна. — В это время вся природа оживает.

— Скоро лето наступит, — грустно обмолвилась Анастасия. — Только что это нам даст?

— Будем надеяться, что лето принесет нам долгожданную свободу.

На Пасху из Екатеринбурга в Тобольск пришло сразу несколько писем. Ими узники дома Ипатьева известили арестантов губернаторского дома, что они остановились в Екатеринбурге и что им выделили в одном из особняков в центре города несколько комнат. И что они гуляют в маленьком саду, и что город оказался слишком пыльным. Из Екатеринбурга также поведали о том, что их вещи по приезду тщательно обыскали, поэтому некоторые вещи сильно пострадали. И скрытно намекнули, чтобы обитатели Тобольска с большими предосторожностями забрали с собой все драгоценности.

— Мама намекает, что в Екатеринбурге у них украли часть драгоценностей.

— По всей видимости, все так и есть.

— Но почему случилась остановка в Екатеринбурге?

— Вряд ли мы сможем это понять.

Утомленные глаза великих княжон увлажнились от охватившего их волнения. Разговор не клеился, всех взволновало неожиданное известие из Екатеринбурга.

В начале мая лед на реке хрустнул и начался ледоход. Серо-белые льдины, круша друг друга, с громким шумом двинулись по реке. Грохот стоял такой, как будто пушки палили. Через несколько дней река ото льда очистилась. Они остались лишь в тихих заводях и на берегу. После ледохода река вышла из своих берегов и затопила деревья с кустарниками. Но через неделю река снова вошла в свои берега и на Тоболе открылась навигация.

В Сибири царские дети очень сдружились между собой. Хотя этим они отличались и прежде. Когда-то они даже придумали себе общее имя — ОТМА — по начальным буквам своих имен. И хотя Ольга была старшей сестрой, но сестры и брат со своими просьбами или вопросами почти всегда обращались к младшей по возрасту Татьяне. Этому имелось объяснение. Татьяна своим спокойствием и стойкостью к трудной жизни старательно поддерживала в неволе сестер и брата. Но, тем не менее, тюремные условия жизни все равно сильно угнетали царских детей.

В Тобольске великие княжны похудели, похорошели и превратились в прекрасных и стройных девушек. Скудное питание пошло им на пользу. Однако Анастасия осталась такой же полной, как и прежде. И хотя девушки не были писаными красавицами, но все же они были достаточно милыми и красивыми. В их ясных очах постоянно горел спокойный острый ум. В Тобольске их брат Алексей часто болел, и было непонятно, как жизнь теплилась в его хрупком тельце. Однако он был для сестер лучиком солнца и всеобщим любимцем. Сестры его ласково звали бэби, что значит малыш.

Этот год для царских детей стал самым страшным. Почти каждый новый день проходил у них безрадостно и туго. Жизнь в Сибири для детей оказалась слишком тяжелой. Они уже давно не испытывали былой радости и счастья. В этой бесшабашной обстановке дети чувствовали себя подавленно. Ночью подолгу лежа в постели и тихо переговариваясь обо всем, что приходило в голову. Великие княжны с грустью вспоминали свою прошлую короткую жизнь и при этом старались не показать своего состояния младшему брату или охране. Они говорили о многом, но за всем этим стояло сознание нераздельности и удивительной близости друг к другу. Царские дети проросли в друг друга настолько, что разъединить их не смогла бы никакая сила.

Вскоре бывшую охрану распустили, и обязанность сторожить губернаторский дом отошла к латышам. С этого времени Кобылинского перестали пускать в губернаторский дом, сославшись на приказ Хохрякова, который занял к этому времени посты комиссара и коменданта губернаторского дома. Тогда Евгений Степанович обратился к Хохрякову за разъяснением.

— Солдаты неверно истолковали мои слова, — отмахнулся матрос, сопроводив свои слова выразительным жестом, но при этом по его лицу пробежала едва заметная усмешка.

После этого “недоразумения” Евгения Степановича еще несколько раз пустили к узникам, но затем уволили и запретили приходить в губернаторский дом. Хохряков же зачастил в комнату, где лежал Алексей, проверяя, не поднялся ли цесаревич с постели. Его настойчивое внимание к царевичу Алексею было понятно всем. Матросу не терпелось отправить детей на Урал вслед за родителями.

Незадолго до отъезда в Екатеринбург по просьбе Ольги Николаевны в губернаторский дом пришли священник, дьякон и монахини, чтобы провести богослужение. Когда все собрались, монахини начали подготовку к священнодействию. Они зажгли свечи и пламя от них ни насколько не отклонялось. В комнате остро запахло ладаном. После всех приготовлений священник, облачившись в златотканую ризу, стал служить молебен. Началось протяжное пение и чтение молитв. Дьякон густо обдал царских детей клубами дыма, и он расползся по всему залу. Девушки, умиленно взирая на лики святых, полностью погрузились в молитвы. Они усердно крестились, разом кланялись, а их горячие губы страстно произносили слова молитвы.

Во время молебна великие княжны расцвели как сухие цветы после дождя. Они почувствовали себя необыкновенно счастливыми. Священники, разделяя настроение царских детей, вели службу с особым рвением. Церковная служба в губернаторском доме прошла чинно и с благоговением. Однако присутствие конвоя подействовало на детей так угнетающе, что вся благость с их душ разом схлынула. Да и служба началась с того, что Родионов прямо на пороге устроил священным служителям обыск, и поставил возле святого престола латыша, наказав ему пристально наблюдать за всеми действиями священников. Это так сильно расстроило девушек, что они неожиданно расплакались. И чем дольше они плакали, тем горше им становилось.

Вечером великие княжны, вспомнив прошлую счастливую жизнь, затосковали.

— Оказаться бы сейчас в любимой Ливадии. Или пройтись вдоль Финского залива на нашем любимом “Штандарте”.

— Это-самое прекрасное место на земле! Мы бы посчитали это за счастье!

— А еще на бал попасть хочется. Помнишь, Ольга, бал в Аничковом дворце?

— Помню, Татьяна, как будто вчера это было.

— Мне понравилось, как ты танцевала. У тебя все движения и приемы были красивыми и свободными.

— Присутствующие на бале от тебя очей не отводили.

— А еще хочется домой в Царское Село хочется вернуться, чтобы блеснуть перед кем-нибудь разумными разговорами.

— Когда они нас отпустят, мы первым же делом посетим наши любимые места!

— Мне кажется, что этого никогда не случится.

— Будем надеяться, что они не продержат нас долго под арестом.

— Это-на воде вилами писано.

— Но зачем им держать нас в тюрьме? Чем мы им можем угрожать? Мы ж девушки!

— Да и папа с мамой не представляют никакой угрозы.

Чуть слышная беседа закончилась. Думы великих княжон против их воли унеслись в недалекое прошлое. Много разных мыслей пронеслось в их головах. Великие княжны явственно вспомнили свою счастливую пору и свою жизнь во дворце. Яркие картины из прошлой жизни всегда неотступно преследовали их. Они манили и дразнили их из счастливого времени. Им часто хотелось вернуться в родную сторону, где жилось намного привольней. Но все же воспоминания были уже далеко не те, что раньше. Старая жизнь уже успела ими слегка позабыться.

Вспомнив былое, сестры снова расплакались, стирая со щек горькие слезы. Для них теперь наступила совсем иная жизнь, без радости, без счастья, с горестью, и с печалью.

В тот день девичьи души облились особенной тоской по родине. Разные думы и мысли разбередили в сердцах великих княжон незаживающие раны. Вынужденное безделье и ожидание неизвестного девушек утомило. Но их мечты так и останутся только мечтами, потому что им никогда не удастся увидеть любимые места или заняться своим любимым делом.

Наступившее молчание неожиданно прервал влетевший в комнату серый воробей. Великие княжны распахнули створку окна и стали прогонять его из комнаты.

— Лети на свободу, там тебе лучше будет, чем здесь.

Но птичка летела куда угодно — только не в окно. Воробей бился в стекло, взмывал к потолку, садился на люстру, но никак не хотел улетать из комнаты. Наконец воробей нашел выход, и с радостью улетел на волю. Прогнав птичку, сестры призадумались. Их охватило сильное волнение. А им посчастливится найти выход из трудного положения и выйти на свободу?

В маевесна стала разгораться день ото дня. В городе расцвели липы и сирень, воздух стал необыкновенно душистым. Улицы заполонили ни с чем не сравнимые запахи черемух. Между тем судьбу царских детей решила телеграмма, в которой указывалось, чтобы великих княжон и цесаревича везли в Екатеринбург.

Двадцатого мая на реке раздался глухой гудок парохода, потом к умытой дождем пристани пристал пароход, и матросы выкинули на берег пассажирский трап. Обрадованный матрос собрал узников Дома Свободы и, объявив им об отъезде в Екатеринбург, под конвоем латышей привел на пристань. Цесаревич Алексей, так и не оправившись от болезни, отправился вместе со всеми.

Узнав об отправке царских детей в Екатеринбург, на набережную высыпал народ. Кобылинский по причине болезни проводить арестантов не смог.

После посадки детей на судно под палубой неровным дыханием заработала машина. В три часа дня пароход “Русь” с царскими детьми на борту подав пронзительный гудок, отвалил от берега. На набережной сердобольные горожане замахали руками, картузами и платками. Великие княжны, смахнув со щек горячие слезы, нежно помахали им ручками и с тоской оглядывались на удаляющийся берег и столпившийся на пристани народ.

Плицы судна еще сильнее захлопали по воде, выгоняя из-под кормы пенистые волны. Пароход, набрал ход и, выйдя на фарватер, бесчувственно засопел. Судно плыло по реке, оставляя за собой широкий кипучий след, а из трубы валил густой дым.

Неожиданно в каюты ворвался дурманящий воздух вместе с желтыми лучами древнего солнца. Терпкий духмяный запах весны взбудоражил царских детей. Они встревожились.

— Куда они нас везут?

— Что они хотят с нами сделать?

— Пусть делают что хотят.

— Только бы устоять, только бы не показать слабину перед ними.

Пароход, оставляя за собой белые буруны, пропал из виду. Родионов, сощурив глаза, боязливо оглядел дикие берега таежной реки. Затем он запер на ключ каюту цесаревича и Нагорного и запретил закрывать двери великим княжнам. Нагорный, задохнувшись внутренним гневом, в бешенстве начал крестить каюту крупными шагами вдоль и поперек.

— Бедный мальчик! Ему даже в уборную нельзя выйти.

Река текла, как и тысячу лет назад. Темные волны яростно хлестались об берег, вздымая ввысь целую кучу мелких брызг. Маленькие ручейки, шумно журча, стекали в Тобол. Крепкий ветер поднимал в заливах сильную рябь. По берегам желтым огнем запылала мать-и-мачеха. Зеленая трава заслезилась росой.

Река не хотела отпускать детей, она словно что-то чувствовала. Даже чайки, почувствовав отъезд царских детей, запаниковали. Они то носились низко над водой, едва не касаясь воды крыльями, то поднимались в вышину, или кидались из стороны в сторону.

Пароход продолжил неутомимо ворочать плицами темную воду. Поросшие лесом и кустарником берега томили своим однообразием. За бортом плескалась вода. В прибрежных кустах затихли птицы.

Стемнело, каюты наполнились тишиной. Река и небо слились в одно целое. Но как только взошла луна, то на берегах реки сразу же обнаружился лес. Под утро луна исчезла, и весь восток залился бледным рассветом. Потом над лесом поднялось взлохмаченное солнце, и солнечные лучи озолотили верхушки деревьев. Древний лес, сибирскую реку и низкие долины накрыло белым туманом, а небеса наполнились кучевыми облаками.

Двадцать второго мая путешествие по реке закончилось. Царские дети прибыли в Тюмень. С пристани их доставили сразу же на железнодорожный вокзал. Много времени ушло на ожидание поезда. Когда поезд поставили на железнодорожный путь, кондуктор пронзительно кликнул в свой рожок, и Родионов радостно объявил посадку. Царских детей командир латышских стрелков загнал в классный вагон, остальных узников затолкал в товарный вагон. После того как замигал зеленый огонек, стрелочник на выходной стрелке махнул фонарем и паровоз, нещадно дымя, стронулся с места. Миновав ветку, поезд вытянулся на магистральный путь. Затем он ускорил ход, и железнодорожный состав побежал не останавливаясь. Всю дорогу вагоны скрипели как старая расшатанная телега.

Через несколько часов неимоверной тряски, скрежета и непрерывного хода в темноте открылся Екатеринбург. Свет от паровоза отразился на сверкающих рельсах, вокруг заплясали пугливые тени. С первых же минут узников поразила тишина и пустота улиц. Над затаившимся городом висло темное небо. Черный мрак растекся по всей земле. Екатеринбург тревожно затаился в темноте. Город выглядел страшно вымершим и неприглядным. На улицах не виднелось ни души, даже собаки не лаяли.

Эта ночь выдалась дождливой и тяжелой. За стеной свистел ветер. Сверху хлестал звонкий дождь. Упругие струи стучали в унылые окна. Шум дождя и ветра все время переплетались. Сырая и тусклая трава клонилась к земле. Во мгле уныло блестели мокрые рельсы. С поезда, звонко журча, стекала вода. И деревья, и крыши, и вагоны не на шутку расплакались.

После дождя все стало чистым и опрятным, в канавах скопилась вода и в ней плавал разный мусор. Однако царским детям было все равно, что творилось в природе. Они не обращали внимания ни на дождь, ни на грязь и на что другое. Им хотелось, как можно быстрее встретиться со своими родителями.

Однако всю ночь поезд кидали с одного железнодорожного пути на другой. В конце концов, в девять утра отмытый до блеска паровоз сопя как вскипевший самовар, остановился между станциями Екатеринбург I и Екатеринбург II.

— Готовьтесь на выход! — скривив противные губы, крикнул Родионов и недобро замолчал.

За окном послышались голоса и ржанье лошадей. Недалеко от замершего поезда остановились пять конных экипажей. К вагону быстрыми шагами подошли четыре человека. Один из них заскочил в вагон и резко сказал детям, чтобы они покинули вагон. Царские дети растерянно сошли на уральскую землю. Жильяр с Гиббсом тоже хотели выскочить из вагона, но комиссары приказали им остаться на своих местах. Иностранцам не осталось ничего другого, как подчиниться и проститься с царскими детьми.

Нагорный с цесаревичем на руках прошел к застывшим в ожидании экипажам, посадил Алексея и хотел вернуться к девушкам, чтобы помочь им донести тяжелые чемоданы, но стоявший на пути комиссар вдруг с силой толкнул его назад и он, разозлившись, вернулся к цесаревичу.

Великие княжны, с трудом оторвав от земли неподъемные чемоданы, направились к экипажам. Встречный ветер зло рвал их плащи. Капли дождя облили юные лица девушек. Невозможно было понять, то ли они плакали, то ли дождь умыл их лица. Утренний мрак и сплошная дождевая завеса скрыли это. Великие княжны в раскисшей от влаги обуви с большим трудом дотащились до места.

Экипажи, монотонно раскачиваясь, сорвались с места. Царские дети с испугом и тоской стали разглядывать незнакомый таинственный город. Дождливая погода охладила тела узников. А дождь упрямо все шел и шел. Он лил так, как будто на кого-то страшно злился.

— Ну, скоро ваша судьба тоже решится, — торжественно объявил Родионов остальным узникам, не сводя с них злого взгляда.

Узники ответили молчанием, потупив взгляды вниз. Их испугала неизвестность будущего.

— Не бойтесь, ничего страшного с вами не произойдет — радостно сказал Родионов и закатился беспричинным смехом, но узники не оценили его хохота.

Доставив царских детей в дом Ипатьева, Заславский возвратился к поезду, посадил в экипажи Татищева, Гендрикову, Шнейдер, Эрсберг, Труппа, Харитонова, Волкова, Леонид Седнева и доставил их в тюрьму. Повара Харитонова, лакея Труппа и Леонида Седнева комиссары отвезли в дом Ипатьева. Доктору Деревенко позволили проживать на частной квартире и разрешили приходить в дом Ипатьева. Иностранцам Жильяру, Гиббсу вручили проездные билеты и приказали немедленно покинуть Екатеринбург, но они, не подчинившись распоряжению комиссаров, спрятались на станционных путях в товарном вагоне для беженцев и бездомных, теша себя тайной надеждой, что снова смогут встретиться с царской семьей. Однако их вагон подцепили к поезду с беженцами, и они оказались в Тюмени.

Когда Романовы воссоединились, их радости не было предела. Их души мгновенно затопил теплый радостный поток, враз изменивший их до неузнаваемости. Наконец-то после бесконечных и мучительных дней они снова встретились. Романовы с жадностью ждали этого момента. Они обнимались, целовались и радовались, что их долгожданная встреча наконец-то состоялась. Все их сердечные раны в один миг залечились. Романовы прямо сияли сердечной радостью и блаженством. Ощущение радости немного вывело царскую семью из тягостного чувства. В восторге они не могли наглядеться друг на друга. Родителей настигло такое счастливое чувство, что они, непрестанно крестясь, страстно благодарили бога за то, что он вернул им их детей живыми и здоровыми. У них как будто огромный валун с души скатился. Весь день прошел в радости воссоединения. Дом Ипатьева на один день наполнился новыми живительными звуками, гомоном и смехом. У Романовых вспыхнули такие чувства, что сложно было отыскать слова, чтобы описать их силу. Утешившись, Романовы встряхнулись и немного приободрились. Вместе с ними радовался и Матвей Васильев.

Это была удивительно дружная и единая семья. Они всегда искренно скучали друг по другу. Невозможно было вырвать кого-нибудь из семейного круга, чтобы это не отразилось на самочувствии других. Это был райский островок добра, любви и нежности друг другу.

До лета оставались считанные дни. На землю сошло благодатное уральское тепло. Солнце испепелило залежавшийся в лесу снег. В городе зацвели яблони и черемуха. Щедро и пышно наросла зеленая трава. Разноцветный и медовый аромат захлестнул все улицы Екатеринбурга. Вечерние и утренние зори сблизились. В эти дни небо стало необыкновенно синим. Можно было часами любоваться небесной глубиной, где веселились птицы.

Скоро весна приблизилась к концу, и грянуло дружное лето. Вся природа радовалась жизни. Однако у царской же семьи наступили дни полные тревог. Им было тягостно жить под арестом и полной неизвестностью в своей судьбе. Жизнь становилась час от часу тяжелой. Караульные делали все, чтобы усложнить жизнь царской семьи в доме Ипатьева. Нигде им не жилось так плохо, как в Екатеринбурге. Не один раз у Романовых мутилась душа от дурных предчувствий и от тяжелых навязчивых дум. Царская семья все острее и острее ощущала отвратительные чувства. Если в Тобольске они чувствовали себя на месте волка, которого безостановочно гнали охотники с собаками и которому ни за что не оторваться от смертельной погони, то на Урале Романовы оказались на месте медведя, запертого охотниками в тесной берлоге. Однако Романов никого не винил кроме себя самого и не оправдывал себя сложившимися неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Что случилось, то случилось. Что тут сделаешь?

В то же время Уральский Совет сделал все, чтобы у Романовых не осталось ни единого шанса выйти из трудного положения. Уже ничто не могло спасти царскую семью. Их могло спасти только чудо или счастливая случайность. Но чуда им не нужно было. Им нужен был мир в России и жизнь среди русского народа. Но ни тому, ни другому не суждено было случиться. Уверенность в освобождении у Романовых заколебалась. С каждым новым днем Романовы все глубже и глубже начали погружаться в православную веру. Им больше не хотелось сопротивляться резким порывам ветра. Сколько можно идти наперекор всем и всему? Запас душевной прочности у царской семьи давно иссяк. Они уже израсходовали все силы. Намного легче было подчиниться тому, что случилось в их жизни.

Павел Хохряков, сдав Романовых Уралсовету, в Тобольск больше не вернулся.

***

Разгорелось яростное уральское лето. Зацвели цветы, неумолчно закричали птицы, ожило все живое. Над городом безразлично сияло горячее косматое солнце. Ему словно не было никакого дела до того, что творилось на этой земле. Оно не выражало ни гнева, ни радости.

То лето началось с дождями и грозами. Кривые молнии без конца пронзали иссиня-черное небо от края и до края. Громыхал гром, а теплые ливни щедро поили уральскую землю. Но после дождя снова появлялось косматое солнце и тогда на деревьях тесного сада возле дома Ипатьева во весь голос начинали петь птицы.

Вскоре день значительно увеличился, а ночи укоротились. Не успеет на западе померкнуть алая заря, как на востоке уже начинал желтеть рассвет. Мир на Урале стал выше и просторнее, но только не для узников дома Ипатьева.

В начале июня к Романовым наведался доктор Деревенко. На первом этаже дома Ипатьева он столкнулся с неизвестным ему мужчиной.

— Зачем вы сюда пожаловали? — незнакомец нахмурил брови с актерской строгостью.

— Я пришел осмотреть Алексея Николаевича, — невозмутимо ответил доктор.

— Идите за мной — скупо обронил мужчина, и они вдвоем поднялись в комнату Алексея.

Рядом с ним находился Ники. При их появлении он вскочил на ноги, поздоровался. Ответив на приветствие, доктор поставил саквояж на стул. Мужчина подошел к цесаревичу, осмотрел его ногу и предложил наложить гипсовую повязку. Удивившись его знаниям в медицине, Деревенко раскрыл саквояж и начал выкладывать на стол медицинские предметы и разное снадобье. Мужчина, подошел к столу, стал с интересом их рассматривать, но, не обнаружив ничего примечательного, вышел из комнаты.

Закончив со своими делами, доктор спустился на первый этаж и там спросил у Авдеева:

— Как зовут господина, который меня сопровождал?

— Яков Юровский, — хмуро ответил бывший слесарь Злоказовской фабрики.

Жизнь в Екатеринбурге для царской семьи оказалась очень тяжелой. Обычно тюремный день начинался с утреннего чаепития. Примерно в два часа дня в дом Ипатьева привозили готовый обед из советской столовой, расположенной на углу двух проспектов Вознесенского и Главного. Нередко случалось, что на обед и ужин подавали одно и то же. Доставленную в особняк пищу разогревал на примусе повар Харитонов. Ввиду отсутствия скатерти, столовые приборы ставились прямо на стол. Не хватало ложек, вилок, тарелок и много чего другого, потому что из Тобольска мало что доставили, а в Екатеринбурге почти ничего не выдали.

Матвей Васильев наяву видел, что уральские караульные с самого начала повели себя непристойно. Почти сразу же начались кражи личного имущества Романовых, что вызвало у них отвращение. Когда Николай Александрович сделал им замечание, то они нагло ответили ему, что арестованные не могут распоряжаться своим имуществом.

В начале лета в Екатеринбург прибыл некто Сидоров, чтобы узнать условия жизни царской семьи. Он разыскал в городе доктора Деревенко и тот рассказал ему, что царской семье живется очень и очень худо, и что у них возникла острая проблема с питанием. Сидоров с Деревенко решили не оставаться равнодушными к проблемам царской семьи и совместно приняли решение, что Сидоров договорится с Новотихвинским женским монастырем о снабжении Романовых продуктами питания, а доктор Деревенко добьется от коменданта Авдеева разрешения на их поставку в дом Ипатьева. Получив сообщение, что разрешение коменданта получено, матушка Августина вызвала к себе монахинь Антонину и Марию и поручила им носить продукты питания в дом Ипатьева. С этого времени в меню арестантов появились мясо, колбаса, овощи, масло, молоко, яйца, сливки и кондитерские изделия. Из доставленных продуктов повар Харитонов стал готовить для Александры Федоровны разнообразные блюда, потому что пищу из советской столовой она брезговала употреблять.

Всем караульным дома особого назначения категорически запрещалось вступать в близкие отношения с арестованными. Комиссары относились к этому требованию очень строго. Нарушителей запрета немедленно отправляли на завод или на фронт, лишая всех льгот и дополнительных плат. Поэтому, когда узники обращались к кому-нибудь из охраны, то некоторые из них или не отвечали, или пресекали разговор. Но многих караульных непроизвольно тянуло к царской семье, и они против своей воли стали нарушать установленный режим. Уже в самом начале за близкие отношения с узниками комиссары уволили около тридцати человек. Даже высокая заработная плата и льготы не смогли остановить караульных, потому что они скоро своими глазами увидели, что эта семья была самой благочестивой и чистой. Охранники не увидели в них того, о чем им беспрестанно говорили большевики.

В конце июня Романовы получили два тайных письма, извещавшие их о том, чтобы они ждали час своего освобождения. Однако Ники усомнился в правдивости писем.

— Русский офицер не мог написать такие письма.

— Тогда кто же их написал? — с дрожью в голосе спросила Аликс.

— Даже не знаю, что тебе сказать.

— А вдруг? — слабо шевельнула губами жена.

Аликс глядела на мужа горящими глазами, правда они горели уже без прежнего огонька и блестели совсем по-иному. В слабой и бессознательной надежде она готова была поверить, чему угодно.

— Нет, Аликс! У меня есть все основания не доверять этим письмам, — сдавленным голосом проговорил муж. — Они написаны необычным стилем.

— Что же нам делать, Ники? — в сильном душевном волнении спросила Аликс.

— Это-моя вина, Аликс. Отрекаясь от престола, я думал, что это принесет благо России, но это принесло только несчастье нашей родине. Хотя все вокруг меня уверяли, что это я приношу несчастья своей стране. Оказалось, что нет. Разве при мне проливалось столько крови? Я сожалею о своем непростительном поступке. Они так часто обвиняли меня в кровожадности, что меня пугала даже случайно вытекшая капля русской крови. Если б можно было вернуться назад, то я бы, наверное, поступил по-иному.

— Тебе надо было сильнее проявлять свою волю.

— Ты права! Не зря казаки говорят: чем слабее воля, тем труднее доля.

— Не кручинься, Ники, может еще обойдет стороной. Мы назло судьбе пойдем своей дорогой. Какой бы она не была. Даже если она приведет нас к горькой доле.

— Как бы ни было, но солнышко больше не будет нам светить по-старому.

— Да, Ники! Что было, то минуло и былью поросло. От прошлого не осталось ни следа.

— Я отвечу мнимому офицеру, но это не даст нам ничего.

Ники дал ответ на таинственные письма, потому что теперь ясно понимал, что они должны использовать любую возможность, даже если она кажется очень сомнительной. Но мучительные дни проходили один за другим, а долгожданного освобождения не происходило. Хотя Романовы хорошо понимали, что в тех условиях, в которых они находились, всякая попытка освободить их закончилась бы печально. Она была бы просто самоубийственной.

Летом чувство безысходности охватило царскую семью. Их все чаще и чаще начала томить тревога. Она навязчиво бередила их души. Их угнетало постоянное чувство опасности. Все прежние мысли отлетели, остались лишь самые опасные и тревожные. Романовы затосковали, радости кончились, песни великих княжон стали звучать все реже и реже. Государь почти каждый день впадал в тяжелые раздумья. Государыня отвечала невпопад, часто жаловалась на здоровье и говорила, что у нее болят ноги и голова.

— Может доктора позвать? — не один раз беспокоился Ники.

— Не надо, бог даст — обойдется без доктора.

На Урале Романовы почувствовали огромную растерянность и печаль. В Екатеринбурге узники окончательно поняли, что былое уже никогда не воскреснет. Это верно, что потеряно — то уже не вернешь. Царская семья также поняла и то, что теперь ждать помощи больше не откуда и что смерть может прийти к ним в любой момент.

В начале июля Авдеева и Мошкина, назначенного вместо Украинцева, заподозрив в воровстве личных вещей Романовых, уволили. Уральских комиссаров испугало, что вороватых и злоупотребляющих алкоголем главных охранников царской семьи легко смогут подкупить монархисты. После увольнения Авдеева и Мошкина уральские комиссары Белобородов, Голощекин и Сафаров пришли в дом Ипатьева, чтобы представить охране нового коменданта.

— Кто заменял временно Авдеева? — Белобородов оглядел караульных злым взглядом.

— Я, — громко ответил Василий Логинов.

— Теперь обязанности коменданта будет исполнять Яков Юровский, — строгим голосом объявил Белобородов и, оглядев строй, хмуро добавил: — Его заместителем назначен Григорий Никулин.

Комиссар провел глазами по строю острыми, как шило глазами и приказал всем разойтись по местам. Представив, Юровского и Никулина комиссары обошли все комнаты, и ненадолго задержавшись у царской семьи, покинули дом Ипатьева.

После их ухода Юровский, явился к Романовым и приказал сложить на стол все золотые украшения и драгоценности. Составив опись, Яков сложил драгоценности в ящичек и, сказав, что завтра вернет их в целости и сохранности, унес с собой. На следующий день Яков явился в особняк и, поставив перед Романовыми ящичек, потребовал, чтобы они проверили наличие драгоценных изделий.

— Все на месте, — тряхнул головой Ники, проверив содержимое ящичка.

Юровский, мрачно и твердо глядя куда-то в угол комнаты, чему-то усмехнулся и запечатал ящик.

— Вот-и хорошо.

Вступив в должность коменданта, Юровский тут же притащил в дом Ипатьева латышских стрелков из Чрезвычайной комиссии. Многие из них вообще не умели говорить по-русски, поэтому Юровский общался с ними на немецком языке, который он изучил во время пребывания в Германии.

Латышским стрелкам поручили нести внутреннюю охрану, за прежними караульными осталась только внешняя охрана. Новая охрана поселились на первом этаже дома Ипатьева, старая собралась в доме Попова. В этот же день извозчик на лошади привез в особняк личное имущество латышских стрелков. На чердаке особняка появился пулемет.

Когда монахини в очередной раз принесли продукты, то караул наотрез отказался их брать. Тогда монахини развернулись и медленной величавой поступью пошли обратно в женский монастырь, но их тут же догнали два солдата с винтовками и возвратили в дом Ипатьева.

— Кто вам разрешил носить продукты? Откуда вы их доставляете? — строго спросил Юровский, не поднимая головы и шумно хлебая из стакана чай.

— Мы носим с разрешения коменданта Авдеева из Новотихвинского женского монастыря.

Яков, сморщив лоб, словно вознаграждая себя за вынужденную сдержанность, выслушал ответ и, переписав их имена, отпустил.

В другой раз Юровский заинтересовался, что они принесли и, услышав, что они принесли сливки, приказал им носить Романовым только молоко.

— Что скажете, то и будем носить, — покорно согласились монахини.

Однако после назначения нового коменданта продукты стали попадать на стол узников в больших количествах, поэтому повар Харитонов обоснованно заподозрил Авдеева в краже продовольствия поступающего из женского монастыря по просьбе доктора Деревенко и таинственного друга царской семьи.

В середине лета в Екатеринбурге наступила жара и в комнатах возникла невыносимая духота, поэтому, когда Романовы в очередной раз попросили, чтобы им раскрыли окна, Юровский наконец-то разрешил распечатать их. Но после этого дети начали высовываться в форточку, чтобы подышать свежим воздухом. Медведев, заметив это, предупредил, что охрана будет стрелять, если они не перестанут высовываться. Однажды Анастасия высунулась, и часовой Подкорытов выстрелил. Услышав стрельбу, перепуганный Медведев, бросился наверх.

— Все живы? — холодно и отчужденно спросил он.

— Все, — Ники пришлось сделать усилие, чтобы сохранить спокойствие, но его глаза все же немного дрогнули.

О происшедшем случае Медведев сообщил коменданту, но тот равнодушно махнул рукой.

— Пускай не высовываются.

Потянулись дни за днями, но никаких перемен в жизни Романовых так и не наступило. За время тюремного заточения им не разу не повезло. Их жизнь стала скупой на радости и счастье. Об этом не могло быть и речи. Жизнь неумолимо тянула их в смертельный водоворот. Судьба уже настойчиво стучалась в их дверь. Семья почувствовала, что этот час совсем скоро наступит. Они уже приготовились к последней черте, чтобы достойно шагнуть за последнюю дверь. Романовы не смогли вырвать у судьбы счастливого решения. Истинный смысл происходящих событий проник в их душу. Они поняли, что судьба и жизнь у них не останутся даже в таком виде, в каком они были у них сейчас.

К середине лета суровый сценарий большевиками был уже написан, роли исполнителей озвучены, убийцам осталось лишь сыграть последнюю пьесу в жизни Романовых. И чтобы все получилось торжественно и гладко, Войков разучил по заранее заготовленной бумажке приговор, чтобы огласить его при расстреле царской семьи, как на подмостках театра.

***

Глубоко верующие Романовы жили с богом в сердце, они без колебаний и без рассуждений его отдали ему. Царская семья была очень благочестива и расположена к божьему делу. Для них не было различий между небесной и земной любовью. Романовы ни одного дня не могли прожить без общения с богом. Они открыли в православной вере для себя новый мир. В этот царская семья находила для себя некоторое утешение.

Каждый божий день царская семья усердно молилась. Особенно в этом выделялась Аликс. Молитвы утешали ее душевное состояние. Для государыни любимым чтением чаще всего были церковные книги. Однако полное удовлетворение Романовы могли получить только в церковной службе.

В середине июля по просьбе царской семьи и по приглашению коменданта в дом Ипатьева прибыли священник Сторожев и дьякон Буймиров. Когда они вошли в комендантскую комнату, то обнаружили, что она сильно загажена. Они увидели в ней непролазную грязь, беспорядок, одним словом, ералаш. Весь пол был завален изгрызенными окурками и разным мусором. На черном пыльном рояле лежали винтовки и гранаты, на грязном столе грудились серебряный самовар, хлеб и масло. Один караульный беспробудно спал, другой молча курил. Через короткое время в комнате появился человек в военной форме, подпоясанный широким ремнем с револьвером. Мрачный и чем-то недовольный Яков Юровский колючими глазами оглядел священнослужителей. Под пристальным взглядом коменданта священники сгорбились.

— Зачем вы нас пригласили? — угодливо спросил Сторожев.

— Послужите Романовым. — Глаза Юровского сверкнули раскаленными угольками.

— Я смогу передать им просфоры? — поинтересовался Сторожев.

— Можете, но предупреждаю, чтобы не было никаких лишних разговоров, — резко ответил комендант и его ничего не выражавшие глаза вспыхнули злостью.

— Я и не предполагал этого делать, — смиренно сказал Сторожев.

Комендант бросил на священнослужителей, облачающихся в церковную одежду угрюмый взгляд и, явно тяготясь то ли их присутствию, то ли вынужденному с ними разговору перебросился со священниками еще несколькими ничего не значащими фразами. Когда они переоделись, Юровский направился в зал. Священники несмелой поступью двинулись следом. Яков открыл за дверную скобу дверь в зал, пропустил вперед себя священников, и они увидели, что под аркой между залом и гостиной их терпеливо дожидались Аликс, Ники, дочери и сын в кресле. Почти одновременно в зал молчаливо вошли верные слуги.

Оказавшись в обширной комнате, священники заметили, что Ники был одет в военную форму без погон, а коротко остриженные великие княжны в темные юбки и светлые кофточки. Они часто одевались одинаково, чтобы не выделяться друг перед другом. Лежащий в походной кровати бледный цесаревич, окинул священников живым взглядом. Отец и дочери собрались вместе. Мать подсела к сыну. Слуги встали за их спинами.

Яков взъерошил на голове черные волосы:

— У вас все собрались?

— Да! — коротко ответил Романов.

Сторожев скосил глаза на Юровского, но тот, втянув голову в сгорбленные плечи, отстраненно отошел в дальний угол. Священники и Романовы, без слов поприветствовав друг друга, по-уставному перекрестилась перед иконами. Зажглись неугасимые лампадки. Во все стороны брызнул прозрачный дым. Запахло лампадным маслом. Расползшийся по залу дым окутал лики святых. Присутствующие сощурились от едкого дымка. Это внесло в обстановку хоть какую-то мягкость.

Сторожев некоторое время постоял в задумчивости, как будто собираясь с мыслями, а потом вдруг начался торжественный молебен. Сильные и в тоже время легкие голоса священников наполнили зал. Сторожев молился истово, не сходя с места. Узники вслед за священником повторяли движения. Они тепло и усердно молились перед ликами святых. Неожиданно дьякон вместо чтения, запел со святыми упокой, и Сторожев тут же поддержал его пение. Голоса священников задрожали от волнения. Их густые брови заскакали то вверх, то вниз. Но никто из Романовых впервые не поддержал их пение. Стены особняка не услышали нежных, певучих голосов великих княжон. Романовы ощутили глубокое потрясение. В сердцах и душах царской семьи произошла резкая перемена. Они выглядели, как приговоренные к смерти. Узники, поникнув головами, крепко сжали сухие губы.

Неожиданно Сторожев услышал позади себя неясный шум. Он медленно обернулся, и увидел, что царская семья, опустившись на колени с невыразимыми страданиями на лицах, истово крестилась. Романовы словно все разгадали. Их руки замелькали в кресте. Чувство тоски, одиночества и неясных предчувствий одним разом охватили семью. На их утомленные глаза навернулись слезы. Впрочем, эти слезы были не перед теми, кто их угнетал, а перед Богом. К этому времени прошлое для них уже исчезло навсегда. Его как будто никогда и не бывало. Спаситель, Божья матерь и Николай-угодник глядели на них чуть не плача.

Когда пение молитв закончилось, несколько мгновений стояла полная тишина. Царская семья с легким шорохом поднялась с колен. Ошеломленный священник поочередно поднес к устам царской семьи золотой крест, и они трепетно прикоснулись к нему. Аликс трепетала как подстреленный голубь. Ники несколько раз перекрестился усталой рукой. На его крепкой груди серебристым светом блеснул георгиевский крест.

Узники были молчаливыми и уставшими, но в их утомленных глазах буйно и неукротимо, как лесной пожар пылало священное счастье.

Закончив службу, священники собрались уже уходить, как вдруг одна из великих княжон, чтобы ее не услышал комендант, чуть вздрагивающим голосом едва слышно прошептала:

— Благодарю!

Покинув особняк, удрученные происшедшим Сторожев и Буймиров, дошли до художественной школы, не уронив ни одного слова.

— Знаете, отец протоирей с ними что-то случилось, — нарушил молчание дьякон.

— Я тоже это заметил, — замедленно ответил Сторожев.

— Они какими-то другими стали, и впервые никто из них не пел молитвы.

Это было удивительно слышать от священников. Им ли не знать, что слова молитвы со святыми упокой входят в чин обедницы, но их исполняют только во время панихиды и что вовремя обедницы не совершается причастие.

В отличие от священников Романовы хорошо знали православные службы и молитвы, положенные церковным чином. Царскую семью поразило, что священники отпели их заживо. Из этого они поняли, что им уже никогда не удастся выбраться из дома Ипатьева живыми и что до смерти остались, может считанные дни, а может быть даже и часы. Они почувствовали, что день, накарканный черными воронами уже не за горами.

После службы Ники и Аликс ушли в свою комнату. Постепенно их охватило какое-то особое ни с чем не сравнимое праздничного таинства и вместе с тем тревожное состояние. Но, несмотря ни на что, их глаза сияли особым лучистым светом. Они еще не знали, что то, что сегодня кажется незыблемым скоро уйдет в небытие.

— Я ощущаю в душе необыкновенную благость! Не смогу передать словами свои ощущения, Ники, — полушепотом сказала государыня.

— Я тоже переполнен светлыми чувствами, Аликс! Одно время я настаивал перед священным синодом на восстановлении поста Патриарха. В случае положительного исхода я бы непременно занял этот пост.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь! Ты никогда не горел желанием быть императором, напротив ты даже отказывался от престола, чтобы жениться на мне.

— Это-правда! Я чувствую себя хорошо наедине с Богом!

Однажды столкнувшись с непонятной силой в себе, Романов всерьез хотел посвятить себя служению богу и навсегда исчезнуть из мирского бытия. Надо заметить, что за время своего правления Ники прославил столько святых, сколько ни при одном русском царе не было прославлено и что самым значимым было прославление Серафима Саровского. Это произошло в тысяча девятьсот втором году с подачи архимандрита Чичагова. Находясь наедине с Романовым, он рассказал ему об иеромонахе Саровского монастыря и основателе Дивеевской женской обители Серафиме Саровском, а также поведал ему о словах Серафима что царь, который прославит его, того и он прославит. Заметив, что его рассказ произвел на государя неизгладимое впечатление, Чичагов тут же добавил, что его августейшая бабушка тоже высоко чтила отца Серафима и что во дворце находятся его портреты. В подтверждение своих слов архимандрит показал государю размещенные во дворце портреты Серафима Саровского.

После встречи с архимандритом Ники поделился рассказом Чичагова с женой. Потрясенная услышанным рассказом, Аликс потребовала, чтобы государь приказал прославить иеромонаха Серафима Саровского.

Летом одна тысяча девятьсот третьего года по настоянию Аликс и Ники начались Саровские торжества. В дни открытия мощей преподобного Серафима Саровского Романовы посетили Саров и Дивеево. После торжеств государыня искупалась в святом источнике, и через несколько месяцев родился долгожданный наследник.

В середине одна тысяча девятьсот восемнадцатого года жизнь царской семьи стала совсем невыносимой. Почти каждый день проходил в тоске и кручине. Даже во сне они не переставали думать о своей жизни. Многие заметили глубокую перемену в настроении царской семьи. Душевная тревога, как в зеркале отражалась на их лицах. В особенности в этом отличалась Аликс. Она сделалась молчаливой, задумчивой и почти совсем перестала выходить на прогулки. Когда-то красивая, она стала выглядеть поблекшей, губы утратили прежнюю сочность, в темных волосах появилась седина. Впрочем, Ники и дети тоже сильно сдали. И, как Романовы ни старались избавиться от душевных потрясений, но этот год все же стоил им нескольких лет жизни. Он оказался для них самым страшным. Чего только не передумали они за это время, чего только не вынесли.

На следующий день в дом Ипатьева от профессионального союза пришли две женщины, чтобы вымыть полы. Великие княжны, оживленно разговаривая между собой, охотно помогали женщинам передвигать мебель и кровати. Юровский в это время говорил с цесаревичем Алексеем и пристально следил, чтобы работницы с подоткнутыми подолами не вздумали ни с кем заговорить. К этому времени он знал, что ждет узников дома Ипатьева. Он уже тщательно раздумывал над тем, как решить этот вопрос.

В июле фронт стремительно приблизился к Екатеринбургу. Романовы то и дело слышали далекий орудийный рокот. Глухие раскаты артиллерийской стрельбы разрушили их покой. На окраине города то и дело вспыхивали далекие отблески выстрелов из орудий и багровые отсветы разрывов.

Однажды Аликс проснулась среди ночи. В самый глухой час, когда сердце было готово выскочить из груди. Она сидела на кровати мокрая от сильного волнения.

— Ники, ты слышишь стрельбу? — разбудила она мужа

Романов, широко раскрыв глаза прислушался к неясному гулу за городом и тут же ответил:

— Да, Аликс слышу.

— Почему они нас никуда не вывозят? Это очень опасно для нас, Ники.

Романов глубоко вздохнул всей грудью.

— До суда ничего не может случиться, Аликс. Какие они могут представить доказательства моей вины? Никаких!

— Вот-поэтому это и опасно, чтобы суд не состоялся.

— У них нет никаких аргументов против меня. Я не издавал никаких противозаконных актов или указов.

— Вместо слов они могут предъявить пули, Ники.

— Если мы грешны перед кем-то, то уже давно умолили создателя о своем грехе.

— Может быть, Ники! Но почему казаки так и не пришли нам на помощь? Ведь ты больше всех их любил.

— У них еще есть время оправдать мою любовь, — с неутихающей болью в сердце ответил Романов.

— Я боюсь, что они уже ничего не успеют сделать.

— На все воля божья, Аликс. Нам не под силу что-нибудь изменить в своей жизни. Будем жить в тех условиях, которые нам преподнесет судьба.

— Нам уже не дождаться человеческой помощи Ники, будем надеяться на божью милость.

— Аликс, я на плаху пойду лишь бы вам, ничего не было. Для тебя, для детей я на все готов! — сказал Ники, все больше проникаясь жалостью к жене и детям.

— Меня судьба с тобой повенчала. Я буду с тобой до конца, — тихо ответила Аликс.

По тому, каким тоном это сказал Романов, Матвей Васильев нисколько не сомневался в правдивости их слов. За то время, которое они провели в доме Ипатьева, он явственно ощутил на себе трудные дни жизни царской семьи. Им то сокращали прогулки, то мучили в душных комнатах, не позволяя открывать окна, то преследовали девушек, не давая им свободно посетить уборную, то входили в их комнаты, когда им заблагорассудилось, то заходили в столовую, когда узники обедали и накладывали себе в тарелку самые лучшие куски. И все это происходило при ежедневном унижении и в окружении вооруженных до зубов охранников. Как бы вы себя чувствовали в такой обстановке?

Однако Романовы в минуты душевного беспокойства продолжили еще на что-то надеяться. Каждый день они напряженно всматривались в свое будущее, пытаясь разгадать свою судьбу. Но этой ночью они вдруг увидели свой конец жизни таким ужасным, что это затмило все былые тревоги. Он показался им настолько страшным, что их сердца содрогнулись так, что в венах кровь застыла. Сердца заныли как перед большой бедой и едва не остановились. Романовы всеми силами пытались гнать от себя прочь набегавшие страшные мысли, но они все равно назойливо лезли в голову. У царской семьи зародилось ясное предчувствие, не сулившее им ничего хорошего. К середине лета они поняли, что судьба совершенно неожиданно прервет их жизненный путь. Это уже было ясно, как божий день. И с этим ничего не поделаешь. Судьба всегда приносит кому-то счастье, а кому-то несчастье. Они предвидели свою судьбу, но изменить что-нибудь было уже невозможно. Вокруг них готовилось что-то смертельно враждебное. Но всей величины трагедии они себе и представить не могли.

— Ники! Наше время прошло, мы свое изжили — дети не должны разделить нашу участь.

В голосе Аликс чувствовалось сильное беспокойство. От одной только мысли что с их детьми может произойти что-то страшное, у нее скорбно заныло сердце.

— Они не посмеют что-нибудь сделать детям. Аликс, я ни перед кем не вставал на колени, но за детей, за тебя я сделаю это, за себя же я никогда пощады просить не буду, — Ники придал своему голосу оттенок особой проникновенности.

— Я вместе с тобой взойду на эшафот, — трепетным голосом промолвила жена.

— Не искушай бога неразумными мыслями.

Ники так отчаянно замотал головой, что Аликс на мгновение стало не по себе. У нее по лицу пошли красные пятна. Она сжалась от тяжелых предчувствий и судорожно прикрыла лицо руками. У нее зародилось такое ощущение, что будто дьяволы тащат узников в какую-то черную бездну. От страха Аликс даже захотелось закричать.

— Если будет возможность остаться в живых — ты останешься жить, — голос Ники понизился до шепота.

— Не утешай меня понапрасну, Ники! — ответила Аликс. — Мне без тебя не жить.

— Не противоречь мне, Аликс.

— Еще неизвестно, что с нашими близкими и родственниками, ведь мы давно не получали от них никаких известий.

— Будем надеяться, что у них все хорошо.

— Ники, нам ни за что не миновать своей судьбы! — заплакала Аликс.

За окном разгулялась черная ночь. Мир погрузился во мглу, жизнь притихла. Громко тикали ходики, ярко и дымно горела в комнате лампа. Над городом едва заметно загорелись звезды. В темных углах комнаты наступила мрачная тишина. Встревоженные супруги легли удобнее, но им не спалось. Они всеми силами пытались заснуть и никак не могли. Сон убежал от них. Ворочаясь с боку на бок, Романовы до жуткой отчетливости вспомнили последний год жизни. В те минуты они поняли, что повлиять на дальнейшие события они уже не смогут. Они оказались бессильными перед ними. Романовы в эту ночь ясно осознали, что возврата к прошлому уже никогда не произойдет. Оно ушло от них безвозвратно.

— Господи, пошли нам мужество перед смертью! — вдруг взмолилась Аликс.

Государыня всей душой почувствовала, что самый тяжелый момент в их жизни неотвратимо приближается. Она боялась этого момента и готовила все силы, чтобы в нужное время не проявить слабину.

Ники, вздрогнув, невольно перекрестился и, склонившись над женой, тихо промолвил:

— Не убивайся, Аликс, бог милостив! — в смятении пробормотал Романов.

Но слова мужа не принесли спокойствия жене. Она сухо без слез заплакала. Еще никогда в ее душе не было таких внутренних мучений.

— Он-то милостив, но не зря русские говорят: берегись бед, пока их нет.

— Я не думаю, что они что-нибудь посмеют сделать с нами. Романовы создали великую российскую империю. Такого государства сопоставимого с Россией на Земле больше нет.

— Мне кажется, что это их нисколько не волнует. Скажи Ники ты, как и прежде сожалеешь о своем поступке?

— Я сожалею о том, что не произошло того, на что я рассчитывал. Понимаешь Аликс, я думал, что они поступят также, как и я по-джентельменски. Еще я искренно сожалению о том, что я слишком поздно понял, в чем корень зла и чем можно было помочь делу.

— Ты слишком доверял людям, Ники.

— Человека узнать — надо пуд соли с ним съесть.

— Но все же людей различать нужно — не первый год живем. Не зря говорят, что от малого опасения может большое спасение произойти, — поучающим тоном сказала Аликс.

— Конь на четырех ногах и тот спотыкается.

— Это-слабое утешение, Ники.

— Аликс, нам надо оказаться выше их, чтобы когда-нибудь добрая слава о нас смогла возродиться. Мы не может изменить свою любовь к русским людям и к России. Злобой и кровью ничего хорошего не добьешься. Мне не нужна ни власть, ни деньги, мне нужна мирная жизнь.

— И я таких же мыслей, Ники! Какая бы судьба ни была у нас, но мы должны пройти ее вместе с Россией.

— Предадим себя святой воле всевышнего. Бог к худу не приведет.

— Нет, Ники, водоворот судьбы слишком глубоко затянул нас в омут. Боюсь, что нам уже никогда не выбраться из него.

— Я все же надеюсь, что божьей помощью все как-нибудь уладится. Самое главное, что наши души остались целыми, неразлетелись на осколки. Все остальное можно собрать.

— Что ж Ники, иногда бывает, что чудеса сбываются.

Аликс разволновавшись, едва сдерживала всхлипы, застрявшие в горле.

В этот миг им обоим вдруг захотелось утешить душу сердечными словами. Они встали с постели, опустились на колени перед иконами и, кладя поклоны за поклонами, горячо умолили бога, чтобы он сохранил их детей и даровал мир России. После молитв тихо и беззвучно стало в особняке. Погасли огни, стих городской шум. Вдалеке отчетливо простучали копыта одинокой лошади.

В эту ночь Ники долго не мог заснуть. Он, замирая, прислушивался к любому шороху и горячо раскрытыми глазами старался уловить малейшую тень в комнате. Но темная ночь все стерла. Романов неожиданно поймал себя на мысли, что все, что сейчас существует на Земле, будет существовать уже без них. Потом вдруг в его сознании возникли обрывки каких-то полузабытых разговоров и неясных мыслей, которые не оставляли никаких надежд на то что в их жизни грянут перемены и что перед ними вдруг откроются двери судьбы и их жизнь круто изменится.

Эти чудесные летние дни Романовы прожили в глубокой тревоге. Они всеми силами старались избавиться от тревожных мыслей, но тревога все равно не утихала. Много разных страшных дум пронеслось через их головы. В душе царской семьи не осталось и следа от былого покоя. Романовы почувствовали сердцем, что над их жизнями завис дамоклов меч и что надвигается большая опасность. Где те люди верные своему долгу и добру?

Дни текли один за другим и не приносили ничего хорошего. Романовы начали терять свои последние силы и надежды. Им стало совсем невыносимо жить, их обуяла грусть-тоска. Им не пилось, не елось, смолкли песни. В особняке не плескался задорный девичий смех, не звучал веселый голос цесаревича. Даже дети, наполнявшие дом шумом и суетой, притихли. Их поразила боль к своей судьбе. Узников одолело тяжелое раздумье. Мрачные стены дома Ипатьева влияли на их настроение. Однако они в тайне надеялись, что их судьба все же закончится более-менее благополучно.

Романовы все время мучительно искали выход из трудного положения и не находили его. После этого царская семья стала все глубже и глубже уходить в православную веру от мятежного мира. Только глубокая вера могла дать Романовым неисчерпаемые силы, чтобы перетерпеть жизненную неурядицу.

Путь на свободу и к жизни для царской семьи наглухо закрылся. Вести извне совсем прекратились. Все надежды на лучшую жизнь рухнули.

***

Наступила вторая середина лета. В небольшом саду едва слышно шумели тополя и липы. Утреннюю тишину нарушало пение птиц. Солнечный свет с трудом пробивался через закрашенные белой краской стекла дома Ипатьева. В не закрашенную узкую полоску узники могли видеть только небольшой кусочек неба, и золотую макушку купала Вознесенской церкви. За окном в эту минуту малиновым звоном пели колокола, призывая прихожан на утреннюю молитву.

За окном медленно и торжественно разгорался утренний закат. В Екатеринбурге родилось новое утро и, как назло, оно выдалось добрым и ласковым. Этим овеянным теплым дыханием лета утром царская семья проснулась как обычно. День начался с обычного шума, и ничто ничего не предвещало. Семья даже и не подозревала, что это был последний день в их жизни.

— Анастасия, как ты спала? — спросила Ольга.

— Нормально, только я несколько раз просыпалась.

— Я до сих пор не могу привыкнуть к этому дому, — печально сказала Татьяна. — Какой-то он неуютный.

— Здесь невозможно уснуть, — тяжело вздохнула Мария. — В комнатах постоянно стоит невыносимая духота.

Девушки, поднявшись с теплых постелей, оделись. На кухне прислуга, гремя посудой, готовила завтрак. Демидова принесла в столовую чай и черный хлеб с маслом. Перед завтраком узники исполнили молитву. Оказавшись за столом, великие княжны смешливо заговорили.

— Царский завтрак, — пошутила Анастасия.

Сестры брызнули серебряным, невеселым смехом.

— Нет, это советский завтрак.

— Ешьте, что бог послал, — строго сказал отец.

— Да нет же, это из советской столовой прислали!

— Сегодня кормят, а завтра расстреляют! — вдруг вскрикнул Алексей.

— Молчи дурак.

— Не дурак! Вы сами это хорошо понимаете, — опять крикнул цесаревич, и над столом зависла невозмутимая тишина.

Ники молча поднялся из-за стола и, позабыв про обед начал расхаживать взад-вперед. Он был раздосадован до такой степени, что даже не скрывал этого. Глядя на детей, Ники мучился давней застарелой болью, он пытался найти безопасный выход из создавшейся трудной ситуации, но никак не мог обнаружить его. Романов так ничего и не сказал. Бессонные ночи окончательно добили его.

После страшных слов цесаревича семья сидела молча и неподвижно. Каждый задумался о чем-то своем. Слова Алексея не были внезапными, потому что теперь все сознавали, что это почти неотвратимо. Царская семья почти каждый день испытывала страх перед вооруженными охранниками. Дальнейшая история покажет, что цесаревич окажется правым в оценке назревающих событий.

После завтрака неожиданно появился комендант, он молча пересчитал количество людей и с состроенным видом добродушия, позвал поваренка Седнева:

— Иди за мной.

Когда мальчишка исчез, семья тревожно переглянулась. Ленька Седнев играл с цесаревичем Алексеем. А вдруг он не вернется? Скучно будет цесаревичу без него.

— Что бы это значило? — удивился Романов.

— Комендант с каждым днем мне нравится все меньше и меньше — сказала Аликс — От него, что угодно можно ожидать.

— Ты всегда чувствуешь от кого добро, а от кого худо идет.

— Сердце не обманешь. От Юровского лучше быть на безопасном расстоянии.

После скудного завтрака Романовы сели читать книги. Татьяна раскрыла книгу “Король Момбо”. Анастасия начала читать Лажечникова. Государыня открыла “Молитвослов”. Романов взялся за очередной том Салтыкова — Щедрина. Книги были для них настоящими и лучшими друзьями. Они отвлекали их от постоянной тревоги за свое будущее.

Пока все занялись личными делами, Ольга Николаевна отправилась в комендантскую комнату, чтобы поинтересоваться судьбой поваренка.

— Куда вы увели нашего Леню?

— На свидание с дядей, — голос Юровского захрипел от злости.

Сегодня комендант был особенно зол и мрачен. Воспаленные черные глаза комиссара глядели недружелюбно, борода отливала чернью. Это придавало ему жестокий вид.

Великая княжна перевела дыхание:

— Надолго?

— Не знаю, — ответил Яков, зло, покусывая губы и сверкая темными, как ночь глазами.

В полдень возле дома Ипатьева остановился грузовик. Из него браво выскочил Белобородов и сразу же направился к Юровскому.

— Держи протокол Уральского Совета на ликвидацию Романовых. Подумал, как будешь казнить?

— Ночью, когда все уснут, перестреляем или перебьем штыками.

— Этот способ не подойдет. Имей в виду Яков, что они располагаются в разных комнатах. Если кто-нибудь, услышав выстрелы, испугается и начнет кричать, тогда хлопот не оберешься. Да и это слишком легкая смерть для бывшего царя. Придумай, что-нибудь иное. Пускай коронованный палач увидит смерть своими глазами.

— Еще есть время хорошенько все обдумать.

— Продумай все до мелочей. Дай им крепко заснуть. Когда ты их разбудишь, то они спросонья не разберутся, что к чему.

Яков согласно покивал головой.

— Привлеки в расстрельную команду самых надежных людей. Из этого дома ничего не должно просочиться раньше времени. О казни царя объявим в ближайшие дни, а о семье, когда позволят обстоятельства, — предупредил Белобородов коменданта и уехал.

В четыре часа дня царская семья вышла гулять в последний раз. Аликс с цесаревичем остались на крыльце. Вид у Аликс был сумрачный и усталый. В тесном саду среди деревьев Романов курил одну за другой папиросы, стараясь заглушить боль в сердце. В его голове возникали то одни, то другие тревожные мысли. Солдаты, неусыпно следя за ними, не скрывали своего злорадства.

Остаток дня тянулся нестерпимо долго. Но наконец-то наступил поздний, бесподобный вечер. Тихий город погрузился в предвечернюю синь. По стенам дома Ипатьева заскользили легкие вечерние тени. Солнце опустилось за горизонт, окрасив редкие облака в багрово-красный цвет. Церкви Екатеринбурга зазвонили к всенощной. Мелодичный звон звучал как надтреснутый колокол. Он отозвался болью в душах и сердцах царской семьи. И в это же время прозвенел телефон в доме Ипатьева. Юровский снял трубку и услышал скрипучий голос Голощекина.

— В двенадцать ночи к тебе приедет грузовой автомобиль, впустишь его внутрь. Пароль “ Трубочист”. Определился, как будешь казнить?

— Под благовидным предлогом попросим всех спуститься в подвал и там расстреляем из револьверов.

— О жалости забудь, Яков. Нас никто не жалел.

Юровский, вызвав к себе Павла Медведева, поручил ему собрать двенадцать наганов и передать ему. Медведев незамедлительно исполнил его приказ.

В одиннадцать часов Юровский собрал одиннадцать надежных людей. Столько же, сколько было число жертв, и объявил им, что Уральский областной совет принял решение о расстреле всей царской семьи и что они должны выполнить ответственное дело так, чтобы к ним потом не возникло никаких претензий.

— Триста лет Романовы измывались над русским народом. Сегодняшней ночью коронованный палач будет расстрелян. Уральский Совет оказал вам высокое доверие поставить жирную точку в истории Дома Романовых.

— Можешь не сомневаться товарищ комендант, сделаем как надо.

— Цельтесь прямо в сердце — крови будет меньше, — посоветовал Яков и раздал участникам казни заряженные револьверы.

— Идите и ждите. А ты, Медведев, останься.

Когда расстрельная команда разошлась по местам, Юровский приказал Медведеву:

— Предупреди всех караульных, чтобы они не беспокоились, когда услышат выстрелы, но о подозрительной стрельбе пускай немедленно докладывают по связи.

Прошедший день провалился в темноту. Расстрельная команда ждет своего часа. Но Романовы бодрствуют и не спят. Великие княжны еще долго ворочаются в неуютных постелях. Между ними неспешно полился тихий разговор.

— Что-то спать не хочется, — пожаловалась Анастасия.

— Ну и не спи.

— Ну и не буду! — обидчиво ответила младшая сестра.

Возникло недолгое молчание.

— Надо было вам, Ольга и Татьяна, выйти замуж, — тяжело вздохнув, сказала Мария. — Тогда бы вы не оказались здесь.

— Что вы! Мы бы с ума сошли, переживая за вас.

— Ольга, а почему ты не вышла замуж за наследного принца Румынии Кароля?

— Он мне был не любим.

— А мы подумали, когда ты позволила ему поцеловать ручку, что у вас наступили серьезные отношения.

— Ну что вы. Это было простое проявление вежливости с моей стороны. Я бы никогда не смогла расстаться с вами из-за нелюбимого человека. Как бы я там жила без вас? Я себе это даже представить не могу.

— А почему ты не вышла замуж за Дмитрия?

— Что вы! У папы, итак, много проблем произошло с морганатическими браками. А тут еще я?

Здесь надо отметить, что во время войны Аликс, Ольга и Татьяна, окончив фельдшерские курсы княжны Гедройт, устроились работать простыми медсестрами в лазарет, куда затем поступил молодой офицер Дмитрий Шахбадов. Ольга и Дмитрий познакомилась, и скоро полюбили друг друга. Об этом красноречиво говорят трогательные строки в дневнике девушки. После излечения Дмитрий отправился на фронт, и их любовь не превратилась во что-то серьезное. В те дни Ольгу охватила такая глубокая депрессия, что ее пришлось лечить лекарствами. Она продолжила его любить до конца короткой жизни.

— Как все сложно у нас. То ли дело у простых людей — кого любишь, того выбирай.

— И то, правда! Без любви не будет счастливой жизни.

— Ольга, Татьяна, а я видела вас во сне в свадебных платьях, — вдруг раздумчиво сказала Мария. — Вы будто бы в один день женились и такими красивыми были, что просто дух захватывало. Мы стояли и кричали вам свои поздравления.

— Выйдем отсюда — станем жить счастливой жизнью.

— Только бы ничего не случилось с папой и мамой.

— Недавно отец как будто попрощался, попросив меня написать в письме, чтобы за него не мстили, — с печалью в голосе сказала Ольга.

— Что бы это значило? Они не посмеют в нашем присутствии что-нибудь с ними сделать.

— Никто не знает, что может случиться с нами через час, через день или через неделю.

— Давайте надеяться на лучшее. Да будет над нами благословение божье!

— Ольга, почитай стих Сергея Бехтеева напоследок!

Великая княжна сильно взволнованным голосом начала шептать стих. Сестры заслушавшись, затаили дыхание. Хотя голос Ольги звучал тихо и скорбно, но он звенел как туго натянутая струна, вызывая сильное волнение у сестер. Они делали над собой большое усилие, чтобы не разрыдаться во весь голос. Никогда прежде они не ощущали такой близости и единения как в эту ночь.

Пошли нам Господи терпенье

В годину буйных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей…

Ольга, прерывисто дыша, смолкла. Глаза девушек начали слипаться, их клонило ко сну.

— Покойной ночи сестренки! — прошептала каждая великая княжна.

— Приятного сна.

Девушки еще долго лежали молча, говорить не хотелось. Они уткнулись лицами в подушки и воспоминания нахлынули с неодолимой силой. Великие княжны вспомнили прошлую счастливую жизнь, где девушкам было беззаботно и весело и они, ворочаясь с боку на бок, стали украдкой стирать хрупкой ладонью обидные слезы. Белые наволочки на подушках стали мокрыми от слез. Но вскоре горькие слезы высохли, да только ничего не забылось. Тяжко, скорбно и тоскливо стало на душе у великих княжон. В это лето они много чего насмотрелись и натерпелись в этом неуютном доме. Последнее время они почти всегда засыпали в страхе и трепете. Правда, иногда они забывались коротким сном, но все равно просыпались в холодном поту от ужаса, что наутро все опять повторится. Измученные пережитым девушки не скоро уснули. Но когда великих княжон склонило ко сну, они невесело улыбнулись своими последними, теплыми улыбками.

Вечер промелькнул очень быстро. Наступила черная непроглядная ночь, которая становилась все гуще и гуще. В домах погасли огни. Весь мир погрузился во мглу. Деревья в тесном саду растворились в темноте. Тихо и безлюдно стало в сонном городе. Над землей нависли низкие свинцовые тучи. Они съели все звездное пространство. Густые тени резко почернели, проникнув даже в дом Ипатьева.

Город, деревья, травы и цветы заснули крепким сном. Ночь покатилась бесшумно. Теперь уже ничто не нарушало тишину июльской ночи. В особняке установилась такая необыкновенная и торжественная тишина, что каждый шорох слышался. В ней отчетливо слышались различные шумы города.

Романовы погрузились в свой последний сон. Измученная семья спала, не чуя беды. Матвей Васильев мысленно подошел к каждому узнику дома Ипатьева, чтобы попрощаться с ними. Он тревожно обнял на прощание Николая Александровича, Александру Федоровну, Ольгу Николаевну, Татьяну Николаевну, Марию Николаевну, Анастасию Николаевну, Алексея Николаевича. Не забыл он отдать дань уважение и прислуге. Она заслужила это своей преданностью, своим самопожертвованием. Прислуга, отлично понимая о грозившей им опасности, предпочла остаться с Романовыми до конца и разделить вместе с ними уготовленную им участь.

“Я бы отдал им все тепло из своего сердца” — сказал про себя Матвей, и его сердце зашлось от страшного предчувствия — Господи помилуй и спаси эту семью! Отдай их беду мне.

Ночью в дом Ипатьева проникли нестерпимые ароматы уральской земли. Как же нелегко им дышалось в душной комнате и как же хотелось им жить! Было тихо, темно и ничто не предвещало ужасной трагедии. Лучше бы эта страшная ночь никогда не приходила. До развязки оставалось всего-то ничего. Что будет-то господи?! Матвей схватился за голову. Что делать-то теперь? Однако что-то изменить ему было не под силу. Узникам осталось теперь во сне только прошагать свою жизнь в обратную сторону. Это сейчас стало все плохо, а в прошлом у них все было как надо.

Что будет? Об этом знали темная ночь, яркие звезды, убийцы и Матвей Васильев. Они чувствовали, что скоро прозвенит звонок, шторы раздвинутся, и начнется последний акт драмы царской семьи.

Впереди их ждали мучительные часы.

***

Ночь с шестнадцатого на восемнадцатого тоже, как назло, выдалась тихой и ласковой. Это обычно бывает в прозрачную летнюю ночь перед самым появлением над землей яркой луны. Сквозь густые облака иногда проглядывали звезды, дул слабый ветерок. Вдоль забора, борясь с сонливостью, бродили часовые. Возле ворот в сторожевой будке дремал караульный.

В половине второго прошумел грузовик, и в дом Ипатьева воровато озираясь, вбежали какие-то люди. Один из них задержавшись, остановился и, с ненавистью оглядев угрюмые окна, заскочил в дверь. Захлопали двери, поднялась беготня. Дом наполнился суетливым шумом и глухим говором.

— Ну, кажись все! — сказал Яков и отправился будить доктора Боткина.

Они явились к узникам ровно в назначенный час.

— Поднимайся! — с ярой жесткостью в голосе потребовал комендант.

Водрузив на нос пенсне, Евгений Сергеевич вышел из комнаты и столкнулся с хмурым взором Юровского. По строгому взгляду коменданта он понял, что произошла какая-то перемена. Боткину стало неприятно глядеть в его глаза. В предчувствии непостижимой беды у него в груди дрогнуло сердце.

— Иди, поднимай царскую семью и прислугу, — строго потребовал Яков.

— А в чем собственно дело? — спросил сонный доктор.

— В городе сложилась тревожная обстановка. Находиться на верхнем этаже слишком опасно. Нужно спуститься в полуподвал. Возможно, придется эвакуироваться в другое место.

Наглые глаза Юровского потухли.

— Хорошо, — толстый доктор засуетился.

— Поспешите доктор, — Яков запрятал в глазах коварство. — И ничего не берите с собой.

Боткин ушел будить царскую семью и прислугу. Через час узники собрались. Ники вышел из комнаты вмиг постаревшим и осунувшимся.

— Почему нас подняли ночью? — спросил Романов, с трудом поборов беспокойство.

Бывший император провел по серому изможденному лицу рукой, как будто снимая с него сон, заглянул в глаза комиссара, чтобы разгадать его намерения, но ничего не увидел там кроме черных ям.

— Я уже все объяснил доктору Боткину, — хищно сверкнул зубами Юровский. — Потрудитесь спуститься в полуподвал.

Юровский с Никулиным двинулись вперед. Царская семья, прихватив с собой сумочки, подушки и разную мелочь, пошла следом. Впереди ступая по каменным ступеням, шагал Николай Александрович с больным Алексеем на руках, за ним Александра Федоровна с Ольгой Николаевной под руку, следом Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и Анастасия Николаевна. Не отставая от Романовых ни на шаг, зашагала прислуга, начальник караула и латышские стрелки с хмурыми лицами.

Все вышли во внутренний двор.

— Во вторую дверь, — сурово скомандовал Юровский.

Узники, крестясь, вошли в полуподвальный этаж, где горела единственная лапочка.

— В угловую комнату!

Узники с замиранием сердца вошли в мрачное помещение. В комнате справа во всю стену раскинулось широкое зарешеченное окно. В слабо освещенном полуподвале скопилась прохлада. Приговоренные к смерти сгрудились посреди комнаты. Даже при тусклом свете стало заметно, что их лица стали строгими и бледными.

Матвей Васильев с тревогой стал наблюдать за всеми приготовлениями.

Государь стоял, потупившись, он точно бился над какой-то разгадкой, хотя внешне он не выказывал никаких признаков беспокойств. Но скоро Ники словно очнувшись, острым взглядом окинул расстрельную команду:

— Вот-мы собрались. Что теперь будем делать? — Ники своим видом старался показать, что он ничего не боится.

Угрюмое лицо Юровского вдруг сделалось злым. Яков окинул узников взглядом полного ожесточения, а потом отрывистыми распоряжениями стал расставлять царскую семью и слуг в два ряда.

— Вы встаньте сюда, вы туда, а вы сюда…

Арестанты, недоуменно переглянувшись между собой, встали у стены друг за другом. По лицам девушек пробежала душевная тревога. Их сердца болезненно сжались в предчувствии беды и наполнились болью. Женские глаза с ужасом уставились на стрелков. Девушки поняли почти все, потому что их и раньше преследовало дурное предчувствие. Однако до последнего момента великие княжны надеялась, что стоявшие напротив солдаты не отважатся на ужасный поступок.

Установилась трагическая тишина понятная и тревожная. С каждой минутой у узников появлялось все больше прошлого и все меньше будущего. Подобных минут царская семья не переживала нигде и никогда, как в этом проклятом подвале. Они даже услышали, как бьются не только их собственные сердца, но и стоящих напротив стрелков. Впрочем, в гнетущей тишине слышалось даже дыхание каждого присутствующего в полуподвале. Однако обманчивая тяжелая тишина продержалась недолго.

— Здесь нет даже стульев, — отчаянно возмутилась Аликс, и мгновенная бедность залила ее лицо.

— Принесите им стулья, — в одну секунду распорядился Юровский.

Никулин принес два стула. Мать и сын присели.

— Боже мой! Они что-то задумали, Ники, — надорвано произнесла по-английски Аликс, и ее сердце сжалось от приступа сердечной боли.

В последний момент она каким-то шестым чувством поняла, что идут последние минуты их жизни на белом свете. А может быть, счет пошел уже на секунды.

— Будь спокойна Аликс! — с тревогой в голосе ответил Ники.

Но через секунду стало не по себе от дурного чувства и Ники. Он это почувствовал очень явственно. У него выросло растерянное чувство собственной беспомощности и беззащитности перед этими стрелками. Неожиданно пришедшая мысль, отрезвила государя, заставила его вздрогнуть и испугаться. Она словно ударила его. Ему стало жутко страшно за семью. У Романова зародилось чувство невероятной тоски. Лицо государя потемнело, брови свелись в одну сплошную линию. Теперь неясность в этом вопросе рассеялась.

Великие княжны вспомнили о Боге и о Богородице так, как не вспоминали никогда. Они со страстной мольбой чуть слышно стали молить их о своем спасении.

— Пресвятая богородица спаси нас, — со страхом прошептала Мария, догадавшись, что сейчас может произойти что-то ужасное.

— Господи не оставляй нас! Ведь мы же все время молились и ни на одну минуту не забывали тебя. Если ты есть, то почему не окажешь нам милость? Почему не отведешь от нас беду, почему не возьмешь под свою защиту. Почему?! — беспомощно взмолилась про себя Татьяна.

Смуглое лицо Марии выразило невыносимые страдания. Глаза Татьяны расширились от ужаса. Матвей Васильев заметил в них кроме страданий какую-то новую неизвестную ему глубину переживаний.

Не услышав ответа, великие княжны стали белыми как снег. От сильного душевного потрясения юные, прекрасные лица великих княжон исковеркались. Прошлое словно молнией высветилось в одно мгновение.

Юровский с Павлом Медведевым ушли в соседнюю комнату. Оттуда Юровский отослал Медведева на улицу, чтобы тот убедился в отсутствии посторонних лиц, а заодно, чтобы послушал выстрелы. Вскоре Яков, и еще два человека возвратились в комнату. Узники напряглись. Что это значит? Зачем эти люди здесь? Кажется, что они уже были здесь. Во всех углах комнаты затаилось тревожное молчание. И вдруг воздух начал сгущаться как тучи перед страшной грозой. В эту минуту Романовы почувствовали себя самыми одинокими на Земле.

— Прошу всех встать! — крикнул комендант.

Глаза узников отчетливо выразили их душевное состояние и весь водоворот их чувств. На лицах царской семьи возникла печать особой выстраданной душевной чистоты. Не было ни рыданий, ни жалоб. Опустошенные сердца разрывались от идущей беды. Они уже почувствовали стремительное падение в пропасть. Еще минута и все будет кончено. Но, почувствовав близость своего конца, они безбоязненно стали ждать смертной минуты, потому что она избавляла их от дальнейших унижений и мук. Узники уже давным-давно приготовились к смерти.

Муж и жена обменялись напряженными взглядами. В раскрытых глазах Романова плеснул тусклый синий огонек. Супруги в один миг побледнели, их сердца облились кровью. Аликс взглянула на Ники, хотела что-то сказать ему и не смогла.

Войков вытащил из кармана бумажку с заученным текстом, но его опередил Юровский. Ему тоже не терпелось запечатлеть свое имя в истории. Жгучая ненависть и приговор зажглись в глазах Якова. Узники сразу же все поняли, с трудом сдерживаемое спокойствие сдуло как вихрем с их лиц. Нет, они не ждали пощады, но так хотелось жить. Они имели большие планы на жизнь, поэтому слова Юровского грянули как гром среди тихого ясного неба:

— Николай Александрович! Ваши единомышленники в стране и за рубежом хотели вас освободить, но у них ничего не получилось. По решению Уральского Совета нам выпала высокая честь покончить с домом Романовых!

Поднялся общий суматошный крик, все пришло в неописуемое смятение.

— Боже мой!

— Господи!

“Это они подбросили мне письма, чтобы обвинить меня в монархическом заговоре, — мелькнула запоздалая мысль у Романова: — Они заставили спуститься нас в подвал под надуманным предлогом”.

Ожегшая сердце мысль ударила Ники словно током. Чувство бессилия сдавило грудь бывшего царя. Теперь все его сомнения рассеялись. Видимо не напрасно приходили по ночам тревожные раздумья. В этот миг Романов перестал испытывать былую тревогу, им вдруг овладела слабость и незнакомое раньше чувство растерянности и беспомощности. Ники ощутил неимоверный страх за семью. В груди остро кольнуло, в глазах потемнело. Однако Ники решил, что он скорее умрет, чем поддастся слабости. Он сейчас был готов на все.

— По постановлению Уральского Совета, вы и ваша семья, приговорены к расстрелу — как из тумана выплюнул со злостью последние слова Юровский.

— А их за что? — надрывно спросил Ники и протянул руку в сторону своей семьи и быстро обернулся к Якову — Вы не ведаете, что творите!

Эти слова стали последними в жизни Николая Александровича. Романов успел напоследок провести красными от бессонницы глазами по побелевшим лицам детей и еще раз встретиться взглядом со своей женой и Александра не видела перед собой ничего кроме добрых глаз Ники. Она мучительно улыбнулась ему сквозь слезы. Мысль, что сейчас его родные расстанутся с жизнью, убила Николая Александровича раньше, чем пуля. Дети, испугавшись, не успели прочитать в глазах отца невыносимую муку и страшную боль за них.

В голове Ники пронеслись последние слова его отца императора Александра III:

“Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как его нес я, и как несли наши предки …

Александра Федоровна и Ольга Николаевна понесли руки ко лбу. Татьяна Николаевна прижала руку к вздрагивающей груди, готовая в любую минуту перекреститься ей. Губы Марии Николаевны затряслись, что-то опять зашептали. У Анастасии Николаевны обильно потекли слезы, ее страшно затрясло. Алексей Николаевич безмолвно заплакал сухими слезами. Смуглое лицо Демидовой перекосилось от ужаса.

Бывший царь заслонил собой цесаревича, и перед его глазами напоследок ярким мгновением вспыхнуло множество красивых картин из прошлой жизни. Романов встрепенулся, хотел попросить пощады для жены и детей и не успел этого сделать. Расстрельная команда не оставила ему ни единого шанса. Царская семья не успела ни проститься, ни перекреститься. Они не успели сказать друг другу даже двух слов.

В эту ночь у них все было последним: последний взгляд, последнее слово, последняя мысль, последний страх перед смертью и последняя минута жизни. Хоть и горькой была жизнь Романовых последнее время, но с жизнью им все же прощаться не хотелось. Но, увы, судьба захлопнула перед ними двери жизни. Жизненный круг замкнулся. Наступил конец всем сомнениям.

Глаза у стрелков загорелись лютой злобой. Юровский выхватил кольт, выкинул руку вперед и начал судорожно нажимать курок. Расстрельная команда открыла по узникам бешеную стрельбу из револьверов. Выстрелы ударили так громко, что в ушах зазвенело.

Матвей Васильев кинулся закрывать великую княжну Марию. Она была самой красивой среди сестер и очень нравилась ему. Но пули пролетели сквозь него как мелкое просо через решето. Храбрость молодого человека ничего не значила.

— Какой бог мог допустить это преступление? — пронеслась мысль в голове Матвея.

— А вот что, вот что, — в черных глазах Якова Юровского запрыгало злое беспощадное пламя. Его лицо исказилось в страшной гримасе.

Бывший царь упал навзничь с последней мыслью, что он никого не предал и что он остался верен всем сердцем своей Родине, своей семье и своим предкам. Хотя это досталось ему слишком высокой ценой. Жизнь сгорела, прошлое заволоклось непроницаемой дымкой.

Мать бросилась закрывать сына своим телом. Возникла бестолковая путаная стрельба. Пули роями запели в воздухе. Возник невероятный грохот и шум. По комнате заметался и не находил выхода женский визг. Крики отчаяния разорвали воздух на части. Комната наполнилась густым пороховым дымом. Кругом повисли жуткие вопли, ужасный стон и вой. Стрельба продолжалась беспрерывно. Сполз по стене доктор, упал камердинер, рухнул на колени повар. Дико крича, отскочила в угол высокая Демидова, прикрываясь пуховыми подушками. Метнулись, присели у стены раненые Татьяна Николаевна и Мария Николаевна. Сестры закричали, вцепившись друг в друга. Лицо Анастасии мучительно перекосилось от страха.

— Не убивайте меня! Я всего лишь служанка! — в отчаянии закричала Демидова.

Она безумно замотала головой и жутко пронзительно завизжала. Темнота содрогнулась от ужаса, но только не сердца расстрельной команды. Здесь никто никого не собирался жалеть. Уже пули остыли, а стрелки продолжили, разгорячено бесноваться. Караульные, беспрестанно жали на курки. Пули рикошетили от стен. Одному солдату отстрелянный патрон залетел за воротник, и он нелепо закричал.

— Довольно! Прекратить стрельбу! — пригибаясь, крикнул Юровский.

Выстрелы смолкли. На стуле застонал раненный цесаревич. Великие княжны Татьяна и Мария, мучаясь, скорчились у стены. Матвей, кинувшийся на помощь, бессильно опустился на пол. Ему совершенно не хотелось двигаться, он лишь страстно хотел перестать чувствовать боль, щедро разлитую вокруг. Как после стольких выстрелов они еще остались живыми? Матвей Васильев схватился за лицо обеими руками. Боже мой, на это невозможно было смотреть. Матвей увидел, что в эту жуткую ночь все законы человечества были отброшены в доисторические времена. На дворе будто стоял не двадцатый век, а мрачное средневековье. Будто бы и не было никакого развития человечества. Будто бы это произошло в диком племени. Будто это творилось не на Земле. Кажется, что даже древний предок был не способен на такое злодеяние. Наверное, даже они жили по каким-то установленным правилам и законам.

“Что же вы натворили негодяи? — простонал Матвей Васильев. — Как вы могли поступить так? Чем они могли провиниться перед вами? За что вы предали их смерти? Как Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей помешали вашему счастью? Убив их, вы счастливее стали?”

Яков судорожно засунул в горячий кольт новые патроны.

— Добивайте!

Сквозь пороховой дым просветлилось мертвенно-бледное лицо царевича. Никулин сделал вперед два шага и разредил в Алексея все патроны из револьвера. Мальчик сполз со стула в ноги отца. Татьяна и Мария возле стены крепко обнялись. У Демидовой обильно потекли по лицу слезы.

— Не убивайте. Я хочу жить! — умоляла она, глядя широко расширенными глазами на подходящего стрелка, но тот с размаху ударил штыком и девушка, схватившись за ствол винтовки обеими руками, жалобно простонала: — За что?

Из прекрасных глаз Татьяны и Марии брызнули слезы. Сестры, прикрыв головы руками, отчаянно заплакали. Им стало страшно как никогда. Прощаясь, они не смогли разглядеть друг друга сквозь слезы.

Из мучительного кошмара семью вырвала смерть. Романовы разметались по комнате в жалких позах. Пронзительно завыла собачка. Ермаков проткнул ее штыком и бросил в дальний угол комнаты, а потом, скользя сапогами по залитому кровью полу, прошел мимо всех жертв и добил их тупым штыком. В тесной комнате глухо прозвучали одиночные выстрелы. Души Романовых бесшумными тенями пронеслись мимо Матвея Васильева и исчезли в лунной мгле.

Один из караульных увидев в окно страшную картину, бессмысленно оглянулся по сторонам и, бросив свой пост, сбежал от увиденного ужаса на задний двор. У многих караульных повидавших виды зашевелились волосы на голове. Их испугал расстрел беззащитной семьи, но только не суд истории и проклятие потомков.

В ту ночь на громадной высоте в лунном сиянии отчаянно зажглись трепещущие сердца царской семьи. И уже не боль и не мучительное страдание пронизывали сердце Матвея Васильева, а желание вырваться из этого беспредельного звездного мира, который парализовал его волю. Он очнулся с трудом понимая, что с ним и где он находится. У него от чего-то пронзительно звенело и кружилось в голове. Он вздрогнул и растерянно оглянулся кругом. Ему показалось, что город стали наполнять какие-то таинственные вооруженные всадники из глубоких древних времен. Они стремительными волнами появлялись из-за далекого горизонта. Призывный языческий зов из прошлых веков долго звучал в душе Матвея Васильева. Голова горела, глаза застилала мутная пелена. Сердце молодого человека наполнилось дрожью. Он словно в бреду опустился на колени и в полубреде сотворил своими словами простую душевную молитву.

***

Трудно жить летом в неволи, а еще труднее умирать. Жила, была семья, и вот уже никого не осталось. Еще вечером они мечтали о будущем, а теперь все стало прошлым. Смерть разрушила надежды узников. Лето грубо и дерзко исковеркало их жизненные планы. Отстрадались, теперь им уже нечего было бояться. Мучительная жизнь для них кончилась. Будто по наущению дьявола случилось это страшное убийство. Их, в общем-то, успешная жизнь окончилась страшной драмой. Судьба злодейка не сжалилась над ними. Они как жили единым целым, так и ушли нераздельной семьей, даже смерть не смогла разлучить их. Чистые святые души царской семьи легкими тенями ушли в вечность. Водоворот судьбы не простил Ники страшную ошибку.

Войков, склонившись над телом Романова, стащил с его руки золотое кольцо с красным рубином, покрутил перед глазами и, криво улыбнувшись, опустил в свой карман.

В это время с улицы вернулся встревоженный Павел Медведев.

— Я слышал стрельбу на улице, — доложил он Юровскому.

— Возьми в доме Попова людей, чтобы погрузить трупы и прибраться в особняке — приказал ему Яков.

Медведев разрядил револьвер в тело Романова и ушел исполнять приказание.

— На чем выносить будем? — озадачился Юровский.

— На оглобли натянем простыни, и получатся носилки, — подсказал Никулин.

— Молодец — соображаешь, — похвалил его Яков. — Тащите оглобли и простыни.

Караульные соорудили носилки и застелили кузов грузовика солдатским сукном, чтобы не перепачкать его кровью жертв. Первым понесли тело Ники. Возле автомобиля тело бывшего императора встретил Голощекин.

— Собаке — собачья смерть, — плюнул с ненавистью комиссар.

Медведев что-то шепнул на ухо Юровскому. Яков мгновенно взбесился, в его глазах угрожающе шевельнулись темные зрачки.

— Мы сделаем проще. Остановить погрузку тел, всем строиться!

Караульные выстроились в две шеренги. Яков начал говорить быстро и отрывисто.

— Предлагаю сложить на стол все присвоенные драгоценности. Или сдадите добровольно, или я расстреляю каждого, у кого обнаружу их после обыска.

— Мы не брали царских ценностей.

— Я сейчас выйду, а вы все сложите в одну кучку. Все понятно?

Густые брови Якова сдвинулись к переносице. Для убедительности Юровский сунул одному из караульных под нос кольт и вышел. Солдаты неохотно вытащили из карманов золотые украшения и сложили в общую кучу на стол.

Когда Юровский вернулся, один из караульных недовольно пробурчал:

— Мы хотели на память взять.

Юровского сверкнул из-под нахмуренных бровей черными глазами, как раскаленными угольками.

— Все-кто брал драгоценности, от дальнейшего участия в переноске трупов отстраняются, — сказал комендант и приказал Никулину: — Сопровождай каждое тело до машины. Поторапливайтесь, утро близко!

Все трупы уложили в кузов и накрыли сверху куском солдатского сукна.

— Медведев, одних людей оставь прибираться в доме, других отправь хоронить трупы, — отдал новое приказание Юровский.

В доме Ипатьева стало тихо и мрачно. Все стихло: ни говора, ни звука

Похоронная команда забралась в кузов, Юровский залез в кабину.

— Яков, побереги свое слабое сердце не езди на ликвидацию трупов, — пожалел коменданта Голощекин.

— Шая, я должен быть там. Я не уверен, что они там без меня управятся. Надо, чтобы все прошло без сучка и задоринки.

Похоронная команда отъехала от дома. Тела царской семьи и четырех верных слуг отправились в последний путь. Матвей Васильев отправился вместе с ними. Около трех часов ночи автомобиль выскочил за город. Хотя мрак и рассасывался, но до рассвета было не близко.

Недалеко от города автомобиль нагнал вереницу людей Ермакова. Когда автомобиль поравнялся с ними, всадники начали заглядывать в кузов.

— Мертвые? А мы думали, что нам их живыми дадут.

— Патронов полные карманы, а пострелять не удалось.

— И наследник тоже здесь? А говорили, что в Тобольске умер.

— Выходит, мы зря приводили себя в порядок, готовясь как к празднику.

Колонна потащилась дальше. Неожиданно навстречу попались крестьяне Зыковы из деревни Коптяки, выехавшие поутру в город. Два всадника выскочив из колонны, подскочили к крестьянской телеге.

— Заворачивай назад! — во все горло заорал Ваганов и угрожающе затряс револьвером над крестьянскими головами.

Зыкова с испуга круто завернула лошадь и едва не опрокинула телегу. Отъехав, крестьянка обернулась и увидела большой обоз.

— Не оглядывайся назад, застрелю сука! — меняясь в лице, опять заорал Ваганов.

Зыкова ударила лошадь кнутом, и та понеслась, что есть силы. Солдаты, проводив крестьян до ближайших покосов, возвратились к колонне.

Летние дожди размыли колеи и обнажили корни мохнатых сосен. Автомобиль то и дело подпрыгивал, остервенело гудел, часто буксовал, разбрызгивая грязь и, наконец, вблизи урочища Четыре брата застрял между двумя деревьями на самом топком месте. Колеса наполовину ушли в торфяную массу.

Машина застряла рядом с заброшенными шахтами, где раньше добывалась железная руда. Большинство из них оказались в плачевном состоянии. Причем из-за сложенной возле шахт глины растительность почти отсутствовала, в разные стороны разбегались затравеневшие дорожки. По ним в прошлые годы вывозили руду.

Тела убитых выгрузили, но это не помогло, чтобы вызволить застрявший грузовик. Машина танцевала, и точно ужаленная дергалась на одном и том же месте. Шофер злобно выключил мотор, поняв, что им своими силами ни за что не выбраться.

— Сели все-таки, — хмуро ответил он на немой взгляд Якова.

— Далеко отсюда находится выбранное место? — спросил Юровский Ермакова.

— Нет, прямо за железной дорогой.

— Скоро наступит рассвет — грузите на пролетки, — строго приказал Юровский.

Ночь кончалась, восток начал редеть. Звезды погасли одна за другой. Между небом и землей пробилась узкая полоска света. Она начала прибавляться с каждой минутой. Над болотом курились кудрявые завитки тумана. Лес ожил, наполнился шумом и говором.

Тела убитых перегрузили на пролетки, привезли к хорошо сохранившейся шахте и сбросили возле одинокой березы. Где-то рядом возмущенно закричала сова. Тяжело скрипнула под напором ветра старая сосна. Она, как будто вскрикнула от непереносимой боли.

Похоронная команда развела два больших и несколько маленьких дымных костров. Пламя яркими огненными столбами потянулось к небу. Солдаты содрали с трупов окровавленную одежду и кинули ее в костры. Обнаруженные драгоценности заботливо собрал Юровский. Затем трупы сбросили в шахты, но воды в ней оказалось столько, что тела даже не утонули в ней.

— Нужно обрушить шахту. Кидайте бомбы!

Грохот на всю округу, а шахте хоть бы что.

— Что же делать? — озаботился Ермаков.

— Надо сжигать тела, — процедил сквозь зубы Юровский.

— Долго.

— Я вернусь в город, привезу кислоты и горючего топлива.

Юровский отправился в город. Следом за ним уехал Ермаков, его вызвал Голощекин.

— Что ты натворил? Докладывай немедленно! — набросился комиссар на Ермакова.

— Из-за того, что в шахте оказалось мало воды, трупы оказались на самой поверхности. Пробовали обрушить шахту, но из этого ничего не получилось.

— Тебе партия доверила ответственное дело, а ты его провалил. Что теперь прикажешь делать? Отравляйся в урочище и сделай так, чтобы от царской семьи и следа не осталось. Нельзя допустить, чтобы их тела попали в руки белых. Это станет для них знаменем. Ты представляешь себе, что натворил? Немедленно возвращайся и все исправляй. Тебе понятно?

Ермаков испуганно забегал глазами с Юровского на Голощекина.

— Понятно, товарищ Голощекин.

Ночью Юровский, прихватив с собой чекистов и выписанные Войковым лопаты, топоры, бензин, и кислоту, отправился к урочищу. Но машина, не доехав до места, сломалась. Ожидая пока, шофер исправит машину, Юровский увидел, что по дороге едет запряженная в телегу двойка. Он, резко махнув рукой, приказал путникам остановиться.

— Здравствуй, Яков! — узнали его рабочие.

— Куда вы направились? — строго спросил Юровский заводских рабочих.

— На завод спешим.

Ледяные глаза Якова ожгли рабочих.

— Придется отложить, потому что я реквизирую ваших лошадей.

— То есть, как? — озаботились рабочие — Нам без лошадей не обойтись товарищ Юровский.

— Через день-два я верну вам их в целости и сохранности, — ответил Юровский и нацарапал рабочим корявую расписку.

Весь груз перегрузили в телегу и повезли на шахту. А там ветер уносил огонь, дым и пепел в летнее небо, а весь воздух дышал злобой и ненавистью. Поляна возле шахты стала неузнаваемой. Ее навсегда покинули тишь и благодать. Все пространство вокруг стало грешным. Только небеса вверху остались чистыми ибезгрешными.

Когда на следующее утро все стихло, испуганное Солнце спряталось за тучами, чтобы не смотреть на то, что люди натворили на Земле. Редкий седой туман не скрыл, что тут натворили люди. В лесу жалобно и плакуче трещали соловьи. Высокая трава заревела утренней росой. Деревья склонились, как в трауре. Они что-то невнятно шептали листвой. Можно было подумать, что деревья читали молитвы.

Среди живой природы гибель царской семьи выглядела чудовищно дико. Матвей Васильев готов был кататься по земле от яростного бессилия.

На сокрытие следов преступления похоронной команде потребовалось двое суток. Недогоревшие остатки красногвардейцы сбросили в шахту. Землю, где разводили костры, перекопали и присыпали лесным мусором. После этого Юровский построил похоронную команду. Когда они построились, Яков брезгливым взглядом окинул пасмурные лица караульных и увидел, что последняя кошмарная ночь ввела его команду в подавленное состояние. Поеживаясь от утренней прохлады и неудержимого ужаса, они вытирали пот, как после трудной шахтерской работы. Чувствуя за собой большую вину, они примолкли. Хмурым и злобным караульным сделалось не по себе.

В это время восток уже налился зарей и в кустах пробудились птицы. Вихрастый ветер раскачал верхушки молодых деревьев. Тонкие стволы однообразно согнулись к земле. Отвернувшись, Юровский зябко повел плечами и прислушался к лесному шуму. Ему вдруг почудилось, что кто-то невидимый предупредил его, что безвинная смерть царской семьи не останется безнаказанной. Глубоко запавшие глаза Юровского вспыхнули черным пламенем. Яков, шумно задышав резко, развернулся к красногвардейцам.

— Вы выполнили важную задачу. Все, что вы здесь увидели, забудьте навсегда. Вы никогда и никому не расскажете, что вы знаете. За разглашение государственной тайны ответите своей головой. Вы унесете эту тайну вместе с собой на тот свет. Смерть ждет каждого, кто отважится не сохранить в тайне это событие — прокричал он, как будто задыхаясь, Юровский затряс бородой и больше ни слова не прибавив, зашагал из леса по травянистой дороге.

Похоронная команда, закурив, шла из леса молчаливо, и устало как будто шахтеры после тяжелого рабочего дня. Выпуская из раскрытых ртов табачный дым, они услышали глухую артиллерийскую канонаду похожую на отдаленную грозу. Иногда отдельные выстрелы складывались в один сплошной гул. Белая Армия рвалась в Екатеринбург.

Охрана дома особого назначения продолжилась еще два дня. Все эти дни в тесном саду дома Ипатьева не прекращали петь песни соловьи. Караульные, невесело балагуря о происшедшем, растаскивали личные вещи царской семьи. Тащили все, что имело хоть какую-то ценность. Не брезговали даже нижним бельем. Не нужные вещи и предметы уничтожалось в печи или выкидывались в выгребную яму. Русские иконы, молитвенники и духовные реликвии Романовых караульные растоптали грязными сапогами…

Перед глазами Матвея Васильева занавес на сцене плотно закрылся. Последний акт трагической драмы семьи Романовых закончился. За один день в голове Васильева пронесся один год жизни царской семьи. Поразмыслив про себя, Матвей своими глазами увидел, что Романовы с честью перенесли страшные испытания.

Мысленные воспоминания навеяли на молодого человека необыкновенную грусть. Матвей, вспомнив скупую на радость и удачу, но щедрую на обиду и беды жизнь Романовых, глубоко задумался. Ему стало искренно жаль царскую семью за те страдания, которые они перенесли. Как одна семья могла вместить в себя столько лиха?

Царская семья всегда отличалась особым благорасположением к простым людям, поэтому Матвей никак не мог понять, почему из-за жестокого убийства Романовых в Екатеринбурге не собирались возмущенные толпы, и почти никто не откликнулся на их смерть. Хотя многое говорило о том, что Романовы были для народа не злыми. Все как будто вымерли — людей, которые осудили это жестокое убийство, было очень мало. В огромной стране не нашлось ни одного отважного офицера, храброго казака или простого человека, кто бы попытался спасти от гибели хотя бы детей.

Эта семья своей жизнью, своей борьбой и просчетами отразила целую эпоху. Она была достойна сострадания. Каждый нормальный человек должен осудить это убийство. Это преступление нельзя ничем оправдать. Разве можно оправдать людей убивших детей?

— Молодой человек, вам плохо?

Кто-то изо всех сил потряс Матвея за плечо. Васильев отнял руки от лица, взглянул перед собой расширившимися болью и страданиями глазами и увидел перед собой священника.

— Нет, просто что-то вспомнилось.

— Присядьте на лавку, а то на вас лица нет, — сказал священник и быстрыми шагами удалился по каменной дорожке.

Когда Матвей присел, то всех сторон до его слуха нескончаемо понеслись птичьи голоса. Звучал то трезвон жаворонков, то трели Иволги, то звонкое пиликанье синиц. И еще какие-то звуки, которых Васильев не разгадал. Переливчатые песни птиц заполнили окружающий мир. Освободившись от воспоминаний, Матвей невольно заслушался их пением. Птицы пели так звонко и мелодично, что это ошеломило его. Они заливались как в райской куще. Молодой человек был как будто один в этом мире, хотя вокруг него непрерывно ходили люди. Он неловко, и будто торопясь, расстегнул ворот рубашки.

Наслушавшись птиц, Матвей Васильев отправился в музей царской семье и там столкнулся с экскурсией из небольшого уральского городка.

— В нынешнее время мнение многих людей о Романовых изменилось. Наверное, потому что сегодня можно прочесть мемуары и воспоминания участников тех событий. Все больше современных людей начало почитать царскую семью. И с каждым годом их количество увеличивается. Это заметно по ежегодному крестному ходу в день памяти Святых Царственных страстотерпцев. Семнадцатого июля десятки тысяч людей посещают Ганину Яму.

Экскурсовод тяжело передохнул.

— Правда, мы до сих пор не знаем, что же случилось на самом деле. Но чтобы осознать трагедию поставьте себя на место детей или их родителей и тогда вы поймете, что произошло на этом месте. Мы экскурсоводы не верим в официальную точку зрения. Но если Следственная комиссия примет эту версию, то мы будем придерживаться ее.

Молодой человек не стал слушать экскурсовода до конца и вышел на улицу. Там он достал из кармана куртки фотоаппарат и, пройдя всю территорию, запечатлел: Иконную лавку, памятник Николаю II, Храм святителя Николая, памятник Царские дети, Храм Святых Царственных Страстотерпцев, Поклонный крест. Храм праведного Иова Многострадального, Храм в честь иконы Божией Матери Державной, Храм преподобного Серафима Саровского, памятник Аликс, Храм преподобного Сергия Радонежского, беседку для отдыха, остатки открытой шахты и колокольню.

Все еще захваченный мыслями о Романовых Матвей вернулся к памятнику царским детям, заглянул в их глаза и, ощущая в горле трудный ком, тихо сказал:

— Простите нас.

Раньше трагедия семьи Романовых не трогала сердце молодого человека, теперь же она стала ему близкой и родной. В тот день душа Матвея разорвалась надвое, ему даже захотелось расплакаться, как когда-то в детстве. Васильев долго не мог помириться с дорогой и горькой утратой. Он не мог вспоминать и думать о гибели царской семьи без содрогания. Тогда от нахлынувших чувств он пережил растерянность перед стремительностью времени и невозможностью вернуть хотя бы на одно мгновение ставших дорогими ему Романовых.

Повесть Платон и Дарья

Пролог

Над зубчатым лесом поднялось расплавленное солнце. Оно встало еще низко, но уже установилась непереносимая жара. С самого утра солнце палило безжалостно. По синему небу ползли обтрепанные ветром редкие, совсем небольшие тучки. Воздух наполнился нестерпимым зноем, дальний лес окутало сизой дымкой. Асфальт и лес покрылись тонким слоем пыли из-за того, что давно не было дождей.

Автомобиль с Платоном и Павлом Перелыгиными стремительно летел по почти пустой грунтовой дороге, свившейся серпантином среди зеленых холмов, оставляя за собой длинный шлейф серой пыли. Яркие солнечные лучи светили сквозь пыльное стекло, ослепляя глаза отца и сына. Мимо проносились села, поля, леса, реки и мосты. Все краски природы врывались в раскрытое окно автомобиля. Лето было в самом разгаре.

Когда Павел увидел рядом с дорогой зеленое поле, он невольно воскликнул:

— Смотри, отец, какая яркая трава. Я ничего подобного не видел.

— Да, очень зеленая трава, — подавив вздох, согласился отец.

Трава действительно была невероятно сочной, но Платон видел перед своими глазами совсем иную картину — свою прошлую жизнь в Старом Хуторе.

Прошло почти полвека, после того как Платон покинул родные места и он помнил каждое дерево, каждый поворот дороги. Старик заметил, что у самого края дороги стояла старая поникшая липа, которую двумя руками не обхватишь. Пустой ствол развалился пополам, а засохшие верхушки дерева склонились к самой земле. Раньше под ее широкой кроной скрывались от жарких лучей солнца.

“И у деревьев как у людей: рождение, молодость, старость”, — подумал Платон.

До Старого Хутора осталось рукой подать. Справа поле, а за ним лес, в который Платон с отцом ходил в молодости на охоту. Здесь один раз его отец упустил целое стадо кабанов. Это случилось после нескольких часов ожидания в засаде, когда из кустов выскочил кабан, Семен Алексеевич выстрелил и промахнулся, а затем на поляну вдруг выскочили еще несколько кабанов, преследуемые собаками. Пока растерянный Семен перезаряжал свое ружье, лесные животные, проскочив мимо его, исчезли в густом лесу. Собаки устремились за ними, но вскоре вернулись обратно и недовольно заскулили.

Отец тогда растерянно развел руками:

— Целое стадо пробежало, а я с пустыми руками остался. Ты в хуторе никому не говори — засмеют.

Слева пролетела старая каменная гряда. Раньше на этом месте добывали природный камень для строительства церкви в Старом Хуторе. Отец рассказывал, как над ним однажды подшутили казаки, когда он уснул на телеге с камнями по дороге от каменной гряды к хутору — они развернули его лошадь с телегой в обратную сторону. После того как отец проснулся, он сразу же погнал свою лошадь к хутору, как ему думалось, но смех попавших навстречу казаков с нагруженными телегами, привел его в замешательство.

— Ты, зачем паря камни в каменоломню везешь? — спросили казаки и дружно загоготали.

Жара томила. Воспоминания о родителях кольнули сердце как иголками. Острая боль не проходила. Павел заметил, что отец переменился в лице. Стало особенно заметно, что бывалый казак заметно постарел и поседел.

— Что с тобой, тебе плохо?

Платон Семенович, проговорил, побледнев:

— Останови автомобиль, я отдышусь.

Автомобиль съехал на обочину дороги. Платон открыл дверцу, поставил ноги на землю и уронил седую голову на грудь.

В это время тренний зной беспощадно палил землю. Жара — будто пламя пышет. Высоко в небе ласточки острыми крыльями рисовали необыкновенные узоры.

Павел вышел из автомобиля, подошел к отцу и дрогнувшим голосом промолвил:

— Первый раз тебя таким вижу.

Платон Семенович медленно поднялся с места:

— Значит-редко видимся. Передохнем немного, а то мне что-то грудь сдавило.

Вдруг он покачнулся, сын, подхватив его под руку, участливо спросил:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Отец взволновано поглядел на сына:

— Павел, мне было чуть больше двадцати лет, когда я потерял своих родных. Как я скучаю о них, если бы ты знал. Хоть бы один день, хоть бы один час побыть с ними. Я почти уже не помню их лица. У меня не сохранилось ни одной их фотографии.

— Ты мне говорил об этом. Но ты мне почти ничего не рассказывал о своих родителях, поэтому я мало что о них знаю.

— А ты не очень интересовался ими, Павел, — в голосе отца прозвучала легкая обида.

— Справедливое замечание, но все-таки расскажи как-нибудь мне о них. Я только знаю, что ты их рано потерял. Извини, но так получилось: ты мне ничего не рассказывал, а я ни о чем не спрашивал тебя.

Платон Семенович едва заметно улыбнулся:

— Поехали, мне уже лучше стало.

— Когда вернемся домой, сходи в поликлинику, — твердо попросил Павел.

В десять утра автомобиль выскочил на плоскогорье. В середине лощины раскинулось заново отстроенное село. Людей на улице почти не было видно — попрятались от жары. На горе высилась серая церковь, построенная в позднем классическом стиле. Вернее, то, что от нее осталось. Теперь в ней размещался, склад. Рядом с ней из-под земли бил незамерзающий прозрачный родник, звонко убегавший вниз по глубокому оврагу. Родник пробился сразу же после того, как на купол установили крест.

Далее виднелись остатки Старого Хутора. Взору отца и сына предстали несколько разбитых срубов и одинокий столб от ворот Чернавиных. Обугленные остатки домов и стропил говорили о прокатившейся здесь Гражданской войне. А там, где раньше были поля казаков, теперь росла колхозная пшеница. Желтое поле разделяла пополам грунтовая дорога, уходящая далеко за горизонт. Между лесом и хутором протекала узкая река, где на высоком берегу высился грациозный серо-белый утес. Он был красив и загадочен.

— Здесь остановись, Павел, — приглушенно попросил отец и, прищурив глаза, посмотрел на плоскогорье, словно что-то припоминая.

Скрипнули тормоза, Перелыгины вышли из автомобиля. Горячий ветер принес горький запах полыни, в воздух поднялось белое облако из одуванчиков. От жары тело Платона отяжелело.

Встав лицом к поруганной церкви, отец, перекрестившись, возвысил голос:

— Простите меня, братцы. Я вас всех помню, никогда не забуду. Вы настоящими были казаками.

Павел удивленно спросил отца:

— Какие казаки, отец? Ты мне ничего об этом не рассказывал.

— Не рассказывал, значит, так нужно было. Меньше знаешь — лучше спать будешь. Принеси-ка мне сверток из автомобиля, — понизил голос отец.

Павел принес длинный сверток. Старик развернул его, достал старую шашку с потертой рукоятью и серую поношенную папаху, которую тут же натянул на голову Павла.

— Повторяй за мной слова казачьей присяги. Я, Перелыгин Павел Платонович, клянусь честью казака перед Богом…верно служить, не щадя живота своего до последней капли крови…обещаю быть честным, храбрым, и не нарушать своей клятвы…в чем мне поможет мне Бог…

Платон слово в слово повторил за отцом клятву. Отец, протянул шашку, лежащую на его крепких ладонях и строгим голосом, не допускающим никаких возражений, сказал:

— Целуй!

— Я тебя не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

Павел, смутившись, недоуменно уставился на отца, но спорить, не стал. Он взял в руки шашку изумительной работы и прикоснулся губами к отполированному металлу.

— Мы от казаков повелись, Павел. По казачьей традиции я должен передать тебе свою шашку, — сказал отец.

— Хорошо, — растерянно произнес Павел.

— Теперь ты стал казаком. Я все же надеюсь, что когда-нибудь еще возродится казачество. Потому что дух казачий не может погибнуть. Только будет ли оно таким, каким было? Если я не доживу до этого времени — ты доживешь, — сказал отец и немного помолчав, тихо добавил, — Принеси крест и лопату из багажника.

Павел вытащил из автомобиля лопату, деревянный крест с мраморной табличкой и медленно прочитал:

— Казакам, отдавшим жизнь за веру и отечество. Мне кажется, девиз звучал иначе: За веру, за царя и отечество.

— Увы, казаки за царя сражаться не стали.

Они установили крест и обложили его камнями.

— Деревянный — сгниет быстро.

— Если устоит — ты заменишь, — старый казак вытер пот со лба ладонью. — Спите спокойно казаки. Поехали на утес, Павел.

Автомобиль проскочил через новое село и остановился на крутом берегу реки, где сплелся ковер из засохших ромашек. Трава на утесе почти выгорела от долгой засухи. Отец с сыном, хлопнув дверьми, вышли из автомобиля.

— Какая красота, отец! — с нескрываемым восхищением сказал Павел, стоя на утесе.

— На реке вся жизнь казаков прошла. Молодежь любила коротать часы на утесе. Иногда здесь часами просиживали до самого рассвета.

— Как же здесь хорошо.

— Почти пятьдесят лет прошло, а все осталось, как было. И эти две сосны на утесе тоже росли. Только этой беседки не было — произнес отец и с сожалением добавил — Но здесь нет главного. Нет казачьего хутора и нет казаков, которые тут жили.

Он провел рукой по шершавому стволу дерева.

— Выросли барышни — даже не узнаешь. Пойдем к реке, умоемся после дороги.

— Пошли.

— Иди впереди, я за тобой тихонечко пойду.

Старик осторожно спустился к реке и остановился на самом краю берега. Вода не приносила прохлады, она была как парное молоко. Тихое течение было незаметным. В ровной глади реки как в зеркале отражалось небо и солнце. По гранитным камням утеса мельтешили солнечные блики.

И вдруг перед глазами Платона одна за другой начали вставать картины из далекой юности. За несколько секунд одним мигом пролетела прошлая жизнь в Старом Хуторе. Ему вспомнились голосистые девки, чубатые молодцы, бородатые деды и, конечно же, его любимая Дарья. Ее образ то и дело всплывал перед думным взором казака. Она явилась ему настолько явственно, что он даже вскрикнул:

— Дарья!

— Какая Дарья? — Павел опять недоуменно поглядел на отца.

Платон Семенович достал из кармана письмо, подал Павлу:

— Я тебе ничего не мог сказать раньше. Дарья была моей первой женой. Я не смог вытравить память о ней. Прочитай письмо, я очки дома оставил.

Павел вслух прочитал короткое письмо:

— “Здравствуй дорогой, Платон! Я тебя всю жизнь искала и только совсем недавно нашла тебя на Урале, чему несказанно обрадовалась. Наша жизнь друг без друга прошла быстро. Пятьдесят лет пролетели одним мигом.

Когда ты меня отправил со станции Мысовой, я еще долго болела и пришла в себя только во Владивостоке, куда санитарный поезд пришел из-за переполненности госпиталей в Чите.

Во Владивостоке меня охватил дикий ужас, когда я поняла, что мы можем больше никогда не увидеться. Если бы ты знал, как я плакала, оказавшись на берегу Тихого океана. Возвратиться в Читу я уже не смогла. Проклятая Гражданская война навсегда разлучила нас с тобой. Я часто вспоминаю то время. Как мы смогли выжить — до сих пор не понимаю.

Я долгое время ждала тебя во Владивостоке, потому что всем сердцем чувствовала, что ты остался жив, а потом уехала через Корею в Китай, где работала на текстильной фабрике, а затем в Австралию. И здесь в настоящее время проживаю в казачьей общине.

Мне очень хочется, чтобы мы с тобой встретились. Эта встреча очень важна для нас обоих. Надеюсь, что ты мне ответишь. Я буду каждый день ждать твоей вести…”

— Как мы смогли выжить, — повторил вслух Платон слова Дарьи, а про себя промолвил:

– “Прости меня Дарья, но судьба обвенчала меня с другой женщиной. Мне очень жаль, что ты тогда не нашлась в Чите. Я рад, что ты помнишь обо мне в чужой стране. Возвращайся скорей на родину”.

Ветер угнал за горизонт последние тучки. Сквозь нежно-зеленую хвою сияло июльское солнце. Высоко в безоблачном небе парил коршун, высматривая себе добычу. Вдруг к нему подлетел черный ворон и стал яростно нападать на него. Он бил его крыльями, когтями, клювом. Ворон защищал свой выводок, который находился на крупных ветвях огромного тополя. Но вот коршун, плавно спланировал вниз, пролетел немного вперед, потом камнем кинулся к дереву, схватил когтями на верхушке тополя маленького вороненка и исчез с ним в темном лесу, растворившись среди деревьев.

— Отец, прошел всего лишь год, как умерла мама. Я не хочу, чтобы ты встретился с Дарьей. Память о матери мне очень дорога. Ты должен помнить о ней. Вы с ней встретились в госпитале во время гражданской войны. Она выходила тебя и спасла от смерти, — запинаясь и с жаром проговорил сын.

— Елизавета мне дорога, Павел, но с Дарьей почти пятьдесят лет назад мы обвенчались в церкви. Ты должен понять меня. На Земле живет женщина, которую я сильно любил. Я все время испытывал невыносимую тоску по ней. Иногда хотелось даже кричать в пустоту, — тихо, но внятно сказал отец.

— Давай пока оставим в стороне этот вопрос, — робко предложил Павел.

— Хорошо, — подавив вздох, согласился отец и спросил, не отрывая глаз от реки, — Может быть, покушаем?

— Я сейчас что-нибудь приготовлю, — поспешно отозвался сын.

Павел быстро соорудил возле беседки столик, выложив на него разнообразные продукты и бутылку водки. Отец наполнил водкой два небольших граненых стаканчика.

— Давай помянем добром братьев казаков.

И они, не чокаясь, выпили до дна. Платон нарвал возле беседки белых ромашек и бережно положил на камень, где они часто сидели с Дарьей. Потом Платон Семенович вдруг выпрямился и начал читать стихи:

Эти дни не могут повторяться, -

Юность не вернется никогда.

И туманнее, и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее и глуше и ровней.

— Кто автор этих слов? — заинтересовано спросил Павел.

— Донской казак Николай Туроверов. Это Дарья в письме прислала, — громко промолвил отец, прислонившись к шершавому затертому стволу старой сосны.

И тихо добавил: — Через месяц она в Ленинград приезжает.

— А что произошло с вами, отец?

Небо по-прежнему было чистым — ни одного облачка. Оно прямо сияло своей глубинной чистотой. Из голубой бездны яркое солнышко заливало жаром сухую землю. Оно поднялось высоко и жгло так нестерпимо, что даже тень под деревом не спасала от жары. Подувший ветер не принес прохлады. Жар повис над развалинами хутора.

***

В Старом Хуторе ночи укоротились, дни удлинились и замелькали неприметно. На деревьях распустились листочки, в прошлогодней траве просочилась зелень. Было безветренно, стояла тихая утренняя синь. Небо на востоке загорелось бледной утренней зарей. По небу неслись редкие пухлые облака. И хотя Старый Хутор утонул в лощине, но по дыму из труб можно было догадаться о том, что здесь стоят хаты.

Полосатым утром в хуторе стали готовиться к завтраку. Казаки и казачки топили печи, шли к коням на конный двор, доили коров, готовили рыбу или мясо, засыпали в чугунки картошку, резали вермишель из раскатанного теста.

Позавтракав, Никифор Шутемов, Семен Перелыгин, Иван Чернавин и Прохор Селенин взяли запасы еды, запрягли коней в широкую телегу и сумрачной, тихой дорогой двинулись в лес, чтобы поохотиться на кабанов. За плечами охотников висели торбы и ружья. Следом двигалась стая охотничьих собак.

Дорога кончилась, впереди темной стеной встал хвойный лес. Охотники вошли в тихое, лесное царство. Вокруг стояла оглушительная тишина. Угрюмый лес молчал, будто хороня какую-то тайну. И на первый взгляд могло показаться, что в сонном лесу не было ни зверей, ни птиц: не крякнет утка и не закричит глухарь. Но это было обманчивое впечатление, потому что многие птицы и звери находили себе здесь пристанище и пищу.

В лесу повис серый сумрак. Небо над казаками светилось узкой щелью. Нельзя было угадать, в какой стороне вставало или садилось солнце. Лес становился все глуше и безмолвней. Мертвая тишина навевала тоскливое настроение.

Кони тащились без понуканий. На лесной тропе с трудом умещалась одна телега. Колеса все время подпрыгивали на кочках. Разлапистые ветви свисали так, что иногда казаки задевали их своими папахами и зеленые иголки валились им за шиворот. Кое-где приходилось останавливаться, чтобы вываливаться из телеги и освободить тропу от валежника.

Кони быстро выбились из сил, пока казаки добрались до цели.

Углубившись в лес, охотники услышали характерные звуки. Их производили кабаны. Охотники приблизились к поляне, пустили вперед своих собак и, засев в засаду, стали терпеливо дожидаться животных. Собаки кинулись в глубину леса. По настойчивому, разноголосому лаю, охотники поняли, что собаки обнаружили зверя. Обойдя диких свиней с наветренной стороны, они погнали лесных животных прямо на охотников.

Но кабаны, словно что-то почувствовав, остановились на самом краю поляны. Они подняли кверху тупые носы и, насторожив уши, стали усиленно нюхать воздух. Затем лесные животные, как по команде бросились бежать в глубь леса, чтобы покинуть опасное место. Однако несколько кабанов через поляну кинулись в сторону охотников. Селенин, вскинув ружье, выстрелил в голову зверя. Дикая свинья, резко мотнув головой, отскочила в сторону и свалилась с ног. Выстрел Семена тоже оказался удачным. Другие охотники оказались менее удачливыми, поэтому многим кабанам удалось уйти живыми и невредимыми.

Низкое солнце склонилось за стройные сосны. Охота закончилась. Казаки, закинув тяжелые туши на телеги, направили коней к заброшенной избушке лесника. Вдруг, недалеко от места предполагаемого ночлега послышался короткий рев.

— Это медведь ревет, — тихо промолвил Селенин.

— Тебе видней, ты же старый охотник.

— Смотрите — попадетесь медведю, — шутливо предупредил Семен.

— Вот охотники — медведя испугались! — притворно изумился Шутемов.

— А если добудем медведя, как делить будем шкуру?

— Пока медведь не убит, нечего и шкуру делить, — отмахнулся атаман и замедленно добавил:

— По утру пойдем охотиться, а пока заночуем в старой избушке.

Уже в серых сумерках охотники добрались до места назначения. Избушка, сложенная из толстых бревен по самые окна, утонула в земле. Кое-как раскрыв дверь, они сложили внутри свои вещи и занялись кто чем. Одни казаки взялись разделывать тяжелые туши диких свиней, другие натаскали дров из сухостоя и задали корма коням.

Вскоре между двумя соснами загорелся яркий костер. Легкий ветер, раздувая пламя, не давал затухнуть костру. Иногда он постреливал угольками и распространял пахучий смолистый дымок. Горячий воздух исказил очертания деревьев. Они шевелились как живые.

Когда угли нагорели, на жаркий огонь повесили небольшие куски мяса и котел с водой. Кипяток, бурно кипя, стучал металлической крышкой. Запеченное на огне мясо и чай на духмяных травах получились превосходными.

Ужинали в теплой избушке, срубленной на века из добротных толстых бревен при зажженной лампе. Она часто мигала от духоты и копоти. Треснутое стекло покрылось тонким слоем сажи. Все разговоры на время прекратились. Лишь иногда кто-нибудь произносил шутливые фразы.

После того как ужин закончился, полились охотничьи истории. С кем что случилось, и кто что видел. А рассказывать было, о чем. Охота для казаков была не только забавой, добычей пропитания, но и опасным занятием.

— Однажды мы с Платоном пошли охотиться на кабанов. Засели в засаду и стали ждать, когда собаки выгонят диких свиней. Сидим, ждем и вдруг из кустов на поляну выскочил кабан, — повествовал Семен Перелыгин — я выстрелил да промазал.

Казак хитро улыбнулся.

— И тут выскочила целая стая диких свиней, а у меня ружье не заряжено.

— Эх, горе-охотник — целое стадо упустил.

— Самому обидно было!

— Как-то осенью мы с Никитиным отправились охотиться на косуль, — подхватил охотничьи байки Селенин. — Они выскочили на нас неожиданно. Никитин вскочил, встал во весь рост, выстрелил и смазал. Тогда животное с ходу налетело на него, сбило с ног и начало топтать копытами. Если бы я не застрелил ее, то она втоптала бы его в землю. Я его спас от верной смерти.

— Да всяких опасностей на охоте случается, — раздумчиво проговорил Шутемов. — Почти каждый охотник в хуторе имеет ранения от охоты.

И хотя рассказывались охотничьи байки уже не один раз, но все равно все слушали их как будто впервые.

— Я, наверное, продам свое ружье, — неожиданно сказал Семен.

— Да ты что, Семен, Платон вернется — охотиться будет, — попробовал отговорить Шутемов. — Без охоты не прожить. Человек с древних времен охотится.

— У него душа не лежит к охоте, — отмахнулся Перелыгин.

— А, где сейчас находится твой сын, Семен?

— Лежит в госпитале, — тяжело вздохнув, ответил Перелыгин.

— Вернется — женим на Дарье Чернавиной.

— Да, Платон жених хоть куда.

— Да и Дарья тоже ничего! Будут любоваться всю жизнь друг на друга.

— Только бы война закончилась, — раздумчиво проговорил Семен.

— Закончиться, не будет же она продолжаться вечно.

Надвинулась глухая уральская ночь. В лесу наступила удивительная тишина и спокойствие. Около избушки красными огнями переливались угли. На мглистом небе зачернелись пики безжизненных елок. На небе одна за другой загорелись яркие звезды. На чистое безоблачное небо взошла луна. От луны и от искрящегося воздуха стало совсем светло. Но все же на небе было намного светлее, чем на земле.

Подложив дров в печку, казаки, не раздеваясь, разлеглись на широком топчане. Голоса стали стихать, реплики зазвучали все реже и реже. Вскоре разговоры и вовсе прекратились. Кто-то из казаков попробовал завести новый разговор, но ему уже никто не ответил. Дружный храп известил, что охотники уснули.

Ясная ночь прошла скоротечно. Перед рассветом на небе появилась светлая полоска утренней зари. После этого звезды быстро померкли, и темнота ушла на запад. Затем на востоке взошло негреющее солнце, и по всему горизонту распространился свет. Ворвавшийся в маленькое оконце любопытный, солнечный лучик, разбудил охотников. Казаки поднялись, раздули огонь и, закусив вчерашним мясом, отправились в лес.

Злой ветер как бешеный кидался на деревья, трепал охотников, коней, но через час он успокоился, и в лесу наступила такая тишина, что охотники даже услышали, как под лапой осторожного зверя хрустнула ветка. Кони, тревожно всхрапывая, заводили ушами и боязливо прижались друг к другу. С помощью собак охотники быстро нашли осторожного медведя под корнем поваленного дерева. Собаки, подняв злобный лай, завертелись вокруг озверевшего животного. Рев медведя и лай собак слились в один шум.

Зверь, стоя на задних лапах, отбивался от собак. Одна из собак попав под удар, дико завизжала и отлетела в сторону. Медведь, яростно рыча, подмял под себя другую собаку и мгновенно раздавил ее. Но вот медведь оставил собак в покое и кинулся в сторону охотников. Чернавин навскидку выстрелил. Пуля, пролетев сквозь зеленую хвою, воткнулась в медведя. Грянул второй выстрел Селенина, который смел на своем пути все зеленые иголки. Собаки дружно накинулись на раненого зверя. Возле деревца испуганно заплясали привязанные кони.

— Не стреляйте собак зацепите!

Смертельно раненый медведь, яростно взревев и, собрав последние силы, уже мертвым обрушился на Семена. Казаки мгновенно подскочили к Перелыгину и с большим трудом стащили с него тяжелого зверя. Собаки не успокоившись, бросились терзать огромную тушу медведя. Клочья бурой шерсти разлетелись в разные стороны.

Селенин отогнал собак. Семен тяжело встал на ноги.

— Он же мог меня задрать.

— А ты не задирайся на тех, кто сильнее тебя.

Казаки рассмеялись над шуткой, но Перелыгину было совсем не до смеха.

— Никогда не теряй головы, когда охотишься на медведя, — обмолвился Никифор.

Солнце скрылось из виду, воздух сгустился, из низин потянуло холодом. Охотники сняли шкуру с убитого медведя, потом все сложили, все собрали, и кони зашагали из леса. Казаки остались в восторге от охоты. К вечеру они вернулись в хутор.

***

Летом на Урале все живое пробудилось к жизни. Свежие листья и трава наполнили воздух потрясающим запахом. Дарья вышла из школы, чтобы попрощаться с учениками. Она радовалась, что смогла справиться со школьной работой, и что у нее все получилось. Следом за ней на улицу шумно высыпали дети.

— До свидания, Дарья Ивановна!

— До свидания, дети!

Учеба закончилась, начались летние каникулы. Оставшись одна, девушка, чуть-чуть улыбнувшись, присела на скамью под липой. Медовые запахи цветущих черемух и яблонь заполонили хутор. Все казачьи дворы утонули в белом цвете. Все стихло под утренними лучами яркого солнца.

Чернавина залюбовалась, как по синему небу тихо плыли дымчатые облака. На земле отразились их серые тени. Вдруг одна огромная клубящаяся туча властно накрыла солнце и сквозь разрывы яркие солнечные лучи ударили по хутору. Переливным огнем загорелись стекла хат.

Летние перья солнечных лучей пригрели колени девушки, а вместе с ними раскрытую книгу со стихами Пушкина. Дарья, закрыв глаза, подставила ласковому солнцу смуглое лицо, и оно прикоснулось к нему горячими губами. Легкий ветерок обвеял лицо, шею, плечи. Она благодарно улыбнулась солнцу, ветру и по-девичьи помахала им рукой:

— Здравствуйте!

Вдруг на ветке синичка завела веселую песенку. Дарья встала, протянула к ней руки, но птичка, испуганно вспорхнув с ветки, улетела. Скоро солнце разгорелось так хорошо, что стало приятно сидеть и слушать неуловимые звуки природы. Девичья душа запросилась в синеву неба. Дарья, опустив руку, шумно вздохнула.

Неожиданно нахлынули непрошенные воспоминания. Прошлым летом хутор остался без учителя. В один из первых осенних дней казаки собрали круг и приняли решение, что детей должна учить Дарья Чернавина. Но девушка наотрез отказалась от предложения. Вечером того же дня хуторской атаман пришел к Чернавиным.

— Иван, нам надо учить своих детей и лучше, чем Дарья нам не найти. Поговори с дочкой, может, она согласится учительствовать, — под широкими седыми усами Никифора проскользнула чуть приметная улыбка.

Иван коротко позвал дочь:

— Дарья!

Дочь недовольно вышла к отцу, сдвинув строгие брови к переносице.

— Атаман просит тебя стать учителем в хуторе. Я уверен, что ты справишься дочка, — ласково сказал Иван.

Внутренне он был рад, что жители хутора доверили своих детей его дочери.

— Попробуй, Дарья. Если не получится — не получится. Тогда другой разговор. Мы будем помогать тебе всем, чем сможем, — умоляюще попросил Никифор.

— Хорошо завтра я приду в школу, — отчеканивая каждое слово, ответила Дарья.

Обрадовавшись, Никифор протянул девушке ключи от школы. Дарья, тяжело вздохнув, с неохотой взяла их. Пока она не передумала, Никифор быстро попрощался и ушел.

Ранним утром Дарья отправилась в школу и сразу же окунулась в работу. Целую неделю она днем пропадала в школе, а вечером допоздна готовилась к урокам на следующий день. Дети полюбили Дарью всем сердцем и говорили своим родителям, что она лучше прежнего учителя. Хотя в первый же день довели ее до слез. Дарья задала ученикам задание, но они вместо того, чтобы готовиться, шумели и разговаривали на уроке. Дарья, не выдержав, расплакалась и ушла в комнату учителя. Дети обескуражено замолкли.

Катя Перелыгина хмуро сказала Даниле:

— Попроси Дарью Ивановну вернуться в класс, скажи, что мы больше не будем, так себя вести.

Когда младший брат вошел в комнату учителя, сестра сидела за столом, прикрыв заплаканное лицо ладонями. Данила, смутившись, суетливо пробормотал:

— Тебя просят вернуться в класс. Сказали, что больше не будут шуметь.

— Иди, Данила. Я сейчас приду.

Нахлынувшие воспоминания перебил звонкий цокот копыт. Дарья сидела на скамье тихая и грустная. Ветер шумно перелистал страницы потрепанной книги. Дарья подняла голову и увидела Никифора верхом на коне.

— Здорово дневали, Дарья! — поздоровался атаман и поинтересовался. — Как у тебя идут дела?

Нестерпимо синие глаза Дарьи широко распахнулись:

— Слава Богу, Никифор Евсеевич. Все хорошо идет.

— Спасибо, казачка, за твою работу. Завтра в школу казаки придут делать ремонт.

Дарья улыбнулась, показав белые ровные зубы.

— И вам спасибо, Никифор Евсеевич, за вашу заботу о хуторе.

— Держи письмо от Платона, только что привез.

Девушка, мигом вскочив с места, схватила тонкими пальцами долгожданное письмо.

— Спасибо!

По губам девушки снова расползлась приятная улыбка. Атаман ответно улыбнулся. Дарью в хуторе любили. Всегда веселая она всюду вносила тихую радость. Ее красивые глаза действовали на казаков успокаивающе. Никто не мог отвести своих глаз от ее прямого чистого взгляда. Каждый норовил сказать ей что-нибудь приятное и хорошее. Не было казака раз увидевшего и не полюбившего девушку. Видя ее, молодые казаки невольно таили дыхание, а старики, глядевшие на мир грустными глазами, вдруг становились радостными.

Никифор, сдерживая нетерпеливого коня, проехал к церкви, а Чернавина, чуть не запрыгав от радости, ухватилась за исписанный листок обеими руками. Она раскрыла конверт и чуть вздрагивающими губами стала читать письмо. Счастливая девушка читала и перечитывала его бесконечно. Дарье даже почудился ласковый убаюкивающий голос казака. Письмо Платона было тоскливым и теплым. Простые бесхитростные слова взволновали Дарьино сердце. Оно даже забилось по-иному. Она просто не могла оторваться от письма! Девушка долго сидела и, глядя в синее небо, бережно гладила листок.

— Бог даст — увидимся! — беззвучно прошептала Дарья.

Ветер принес от церкви приглушенный голос Прохора Селенина:

— Никифор, сходим к Чернавиным, хочу сосватать Дарью за своего сына.

— Да ты что с ума сошел! — раздраженно бросил Никифор — Поздно ты спохватился. Ее сердце занято другим. Она уже Платона полюбила. Это весь хутор знает.

— Но Дарье сватов никто не присылал, — вкрадчиво обмолвился Прохор.

— Не пойду и тебе не советую, — донес ветер ответ Шутемова.

Дарья, улыбнувшись, сложила письмо, пахнущее лекарствами, и убрала его в карман. Платон ей действительно нравился. Он был стройным, широкоплечим, с русыми волосами и с серыми глазами. Дарья любила его сильные руки, его честный, чистый взгляд и широкую улыбку. Ее радовали задор и живость казака. Впрочем, Дарья тоже уже вся заневестилась. Она ему ни в чем не уступала.

Вдруг девушка услышала чьи-то приближающиеся шаги. Она обернулась на шум шагов и увидела подходящего сына местного купца Банникова. Федор остановился вблизи.

— Мы сегодня покидаем хутор. Отец просит, чтобы вы забрали в школу книги из нашего дома.

— Передай, что я сейчас приду с ребятами, — с живостью ответила Дарья.

Девушка вместе с детьми пришла к двухэтажному дому купца с колоннами и с парадным крыльцом на церковную площадь. Во дворе стояли три груженые разным скарбом подводы, две пролетки и немногочисленные жители хутора. Анисим, встретив Дарью на крыльце, шутливо поклонился:

— Проходите в дом.

На первом этаже стояли два больших шкафа для книг. На позлащенных переплетах играло солнце, пахло книжной затхлостью.

Купец густо пробасил:

— Забирай, Дарья, книги. Для них не нашлось места на телеге. Пусть их дети читают

Дарья взглянула и обомлела — она таких книг в глаза не видела. Даже ничего не понимающий в этом человек сразу бы понял, что это достаточно дорогие книги, потому что все они были в добротном переплете. Каких только книг тут не было. В одном шкафу стояли: Пушкин, Толстой, Лермонтов, Ломоносов, Тургенев, Давыдов. В другом шкафу расположились: Жуковский, Баратынский, Соллогуб, Гончаров, Полежаев. И многие другие русские поэты, и писатели, которых Дарья не успела отметить.

— Спасибо вам, Анисим Гаврилович, за книги. Дети очень будут рады: школа не имеет своей библиотеки. Будем рады снова увидеть вас в хуторе. Счастливого вам пути, — сказала Дарья.

— Спасибо, Дарья! Бог даст — увидимся, — в голосе купца прозвучала робкая надежда.

Дети радостно понесли книги в школу. Семья купца, уселась на гужевой транспорт. Анисим начал выводить подводы со двора.

Жители разноголосо закричали:

— Прощай, Анисим.

— Скатертью дорога! Пускай убирается ко всем чертям!

— Куда бежит если вся Россия в огне.

Короткий обоз вышел за хутор. За телегами потянулся шлейф пыли. Вскоре они пропали из виду. Толпа с шумом и говором хлынула со двора. Люди разошлись по хатам, и хутор затих, будто перед бурей.

Когда Дарья пришла домой, то она увидела, что кошка Лиска с черно-белой шерстью держит в своей пасти серого воробья. Девушка мгновенно подскочила к ней, освободила маленькую птичку из ее острых зубов и выпустила воробья в полураскрытое окно, откуда врывался в ее комнату свежий, чистый воздух. Счастливый воробей, сделал круг перед окном, что-то радостно прочирикал и улетел в растревоженный мир.

— Передай Платону, что я его очень жду! — прошептала вслед спасенной птичке Дарья.

Она вытащила благословенное письмо, поцеловала и снова прочитав, прижала к груди. Внутри нее все ликовало. Скоро они с Платоном будут вместе.

Ее ни разу не целованные губы, страстно прошептали:

— Приезжай скорей, казак! Я очень жду тебя!

Вечером она пришла на утес и долго смотрела в речную воду и на покрытые лесом берега. Ей так захотелось увидеть своего казака, что она неожиданно заплакала.

— Хоть бы разочек его увидеть! — заломила в тоске руки девушка.

Глубокое чувство день ото дня все сильнее и сильнее захватывало душу девушки. Еще недавно она была совершенно спокойна. С сегодняшнего же дня девушка уже не могла обходиться без него ни одного часа. Отныне Дарья каждый день засыпала, а утром просыпалась с одним и тем же именем на губах. И это имя было Платон.

***

Платон Перелыгин получил довольно опасное ранение. Пуля прошла с жизненно важным органом, рядом с сердцем. Только чудом ему удалось выжить. Какое-то время он даже находился между жизнью и смертью. В его теле все время лихорадочно скакала температура. Кризис миновал только на третий день, но перед тем как ему очнуться, ему почудился родной голос Дарьи. Она, как будто вживую появилась рядом с ним. На этом фоне Перелыгин открыл глаза. Лежа в чистой постели, Платон утомленным взглядом окинул длинную переполненную ранеными казаками палату, потолок, стены. Кругом белели повязки с красными пятнами крови. Кто-то кричал от боли и, превозмогая боль, тихо сквозь зубы матерился. А кто-то метался в бреду и хрипел.

Воздух, настоянный на дурманящей смеси лекарств, гниющих ран и человеческой крови, не смотря на открытые форточки, был спертым, не выветривался. У Платона кружилась голова, а в висках невыносимо стучала горячая кровь. При этом его глаза были такими же мутными, как и разворачивающийся за окном рассвет.

Перелыгин не знал где он и что с ним. Он словно только что появился на свет. Платон ощупал себя, кровать, осмотрелся вокруг. Прошла минута другая, и вдруг прорезался чей-то голос.

— Где я, — тихо спросил Платон.

Сестра в сером платье с красным крестом на груди склонилась над ним. Он увидел над собой красивое девичье лицо.

— Очнулся? В госпитале ты, — грудным голосом сказала она. — Ранили тебя. Можешь идти?

— Смогу.

В этот миг память казака мгновенно прояснилась, и в голове всплыли разрозненные картины последнего боя. Он взглянул на сестру милосердия и вздрогнул. Она сильно была похожа на его Дарью.

— Идите за мной, я вас перевяжу.

Платон проследовал за сестрой милосердия. Госпиталь блестел чистотой, все было вымыто и отдраено. В перевязочном кабинете сестра начала потихоньку разматывать окровавленные бинты. В эту секунду сосредоточенные глаза девушки смотрели строго и твердо. И хотя она делала это очень осторожно, Платон то и дело вскрикивал от боли. Чтобы не кричать от боли, казак крепко стиснул челюсти, но тихий стон все равно прорывался сквозь плотно стиснутые зубы. С трудом сняв бинт, девушка взяла в руки ланцет, точными движениями вскрыла рану, очистила ее от гноя и чем-то, обработав, стала забинтовывать.

— Как вас зовут?

— Елизавета.

— Мне лечиться долго придется?

— Доктор сказал, что до конца лета пробудете, — ответила девушка и отложила историю болезни в аккуратную стопку.

После перевязки сестра отвела казака в столовую, где Перелыгин пообедал и вернулся обратно в палату. А там совсем дышать нечем. Кто-то наглухо запечатал окна. Платон распахнул форточку и в палату ворвался живительный воздух. Перелыгин остался стоять у раскрытого окна. Сквозь серые, тонкие шторы в палату пробились яркие солнечные лучи, от которых в сердце казака вспыхнула новая жизнь. Она бодрящими токами прошла по всему телу, и его самочувствие резко улучшилось.

В полдень Платон вышел из госпиталя, и едва не захлебнулся от свежего воздуха. Он пьянил как хорошее, многолетнее вино. Хотелось широко расправить грудь, глубоко вдохнуть, но из-за ранения внутри нестерпимо ныло, а в глазах мерк свет. Но все же казаку было радостно, что ему удалось избежать смерти и что он снова сможет увидеть своих родных и свою любимую Дарью.

Платон одиноко побродил по зеленым дорожкам госпиталя. Возвращаться в пропахшее лекарствами и душное помещение ему не хотелось, но другого выбора не было. Когда казак вернулся в палату, она гудела как пчелиный улей. На кроватях стояли, сидели серые беспокойные фигуры казаков. В коридоре неразборчиво и тревожно кричали. Кто-то, вскочив на кровать, как безумный махал в воздухе кулаками. Слышались тяжелые хрипы, стоны и ругательства.

— Что происходит? По какому случаю шум?

— Вспомнили царскую семью. Сегодня годовщина их гибели.

Надо отметить, что, когда началась европейская война Романова и ее дочери делали все, что от них зависело, чтобы спасти наибольшее количество раненых и больных. Для этого Александра Федоровна, Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна окончили фельдшерские курсы княжны Гедройц, и стали служить в госпитале простыми сестрами милосердия. Нужно было иметь чистые сердца и души, чтобы отважиться на такой благородный поступок. Такими качествами могут обладать только глубоко верующие люди. А именно такими и были Романовы. Но их доброе дело не ограничивалось лишь этим. Царская семья жертвовала личные сбережения на содержание лазаретов, госпиталей и санитарных поездов.

Вместе с этим Александра Федоровна, проявив хорошие, организаторские способности, сумела организовать работу свыше восьмидесяти лазаретов и госпиталей. В то же время она создала двадцать санитарных поездов, которые ежедневно вывозили с западного фронта тысячи раненых солдат и офицеров. В добром деле Александра Федоровна показала себя прекрасным руководителем, а вместе с великими княжнами еще и способной сестрой милосердия. Романовы участвовали в самых сложных операциях, помогая хирургам оперировать и чистить раны от гноя. Они не гнушались никакой работы, и всякое дело исполняли с особым усердием. Им несколько раз делалось плохо от дурно пахнущих лекарств и страшных гнилых ран. Однажды одна из великих княжон в обморок упала. Но, несмотря ни на что, они продолжили самоотверженно присутствовать на операциях.

После тяжелых операций государыня как могла, утешала раненых за их жен и матерей. За тех же, кто умирал на ее руках, она молилась на их могилах и спасала их души своими горькими слезами. И хотя великие княжны были царских кровей, но, по сути, это были самые обыкновенные девушки. Романовы спасли жизнь многим солдатам и офицерам. В порыве добрых чувств Романовы отдали под госпитали даже дворцы, расположенные в Царском Селе, Павловске, Красном Селе и Гатчине.

Через короткое время общий суматошный крик стих. Все успокоились, остались только следы былого раздражения. Полилась тихая спокойная речь.

— В Царском Селе у меня великая княжна Ольга Николаевна присутствовала на операции.

— У меня же Татьяна Николаевна была.

— А меня сама государыня помогала оперировать.

— С ними и боль не боль была.

Неожиданно разговор принял совсем другое направление.

— До чего ж довел Россию Романов.

— Ну не скажи государь правил разумно и правдиво. Разве он устроил эту жизнь? А где чиновники, где генералы были?

— А что теперь будет с Россией?

— Здесь не надо быть пророком, чтобы предсказать, что добром это не кончится. Народ столько лет пребывал под самодержавием, что переполнился лютой ненавистью.

— Рано еще хоронить Россию-матушку.

— Но без царя — не будет и казаков. Нам что уготована одна судьба?

— Ну, ты сказал! Казакам от царей крепко доставалось. Царь Петр, подчиняя себе волю казаков, залил кровью и слезами донскую землю. Казаков вешали, рубили, стреляли, сожгли множество городков. Тогда цари сломили казачью волю, слепили из них слепых воинов.

— Они забыли, что казак, это, прежде всего воля.

— А сколько кровушки казачьей пролилось в восстаниях против царей: Булавин, Разин, Пугачев. Нет такой посуды, чтобы измерить казачью кровь.

— И в то же время цари даровали казакам много благ, наделили хорошими землями. Казаки единственные кому разрешалось не кланяться и не ломать папахи перед царями.

— Землей наделили? А что мы не заслужили ее? Что-то не было желающих бросать родные места, осваивать дикие земли и подвергать себя опасности. Сколько голов мы положили за эти земли и за отечество — не сосчитать.

— Житье собачье, зато слава казачья!

— Не то думаете и, не то говорите казаки. Запомните накрепко мои слова: без царя не будет и казаков. Зачешете потом свои тупые затылки, если они у вас целыми останутся.

— Вот пристал как степной репей.

— Не трусись! Береженого Бог бережет, а казака сабля!

— Да мы и так уже пропали. Нам никогда не простят девятьсот пятого года.

— Если у власти останутся большевики — точно пропадем. Они давно обещали извести нас.

— А причем тут они? Нам Бог завещал жить по-казачьи, а по-другому нам и не жить.

— А может ничего страшного не произойдет? Может, и мы по-новому заживем?

— Не думаю, что нам солнышко будет по-другому светить.

Постепенно разговор сошел на нет. Раненые занялись кто чем. Одни играли в шашки, в карты, травили анекдоты или просто лежали на кровати, уставившись отрешенными глазами в белый потолок. Другие чинили одежду, обувь, стриглись, брились, писали письма. Картина была самая мирная, если бы не перебинтованные раны и кровь на бинтах. Это быстро напоминало о проходившей на Урале гражданской войне.

Платону ничего не хотелось делать, тянуло просто лечь на больничную койку и забыться. Но вдруг ему подумалось, что неплохо было бы написать письма своим родителям и Дарье Чернавиной. Извелись, наверное, они, не получая от него никаких вестей.

— У тебя нет пера, чернил и бумаги? — спросил он соседа.

— Зачем тебе?

— Письма хочу написать.

Сосед вытащил из прикроватной тумбочки все, что Платон спросил и казак, обмакнув перо в чернильницу, начал писать письма. И хотя он старательно выводил строчки, но они все равно выходили кособокими.

На написание писем у Перелыгина ушло много времени. Приходилось долго раздумывать над каждым словом и предложением. Платону хотелось, чтобы письма получились яркими и теплыми.

Перелыгин отложил ручку в сторону и пробежал глазами по тексту письма к Дарье:

“Здравствуй, дорогая Дарья! Я получил ранение, но ты ни о чем не беспокойся, потому что все уже позади. Сейчас я чувствую себя намного лучше. Однако до конца лета все же придется провести время в госпитале. После излечения меня командируют домой для восстановления здоровья. Я извещу тебя о примерной дате отъезда и приезда.

Мне очень хочется тебя увидеть…”

Когда Платон закончил перечитывать письмо к Дарье, перед его глазами всплыло ее печальное лицо. Ему вспомнился последний день перед его отъездом из Старого Хутора. Погода в тот денек стояла тихая, теплая, поэтому молодые люди несколько часов провели на реке под тенистым утесом. Чуть приподнятый, мелодичный голос девушки тогда звучал спокойно. Это придавало особый блеск ее словам. При вспоминании любимого образа девушки Платона невольно повлекло в родной хутор. Как день без солнышка прожить не может, так и Перелыгин без милой жить не мог. Стосковался казак по Дарье, о чем он и писал в своем письме к ней. И хотя между ними никогда не было произнесено ни одного слова о любви, но они и без всяких слов знали, что очень любят друг друга.

“Скорей бы увидеть милый лик девушки”, — с нежностью и отчаянием подумал Платон.

Вечером все процедуры и обходы закончились, больничные шумы стихли, в затененных палатах установилась тишина.

Когда больные и раненые занялись своими нехитрыми делами, Перелыгин взял в руки книгу Льва Толстого в дешевом народном издании и с упоением начал читать увлекательную повесть “Казаки”.

Прошло несколько недель. То один, то другой казак покидали стены уютного госпиталя. Платон с завистью глядел на излечившихся товарищей. Ему страшно наскучило валяться в палате среди раненых. Нестерпимо хотелось на волю.

— Когда вы меня выпишите? — спросил он однажды лечащего врача.

— Забудьте об этом, вы нуждаетесь в длительном лечении.

В госпитале Перелыгин не один раз вспомнил своего ангела хранителя, который помог ему остаться на этой бренной земле. С каждым днем все живее разгорались его глаза, а на бледных губах казака часто разыгрывалась улыбка светлая как ясный день.

***

Перелыгины и Чернавины уже давно приготовились к венчанию Платона и Дарьи. Они хотели справить такую пышную свадьбу, чтобы о ней в хуторе потом долго толковали. В свадебных хлопотах родители Платона и Дарьи даже крепко подружились. Но от Платона долго не поступало никаких известей, поэтому неотступная тревога начала терзать сердце Дарьи. Каждый день девушка выезжала на дорогу и, бросив поводья на холку лошади, из-под ладони всматривалась вдаль.

В один из осенних дней Дарья Чернавина отправилась на дорогу и, выехав на самый длинный участок дороги, спрыгнула с лошади. Девушка пустила ее пастись, присела на придорожный камень и, заслонив ладонью глаза от солнца и сильного ветра, стала безотрывно смотреть в конец дороги. Прошло полдня, но на дороге не появилось ни одного человека.

– “Где же ты, Платон? Я жду не дождусь тебя”, — тихий вздох тронул губы Дарьи.

По телу девушки пробежала мелкая дрожь. На переносице и возле глаз, обведенными густыми тенями, собрались тоненькие морщинки. На красивом лице Дарьи возникла неизбывная печаль. Казачка тосковала и днем, и ночью, и лила горькие слезы. Целыми днями она предавалась думам о Платоне, и редкую ночь казак не являлся к ней во сне. Казачка берегла свои мысли о любимом казаке как святыню.

Но какая-то неизвестная тоска поселилась в ее душе. С тех пор она стала сдержанной и молчаливой. Скука и печаль полностью завладели девушкой. Не приносили успокоения ни посещение церкви, ни приходившие скоротать время подруги. Горькие мысли совсем утомили девушку. Ими она не хотела делиться даже со своими верными подругами. Дарье недоставало ее любимого казака. Без него ей было как-то скучно и невесело.

Она не находила себе места. Как рыба без воды, так и Дарья не могла жить без своего любимого казака. Она просто изнывала в одиночестве. Девушка бралась за любую работу, лишь бы отойти от печали и невеселых мыслей. Дарья всеми силами пыталась исцелиться от тоски и тревоги, но они так рвали душу, что даже домашняя работа не помогала. От них в голове девушки туманилось, а сердце как будто кипятком обливалось. Исстрадались и мать с отцом, видя, как страдает их дочь.

“Что поделалось с ее любимым казаком?? Почему его до сих пор нет? Быть или не быть ей его невестой? Неужели разлюбил свою казачку? Иль завел себе новую зазнобу?”, — спрашивала сама себя девушка и не находила ответа.

Наступил вечер, на землю опустился сумрак. Расползшийся туман, запутался в зеленой траве. Дарья опять возвращалась в хутор ни с чем. Она ехала, не управляя лошадью. Совсем неожиданно Марта свернула к утесу.

— Ты куда, Марта? Впрочем, давай заедем.

Когда лошадь пришла на берег, Дарья соскочила на землю, подошла к краю обрыва, поглядела вниз, и ей стало страшно. Высота была такой, что можно разбиться насмерть.

“Если ты не вернешься, то мне не жить без тебя,” — мелькнула у нее мысль.

Дарья села на камень, и долгое время сидела без движения. Лошадь устав ждать начала нетерпеливо теребить ее плечо мягкими губами и девушка, очнувшись, сказала ей как человеку:

— Счастье, Марта, что вольная птица сядет туда, куда ей хочется. Поехали домой, Платон сегодня не вернется.

Лошадь согласно закивала головой, Дарья легко запрыгнула в седло и поскакала в хутор. Во дворе девушка соскочила с лошади, запустила ее на конный двор и ушла в хату, где ее уже ждал горячий ужин.

Наскоро поужинав, Дарья помогла матери полоскаться и развешивать на веревках белье. Незадолго до ночи Дарья легла спать. В комнату тихо вошла Анастасия Васильевна.

— Что ты убиваешься зазря? Жив Платон, скоро вернется. Я это чувствую.

— Спасибо, мама. Ты меня успокоила.

После слов матери Дарья засияла радостной надеждой. Грустная и безучастная ко всему дочь немного оживилась.

— Не езди больше на дорогу. Просто жди. Он сам приедет.

— Я бы рада мама быть спокойной, да только меня тревога обуяла.

— Все будет хорошо. Приедет Платон — свадьбу сыграем. Мы вам припасли приданое. В сундуке лежит: столовое, постельное и нижнее белье, да и серебро мы скопили для вас. Отец даже револьвер припас Платону. Негоже казаку быть без оружия. Все готово дочка к вашей свадьбе.

— Давай платье померяем?

— Сейчас принесу.

Мать вышла из комнаты и вернулась со свадебным платьем. Девушку охватило сильное волнение, ее щеки стали пунцовыми. Дарья при помощи Анастасии Васильевны надела красивое платье, подбежала к длинному зеркалу и стала разглядывать себя со всех сторон.

— Ну, как?

— Это платье на тебе очень хорошо глядится дочка. Светлый цвет тебе к лицу.

Настроение девушки заметно улучшилось. Дарья прямо вся заискрилась.

— Какая ты красивая в этом платье!

— Правда?

Дарья действительно в эти минуты выглядела прекрасно.

— Да! Замуж выйдешь за любимого — то-то у тебя будет счастье, то-то будет жизнь.

Мать вдруг вспомнила свою жизнь.

— А у нас никакой свадьбы не было. Иван пришел со своими родителями и с бутылкой. Вот и вся свадьба. Мне всего-то семнадцатый годок шел. Много слез я пролила пока жила со свекровью. Больше года мы вместе прожили. Ничего хорошего я не видела в своей жизни, поэтому отец хочет сыграть громкую свадьбу. Своей не видали — так хоть вашу поглядим.

— Хорошо я постараюсь быть веселой. Лишь бы Платон вернулся! А то без него у меня не будет никакой жизни.

— Он обязательно вернется. Иного и быть не может. Вы же искренно любите друг друга.

— Мама, я не представляю себе другого мужа. Мое сердце нашло единственного, милого казака. Мне другой муж не нужен.

— Ох, дочка! Жизнь длинная — все еще будет у вас. Поживешь на свете, еще натерпишься. Лишь бы не колотил тебя и другую себе не завел.

— Кто Платон? Что ты, мама? Он никогда не посмеет поднять на меня руку. Он очень меня любит.

— Дай Бог!

— Мама, он даже дышать на меня боится! Платон сказал, что всю жизнь будет любить меня, — со страстным увлечением воскликнула Дарья.

— Казаки чего только не скажут, чтобы завоевать сердце казачки.

— Платон другой он не такой как все.

— Может быть, дочка. Молись Божьей Матери она не оставит в беде.

Анастасия Васильевна ушла спать. В сердце девушки появилось праздничное настроение.

Дарья перевела взор на темный лик Божьей Матери на Табынской иконе и, сложив накрест руки, стала читать молитву:

— Наста днесь пресветлый праздник, Пречистая дева, честныя Твоея Табынския иконы, Владычице, яже паче лучей солнечных возсия …

Девушка, не отрывая глаз от лица девы Марии, молилась искренно. Ее слова шли от самого сердца. Она даже чуть прослезилась.

— Матерь Божья, оставь мне Платона живым. Я каждый день буду тебе молиться, и жечь лампаду перед тобой!

Однако лик Божьей Матери остался темным. Хотя издревле широко известно, что существует поверье, что она открывает свой лик избранным людям. Впервые образ Святой Богородицы явился дьякону в шестнадцатом веке в ста верстах от Уфы в селе Табынском. Он возвращался с покоса домой через соляной источник и вдруг услышал чей-то голос. Вначале он подумал, что это ему почудилось, но голос вновь повторился. Осмотревшись по сторонам, дьякон заметил икону, взял ее в руки и с радостью принес в монастырь. С этих пор Табынская икона Божьей Матери стала предметом всеобщего почитания монастырской братии, окрестных жителей и уральских казаков. Она исцеляла, успокаивала, помогала, защищала семью, дом, отчизну.

В восемнадцатом веке во время башкирского бунта монастырь разрушили, и святая икона бесследно пропала. В следующий раз Табынскую икону Божьей Матери на том же месте и на том же камне обнаружили двое башкир. Из ненависти к другой вере один из них начал ее рубить, однако она осталась неповрежденной. Но это не осталось без последствий для обоих башкир. За совершенное кощунство над иконой они тут же ослепли. Но один из них тут же раскаялся в своем поступке и прозрел. Обрадовавшись, башкиры с радостью принесли икону Божьей Матери в село Табынское и рассказали обо всем случившемся жителям. Узнав, про дивное знамение табынцы принесли икону в отстроенный заново монастырь и поместили на самое видное место.

Неожиданно Дарье привиделось, что по щекам Божьей Матери сбежали слезы.

— Что случилось? — опасливо вскликнула девушка.

Дарья подскочила к иконе, посмотрела на нее перепуганными глазами, потом провела по темному лику Божьей Матери рукой, но не почувствовала никакой влаги. Сердце девушки мучительно забилось, к горлу подступили рыданья. Она попыталась всеми силами удержать слезы, но они хлынули из глаз неудержимо.

— Зачем я плачу? Ничего же не случилось. Может это игра света.

Каждый день у Дарьи проходил в тоске и думах, и они все время росли. В воспоминаниях девушки светлым образом вставал тот, кому девушка отдала свое горячее сердце и молодую душу. Дарьино сердце истомилась от безотрадной неизвестности. Неизбывная тоска затуманила ее сердце. День ото дня она становилась сумрачной.

Дарья с утра до вечера стирала, стряпала и ухаживала за животными. Она подолгу сидела у окна, глядя на улицу, ходила из угла в угол в своей светлице, чтобы отвлечься от тяжелых дум. В свободное время девушка стояла на молитвах, но чуть ли не каждую ночь ей снились тяжелые сны. Дарье даже подумала, что они не спроста к ней приходили. Они как будто на что-то ей указывали. Хотя ее сердце всегда чувствовало и беду, и радость, но что предвещало это сейчас, она никак понять не могла.

И все же, несмотря ни на что, она продолжала жить светлыми надеждами на скорую встречу и на счастливую жизнь с любимым человеком. Каждый божий день она вставала на колени перед иконой и зажженными перед ней лампадами и усердно просила Бога, чтобы гражданская война не разрушила ее счастье.

В это время в хуторе царил беззвучный покой.

***

Платон понемногу начал выздоравливать, рана хорошо затянулась, оставалась только краснота на этом месте. но о полном выздоровлении не могло быть и речи.

Утром Перелыгин вставал и делал то, что он делал каждый день: одевался, мылся, брился. Скоро его здоровье улучшилось настолько, что он запросто мог заниматься личными делами. Только по утрам с кровати подниматься было трудно.

Этим утром, Платон привел себя в порядок и отправился на последнюю перевязку. В перевязочном кабинете была все та же сестра милосердия, которая очень походила на Дарью. Она приятно улыбнулась, и добрая улыбка сделала ее лицо красивым и милым. В ее взоре промелькнули живые искорки, на щеках появились маленькие ямочки.

Перелыгин невольно залюбовался ею, и не осознанно продемонстрировал ей свое безграничное восхищение. Он некоторое время стал рассматривать ее и не мог от нее глаз отвести. В ней было что-то таинственное. В ее образе и ее глазах было то, чего не было в других девушках. Своим ясным взором она как будто пронзила его душу. Казак испытал волнующее чувство, которого давно не испытывал. Он почувствовал молодую радость. Это чудесное ощущение казаку было знакомо. Такое не раз случалось при встречах с Дарьей. Но все же к своей казачке у него было совсем иное чувство. Оно было настоящим, любящим и полностью владевшим его душой и сердцем.

Перелыгин безотрывно глядел на темноволосую красавицу как на икону. Печаль придавала прелести ее красивому лицу. Елизавета смутилась восхищенного взгляда Платона. Ее брови на нежном лице с правильными чертами невольно дрогнули, и на миловидных щеках появился румянец. Но через минуту на красивое лицо молодой женщины вернулось строгое выражение. Она зябко повела плечами, поправила тонкими пальцами белый воротник на обнаженной шее.

— Не мешайте мне работать.

Сердце Платона неровно и сильно забилось. Он стоял не в силах сдвинуться с места. Хотя это произошло в одно мгновение, но Платону показалось, что оно длилось очень долго. Красавица пленила казака. В его душе стало свежо и чисто. Не один раз в его сознании возникал миловидный образ сестры милосердия. Он всю дорогу неотступно преследовал казака. Это чувство его не покинуло до самой встречи с Дарьей.

— Спасибо, до свидания, — попрощался Платон, когда сестра милосердия закончила перевязку.

— Ваши слова подразумевают следующие свидания, но будет лучше, если вы больше не вернетесь к нам. Может быть, я говорю грубо, но пусть это будет так. Прощайте!

— Прощайте!

— Идите к доктору он вас ждет.

Перед тем как войти в кабинет доктора, казак посмотрел на свое отражение в зеркало и не узнал себя. Платон изменился настолько, что перед ним будто стоял чужой человек.

Казак, удивленно качнул головой и, отворив дверь в кабинет доктора, спросил:

— Разрешите войти?

— Входите, как вы себя чувствуете?

— Мне кажется, что хорошо, — уверенно ответил Платон.

— Это вам только кажется. Надоело лежать? Ну что ж я вас больше не могу держать.

— И я смогу продолжить службу? — с радостью спросил Перелыгин.

— Об этом не может быть и речи, — доктор внимательно поглядел на казака. — Сейчас вы к ней не годитесь. Слишком тяжелое у вас ранение. Вы нуждаетесь в длительном отдыхе. Не раньше, чем через год-два здоровье ваше восстановится. Поезжайте домой и быстрее выздоравливайте. Идите к главному врачу, он вас выпишет.

— Спасибо, доктор! Прощайте!

— Прощай, казак! Я думаю, что тебе незачем будет возвращаться на службу. Скоро все закончится.

Платон удивленно приподнял брови и приоткрыл дверь.

— Подождите! — вдруг окликнул доктор. — Возьмите нательную иконку, последняя осталась. Это великие княжны во время европейской войны прислали в госпиталь. Души у них ангельские придет беда — она тебе обязательно поможет. Казаки говорят, что помогает.

Перелыгин взял иконку и, зажав ее в руке, вышел из кабинета. Вскоре Платон выписался, получил документы и, покинув госпиталь, сразу же отправился в казарму. Стоял тихий и теплый день. На деревьях нахохлившиеся вороны кричали друг на друга. Путь до казармы оказался недолгим. У ворот казака остановил незнакомый часовой в небрежной позе.

— Куда идешь?

— В сотню возвращаюсь, я в госпитале лечился.

— Здесь никого нет, всех казаков отправили на фронт.

— Но там находится мой конь и личные вещи.

— Иди к дежурному офицеру.

Перелыгин прошел в дежурную комнату и предъявил офицеру командировочное удостоверение на отдых. Дежурный поставил печать в удостоверении, выдал жалованье, личные вещи и отвел в конюшню.

— Дождись возвращения своей сотни, вместе с ними уйдешь. Фронта больше нет.

Ночью луна, прорываясь сквозь тучи, удивленно разглядывала уснувшего казака в опустевшей казарме.

Ночь пронеслась мгновенно. Задолго до утра звезды побледнели и одна за другой погасли. Возникли утренние сумерки и сонная тишина. Затем на востоке в широкую полосу рассвета устремился белый свет, и вся земля осветилась. Слабый ветерок загулял по улицам, заворошил пестрые верхушки деревьев.

День наступил тихий и светлый. Он пролетел быстро. Вечером в казарму вернулась небольшая горстка молодых казаков.

— Слава Богу, казаки! Где остальные?

— Погибли, остались только те, кого ты видишь.

— Что случилось?

Казаки оживленно заговорили.

— Вся территория занята красными. Нам надо уходить в Сибирь или в Тургайскую степь, — высказал общую мысль Павел Селенин.

— Нет, нужно возвращаться в Старый Хутор! — решительно сказал старший брат Дарьи Роман Чернавин.

— Что мы забыли в тургайской степи или в Сибири? — поддержал его Матвей Никитин. — Не пойдем к киргизам или сибирякам!

— Воевать нужно! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! — воскликнул Осип Шутемов.

— По-другому и быть не может! Казак это, прежде всего воин. Мы не можем сидеть и ждать, когда нас всех перебьют. Зачем навязывать нам новые правила, новые ценности и чуждые перемены? Ведь у нас традиции веками складывались. С нами не хотят разговаривать как равными. Мы или должны безоговорочно подчиниться или навсегда отказаться от своей прежней жизни. И то, и то одинаково неприемлемо для нас. Это же смерти подобно.

— А как я смогу зажить другой жизнью, если мои предки до седьмого колена были казаками. Проще умереть и не жить, чем перестать быть казаком. Это же для нас как глоток свежего воздуха. Разве мы можем без боя отказаться от казачества?

— Не горюйте казаки с нами Бог! — воскликнул Осип.

— С нами Бог! — откликнулся Матвей.

— От нас теперь ничего не зависит, — устало проговорил Роман.

— Эх, а что сейчас творится на казачьих землях. Многие станицы сгорели. По всей казачьей земле не осталось ни одного не тронутого хутора или станицы, а некоторые совсем исчезли как будто там никогда и не жили казаки. Вся земля превратилась в пустыню. В уцелевших же станицах остались в основном женщины и дети. Мы заплатили огромную цену, выступив против большевиков, — сокрушенно покачал головой Павел.

— Что правда, то правда.

— У нас последняя победа была, когда мы разбили Чапаева в Лбищенске, а потом мы только отступали.

— Как это случилось? — спросил Платон.

Селенин стал рассказывать, часто моргая ничего не выражавшими глазами:

— Мы тайно подобрались к Лбищенску и ударили ранним утром, когда они еще спали. Спросонья они не знали куда бежать, потому что мы стреляли отовсюду. Красные отступили к реке, поплыли на другой берег, но и в воде наши пули их доставали. В этом бою погибло очень много чапаевцев, немало сдалось в плен. С нашей же стороны потери оказались невеликими.

— Чапаев погиб?

— Чапаев в бою получил тяжелое ранение. Его на заплоте переправили на другой берег и там схоронили.

Казаки примолкли под впечатлением рассказа. Платон ушел в мысли, ломая голову над тем, как поступить в сложившейся ситуации. Никогда на душе не было такого тягостного, противоречивого чувства. Какой смысл идти туда, где все валится в тартарары? Лучше уж возвращаться в родной хутор. Там старикам не на кого положиться. Они их единственная и слабая защита.

— Утром двинемся в Старый Хутор, — обронил Перелыгин и строго добавил: — На молитву папахи долой!

Помолившись и спешно поужинав, казаки сложили свои думные головы на подушки.

За окном свежо и молодо шумел разросшейся верхушкой развесистый тополь.

***

Летом одна тысяча девятнадцатого года Белая Армия перешла в наступление и достигла временного успеха. Но затем стало ясно, что она выдохлась, началось повсеместное отступление белых на восток. В июле — августе на Урале установилась советская власть.

В сентябре под Актюбинском Оренбургское казачье войско потерпело сокрушительное поражение от Красной Армии. Атаман Дутов с остатками войск ушел в Семиречье и там соединился с атаманом Анненковым. Из последних сил держался за свою территорию атаман Толстов Уральского казачьего войска.

Когда хуторские казаки отправились из Актюбинска в Старый Хутор, на Урале уже прочно установилась печальная и унылая осень. Утренний сумрак иссяк, над степью сияло прохладное солнце. Деревья в перелеске стояли, словно облитые разноцветными красками. Сухие листья, шурша, падали вниз. Ветер гонял по земле ворохи красных и желтых листьев, трепал потерявшую вид казачью одежду. В степи тихо шептались травы и громко кричали птицы.

Вечером осеннее солнце скатилось за горизонт. Из-под конских копыт крупными облачками летела пыль, покрывая всадников тонким слоем серой пыли. Дорога тянулась серой лентой то, выгибаясь, то выпрямляясь. Впереди за косогором показалась небольшая речка. Над самой дорогой висли могучие ветви старого тополя. Казаки приблизились к развесистому дереву.

— Стой! Здесь разобьем стан на ночлег, — спрыгнул с коня Перелыгин. — Лучшего места нам не найти.

Усталые казаки посыпались на землю как горох из мешка. Лица их были строгими и пыльными. Они выглядели как крестьяне после тяжелого труда на поле. Путь выпал долгим, казаки походили, разминая затекшие ноги, а затем начали выбивать из одежды мелкую пыль. Потных взмыленных коней расседлали и тут же отвели на водопой. Кто-то въехал на лошадиных спинах прямо в воду. Животные, подрагивая всей кожей и не отрываясь от поверхности реки, жадно хватали губами холодную воду. После этого напоенных коней стреножили и пустили пастись по рыжей траве. Тяжело дыша, животные стали рвать мягкими губами сухую траву.

— Умыться бы хоть в речке, — устало сказал Осип Шутемов.

Казаки, скинув с себя пыльную одежду, по росистой траве прошли к реке. На берегу поднялся шум и гвалт. У казаков поднялось бодрое настроение. Когда казаки вымылись, они натянули на влажные тела одежду и начали ставить палатки, а потом с шутками прибаутками натаскали сухих дров. На берегу взвился серый дымок, костер разгорелся ровным пламенем. Петр Вальнев повесил на огонь большой походный котел и огромный чайник и стал готовить горячий ужин. Осип Шутемов с Павлом Селениным, зашли в реку с бреднем, раскинули его от берега до берега и потащили против течения. Иногда рыбаки выходили с бреднем на берег и вываливали на траву серебристую рыбу и снова заходили в холодную реку. Рыбешка в сеть попадалась разная, но в основном это были чебак и окунь. На берегу образовалась большая кучка из рыб.

Вскоре душистая уха забулькала, заплескалась через край и зашипела на раскаленных углях. Варево получилось густым с жирком и едко пахнущим рыбой. Из котла повалил вкусный парок. Казаки, перекрестившись, подсели к костру, тесно сгрудившись вокруг огня. Вроде бы все примостились вокруг костра, но места всем все равно не хватило. Казаки хватали ложками уху горячую пищу. Они ели, обжигаясь и слизывая с губ и ложек рыбий жир.

— Какая же вкусная уха братцы!

— Давно не хлебали на свежем воздухе.

— Добрая ушица это-правда!

— Гляди лопнешь.

— От еды еще никто не пропадал.

Казаки ели уху так дружно, что у Павла сломалась ложка.

— Вот навалился, что даже ложка сломалась.

— Наверное, ложка плохая попалась или уха наваристой оказалась.

Следом запыхтел огромный кипящий чайник. Казаки отведали горячего чаю. Усталость разламывала кости, захмелевшие от сытости головы, кружились. Глаза сами собой слипались. Костер источал тепло как добрая печь.

— Ну что, — улыбаясь, сказал Матвей, когда все насытились, — с доброй песней и путь короче, и жизнь краше, и смерть легче. Споем нашу любимую песню.

Матвей Никитин, раздвинув меха гармони, откашлялся и с чувством запел сильным баритоном старинную уральскую казачью песню:

Держались мы три дня, две ночи,

Две ночи долгия, как год,

В крови и, не смыкая очи.

Затем мы ринулись вперед…

Казаки подхватили песню басистыми голосами. Песня разнеслась по речной долине. Она звучала все громче и громче. Даже земля притихла, слушая казачью песню. Платон с закрытыми глазами медленно раскачивался из стороны в сторону в такт песне и беззвучно шевелил губами. У Осипа был самый звонкий и душевный голос. Его глаза сияли так, как будто он ими исполнял песню.

Мы отступали; он за нами

Толпами тысячными шел,

И путь наш устилал телами,

И кровь струил на снежный дол.

Лихая казачья песня вознеслась в небо, пронеслась над землей и унеслась за вечернюю падь. Шумная и полная тревоги песня замерла в тихом вечернем воздухе, и стало совсем тихо. Песня разбередила казаков. Они крепко призадумались. Что судьба приготовила — никто не знает, потому что ни один человек не может знать, что ему написано на роду. Так ничего и, не поняв, они дружно загомонили.

— Веселы привалы, где казаки запевали!

— Люблю наши казачьи песни. В них столько удали и простора, что они берут прямо за сердце. Их подолгу слушать хочется. — Платон поднялся на ноги и вдруг спросил: — А кто такие казаки? Кто знает? Откуда они взялись?

— По Карамзину — беглый люд, — с иронией сказал Осип.

— А если глубже копнуть?

Матвей повел плечом и с горячностью сказал:

— Беглые? Бежали на судоходную многолюдную реку? Под самый бок Турецкой империи? Тогда бежали бы в какие-нибудь дебри, где б их никто не сыскал. И сидели бы там ниже травы, тише воды. Так нет же, они беспокоить и бить турок начали. От испуга, что ли стали вдруг храбрыми и искусными воинами?

— Казаки не вели своей истории. Кто теперь скажет, откуда казаки пошли.

— Не морочьте себе голову! Казак от казака ведется. Казаки есть и всегда будут, потому что не формой славен казак, а духом.

— Русские мы — ничем не отличаемся.

— А ведь многие казаки пошли за красными, выступили против казаков.

— А казаки ли они? Это, наверное, те самые и есть беглые, которых мы напринимали в казачество на свою голову. А царские генералы повели против нас потомков беглых крестьян и каторжников. Но они не понимают, что и сами сидят на пороховой бочке. После нас возьмутся за них.

Платон подошел с ружьем близко к реке.

— Кто сможет так выстрелить?

Перелыгин выстрелил по поверхности реки, и пуля как плоский камень, пущенная из руки, поскакала по воде, оставляя за собой волнистый следок брызг, фонтанчиков, прежде чем на излете скрыться под водой. Осип покачал головой то ли от удивления, то ли восхищения.

Многие попробовали повторить этот прием, но ни у кого не получилось.

— Ну, ты даешь, Платон! — восхитились казаки.

Скоро небо затянули непроглядные тучи. Костер, догорая, выбросил в небо снопы искр. В самое небо потянулся тонкий дымок. Притих тополь, перестала плескаться рыба в реке. Налетевший порыв ветра перебрал тополиную листву, тихими песнями залились степные птицы. На берегу громко всхрапывали кони. Где-то за рекой закликали перелетные птицы.

Осип расшевелил палкой костер. Костер угасал, становилось темно. Казаки, сидя у огонька, тихо переговаривались о предстоящей дорожке.

— Всем отдыхать. Двое встанут в караул, — распорядился вскоре Платон.

Ночная мгла укрыла все. Не стало видно, где земля, а где небо. На черном небосклоне мерцали редкие звезды. Казаки, немного потолковав, расположились на отдых вокруг костра, сложив головы на снятые седла. Говор на берегу реки стих, костер догорал, ветер рябил воду. Сраженные усталостью казаки уснули в один момент. Редкие голоса диких птиц нарушали возникшую тишину.

Наутро казаки проснулись от сильного дождя. Все небо заволоклось черными тучами. Тяжелые струи ударили по палаткам. Не стоило выходить из палаток, чтобы убедиться, что дождь льет как из ведра. На широких лужах вспучились пузыри. В небе поминутно сверкала извилистая молния. Вокруг неумолкаемо грохотало. Один раз гром так раскатисто громыхнул и прокатился вдоль реки, что у всех заложило уши. Следом затрепыхалась далекая сильная молния и все пространство, скрытое за сплошной стеной воды, замигало. Палатки, старый тополь и река то появлялись, то снова исчезали. Огромный тополь, качаясь из стороны в сторону, грозно шумел желтой листвой. В природе творилось что-то невообразимое. Мокрые кони, испуганно озираясь по сторонам, и дико ржа, бешено рвались с привязи.

Дождь все время усиливался. Но вот гром отгремел, синие молнии погасли, небо мало-помалу прояснилось и как ни в чем не бывало, из-за туч выглянуло ликующее солнышко. Под его лучами земля задымилась, на траве засверкали дождевые капли, и воздух опять огласился неумолкаемым пением птиц. На востоке от солнечных лучей зарделся лес.

Казаки торопливо перекусили и, оседлав коней, тронулись в путь. Дорога спустилась в низменность, впереди забелело. Навалился туман — хмурый и белый как молоко. Он старательно закутал отдохнувшую за ночь землю и проглотил все пространство, видимость резко ограничилась. Туман с каждой минутой он становился все гуще и гуще. Но ждать, когда он сойдет, было некогда. Ничего, не видя из-за мутной пелены, казаки двигались вперед, негромко перекликаясь между собой. Сквозь холодный туман испуганно храпели и ржали лошади. Однако через три версты туман стал распадаться. Поднялось солнце, и туман в низине совсем иссяк. Дорога свернула за островерхий холм. Неожиданно из-за него выскочил на коне Селенин и еще издалека хрипло известил:

— Впереди село!

Казаки, не останавливаясь, пронеслись мимо села. За ним показались размытые очертания деревьев, разодевшиеся в разноцветные платья. Ветер грубо срывал с них желтые листья, кружил в остывшем воздухе и швырял на землю, с неба упал крик диких птиц.

Вновь подскакал Селенин и тревожно крикнул:

— Впереди движется большой обоз. Это могут быть красные!

— Всем в овраг! — решительно скомандовал Платон.

Казаки, спустились в овраг, заросший мелким кустарником по краям, и уложили коней на бок. Овраг был недостаточно глубоким, но он все же скрыл казаков от постороннего взгляда. Густые клубы пыли приближались все ближе и ближе. Ею заволокло все пространство. Мимо казаков не останавливаясь, на рысях прошла длинная колонна. Кавалеристы, тачанки с пулеметами наполняли воздух невероятным шумом. Земля загудела от множества конских копыт.

Платон пригляделся к проходящей мимо колонне. Вдруг от нее отсоединился одинокий всадник и направился в сторону оврага. Осип передернул затвор винтовки, однако красный, не доскакав до оврага, неожиданно повернул назад.

— Если бы произошел бой, нас бы никого не осталось — негромко прошептал Осип.

В это время в овраге протяжно заржал конь, но ни красные его не услышали. Слитный топот лошадей, скрип телег и лязг оружия перекрывали все звуки. Грохочущий поток красногвардейцев, то пропадал в низменности, то снова появлялся на возвышенности, но скоро совсем пропал из вида. Степное пространство поглотило красногвардейцев.

Все промчалось, прогремело и заволоклось плотной тучей пыли. Степь наполненная невероятным гулом, стихла. Однако не успела пыль до конца рассеяться, как на горизонте показалась небольшая группа всадников. В этот миг Платон начал выбираться из оврага. Осип ухватил его за рукав.

— Погоди не выходи!

Платон, затаив дыхание, прижался к земле. Осип же все время оглаживал коня, чтобы тот не вздумал заржать до тех пор, пока всадники не скрылись за холмом.

— Заночуем здесь, а по утру отправимся в путь. Всем дрыхнуть кроме дозорных!

Беспокойно и тревожно переночевав в молодом овраге, казаки спозаранку поднялись, крадучись развели костер и стали готовить завтрак. Едва восточный небосклон зардел тонкой полосой рассвета, казаки, поправив свои папахи, простились с убежищем и, поднявшись из оврага, отправились дальше в путь.

И опять казацкие кони застучали копытами, и опять побежала под копытами коней уральская степь. Казаки, предвкушая скорую встречу со своими родными и близкими, с радостью двигались к Старому Хутору. И чем ближе они подъезжали к родным местам, тем отраднее становилось в их сердцах.

***

Дарья каждый день седлала свою белую лошадь, выезжала на далеко проглядываемый участок дороги, подолгу вглядываясь вдаль, смотрела из-под руки на дымную даль, но любимый казак не появился на горизонте и она ни с чем возвращалась домой. Но в один из осенних дней, когда солнце уже свернуло с полудня и залило ослепительным блеском всю землю, в клубах пыли показался одинокий всадник.

— Мне тоскливо без тебя. Я хочу, чтобы это был ты, — прошептала Дарья.

Девушка всем сердцем почувствовала, что это едет Платон. Их сердца как будто подали друг другу добрую весть. Дарьина душа затрепетала радостью. Девушка, приподнявшись на стременах и, защищаясь ладонью от солнца, пыталась разглядеть хоть что-нибудь. Ее глаза, то ширились, то узились, но всадник расплывался перед глазами.

— Это Платон, — наконец сказала она уверенным голосом, прижав руки к девственной груди.

В ней все затрепетало от радостного ожидания. Всадник подъезжал все ближе и ближе. Теперь его можно было четко разглядеть. Дарья поняла, что она не ошиблась. Это о нем ее сердце болело. Это о нем она ежедневно думала. И только в нем она видела свое счастье.

Девушка неприметно смахнула тонкими пальцами слезу и пронзительно крикнула, с трудом сдерживая счастливые слезы:

— Пла-то-он!

У Дарьи родилось восторженное чувство. Ее сердце зажглось необыкновенной радостью. От порывистых вздохов девичья грудь трепетно задвигалась. Девушка рванула повод, и лошадь поскакала быстрой рысью, высоко вздымая жилистые ноги. Платон пришпорил коня так, что тот взвился на дыбы. Расстояние между всадниками стремительно сокращалось. И вот они уже встретились. Дарья вскинула ясные глаза и ее выразительные губы, милостиво улыбнулись. Девушка пленила казака подернутыми печалью глазами.Очаровательный взгляд Дарьи проник казаку прямо в душу.

“Ее глаза вовек не забудешь”, — подумал он, и его лицо просияло радостью.

Платон крепко прижал к своей груди родную девушку. Дарьины руки обвили Платона. Перелыгин почувствовал, как у нее стучит сердце.

— Здорово дневали, Даша! — с задорным блеском в глазах воскликнул он.

Глаза девушки дрогнули, печаль с лица пропала. Ее охватила широкая безграничное чувство. Чернавина давно не испытывала такой радости. Она глядела на Платона весело и просто. Дарья как будто и не знала бед и печалей. Но это могло только казаться, потому что без этого жить в долгой разлуке для нее было просто невозможно. У Дарьи душа была теплая и особенная — не такая как у всех.

— Слава Богу! — с едва уловимой прелестью ответила девушка и улыбнулась светлой улыбкой — Я все глаза проглядела. Все глядела — не едешь ли ты.

Дарья, широко распахнув блестящие глаза, одарила Платона улыбающимися глазами. В уголках ее губ подрагивала готовая в любой миг вспыхнуть улыбка. Это придавало ее лицу трогательное выражение. Она взглянула на казака внимательным взглядом. Каждая черточка на его лице была ей мила. Острые глаза, прямой нос, крепкие скулы и сросшиеся брови над переносицей, и уверенность в себе выдавали в нем сильного человека. Он похудел, взгляд стал более строгим. Чернавина заметила, что Перелыгин изменился и сильно повзрослел.

Платон тоже с восторгом загляделся на Дарью. Он подумал о том, что она похорошела за время их разлуки. За год девушка стала еще лучше. Она стала необычайно красивой, и он восхитился ею. Ему нравилось ее продолговатое лицо с нежными красивыми губами и умными лучистыми глазами. Его восхищали ее волнистые, густые волосы, тонкая шея, мягкий подбородок. Изогнутые брови с пушистыми ресницами и синие глаза с оттенком задумчивости делали лицо девушки миловидным. Она была самой привлекательной девушкой ближайших хуторов. Дарья выглядела в тот день прекрасно. Платон снова обнаружил в ней знакомую прелесть и очарование. Девушка нравилась ему до головокружения.

— Какая ты красивая, — не удержавшись, сказал Перелыгин.

Дарья рассмеялась звонко и непринужденно. Казак, глядя в ее сияющие радостью глаза, почувствовал, как его сердце наполнилось счастьем. По расцветшему лицу девушки, он понял, что она тоже обрадовалась его приезду. Ее глаза, губы и красивое лицо излучали необыкновенное счастье. От охватившего волнения и восторга Платон позабыл все слова, которые готовился сказать Дарье. Они куда-то разом подевались.

— Наконец-то мы с тобой встретились, — с видимой радостью проговорил Платон. — Я год не был дома. Как там мои?

— Ждут, не дождутся тебя, — задыхаясь от волнения, проговорила Дарья. — Я тоже рада, что ты вернулся. Так долго тебя ждала, что даже устала ждать.

Они не могли не признаться, что обрадовались долгожданной встрече, потому что оба поддались влюбленному чувству. Дарья не могла наглядеться на своего любимого казака.

— Я тоже все время думал о тебе, — голос Платона дрогнул.

Дарье приятно было это слышать. Веселая улыбка озарила ее лицо. Умные смеющиеся глаза заискрились. Он заглянул в ее глаза, но она, опустив веки с длинными ресницами, скрыла ликующие глаза. Девушка старательно пыталась скрыть свою радость, чтоб казак не стал сильно задаваться.

— Пойдем пешком? — смущенно улыбнувшись, робко предложила Дарья.

— Пошли, — согласился Платон.

Они сошли с коней на землю и взяли их под узду.

— Как ты доехал? — с доброй улыбкой спросила девушка.

— Мы несколько суток тащились до дома.

— Где остальные казаки?

— Отстали, следом едут.

Завиднелась макушка церкви, на солнце блеснул золотой крест. Перелыгин кинул тоскливый взгляд на раскинувшийся в лощине Старый Хутор. Многие хаты стояли покосившимися — не хватало казачьих рук. Много ль казачка по хозяйству сделает?

— Скучал? — затаено улыбнулась Дарья.

— Да скучал, — с теплотой промолвил Платон.

— И я скучала. У меня сердце изболелось о тебе. В нем не осталось ни капельки радости. Одна печаль-тоска затаилась.

— Мне это знакомо.

Время от времени они поглядывали друг на друга, и беспричинная улыбка освещала их лица. Платона и Дарью связывала крепкая взаимная любовь. Они всегда испытывали к друг другу нежные чувства. Им было радостно оттого, что они встретились, достаточно было просто идти рядом и ощущать близость.

Девушка взглянула на ухоженного и гладкого коня, вокруг которого носились комары. Черный конь старательно отмахивался от них хвостом.

— У тебя конь черный словно ворон. Как его зовут?

— Так и зовут — Черный, — басом ответил Платон. — Но он хоть и черный, зато душа у него чистая.

Конь ласково ткнулся мордой в плечо казака, и он слегка покачнулся. Черный озорно ударил копытом землю и радостно заржал, обнажив крепкие зубы.

— Специально черного коня купил, — задорная улыбка озарила красивое лицо Дарьи. — Полная противоположность моей лошади.

— Нет, это случайно получилось.

— Где ты его купил?

— В Оренбурге.

— Хороший конь, да и всадник молодцеватый.

В казачьей форме Платон действительно выглядел подтянутым и бодрым. Казак был силен телом и могуч душою.

— Я тщательно выбирал коня. Осматривал ноги, зубы, бабки. Когда я первый раз сел на него, то он все время норовил сбросить меня на землю, но я передвинулся вперед, и его задумка не удалась. Тогда конь взвился на задние ноги, перебирая передними ногами и гарцуя на одном месте. Я готов был держаться за что угодно, лишь бы не оказаться на земле. В конце концов, конь, почувствовав во мне опытного всадника, покорился. А теперь мы с ним единое целое. Он без лишних слов понимает меня, а я его. Мы подружились с ним накрепко.

— Узда наборная да лошадь вздорная! Мне кажется, что ты справишься с любым конем. Ты никогда не срывал на них тоску и обиду. Любовь к коням ты унаследовал от предков.

На окраине хутора они остановились. Платон вынул из переметной сумы оренбургский платок тончайшей работы. На лице Дарьи появилось изумленно-вопросительное выражение.

— Это мне? Спасибо!

Дарья накинула на голову платок, и это сделало ее лицо еще миловиднее. Он придавал ей особую прелесть. Она так весело и ласково блеснула сияющими глазами, что у казака пробежала дрожь по всему телу Ее радостные глаза и улыбка на гладком личике восхитили казака.

— Вечером приходи на утес, я буду ждать тебя.

— Приду! — губы Дарьи изломились в улыбке — Я тебя очень ждала, Платон.

Перелыгин, кинув на Чернавину взволнованный взгляд, сказал просто:

— Я спешил к тебе, Даша!

Платон обнял девушку, хотел ее поцеловать, но она, потупив заблестевшие счастьем глаза и прижав к груди подарок, с легким смехом выпорхнула из-под его руки.

— В следующий раз, не обижайся, встретимся на утесе, — сказала Дарья, склонив немного голову на сторону и глядя ему прямо в глаза.

Перелыгин с казачьей ловкостью вскочил на рысака, махнул плеткой и конь, красиво перебирая длинными ногами, поскакал в хутор. Перед хутором он обернулся и весело помахал девушке рукой. Пыль под копытами коня завихрилась, скоро всадник полностью скрылся от взора девушки.

Встреча, которую они с душевным трепетом оба ждали, состоялась. Красивые большие глаза девушки опять наполнились счастливыми слезами. Она еще долго стояла на пригорке, зачарованно глядя вдаль. Ветер трепал ее мягкие волосы, одежду, но она, ничего не замечая, прислушивалась к тому, что у нее творилось в душе. Так и не разобравшись до конца в своих ощущениях, Дарья вскочила на белую лошадь, легонько тронула повод и та, мотнув головой, вихрем поскакала в хутор.

Поздним вечером Платон с Дарьей встретились на утесе, откуда открывался великолепный вид и на хутор, и на реку. В это время гибкие ивы стояли, низко склонившись к реке. В речной долине шумела густая чаща. Ветерок чуть слышно трепал листья. В кустах беспрерывно трещали птицы. Солнце скатилось за лес, солнечные лучи погасли. Поля и леса накрылись серым одеялом. В пожухлой траве громко рылись мыши. Нестерпимо донимали комары.

Перелыгин принес сухой хворост, разжег огонек, и костер весело разгорелся. Затем Платон подкинул в огонь гнилушек, и едкий дым отогнал комаров прочь. Над утесом заклубился ленивый дымок. Тусклый огонь осветил мерцающие счастьем глаза девушки. Дарья выдернула из волос железные шпильки, и они мягко рассыпались по ее круглым плечам.

Вдруг на берегу реки душевным голосом запели песню. Чернавина тихо подхватила песню, но через несколько секунд слова все громче и громче стали вылетать из ее груди. Платон, слушая ее, глядел на берег, где у самой кромки воды возле большого костра веселилась молодежь. Но костер горел не столько для тепла, сколько для забавы. Огонь от их костра поднимался все выше и выше, ни, насколько не отклоняясь в сторону. Молодые казаки и казачки, взявшись за руки, закружились в разные стороны и завели одну за другой песни. Среди песен раздавался звонкий смех.

— Пошли вниз, — сказал Платон.

— Пойдем, — охотно согласилась Дарья.

Когда они по крутой тропинке сбежали вниз юноши и девушки вдруг разом остановились, перестав петь и плясать. Неожиданный приход Платона с Дарьей вспугнул веселье.

— Платон! — Осип по-медвежьи сгреб Перелыгина — Какой статный казачина!

— Давайте петь и плясать будем, — воскликнул Платон. — Встретим утро весело.

Все словно опомнившись, задвигались. Платон, залихватски свистнув, пустился в пляс вокруг костра. Дарья, картинно взмахнув тонкими руками как лебедиными крыльями, не отходила от него ни на шаг. Девушка была так хороша, что на нее невозможно было наглядеться. Ее сердце пело от счастья. У Платона с Дарьей была взаимная любовь, и обожание друг друга. Эти чувства ничем нельзя было разрушить, потому что в их отношениях было только самое лучшее.

И вот в неудержимый пляс ударилась уже вся молодежь. От головокружительных коленец и плясовых выкрутасов утес заходил ходуном. Однако Платон вскоре остановился из-за возникшей боли в груди. Но, немного передохнув, он снова пустился в пляс. Молодые казаки с завистью и обожанием глядели на Платона. А он статный и сильный танцевал рядом с Дарьей. Перелыгин в этот день выглядел оживленным, он словно святой водицы хлебнул. Дарья тоже не расставалась с веселым настроением весь вечер. У нее на душе стало спокойнее. Сегодня ее любимый казак рядом с ней.

— Эх, что будет, то будет! — воскликнул Платон.

— Ай да казак танцует, как черт, — восхитились казаки.

— А Дарья-то от него не отходит, все рядом, глаз с него не сводит.

— Как ласточка носится в безоблачном небе.

— Еще бы! Платон ведь вернулся!

— Надоест еще потом, когда на всю жизнь пришьют.

— Что ты! Разве такая может надоесть когда-нибудь.

— Это точно!

— Да она готова скакать за ним хоть на край света.

На берегу развернулось веселье. Девушки порхали как бабочки, а парни выделывали ногами глухую дробь. Натанцевавшись, молодежь разбилась на парочки и разбрелась кто куда. Кто-то отправился вдоль берега, кто-то двинулся в хутор, выдавая себя осторожным смехом, а кто-то остался сидеть у костра. То в одном, то в другом месте слышался веселый разговор. Густые заросли ивы скрыли страстный шепот и звонкие поцелуи.

Под утро все небо заволокло свинцовыми тучами, на горизонте заиграли бледные молнии. Воздух огласился неумолчным пением птиц, потянуло сыростью. Слышно было как река, раз за разом ударялась об утес. Скоро на землю упали первые, крупные капли, а потом обрушился сильный ливень. Молодежь от костра со смехом кинулась под деревья. Платон с Дарьей побежали в хутор, не замечая ливня, блещущих молний и раскатистого грома. Шумное веселье утихло, берег реки опустел. Костер, залитый дождем, угас. Но скоро гроза прошла и на небосклоне опять засияло солнышко. После промчавшейся грозы стало свежо и прохладно.

— Мне пора домой, — тихо сказала Дарья перед расставанием.

— Встретимся завтра, чтобы прогуляться верхом на рысаках?

— С большим желанием, Платон.

— До завтра!

— До встречи!

На следующее утро Дарья, упершись ладонями в подбородок, ожидала у окна Платона. День обещался быть теплым и светлым. Нескончаемый свет утреннего солнца залил землю. Сильный ветер трепал ветви деревьев.

Платон появился неожиданно, изо всех сил осадив коня возле ограды. Увидев его, Дарья с веселым смеющимся лицом выскочила из хаты, вскочила на свою белую, словно лебедь лошадь и, огрев ее плетью, понеслась вперед. Косынка на голове девушки съехала на плечи, волосы растрепались.

— Вперед, Марта! — звонко воскликнула Дарья.

Всадники, проскочив мимо хат, легкой рысью выскочили за околицу. Дарья вырвалась вперед. Ее лошадь, стелясь по земле, скакала наметом. Платон едва поспевал за ней.

— Догоняй! — весело воскликнула девушка.

— Тише скачи! Не дай Бог лошадь споткнется и ты разобьешься! — крикнул казак.

Дарья придержала лошадь.

— Не говори глупости! — девушка надула губки. — Я держусь в седле не хуже любого казака.

И Дарья, весело смеясь, ускакала далеко вперед. Дарья летела как на крыльях. От быстрой скачки ее глаза заблестели, лицо раскраснелось. От нее веяло молодостью и весельем. Она сидела, как великолепная всадница. Казалось, что и девушке, и лошади нравилась бешеная скачка. Но в поле она чуть не выпала из седла.

— Ну вот, что я говорил? Ты расшибешься насмерть, если будешь носиться, как угорелая.

— Что поделаешь, если мне нравится быстро скакать. Оглянись вокруг, Платон. Какой простор, какая воля кругом!

И она, не подав виду, что испугалась, сохранила свой веселый, задорный тон. За полем, они перешли на легкую рысь, потом на шаг и соскочили на землю. Платон, обхватив Дарью за талию, закружил вокруг себя, потом опустил ее на землю и они, взявшись за руки, побежали под дерево и там долго говорили о будущей совместной жизни.

Животные, перебирая тонкими ногами, мотали головами и призывно ржали, торопя своих всадников. Задолго до вечера Платон с Дарьей вскочили на своих рысаков и продолжили конную прогулку. Впереди низко пригнувшись к луке, лихо скакала во весь опор Дарья. Из-под копыт ее лошади летели клочья травы и комья земли. Хотя Платон скакал не хуже любого казака, но он, опасаясь за Дарью, намеренно не обгонял ее, чтобы сдержать ее от сумасшедшей скачки.

Перед самым хутором разгоряченные скакуны перешли на легкую рысь. Домой молодые возвращались в радостном молчании. Воздух был мягок и пахуч.

— Ты слишком опасно скачешь. Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу.

— Ну что ты преувеличиваешь.

— Не рискуй собой больше. Обещаешь тише скакать?

— Обещаю!

— Я вечером приду к тебе.

— Приходи.

Казак облил взором нежное личико девушки, и они разъехались в разные стороны.

Войдя в хату, Дарья увидела, что мать сидит, уронив голову на стол. Хотя было тихо, но дочь поняла — мать плачет. Она взяла распечатанное письмо, вынула листок и, пробежав по нему глазами, всплеснула руками. От нестерпимой жалости сердце девушки захолонуло. Письмо было из Новочеркасска

— Мама, бабушка умерла? — шепотом спросила Дарья

— Да, — приглушенно ответила Анастасия Васильевна.

— Мне очень жаль, мама. Я так и не увидела нашу бабушку.

Дарье стало неудобно за свое предыдущее веселое настроение. Когда она звонко смеялась, ее мать в это время горько плакала. Опечаленная дочь ушла в свою комнату.

Вечером в окно постучал Платон.

— Пойдешь на утес?

— Не могу, Платон, у нас бабушка умерла в Новочеркасске.

— Жаль, я сочувствую, — с чувством соболезнования сказал он.

— Давай не пойдем на утес, просто посидим на лавочке, — грустно проговорила Дарья.

Платон искренно обрадовался.

— Хорошо.

Девушка предупредительно изогнула тонкие брови:

— Только не долго посидим.

Тихий день склонился к вечеру. В светлых сумерках зазвенели стрижи. Дарья, доверчиво прижалась к Платону, не сводя с него нестерпимо синих глаз. Ее дыхание стало коротким. Она сделалась тихой и задумчивой.

Немного посидев, девушка грустно сказала:

— Платон, мне жалко маму, я не могу долго сидеть с тобой. Иди, завтра увидимся.

— Но мне не хочется с тобой расставаться.

— Мы же ненадолго расстаемся.

— Все равно не хочется. Мы скоро будем вместе?

Дарья, еще теснее прильнув к Платону, горячо прошептала:

— Скоро!

— Скорей бы, — тихо отозвался он.

— Давай досмотрим закат? Уже недолго осталось, скоро стемнеет.

— Давай!

— Какой хороший вечер, даже не верится, что где-то идет война.

Они залюбовались чудесными переливами вечернего неба. Солнце последним лучом скользнуло по верхушкам деревьев. На реке несколько девичьих голосов затянули грустную песню. В узкой полосе гаснущей зари неутомимо носились ласточки.

***

Сумеречным утром Перелыгины на пасеке готовили к следующему сезону инструмент, рамки, улья. Большая пасека Перелыгиных стояла самом краю поля возле густых лип. В самый разгар работы Платон увидел скачущего вдалеке быстрой рысью всадника.

— К нам кто-то скачет! — крикнул он отцу.

— Это Иван Чернавин, — поднес руку к глазам Семен Алексеевич.

Подъехав к Перелыгиным, Иван резко осадил коня.

— Здорово дневали!

— Слава Богу! — просто ответил Семен.

— Прохор Селенин в Вороньей балке заметил большой отряд красногвардейцев. Атаман распорядился отправиться туда на разведку.

Перелыгины быстро собрались и вместе с Чернавиным быстрой рысью понеслись к лесу, где их поджидал Прохор Селенин.

Казаки вошли в сумеречный лес. Впереди всех на коротких ногах бежала лохматая собака Селенина. Деревья глухо шумели редкими листочками. Свет и тени перемежались в темном лесу. Пахло затхлой травой и опавшими листьями. Где-то в глубине леса тревожно ухал филин.

В полдень казаки вышли к балке, где на огромных осинах густо висели вороньи гнезда. Птицы, громко каркая и перелетая с дерева на дерево, раздражали казаков.

— Вон они! — тихо воскликнул Селенин — Их не меньше трех сотен будет.

— Надо уходить пока нас не заметили.

— Разворачивайте коней!

В хутор казаки вернулись, когда уже совсем стемнело. Платон оставил коня на конном дворе и тут же ушел к Дарье. Через две минуты он сидел на лавочке перед хатой Чернавиных.

В эту минуту над рекой выкатилась ясная луна и залила серебристым светом весь хутор. В другой стороне на темном небе раскинулись роскошные яркие звезды. Ночь была такой светлой, что иголки можно собирать. На реке глухо шумела мельница и звонко журчала на колесе вода.

Дарья появилась неожиданно и с улыбой спросила:

— Давно ждешь меня?

— Недавно. А ты как всегда опаздываешь?

— Не всегда, иногда вовремя прихожу, — улыбнулась приветливо Дарья. — Скучал?

— Конечно, Дарья, — и тепло, глянув в глаза, спросил: — А, ты?

— И я тоже.

Платон заглянул в лицо Дарьи. Волнистые густые волосы, тонкие брови и большие глаза с загнутыми вверх ресницами всегда притягивали взгляд Платона. Ему нравилось смотреть на нее, слышать ее приятный голос и видеть ее счастливую улыбку. Он часами мог просто сидеть рядом с ней и ничего не говорить, и это никогда не наскучивало. Ему было достаточно, чтобы она просто была рядом. Дарья казалась ему единственной и близкой девушкой. Только с ней он был готов пройти весь свой жизненный путь. Впрочем, как и Дарья тоже. Им хорошо было вдвоем.

Перелыгин сделал попытку поцеловать Дарью, но она ловко увернулась. Пушистые волосы скрыли ее лицо. В темноте блеснули глаза девушки.

— Не сейчас, ладно?

— А когда будет можно?

Дарья ответила шутливо:

— Когда атаманом станешь.

Платон прижал Дарью к своему плечу.

— Станешь моей женой?

— Стану, — чуть слышно прошептала Дарья.

— Любишь меня?

— Люблю, Платон. А, ты?

У Дарьи дыхание сделалось порывистым, грудь заволновалась, а сердце замерло.

— Люблю!

Это признание в любви не было неожиданным. Все было ясно еще до этого. Дарья милостиво глянула в его глаза, и он сразу же повеселел. Прекрасные глаза девушки отразили такую грусть, что его сердце отчаянно забилось.

Дарье радостно было услышать признание Платона, потому что не принято было в хуторе показывать свою любовь к женщине, к девушке. Не любили про любовь говорить казаки — больше молчали. Чаше говорили: волос длинный — ум короткий. Или баба с возу — кобыле легче. В хуторе едва не каждая жена была битой. И укоряли: не бьет — значит, не любит.

Платон окинул нежным взглядом лицо девушки. Дарьины глаза и губы пылали счастьем. Девушка сияла ясной открытой улыбкой. Казак, осторожно выразив свою радость, улыбнулся.

Многие молодые казаки вздыхали по удивительно красивой Дарье, добиваясь ее взаимности, но девушка отвергала их одного за другим. И ее ничуть не смущало назойливое сватовство. Она относилась к этому с иронией. Дарья свой выбор уже давно сделала.

Утром возле церкви собрался весь хутор. Церковная ограда наполнилась народом, задымились цигарки. Казаки шумели, гомонили, взбудораженные опасной вестью.

Кто-то крикнул:

— Тихо! Атаман гуторить будет!

Казаки зашикали друг на друга. Шум смолк, все приготовились слушать.

Атаман вскочил на крыльцо, поднял вверх руку, как бы призывая к спокойствию и, положив низкий поклон казакам, горячо воскликнул:

— Казаки, тяжелое время пришло на нашу землю. Все, что нам передали предки, пошло прахом.

Шутемов испытующим взглядом заскользил от лица к лицу.

— Не сегодня-завтра в Старый Хутор явится большой красногвардейский отряд. И я считаю, что мы должны сражаться за наше казачье достоинство, за наше право быть казаками и помнить о том, что честь и доброе имя казака дороже самой жизни.

Шутемов сделав паузу, опустил глаза вниз, а потом резко вздернул их вверх.

— Издревле казак стоял насмерть за веру и отечество. Мы выйдем навстречу красногвардейскому отряду. Пусть женщины и дети знают, что казаки всегда положат за них свои жизни.

— А, если они стрелять начнут? — с беспокойством спросил Семен Перелыгин. — Тогда, что делать будем?

Атаман пригладил рукой черно-белые усы:

— Постараемся все уладить миром, но, если начнут стрелять — дадим им бой.

В передних рядах одобрительно загудели.

— Любо атаман! Все верно говоришь!

— Сложим головы свои понапрасну, — с сожалением сказал Семен. — Поглядеть надо, что дальше будет.

— А чего тут глядеть, — не замедлил высказаться Прохор. — Мы всегда были опорой для царей. Большевики нам никогда не простят этого.

— Клялись: за веру, за царя, за отечество и предали царя-батюшку. Дорого обойдется нам это. Все до одного пропадем! — сокрушенно проговорил согнутый годами Николай Вальнев.

— Папахи долой с голов — послушаем батюшку Пимена, — крикнул Никифор.

Поп заголосил протяжную молитву:

— Спаси, господи люди твоя и благослови достояние твое, победы благоверным людям на сопротивныя даруя, и твое, сохраняя крестом твоим живительство…

После молитвы между казаками вспыхнули разговоры. Шум и гомон в церковной ограде усилился.

— Большевики хотят Бога запретить! А как православному казаку без казачества и без веры жить? Мы же не можем изменить Богу.

— Казак всегда должен быть верующим. Мы единственные кто приносит клятву Богу. Только с божьей верой казак может одерживать победы.

— С Богом-то и помирать легче.

— Кто от Бога или от казачества отстанет — пусть от того шкура отстанет.

Воздух затрепетал от песен жаворонков. Ласточки со свистом носились над хатами, рассекая воздух острыми крыльями. Казаки стихли, сдерживая страсти, охватившие их буйные сердца и круг распался. Все стали расходиться, улицы обезлюдели, стали пустыми.

Перелыгины накрыли стол в гостиной. За стол сели Антонина Николаевна, Семен Алексеевич, Платон и Катя. Младшая сестра не сводила широко распахнутых глаз с брата. Семен дрожащей рукой налил два полных стакана водки. Горлышко бутылки звенело о края стаканов, как горный хрусталь.

— Кто пули боится, Платон, тот в казаки не годится, — назидательно сказал отец. — Я бы тоже с вами пошел, да только не годен я стал для строевой службы после войны с японцами.

Платон опрокинул стакан, но водка встала поперек горла. И ни туда, и ни обратно, и чтобы не ударить в грязь перед отцом он с трудом заставил себя проглотить ее.

— Мы будем ждать вас живыми и здоровыми, — вскинув голову, сказал отец.

— Ну, кому это нужно! — беспомощно заплакала мать, в отчаянии ломая руки. — Разве легко отправлять детей на войну? Ладно бы против супостата, а то против своих же.

— Цыц! Встретятся, поговорят и разойдутся с миром, — прикрикнул Семен Алексеевич и продолжил наставлять: — Только не осрамите нас стариков, по вам будут судить обо всём казачестве.

Антонина Николаевна вынула из сундука бронзовую походную икону, подала сыну:

— Этой иконе несколько веков, Платон. Она от дедов и прадедов дошла. С ней наши предки с Великого Дона пришли на Урал. Икона многих сберегла. Пускай она и тебя бережет. Храни ее возле самого сердца, сынок.

Мать поднесла к глазам нижний край передника.

Платон убрал икону во внутренний карман на груди и сильно волнуясь, обронил:

— Вчера я предложил Дарье стать моей женой. Мы решили обвенчаться.

Отец, недолго помолчав, ответил:

— Дарья хорошая девушка. Я одобряю твой выбор.

— Мы посчитаем за счастье иметь такую невестку, — поддержала его мать.

— Если Дарья выйдет за меня замуж, то на свете не будет счастливее человека, чем я, — промолвил Платон и нерешительно попросил отца: — Может, сходим к Чернавиным.

— Идем.

Семен Алексеевич встал во весь свой саженый рост, накинул на плечи потрепанный казачий мундир. Антонина Николаевна надела свой лучший наряд. Катя и Платон пошли, в чем были. Вся семья быстрым шагом направилась к Чернавиным. На улице уже стоял шум и гам. По ней ходили, ездили, кричали, смеялись. По всему хутору вспыхнули безрадостные гулянки. Где-то невесело играла гармошка, голосили старухи. Казаки запели песни о старых казацких временах.

Когда Перелыгины тихой поступью вошли в хату Чернавиных, все семейство сидело за столом. Перелыгины, со всеми перездоровавшись, поклонились медленным поклоном родителям Дарьи. Девушка все поняла без слов и, закрыв лицо руками, убежала в девичью светлицу.

Платона охватило волнение. Ее старший брат Роман подняв кверху палец, заулыбался. Данила, застеснявшись, опустил глаза вниз. Мать Дарьи Анастасия Васильевна сделалась строгой.

— Ну, что Иван, у нас купец на ваш товар нашелся. Вот он перед вами, — без обиняков сказал Семен.

Иван, поднявшись навстречу Перелыгиным, растроганно ответил:

— Каков казак отец, таков и сын молодец. Мы ничуть не сомневаемся, что ваш Платон будет достойным мужем нашей Дарьи, что тут раздумывать, отдадим.

Чернавин прекрасно понимал, что Платон будет для его Дарьи разумным мужем.

— И то верно, — усаживаясь за стол, сказал Семен. — От казака казак рождается.

— Но и наша дочь тоже хороша. Это известно всему хутору. Она чиста как небесная синь. Присаживайтесь за стол.

— А наш — каков уж есть отдаем без обмана.

— Однако вначале надо спросить Дарью, — сказал Иван и, уставившись безотрывным взглядом на створчатую дверь, за которой скрылась дочь, крикнул: — Дарья!

Дарья вытерла слезы, прихорошилась перед зеркалом и, распахнув белые створчатые двери, предстала во всей красе. Девушка зарделась как маков цвет. Она опустила вниз радостное светлое лицо. Платон глядел на Дарью как зачарованный. И чем дольше он смотрел на нее, тем краше она ему представлялась. Дарья блеснула красотой неописуемой.

Чернавин спросил, чуть-чуть улыбаясь:

— Пойдешь за Платона замуж?

Сердце молодого казака усиленно забилось.

— Пойду! — смущенно произнесла Дарья и взглянула на Платона с особенной нежностью.

И то верно, такие женихи на дороге не валяются. Платон с благодарностью поклонился родителям Дарьи. Лицо девушки зарделось пуще прежнего. Молодые встали рядом друг с другом и родители их благословили.

— Мы, и Бог благословляем вас дети! — сказала Антонина Николаевна.

— Будьте счастливы до конца своих дней, — добавила мать Дарьи.

— Свадьбу на весь хутор закатим, — многообещающе обмолвился Иван.

Ромка, хитро подмигнув, одобрительно хлопнул Платона по плечу:

— Молодец!

Не прошло и получаса, как за столом грянула старинная уральская песня:

Мы залегли… Свистели пули

И ядра рвали нас в куски,

Но мы и глазом не моргнули, –

Стояли мы… Мы — казаки.

И смерть носилась, мы редели;

Геройски умирал казак,

Про плен мы слышать не хотели

И как траву косил нас враг.

Поздним вечером, когда пошли песни веселые да плясовые, Данила с Катей убежали играть на улицу, а молодые, откланявшись, отправились на реку, где уже стояла темень. Сквозь мохнатые верхушки сосен загадочно мерцали далекие звезды. Через все небо протянулся переливающийся золотом Млечный путь. Они с тихой печалью глядели на Старый хутор.

— Представляешь насколько они далеко от нас? — показала рукой на звезды Дарья — Наверное, их свет очень долго идет до земли. Видишь, ту яркую звезду? Это Полярная Звезда горит. У нас в школе есть карта звездного неба. Я бы тебе многое могла о звездах рассказать.

— Потом расскажешь. Идем на утес!

Река с убаюкивающим шумом раз за разом плескалась о каменный утес. Сильный ветер со свистом раскачивал деревья. От берега время от времени отваливалась земля и, бултыхаясь в реку, поднимала мелкую рябь на речной глади.

Платон взял за руку Дарью, и они по узкой крутой тропинке побежали наверх. Там казак нежно обнял хрупкую девушку и долго не отпускал ее от себя. Дарья олицетворяла собой чистоту и любовь.

Платон взял Дарью за обе руки:

— Вернусь живой — поженимся. А если нет, то не обессудь.

— Нет, ты обязательно уцелей. Я буду ждать тебя. — Дарьины губы скривились в жалкой улыбке. — Без тебя у меня не будет жизни.

Дарья взглянула на Платона и, часто заморгав глазами, тихо заплакала, не сводя с него мокрых глаз. Она как будто хотела навсегда его запомнить. Платон нагнулся к Дарье и трижды сорвал поцелуи с ее губ. И хотя эти прикосновения были мимолетными, но казак явственно ощутил на своих губах ее сладкие терпкие губы.

— Я люблю тебя.

У девушки горячая кровь прильнула к сердцу, обожгла шею и щеки. Ее лицо горело таким красным неугасимым огнем, каким может гореть только первая девичья любовь. Она понимала, что должна сказать ему какие-нибудь слова в ответ, но язык не повиновался ей. У нее не было сил даже вздохнуть.

— Я буду всегда верна тебе и никогда не осрамлю твоей головы, — с трудом сказала Дарья.

Платон в упор посмотрел в ее глаза и увидел в ее сияющем, доверчивом взгляде такую сильную любовь, что ее невозможно было описать никакими словами. Ему вдруг снова захотелось прикоснуться к ней, чтобы ощутить на своих губах терпко-сладкий вкус ее губ. Он порывисто притянул к себе девушку и поцеловал ее долгим поцелуем.

Утес не один раз слышал признания в любви. Это было самое лучшее место для влюбленных. Платона и Дарью всегда надежно соединяла прочная невидимая нить. Между ними установились никому невидимые особые отношения. Встречаясь, молодые люди всегда чувствовали, что не могут жить друг без друга. При встречах, они обменивались не просто словами, их соединяла теплая сердечная связь. Платон и Дарья необыкновенно легко пришли к своему счастью. Когда они долго не виделись, то очень скучали друг по другу. Они понимали, что у них впереди общая судьба.

Девушка просительно взглянула на казака блестевшими от слез глазами.

— Мне очень хочется, чтобы ты остался со мной, но я понимаю, что это невозможно.

— Не прячь своих слез. Ты же провожаешь меня, — успокаивающим тоном сказал он и заранее улыбаясь, спросил: — Выйдешь утром проводить меня?

— Выйду — прошептала она, запрокидывая голову — Пусть Бог сохранит тебя.

Платону хотелось сказать Дарье, что-нибудь особенное, но он никак не мог найти нужных слов. Сколько трогательных слов он собирался сказать Дарье, но они куда-то все разом подевались. Он больше молчал, чем говорил, думая о чем-то своем. Казачья душа стонала, как от боли.

А ночь становилась все темнее и темнее, а воздух все тише и тише. Ни звуков, ни голосов — все уснуло. Но вдруг совсем неожиданно из глубины темного неба к земле понеслась тусклая звезда и коротко чиркнув, погасла за островерхим лесом. Дарья успела загадать желание, но ничего не сказала Платону.

Яркие звездочки на небе мигали тихо и успокаивающе. Белый месяц осветил хутор светлым сиянием. В эту ночь они забыли обо всем на свете, не смотря на лихолетье в стране. Лишь мягкая звездная ночь окружала их. Сегодня эта ночь и все, что было вокруг, существовали только для них двоих.

Наконец хутор улегся спать. Затворились окна, погасли огни. Улицы снова стали пустынными. Установилась мертвая тишина нигде ни звука. Все уснуло и лес, и река, и птицы. Теперь уже ничто не нарушало глубокой ночной тишины. Однако под утро темнота начала блекнуть, исчезать. Платон с Дарьей, проговорив всю ночь, умолкли только перед самым рассветом.

Утром упала холодная роса, на листьях появилась капель. Воздух стал густым и свежим. В эту ночь время пробежало быстро. И только забрезжила утренняя зарница, как казаки, вскочив в седла и поблескивая шашками, отправились в путь. За околицу их провожали старики, женщины и дети. Кони, блестя уздечками, покидая хутор, приседали, вставали на дыбы и рыскали из стороны в сторону. Проезжая мимо утеса Платон обернулся и увидел на дороге среди куцей толпы Дарью, махавшую ему рукой.

Платон помахал в ответ папахой и в его голове пронеслась горькая мысль: “Почти никого не осталось в хуторе”

— Матерь Божья не оставляй его одного в пути, будь всегда рядом с ним, заслони его от беды, — чуть слышно прошептала Дарья.

Слезы не останавливаясь, заструились по ее лицу. Сердце Дарьи терзала пронзительная боль.

— Боже сохрани ее мне, — шепотом отозвался Платон.

***

В пути погода резко переменилась, пошел мелкий противный дождь. Всадники промокли до последней нитки. Грязь большими комками летела из-под копыт коней. Но через четверть часа ветер разогнал тучи, выглянуло успокаивающее солнце и березовый лес вымытый дождем, весело зашумел разноцветными листьями. Было тихо спокойно и ничто ничего не предвещало. И вдруг на плоскогорье отчетливо раздались редкие винтовочные выстрелы. Всадники, нахлестывая коней, поскакали навстречу усиливающемуся шуму. Беспокойство казаков возрастало вместе с нарастающими звуками выстрелов. Красногвардейцы открыли по казакам огонь. Случилось, то, что предвидел Семен Перелыгин.

Послышались зычные призывы:

— Шашки наголо! В ружье! — не помня себя, заорал Никифор.

— Братцы, не страшись! — дико вскрикнул Прохор, подняв своего черного коня на дыбы. — Лучше умереть в поле, чем у бабы в подоле.

Сами собой выдернулись из ножен шашки, сорвались с плеч винтовки и, казаки, нахлестывая уставших коней, понеслись навстречу выстрелам. Платон пришпорил коня, лихо гикнул и понесся вперед. Разгоряченные кони поскакали широкой рысью, бешено и дико. Когда казаки выскочили на плоскогорье, то навстречу им из-за холмов выскочили три сотни хорошо вооруженных красных всадников.

— Не робей, казаки! — яростно воскликнул Никифор Шутемов.

— А-а-а, — пронзительно закричал Петр Вальнев.

Казаки, гикая на коней, рассыпались в стороны и заорали, как дикари. Кто-то лихо засвистел. Кони неслись сломя голову. Вперед вырвались сильные кони с отчаянными всадниками. Над папахами казаков засверкали стальные клинки. Воющий неудержимый вал достиг плоскогорья. Казаки, пригнувшись к гривам, неслись прямо на противника. Из-под конских копыт летела липкая грязь.

Вдруг в голове Платона пронеслась пугающая мысль, что они сейчас все погибнут, потому что силы были неравными. Полсотни плохо вооруженных казаков мало, что могли противопоставить хорошо вооруженному противнику. Конский топот сближался все ближе и ближе.

— Казаки не страшись помереть!

Казачья жидкая лава заколебалась. Грудастые кони яростно захрипели, оскалив зубы. Всадники завертелись в седлах, в воздухе заблестели шашки. Казаки сжимали озябшими руками шашки. Крики слились в один протяжный вой. Кто-то крепко бранился, понимая, что это его последний бой.

Между всадниками все меньше оставалось расстояния. От топота копыт плоскогорье загрохотало шумными перекатами. Все пространство наполнилось свистящим роем пуль. Они ударялись о камни и со свистом уносились в разные стороны. Падали подстреленные лошади и всадники. Противники столкнулись в смертельной схватке, и на поле все перемешалось. Русские убивали русских с небывалым ожесточением, без всякой жалости, будто и не русские были с той и другой стороны. Слышались предсмертные стоны, брань и проклятья. В разные стороны уносились одичавшие кони без всадников. Обе стороны несли невосполнимые потери.

Платон бился из последних сил, но вся сила в плечах иссякла. В конце боя над его головой просвистела шашка, но он, почувствовав смертельную опасность, успел быстро пригнуться. Одной секундой позже и голова скатилась бы с плеч. Перелыгин защищаясь, отбил все удары сабель, которые неминуемо должны были разрубить его тело, но внезапно возникший перед ним красный кавалерист, выстрелил в упор. Перелыгин упал и увлек за собой лошадь. И поле, и хутор, и лежащие на земле люди закрутились перед его глазами.

– “Вот и пришла смерть, — успела мелькнуть последняя мысль у казака.

Все провалилось во мрак. Платон, потеряв сознание, рухнул на землю, как срубленное деревце. Зло заржав, черный конь бежал с поля боя. Вороной помчался вниз с развевающейся по ветру гривой. Бой кончился, стрельба прекратилась. Посреди плоскогорья валялись, перемешавшись, убитые русские люди. И было совсем непонятно, где лежали красные, а где казаки.

— Ну что, отмахался шашкой царский заступник, — буркнул бородатый кавалерист и, прихватив оружие Платона, ускакал.

Но Перелыгин уже ничего не слышал и ничего не видел.

— Что там — все мертвы? — недоверчиво спросили кавалериста.

— Да, — равнодушно ответил бородатый красногвардеец.

Понемногу все стихло. Застучали копыта по каменистой дороге. Красные, собрав своих погибших и раненых, уходили.

Когда Перелыгин очнулся, то сразу же почувствовал сильную боль в плече. Голова гудела, рубашка прилипла к телу. Ему тяжело дышалось, а тело с трудом повиновалось. Определить сколько он пролежал на земле — казак не смог. Платон потерял счет времени.

Перелыгин попытался подняться на ноги, но в голове внезапно потемнело и он, застонав, рухнул на землю, и едва опять не потерял сознание. Он немного полежал на земле и мрак перед глазами постепенно рассеялся. С трудом поднявшись, казак блуждающим взглядом осмотрел место боя. Ноги подкашивались, кровь тугими ударами била в виски. Шашки рядом не оказалось.

На плоскогорье валялась груда мертвых тел казаков. Хотя идти было трудно, но, обойдя каждого казака, Платон убедился, что ни один казак не выжил. Ему стало, нестерпимо жаль казаков. Перелыгину было больно сознавать, что он потерял всех своих товарищей. И в то же время в его голове билась радостная мысль, что он сумел уцелеть. Он, как дитя радовался всему: белому свету, шуму ветра, аромату трав, звонким птичьим голосам. Умирать в то время было просто, выжить стоило неимоверных усилий.

Казак, тяжело переставляя ноги, поплелся к хутору. Вокруг дымилась земля. Было жарко и душно. Хутора не было видно — он утонул в едком черном дыму. Казак приблизился к нему и его ошеломило печальное зрелище.

Окраина хутора сгорела, пламя пожирало все деревянное. Желтое пламя безжалостно лизало серые бревна хат. Из-под крыш и оконных проемов вырывалось яркое пламя, валил густой дым. Рядом треском рухнула сгоревшая крыша. Воздух накалился, стало нестерпимо жарко. Вспыхнула как свечка черемуха во дворе Чернавиных. Нестерпимый жар от догоравших бревен дотянулся до тела Перелыгина. Огонь опалил волосы, усы, брови. Однако черный дым, расстилавшийся над хутором, не смог полностью заслонить неба. К земле пробивались слабые солнечные лучи.

У Перелыгина все время кружилась голова, во всем теле чувствовалась необычайная слабость. От тошнотворного головокружения плыла и покачивалась земля. Во рту было сухо и горько. В мутных глазах, как будто карусель крутилась. Не хотелось двигаться. Им овладело полное безразличие к окружающей обстановке.

Едва не падая от усталости, Платон добрел до родной, сгоревшей хаты, пристально огляделся кругом, но никого не заметил. Ни живых, ни мертвых.

— Хоть бы ты была жива, Дарья, — с надеждой прошептал Платон.

Перелыгин не мог помириться с мыслью, что больше никогда не увидит свою Дарью. Но только он двинулся к хате Селениных, как неожиданно услышал позади себя отчаянный крик сквозь рыдания.

— Платон!

Казак вначале подумал, что это ему показалось. Но, живо обернувшись, он увидел на бугре заросшим лопухом и черным бурьяном рыдающую Дарью. Платон хотел закричать, но возникшая спазма так сдавила горло, что он с трудом разодрал губы.

— Дарья милая, родная! — изумленно — радостно прохрипел он.

У Перелыгина, будто гора свалилась с плеч. Девушка бежала к нему через пламя и дым, как сквозь страдания, не чуя ног. От Платона сразу же ушла смертельная усталость и он, все еще не веря своим глазам, побежал навстречу Дарье.

Девушка беззвучно упала ему на грудь и беспомощно расплакалась. Он, обхватив ее здоровой рукой, крепко прижал к себе. Худенькая спина девушки мелко затряслась. У Платона то ли от счастья, то ли от слабости снова закружилась голова.

Лицо Дарьи дрогнуло, припухшие губы по-детски искривились, из глаз брызнули слезы.

— Господи я благодарю тебя за то, что ты оставил Платона в живых! — закричала девушка, вцепившись в его плечи.

— Плечо!

— Что?

— Пробито пулей.

— Пускай, зато ты живой! — задыхаясь, проговорила она.

Его охватила бешеная радость от ее слез, от ее слов и оттого, что она рядом. Дарья, не сдерживаясь, зарыдала во весь голос. Казак изо всех сил сжал глаза, чтобы не заплакать. Ему с большим трудом удалось сдержать себя, чтобы не разрыдаться вместе с ней. Ведь отец всегда говорил, что казаки не плачут. И вправду он никогда не видел отцовских слез. Однако одна слеза у казака все же невольно вырвалась и, пробежав по грязной щеке, оставила размытый, четкий след.

Неожиданно начался косой дождь. Злой огонь стал вянуть, затихать. Одежда промокланасквозь. По изможденным лицам казака и казачки потекла мутная дождевая вода, смешанная с черной гарью. Платон крепко стиснул Дарью и она часто, и тяжело задышала. Девушке не хватало воздуха.

— Не плачь, — сказал Платон, успокаивая девушку и дрожащей рукой провел по растрепанным волосам. — Что поделаешь, если так устроена жизнь.

Но Дарья еще пуще залилась слезами. Через минуту она, давясь рыданиями, вполголоса сказала:

— Неправильно и нехорошо как-то она устроена. Это смахивает на какой-то страшный сон.

Девушка грязным рукавом вытерла выступившие слезы. Платон, радуясь, целовал ее мокрые глаза, грязные щеки, губы.

— Кто поджег хутор?

— Никитин зажег свою хату, а от нее огонь перекинулся на другие постройки.

— Где жители?

— Убежали.

— А, ты?

— Я побежала за кошкой Лиской, а потом от страха залезла в погреб. Где теперь кошка я не знаю. Мне жаль, что я не догнала ее. Наверное, я навсегда потеряла Алису.

Вдруг Дарья, проглотив рыдания, запинаясь, вскрикнула:

— Конь! Черный!

Платон обернулся. По дороге среди серого дыма высоко вздымая ноги, шагал конь. Подойдя ближе, он остановился и раскатисто заржал, увидев своего хозяина.

— Черный, как хорошо, что ты пришел. У тебя человечья душа.

Перелыгин схватил под узду разгневанного коня и дружелюбно похлопал его по длинной шее.

— Кто-нибудь остался жив? — спросила Дарья.

Платон заколебался, ему не хотелось волновать девушку горестным известием.

— Говори, как есть, всю правду.

— Все казаки погибли. И Ромка тоже погиб.

Дарья, застонав, закрыла лицо руками. Она еще долго не могла прийти в себя.

После долгого молчания девушка припала к плечу казака и упавшим от страха голосом спросила:

— Что будем делать, Платон?

— Здесь останемся, на родной земле будем жить.

Дарья отшатнулась от плеча казака и яростным криком опалила его.

— Что ты, Платон! Нет! Нам надо уходить отсюда.

Ее лицо побледнело, глаза сделались умаляющими.

— Куда? Даже ума не приложу, что теперь делать, — развел руки казак.

— Я боюсь оставаться здесь, — взволновано проговорила девушка и ее глаза наполнились горькими слезами.

Они мелко — мелко задрожали на ее густых ресницах.

— Может, в Омск пойдем? — тихо спросил Платон.

— Хоть куда, лишь бы не оставаться в хуторе, — побледнев, ответила казачка.

— Нужно коней поймать пока они далеко не разбрелись, — рассудительно промолвил казак. — Без них нам не дойти до Омска. Подожди меня в овраге у ручья.

Платон, вскочив на коня, ускакал за хутор. Дарья спустилась к ручью и, опустившись на пожухлую траву, поджала под себя ноги. Тихий ветерок шевелил мягкие волосы на ее голове. Происшедшее ввергло Чернавину в неизбывную грусть. Из красивых глаз девушки катились слезинки. Они падали на ее губы и растекались по всему подбородку.

Дарья уголком платка вытерла глаза, губы и подбородок.

Казак вернулся быстро, держа за поводья еще двух коней. Один конь оказался с притороченными переметными сумами. Перелыгин привязал коней к сохранившемуся плетню. Из бурьянов поднимались сизые струйки дыма. На сохранившемся дереве трещала сорока.

— Идем.

Дарья сидела, прижав подбородок к прерывисто дышащей груди. В ее глазах затаились молчаливые слезы. Она, шумно передохнув, пошевелилась.

— Куда?

— В церковь.

— Пошли, — шепотом согласилась она, смахнув слезу.

— Не плачь больше — слезами горю не поможешь.

Дарья, не отвечая, чуть-чуть повела плечами.

Они вошли в притаившуюся церковь и остановились перед иконостасом с множеством образов, осыпанных самоцветными камнями. Вдруг из-за алтаря донесся едва слышный стон. Платон распахнул дверцу. На каменном полу лежал раненый Пимен. На его груди ярко проступила кровь.

Пимен открыл глаза:

— Подойдите ближе.

Девушка со страданием посмотрела на церковное платье, перемазанное кровью.

Пимен поднял руку.

— Я знаю, что ваши родители готовились к свадьбе. Подойдите ко мне, я хочу обвенчать вас. И подайте мне Евангелие с двумя зажженными свечами, — сказал он и, опершись спиной на стену, взял в руки свечи и Евангелие, поданные Платоном.

— Возьмите символы чистоты и целомудрия в свои руки, — священник вернул зажженные свечи молодым и, прикрыв глаза, хриплым голосом прочитал:

— Обручаются раб Божий Платон рабе Божьей Дарье во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

Обручаются раба Божья Дарья рабу Божьему Платону во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Господи, Боже наш, славою и честью венчай их.

Платон крепко взял в свою шершавую руку нежную руку Дарьи.

Пимен запел слабым прерывистым голосом:

— Отче наш, сущий на небесах…

Платон с Дарьей подхватили молитву.

— Да святится имя твое; да придет царствие твое; да будет воля твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день.

Конец молитвы они допели уже одни. Пимен, прочитав молитву, уронил голову на грудь. Платон дотронулся до него рукой.

— Идите с Богом! — отозвался священник.

Огонь в лампадах затихал. Умиравшие языки пламени едва дышали. Через три минуты лампады, не заправленные маслом, погасли. Темные лики угодников стали темными. Возникла невозмутимая тишина.

Когда они вышли из церкви, девушка тихо промолвила:

— Родители ждали тебя. Им очень хотелось сыграть нашу свадьбу. Но разве о такой свадьбе они мечтали.

К вечеру дым над хутором немного развеялся. Но едким дымом еще долго пахло.

Целую неделю Платон и Дарья копали просторные братские могилы для погибших казаков. Платону трудно было копать одной рукой могилы. Холодная и тяжелая земля липла к лопате. Дарья помогала ему, чем могла.

Когда они похоронили последнего погибшего, Дарья, сказала:

— Платон, надо спуститься в подполье дома, там, у отца должны быть спрятаны револьвер и горшок с серебряными монетами. Они лежат под не прибитой доской пола. Это наше приданное, оно пригодится в дороге.

Перелыгин нашел вход в подполье дома Чернавиных, раскидал недогоревшие доски и бревна. Спустившись в подполье, он разыскал доску, откинул ее в сторону и вытащил из углубления горшок с монетами. Там же казак нашел револьвер в промасленной тряпке. Подав все Дарье, Платон вылез наверх.

— Забудь все, что случилось, — попросил Платон. — Что теперь сделаешь? Птица не без воли, казак не без доли.

— Я попробую, — сквозь слезы улыбнулась девушка, закусив белыми сахарными зубами нижнюю губу. — Когда мы сидели на утесе перед твоим отбытием, с неба упала звезда. Я успела загадать желание, чтобы ты остался живым. И слава богу, что так все и случилось. Если бы с тобой что-нибудь произошло, то я, бы не знала, что бы делала без тебя.

Она приподняла голову и ее глаза загорелись такой нестерпимой болью, что Платон не выдержал и отвел свои глаза в сторону. Острая жалость кольнула его сердце.

— Теперь мы стали мужем и женой, но происшедшее мешает мне почувствовать себя счастливой.

Лицо девушки сделалось печальным.

— А где мы потом найдем наших родных?

— Закончится война — разыщем, — ответил Платон. — Помоги мне перебинтовать плечо.

— Когда-то здесь все шумело, а теперь, как будто все живое умерло.

Дарья, разорвала простыню и, поправив ему руку, плотно примотала ее к его телу.

— Поехали, простимся с утесом, — сказал Платон.

В небе недвижимо стояли облака, светило солнышко. Ярко сверкал утес и сотни солнечных зайчиков плясали по всей поверхности реки.

Попрощавшись с рекой и утесом, Платон с Дарьей собрали сохранившиеся после пожара нехитрые пожитки, продукты, сложили в баулы и загрузили на свободного коня. Затем Платон сунул за пазуху револьвер, спрятал среди вещей деньги и, подтянув стремена под рост Дарьи, помог ей забраться на коня.

Оседлав коней, Перелыгины отправились с Сибирь и под копытами коней зашуршали опавшие листья. Путники еще не знали, в какую неизвестную мучительность они уезжали.

В хутор никто не вернулся.

***

Наступила глубокая осень, заметно похолодало. В пепельный цвет закутался уральский воздух. Солнце то выглядывало, то скрывалось. Изредка с неба сыпались редкие пушистые снежинки. Шаловливый ветер срывал с деревьев последние листочки и, кружа, кидал на холодную землю. Дикие птицы хлопотливо склевывали спелую рябину и где-то недалеко беспокойно кричала лисица.

“Как хорошо быть птицей, — подумала про себя Дарья. — Можно взмыть в небо и улететь куда-нибудь в теплую страну, где все тихо и спокойно”.

Впереди узкая дорога пролегла между лесом и глубоким обрывом. Копыта коней разъезжались на вязкой глине, но особенно тяжело им было идти на подъемах и спусках.

Неожиданно со стороны леса Дарья увидела крупного животного.

— Платон, кто это? Погляди налево! — вскрикнула девушка.

Платон резко повернул голову. Вдоль леса длинной цепью тянулись покосившиеся телеграфные столбы, и там, в низко опушенных проводах запутался ветвистыми рогами огромный лось.

Горбатый зверь стоял, широко расставив задние ноги. Толстые губы животного трепетали злостью. Платон, спешившись с коня, подошел вплотную к лосю. Он насторожился и, раздувая мягкие ноздри, сделал шаг вперед. Платон, растерянно остановившись, отступил. Вдруг сохатый рванулся вперед и, взвившись на дыбы, всколыхнул воздух крупными копытами. Перелыгин в испуге отпрянул назад и, потеряв равновесие, повалился спиной на сырую землю.

— Осторожно! — запоздало крикнула Дарья.

— Хочешь спасти его, так он еще покалечить хочет, — недовольно проворчал Платон.

— Так он этого не понимает.

— Придется по-другому действовать.

Сев на коня, Платон стал обрубать шашкой провода. Вначале Перелыгин обрубил их с одной стороны и только хотел перейти на другую сторону, как огромный лось низко склонив голову, встряхнул рогами и, сбросив обрубки проводов, кинулся на Дарьиного коня. Тот, испугавшись, резко рванул в сторону, упал набок, а девушка полетела в пропасть.

Лось стремительно рванул в лес, по пути ударил копытом по стоящей на пути сосенке, и она как срубленная топором свалилась на землю. Из густой чаши донесся оглушительный шум удаляющегося лося. Дарьин конь, отчаянно заржав и, дрыгая ногами и головой, с трудом встал на копыта.

— Что с тобой?

— Я за дерево зацепилась.

— Держись! — крикнул Платон.

— Держусь.

— Не двигайся, я тебя сейчас вытащу.

Платон взял в руки вожжи, подошел к краю пропасти, намотал на руку один конец, а другой скинул Дарье. Она ухватилась за вожжу, и он потащил ее наверх. Девушка помогала ему, как могла. Из-под ее ног камни сыпались вниз и глухо ударялись о дно обрыва. Когда казак вытянул ее наверх, она вся тряслась от испуга.

— Испугалась? — спросил Перелыгин.

— Конечно, я же девушка, — ответила Дарья.

— Да, но ты, прежде всего казачка.

Дарья, прижавшись к его груди, по-детски всхлипнула и, откинув голову, заглянула в его глаза. Платон увидел в ее глазах то, что хотел увидеть. Она была благодарна ему.

— Успокойся, все закончилось благополучно, — сказал он.

— Нет, для нас все только начинается.

Платон подсадил Дарью на коня, и они друг за другом тронулись в путь. Шли весь световой день. Когда солнце встало на западе и в лесу начали скапливаться вечерние тени, казак стал искать место для ночлега. Чтобы не попасться на чужие глаза, он решил укрыться в лесной трущобе.

Наконец справа от дороги среди кудрявых сосен завиднелась небольшая лощина. Между ветками глядел алый цвет вечерней зари. На разные голоса перекликались лесные птицы. Недалеко протекал звонкий ручей.

Всадники повернули своих коней в низину и остановились под развесистой сосной с огромными сучьями. На них гроздьями висли сосновые шишки, а по кудрявым веткам весело скакала белка. Заметив людей, она ускакала в глубину леса. Но вскоре вернулась и опять беспечно заскакала с сучка на сучок. Забравшись на верхние сучья, зверек стал с интересом наблюдать за людьми.

Под сенью деревьев было сумрачно и сыро, как в погребе. Редкие солнечные блики заходящего солнца сквозь густые кроны сосен освещали зеленый мох. Воздух наполнился разными лесными запахами. Отдавало смолянистым терпким запахом. Духмяный густой аромат расползся по всей лощине. В лесу очень легко дышалось. Можно было вволю напиться пахучим хвойным запахом.

Платон привязал расседланных коней к дереву, натаскал большую кучу сухого валежника и разжег костер на самом дне лощины. Затем соорудил из веток вблизи костра возле трех сосен небольшой шалаш. Он источал сильный аромат хвои со смолой.

— Что будем готовить на ужин? — спросила Дарья.

— Готовь гречку.

Дарья захлопотала над приготовлением ужина. Вскоре она сготовила ужин и они, сидя на снятых седлах, неторопливо съели горячую пищу.

После ужина Дарья, обняв Платона сзади обеими руками за шею, тихо сказала:

— Здесь так хорошо, а в воздухе такая тишь невозмутимая, что даже идти никуда не хочется. Я бы тут, наверное, и осталась, — девушка плеснула по сторонам молодыми глазами. — На душе спокойствие и дышится намного привольнее. Хоть бы поскорей закончилась эта проклятая война. Так хочется пожить по мирному.

— В такой глуши не проживешь. Скоро зима наступит.

— Да, к этому все идет.

Платон поднялся на ноги:

— Будем укладываться спать? Утром нам предстоит идти дальше.

Неожиданно вдалеке закуковала кукушка.

— Кукушка, кукушка! Сколько лет нам жить, — громко спросила Дарья.

Птица умолкла. Дарья испуганно прикрыла рот.

— Ку-ку-ку, — беспрестанно запела кукушка и Дарья, сбившись со счета, заулыбалась.

День угасал, светлое пространство над лесом исчезло. Темнота раскинулась по всему лесу. На небе вспыхнули первые звездочки, предвестницы приближающейся ночи. Костер угас, загорелись красные угли. Перелыгин по-хозяйски поворошил угли в костре, подкинул крупный хворост, и он вспыхнув, как порох, разогнал сгустившийся мрак и озарил людей.

В лощине наступило затишье. Даже ветка не дрогнет на дереве. Сквозь разлапистые ветви робко светили крупные звезды и далекие миры. Они сияли в невообразимой высоте тихо. Там не было войны, там царили мир и покой.

Платон встал, кинул на зеленые ветки в шалаше полушубок, и они, не раздеваясь, улеглись спать, накрывшись сверху вторым полушубком. Ночь стояла холодная, как в ноябре. Был легкий морозец. Они всю ночь жались друг к другу, чтобы спастись от холода. Несколько раз среди ночи Платон выходил из шалаша, чтобы подкинуть в костер сухих веток.

Задолго до утренней зари они проснулись, окоченев от холода. Костер догорал редкими сизыми струйками. Всю лощину затянуло синеватой дымкой. Тайга застыла, опаленная инеем трава прижалась к холодной земле. Вода в лужах покрылась тонким льдом.

Перелыгин подбросил в костер сушняка, и он разгорелся, взметнув в небо снопы искр. Потом он принес с ручья котелок воды и поставил на огонь. Напившись горячего чая из уральской чаги с пресным хлебом, Перелыгины стали торопливо собираться в дорогу. Наскоро собрав весь нехитрый скарб, казак достал из переметной сумы револьвер и сунул его за пазуху.

Сумерки уже начали расходиться, проступил рассвет. Перелыгины, забравшись в седла, направили коней в сторону дороги. В это мгновение по сосновому бору промчался ветер, и лесная дубрава тоскливо зашумела. Под копытами животных неясно захрустел лесной мусор. А потом вдруг лес наполнился приглушенным говором и ржанием чужих лошадей. Среди деревьев показались трое всадников. Они двигались сквозь мохнатые сосны в их сторону. Скрываться было слишком поздно. Перелыгины, переглянувшись, замолкли, полные тревожного ожидания.

— Это могут быть бандиты, Дарья. Если начнется перестрелка, прильни к шее коня, чтобы в тебя не попали случайные пули.

Платон поправил револьвер за пазухой. В руках бородатых мужиков покачивались короткие обрезы. Подойдя ближе, они остановились.

— Повезло нам сегодня, Спиридон, — сказал хриплым голосом высокий бандит.

— Баба дюже красивая попалась, — подтвердил толстый бандит.

— Веня, застрели казачка, чтобы он не мешался под ногами, — приказал хрипатый бандит.

Грузный бандит дернул за повод, и его конь неторопливо вышел вперед. Платон молниеносно выхватил револьвер и два раза нажал на курок. В лесу громко хлопнули выстрелы. Два бандита сбитые пулями, свалились с лошадей. Третий раз нажать на курок Платон не успел, оставшийся на коне хрипатый бандит опередил Платона. От ударившей в грудь пули казак откинулся назад, но все же смог удержаться в седле.

— А-а-а, — дико закричала Дарья.

Дарья, испуганно глядя на Платона, прижала ладонь к широко раскрытому рту. Девушка затрепетала от увиденной картины. Лицо казачки передало неподдельный ужас. Выразительные глаза округлились от страха. Девичью душу сковал липкий страх. Дарья чуть не упала в обморок. Ее заледеневшее сердце едва не остановилось. Бандит вполовину оборота повернулся к ней, и это спасло беглецам жизнь. Платон выпрямился, выстрелил еще два раза, и бандит рухнул с лошади вниз.

Перелыгин сунул руку под куртку, чтобы проверить, что там случилось, и вытащил из внутреннего кармана бронзовую икону, с застрявшей в ней пулей. Затем казак снова запустил руку под куртку и, вытащил обратно. На руке была кровь. Из поврежденной кожи на груди сочилась кровь. Дарья схватила Платона за отворот стеганой куртки. Ее лицо побледнело, а он остался самим собой как будто и не побывал в зубах у смерти.

— Ты живой! — давясь слезами, воскликнула Дарья.

Перелыгин недоуменно пожал плечами.

— Я казак, Дарья, а не кисейная барышня. Ты всегда должна быть готова к худшему. Я смерти не боюсь.

По бледному лицу девушки разлилась смертельная тоска. Она так и глодала ее сердце.

— Я все понимаю, Платон, — не вытирая слез, сказала Дарья и тихо всхлипнув, добавила — Но я не смогу без тебя жить. Не надо больше никаких рисков!

Она смотрела на него растерянными глазами, и готовая завыть по-женски.

— Если бы не икона, то я бы сейчас не разговаривал с тобой, — тяжело вздохнул Перелыгин. — А что бы с тобой было?

— Страшно подумать, — сказала девушка и взмолилась: — Господи не бросай нас в пути.

Платону вспомнились слова матери о том, что “икона многих предков сберегла”. Дарья взяла в руки икону, осторожно потрогала рукой бесформенную пулю. Она представить себе не могла, что Платон только что мог погибнуть.

“Нет”, — сказала она про себя, — этого не произойдет никогда. Они вместе проживут долго и счастливо до самой смерти. И нет силы, способной их разлучить“.

Платон, спрыгнув с коня, подошел к бандитам. Двое лежали без признаков жизни. Хрипатый бандит был еще жив, но уже не двигался, доходил. Платон разбил приклады обрезов об дерево и закинул обломки в кусты.

— Поехали, Дарья.

— Поехали.

Платон ловко взметнул в седло, Дарья пришпорила коня, и они продолжили ненароком прерванный путь. После того, как опасность заглянула в ее глаза, Дарья стала немного уверенней и спокойней.

Скоро солнце взошло, и его негреющие лучи с трудом пробились сквозь хвою деревьев. Лес подернулся свежим тонким инеем, небосвод засеребрился. Снега еще не было, но иногда снежинки все же пролетали. Сквозь вершины деревьев дул тоскливый северный ветер. Шумели и что-то шептали сосны. Неподалеку пискнула вспугнутая птица. Тяжело скрипнуло дерево, споря с ветром.

Всадники выехали на узкую дорогу. Их кони бок о бок двигались по лесной дороге. Теперь они шли не друг за другом, как обычно ходят путники в лесу, а рядом — плечом к плечу. Платон взял в свою руку узкую ладонь Дарьи. Девушка держалась в седле прямо, полная отчаянной решимости. Неожиданно на дорогу выскочил заяц. Перелыгин быстро выпростал руку и выхватил из-за пазухи револьвер. Но Дарья успела вспугнуть зайца громким хлопаньем в ладоши.

— Не стреляй, Платон! Пускай живет.

— Твоей милостью, Дарья.

Заяц, петляя между деревьями и прядя ушами, скрылся в темном лесу.

Вскоре путь преградила узкая извилистая река, через которую деревянный мост был сожжен. И чтобы пройти на другой берег им пришлось долго разыскивать брод. Наконец они смогли найти неглубокое дно. Хотя вначале оно показалось им глубоким. Но именно здесь обнаружился неприметный для глаза брод.

Конь Платона возмущенно зафыркал и, осторожно переставляя ноги, перешел реку. Следом, не испытав никаких трудностей, переправилась Дарья. Пробравшись сквозь тальник, густые кусты и деревья, Перелыгины вернулись на травянистую дорогу, которая вела в Зауралье. Платон лихо свистнул и, кони сломя голову понеслись по переплетенной корнями деревьев лесной дорожке.

С наступлением сумерек погода начала портиться. Небо затянулось плотными черными тучами. Темнота в лесу сгустилась и видимость ограничилась. Все точно застыло, даже птицы примолкли. А потом начался крупный, лохматый снег. Он то переставал, то снова начинался с прежней силой, превратив все вокруг в белое пространство. Снежинки облепили беглецов с головы до ног, хлестали по лицу и не давали раскрыть глаза. Густой снег тут же скрывал оставленные конями черные следы.

Ночью заметно похолодало. Замерзшая земля пронзительно захрустела под копытами коней. На следующее утро, когда на горизонте уже забрезжил рассвет, они, огибая небольшое озерцо, заметили на тонком льду останки диких уток: перья и косточки. На свежевыпавшем снегу пролегла длинная вереница мелких следов.

— Здесь лиса побывала, — обмолвился Платон. — Она воспользовалась беспомощным положением птиц.

— Надо спешить, Платон, иначе мы тоже окажемся в их положении. Зима подступает.

— Пошли! Пошли! — погнал коней Перелыгин.

Кони понеслись быстрой рысью. Они скакали, вздымая ногами снежные комья. Где-то слева слышался далекий вой волка.

Впереди Платона и Дарью ждала Великая Сибирь.

***

В сентябре-октябре в районе рек Тобол и Ишим произошло решающее сражение между красными и белыми. Белая Армия, уступая красным в численном составе, в вооружении и боеприпасами, потерпела поражение. Под ударами Красной Армии войска белых начали стремительное отступление в глубь Сибири. То же самое происходило и на юге Урала. Уральские и Оренбургские казаки, покидая свои казачьи земли, уходили в Сибирь, Китай и Персию. Фронт быстро приближался к Омску, доживающему последние дни под властью адмирала Колчака.

Почти месяц Платон с Дарьей пробирались в Сибирь, обходя дороги и притаившиеся селения, скрываясь от партизан и многочисленных банд. Однако кроме этого, им предстояло еще пробиться через фронт. И хотя Платон всячески старался облегчить положение Дарьи, но она все равно сильно измоталась в пути. После первой декады ноября они оказались в Омске густо запруженным войсками и беженцами.

В опустившихся на город сумерках Платон и Дарья стучались в затворенные ворота частных владений и просились на постой, но везде им неизменно отвечали, что сдано или что ничего не сдается. Наконец они оказались около крепкого дома на берегу Иртыша. Без всякой надежды на успех Платон подошел к окну. Сквозь щели ставень мерцал блеклый огонек. Он осторожно постучал в ставни, но никто не поспешил им открыть ворота. Когда они уже совсем отчаялись, калитку открыла старая женщина.

— Бабушка не сдадите нам комнату? — едва шевеля замерзшими губами, спросила Дарья.

— Сдам, проходите, — радушно ответила старушка и тут же поинтересовалась: — Издалека идете?

— Мы с Урала пришли, — хрипло пояснил Платон.

— Не близкий путь. Простудились?

— Да, нам часто приходилось ночевать на открытом воздухе.

— Не мудрено — зима на пороге. Да что вы стоите? Проходите и коней своих заводите.

Перелыгин раскрыл широкие деревянные ворота и завел покрытых инеем коней внутрь просторного двора. Серый конь, везший груз, совсем обессилел, и едва стоял на своих длинных ногах. Платон расседлал коней, снял переметные сумы, баулы и навесил на длинные лошадиные морды торбы со старым овсом, и кони захрустели зерном, от которого сильно разило теплом и летом.

Дом был просторный, светлый сложенный из лиственницы. Старушка выделила им теплую комнату, которая хорошо обогревалась печью. В истопленной печи золотом переливались немеркнущие угли. Дарья протянула холодные руки к горячей топке, а Платон приложил руки прямо к кирпичам.

— Будь осторожен кирпичи горячие, — от порога предупредила старушка.

— Я уже это почувствовал, — резко отдернув руки, ответил Платон.

Перелыгиным было приятно укрыться в избе после почти зимней погоды. Они заняли выделенное им место и начали распаковывать вещи. В это время в комнату зашла маленькая высохшая старушка.

— Удобно вам здесь будет? Давайте знакомиться. Меня зовут — Анна Николаевна.

— Анна Николаевна, после ночлегов под открытым небом — это самое райское место на земле, — ответил простуженным голосом Платон. — Меня зовут — Платон, жену — Дарьей. Скажите, сколько мы сможем жить у вас?

— Сколько хотите — столько живите. Мой муж умер, а сын погиб в самом начале европейской войны. Мне с вами будет веселей. Садитесь пить чай со смородиновым вареньем.

— Мы с удовольствием отведаем горячего чая, — улыбнулась Дарья.

Хозяйка поставила на стол покрытый цветной скатертью серебряный самовар, три чашки из толстого фарфора, чашку варенья и свежие баранки. Самовар тихо запел песню. Анна Николаевна бросила в маленький чайник заварку, засушенные листы смородины и села напротив молодых. За ее спиной на стене висели икона и портрет Николая II. Под ногами Дарьи закрутился жирный рыжий кот.

Платон достал из своего баула туесок с медом, нарезал белого хлеба и, расставив чашки, налил чай. Вечерний чай они пили в легком смущении. Перелыгины совершенно неожиданно ворвались в ее тихую размеренную жизнь.

За чаем, Анна Николаевна поинтересовалась:

— Куда же вы идете?

— Честно говоря, сами не знаем. Идем — куда глаза глядят, — ответила Дарья, зачерпнув маленькой ложкой варенье.

— Белые отступают. А вместе с ними сюда война идет. Мне кажется, что вы напрасно сюда пришли. Здесь с вами все что угодно может случиться. Вам нужно было остаться на родине. Там, наверное, война уже закончилась, — строго сказала старушка.

Дарья приподняла тонкие брови:

— У нас хутор сгорел. Негде было оставаться.

— Война — ужасное слово. Уже который год льется кровь, но никто не хочет ее остановить.

— А как остановить? Кто сможет это сделать?

— Конечно! Пока одни других не изведут.

— Да уж вовсю стараются, — обмолвился Платон.

Перелыгины выпили несколько кружек крепкого духмяного чая.

— Еще налить чаю?

— Нет, спасибо, — Платон накрыл чашку ладонью.

— Тогда отдыхайте.

Перелыгины поднялись из-за стола, перешли в комнату и там зажгли керосиновую лампу. Неровный огонек метался во все стороны. Лампа немного чадила, и неярко горела. Небольшое пламя за стеклом едва слышно потрескивало.

Дарья достала из поклажи книгу в дорогом переплете.

— Что это у тебя за книга? — удивился Платон

— Стихи Евгения Баратынского. Хочу почитать перед сном.

Дарья раскрыла книгу на середине.

— Хочешь, прочту немного? — спросила она.

— В следующий раз, я спать хочу.

Дарья едва приметно улыбнулась:

— Хорошо. А ты любишь стихи?

— Я люблю тебя слушать. Откуда у тебя эта книга?

— Ты забыл? Я же тебе рассказывала. Купец Банников отдал в школу свои книги. Но школа сгорела, а вместе с ней все книги. Жаль — очень хорошие были книги. Я эту книгу дома читала. Она уцелела только потому, что на улице была. Я все же прочту тебе один стих.

И она ясным чистым голосом прочла одно небольшое стихотворение.

Приманкой ласковых речей

Вам не лишить меня рассудка!

Конечно, многих вы милей,

Но вас любить — плохая шутка!

Платон невольно заслушался стихотворением.

— Ну, как? — спросила Дарья, закончив читать.

Она ожидала похвалы от Платона или восхищения, но он лишь скупо сказал:

— Понравилось.

Дарья прильнула к Платону, и он тут же обнял ее.

— А что мы с тобой будем делать в Омске?

— Я постараюсь поступить на какую-нибудь службу, ты будешь домашним хозяйством заниматься, а дальше посмотрим.

Дарья разобрала постель на широкой деревянной кровати. Им даже не верилось, что они будут спать в теплой и чистой постели. Еще недавно об этом можно было и не мечтать.

Платон почти сразу же уснул мертвым сном. Дарья же так намерзлась в дороге, что даже в жарко натопленной избе завернулась в большой теплый платок.

Она немного прикрутила лампу и подсела ближе к огню. Пламя загадочно осветило красивые губы. У девушки стало тихо и ясно на душе, после того как они обрели пристанище. Тревожные мысли девушки на время утихли, Мир стал казаться немного лучше, чем раньше. Она как будто от тяжелого сна проснулась.

Через час Дарья не выдержала и, положив книгу на стол, затушила керосиновую лампу. Темный мир избушки и мир снаружи слились. В комнате наступила тишина. Ее нарушало громкое дыхание Платона.

Дарья крепко обняла своего казака и заснула беспробудным и без сновидений сном.

Утром Перелыгин вышел на улицу и, вдохнув в грудь чистого морозного воздуха, пошел в лавку за продуктами. Перед перекрестком он услышал громкий шум и гам. Дорогу преградили многочисленные обозы. Казалось, будто все пространство пришло в движение. Гражданские, военные, буржуи, служащие, помещики, лавочники бурным потоком двигались по улице. Несколько тысяч ног с хрустом топтали свежевыпавший снег. В глазах людей читались отчаяние и страх. Отовсюду неслись недовольство, ропот, слезы.

Город стал выглядеть растревоженным муравейником. В Омске наступил переполох. На тумбе висело воззвание к горожанам:

“Сибиряки! Вы не хотите стать беженцами и мыкаться по чужим углам? Так защищайте свои углы, свои дома. Поступайте в добровольцы!”

Платон остановил солдата:

— Скажи, что происходит?

— Ты что с неба упал? Отступаем! Колчак удрал из города, а мы следом бежим.

— Куда же вы направляетесь?

— В Новониколаевск, — раздраженно ответил солдат и завернул кудрявое ругательство.

Когда Платон вошел в лавку, там было полнехонько народу. Кто-то покупал, кто-то товар разглядывал, а кто-то незатейливые разговоры вел. Но все, кто были в лавке, обернулись на вошедшего казака. Платон поздоровался, купил жирного гуся, сахар, чай, несколько буханок хлеба. Он сложил в широкий полотняный мешок продукты питания и отправился обратно.

Но почти сразу же его остановили изможденные голодом солдаты:

— Дай хлеба. Мы давно ничего не ели.

Платон протянул солдатам две буханки хлеба. Они разломили его на части и стали жадно есть, не прожевывая, целыми кусками. Платон сокрушенно покачал головой. Чего ждать от армии, которая бедствует и голодает?

Он занес продукты в дом и тут же повел коней на водопой к Иртышу. Подойдя к реке, он увидел, что по ледяной переправе и по мосту через Иртыш непрерывной лентой движутся обозы. Изредка раздавались нестройные выстрелы и тут же замирали.

— Что за стрельба? — спросил Платон, не отрывая глаз от переправы у стоящего рядом хорунжего.

— Красные наступают. Они скоро Омск займут. Белая Армия бежит, не оказывая им никакого сопротивления. Перед ней будто одна задача стоит — оторваться от красных. Ее боевой дух сильно подорван. Обстановка создалась безвыходная.

— А есть ли надежда, что положение улучшится? — досадуя, спросил Платон.

— Я думаю, что все закончится катастрофой. Если бы накануне не ударили морозы, то, как бы сейчас обозы переправлялись через Иртыш? Это просто представить себе невозможно. Единственный мост не справился бы с этой задачей. Это еще хорошо, что саперы Уральской и Ижевской дивизий наладили переправу по льду, а то бы нам пришел конец, — с явным недовольством проговорил хорунжий.

— Катастрофой? Конец? — переспросил Перелыгин, но хорунжий оставил его вопрос без ответа.

— Верховный Правитель вместо того, чтобы организовать оборону в Новониколаевске просидел в Омске, а теперь тащится черепашьим шагом по железной дороге.

Хорунжий в сердцах махнул рукой и быстро зашагал от берега.

Неожиданно с другого берега ахнули громом орудия. В воздухе с воем пронеслись снаряды. На реке вздыбились столбы воды и льда. Лошади с людьми спешно кинулись к берегу. Они в панике обгоняли друг друга и едва не проваливались под тонкий лед.

Платон напоил коней и, вернувшись во двор, набил кормушку для коней старым, но все еще душистым сеном. Кони дружно потянулись к нему заиндевелыми мордами и стали хватать его мягкими губами.

Казак поведал Дарье о создавшейся ситуации в городе.

— Я боюсь, Платон. Если опять, что-нибудь случится, то я не смогу этого пережить. Нам надо отправляться в путь, — упавшим голосом сказала Дарья, отложив в сторону рукоделье.

— Ну что ж поехали, — скрывая недовольство, ответил Платон, и тут же объявил Анне Николаевне, что они отправляются в дорогу.

Старушка выразила глубокую озабоченность принятому ими решению.

— Вы же еще не отдохнули, — всплеснула она руками. — Как вы пойдете дальше? Скоро наступят настоящие сибирские морозы. То, что вы недавно пережили не стоит того, что вас ожидает впереди. Не испытывайте на себе Сибирь!

— Мы не можем остаться здесь.

Но сколько бы она не уговаривала, они не поддались на ее уговоры.

— Ну, как вас удержишь, если вы так настойчиво решили, — махнула рукой старушка. — Езжайте с Богом!

В полдень Перелыгины съели зажаренного гуся, выпили несколько кружек кирпичного чая и спешно собрались в дорогу.

Когда они приготовились, Анна Николаевна любезно предложила:

— Возьмите мои сани во дворе. Мне они без надобности, а вам сгодятся в дороге.

И хотя снег был еще небольшой, чтобы двигаться на санях, Платон обрадовался огромным саням-розвальням. С ними им будет легче идти по зимним дорогам.

— Я оставлю вам взамен ослабевшего коня, боюсь, что он не перенесет тяжелого пути.

— Оставляйте — выхожу. Я знаю, как за ними ходить. Мой муж держал лошадей. Возьмите еще старую доху, с ней вам будет трудно замерзнуть в дороге.

— Спасибо, Анна Николаевна, — рассыпалась Дарья в благодарностях. — Мы вам благодарны за теплый прием.

После полудня Перелыгины отправились в путь. Отдохнувшие кони резво выехали со двора. Дарья укрылась теплой козьей дохой. Старушка смахнула с морщинистой щеки горькие слезы.

— Прощайте! Будете возвращаться заезжайте.

— Обязательно заедем, прощайте!

Платон направил коней на улицу, где еще днем тянулись нескончаемые обозы отступающих белых войск и беженцев. Улица оказалась плотно набитой обозами. По обеим сторонам толпился народ. Вокруг была сумятица и суета. Войти в колонну не представлялось никакой возможности. Неожиданно выручил пожилой солдат.

— Проходи! — прикрикнул он, придержав своего коня.

— Спасибо, солдат.

Но не успели они втиснуться в бесконечный поток людей, саней и повозок, как на них тут же яростно заорал огромный штабс-капитан:

— Куда вы лезете! Зачем мешаете движению обоза? Нужно в конец становиться.

Бесконечная вереница людей опасаясь нападения, не останавливаясь, двигалась по тесным улицам Омска, минуя центральные улицы города. Омск был переполнен военными организациями и учреждениями, воинскими частями и беженцами. И вот теперь это все сдвинулось с места.

За городом колонну накрыл торопливый сумрак. Зимний день кончился. По всему небу рассыпалась белая россыпь звезд. Но спокойное мерцание звезд не успокаивало. Не успели обозы отойти от города, как раздались отдельные выстрелы, перешедшие в частую перестрелку. Одновременно на западе забухало, загромыхало. Темень отозвалась горьким эхом.

— Переправу рвут, — пояснил солдат. — Чтобы задержать продвижение Красной Армии.

Над обозом нависла темная ночь. В черном небе слепо щурилась Полярная Звезда.

Когда обозы пришли на станцию Калачинскую, возникли всполошенные крики.

— Пожар! Пожар!

Обернувшись назад, Перелыгины увидели, как густые черные клубы дыма взмывали над далеким пожарищем. Огонь то разгорался, то тревожно затихал на горизонте. Зарево выглядело густым и зловещим. Кровавый отсвет пожара ударил в спину.

— Омск горит!

— Город зажгли!

— Это не город — это Россия горит, — раздумчиво обмолвился слева дьякон.

— Нет, это солдаты склады подожгли, — опять пояснил солдат.

Обозы замедлили ход, встали, послышались озлобленные крики:

— Что встали? Трогай вперед, понужай!

Взнузданные кони, изогнув длинные шеи и испуганно косясь, ускорили шаг. Из-под копыт резвых коней белыми брызгами полетел снег.

— Не задерживай обоз! Отходи в сторону!

Люди, затаив дыхание, оглядывались на сполохи пожара. Багровое зарево разгоралось, поднимаясь в небо все выше и выше. Край неба охватило трепетное пламя. Его языки взметывались над пожаром.

Дьякон забасил:

— Господи Боже, Вседержителю, призри на нас, грешных и недостойных чад твоих, согрешивших пред тобою, прогневавших благость твою, навлекших гнев твой праведный…

Колонна неудержимо двигалась на восток. За спиной осталось далекое зарево. Впереди развернулись широкие сибирские просторы. Беглецов ждала дорога великих трудностей. Им предстояло преодолеть тайгу, горы, реки, ветер и мороз.

***

В ноябре начались бураны и метели. Зима закручивалась все туже и туже. На земле и в небесах начала властвовать зима. Все оцепенело от холодного дыхания зимы. Мороз сковал болота, реки и воздух. Ослепительно засверкал на солнце свежий снег.

В эти дни в Сибири возникла жуткая картина. Все было напрочь забито беженцами, войсками и воинскими эшелонами. По железной дороге тянулись поезда, а по Барабинской степи двигалась бесконечная колонна. Поезда шли без зазора, впритык друг к другу. То же самое царило и на дорогах, укатанных санями.

Люди на разъездах и полустанках штурмовали переполненные поезда. Эшелоны, набитые людьми, двигались по железнодорожной магистрали на Дальний Восток настолько медленно, что люди не выдерживали и выходили на Сибирский тракт, но и там из-за большого количества беженцев было нелегче. Покинув родные места, беглецы обрекли себя на разные лишения и смерть. Ими двигал страх, желание жить и они ни за что не хотели отставать друг от друга. Люди держались вместе для того, чтобы выжить в жестоких условиях Сибири. Огромная масса людей сознательно сковала себя крепкой, железной цепью.

Из-за эшелонов с чехами и поляками, эвакуирующихся на свою родину по железной дороге через Дальний Восток, становится трудно эвакуировать раненых и больных, поэтому солдаты не желали биться насмерть. Потому что хорошо понимали, что тяжелое ранение — это верная смерть. Адмирал Колчак затерявшись в многочисленных эшелонах, потерял управление над Белой Армией, и она начала распадаться. Казалось, что уже никто не управлял воинскими частями. Вера в победу навсегда покинула белых, а без нее солдаты не хотели ни воевать, ни умирать.

Ночью Перелыгины обогнали женщину с двумя мальчишками.

— Платон, давай подберем женщину с детьми, — понизив голос, спросила Дарья.

— Поступай, как ты желаешь.

Дарья громко предложила женщине с детьми:

— Присаживайтесь в наши сани.

Семья, несказанно обрадовавшись неожиданно свалившемуся счастью, забралась в широкие сани. Один из мальчишек по пути подобрал в снегу шомпол от винтовки.

— Зачем ты это тащишь за собой? — закричала женщина.

— На всякий случай. Вдруг это кому-нибудь понадобится.

— Выбрось! Нечаянно поранишься, как я тебя потом буду лечить.

— Не выброшу, — обиженно возразил мальчишка.

Женщина, прижав к себе детей, искренно поблагодарила Дарью:

— Спасибо вы очень выручили нас. Как бы я дошла пешком с детьми? Даже не могу представить себе. Мы уже совсем выбились из сил.

У Полины голос был тихий, задушевный, а улыбка доброй.

— Куда же вы направляетесь? — поинтересовалась Дарья.

— В Красноярск идем. У нас паровоз замерз, пришлось выйти на тракт. Меня — Полиной зовут.

— А меня — Дарьей. Кто-то вас ждет в Красноярске?

— Наш муж и отец. Он в конце лета уехал, а теперь мы отправились к нему.

— Мама нам холодно, — заканючили дети.

— Терпите, уже недалеко осталось ехать, — соврала Полина и тут же предложила им:

— Давайте немецкие глаголы повторим?

— Не хотим.

— Мы немного потратим времени, — хитрила Полина, чтобы отвлечь детей.

Она стала перечислять немецкие слова. Дети повторяли за молодой матерью и тоскливо поглядывали по сторонам.

— Умные мальчишки грамоте учатся. Смышленые, понятливые, — похвалила Перелыгина.

Мальчишки зарделись.

— Сколько вам годков? — полюбопытствовала Дарья.

— Семь и восемь.

— А как вас зовут?

— Ваня и Вася.

Ночью обозы остановились в открытой степи. Стоящие у дороги дом, сарай и хозяйственные постройки, беглецы тут же разобрали на дрова. По всей длине колонны от горизонта до горизонта зажглись многочисленные костры. К небу потянулись жидкие дымки. Люди отчаянно пытались согреться у огня.

Платон поставил на костер котел со снегом, Дарья нажарила пресных лепешек на предусмотрительно захваченной из Старого Хутора сковородке, и они все вместе поели. Но дети возле костра умудрились перемазаться в саже. Увидев их чумазые лица, сидевший рядом солдат захохотал так весело, что взмокли ресницы. Люди с недоумением начали оборачиваться на его яростный смех. И вдруг послышался вначале один осторожный смех, потом другой, а затем уже дружный хохот потряс всю округу. Среди всеобщего уныния и безнадежности выражение безудержной радости прозвучало неожиданно. Обстановка разрядилась.

— Что вы делаете! Мы же на улице находимся. Как я вас теперь вымою? — всплеснула руками Полина.

— Давно не смеялся от души, — сквозь смех сказал солдат.

Полина разбавила кипяток снегом, отмыла детей теплой водой, а затем насухо вытерла сухим полотенцем.

Ночью не спалось — спать на открытом воздухе еще не привыкли. Перед самым рассветом обозы тронулись в путь. Шли весь световой день и под вечер пришли в село с притихшими жилищами, где даже цепные псы не кидались с лаем.

Белая Армия вошла в опустевшее село. Жители ушли, угнали скот и унесли с собой все, что можно было унести. Крестьяне не желали, чтобы огромный обоз оставил их без средств существования.

Началась насильственная реквизиция за сибирские деньги, которые ничего не стоили. Выгребали все что находили. После них — воробью клюнуть было нечего. Как жители до весны будут жить — одному Богу известно. Но мало дожить до весны — свежий урожай попадет на стол толькоосенью.

Утром обозы вышли из села и в полдень пришли в большое село, полностью забитое отступающими войсками. Улицы и переулки были наполнены шумом и суетой. Больных и раненых занесли в избы. Здоровые люди остались на улице возле костров.

Легкий ветер разметывал дымы из труб. Под крышами изб и на ветках деревьев висли длинные белые пряди инея. Во дворах на цепях рвались, лаяли собаки.

Платон отправился добывать фураж, чтобы накормить своих коней. Но у местных жителей взять нечего. Крестьяне не продавали не потому, что не хотели — продавать было уже нечего. Выручили из трудной ситуации оренбургские казаки. Платон встретил хорунжего, с которым столкнулся на берегу Иртыша.

— Здорово дневали!

— А, это ты! Слава Богу!

Казак сдвинул папаху на затылок.

— Поможешь овсом?

— Куда деваться — коня байками не накормишь. Как звать тебя?

— Платон Перелыгин

— А меня — Тарас Матюхин.

Они крепко пожали друг другу руки. Тарас показал рукой на всадника:

— А тот, что на коне гарцует с узенькими усами командир нашей сотни подъесаул Арсений Кострикин. Держись нас — будет легче идти. У нас завсегда мясо, мука, зерно водятся.

Платон строго следил за своими рысаками, он сохранял их в силе, потому что хорошо понимал, что ослабевшие животные не выдюжат в суровых условиях. Казак лучше сам не поест, а коня накормит.

Он переставил коней поближе к казачьей сотне.

Перелыгины, оставшись без теплого места, грелись у костра на улице. Дарья прикрыла лицо варежкой. От стужи даже кости стыли.

— Есть хочется. Голод в брюхе дыру проточил.

— Терпи, Дарья, может, где-нибудь остановимся.

— Может, мы зря пошли неизвестно куда?

— Теперь поздно об этом думать, Даша. Казак костьми ляжет, а путь назад не укажет. Ты же знаешь — нам некуда возвращаться.

Дарья, кутаясь в доху, грустно произнесла:

— Мне хочется просто жить, заботиться о тебе и растить детей. Жить, как раньше жили.

— Что теперь вспоминать старое. Его больше уже никогда не будет.

Дарья с отчаянной болью вспомнила Старый Хутор. Но, что теперь стоят мечты?

— Все еще будет у нас с тобой. Бог милосерден, как-нибудь уцелеем.

Издалека донеслась глухая стрельба. Кто-то вскрикнул как перед смертью.

— На коня! — протяжно прокричал подъесаул. — В ружье!

Обозы медленно потянулись из села, не разбирая дорог. Этому сопутствовал тонкий снег.

Стрельба усилилась, начался бой. Арьергард Уфимской стрелковой дивизии отбивался от наседающей Красной Армии.

Мимо Платона с Дарьей прошел на коне подъесаул. Он, туго натянул поводья и, сдерживая приседающую лошадь, крикнул Платону:

— Ты, почему отлыниваешь, казак?

— Я ранен, плечо разбито пулей.

Подъесаул стегнул коня и поскакал в хвост колонны, где противники вели плотный обстрел друг друга.

— А вы, почему сидите на санях! — вдруг закричали женщины на солдат в перелеске. — Почему вы нас не защищаете?

— А чем отбиваться? У нас ни одного патрона нет, — ответили солдаты.

— Ну, а штыки — то у вас есть.

— Много ли навоюешь ими.

— Господи защити нас! Только на тебя одна надежда.

Красные отступили. Обоз остановился недалеко от станции. И тут Дарья увидела что-то невообразимое.

— Платон погляди туда! — испуганно вскликнула она, указав рукой в сторону вагонов.

Платон посмотрел и обмер. На площадках вагонов грудились голые трупы в самых разнообразных позах. Будто это и не люди, а невесть что лежало.

Между вагонами бродили измученные солдаты в грязных шинелях. В середине эшелона курил папиросу молодой санитар.

Платон направил коня к замерзшему вагону.

— Откуда столько трупов? — спросил он санитара.

— Ты внутрь вагона зайди, казак, посмотри, что там творится.

Перелыгин, спрыгнув с коня, вошел в красный вагон. В холодном вагоне с невыносимым запахом под одеялами лежали одетые в шинели солдаты. По больным, по одежде и одеялам ползало огромное количество вшей. Солдаты тут же ходили под себя.

Увидев Платона, они разом заговорили:

— Помоги! Нас оставили здесь умирать.

— Нам не дают ни лекарств, ни пищи.

— Мы погибаем от холода.

Один солдат протянул к нему исхудалую руку и, исказив лицо в болезненной гримасе, в половину голоса проговорил:

— Дай хлеба. Я умираю от голода.

В его словах было столько мольбы, что Платону стало не по себе. Он так растерялся, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

“ Что же делать?” — удрученно подумал он.

— Мы дохнем, пропадаем и если не можешь помочь, убирайся к черту!

Неожиданно Перелыгин увидел, что многие из них уже не дышали.

— Умерли! — в ужасе пробормотал он.

Платон подумал, что их всех ждет смерть и вышел из вагона как пьяный, задев плечами за оба косяка выходной двери.

— Почему ты ничего не предпринимаешь, чтобы их спасти? — зло спросил он санитара. — Это же твоя обязанность заботиться о больных и раненых?

— Ты меня не попрекай, я может быть, рядом с ними лягу, — разозлился санитар. — Если бы речь шла только о них. Ты думаешь, что это один эшелон? Здесь несколько эшелонов стоит с больными и ранеными. Вон один стоит, вон второй, вон третий. Пойди, посчитай! Тиф косит солдат больше, чем пули.

— Но почему вы их не лечите и не кормите!

— У меня не имеется ни продуктов, ни лекарств! Единственное, что я могу им предложить, так это голод и холод. А еще Бога просить, чтобы он их спас, потому что им больше не на кого положиться.

— Паровоз кто заморозил? Почему не отапливаются вагоны?

— А вон виновник, — санитар ткнул пальцем в паровозную трубу. — Это он заморозил.

— Господи! — Платон оторопел.

К паровозной трубе был привязан машинист, успевший замерзнуть насмерть.

— Раз погубил нас — погибай сам. Так решили солдаты, — пояснил санитар.

— А что с больными будет? — удрученно озаботился Платон.

— Бог даст — выживут. А не выживут, значит так Богу угодно.

— Много солдат умирает? — неразборчиво спросил Платон.

— Каждый день пачками гибнут. Ухода никакого, питание скверное, не соблюдаются никакие меры предосторожностей. Разве можно вымыть огромное количество людей? Антисанитарные условия способствуют быстрому распространению болезней.

Не выдержав, санитар бессильно махнул рукой.

— Почему ты один ухаживаешь за ними?

— Кто-то сбежал, а кто-то умер. Я остался один.

— Командование знает?

— Знает, но никому нет дела.

“И это Белая Армия! Она погибает не в бою, а от болезней. Она бежит, слабо отбивается и даже не пытается наступать. А куда мы бежим вместе с ней? Зачем мы поехали неведомо куда? Неужели затем, чтобы погибнуть?” — растерянно раздумывал Платон.

Перелыгин своими глазами увидел всю меру беспомощности белых. Он взял коня под узду и пошел к своему обозу. Неожиданно сзади грохнул выстрел. Перелыгин резко обернулся. В конце санитарного эшелона застрелился офицер.

Платон на коне подскакал к офицеру с впалыми, как у скелета щеками, встретился с его тускнеющим взглядом.

— Зачем ты это сделал? Ты ж мог с пользой послужить России, — спросил казак, но его вопрос повис в воздухе.

Глаза офицера остекленели.

Ситуация на сибирской магистрали от Омска до Владивостока сложилась катастрофической. Все эшелоны двигались только на восток со скоростью не более тридцати верст в сутки. Зараза стремительно распространялась. Обозы превратились в санитарные транспорты. Здоровые бежали от больных, бросив их на произвол судьбы. Они оказались без медицинской помощи и ухода. Больных и раненых обрекли на верную гибель.

Солдаты стали переходить на сторону красных или дезертировали. У белых осталась ничтожная часть войск. Они несли огромные потери от болезней. На железной магистрали скопилось такое большое количество эшелонов с погибшими больными и ранеными, что это ввергло в ужас красных преследующих белых по пятам.

Белая Армия в Сибири продолжала разваливаться. Никаких резервов в тылу не имелось, чтобы перебросить их на тяжелые участки фронта. Но если бы они и имелись, то их все равно не смогли бы доставить к линии фронта, потому что чехи, захватив в свои руки русскую железнодорожную магистраль, не пропускали ни одного русского поезда без своего разрешения.

Новый командующий генерал Сахаров проводил реформы, издавал строгие приказы, но уже ничто не могло предотвратить катастрофу и никакие силы не могли развернуть Белую Армию в наступление.

Платон на коне, выискивал взглядом Дарью, но никак не мог ее обнаружить. Она, помахала ему рукой, привлекая его внимание. Перелыгин ударил коня в бока и он, взметывая копытами снег, поскакал к Дарье.

Подъехав, казак поделился с ней своими впечатлениями:

— Я никогда в жизни он не видел ничего подобного. На станции скопилось много эшелонов с больными и ранеными. Над ними нависла угроза смерти: ни лекарств, ни продуктов, ни должного ухода. Не приведи господь нам оказаться на их месте.

Дарья в ужасе прошептала:

— Кто-то никогда не увидит своего отца, мужа, брата. Царица небесная, как ты могла допустить это.

— Какое страшное бедствие несет война. Сколько страданий и крови от нее происходит, — по-бабьи запричитала Полина.

Многие в колоне увидели страшное зрелище. Услышав о бедственном положении солдат в санитарном поезде, Платону надавали печеного хлеба. Он сложил их в мешок и понес туда, где только что побывал. Когда казак вошел в вагон, к нему со всех сторон потянулись исхудавшие руки больных.

— Дай!

— И мне тоже дай!

Истомленные болезненные лица солдат ничего не выражали. В их глазах не было ни мольбы, ни радости. Разломив хлеб на большие куски, Платон раздал его солдатам. Они судорожно глотали хлеб и облизывали сухие губы.

Покинув вагон, Платон снова возвращался к Дарье. В это миг поблизости ударил прилетевший неизвестно откуда снаряд. Все осколки ушли вверх, повредив лишь верхушки деревьев. Но какая-то дьявольская сила свалила Платона вместе с конем.

Ветер, подхватив взрыв, перекинул его дальше. Тайга задрожала от перекатов звонкого эха. Над лесом пробежал гул. Ветер сорвал косматые вихри снега. Тысячи снежинок залетели за воротник, в рукава, в глаза.

Перелыгин еле-еле выбрался из-под коня и с трудом поднял его. В хвосте колонны защелкали выстрелы.

— Ни одного пострадавшего от взрыва! Царица небесная сжалилась над нами!

— Но что с нами будет? Куда мы идем? — спросила Дарья.

— Не знаю, но может Красноярск, встретит нас радушно, — предположила Полина.

— Дай-то Бог!

Колонна продолжила движение на восток. Не было видно ни начала, ни конца длинной вереницы. Неожиданно впереди поднялся невообразимый шум. Оказалось, что на тракт из прилегающего села после отдыха вышел обоз.

— Стой, стрелять буду! Становитесь в конец колонны, — неистово закричал Кострикин.

Но было уже поздно, потому что часть попутного обоза уже вклинилась в общую колонну. Началась полная неразбериха. Кони шарахались в сторону, сани цеплялись и ломались.

— Стой, сдай назад!

Но никто никого не слушал. Спасайся сам и не мешай спасаться другим. Поднялась паника. Кострикин несколько раз выстрелил в воздух. Вой ветра смешался с визгом пуль.

— Стой! Куда прете черти! Застрелю!

Подъесаул сунул дуло нагана под нос бородатому мужику и его конь вместе с санями испуганно шарахнулся в сторону и утонул в снегу.

— Я ведь ничего не делаю. Лошадь сама идет, — в страхе закричал мужик.

Казакам удалось остановить обоз, но часть пробралась по глубокому снегу к железной дороге и, забравшись, на высокую насыпь, заняла свободный железнодорожный путь. Но вдруг из-за поворота выскочил, огласив воздух сиплым гудком, польский бронепоезд. Кони и люди спасаясь, кинулись под откос. Черный бронепоезд экстренно включил тормоза и с трудом остановился, едва не сбив лошадей вместе с людьми.

Страх перед Красной Армией оказался сильнее страха смерти. И этот страх гнал людей на восток. Туда где встает солнце и начинается новый день. Завтра наступит следующий день, но не каждый его увидит.

***

Дни тянулись медленно. Ночь незаметно сменяла день. Сибирский мороз беспощадно жег лица, ноги, руки. Народ кутался во что мог. Обладатели полушубков и валенок вызывали всеобщую зависть. Но немудреная одежда не спасала от холода, а скудное питание не грело людей. Они мерзли, дух их падал. До смертельной усталости изматывали частые продолжительные остановки среди полей и лесов. Люди едва двигали уставшие ноги и шатались от ветра как пьяные. По разбитой сибирской дороге уныло плелись лошади.

Вскоре ударил лютый холод, подули студенные ветра, снегу заметно прибавилось. Колючий ветер крутил снег, переметал дороги. Засияло яркое солнышко. Но сосны были такие густые, что солнечные лучи с трудом пробивались сквозь его крону.

Казаки, кутаясь в полушубки и бросая косые взгляды на Дарью, негромко переговаривались между собой:

— Командование говорит о замедлении темпов отступления, но вместо этого мы еще быстрее катимся на восток.

— Так мы не заметим, как до берега Тихого океана докатимся.

— А зачем прежний главнокомандующий отправил в глубокий тыл 1-ю армию?

— Затем, чтобы она подготовила в тылу линию обороны против наступающей Красной Армии, но вместо этого она там развалилась.

— Сахаров хотел вернуть 1-ю армию обратно на фронт, но где там. Ни одного солдата, ни одного пуда груза не сумели перевезти.

— А за это надо сказать спасибо нашим чешским братьям.

— Довоевались! Мы даже не можем распорядиться своей магистралью.

— Это не война.

— Какая война. Мы только удираем.

— Значит, наступления не предвидится?

— Какое тут наступление — самим бы живыми остаться. На нас наступают регулярные войска Красной Армии. У них все имеется: орудия, боеприпасы. У нас же ничего нет. Дело Колчака пропащее — одним словом швах.

— Полная неразбериха, надвигается катастрофа казаки.

— Ничего закрепимся и дадим красным звону.

Неожиданно с узкой лесной дороги в колонну вклинился небольшой отряд кавалеристов.

— Здорово дневали, казаки! — поприветствовал кавалерист с заиндевелыми усами.

— Слава Богу.

— Куда идете, братцы? Далеко? — насмешливо спросил он, придержав коня.

— Куда Бог покажет.

— За каким лядом вы не известно куда претесь? Может, с нами пойдете? — нетерпеливо спросил всадник.

— Это куда с вами? — хмуро полюбопытствовал Тарас Матюхин.

— Сдаваться идем. Все — конец войне. Незачем нам убивать друг друга. За кого кровь проливать собрались — за буржуев что ли? Но казачья кровь не водица, — усмехнулся бородатый всадник.

— Проваливайте! — посуровел глазами Матюхин. — Не сбивайте народ с толку.

Кавалерист презрительно улыбнулся:

— Как хотите наше дело предложить — ваше отказаться. Только не пожалейте потом. Какая вам польза оттого будет, что вы вместе с ними сгинете?

Казаки, угрюмо замолчав, растерянно затоптались на одном месте.

— Счастливо оставаться! — скосив набок рот, попрощался кавалерист.

Таинственные всадники, нахлестывая лошадей, вернулись на проселочную дорогу и скрылись в темноте, оставив казаков в полном недоумении. Они мерзли, голодали, но еще не потеряли свой дух.

— Красные агитаторы?

— Может быть, — раздумчиво проговорил Матюхин.

— Проходной двор, а не армия. Кто угодно шастает туда-сюда. Скоро воевать будет некому. Я если признаться тоже колеблюсь.

— В чем-то он прав. Неужели нельзя мирно договориться? Созвали бы Учредительное собрание и там бы решили, как нам дальше жить без царя в России.

— Учредительное собрание собиралось, но большевики его разогнали.

— Теперь уже ничто не сможет остановить войну. Она окончится с победой одной из сторон или замирением.

— Одно страшно другое непонятно и возможно, мы этого никогда увидим.

— Авось кривая вывезет.

— Только что с Россией станет? Эх, пропадает она, братцы.

Впереди закричали:

— Трогай!

Позабыв про отдых, обоз двинулся в путь и задолго до рассвета пришел в небольшую деревушку, которая издалека казалась будто вымершей. В деревушке не было ни огонька, ни звука, только одинокая собака взлаивала, да на краю селения над печью вился сизый дымок. В густой темноте серые избы стояли сиротливо. Мертвая тишина, повисшая над деревушкой, действовала удручающе. Платон с Дарьей пробрались между ящиками и санями в избу и в темноте наступили на солдата.

Тот громко забранился:

— Глаза разуйте, паразиты.

— Извини, ничего не видно, — тихо обмолвился Платон.

Ноздри теребил густой запах табака, сивушного перегара и грязных немытых тел. От гнилых бревен веяло холодом и плесенью. Под досками пола попискивали мыши.

— Платон, я сейчас задохнусь, здесь дышать нечем.

— Будем рады тому, что есть, Даша.

В вонючей избе вповалку лежали солдаты. Они во сне бормотали что-то невнятное. Перелыгины, приткнувшись между ними, опустились на свободное место и замерли от томительного сознания, что можно безбоязненно уснуть. Они почти сразу же провалились в небытие.

Под самое утро по голове Дарьи пробежала серая мышь, и она проснулась.

Девушка, скинув ее, испуганно закричала:

— А…а…а.

Платон, проснувшись, спросонья ничего понять не мог.

— Что случилось?

— По моей голове мышь пробежала.

— Ничего страшного. Пробежала — убежала.

— Вот паразиты спокойно спать не дадут, — забормотали в углу.

— Платон, пойдем в другую комнату.

— Не ходите туда, — прошептал тихий женский голос. — Там больные тифом лежат.

Дарья пришла в ужас от известия, что здоровые и больные располагаются в одной избе. Так и заразиться можно.

— Да и здесь осторожней будьте, а то вшей подцепите. Больно уж они злобные да кусачие.

За окном забрезжил рассвет, зажглись лучины. Утром все поднялись пораньше, чтобы быстрее других выйти на тракт. Дарья вышла на кухню и поймала в настенном зеркале свое изображение. Она вначале изумилась, а потом беззвучно ахнула. На нее смотрело чужое лицо с безрадостными глазами. Ей даже не верилось, что она увидела в зеркале собственное отображение — девушка всегда была веселой говоруньей и песенницей.

Затопилась дымная печь. Бабы, стряпая, звонко перекликались. Мужчины чинили сани, беспокоились о лошадях. Дарья, разрумянившись, хлопотала у очага. Но она не суетилась как другие, однако и на месте не сидела.

Вдруг на дворе жалобно заржал ее конь.

“Бедный он, наверное, есть хочет”, — жалостливо подумала Дарья.

Девушка вынесла хлеб, вареный картофель и конь, оскалив зубы, схватил пищу из ее рук мягкими губами. Дарья выдернула из своих саней еще большой клок сена, подала коню, и тот радостно заржал.

После завтрака на улице суматошно закричали:

— Седлай!

— Понужай!

Перелыгины выскочили из избы. На улице висли крики военных, мужская ругань и женский плачь. Возле избы скучившись, стояли злые казаки. Обозы тронулись в путь.

Вскоре количество людей в обозах резко увеличилось, поэтому беженцам часто приходилось спать в открытом поле или на улице, что приводило к заболеваниям и даже к гибели.

Вид у солдат был как у людей, приговоренных к тяжелому каторжному труду. Им давным-давно все осточертело. Брань, гвалт и проклятия разносились по всей тайге. Не выспавшиеся люди и лошади засыпали на ходу и валились с ног.

Под утро обоз пришел в деревню, издали казавшуюся подожженной, из-за ярких костров на улице. Пришедший обоз запрудил улицы и переулки так, что лошадь некуда было поставить. Переночевав на улице, беглецы снова двинулись в безмолвную даль и вскоре пришли в Новониколаевск.

Но как только обоз втянулся в центр города, на железнодорожном вокзале прозвучал мощный взрыв, возникла стрельба. Опасаясь нападения, обозы вышли за город и двинулись на восток.

Над тайгой постоянно висли низкие свинцовые тучи. Снег сыпал не переставая. Ветреная и морозная погода ухудшила положение беглецов. Сибирь предстала перед ними дикой землей. Впереди измученных людей ожидали высокие горы, дремучие леса, скованные льдом могучие реки и суровые сибирские просторы. Но далеко не каждой человек сможет одолеть дикую природу.

Когда красные заняли город, то вдоль реки Каменки и в замерзших эшелонах набралось около сорока тысяч окоченевших трупов белых. Это повергло их в шок.

После Новониколаевска главнокомандующим Белой Армией стал генерал Каппель, сменив на этом посту генерала Сахарова. Войцеховский от предложенной должности отказался. Только непонятно почему, ведь задача стояла простая: отступить, сохранив людей, потому что ни на что другое Белая Армия была уже не способна.

От Новониколаевска путь был прям и тяжек.

***

1-я Сибирская армия, размешенная в городах Сибири, вместо того чтобы встать на пути Красной Армии, переходила на их сторону небольшими частями или даже целыми полками. Это нанесло тяжелейший удар по Белой Армии. Им едва хватало сил, чтобы отбивать атаки красных, энергично преследующих их. Арьергард белых постоянно перестреливался с авангардом красных.

Но как только красные открывали ответную стрельбу, то белые снимались с места и тут же пускались в путь. Впрочем, если белые открывали огонь, то и красные тоже отступали. Белая Армия была обречена, потому что она все время только отступала. Бои происходили только там, где на пути возникала Красная Армия. Две воли и две силы столкнулись в Сибири.

Потянулись дремучие леса и глухие овраги в глубоком снегу. Огромная лавина с храпом лошадей, с людским гамом вошла в могучую и необъятную Щегловскую тайгу, распростершуюся от горизонта до горизонта. По лесу постоянно разгуливал свирепый, северный ветер. Он играл в вершинах старых деревьев, зло рвал хвою и снег. Мохнатые верхушки скрыли все небо. С утра до вечера в лесу свет не рассеивался. Солнце, как будто никогда не поднималось над ним. В нем было вечно темно.

У беглецов захватило дух, сюда еще не добрались пила и топор. Такой пугающей красоты они никогда не видали. По обеим сторонам нескончаемой дороги стояли сучкастые сосны с раскидистыми ветвями и прямыми стволами. В непролазном и вековом лесу лежали огромные деревья, поваленные бурей. Их корни торчали во все стороны, как конечности неизвестного зверя.

Колонна огромной змеей вползла в сумрачную тайгу. Между высокими деревьями один за другим текли обозы. Зеленое море проглотило колонну. Белые от снега деревья оцепенели от увиденного зрелища. Они с нескрываемым любопытством разглядывали многолюдную колонну из-под засыпанных снегом ветвей. Дикая безлюдная тайга несказанно удивилась. Никогда прежде она не видела своими зелеными глазами подобной картины.

Могучие, стройные сосны стояли на страже древнего леса. На избитой, сибирской дороге с трудом умещались двое саней. Не дорога, а медвежья тропа. Невозможно отвернуть в сторону из-за огромных сугробов и непроходимого валежника. По узкой дороге уставшие животные с трудом шли друг за другом. Сани то заносило, то подбрасывало на ухабах.

Сиротливые заиндевелые деревья задумавшись, притихли. И чем дальше колонна уходила, тем глуше и мрачнее становилась сибирская тайга. Она предстала перед беглецами неприветливым краем. Тайга поразила людей своей первобытностью и неприступностью. Казалось, что будто все живое сбежало отсюда.

Морозило, снег скрипел все сильнее и сильнее. В морозном воздухе слышалось ржанье лошадей и неумолчный говор людей. Ресницы и крупы лошадей поседели от изморози. У людей отмороженные руки и ноги налились свинцовой тяжестью и не чувствовались. Беглецы обмотались разным тряпьем, над обозами зависла смерть.

Глухой лес никого не радовал. Безмолвная тайга внушала только страх. Древний лес вверг народ в ужас. Нет ничего ужаснее безмолвия природы. У людей исчезли веселые слова и смех. Звонкое эхо разносило по всему лесу только испуганные голоса. Психологическое состояние резко ухудшилось. Шагавшие пешком люди с ненавистью глядели на владельцев лошадей.

— Посмотри, какая дикая красота кругом, Платон! — вдруг восхитилась Дарья.

— Это было бы идеальным местом для прогулок, но только в мирное время, — мрачно ответил казак.

— Я с тобой не согласна, в тайге немало прекрасного и красивого. Посмотри, как великолепно смотрится в лесу нетронутый, искрящийся снег. Кажется, что сейчас из лесу выйдет добрый волшебник и все наши беды кончатся.

— Нет, сказки не случится, Даша.

— Но было бы здорово оказаться в ней. Ночью уснуть, утром проснуться — и ничего нет. Нет смертей, нет сумасшедшего крика, нет слез — все исчезло, и прежняя жизнь вернулась.

— Ничего не исчезнет и ничего не вернется.

День за днем обоз уходил в глубь тайги. Красный лес становился все гуще и гуще. Ночью второго дня обозы пришли на берег реки Бирсас, в деревню Дмитриевка, густо запруженную войсками и беженцами. Обозы продвигались через деревню тяжко и в злобе. Среди погребенных под снегом изб поднимались черные столбы дыма. Кругом валялись никому не нужные орудия, пулеметы, повозки и другое бесхозное имущество.

Ярко загорелись костры, факелы и темнота немного расступилась. О ночлеге нечего было, и думать — все избы битком набиты. От усталости, голода и холода Дарьей овладело полное безразличие ко всему. Ее сердце заледенело, будто присыпанное снегом.

— Мне есть хочется.

— Здесь ничего не купишь, Даша. Придется нам штаны подтянуть. Терпи, стисни зубы.

— У меня больше не осталось терпения, Платон, все силы иссякли. Хоть бы корку хлеба.

Тихая ночь была ясной и холодной. На черном небе сияли крупные звезды. Особенно ярко среди них ярко горела Полярная Звезда. Темнота поредела среди деревьев. Колонна остановилась на отдых. Отовсюду понеслись крики, ругань и шум.

Кони, подолгу стоявшие на одном месте, теряли последние силы. Дарьин конь, ослабев, не смог сделать ни одного шага. Платону пришлось его выпрячь, чтобы запрячь в сани своего коня. Черный не привыкший к хомуту и саням зло бил копытами снег и пускал из ноздрей белый пар.

Дарья, вытянув из саней пучок сена, подала своему коню, но он, немного постояв с клочком в зубах, рухнул на колени. Девушка подошла к животному и прикоснулась холодной ладошкой к его трепетным губам. Из выпуклых глаз коня побежали крупные слезы. Беспорядочно мотая головой, он попытался встать и не смог. Животное уронило голову, показывая, что оно лучше умрет, чем встанет.

— Поднимайся, я не хочу, чтобы ты погиб! — вскричала Перелыгина.

За долгое время, проведенное в пути, Дарья привыкла к коню. Ей было искренно жаль его. Она тихо всхлипнула.

— Он столько верст вез меня, что мне не хочется оставлять его.

— Может застрелить его, чтоб не мучился, — спросил Платон.

— Не надо, Платон.

— Но он все равно погибнет.

— Не отбирай у коня последний шанс, — упрямо сказала Дарья.

Обозы стронулись с места. Дарья последний раз взглянула на коня, села в сани и больше не оглянулась. Животное прерывисто заржало вслед. Девушка зажала уши ладонями, чтобы не слышать его жалобного ржанья. Через несколько минут раздался одиночный выстрел. Кто-то добил коня.

Над тайгой померещился рассвет. Где-то совсем близко промычал лось. В темноте глухо и невнятно стучали копыта лошадей. Неожиданно на узкой дороге возникла пробка. И тут же понеслась несусветная ругань. Конь дьякона оказался на впереди идущих санях, где сидели усталые и озлобленные солдаты. Один из них вскочил с саней, сорвал с плеча винтовку и, прищурив глаз, прицелился. Дарья в ужасе отшатнулась. Платон, подскочив к солдату, выхватил из его рук оружие.

— Ты что с ума сошел! Убьешь дьякона.

Перелыгин хотел извлечь из винтовки патроны, но их там не оказалось.

— Невелика потеря, — выпучил бешеные глаза солдат. — Подумаешь дьякон. А, за что умирают солдаты, которых даже не хоронят, а просто закапывают в снег. За вашего Бога? Россия гибнет, а вы дьякон.

— Ты Бога не трогай, — закричал дьякон.

Солдат схватил топор, вытащил из саней деревянную икону и стал неистово ее рубить.

— Где ваш Бог? Вы его видели?

Шапка с головы солдата свалилась, лохматые волосы разметались.

— Я ему всю дорогу молился, а он меня услышал?

Икона изрублена в щепки.

В полдень тайга всполошилась, загрохотала. Раскатистое эхо прокатилось по всей тайге. Колонну обстреляли, не причинив никому вреда. Только солдат рубивший икону погиб. Когда с него сорвали одежду, то обнаружили, что пуля угодила ему прямо в сердце.

— Вот хулил Бога, а сам пулей отправился прямо к нему. Что он теперь тебе скажет? — пробормотал дьякон.

Солнце, коснувшись щетины леса, скрылось. Все небо затянулось свинцовыми тучами. По тайге с шумом пронесся сильный ветер, раскачивая верхушки деревьев. Из падей и распадков потянуло холодом. Началась пурга. Она то усиливалась, то ослабевала.

Снова раздалась стрельба. Белые и красные опять начали перестрелку. Но стрельба, усиливающаяся с каждой минутой, так же внезапно оборвалась.

Незадолго до вечера Дарья увидела склонившихся друг к другу мужчину, женщину и двоих детей, запорошенных тонким слоем пушистого снега.

— Платон, на их лицах снег не тает. Они, наверное, насмерть замерзли.

Перелыгин, соскочив с саней, шагнул к саням.

— Эй вы, проснитесь! Вы, что замерзнуть хотите! — попытался расшевелить их Платон.

Но люди, ничего не отвечая, повалились друг на друга. Женщина свалилась на детей, мужчина на женщину. И после этого никто не поднялся.

— Они замерзли. Никто даже не подумал их разбудить, — ужаснулась Дарья.

— Целая семья погибла. Вчера была, а сегодня ее уже нет. Господи прими погибшую семью в царство небесное. — Полина широко перекрестилась.

— Разве это последние жертвы? Еще ничего не закончилось, — растерянно сказала Дарья. — Мы тоже можем оказаться на их месте. Меня все время тянет в сон.

— Немудрено, мы же почти не спим.

— Боже, не оставь нас в пути! — тихо взмолилась Дарья.

Платон молча распряг заиндевелого коня. Застоявшееся животное просило ходу.

Вечером людской поток встал, завяз во тьме. Обозы обездвижено застыли на одном месте. Над колонной взлетели вздохи, крики и проклятия. Впереди перепрягали лошадь, поломалась сбруя. Виновников окружили, закипел дикий крик, отъявленная ругань и рукоприкладство.

— Почему мы остановились?

— Да вон сволочь встал поперек дороги.

— Двиньте ему по скуле! Мы, что его ждать должны.

— Ударить бы дурака да кулаков жалко.

— Ты что скотина не мог позаботиться об этом раньше?

— Что я могу поделать, если сбруя сломалась? — испугался хозяин лошади.

— Нашел время перепрягать! Убирай с дороги клячу дурак набитый!

Ездовой начинает яростно стегать свою лошадь, но та ни с места.

— Кидайте его на обочину. Нечего ему мешать нашему обозу.

Несколько человек накинулись на ездового и без особого труда скинули его, спутников и худую лошадь с дороги.

Женщины заплакали, мужчины закричали:

— Зачем вы нас скинули, как мы сейчас выбираться будем?

— Как хотите, нечего обоз задерживать, красные на пятки наступают.

Они умоляли помочь выбраться на дорогу, но все равнодушно проезжали мимо.

— Не до вас самим бы спастись.

— Да чтоб вас черти на том свете беспрестанно жарили, — неистово затопал ногами ездовой.

Они еще долго не могли выбраться из сугроба, потому что проходившие мимо мешали им выйти и даже сталкивали обратно в кювет. Люди мерзли, голодали и были злы.

Наступила долгая зимняя ночь. Казалось, что она не кончится никогда. Платон и Дарья пытались согреться от холода, но от него невозможно было спастись. Сибирский мороз палил беспощадно. Безрадостный ветер бил в спину. Сибирская зима лютовала, мороз трещал не ослабевая. Люди закоченели и заледенели. Холод добирался до самых костей. Он щипал за носы, за уши, за щеки, залезал в рукава, под одежду и остужал тела. От мороза зуб на зуб не попадал. По замерзшим телам можно было стучать как по дереву.

— Когда это все закончится? У меня сил нисколечко не осталось. Я уже вся иззябла. Мне кажется, что прошла целая вечность, как мы покинули Старый Хутор, — пожаловалась Дарья.

— Все обойдется, терпи, — обнадежил Платон. — Бог не без милости, казак не без счастья.

— Мы можем умереть от холода или голода.

— Как-нибудь перетерпим, надейся на божью милость.

— Оставайтесь в Красноярске? — вдруг предложила Полина. — Мы поможем вам устроиться.

— Скорей бы до Красноярска дойти, — подавив вздох, ответила Дарья.

Полина подняла глаза к небу.

— Как хорошо было жить под чистым небом. Будить мирным утром своих мальчишек, а вечером укладывать спать. Встречать в тепле мужа. Это время невозможно забыть.

Дарья развела руки в стороны.

— Было время, но все пропало. Что толку терзаться. Еще не известно, что нас ждет в Красноярске. Да и сможем ли мы дойти?

Дарья страшилась услышать отрицательный ответ, но и положительно ответить ей никто не мог. Вопрос без ответа, завис над их судьбой как дамоклов меч. Девушке стало не по себе.

Обозы шли без достаточного отдыха, в условиях жестокого мороза и со скудным запасом продовольствия. По зимней дороге двигались плохо обутые и одетые мрачные люди. Выбиваясь из последних сил, беглецы отчаянно боролись с голодом и холодом. Непрестанно выл злой дух тайги, трещали старые деревья. Звездная ночь застыла над Сибирью.

В морозной мгле обозы остановились на ночлег. Платон с топором за поясом, пробрался по глубокому снегу до стройных сосен и начал рубить сухую сосну, но она с трудом подавалось рубке. С ветвей казаку за шиворот щедро посыпался снег.

Наготовив дрова, Платон раскидал ногами снег и сложил дрова в кучу. Перелыгин попробовал зажечь костер, но северный ветерок погасил огонек. Платон поворачивался в одну, в другую сторону, и ничего не получилось. Наконец он смог повернуться к ветру так, что огонь загорелся и не погас.

Перелыгин поднес огонь к сосновым, смолистым веткам и пламя одним разом охватило всю кучу. Яркое пламя костра, осветив деревья, прогнало темноту.

В тайге под звездами запылали многочисленные костры. Полуголодные люди замертво заснули возле яркого огня. Между стволами замелькали огоньки, тени, по лесу разметался белый дым. То тут, то там вспыхивали и гасли факелы. В морозном воздухе висли истерические крики женщин и хриплая ругань мужчин.

Огонь являлся единственной радостью в жизни беглецов. Перелыгин поддерживал его в костре до самого утра. Но сухих дров не хватило. Пришлось кидать в костер зеленую хвою. Она с шумом и треском вспыхивала и беспощадно дымила. Всю ночь беглецы поворачивались к костру то одним, то другим боком.

К рассвету костер уже дышал слабым огоньком, все страшно измучились. От усталости люди едва стояли на ногах. Все настолько осточертело, что хотелось лечь, закрыть глаза и ждать наступления смерти. Но Перелыгины не могли просто так сдаться. Они решили бороться с суровыми условиями до конца. Столько уже пережито, да и не в правилах казаков было сдаваться. Но сколько еще осталось терпеть?

Утром тайга неспешно пробудилась. А потом вдруг утренний рассвет резко вздрогнул и началась беспорядочная стрельба. Что-то загорелось, брызнула пулеметная очередь и темнота, вспугнутая огнем, замерцала. В свете пламени замелькали люди, кони. Но потом все так же неожиданно кончилось и над лесом поднялось солнце.

Через два часа холодные лучи осветили мохнатые верхушки деревьев. Возникла красивая, мрачная природа. Хотя древняя тайга угрожающе молчала. Не было слышно ни птичьих, ни звериных голосов Будто вся живность покинула лес.

После скудного завтрака обозы двинулись на восток. Вековую тайгу разбудил беспрерывный крик и тяжелый грохот. Морозный дым окутал колонну, фыркали лошади, жестко хрустел снег. Все время попадались брошенные кони, с печалью смотревшие вслед. И обессиленные люди, махнувшие рукой на свою судьбу. Они запавшими глазами глядели на проходящие мимо обозы. Даже солнце не могло разогнать унылых дум.

— Поднимайтесь! — встревожено кричал дьякон. — Вы пропадете в лесу.

— Лучше умереть, чем дальше переносить это.

— Олухи царя небесного. Подохнуть-то и дурак может.

— Пропади все пропадом и тайга тоже!

— Спасайтесь сами, а наше время уже кончилось.

Никто никого не ждал, и никто ни на кого не надеялся. Надеялись только на самого себя. Но если потерял надежду или силу — молись своему Богу. Не помогает — тогда ложись на снег и помирай. Многие люди в Щегловской тайге потеряли веру в успех своего спасения. Они теряли последние силы, валились с ног, падали на привалах или застывали у костров. Некоторые настолько потеряли дух, что проклинали и жизнь, и смерть. Но на них не обращали никакого внимания. С этим уже давно свыклись.

Взлетевшие над лесом крики смолкли, потерялись. Они остались позади. Обозы, засыпаемые снегом, упорно двигались на восток.

Днем показались дымные столбы, поднимающиеся над селением. Колонна вошла в село Успенское. На самом краю селения солдаты сжигали несколько тысяч саней. Огонь зловеще резвился между санями. Ветер яростно метал яркое пламя костра, но иногда он замирал на одном месте, раздумывая, в какую же сторону ему податься. Дым расползся по всему селу.

И вдруг Дарья заметила, что между санями лежат тела раздетых людей.

— Платон, они сжигают людей! Между санями лежат мужчины, женщины и дети.

Солдат полил керосином другую груду саней, поднес горящий факел, и сильный огонь одним разом охватил вторую кучу. Вспыхнув, сани зловеще затрещали. Пламя взлетело в небо. Огонь гигантской птицей охватил всю кучу. Вверх лениво потянулся сизый дым. Искры птицами полетели во все стороны. Воздух заплясал вокруг огромного костра.

Солдат с факелом в руке двинулся к третьей куче.

— Это умершие и погибшие люди. Невозможно выкопать столько могил — земля как гранит, — глухо ответил Платон.

Дарья достала завернутую в чистую тряпицу бронзовую икону, и стала молиться простыми словами, забыв от ужаса все молитвы:

— Боже милый помоги нам пройти путь, пусть всегда с нами будут твои ангелы. Не наказывай нас жестоко мы уже из последних сил бредем…

— Бедные люди. Их даже некому оплакивать, — простонала Полина.

— Зимой метель повоет, а летом дожди оплачут, — обронил Перелыгин.

Лохматый мороз не хотел покидать дремучую тайгу. Тайга страшно выла от сильного ветра. Иногда в лесу мелькали какие-то таинственные тени. Уже несколько дней беглецы идут по тайге и никак не могут выбраться из нее. Люди затосковали по своему дому, по своим близким и родным. И все время мечтали о теплом гнезде. Беглецы никогда не думали, что им долго придется скитаться по таежным дорогам.

Такие безграничные леса им еще никогда в жизни не встречались. Лесные дебри захлестнули все обозримое пространство вокруг. Но нетронутая красота Сибири никого не волновала.

Белая Армия, отбиваясь от Красной Армии, форсированным маршем уходила на восток, ограничиваясь легкими перестрелками или небольшими боями. Все одинаково устали от войны: и красные, и белые. Но если у красных была надежда на победу, то белые потеряли ее навсегда.

Люди мерзли, голодали и терпели.

***

Тишина стояла невозмутимой. Сибирь онемела, как будто ничего не происходило. Все застыло в первозданной красоте. Заснеженные деревья стонали от легкого ветра. Но это было обманное безмолвие. Теперь каждый беглец знал, что наступающий день будет хуже предыдущего.

Мгла стояла густая — хоть глаз выколи. По узкой дороге было трудно двигаться. Беглецы остановились и зажгли редкие факелы. Но ничего невозможно было разглядеть. Чей-то конь заржал, но в ответ лишь тугое молчание природы.

Обозы остановились на отдых, зажглись костры, а утром Платон очнулся оттого, что его тормошил дьякон.

— Просыпайтесь!

Дьякон несильно бил по лицу ладонями.

Платон разодрал иззябшие губы, но вместо голоса наружу вырвался хрип.

— Что случилось?

Кони, опустив головы, дремали.

— Я говорю, просыпайтесь.

Перелыгин пришел в себя, схватил за плечи жену.

— Дарья, очнись! — в испуге закричал он, часто лязгая зубами.

Дарья, разлепив замерзшие веки, схватилась руками за холодные щеки. Тело замерзло.

— Платон, мы же могли погибнуть, — прошептала она помертвевшими губами и морозный воздух перехватил дыхание.

Дарья рукавицей отогрела замерзшие ресницы, потерла застывшие щеки, но на бледном лице так и не разыгрался румянец. Выступившие на глазах слезы, застыли мутными хрусталиками.

Дьякон растолкал Полину и ее детей. Те, испугавшись, заплакали.

— Если б не дьякон, то вряд ли мы остались живыми, — растеряно пробормотала Дарья.

— Слава дьякону, — разодрала замерзшие губы Полина.

— Еще немного и мне бы пришлось вам отходную читать, — прохрипел дьякон.

Костры подернулись золой, погасли. Ветер разнес по тайге пепел. Над лесом взошло позднее солнце. Бока рысаков и мохнатые ветви деревьев припушились инеем. Мороз, как щипцами щипал за носы, щеки и уши. Сосны зарумянились, а вместе с ними лица беглецов.

Колонна, проснувшись, двинулась по бесконечному коридору. Кругом зароптала угрюмая тайга. На обочинах валялись поломанные сани, оглобли, хомуты, брошенные вещи и имущество. Тут же лежали застывшие люди в нелепых позах и замороженные лошади с задранными вверх копытами. Без конца вспыхивали ругань и драки, нервы людей напряглись до предела.

— Впереди огни!

— Да не трави ты душу бродяга.

Платон всмотрелся вперед, но так ничего и не увидел.

— Ничего не видно, — недоуменно пожал он плечами.

— Людьми уже галлюцинации овладевают, — приглушенно ответила Полина.

Вечером обозы вышли к деревне Золотая горка. Избы стояли погруженными в густой снежный туман. В село вливались все новые и новые толпы народа, но огромная куча людей осталась за околицей.

Белые бросили в Щегловской тайге большую часть своего имущества, артиллерию, пулеметы, немало людей и лошадей. В арьергардных боях почти полностью погибла 7-я Уральская дивизия Белой Армии. Обязанность защищать колонну легла на Ижевскую дивизию.

Утром бесконечная лента обозов поползла на восток. Небольшой отдых и снова в путь. Деревни, села, заимки, где взять нечего. Все что можно взять — уже взято, позади идущим ничего не остается. Дай бог коня напоить или кинуть охапку сена, а самому, что Бог пошлет. Голодные и уставшие пришли на станцию Тайга, которая до отказа набилась польскими эшелонами.

Неожиданно начался бой. Обоз свернул и по снегу добрался до небольшой деревни занятой небольшой воинской частью, где над каждой избой висел серый столб дыма, а на улицах стояли запряженные лошади.

На окраине деревни Арсений Кострикин подалкоманду:

— Открыть стрельбу в воздух!

Казаки пальнули из винтовок. В селе забегали, послышались зычные крики. Воинская часть покинула село и его тут же заняли казаки.

— Всем становиться на постой, — скомандовал Кострикин.

В теплых избах весело топились печи, на столах стоял готовый горячий ужин. Теперь можно отдохнуть, поесть и согреться. Все обрадовались неожиданно свалившемуся счастью, теплу и еде. Но неизвестность будущего страшно угнетала. Всех мучил один и тот же жгучий вопрос: что будет завтра? Ничего не изменится назавтра, потому что все продолжится, как и прежде.

Перелыгины заняли отдельную комнату в старой избе. За огородом у самой реки стояла банька. Хозяева дома, взяв оплату за наем, ушли к родственникам. Вечером Платон с Дарьей истопили баню по-черному. Первым пошел Платон. Казак запарил в деревянной кадушке можжевеловый веник с мятой и плеснул из шайки духмяной водой. Тугая волна пара раскрыла дверь. Платон метнулся к ней и прикрыл ее. Баня наполнилась приятным ароматом, в воздухе зашелестел веник. Казак изо всех сил хлестался жарким как огонь веником. И поливал из шайки на круглые горячие камни духмяной водой. Они шипели как змеи и пускали густые молочные облака. Платон, приятно покряхтывая, беспощадно стегал себя веником. Когда горячее тело сделалось багрово-красным, казак выскочил из бани, плюхнулся в опостылевший снег, и он как раскаленный обжег тело. После купания в снегу он снова плюхнулся на полок.

Платон несколько раз парился и несколько раз выскакивал из бани в сугроб, но никак не мог напариться. С каждым разом он хлестался веником пуще прежнего. В конце концов, он усердно намылился мочалкой и окатился водой.

Потом в баню сходила Дарья. Хотя была не суббота, но баня славной получилась. Перелыгины забыли, когда последний раз мылись. После бани они как будто заново родились. Это был земной рай. Они ели горячие блины и пили чай. После жаркой бани и еды головы сами собой склонились вниз и глаза закрылись. Засыпая, они услышали, за стеной звон колокольчика. Кто-то справлял свадьбу.

В целом ночь прошла тихо и благолепно. Но на рассвете Перелыгины проснулись от громких криков. На улице скучилась бурлящая толпа солдат, слышался неумолкающий шум и гам. Платон быстро оделся и, накинув на плечи полушубок, выскочил на улицу. Все село оказалось забитым пришедшей ночью воинской частью и беженцами. Дарья, торопливо одевшись, выскочила следом. Весь двор был набит заседланными конями и людьми. Горело множество костров.

По улице проскакал всадник и надсадно прокричал:

— Все на митинг!

Платон и Дарья из любопытства подошли ближе. Со всех сторон стекались одичавшие солдаты. Кто на санях, кто верхом, кто пешком двигался. Похрапывали лошади, гикали всадники. Вооруженных, взволнованных солдат становилось гуще. Все улицы и переулки наполнились ими. Руку некуда просунуть.

В огромной толпе роптали и яростно трясли винтовками. Шум с каждой минутой становился все более угрожающим. То здесь, то там слышались возмущенные крики. Кто-то по-разбойничьи засвистел, где-то крепко заругались. Задымились цигарки, в толпе заорали. Солдатское скопище зашумело и заволновалось. Возник невообразимый гвалт. Он покатился по улицам и улочкам.

— Эти господа над нами издевались. За каким чертом мы плетемся за ними?

— А кто России — матушке послужит? Забыли подлецы?

— Какая разница какого цвета собака — все одно пес. Сдадимся в плен — а, там глядишь, и живыми останемся.

— Вперед сдохнете, чем в живых останетесь, — взвизгнул капитан.

— Мы все русские люди, зачем нам воевать друг с другом?

— Нет, нужно воевать до победного конца!

— Нас как гусей общипали! Нужно мириться с большевиками. Между собой как-нибудь разберемся!

— Если б не генералы давно бы уже сговорились.

— Измена!

— Предатели! Не мы заводили не нам и кончать.

В огромной толпе солдат становилось шумнее. Кто-то опять охально и зло засвистел.

Взобравшись на сани, прапорщик с красной от натуги шеей во все горло закричал:

— Война с большевиками проиграна, продолжать ее дальше бессмысленно. Большинство населения Сибири настроено враждебно против нас. Я предлагаю в Красноярске сдаться Красной Армии.

Немногочисленные возмущенные крики утонули в одобрительных возгласах. Толпа отвечала прапорщику общим ревом, взмахивая то кулаками, то шапками. Офицеры беспокойно задвигались, возникли ругань и плевки. Шум и гам поднялся такой, что слов разобрать невозможно было. Создалась теснота, толкотня и давка. Не успели Перелыгины опомниться, как их оттеснили в сторону.

— Расступись!

На широкие сани вскочил капитан:

— Господа, не слушайте его. Вот из-за таких подлецов нам никогда не одолеть красных. Война с ними еще не проиграна. Нам надо крепче сплотиться вокруг командования и тогда Россия-матушка будет спасена.

В ответ раздался глухой протестующий ропот.

— Нет, победы нам никогда не увидать из-за бездарного армейского руководства. Кто сейчас управляет армией? Никто. Она просто бежит сама по себе. Много солдат гибнет от голода, холода и болезней. Весь тракт завален нашими трупами, — ответил прапорщик и спросил. — Во имя чего эти жертвы? За что мы страдаем?

— Господа, не слушайте его, — старался перекричать капитан. — Мы страдаем за православную веру и за матушку Русь!

Но попытка офицера была тщетной. Его уже никто не слушал.

— Зачем нам идти неизвестно куда? — раздался злобный крик.

— Да черт бы вас забрал совсем!

Капитан никогда не видевший и не слышавший в своей жизни ничего подобного выругался площадной бранью, затопал ногами:

— Чего губы распустили? Разойдись!

Крики капитана утонули во всеобщем гвалте. Люди разгорячились, озлобились, появились взбешенные лица. Ругательства, проклятья и угрозы с каждой минутой усиливались.

— Да пошел ты! Мы как стадо без пастуха бредем неизвестно куда.

— Что нам пропадать теперь что ли? Застрелите его кто-нибудь!

— Изменить хотите? Кто хочет — уходите, а мы останемся верными.

Солдаты, разбившись на кучи, засовещались, заспорили. В это время Кострикин подал команду, и казаки вскочили в седла. Пришли хозяева наемной квартиры. Перелыгины, схватив вещи, сели в сани. Тут же прибежала Полина с детьми. На востоке поднялось солнце и обоз, сорвавшись с места, скрылся в зимнем лесу.

Вскоре все закоченели так, что головы было не повернуть. И вдруг дети Полины заметили, что в нескольких сотнях метров от обоза по лесу неслись осмелевшие волки. Они резко выделялись на белом снегу. Лошади, почувствовав зверей, нервно заводили ушами.

— Собачки! — повеселели дети.

— Глядите волки! — всполошились в обозе.

Волки, заслышав крики людей, остановились и завыли, задрав кверху острые носы.

— Они даже людей не боятся.

— Мы уже однажды видели волков, — сказал рядом казак. — Они вначале погрызли замершую лошадь, а затем стали играть шапкой погибшего солдата. Наигравшись, серые оскалив острые зубы, улеглись полукружьем на снег. А потом завыли так тошно, словно мы уже не жильцы на белом свете. Может быть, это те самые волки и есть.

Дарья со страхом посмотрела на диких зверей.

— Господи! Что им нужно от нас? — подавив вздох, проговорила Полина.

— Они ждут легкой добычи.

Полина прижала к себе испуганных детей.

— Мама мы замерзли.

— Терпите, скоро будем в Красноярске, — соврала Полина, оттерев щеки у мальчишек.

Волки шли неторопливо. Они знали, что добыча никуда от них не денется. Выстрел разбудил многоголосое эхо в лесу и звери, поджав хвосты, неохотно углубились в лес.

Вечерело, обоз свернул с тракта в лес. Дорога оказалась напрочь забитой. Пробравшись через нетронутый снег, обоз взобрался на гору. Внизу склона горели желтые огни небольшого села. Село оказалось чрезмерно набито солдатами и беженцами. Обоз обошел пробку и по снегу снова выбрался на тракт. Лошади, почувствовав под ногами наезженную дорогу, пошли быстрее. Недалеко от села люди, и животные привычно заночевали за околицей голодными и холодными.

Перед рассветом обозы снова тронулись на восток. В пути колонну настигла метель, закрутилась непогода. Опять пошли деревни, села и белые снега Сибири.

***

Белые спешили к Красноярску так быстро, что красные едва поспевали за ними. Они катились на санях как по наклонной ледяной горке в обрыв. Но спешка ничего не дала, власть в городе захватил Революционный совет.

Посовещавшись, командование белых приняло решение атаковать Красноярск. Морозным утром одни воинские части белогвардейцев заняли позиции вдоль железной дороги. Они долго лежат на снегу, мерзнут, отступают и вечером начинают обход города с севера.

Другие воинские части в это время атаковали железнодорожный вокзал, чтобы позволить гражданским и воинским обозам беспрепятственно пройти Красноярск, а третьи в это время расчищали дорогу перед отступавшими.

В ожидании безопасного прохода обозы остановились в поле за холмами. И вдруг в воздухе запели пули, по обездвиженным обозам ударил подошедший с тыла отряд Ревсовета. Долина наполнилась трескучим звоном. Колонна замерла, оцепенела. А потом началась сумятица, и все метнулись врассыпную. Испуганные кони рванули через холмы в сторону Красноярска.

Но с окраины города по распавшейся колонне беспорядочно ударили орудия. Послышался нарастающий свист приближающихся снарядов, следом последовал оглушительный взрыв. Осколки разлетелись в разные стороны, и начался потрясающий грохот. Все пространство наполнилось раскатами артиллерии. Канонада с каждой минутой усиливалась.

Раздалось жалобное ржанье лошадей. Неудержимые кони шарахнулись, вздыбились и, оскалив морды, понеслись по полю. От взрывов земля загудела, вздыбилась. Вверх полетели части саней, имущества, коней и людей. Все поле сплошь покрылось разными вещами и предметами.

Кони рвали постромки, на бешеном скаку ломали себе ноги. С саней как горох из мешка посыпались люди. Живые люди, обезумев от страха, сломя голову понеслись среди взрывов. В предсмертном ржанье бились в снегу, корчились кони. Все смешалось: крики, ржанье, вой, грохот орудий и стрельба. Испуганные птицы устремились прочь от страшного места.

— Мама, нам страшно, — испуганно закричали дети Полины.

Полина крепко прижала к себе детей, чтобы не выпасть из саней. Но после резкого рывка они неожиданно вывались из них. Платон хотел остановить коня, но он, отказавшись ему подчиниться, с задранной вверх головой понесся, как сумасшедший. Напрасно Перелыгин рвал его рот удилами, взбесившийся конь не чувствовал никакой боли.

— Платон, надо их подобрать, — закричала Дарья.

— Конь не слушается меня, придется их оставить.

— Там солдаты с офицером бегут, может они им помогут.

Полина, вскочив на ноги, подхватила плачущих детей. Рядом остановился капитан, солдаты, не задерживаясь, пробежали мимо.

Полина сквозь оглушительный грохот прокричала:

— Господин офицер, спасите нас! Я на вас всю жизнь буду молиться!

Полина суетливо перекрестилась на восток. Офицер, подхватив детей под мышки, устремился вслед за солдатами.

Земля взметывалась вверх столбами со снегом. Все смешалось с огнем и дымом. В пространстве для людей не осталось места на земле.

Недалеко от саней Перелыгиных с оглушительным грохотом разорвался снаряд и над ними пролетел чей-то разорванный полушубок. Уши зазвенели от близкого взрыва, по саням забарабанили мерзлые комья.

— Скачи назад. Мы погибнем, — закричала от страха Дарья.

Они пронеслись мимо дьякона, стоявшего по колени в снегу и поднятой над головой деревянной иконой. Несколько пуль попали в дьякона и в икону и он, уронив обе половинки иконы, распростерся на снежном поле.

Между тем Дарья, не удержавшись в санях, тоже вылетела из саней, но в последний момент она успела ухватиться за заднюю часть саней. Она волочилась по снегу и оставляла за собой длинный след.

— Платон, помоги мне!

Черный снова перевалил через холмы на поле, представляющее собой страшное зрелище. Кругом снег был смят, местами окрашен кровью. Всюду валялись разбитые сани, разнообразное имущество, убитые и раненые.

Грохот артиллерии стал стихать. Умный конь, перейдя на шаг, остановился. Платон затащил девушку на сани. Дарью всю трясло, ее лицо стало белым от страха. И никаких слез — они давным-давно кончились.

— Почему русские убивают друг друга? Почему?

Стоя на коленях, девушка пошатнулась и так мучительно застонала, что Платону стало не по себе.

— От нас ничего не зависит. Мы мелкая былинка на этой проклятой дороге. Куда ветер дунет, туда и мы полетим, — закричал он.

— Да, да, да, — как в лихорадке закивала головой Дарья.

— В Сибири мало быть сильным, тут нужен неистребимый дух.

— Чего-чего, а этого у нас всегда хватало.

Подошедшие белогвардейские части отогнали противника от колонны. Случился страшный разгром. Произошла всеобщая расплата за предательство православного царя и за противоправные действия в Сибири. Белую Армию охватила выжидательная напряженность. Потери оказались настолько колоссальными, что это неминуемо отразилось на моральном состоянии белых. Неразбериха, безудержное отступление и разгром усилили подавленность в воинских частях. Большая колонна под белым флагом отвернула на Красноярск. Солдаты и те, у кого кончились моральные и физические силы, чтобы продолжить отступление на восток, пошли сдаваться Революционному совету.

Наступили сумерки. По всему полю замерцали зажженные огни. Подобрав жертвы, обозы пошли на восток. Со всех сторон неслись звуки стрельбы, предсмертные крики и ядреная русская ругань. С приближением ночи бои прекратились. Мгла зажглась сполохами огней. То ли слева, то ли справа, воя, двигались волки.

Ночью длинная вереница обозов вошла в деревню Есаульскую. Небо сияло черной бездной. В темноте белела церковь — последний оплот старой жизни. Верхушки деревьев серебрились инеем. Загорелись яркие факельные огни.

И вдруг в темноте ударил гудящий звон колокола, послышался праздничный перезвон. Звенящие удары стремительно рассыпались по всей тайге. Злой ветер подхватил их и завьюжил вместе с пушистым снегом. Вспугнутые птицы, пролетев над колонной, приземлились на голых деревьях.

Набат, не останавливаясь, понесся во все концы Сибири. Люди вздрогнули, сдернули с немытых голов шапки и судорожно закрестились скрюченными руками. Чувство праздничного торжества охватило людей. Народ, упав на колени, начал молиться.

— Господи не оставляй нас в пути. Ты последняя наша надежда.

— Матерь божья не гнушайся нас.

— Рождество! Рождество! — вдруг закричали кругом люди.

— Платон, как же мы могли забыть, что сегодня особенный день! Грех не побывать в церкви.

— Черт побери! Тут все забудешь! Слава Богу, что хоть остались живыми!

— На всю жизнь запомнится этот праздник. Разве когда-нибудь такое забудешь.

Перелыгины не считали себя сильно набожными, но чувство постоянной опасности, подталкивало их к вере.

— Платон, что это? У тебя прядь седой стала.

— И у тебя тоже висок засеребрился.

— Как же так! Мы ж еще молодые, — сказала девушка и ее сердце наполнилось такой тяжестью, что слезы сами собой покатились из глаз.

Платон жалостливо прижал ее к груди.

— Хоть бы Полина с детьми спаслись.

— Что-то и дьякона не видно.

— Такая суматоха была. Все смешалось. Пошли свой обоз искать.

Над беглецами распростерлась яркая звездная ночь. Тени стали резче и темнее. В морозном недвижимом воздухе не переставая, зазвонили, забухали колокола. Набатный колокол бил все громче и все отчаянней. Сегодня он звучал по-особенному.

Из церкви выщли священнослужители с хоругвями и иконами в серебряных окладах. Заблестели ризы и стихары духовенства. Над дьяконами замерцали тусклые фонари и кадила.

Холодный ветер затрепал праздничные полотна. Священники затянули молитву. Но крики людей, ржанье лошадей, слившись в один сплошной гул, заглушили торжественное пение и колокольный благовест.

Но вот набатный колокол ударил во мгле последний раз и рождественский звон стих, а вместе с ним улегся и ветер, и топот, и говор.

Духовенство зашло внутрь здания. В тихом морозном воздухе замелькали руки крестившегося народа. В душах и лицах беглецов возникло легкое, светлое чувство.

На рассвете трепещущие звезды погасли. Поднялось солнце, лошади брели из последних сил. От усталости и голода они с трудом переставляли отяжелевшие ноги. Но стоять на одном месте для них было еще невыносимей.

— Но-о, но-о, — выли в это время ездовые.

Утром обозы пришли в деревню Подпорожную и в полдень покинули ее. Они поднялись по лесистой сопке на Сочивкин хребет, оттуда спустились к Проездному ручью и оказались на скованной морозом реке Кан. Перед глазами людей во всем величии предстала дикая горная река, скрытая под толстым слоем снега. Сдавленная скалами река яростно стонала под снежным одеялом.

Заваленный глубоким снегом Кан оказался безжизненным и молчаливым. Она как змея извивалась между двумя скалистыми берегами. На высоких берегах высокие сосны подпирали мохнатыми вершинами низкое небо. Шальной ветер раскачивал верхушки вековых деревьев, поднимал с них ворохи колючего снега и швырял за шиворот людям.

Местами скалы то сходились, то расходились. Но с каждой новой верстой они поднимались все выше и выше. Каменные стены выглядели, как старинные крепости. Скалы будто любыми путями старались создать большие препятствия реке, но вода все равно пробивала себе дорогу. Причудливые скалы и снежная река создали необыкновенную красоту. Торжественность дикой природы изумляла и поражала. Они завораживали и околдовывали взгляд. После грохота и шума под Красноярском все казалось спокойным и тихим.

— Какая красивая природа. Просто дух захватывает, — вдруг восторженно сказала Дарья, окидывая взглядом то реку, то горы, то лес. — Такая красота никогда не надоест! Но она может быть обманчивой. Царица небесная, помоги нам до конца пройти наш путь!

В светлом мраке просветлело нежное лицо девушки.

— Пройдем, Даша! Только терпением обзаведись. Все перетерпим. Нельзя сдаваться, нельзя показать слабину. Сибирь очень суровый край. Здесь можно легко пропасть. Даже не смей сомневаться.

— Я ничуть не сомневаюсь — с тобой мне спокойней.

Девушка держалась намного мужественней, чем раньше. У нее стали удивительно стойкими характер и выдержка. Сибирь закалила ее, но этой зимой снегу навалило столько, что кони по грудь утопали. От усталости они не могли двигаться.

Заваленная снегом река, бурные пороги и нестерпимый мороз сделали дорогу на восток неподатливой и тяжелой. По снегу толщиной в два аршина колонна двигался медленно. Неожиданно на пути встал непроходимый порог с бурным перекатом. Сильные струи с шумом ударялись о камни, пенились и зло смеялись над беглецами.

— Вам никогда не одолеть меня, — предупредительно сказала горная река.

Пройти через порог и вправду невозможно. Обозы забрались на крутой берег, продрались сквозь лесные завалы, заросли и снова спустились к реке.

Люди смертельно устали. Они шли, тяжело передвигая свои опухшие ноги и шатаясь от усталости. День уже давно угас, и ничего не было видно. Редкие факелы не освещали путь.

Накатила ночь, на небе раскинулись роскошные звезды. Лунные тени заплескались среди береговых скал, волком завыл ветер. Вверху зашумели высокие сосны. Подо льдом неумолкая зарокотал Кан. Но высокие скалистые берега надежно защищали обоз от колючего ветра.

И вдруг впереди опять раздался грозный рокот. Это снова встретился бурный порог. Вода, на каменистом перекате зло хлесталась о камни, и шипела, будто злясь на кого-то. Скалы подобрались совсем вплотную к реке. Взобраться на берег невозможно.

Раздался серебристый смех реки:

— Ну что вам я говорила? У вас еще остались силы?

Платон спрыгнул с саней в снег, и обувь мгновенно напиталась сыростью. Снегу налипло столько, что Платон с трудом поднимал ноги.

— Что за река порог на пороге!

— Это Бог ее такой создал.

— Не река, а просто ад какой-то. Можно легко отправиться к дьяволу.

На белоснежном снегу заржавели пятна. Они предупреждали о грозной опасности. Здесь запросто угодишь в полынью. Платон направил коня в объезд. Обозы идут напролом, скребя полозьями саней по каменистому дну. Вперед, только вперед, потому что назад пути нет. На этот момент в рядах беглецов остались самые непримиримые люди.

Высоко над скалами ярко разгорелась луна. Даже темные пятна четко просматривались на ней. Следом зажглись крупные звезды. Созвездие Большой Медведицы склонилось низко над рекой. Темные скалы и сияющие звезды создали красочную картину. Но людям было не до этого. Они лишились последних сил и на фоне огней остановились черными тенями. Вдоль узкого берега зажглись тысячи костров.

Неожиданно из-под глубокого снега вспорхнула сытая стая тетерев. Они взлетели на скалистый берег и кучно расселись на мохнатых верхушках деревьев. Сверху донеслось сердитое токование потревоженных птиц. Но вдруг одна из птиц, околев от мороза, сорвалась с ветки и упала в сугроб. От крепкого сибирского холода даже трещали скалы.

Народ всеми силами пытался согреться у костра, но лютый мороз пробирался до самых костей. Люди без конца терли носы, щеки и уши распухшими руками и, не обращая внимания на дым, протягивали свои конечности к огню.

Раненые и больные, лежа на санях, безотрывно глядели на проступившие в черном небе звезды. Они, как будто прощались с ними. Через день — два многих из них уже не станет. Люди оказались беспомощными перед грозными силами природы.

— Потри щеки, — вдруг сказал Платон, заметив, что они побелели у жены.

— Замерзла? — вслух спросила Дарья и, оттирая щеки, безразлично ответила: — Ну и пусть, уже все осточертело.

Ночь прошла в состоянии полудремоты. На рассвете люди очнулись от хриплых криков.

— Седлать коней!

— Запрягай!

Утром тьма дрогнула, на востоке брызнула заря, и обозы сдвинулись с места. Но идти по девственному снегу оказалось очень тяжело, поэтому некоторые едва начав движение, тут же свалились в сугроб. Кто-то поднимался, чтобы продолжить свой путь к жизни, у них уже не осталось никаких сил. Вспыхнула матерщина, злоба и проклятия.

— Пусть будет проклята эта река!

Дарья заметалась между людьми, затормошила их, но, не смотря на ее старания, они отказываются внять разуму.

— Поднимайтесь! Вы столько перенесли, что никакие трудности не должны вас сломить. Осталось совсем немного пройти. Мы скоро придем в Иркутск, — кричала Дарья.

Но одни едва слышно отвечали, другие простужено ругалась.

— Никуда не пойду, здесь останусь.

— Я устал, отдохнуть хочу.

— Не думайте о нас — себя спасайте.

— Оставь их, Дарья. Всех не пожалеешь, — глухо промолвил Платон.

В ущелье по-волчьи завыл лихой ветер. Река издевательски замолкла, она стала тихой и таинственной. Дарья, прислонившись к коню, тихо заплакала. Одни отчаявшиеся люди остались на реке, другие повернули в обратную сторону, чтобы вернуться в Подпорожную.

Обозы шли весь день. Короткий отдых и снова в путь. Скоро между скалами снова разыгрались сумерки, замерцали первые крупные звезды. Все закуталось в непроницаемый мрак. На реке все время раздавались то близкие, то далекие крики. Вдали между несколькими кострами угадывались тени людей.

— Господи помоги нам пройти через этот ад, — взмолилась жалостливо Дарья.

— Не терзай душу, Дарья и так тошно.

— Не бойся — я еще не сдалась.

— Терпи — не теряй духа. Будем живы — не помрем.

— Впереди горят огни! — закричал кто-то.

Все оживились, поискали глазами неведомое село, но ничего не увидели.

— Не томи душу дьявол!

Немного позже:

— Собаки лают! Слышите?

— Откуда тут быть собакам, если на всем протяжении реки деревень нет.

Возникла таинственная тишина. Сибирская река стала безмолвной и глухой. Ни дымка, ни людей на ней не виделось. Скалы сошлись совсем близко. Сосны и ели выглядели на фоне ночного неба острыми пиками. За каждым изгибом реки берега становились дикими и недоступными. Под ледовым панцирем, разъяренным зверем рычала горная река.

Неожиданно колонна остановилась. В лицо пахнуло сырым холодом. И тут же донесся явственный шум на перепаде. Впереди люто гремел древний порог. Это река билась об острые камни, собирая пену и буруны. Сосны на скалах злобно зашушукались.

Авангард, обнаружив на льду холодную воду, начал искать проход.

— Вода преградила путь — не пройти дальше, — доложили они.

— Нам дороги обратно нет — ищите путь вперед, — ответило командование.

Авангард исследует сжатую скалами реку, докладывает командованию и получает приказ продолжить движение. Колонна растягивается, промежутки между санями увеличиваются. Но многие не могут даже стронуться с места. Потому что полозья саней примерзли ко льду.

В таком же положении оказались и Перелыгины. Казак дергал вожжи, кричал, свистел, но конь никак не мог стронуть сани с места. Ноги скользили, вязли в мокром снегу. Заиндевелый конь стоял, понуро опустив голову. Перелыгин, битый час отбивал лед вокруг саней. Наконец конь, выгибаясь всем телом, с ходу рванул, и сани сдвинулись с места.

— Я валенки промочил, — сказал Платон запрыгнув в сани.

— Я разрежу старый шерстяной платок, и ты обернешь им ноги, — предложила Дарья.

— Давай, а то замерзнут.

Девушка достала из баула платок и разрезала пополам. Платон снял валенки и обернул сухими полотнами ноги.

— Теперь лучше? — обеспокоено спросила Дарья.

— Да, — соврал Платон, потому что тепло в валенках пропало.

Перелыгин почувствовал, что ноги начали замерзать. Он спрыгнул с саней, немного побежал, чтобы согреть ноги, но, вскоре выбился из сил и снова возвратился на прежнее место.

Конь, похрапывая и вздрагивая, перешел каменистое дно. Крупный перекат остался позади. Это было последнее препятствие. Если не считать обширные и безлюдные берега, где дремучие леса, как и прежде, поднимались ввысь.

Ветер невидимыми иглами колол замерзшие тела. Лица от мороза горели, из-под головных уборов тек пот. Вдруг донеслись отчаянные крики — это в холодную полынью угодили казаки. Их вытащили из студеной воды, переодели и дали выпить крепкой водки.

— Замерзли, погреться бы в баньке, — крупно затряслись от холода казаки.

— Сейчас истопим и согреетесь.

— А где ж банька?

— В медвежьей берлоге.

Колонна остановилась на отдых. Вдоль узкого берега задымились многочисленные костры, с ними беглецам стало намного веселей. Серые дымы потянулись к небу. Яркие блики от огней поскакали по скалам. От горячего воздуха заколыхались тени. Люди тянулись к яркому огню и, не обращая внимания на дымящиеся штаны и куртки, безнадежно пытались согреться.

— Просуши валенки, — посоветовала Дарья.

— Не буду, они все равно не успеют просушиться.

— Ты все же попробуй.

Платон потер рукой горячее от огня колено.

— Не нужно — наледь не пропустит воду.

— Какое тягостное молчание природы, — тихо сказала Дарья. — Ее совершенно ничего не интересует. Если с нами, что-нибудь случится, она даже не заметит этого.

— Природе и Богу теперь не до нас.

Перелыгины выпили горячего чая и всю ночь дремали, сидя на санях поворачиваясь к огню то одним, то другим боком. Но попытка согреться была бесполезной, потому что если одной стороне было тепло, то другая в это время замерзала. И крепко не спали, боялись, что утром можно не проснуться.

Ночь прошла быстротечно, но вместе с темнотой укатились и звезды. Над скалами не скоро взошло негреющее солнце. Костер угас, испепелив угли, зола остыла. Обозы без команды тронулись в путь. Откуда-то донесся волчий вой.

— Странно, но сегодня никто не позвал в дорогу, — сказала раздумчиво Дарья.

— Я тоже команд не слышал, — согласился Платон.

У потухших костров остались замерзшие насмерть люди. Редко кто обратил на них внимание, к этому уже привыкли. Значит им судьба такая.

Недалеко застонал укрытый теплой дохой офицер.

— Каппель, Каппель, Каппель, — заголосили рядом казаки.

— Что с ним случилось? — спросил Платон.

— Искупался в ледяной воде.

Генерал Капель, возглавлявший авангард, имел неосторожность отъехать в сторону и провалился под лед. Ему посоветовали переобуться, но он пренебрег полезным советом и отморозил себе ноги. Впоследствии у него развилась гангрена ног. На одной из остановок врач без усыпления и наркоза простым ножом отрезал генералу пятки и пальцы ног. Перед операцией ему дали лишь горькой водки. Позже генерал, желая подбодрить солдат, забрался с чужой помощью на коня, получил воспаление легких и окончательно слег.

Заметно похолодало, чтобы не замерзнуть, беглецы надели на себя все что могли. Все с нетерпением ждут появления долгожданной деревни, но она упорно не появлялась. Люди и лошади выбились из последних сил.

Наконец в полдень раздался радостный крик:

— Барга! Крыши завиднелись!

— Деревня!

Показались серые приземистые дома, засыпанные до крыш снегом, забеленные снегом ветхие изгороди и овины. Все явственней становился лай собак. Люди стали вытягивать шеи, чтобы что-нибудь разглядеть. И увидели, как над избами из труб завился белый и черный дым. Ветер метал его по всей деревне. Увидев деревню, беглецы выразили всеобщую радость. Их лица просветлели.

Солдаты и беженцы густо заполнили все улицы и деревенские избы. Уснули там, где смогли приткнуться. Многие уснули прямо на улице. Маленькая деревня не смогла всех уместить. Перелыгиным посчастливилось, им удалось устроиться в теплую избу. Сотня Кострикина осталась ночевать на открытом воздухе.

Среди ночи у Платона неожиданно поднялась температура. Он все время кашлял и хрипел. Ему не хватало воздуха, кружилась голова.

— Ты что не спишь, Платон? Заболел? — спросила Дарья.

— У меня кажется, тиф.

— Терпи до рассвета, мне сейчас не найти врача.

Всю ночь Платон хватался за края кровати, метался и буйствовал, как в бреду. И эта ночь выдалась для него маетной. Несколько раз его мучили приступы кашля, а после полуночи от него сон и вовсе ушел. Едва на горизонте померещился рассвет, Дарья привела врача. Платон лежал на полу, укрывшись полушубком. В лице ни кровинки, губы посинели, в глазах светился лихорадочный блеск. Недвижимый утомленный взор уставился в потолок.

Врач, осмотрев Платона, строго сказал Дарье:

— Сыпной тиф. Помочь вам ничем не смогу, потому что ни лекарств, ни микстуры у меня не имеется. Будем надеяться, что Бог его не оставит. Молись усердно каждый день, — сказал доктор и, неопределенно разведя руки в стороны, ушел, оставив Платона на руки ей и Богу.

Посыпал снег, на улице заорали в несколько голосов:

— Выходи на улицу!

— Седлать коней!

Дарья, уложив Платона в сани, накрыла его теплой дохой. Но он, вдруг задрожав всем телом, будто в приступе закидался из стороны в сторону. Казак даже пытался расстегнуть полушубок.

— Не расстегивайся! Ты простудишься и умрешь.

Дарье с трудом удалось уговорить Платона, чтобы он хотя бы не расстегивал полушубок. Перелыгин все время метался в широких санях, сбрасывал с себя доху, но Дарья каждый раз заботливо поправляла ее.

— Черного береги! Мы погибнем без него.

— Господи сохрани мне мужа!

Дарья сотворила над головой Платона спасительную молитву.

— Привяжи его вожжами, а то он в бреду выпадет из саней, — посоветовал Матюхин.

Дарья последовала доброму совету и крепко привязала Платона к саням.

День прошел, над тайгой сгустились сумерки. Обозы остановились, зажглись костры. И тут же беглецов настигли неприятные вести. Все деревни и села перед Канском оказались занятыми красными. Лишь на третьи сутки они сумели стронуться с места. Люди в обозе оживились.

— Дорога свободна!

— Слава Богу, — прошептала холодными губами Дарья. — Теперь я довезу тебя, Платон.

Перелыгин беспрестанно метался, как в бреду. Он похудел, его лицо заострилось. Девушка всеми силами пыталась отогнать от себя прочь дурные думы. Она и мысли не могла допустить, что Платон может погибнуть. Но если им все же удавалось проникнуть в ее голову, то она тут же ругала себя последними словами. Дарья делала все что могла, ухаживая за Платоном. И все время тихо молилась, возлагая большие надежды на Бога.

В обозе шумно радовались известию о свободной дороге, потому что еще накануне все попытки пройти заканчивались ничем. Никому не хотелось погибать напрасно.

Колонна почти без отдыха идет сквозь непролазную тайгу, унося с собой большое количество раненых и больных. Теперь никого не бросают. На счету каждый человек.

Неожиданно позади колонны раздались несколько глухих взрывов, а затем частая ружейная стрельба. Перестрелка нарастала с каждой минутой. Арьергард вступил в бой.

— Быстрей, быстрей! — гнали обозы офицеры.

Белая Армия на тряских санях по разбитым дорогам торопилась в Иркутск, чтобы спасти адмирала Колчака, которого чехи выдали Иркутскому Политцентру, вместе с поездом, украшенным пятью флагами союзных царской России государств и золотым запасом, захваченным белогвардейцами в Казани. Этим поступком чехи купили себе безопасный проезд на Дальний Восток.

***

В предместье Иркутска генерал Каппель скончался, однако перед смертью он успел передать должность Главнокомандующего генералу Войцеховскому и даже повесил ему на грудь свой Георгиевский крест.

Вступив в должность, генерал Войцеховский потребовал от Иркутского Политцентра освободить адмирала Колчака, выдать часть золотого запаса и поделиться из иркутских складов одеждой, обувью и продовольствием, но Иркутск оставил требования генерала Войцеховского без удовлетворения. В Политцентре прекрасно поняли, что белые блефуют, потому что никаких сил воевать у них, уже не осталось. Их войск хватало лишь на то, чтобы разбить небольшие отряды, которые возникали на их пути. Белая Армия могла только героически погибнуть.

Стало уже не так холодно, но от этого было не легче. В обозах свирепствовали тиф и простудные заболевания. Благодаря Дарье Платон пошел на поправку. Но беда, как известно не ходит одна, она за собой семь бед ведет. Случилось новое несчастье — заболела тифом Дарья. И теперь обязанность ухаживать за больной легла на Платона.

Белые подошли к предместью Иркутска, отвернули с тракта к реке и, преодолев ледяные торосы на Ангаре, в нерешительности остановились. Через какое-то время они окружили город и изготовились к штурму, а несколько сохранившихся орудий открыли беглый огонь по окраинам Иркутска.

Вскоре на горизонте показались густые цепи чешских солдат. Чехи предъявили Войцеховскому ультиматум: если обстрел не прекратится, то они атакуют воинские части Белой Армии. Войцеховский отдал приказ остановить стрельбу.

В это же время командование белых получило известие, что адмирала Колчака расстреляли. Им сообщили, что адмирал перед казнью выкурил последнюю сигарету и сам подал команду открыть огонь и что он вел себя достойно и погиб как офицер. После расстрела команда засунула его тело под лед небольшой речушки, и вероятно быстрое течение вынесло тело адмирала в Ангару, а затем тело бывшего Верховного правителя России видимо попало в Северный ледовитый океан, то есть туда, где Колчак до революции занимался в качестве ученого-океанографа в составе русской полярной экспедиции.

После известия о смерти Колчака чехи заявили, чтобы белые обошли город с юга. Командование белых поняло, что воевать с чехами было совершенно бессмысленно. Они учли, что к Иркутску Белая Армия пришла без достаточного количества вооружений и боеприпасов и с большим количеством раненых и больных. Обозы представляли собой больше передвижной госпиталь, чем армию. Генерал Войцеховский принял и этот ультиматум чехов,

Ночью обозы при ярком свете луны начали обходить город с юга. Она разгорелась так ясно, что можно было спокойно идти без факелов. Неожиданно на горизонте загрохотали орудия, совсем рядом возникла и тут же оборвалась ружейная стрельба. Кто-то дико вскрикнул. В лунном свете замелькали десятки темных фигур.

Задолго до рассвета огни Иркутска остались позади, погасли. Начались длинные подъемы и спуски. На крутых горках, лошади неудержимо неслись вниз, перевертывая людей и грузы. И когда на востоке забрезжил тусклый рассвет обозы вначале вышли на тракт, а затем в деревню Тельцы, где всех охватило глубокое отчаяние.

— Когда же закончатся все наши беды? За что нам выпали такие страдания?

— Матерь Божья прояви к нам милость. Разве нам стоило идти через всю Сибирь, чтобы сдохнуть.

Белые прошли по Сибири тысячи верст, ожидая, что их беды когда-нибудь закончатся. Они уходили все дальше и дальше, но никакого улучшения не происходило. Беглецы жестоко ошиблись в своих надеждах. Этого не случилось ни в Новониколаевске, ни в Красноярске и ни в Иркутске.

Все глубоко задумались. Когда изменения произойдут в лучшую сторону? Сколько еще нужно пройти опасных верст? Что ждет впереди? Смогут ли они найти где-нибудь себе пристанище? Кому посчастливиться остаться в живых? Да кто ж им ответит на эти странные вопросы.

Дарья стала безучастна ко всему. Она уже ничего не видела. Для нее все происходило, как в белом тумане. У девушки открылся сильный жар. Дарья стала настолько слабой, что не могла раскрыть глаз. Жизнь едва теплилась в ее теле. У нее запали глаза, обострился нос и скулы. Лицо побледнело, с него пропал весь цвет. Побледневшая, с темными кругами под глазами она стала неузнаваемой. Она лежала тихая и молчаливая.

Хотя Платон ничего не говорил, но она чувствовала, что он находится рядом с ней.

— Платон, — слабым голосом позвала она.

— Да, Дарья, — отозвался казак.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. А, ты?

— Очень плохо. Если я умру — не закапывай в снег. Похорони меня по православному.

— Не смей так говорить, — не помня себя, закричал Платон. — Я сделаю все, чтобы сохранить твою жизнь. Ты будешь жить! Запомни мои слова навсегда. Ты мне обещала не отчаиваться. Не смей терять надежду.

— Пускай твои слова сбудутся. Я ведь с тобой и не жила толком.

— Закончится война, и мы хорошо заживем с тобой. Не хуже, чем у других все будет.

— Мне кажется, что я уже умираю. Не оставляй меня нигде. Я хочу быть с тобой до конца.

На заснеженном лице Дарьи заиграли огромные болезненные глаза. Она знала, что казак очень сильно любит ее и что он готов даже пожертвовать своей жизнью ради нее. Платон, видя следы страданий на лице Дарьи, которое всегда было веселым и приветливым, ощущал в сердце томительную боль. Его сердце рвалось из окоченевшей груди. Дарья была ему очень дорога. Ему было больно смотреть, как жена страдает от болезни. И вдвойне больней оттого, что он ничем не может ей помочь. Один раз казак даже подумал, что она уже скончалась, и только, прощупав лицо, он понял, что жена была еще жива.

Колонна, свернув с тракта, пошла по проселочной дороге на Байкал. На рассвете обозы вошли в селение Лиственничное, где не было ни продуктов, ни фуража. Даже за деньги нельзя было что-нибудь купить.

После короткого отдыха обоз покинул Лиственничное и ночью пришел в Голоустинское, где кузнецы сразу же начали подковывать коней. Они трудились всю ночь, но подковать удалось лишь небольшую часть отощавших скакунов.

На следующий день обозы начали спускаться на гладкий лед священного озера. Лошади стучали копытами по звонкому льду как по стеклу, а солнце светило не по-зимнему ярко. Озеро сверкало, как зеркало, прозрачный лед выбивал из глаз слезу. Открылся великолепный вид, Байкал предстал во всей красе. Картина бесконечной ледяной равнины завораживала беглецов.

Но с каждым часом становилось все холоднее, озеро решило показать людям свой крутой нрав. К полудню жгучий мороз овладел уже всем пространством. Дул пронзительный ветер, трещал лед, капризный ветер гнал по льду тонкие струйки снежной пыли, поднимал вверх и сек лицо. Люди шли, кланяясь ледяному ветру в пояс, и умоляли о пощаде, а он беспощадно стегал их по лицу и сильно бил в грудь. Обездвиженный народ замерзал, в седлах невозможно было усидеть. Ветер заносил привязанную к саням Дарью то вправо, то влево.

Платон замотал распухшие руки и ноги разным тряпьем, чтобы защититься от мороза.

— Господи, оставь мне ее живой, — едва слышно шептал он. — Я же люблю ее.

Стонущий холодный ветер заполнил все пространство. Из-за него услышать другие звуки было невозможно. Он хватался за одежду, шарил по застывшему телу.

Ослабевший Платон согнулся пополам, чтобы преодолеть ветер. Лицо казака загорелось от ветра, усы подернулись пушистым инеем. Ветер бросал в лицо колючие снежинки, заползал во все прорехи в одежде и грыз тело холодными зубами. Перелыгин все время оттирал холодными руками застывшие щеки и глаза. Платона захлестнуло, ослепило снегом. Казак замерзал, но, пробиваясь сквозь ветер, он ни о чем не думал, кроме Дарьи. Его мозг работал скупо, и оцепенело, и не было никакого желания, кроме здоровья жены. Отворачиваясь от ветра, Платон несколько раз бессильно скрежетал зубами.

Яростные порывы ветра все чаще и чаще сбивали с ног отощавших людей и лошадей, проделавших длинный путь. Он с каждой минутой становился все злее и холоднее. То тут, то там падали на лед лошади и оставались, обездвижено лежать на льду. Некоторые животные с трудом поднимались, падали, снова вставали, и еще раз упав, оставляли всякие попытки встать на ноги. И уже никакая сила не могла заставить животных встать на копыта.

И хотя впереди идущие лошади с новыми подковами значительно облегчили ход, исколов лед острыми шипами, но вскоре и Черный растянулся на льду. Платон попытался поднять его в одиночку и не смог. На помощь пришли четверо оренбургских казаков.

Поставив коня на ноги, Перелыгин обмотал коню мешковиной копыта, и ему стало значительно легче идти по избитому льду. Но с каждым шагом людям и животным становилось идти все труднее и труднее. Иногда Платон опускался на колени, чтобы отдохнуть, и он не знал сможет ли он после очередного отдыха встать на ноги. Ему казалось, что скоро он упадет и окоченеет.

Через несколько часов наступили синие сумерки, и солнце склонилось на запад. Кругом воцарилось великое безмолвие. Обозы прошли половину необъятной ледяной равнины. Навстречу дул все тот же жестокий ледяной ветер. Он безжалостно хлестал все живое. Ветер бил людей в бока, дергал за головные уборы и полушубки, а в воздухе метались стронутые ветром снежинки.

Неожиданно раздался звук схожий с выстрелом из артиллерийского орудия. На льду образовались трещины, местами разрыв достиг опасной ширины и они быстро наполнились холодной водой.

— Мы провалимся под лед, — испуганно закричала женщина.

— Не провалимся. Это обычное явление для Байкала, — успокоил Матюхин, потирая отмороженные руки.

Трещину перекрыли предусмотрительно захваченными с собой досками, и обозы без задержки прошли опасный участок.

Глубоким вечером на горизонте показались далекие огни станции Мысовой.

— Огни! Мы почти дошли до берега!

— Теперь я спасу тебя, — прошептал Платон, но Дарья его не услышала.

Девушка совсем не поправлялась. Она лежала не шелохнувшись. Ее сразила тяжелая болезнь. Если б не пульс можно было подумать, что она уже покинула белый свет. Перелыгин очень надеялся, что в Мысовой Дарье окажут хорошую медицинскую помощь. Он очень хотел, чтобы врачи спасли его жену. Платон даже мысли не мог допустить, что с ней может что-нибудь случиться. Теперь он все время думал о своей жене, позабыв обо всем на свете.

Темнота сгустилась, на небо высыпали редкие звезды, на берегу зачернел лохматый лес и приблизились бесчисленные огоньки поселка. Оттуда непрерывно несся лай собак. Измученные и обожженные холодом люди и лошади увидев после долгой дороги населенный пункт и жилые постройки, заметно прибавили шагу, как будто и не было до этого смертельной усталости. И вот он долгожданный берег озера. Перелыгин, тяжело переставляя непослушные ноги, обернулся назад и увидел странную картину. На отлогий берег Байкала поднимался широкий поток людей. Люди шли, обгоняя друг друга, чтобы успеть занять теплые места в избах.

Последние метры Платон Перелыгин едва волочил свое ослабевшее тело. Суровый переход через всю Сибирь закончился. Беспорядочное отступление привело белых на Забайкальскую землю.

Ветер стих, черное небо заблестело тысячами звезд. Через весь Байкал перекинулся серебряный пояс Млечного Пути. На черном небе было полно сверкающих звезд и оно казалось прекрасным. На улицах и переулках сбились люди. И как всегда теплых мест не хватило, но всех раненых и больных все же поместили в избы. Тех, кто проиграл бой природе, сложили на обочине дороги.

На улицах зажглись яркие дымные костры. Люди стали отогревать огнем замерзшие сердца и души. В тот день беглецы наелись так сытно, что головы закружилась от ощущения сытости. Но чем больше они ели, тем сильнее хотелось спать и головы сами собой клонились вниз. Но в уставшем мозгу настойчиво билась непреодолимая мысль: есть, жить, спать.

Ночь прошла благополучно и утром у многих людей зародилась слабая надежда на счастливый конец. Беглецы обрадовались своему временному счастью. Они обнимались, целовались, веселились и пели от всей души. Наконец-то закончилась холодная и голодная зима. Выжили, вытерпели в суровом переходе через всю Великую Сибирь.

Скитания по тайге всем опостылели. Даже тем, кто был привычен к дальним путешествиям и к суровым условиям. Всем хотелось тепла и сытости. Не хотелось ни двигаться, ни шевелиться. Все мысли и желания были только об одном: помыться, сбросить с себя лохмотья и переодеться в хорошую одежду. Потом упасть на теплую постель и лежать, позабыв обо всем на свете. Пускай сегодня будет хорошо, а завтра что будет, то будет.

Сибирь ко всем отнеслась без жалости. Она не смотрела кто ты: красный или белый, хороший или плохой, женщина или мужчина. Перед ней все оказались равными. Иногда отличить нельзя было: красный или белый лежит на белоснежном одеяле. Да и к чему было разглядывать. Это русские люди лежали. Тысячи верст белые и красные прошли по Сибири, убивая друг друга. А сколько русских слез было пролито?

Сколько Платон проспал, он не знал, наверное, не так много, потому что над землей только-только замаячило солнце. В тот день он ощущал во всем страшную усталость, но состояние Дарьи было еще хуже. Она часто теряла сознание и подолгу не приходила в себя.

Платон зажег лампу, он собрался идти за врачом.

Девушка очнулась, ее синие глаза загорелись тревогой:

— Не уходи, побудь со мной.

— Даша, мне надо идти за врачом.

— Не нужно никуда ходить. Что будет, то будет. Смерть так смерть.

— Что ты, Дарья! Я все сделаю ради того, чтобы ты выздоровела.

— Не надо. Я уже от всего устала.

— Жди меня. Я скоро вернусь.

Солнце оторвалось от горизонта, полезло вверх. Солдаты возле костров пели унылую песню.

Через три часа Платон с трудом разыскал врача, но тот ссылаясь на занятость, отказывался идти, а потом все же сжалился и согласился посмотреть Дарью.

Осмотрев больную, врач, глядя куда-то мимо Платона, сказал:

— Состояние вашей жены ужасное. У нее тиф. Это удивительно, что она еще жива. Ей требуется срочная врачебная помощь. Иначе она умрет. Положи ее в санитарный поезд. Там ей окажут хорошую медицинскую помощь. И молись Богу казак, только он может сотворить чудо, а я ей ничем помочь не могу.

В этот же день началась погрузка раненых и больных в санитарные поезда. Платон отправился на станцию. На железнодорожных путях стояли, русские, польские, чешские и японские эшелоны. Некоторые вагоны представляли собой жалкое зрелище. После тяжелого путешествия по территории России они были разбитыми или обгоревшими до железного скелета.

Два часа Перелыгин ходил по санитарным поездам, умоляя взять его жену. Во время обхода Платона поразил вид чешских вагонов. В них, как в хороших квартирах стояла добротная мебель. В грузовых вагонах чехи везли станки, катера, железо и другие материальные ценности. У него не возникло никакого сомнения в том, что это все было награблено или скуплено за бесценок у русского народа. Чехи воспользовались его тяжелым положением. Но его разозлило и другое. В то время, когда Белая Армия шла пешком по снежным дорогам Сибири, чехи с комфортом ехали на Дальний Восток.

Платон со злостью плюнул себе под ноги.

В конце концов, ему удалось договориться с врачами в русском санитарном поезде, пообещав расплатиться царскими деньгами. Перелыгин радостно возвратился к жене.

— Дарья, врач сказал, что ты не выдержишь дальнейшего пути. Собирайся, я тебя отвезу в санитарный поезд. Ты будешь лечиться в Чите.

— Платон, не отправляй меня одну.

— Я следом за тобой приеду, Дарья.

— Я боюсь, что мы потеряем друг друга.

— Когда я приеду в Читу, сразу же разыщу тебя.

Поздним вечером Платон помог собраться Дарье, и они отравились на станцию. Там Перелыгин отделил часть денег для расчета с врачами, а остальные спрятал среди Дарьиного белья.

— Я положил деньги в твое белье, — сказал Перелыгин и засунул поврежденную пулей икону под девичий полушубок.

— И не переживай — все будет хорошо.

— Только не теряйся, чтобы ни случилось, Платон, обязательно найди меня.

— Даже не сомневайся в этом, Дарья.

Санитары помогли внести Дарью в теплый вагон. Платон вложил в суетливые руки санитара узелок с деньгами.

— Не переживай, казак. Каждый день, когда она будет приходить в себя, будем давать ей лекарственное средство. Мы поставим твою жену на ноги.

Прощаясь, Дарья заплакала:

— Мне кажется, что я вижу тебя в последний раз. Родненький, не отправляй меня одну! На все воля божья! Поможет Бог хорошо, а нет — так нет!

Девушка умоляюще поглядела в лицо казака, но Платон был непреклонен.

— Увидимся в Чите, Даша.

Голос Дарьи стих, она говорила почти шепотом. Какая-то смертная бледность появилась на ее лице. Сухие губы девушки едва шевелились. Ей нездоровилось, болезнь сильно обострилась. Красивое лицо девушки исказилось и сделалось некрасивым.

Дарья прощалась как будто навсегда. Синие глаза молили: не уходи. Но слез уже не было, они кончились. От прежней Дарьи остались одни большие глаза.

— Не уходи!

— Жди меня в Чите, — безжалостно отозвался казак.

Она приподняла голову и распухшими сухими губами прошептала:

— Я буду тебя ждать всю жизнь.

Проговорив это, казачка устало уронила голову на подушку.

— Я люблю тебя! — с жаром воскликнул Платон.

— Я тоже только одного тебя люблю.

Перелыгин посмотрел на жену с нарастающей тревогой, затем наклонился, поцеловал ее в холодную щеку и с трудом покинул вагон. Дарья до боли сжала сухие губы, чтобы не закричать ему вслед. Его слова как огнем обожгли девичье сердце. Платону стоило больших усилий, чтобы не вернуться назад.

— Господь, не оставь Дарью в пути, — тревожно пробормотал он.

Санитарный поезд пропал в густых сумерках. В поселке зло залаяли сторожевые псы, переходя на визг.

***

После двух дней отдыха казаки отправились в Верхнеудинск. Вместе с ними отправился Платон Перелыгин. Путь пролегал среди гор, ущелий, узких дорожек и под обстрелами партизан.

Прибыв в город, обозы в беспорядке остановились на улицах. Казаки, перекрестившись, вздохнули полной грудью. По обе стороны дороги выстроились толпы людей. Лошади, мотая нестриженными хвостами, низко раскланивались перед ними. Местные жители с удивлением и жалостью смотрели на пришедшие обозы, на жалкую толпу, одетую в лохмотья и дырявые опорки. Они выглядели, как огородные пугала. Зрелище было настолько впечатляющим, что некоторые горожане зарыдали от увиденной картины.

— Хватит слезы лить. Что вы по нам как по мертвым плачете, — не выдержав, закричал Матюхин.

Началось расквартирование белых войск по квартирам, домам и учреждениям. Но переполненный город не мог вместить в себя всех, поэтому часть войск отправилась в Читу. Перелыгин расположился вместе с оренбургской сотней.

Войцеховский провел совещание среди высших офицеров и убыл в Читу для встречи с атаманом Семеновым, чтобы обговорить с ним все вопросы дальнейшего взаимодействия. Надо отметить, что к приходу белых атаман Семенов и барон Унгерн своими противоправными действиями настроили против себя большинство населения Забайкалья, а в лесистых горах действовали многочисленные отряды партизан, которые как грибы после дождя росли. Семенов держался в Забайкалье опираясь лишь на поддержку коренного населения и благодаря присутствию иностранных войск.

В апреле в Верхнеудинске неожиданно умер подъесаул Кострикин. Перед смертью он попросил казаков вынести его на солнышко.

— Где же ты раньше солнышко ясное было, когда мы замерзали? — спросил Арсений, прежде чем навечно закрыть глаза.

На следующий день, простившись с казаками, Перелыгин убыл в Читу. Целый день он скакал по Забайкальской степи, объезжая многочисленные сопки и овраги. Бег коня был порывистым, он то замедлялся, то ускорялся. В одном месте путь преградила узкая речушка со стремительным течением. Платон напоил коня, напился сам и поехал дальше. И когда огромное солнце спустилось за горизонт, казак увидел заброшенный зимник, завел в него коня и, завалившись навзничь на сено, переночевал, а утром чуть свет отправился дальше в путь.

Он окинул взглядом все пространство и увидел, что утренних сумерках вокруг серыми горбами громоздились сопки. Куда ни кинь взгляд — всюду одни сопки. Они, прячась друг за друга, уходили до самого горизонта. Все пространство было заставлено ими.

Черный поскакал мелкой рысью. Платон задремал, низко опустив голову.

И вдруг раздался дикий крик:

— Стой! Застрелю!

Платон туго натянул поводья, раздирая удилами пасть коню. Черный присел, попятился назад часто перебирая ногами и, закусив удила, загорячился под всадником.

Слева возникли размытые силуэты вооруженных людей. Перелыгин никак не мог разобраться, кого они представляли.

— Слезай с седла!

“Наверное, это партизаны. Кажется, я влип в историю”, — подумал Платон.

Решение пришло быстро. Перелыгин поднял коня на дыбы, ударил его по взмыленным бокам плетью, и тот понесся по степи, выпуская из ноздрей горячий пар. Позади несколько раз выстрелили. Горячие пули просвистели рядом, почти обжигая, но ни одна из них не попала в цель.

— Скачи, Черный! Скачи!

Конь отозвался победным ржаньем. Платон нахлестывал коня и он, чувствуя властную руку казака, во весь опор помчался по степи. Мимо стремительно понеслись и земля, и небо. Влажные глаза коня радостно заблестели, худые бока взмокли от пота. Черный скакал по забайкальской степи, высоко вздымая ноги и земля отзывалась глухим стоном под его копытами.

Утреннее солнце зависло над крутыми сопками и ярко осветило их.

— Стой, Черный! — Платон потянул поводья, заставляя коня остановиться.

Казак хорошо знал, что запаленный конь долго не служит. Любовь к коням после тяжелого перехода через Сибирь у него только усилилась.

Перелыгин, спрыгнул с коня и привязал его к мелкой сосенке. Ветер клонил мохнатую верхушку дерева низко к земле. Конь, тяжело храпя, шебаршил копытами. Платон потрепал его давно не чесаную гриву. Конь заметно похудел, животное поджаро втянуло бока. Однако он по-прежнему чувствовал властную руку казака.

Вдруг казак взглянул в синее беспредельное небо и увидел в небесной синеве огромного коршуна. Тот, распахнув широкие крылья, преследовал небольшую птичку, которая всеми силами стремилась оторваться от него. Птичка в панике кидалась из стороны в сторону, чтобы не угодить в когти коршуну, но так и не смогла избежать своей участи. Случилось неотвратимое, коршун резко спланировал, и она очутилась в его острых лапах.

“Как же это напоминает участь Белой Армии”, — подумал про себя Платон.

Платон поднялся на вершину сопки. Она была такой крутой, что ноги занемели. Казак приблизился к обрывистому краю кручи. Внизу коричневой лентой извивалась дорога. По ней двигались кони с телегами и людьми издалека казавшиеся игрушечными. Хотя до них было довольно далеко, но они разговаривали так, как будто были рядом. Подводы с людьми скрылись между сопками.

Заскучавший конь заржал у подножия сопки. Перелыгин спустился вниз, подтянул ослабевшую подпругу и, молодо вскочив на коня, дернул за повод, требуя, чтобы Черный начал движение.

Прибыв в Читу, Платон сразу же приступил к поискам Дарьи по госпиталям и больницам. Но ее нигде не оказалось. Перелыгин пытался что-нибудь узнать на станции про санитарный поезд, в который посадил жену, но он как в воду канул. Никто ему не мог сказать, куда подевалась его Дарья.

— Что ж я наделал. Где ж мне теперь искать ее, — спрашивал тоскливо он себя.

Так никто и никогда не любил, как он любил Дарью. Что там печальная повесть о Ромео и Джульетте. Их повесть была гораздо безрадостней и печальней. Вот где трагедия, вот где несчастье случилось. Но лишь бы с ней ничего не произошло, лишь бы она была жива.

Душа казака утонула в глубокой тоске, в сердце закипела жгучая жалость. Не хотелось дышать, в глазах померк свет, в жилах застыла кровь. Он ничего не слышал и ничего не видел перед собой. Весь мир перестал для него существовать. Поняв, что ему тоскливо будет жить без Дарьи, Платон чуть не закричал от совершенной им ошибки. Ему нелегко было думать о Дарье и о том, что он может ее больше никогда не увидеть.

Перелыгин, почувствовав в душе тоскливое одиночество, пошатнулся в седле, бросил поводья и, схватившись руками за голову, сухими губами прошептал:

— Я обязательно найду тебя. Только будь жива! А там Бог даст, встретимся.

Конь бессознательно шагал по улицам и переулкам Читы. И вдруг казак только сейчас заметил, что в городе скопилось большое количество японских солдат, что вызвало у него резкое недовольство. Оккупанты окончательно испортили настроение.

Он угрюмым взглядом поглядел вокруг.

— Кому продали священную русскую землю? Нет, ребята мне с вами не по пути!

Следующим утром Перелыгин покинул Читу. В просыпающейся степи не слышалось ни звука, кроме дробного стука копыт о землю. Платон скакал по степи, изнывая по своей любимой жене. Она все время незримо присутствовала рядом с ним. Пронзительная смертная тоска рвала грудь, сжав сердце в тугой комок. Образ жены все время стоял перед мысленным взором казака, однако скоро у него возникло утешительное чувство, что они когда-нибудь все равно встретятся. И в то же время в его голове пронеслась пугающая мысль, что судьба, случайно разлучившая их, вряд ли также быстро сведет их вновь.

— Мы с ней обязательно увидимся Черный! — упрямо воскликнул Платон. — Через месяц, через год, через несколько лет, но мы обязательно встретимся. И она снова будет моей.

Казак бессознательными глазами поглядел в степь, вынул из-за пазухи револьвер и, широко размахнувшись, закинул его далеко-далеко.

— Только любовь Дарьи не позволила никому вырвать меня из жизни.

Ретивый конь остановился и заплясал, тяжело водя взмыленными боками.

— Куда поскачешь, Черный, туда и поедем!

Перелыгин последний раз тоскливым взглядом оглянулся назад, с неохотой тронул коня, и он как зверь поскакал на запад. В это время вольный ветер вовсю гарцевал по степи. Он толкал казака в спину, рвал с головы папаху, развивал полы казачьей шинели. Теплое весеннее солнце желтыми брызгами расплескалось по забайкальской степи. Вдали как в дыму виднелись вершины сопок.

Платон, погруженный в тяжелые раздумья, не торопил коня, потому что теперь спешить было уже некуда. Он остро почувствовал свое горькое одиночество. Его сердце тревожно замерло от всего пережитого. Он скакал по степи, не замечая вокруг восхитительной красоты русской земли. Конь уносил всадника все дальше и дальше, беспощадно вздымая копытами куски грязи. Скоро они превратились в маленькую точку, а потом и вовсе пропали с горизонта. Всадник исчез в звенящей тишине забайкальской степи, и она обманчиво задышала покоем.

А вскоре в Забайкалье случилось приятное событие: пришла настоящая весна. Снег стаял, земля оделась в зеленую одежду и стала изумительной. На деревьях распустились свежие листочки, а забайкальская степь покрылась лилиями, пионами, тюльпанами и багульником. С радостным криком вечных изгнанников возвратились домой птицы.

Не скоро закончились сумасшедшие страсти Гражданской войны. Но Красная Армия разбила всех: белогвардейцев, казаков, иностранных интервентов, разной масти бандитов и одержала победу. Никто не смог устоять перед наступлением народных масс. Однако в целом русский народ понес колоссальные потери, и здесь победителей нет. Гражданская война нанесла огромный ущерб промышленности и сельскому хозяйству. Некогда цветущая Россия превратилась в разрушенное государство. Территория страны значительно сократилась.

Казаков и Романовых грозный ветер как сухие былинки разметал по всему свету. Их судьба оказалась трагической и горькой.

Эпилог

Всю ночь отец и сын провели у костра. После жаркого безоблачного дня звездная ночь принесла небольшую спасительную прохладу. Вокруг ни шороха, ни звука, все замерло. Лишь поднявшийся легкий ветерок шумел верхушками кудрявых сосен.

Когда на востоке занялся рассвет, Платон закончил рассказ о далеких годах. Он как будто заново пережил свое прошлое. На одну ночь оно стало настоящим. Отец несколько минут просто молчал.

— Кто виноват в том, что случилась гражданская война, — прервал молчание Павел.

— Нельзя кого-то одного обвинить в развязывании гражданской войны.

— А можно ли было ее избежать?

— Не думаю. В истории не бывает случайностей. Только неизвестно откуда появилось зло. Тогда казалось, что добро уже никогда не сумеет победить его.

К гражданской войне привело множество непреодолимых противоречий. Буржуазный строй отживал свой век. В то время пали многие империи, многие монархи лишились своего трона. Попробуй сдержать ход истории — это так же сложно, как попробовать остановить несущихся диких лошадей в степи.

— На чьей стороне была правда, отец?

— Если народ победил, значит, на его стороне было больше правды. Народ разбил французских и итальянских интервентов в Одессе, англо-американских интервентов на севере, немецких оккупантов на западе, японских и американских интервентов на востоке.

Только тогда было очень много вранья вокруг казаков и Романовых. Не хочу углубляться в этот вопрос, но вот что сказал писатель Л.Толстой о казаках: “Граница породила казачество, а казаки породили Россию”. Писатель А. Куприн написал бесценные слова о казачестве: “Казак — драгоценный союзник в охране государства. Многовековое общение с лошадью сделало из него природного кавалериста. Но он и прирожденный воин: со времен седой древности он стоял на рубежах земли Российской, на передовых ее постах, как страж и разведчик, всегда готовый к первому выступлению и первой обороне. Где еще в мире есть подобный незаменимый род войск?”

Разве без Романовых была бы такой Россия, какой она сейчас есть? Нет! В то время были совершены страшные ошибки. С Романовыми и с казаками нельзя было так поступать. Их стараниями была создана Великая Русь. Но самой главной ошибкой было то, что русские убивали русских с таким ожесточением, чего никогда прежде в истории России не бывало. Не приведи господь пережить стране еще раз революцию или гражданскую войну. О них только смотреть фильмы или читать книги приятно. Кто умный — тот поймет.

Платон Семенович склонил голову.

— Собирайся, поедем домой.

Перелыгины быстро собрались и отправились в Свердловск. К вечеру они были уже на месте. На следующее утро Павел ушел на работу, а Платон уехал за город в сад. Вечером они встретились за ужином. Неожиданно Павел выложил на стол авиационный билет до Ленинграда. Отец поднял на сына оживленные, удивленные глаза и постарался скрыть от него необыкновенную радость.

— Поезжай, отец! Я вижу, что ты очень хочешь встретиться с Дарьей.

— Значит, ты не возражаешь против того, чтобы мы встретились?

— Нет. Я думаю, что мама тоже поняла бы тебя.

Через месяц Платон вылетел в Ленинград — самый красивый город России, где стараниями известных зодчих были созданы великолепные ансамбли, дворцы и соборы. Ни в одном другом русском городе нет такого количества исторических и архитектурных мест, сколько их есть в этом замечательном городе. В Ленинграде русские и европейские зодчие соревновались в своем мастерстве. Многие строители сложили свои головы при строительстве знаменитого города на болоте.

Через два часа Платон уже ожидал прилета из Москвы самолета с Дарьей. И вот он совершил мягкую посадку в аэропорту Шоссейный и в зал ожидания хлынули прибывшие пассажиры.

Перелыгин, сильно волнуясь, вглядывался в лица проходящих женщин. Он боялся, что не сможет узнать свою Дарью. Но Платон зря переживал, потому что он без труда узнал ее. Время не стерло из его памяти миловидный образ Дарьи. Она почти не изменилась. Лицо Дарьи Ивановны сохранило следы редкой красоты. Она осталась такой же худенькой и красивой. Но время не пощадило и ее. Дарья постарела.

Рядом с ней вышагивал мужчина средних лет. Заметив друг друга, Платон и Дарья рванулись навстречу. Уже ничто не могло сдержать их чувства. Они с ходу обнялись, позабыв про все на свете и, на их лицах выразилось сильное волнение. А сердца так затрепетали и замерли, что вот-вот остановятся. Мгновение, которого они так долго ждали, наконец-то наступило. Их заветный час пробил. Он снова увидел перед собой женщину, которую очень любил и которую не сумел забыть.

— Здорово дневали, Дарья!

У нее выступили слезы на глазах и она, не вытирая их, радостно воскликнула:

— Слава Богу, Платон! Ты узнал меня? Боже мой, столько лет прошло.

— Без сомнения узнал, Дарья! — взволнованно ответил Платон. — Я бы тебя среди миллионов людей признал.

Молодой мужчина остановился рядом. Перелыгин окинул его любопытным взглядом, и в его груди что-то дрогнуло. Дарья, вытерев платком глаза, удовлетворенно улыбнулась. Долгожданная встреча состоялась. В искрящемся взоре старой женщины загорелось что-то молодое. В этот миг она не скрывала от Платона своей радости.

— Ты мне часто снился. Я тебя таким себе и представляла.

Пассажиры с удивлением оглядывались на пожилую пару, спеша на выход. Платон протянул полевые цветы, и они оказались в мягких ладонях Дарьи.

— С Урала?

— Да, хотел порадовать тебя, — Платон поднял глаза и увидел счастливые глаза.

Дарья поднесла цветы к лицу, вдохнула потрясающий запах. И тихая несколько грустная улыбка возникла на ее ярких губах.

— Они родиной пахнут. У тебя получилось меня обрадовать, — улыбнулась она светлой и ясной улыбкой и вдруг сказала: — Познакомься — это твой сын Иван. Я его так назвала в честь моего отца.

— Здравствуй, отец! — сказал сын с сильным акцентом и крепко обнял отца за плечи.

— Сын? — У Платона сдавило горло. — Почему вы не написали мне об этом? О, мой Бог!

У Перелыгина набежали на глаза крупные слезы.

— Здравствуй, сын!

— Боялись, что ты переволнуешься, — Дарьины глаза заблестели особенным блеском. — Это слишком опасно для тебя — у тебя возраст.

— Ну что вы! К черту все волнения! Я жил и даже не подозревал, что у меня рос еще один сын.

— Платон, казаки даже в беде не плачут — предупредительно сказала Дарья.

— Да, я плакать не смею, а тужить мне жизнь не велит, — Платон вытер тыльной стороной ладони выступившие слезы.

— Мой отец всегда говорил, что слезы для казака стыдны. Но сегодня для меня это простительно, я впервые увидел своего сына уже взрослым мужчиной. Если бы я знал, что ты приедешь с сыном, я бы взял с собой Павла.

Разволновавшись, Платон говорил с трудом. У Дарьи застонало сердце.

— Это благодаря Ивану я нашла тебя. Он служит в посольстве Австралии. Больше нам никого не удалось отыскать. Все как сквозь землю провалились.

— Никогда не прощу себе того дня, когда я тебя отправил одну в Читу. Мне очень жаль, что так получилось. Но тогда я испугался за твою жизнь. Прости меня, дорогая! — сказал казак, чувствуя себя виновным в происшедшем случае.

Платон до мельчайших подробностей помнил тот день, когда отправил Дарью в санитарном поезде. И на всю жизнь запомнил ее сухие губы и наполненные слезами глаза.

— Я давно простила тебя. Хотя ты ни в чем виноват. Кто знает, чтобы случилось со мной, если бы ты не отправил меня в санитарном поезде. Когда я пришла в себя врачи мне сказали, что я могла умереть. Если бы не ты может сегодня мы бы и не встретились.

Она окинула его чистым скромным взглядом.

— Откуда у тебя шрам на щеке?

— Вторая мировая война память оставила, освобождал донскую землю от немцев. Я воевал в составе 11- ой Донской казачьей гвардейской кавалерийской дивизии.

— Платон, сейчас Иван вынужден оставить нас. Его ждет посольский автомобиль.

Дарья поцеловала шрам на лице старого казака.

— Мне не хочется отпускать сына.

— С этим ничего не поделаешь — сегодня у него работа.

Иван обнял за плечи обоих родителей.

— Отец, я очень рад, что мы встретились, — сказал сын и просительно закончил: — Завтрашний день я полностью посвящу вам.

— Иди, — обнял сына отец и тепло улыбнулся. — Теперь мы уже никогда не потеряемся, — на всю оставшуюся жизнь будем вместе.

Они вышли из аэропорта и распрощались с Иваном.

Дарья достала из сумочки пробитую пулей казачью икону.

— Я сберегла нашу иконку.

— Это семейная реликвия Перелыгиных, — Платон смущенно замигал глазами.

— Мне до слез жаль, что мы прожили друг без друга.

— Я очень хорошо тебя понимаю, потому что пережил то же самое, что и ты. Как ты жила вдали от родины?

— Тоскливо. Но казак, как голубь — куда прилетит там и пристанет.

— Теперь мы не расстанемся.

— Я тоже надеюсь, что мы уже никогда не расстанемся.

У Дарьи опять заблестели слезы.

— Не плачь.

— Ничего, ничего, — Дарья улыбнулась строгой улыбкой. — Мои слезы от счастья. Пойдем?

Вверху на недосягаемой высоте горело солнце. Нагретый воздух засверкал над городом. На асфальт слетелись дикие голуби. Стайка воробьев взлетела на деревья.

— Даже не верится, что я снова в России. Поедем в город?

— В Александровский дворец поедем!

Перелыгин энергично помахал рукой заскучавшему водителю такси. Автомобиль сорвался с места, немного проскочил вперед, развернулся и остановился возле них.

— До Александровского дворца довезете?

— Пожалуйста, садитесь.

Они сели, и автомобиль зашуршал по сухому асфальту шинами. Пассажиры с интересом поглядывали по сторонам. Время пролетело незаметно, и вот уже автомобиль остановился перед дворцом. Перелыгин рассчитался с водителем, они долго бродили по тенистому саду и скоро оказались возле парадного входа во дворец.

— Зайдем? — спросил Платон.

— Нет. Я не могу позволить себе зайти в дом, оставленный хозяевами не по своей воле.

В Царском Селе они снова наняли такси и отправились обратно в Ленинград. Автомобиль влетел в шумный город. Водитель время от времени называл названия улиц, рассказывал об исторических событиях происшедших в том или ином доме.

— Отвезите нас в Эрмитаж, пожалуйста, — попросила Дарья.

Через короткое время автомобиль остановился на дворцовой площади. Зимний дворец равнодушно глядел пустыми окнами. Платон поблагодарил водителя и, заплатив ему причитающиеся деньги, отпустил его. Через пять минут они вошли в Эрмитаж и сдали свои летние плащи в гардероб. Когда Перелыгин приобретал билеты, то кассир попросила, чтобы они поспешили присоединиться к только что отошедшей группе туристов из Воронежа.

Нагнав их, они услышали звонкий голос экскурсовода:

— Если вы потратите хотя бы по одной минуте на каждый экспонат музея, то вам потребуется пять с половиной лет, чтобы обойти все залы Эрмитажа. Но мы с вами столько времени ходить по музею не будем, поэтому обойдем залы значительно быстрее, — услышали они голос экскурсовода.

Платон с Дарьей двинулись вместе с группой.

— Эрмитаж стоит в одном ряду с великими музеями мира. Его история началась в одна тысяча семьсот шестьдесят пятом году, когда его построил французский зодчий Деламот. Затем Екатерина II приобрела картины голландских и фламандских художников и разместила их в нескольких залах Зимнего дворца. Со временем Екатерина II увеличила количество картин до двух тысяч. Это были в основном картины европейских мастеров.

Группа так быстро перемещалась по залам музея, что Платон с Дарьей решили отстать от них, чтобы лучше рассмотреть выставленные экспонаты. Но все равно им пришлось чуть-чуть торопиться. Через пять часов они сильно уставшими покинули Эрмитаж.

— Предлагаю отметить нашу встречу в ресторане, — предложила Дарья.

— Я голосую обеими руками за твое предложение, — согласился Платон.

Они зашли в первый же попавшийся ресторан на Невском проспекте. В обширном помещении за сдвинутыми столами молодежь справляла студенческую свадьбу. Звучали тосты, смех и разговоры. Перелыгины прошли в дальний угол за небольшой столик. Официантка приняла их заказ и вскоре появилась с блюдами и вином на подносе.

— Ваш заказ, приятного аппетита.

Неулыбчивая официантка составила столовые приборы на стол и удалилась.

— Я всю жизнь ждала этой встречи. Мне кажется, что нет ничего страшнее разлуки. Давай выпьем за нас с тобой?

— Боже мой, меня всю жизнь глодала тоска, — в голосе Перелыгина послышалась душевная скорбь. — За нашу встречу! За этот радостный день!

— Я тоже измучилась по тебе.

— Ты хоть счастлива была?

— Нет, без тебя у меня не было счастья.

Дарьино оживленное лицо подернулось багряным румянцем, ее очерченные губы сложились в светлую улыбку.

— За нас! За встречу в этом прекрасном городе!

Они стукнулись бокалами и осушили их до дна.

— Горько! Горько! — кричала радостно молодежь.

Прошлые неповторимые воспоминания разбередили их души. Второй бокал был поднят за тех, кто прошел через всю Сибирь и, кто остался там навсегда.

— Мы тогда забрались очень далеко и многое перенесли. Сибирь стала для нас родной. Молодые были, в Бога верили условно, а всю дорогу молились.

— Хотя и холодно было, но что там холод, когда казак молод!

— Давай поднимем бокалы за то, чтобы каждый казак вернулся на свою родину.

— Пусть все вернутся.

Ужин был изысканным и вкусным. Особенно Дарье понравился настоящий пахучий русский хлеб. Она отламывала его небольшими кусочками и долго жевала, словно боясь его проглотить.

Вечером они вышли из ресторана и, бережно взяв друг друга под руки, отправились на берег Невы, где над рекой стремительно плыли белые облака. В ту минуту солнце уже забралось в зенит, а последний солнечный луч упал на длинный шпиль Петропавловской крепости. Они увидели, как сквозь опустившийся сумрак смутно проступили знаменитые раздвижные мосты и услышали, как Нева шумно плескалась о гранитный берег.

— Помнишь песню?

В степи широкой, под Иканом

Нас окружил коканец злой,

И трое суток с басурманом

Кипел у нас кровавый бой.

— Помню Платон, я ничего не забыла. Но почему ее пели в Старом Хуторе?

Губы Дарьи изломились вопросительной улыбкой.

— Кто-то из казаков Старого Хутора воевал под Иканом.

— Почему-то все казачьи песни жалостливые, как стон людской.

Дарья пристальным взором взглянула на заходящее солнце.

— Это потому что жилось казакам не сладко и тяжело, — не задумываясь, ответил казак.

Вскоре над Ленинградом сгустились синие сумерки. Яркие огни зажглись вдоль улиц и каналов. Город стал живым и приветливым. День полный впечатлений и воспоминаний закончился. Юность, прошедшая под звездным небом, с сидениями возле костра на берегу реки и на утесе — незабываема. Все в ней было и слезы, и радости, и горести, и счастье.

Вспомнив далекую жизнь, они не скоро умолкли. Когда все отхлынуло, осталось только чувство легкой грусти. Старики подумали о том, как они быстро постарели, и как быстро пролетело для них время.

Настала ночь, в домах воцарилась тишина, город уснул. В ночной тишине гулко звучали шаги припозднившихся пешеходов. Ленинград накрыли взлохмаченные грозовые тучи. Возникли далекие зарницы, воздух задрожал от далеких раскатов грома. Через все небо блеснули зигзагообразные молнии. На город обрушился буйный шумный дождь с грозой.

Перед самым рассветом ветер угнал за горизонт последние тучки, чтобы освободить заре простор. Финский залив затянуло сплошной пеленой тумана.

Утром над Петропавловской крепостью затеялась новая заря. Восток начал светлеть с каждой минутой. Город проснулся ото сна, тишина пропала. Ленинград залило потоками солнечных лучей. Солнце высушило каменный город, освеженный ночным дождем. Ленинград стал добрым и счастливым. Птицы радостно будоражили чистый воздух.

Раньше Платон мечтал увидеть Дарью хотя бы на одну секунду, хотя бы на одну минуту и вот самые близкие люди оказались вместе. И теперь уже никогда не расстанутся. Две потерявшиеся судьбы соединились, как два гранитных берега Невы красивым разводным мостом. Долгие годы жизни друг без друга доказали, что они были созданы для того, чтобы жить вместе. Какое это счастье быть рядом с любимым человеком! Уж не льстят ли им силы небесные? Уж слишком сложной дорогой они пришли к своему счастью. Они остановились, ласково глядя друг на друга. Их измученные глаза вспыхнули непередаваемым восторгом. Старая любовь в седле крепко держится. Впечатленные встречей они забыли обо всем на свете.

— Я нашла тебя, казак. Спасибо, что ты снова со мной. С тобой мне радостно, без тебя было худо и тоскливо.

— Куда судьба не закинет казака он всюду остается казаком. Слава Богу, что мы казаки! — тихо промолвил старик.

Поднявшееся над землей солнце набрало силу. День наступил теплый и ясный. Мокрая земля закурилась, над Невой пропал туман. Перелыгины не сводили с охваченного солнечными лучами неба долгого взгляда. В этот миг их глаза светились необыкновенным счастьем. Особенно безграничная радость отразилась на красивом, хотя и изможденном лице Дарьи. Они оба были полны воскресшей любовью друг к другу.

— Я хочу тебе прочитать стих донского казака-поэта Николая Туроверова, — вдруг сказала Дарья.

— Прочитай, я с удовольствием послушаю!

Улыбка раздумья и радости тронула полные губы женщины. Ее глаза на мгновенье вспыхнули, излучая необыкновенное сияние.

Мороз крепчал. Стоял такой мороз

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

Но и в селе, раскинутом в яру,

Никто не выходил из хат дымящих, -

Мороз пресек жестокую игру,

Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах;

Но вот в душе как будто потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых.

Дарье смолкла, ей вдруг вспомнилось, как почти пятьдесят лет назад Платон дрогнувшим голосом спросил ее в Старом Хуторе: “Любишь?”

Эти слова тогда глубоко внедрились в сердце девушки.

— Люблю! — тихо, как будто сама себе сказала Дарья Ивановна, и задумчиво сдвинув брови, замолкла.