Тень [Семен Александрович Самсонов] (fb2) читать онлайн

Семен Самсонов Тень

I

Едва показавшись из-за горы Кызогурезь, приветливо и гостеприимно заулыбалось солнце новому жителю Чебернюка.

— Здравствуй, Павел Егоров! С новым днем тебя! С новым местом! С новой работой!

— Здравствуй, здравствуй, солнце красное! Ты сюда в Чебернюк каждое утро приноси ясный день, а я каждое утро тебя встречать буду. Приходи, приноси добро и радость во всем. Раз-два, раз-два, раз-два!..

Стоит Паша посреди двора в одних плавках и усердно машет руками, занимается физзарядкой. Раз-два, раз-два!..

До армии он ни о какой зарядке и не думал, но служба приучила — и теперь каждое утро начинается с нее. Несколько кругов по двору и комплекс упражнений — а без этого и день не день.

«Где-то по оврагу укромное место надо присмотреть, подальше от людского глаза. Неудобно как-то на виду, — подумал он. — Особенно в такую горячую пору, как сейчас. Все спешат на работу, а ты бегаешь и скачешь как стригунок. Нет, так не пойдет, нехорошо».

Егоров днями приехал в Чебернюк. Вчера только привез сюда свои вещи, уместившиеся в двух чемоданах. В милиции дали старую железную кровать и маленький шкаф. Стол и стулья остались от прежнего хозяина. Так, можно сказать, обосновался на новом месте участковый инспектор Егоров.

Направление в деревню стало закономерным финалом его служебного прегрешения, совершенного в Ижевске. Как-то во время дежурства в районном отделе ему позвонила знакомая девушка Валя: попала, говорит, в трудное положение, помоги, если можешь. С ней Паша познакомился у товарища, отмечавшего день рождения. Миловидная, скромная девушка оказалась рядом за столом. И он оказывал ей всяческие знаки внимания и прямо-таки ошалел от радости, когда она предложила проводить ее домой. А когда позволила ему поцеловать себя, Паша вовсе голову потерял. Затем они встречались еще несколько раз — по ее же звонку. К себе приходить она не разрешила: опасалась, что кривотолки пойдут. А потом она надолго пропала. Паша уже и ждать отчаялся. И вот звонок: «Павлик, дорогой, нам надо срочно встретиться». Может, нужда пришла, может, был просто предлог — люди разные бывают. Но Паша был рад звонку, не особенно размышляя о его причине. Пригласил к себе. Пришла. Обеспокоенная, застенчиво опустив глаза, она негромко поведала, как ездила к больной матери и возвратилась на работу с опозданием. Как раз конец месяца, за дисциплиной следят строго. Нельзя ли написать бумагу, что ее вызывали в милицию. Она медленно подняла голову, и Паша погрузился в бездонную голубизну ее глаз, умоляющих, зовущих. Словно во сне он слышал шелестящий голос Вали: не сердись, никак не могла вырваться, вот только сейчас удалось. Поверь, теперь все будет по-другому, все... Даже всплакнула, как бы ища сочувствия. И Паша растаял. Выдал справку, что гражданка Тюлькина вызывалась в милицию как свидетель. Он как раз тогда вел дознание по делу мужчины, избившего свою жену. Валентина с благодарностью взяла справку и снова исчезла. А через некоторое время следователь прокуратуры Морозов попросил у Егорова объяснение: для чего Валентина Тюлькина тогда понадобилась милиции. Почувствовав неладное, Егоров рассказал все как было. А Валя, оказывается, привлекалась как свидетель по уголовному делу своего дружка. С бумажкой из милиции она сумела скрыться и даже пыталась оказать помощь преступнику. Вот почему Егоров был вынужден уехать из города.

Об этом Паша много думал, переживая случившееся. Он вспоминал отца, который также работал в милиции, и Паша чувствовал себя продолжателем его дела. Отец, Евдоким Петрович Егоров, некоторое время был учителем в школе, несмотря на то, что сам окончил только семилетку, а затем перешел в милицию. Служил старательно, ответственно и дослужился до капитанского звания, был назначен даже начальником районного отделения. До выхода на пенсию поработал в трех районах. Паша с малых лет понимал: работа отца нелегкая, требует много сил и времени, но почетная, уважаемая и необходимая народу.

Уже тогда Паша видел, как относятся к отцу люди. «Евдоким Петрович сказал, Евдоким Петрович разрешил». И по-иному быть не могло. Но такой авторитет стоил дорого: отец редко бывал дома, до позднего вечера, а иногда и ночами пропадал на работе. Не успевал толком ни поесть, ни отдохнуть.

Пашина мать так и не смогла привыкнуть к служебному режиму мужа, если это можно назвать режимом. Когда он задерживался уж слишком долго, она беспокоилась, места себе не находила — не случилось ли чего с ее Оддокимом (так она по-удмуртски называла отца), не разбежались ли вдруг задержанные милицией преступники да, не дай бог, не напали ли на начальника. Мать думала так потому, что подобное с Пашиным отцом действительно было. Как-то явился в милицию бывший зек, недавно вышедший по амнистии. Искал начальника, а того на месте не оказалось. Выследил и встретил капитана Егорова поздним вечером по дороге домой. Напасть хотел, но не смог, рука не поднялась. Поговорили. Оказалось, проиграл он в карты жизнь начальника милиции, вот и пришел исполнить приказ своих блатных дружков, соблюсти их бандитский закон. Сам все и поведал Егорову в ту ночь, сам предложил помочь задержать бандитов и выполнил обещанное. Отец потом рассказал обо всем дома, хотя не любил говорить о своей работе. Но случай-то особенный, не удержался и на всю жизнь напугал жену. Она и сыну не желала такой судьбы, но отец одобрял интерес сына к профессии милиционера. Паше с детства нравилась отцовская милицейская форма. Он с удовольствием рассматривал блестящие сапоги отца, скрипучую портупею, погоны с четырьмя маленькими звездочками. Фуражку же постоянно примерял перед зеркалом, часто просил отца:

— Папа, купи и мне такую.

— Подожди, вырастешь, тебе самому выдадут, сынок, — с улыбкой обещал отец.

— Если милиционером буду, тогда?

— Если милиционером, обязательно. Но прежде послужишь в армии, там фуражки такие же.

— Нет, там же пилотки, — обидчиво возражал Паша.

Отец терпеливо объяснял, что кроме пилоток в армии солдатам выдают и фуражки. И действительно, когда Паша попал в пограничные войска, ему часто казалось, что он, как и отец, милиционер. И фуражка у него была, и охрану нес, но другую, не сравнимую с отцовской.

Помнится, выезжая на проверку района, отец брал Пашу с собой. Как-то направились они вместе в деревню Порпи. Ехали на таратайке, в которую впрягали резвого вороного коня. Деревня стояла у леса, вдали от большой деревни. Кругом цвела черемуха, но лесная дорога еще не просохла, в низинах сплошная вода. Тихо кругом, красиво. Пашин отец вдруг остановил коня и стал на обочине что-то разглядывать. Это был след мотоцикла, четко отпечатавшийся на мокрой земле. След выходил из леса. Этот след привел их в конец деревни к большому дому с синими наличниками на окнах. Отец не торопясь привязал коня к воротам, подвесил ему торбу с овсом и только потом зашел в дом. Паша за ним. В доме, посредине комнаты, какая-то женщина сбивала масло. Увидев Пашиного отца, она испугалась, из-за шума ручной маслобойки, видимо, не слышала шагов. Она прекратила свое занятие, суетливо начала наводить порядок и заодно все пыталась задернуть шторку над кроватью и затолкать под нее стоящие на виду кирзовые сапоги. Когда ей это удалось, она косо взглянула на отца и спросила срывающимся голосом:

— Что так рано пожаловали, начальник?

— Какая это рань, если малыш твой не спит, — кивнул Егоров на прижавшегося к печке ребенка. — Это взрослый вроде бы еще не проснулся? — Капитан заглянул за штору и снова повернулся к маленькому мальчику:

— Ну, как, сладкая конфетка? Может, и нас угостишь, мой сынок наверняка тоже хочет попробовать.

Мальчик бросил зажатый в руке фантик, забрался на лавку у стола и потянулся к большой коробке. Оттуда взял целую горсть конфет в такой же обертке и протянул Паше. Паша, не решаясь брать, поднял глаза на отца, но тот мигнул: бери... Потом отец присел к столу, написал что-то в блокноте, вырвал исписанный листок и протянул Паше:

— Иди... нет, один ты не найдешь... Тебя как зовут, сынок? — обратился он к мальчику. — A-а, значит, Юра... Сбегайте-ка вы вдвоем к бригадиру. Знаешь ты его, Юра? Вот и хорошо. Передайте ему эту записку. И побыстрее бегите, а то он уйдет в поле.

Когда ребята выходили из дома, Паша услышал голос отца:

— Ты на самом деле спишь, Деньтэмов, или притворяешься? Давай-ка вставай лучше!

Когда вернулись в сопровождении бригадира, Деньтэмов был уже одет. Рядом с ним сидела испуганная жена. Наверное, отец объяснил им, почему так рано приехал. Потом Егоров поговорил с бригадиром и велел Деньтэмову собираться в дорогу. Услышав это, женщина заголосила, повторяя, что муж ее не виноват, это все те, которые вчера приезжали из города. И конфеты они привезли. И выпивали потом...

— Это выясним... А ты, Деньтэмов, обувай сапоги, ботинки не трогай, вот эти свои кирзовые сапоги и обувай.

Так Паша, сам еще не сознавая этого, участвовал в задержании грабителя магазина, которого они с отцом доставили в милицию. Уже потом он понял, почему отец разглядывал следы мотоцикла на обочине дороги. Рядом он искал следы тех самых сапог, в которых был во время ограбления Деньтэмов.

После ухода на пенсию Евдоким Егоров прожил недолго. Давно уже мучила его застарелая язва, вылечить которую так и не собрался, пока работал в милиции. На пенсии времени стало больше — лег на операцию. Прооперировали его нормально, но не только, видимо, язва подорвала его организм. Умер он внезапно и как-то странно. Паша тогда был в армии. Узнал обо всем по рассказам. В субботу Евдоким Егоров прямо с утра попросил жену истопить баню, в последний раз, говорит, хоть при дневном свете спокойно помыться. Сам ушел к знакомому рыбаку — в последний раз хотел ухи поесть. А рыбы не было: в половодье кто же ловит. Рыбак просил подождать немного — спадет вода, наловим, мол. А Евдоким Петрович рукой махнул и ушел. Не могу, говорит, ждать, нет у меня такой возможности, затем завернул к другу в пожарную, где успел недолго поработать уже пенсионером, поиграл в шахматы — не хочу, мол, в долгу оставаться, тебе я должен мат поставить. Вернувшись без рыбы, попросил жену налепить пельменей. После бани хорошенько поел. Много говорил, вспомнил свою прежнюю жизнь. Потом вдруг спросил у жены: «Как же будешь, Тоня, жить без меня?»

— Ты чего сегодня одно заладил: последний раз, последний день... Никто не знает, какой день его последний. Не сходи с ума, если хочешь выпить, и без того могу стопочку подать...

— Не надо. Лимит свой я уже исчерпал, все до донышка выпил.

— Ложкой вот дам лимит по лбу. Даст бог, поживем еще. Зачем на себя наговаривать худое?

...На похороны отца Пашу вызвали со службы телеграммой. Отец, действительно, как и говорил, умер в тот же вечер. На кладбище собралось все село. Сослуживцы-милиционеры несколькими залпами почтили память отца. Там же на кладбище, глотая слезы, Паша мысленно поклялся продолжить его дело. Вернувшись из армии, он поступил в милицию, начал учиться на юриста. Служба заставила его покинуть родное село Ягшур, перебраться в Ижевск.

Тут и произошла досадная оплошность, ставшая затем дисциплинарным проступком. Теперь Павел Егоров — участковый милиционер-инспектор в Чебернюке.

А может быть, так нужно для дела. Как говорят в различных инстанциях, потребовалось укрепить районную участковую службу. Может быть, и поэтому появился в Чебернюке новый инспектор.

Участок оказался не простым. Егоров принял нераскрытое и запутанное дело. Уже довольно давно исчезла из Чебернюка фельдшер Полина Зотова — молодая женщина, жена заведующего колхозной фермой. Прежний инспектор Дедюхин в поисках этой самой Зотовой случайно напал на след группы угонщиков легковых автомобилей и довел дело до суда. В результате он получил повышение — из участкового в начальники угрозыска района и третью звездочку на погоны. Как раз на его месте служит теперь участковым инспектором Егоров.

«Увидим, увидим, красно солнышко, какой день ты мне подарило сегодня, и что готовишь в дальнейшем, увидим... А сейчас ты доброе, ласковое... Оп-па, оп-па!..»

Егоров приседает, поднимает руки, выгибается.

Увидев прислоненную к столбу лопату, подошел, взял в руки, решил для разминки землю покидать. Посмотрел, где будет лучше, и только начал копать, как послышался скрип открываемых ворот и мужской голос:

— Можно ли к вам? Здравствуйте...

В воротах стоял невысокого роста, широкоплечий, с кудлатой черной бородой мужчина.

— Заходите, заходите... Случилось что-нибудь?

Егоров и сам не понял, почему он задал такой вопрос. Только сейчас размышлял о своей новой работе, думал о делах, которые уже есть и еще будут. Может быть, потому и спросил так профессионально настороженно. Здесь у него пока нет знакомых. Видимо, не без причины так рано пришел человек.

Утренний гость одной рукой погладил бороду и улыбнулся, показав металлические зубы:

— У меня ничего не случилось... Это вы спозаранку с лопатой в руках.

— A-а, лопата — это... просто других снарядов у меня еще нет. Попала вот под руки... — рассмеялся Егоров и поставил лопату на место.

— Извините, может, я ошибся, но говорят, что нашего участкового сюда, в дом Зотова, на квартиру определили...

— Правильно говорят. — Егоров стал быстро надевать брошенный на чурбак спортивный костюм, недовольный, что в таком виде начинает свою первую служебную встречу.

— Так он что, в доме?

— Кто?

— Участковый. Михаил Серапионович Дедюхин.

— Участковый теперь я. Михаила Серапионовича перевели в Лыстэм.

— В районе, значится?

— Да, он теперь в райотделе.

— Понятно. То-то смотрю, значится, лопата не его. И топорище вот это я для него делал. К воротам подошел, гляжу, видать, молодой зятек, с утра пораньше по хозяйству хлопочет.

Поняв, что мужик зашел к нему по ошибке, Павел перестал хмуриться, но что-то в поведении гостя, его внешности насторожило участкового, и он решил продолжить разговор.

— Это я место выбирал для турника.

— Турник? — сразу не понял гость. — A-а, для физкультуры, значит, для спорта.

— В армии занимался серьезно. А турник для утренней зарядки — привык уже. Если я правильно вас понял, Михаил Серапионович вам родней приходится, а мы с вами даже еще не познакомились. Егоров Павел.

— А я Комаров, Иван Комаров.

— Иван Комаров?

— Да, Комаров. А что тут удивительного?

— Нет, просто вспомнил... В армии товарищ мой был с такой фамилией.

— Интересно... Может, родственник мой, хотя фамилия такая часто встречается. Откуда он родом?

— Не помню уже... А сам вы здешний? Как по отчеству величать? — продолжал расспросы Егоров.

«И что он так меня расспрашивает? Ведь первый раз видит, — опасливо подумал Комаров. — А может, йок-хорей^[1], прямо волку в пасть попал. Может, знает уже что про меня. Хотя приехал только вчера, что он может знать...»

— Макарович я. Иван Макарович. — Ответил и посмотрел пристально, словно хотел в самую душу заглянуть.

— А я Павел Евдокимович. — Егорову показалось, что этот сверлящий взгляд таит в себе немало вопросов. — Значит, вы тесть Михаила Серапионовича?

— Разве я таким старым кажусь? — коротко усмехнулся гость. А потом в его карих глазах будто облака грозовые собрались. — Свояки мы с ним. Из одного корыта кормленные.

— Как это из одного корыта? — удивился Егоров и словам Комарова, и его взгляду.

— Жены наши — сестры. Значит, мы свояки. Поняли? Потому и — однокорытники. Так в народе говорят. Но Серапионович наш, видать, немного зазнается, даже не упредил, что передвигают его... Ну, ладно. Бог рассудит. Я человек маленький, башка у меня неважно варит. Всякая ерунда туда лезет... Удивился: переехал свояк и даже не попросил помочь. А тут еще новость — участкового из Уракова, то есть вас, сюда переводят. Теперь разобрался, спасибо. А то обидно показалось, вроде не чужие мы с ним. За что, думаю, немилость такая. Значит, свояк мой в гору пошел. Что же он теперь — начальник вместо Лаврова?

— Нет, Лавров, как и был, начальник райотдела, а Дедюхин теперь в уголовном розыске.

— Понял, понял, как не понять, — прищурился Комаров. — Стал, значится, толстым, как у нас говорят о больших начальниках.

— Да, он в уголовном розыске.

— В уголовном? Самый головной теперь, всему этому розыску голова.

— Да, начальником назначили.

— И розыск тот, как я понимаю, в милиции всей тоже головной, важный самый. Так ведь у вас?

— Может, и так...

Егоров понял, что Комаров расположен к долгому разговору, — и не стоять же им так во дворе, он пригласил в избу:

— Разносолов нет, но чаем угощу.

— Для знакомства, хорошего разговора годится и чай, — глаза Ивана просветлели. — Я ведь шел к свояку, думал в чем-нибудь подсобить. Руки у меня работящие, инструмент хороший. — Он похлопал по блестящему лезвию заткнутого за пояс топора. — У Зотова ведь сад большой. И как он запущен... И в огороде, смотрю, полный беспорядок. Да-а... Какое хозяйство забросил... — проговорил Комаров, глядя в сторону сада.

— Что-то вроде растет. Мне Парамон Степанович сад показывал, но бегло.

— Значится, Зотов приходил и показывал? — спросил хрипло Комаров.

— Да, приходил. Ключи от дома оставил, кое-что из вещей.

— Какие ему теперь вещи после такого горя... Куда делась бедная женщина — ума не приложить. Нового-то ничего неизвестно, Павел Евдокимович? Вы заниматься этим будете? — Комаров, суетливо поглядывая по сторонам, подошел к садовой калитке. — Зарядка по утрам — это хорошо, но вот куда бы силы приложить вместо зарядки, Павел Евдокимович. Яблоки у них — очень хороший сорт. Саженцы мои, Полина сама просила, очень уж по вкусу ей пришлись. И родятся хорошо, всегда целыми мешками яблоки собираем. Даже свинью подкармливаем. Излишки. А какие вкусные — во рту тают. Вот эти яблони, скоро плоды будут давать. Конечно, если руки, старанье... Полина сама очень любила заниматься садом. Так как, говорите, ее дело?

Егорову уже начал надоедать назойливый гость. Он обдумывал еще первый вопрос Комарова: правда ли, что уголовный розыск в милиции самый головной, большой? И в самом деле, как просто, оказывается, можно объяснить эти слова — уголовный розыск, уголовное дело, уголовное законодательство, уголовно-процессуальное право. Во время учебы в школе милиции он привык к этим специальным терминам и не задумывался об их значении, понимая их по сути. Но, видимо, нужно уметь объяснить все то, что содержится в этих понятиях, простым и ясным языком, найти подходящее сравнение, как это сделал для себя Комаров. Именно такие слова искал Егоров, чтобы рассказать об уголовном розыске, а его собеседник интересуется уже делом Полины, да и то, наверное, в связи с садом. Ему непременно нужно знать: надолго ли здесь обосновался милиционер и намерен ли он заниматься садом.

«Так, яблони в саду его, сам сажал и беспокоится теперь, как они, не захиреют ли? Кто за садом ухаживать будет? А хозяйка сада, жена Зотова, говорят, пропала, потерялась. Ее искать надо, а как искать, где? Моя это теперь работа. Раньше-то этим, видимо, прокурор занимался и свояк Комарова Дедюхин. Ну вот, кое-что и проясняется. В райотделе ничего толком и сказать не успели. А вообще семейное дело — темный лес: ссорятся, мирятся, разводятся, сходятся снова. Недаром говорят: «Муж и жена — одна сатана». Грубовато, но в общем-то верно. Но почему все-таки Комаров так волнуется? Какие у него дела с Зотовым и его пропавшей женой, кроме сада? Может, яблони собирается обратно пересаживать себе?» — так молча размышлял Егоров, даже не слушая, о чем говорит ему Комаров.

Но его молчание, как видно, не обижало последнего. Он и не ждал ответов на свои вопросы и, казалось, задавал их больше для себя, мыслил вслух, развивал таким образом содержание беседы, выстраивал ее направление.

— Заходите в дом, Иван Макарович, за чаем поговорим, — распахнув дверь в сени, Егоров пропустил гостя вперед.

Комната, в которую вошли мужчины, носила следы самого первого освоения ее новым хозяином. Стоящая у двери кровать застелена зеленым шерстяным одеялом, на котором попросту, без накидки, как это принято в гостиницах, положена подушка.

Стол накрыт газетами. На стуле около стола висит милицейский китель. У окна на скамейке — раскрытый чемодан. В нем беспорядочно сложенная одежда. Егоров ночевал здесь в первый раз. Утром он достал спортивный костюм со дна чемодана, переворошив его содержимое. Но не только это отметил про себя Комаров. Егоров, как видно, вчера или уже «обмывал» квартиру, или угощал провожающих... За перегородкой на столе неубранная посуда, пустые бутылки, остатки еды. Отодвинув все это в сторону, Егоров поставил на освободившееся место электрическую плитку, а на нее зеленый чайник с водой.

— Есть и газовая плитка, но баллона нет. Приходится пока так стряпать, — объяснил Егоров.

— К баллону хозяйка нужна, — рассмеялся Комаров. — Помоложе да порасторопнее...

— Невеста еще на вершине елки сидит, как говорят, отсюда не видно... Вот с учебой разделаюсь, тогда подумаю...

— Учитесь-то по своему делу или вообще? — уточнил Комаров, придвинувшись к столу и кладя на него локти. — В университете или в самой академии?

— Какая еще академия? По своему же делу — в Харьковской школе милиции. Два года осталось.

— Время пройдет быстро, не заметишь как. А без жены, йок-хорей, хорошего мало. Но а если повезет — тогда совсем отлично. Будет рядом верный человек, во всем помощник. Хотя бес их поймет, этих баб... У Зотова вот Полина с образованием, умная была, а жили не дружно, частенько баталии между ними проходили крупные, помалу постоянно велась гражданская война, йок-хорей. Теперь вот она или в бегах, или пропала...

— Значит, воевали, говорите. — Егоров, заинтересованно глядя на Комарова, пересел напротив него и тоже облокотился.

— Да, неважно жили, как кошка с собакой, те иногда еще ладят меж собой. Но я, значится, это говорю к слову, без умысла, в милиции это известно. И Парамон это признавал — его же долго таскали. И Серапионыч разбирался. Если сейчас он стал главным в уголовном, значится, еще придется разбираться — женщину-то не нашли еще, стало быть, и дело не закрыто. Так ведь у вас это называется? Да еще уголовное ли, головное ли там...

— А занятно вы мыслите «уголовный — головной»... — улыбнулся Егоров. — Впрочем, вы близки к истине: в старых юридических книгах говорится, что виноватый в уголовном преступлении сам подлежит смертной казни, то есть должен лишиться головы. И современные законы иногда предусматривают такое наказание.

— Наверное, так и надо. Посягнул на жизнь человека — сам отвечай, иначе все пойдет наперекосяк. Народу-то сколько кругом, есть и лихие люди, что говорить. И Полина не просто так пропала. Может, в городе пришлось встретиться с одним из таких вот лихих. Женщина она красивая, для многих приманка, но с норовом. Может, за норов и поплатилась, кто знает... Вот тебе и уголовное дело. Долго ли умеючи!

— Думаете, так могло произойти, — заинтересовался Павел, уже профессионально захваченный разговором.

— Да ничего я не думаю, просто говорю, что могло быть. Жалею Полину, удивляюсь, что до сих пор все тянется. Если что не так сказал, виноват, но переживаю, честно. А может, известно что, скажите уж, не томите?

Комаров на мгновение поднял взгляд и в упор поглядел на Егорова, внимательно и остро.

— Пока новостей нет, ищем, Иван Макарович. У вас, может, еще какие соображения по этому делу есть? Поделитесь, мне это нужно.

— Смотри-ка, уж не вздумали вы меня привлечь? Или я, сам того не замечая, как у вас говорят, уже начал расследование.

— Все может быть... А вы подали хорошую мысль. Мне, Иван Макарович, помощники очень будут нужны. Особенно здесь, на новом месте. К тому же вы, как видно, не совсем посторонний для милиции человек.

— Как так? — вздохнул Комаров.

— О свояке вашем говорю. С такой родней волей-неволей начнешь в дела милицейские вникать. Ну а потом, помогать нам должен каждый. Это даже узаконено, да и по совести правильно будет. Так что подумайте. А сейчас чай пить пора. Крышка-то у чайника почти летает.

Так неожиданно начал свой первый служебный день на новом месте участковый Егоров.

II

И куда это он так быстро идет после чаепития с Комаровым? Сам пока не знает, хотя нужно зайти в сельсовет познакомиться со списками ОПОП (общественный пункт охраны порядка), встретиться с людьми, поговорить, узнать, чем занимаются. Такая организация, судя по документам, оставленным Дедюхиным, здесь должна быть. Хотя, если разобраться, кто может быть в этом списке? Егоров вспомнил, как перед назначением его и Дедюхина вызвал к себе начальник райотдела Лавров. Тогда тоже зашел разговор про общественные пункты охраны порядка. И тогда еще засомневался Егоров в подлинности списка. Услышав это, майор целую лекцию им с Дедюхиным прочитал о необходимости привлечения общественности. Но в общем разговор получился полезный для Егорова.

Майор тогда объяснил, что при каждом сельсовете обязательно должен быть ОПОП. Любой из нас, работников милиции, а особенно участковый — это воин на своем месте, даже если он один. «Хотя и говорят, что один в поле не воин, мы — воины всегда, в любом количестве, даже в одиночку. Мы поставлены охранять общественный порядок, советских людей, всех вместе и каждого в отдельности, их жизнь, честь, достоинство, имущество. И не только охранять наша задача, но и воспитывать, а проще — лечить души людские, чтобы не прививались в них такие социальные болезни, как воровство, хулиганство, алкоголизм, наркомания, чтобы жил человек чистым и красивым».

Даже Чехова вспомнил начальник райотдела в своем искреннем желании быть понятым. И добавил, что такое возможно, если безупречным будет, в первую очередь, сам милиционер...

Слушая майора, Егоров вдруг подумал, что, не дай, как говорят, бог, вспомнит начальник райотдела о фиктивной справке, которую Павел по доброте душевной выдал в Ижевске Вале... От этой мысли его бросило в жар. А ведь именно так может закончиться беседа — не случайно так много говорится о долге милицейского работника, его моральных качествах. Это и есть основа в успешной деятельности участкового инспектора, его профилактической работы с населением. Участковый должен уметь анализировать, сопоставлять, чувствовать, наконец, ситуацию. «Предотвращение правонарушения даже важнее, чем его раскрытие. А для этого, — особо подчеркнул майор, — вокруг участкового должен быть народ, общественные помощники. Надо создавать общественный совет. Вот с этого и начинай на новом месте. Работай больше с людьми».

— И для людей, — усмехнулся Дедюхин.

— Ты не усмехайся, Михаил Серапионович, дело говоришь, серьезно к этому и относись, — Лавров остановился перед Дедюхиным и погрозил пальцем. — Я в этом твердо убежден: именно для людей! И тебе так говорил, и молодому нашему товарищу Егорову это же говорю: для людей! На бывший твой участок он идет, Михаил Серапионович, ты и помоги, введи в курс...

— Обязательно. Егоров сейчас как раз туда едет. Обоснуется, а потом и я подъеду. Помогу разобраться, спланировать важнейшее, ОПОП создать...

Вот после такого разговора в райотделе и направился Егоров в Чебернюк, однако никаких разъяснений он не получил по делу Зотовой, по ходу ее розыска. Уже больше года, как она исчезла. Что может новый человек, когда Дедюхин, сам выходец из района, ничего не смог? А раз перешел в уголовный розыск, вот пусть и продолжает сам разыскивать — это теперь его главная забота.

Именно так вначале думал Егоров, когда узнал об исчезновении Зотовой. А теперь появилось это письмо. В полевой сумке оно. Подбросили на подоконник. На конверте написано: новому участковому инспектору Чебернюка. Фамилия не написана, просто — «новому участковому» и все. С удивлением взял конверт Егоров. Вскрыл, прочел об исчезновении Полины Зотовой, о том, что милиция напрасно ищет, время тратит, ее в живых уже нет, убита она... Если был бы жив человек, то за такой долгий срок наверняка что-нибудь о нем стало бы известно. А то поискали немного, не нашли и вроде бы успокоились. И муж не очень-то горюет, как видно. Другой бы с ног сбился в поисках, а этот живет не тужит, будто ничего и не случилось вовсе. Наверняка знает, в чем дело, а может, и сам руку приложил, а чтобы быть подальше от греха — сменил жилье. Кто же просто так бросит новый дом и переедет в старый? Угрызение совести покоя не дает, место, видимо, напоминает о чем-то страшном, или душа по бывшей жене болит, видение ее является. Иначе почему же съехал Зотов? А начальство покрывает все это дело, выгораживает виноватого. И прежний участковый Дедюхин, и председатель сельсовета Савин и Петухов — председатель колхоза. А почему? Да потому, что все они одной веревочкой связаны, у всех рыльце в пуху, как-никак вместе тут кашеварили, дела делали, а свидетелей никому не нужно. Какие дела, какие связи, почему свидетель? Ничего не понятно, и разъяснения в письме никакого нет. Только приписка в конце: читаем в газетах и книгах, смотрим по телевизору, как в других местах милиция работает, как преступления раскрывает. Только у нас в Чебернюке не так. Преступники живут спокойно и привольно, а милиция наша местная и в ус не дует, на все глаза закрывает. Может, ты, новый работник, подумаешь, как делу помочь, сумеешь порядок навести, как того закон требует? Прямо так и написано, такое обращение к нему в письме. Чувствуется, кто-то решил высказать наболевшее, сказать новому человеку все, что думает о событиях, в которых предстоит разобраться, и людях, среди которых жить и работать. Жаль только, имени своего не указал...

Получив это письмо, Паша часто вспоминал о нем, размышляя, почему же в райотделе почти ничего не сказали о деле Полины Зотовой? Как продвигается расследование? Что еще не ясно, как работать дальше? Рекомендовали установить тесный контакт с народом, опираться на общественность. Хороший инспектор на участке должен представлять все службы милиции — и уголовный розыск, к ОБХСС, и ГАИ. Именно это имел в виду майор, именно с этих позиций и обращается к нему в письме анонимный автор. А он, соответствует ли он таким высоким меркам? Пока Паша не мог положительно ответить на заданный себе же вопрос. Он еще ничего не знает по делу Зотовой, хотя встреча и разговор с Комаровым насторожили, что-то показалось Паше неискренним в заинтересованной назойливости Комарова, его многословии, торопливости, с которой он объяснял, как, что и почему все произошло, в желании создать у нового участкового определенное мнение, как бы сформировать его. И намеки о частых скандалах в семье Зотовых, которые вполне могли явиться причиной то ли ухода Полины из дома, то ли даже ее убийства. И тут же предположения о поведении Зотовой в городе, что тоже могло привести к несчастью...

Да и сам Зотов держится неестественно как-то, скованно, словно сориентироваться хочет, как вести себя дальше. Одним из первых пришел к Паше, вроде ключи передать, а больше присмотреться к новому человеку. Так, по крайней мере, показалось Егорову во время этой встречи. И свой резон у него был — сразу объявиться, дать понять, что ни скрываться, ни бояться ему нечего, нет за ним никакого греха...

В письме же неизвестный автор именно в этом и сомневается, прямо говорит, что без Зотова не обошлось. Непросто это. Но почему же ничего не объяснили в районе?

Сказали только «дежурные» слова, что нужно, мол, знакомиться с людьми, искать возможности сближения, завоевывать доверие. Он это и так понимает. Присматривается, старается найти общий язык. Вот, например, Комаров много уже наговорил. К его речам нужно отнестись осторожно, вдумчиво. А Зотов, тот больше отмалчивается. Его разговорить нужно незаметно и естественно, начать не сразу, издалека. Это Егоров уже понимал, когда продумывал, каким может быть их первое знакомство. Может, начать с ключа от квартиры, поговорить о пустяках, о саде, например.

Размышления шагавшего по улице Павла прервал звук работающего мотоциклетного мотора. Егоров осмотрелся и увидел, как черноволосый кудрявый мужчина усаживается в седло. Вот он крутнул ручку газа, двигатель взревел, и мотоцикл рванулся вперед и скоро пропал за поворотом, оставив за собой синеватое облако отработанных газов. Вышедшая на крыльцо женщина в белом халате посмотрела вслед мотоциклу, потом резко повернулась и открыла дверь. Перед тем, как войти в дом, она обернулась, махнула рукой, и Егоров услышал:

— Давай, проваливай. Лучше видеть твой затылок, чем лицо.

Егоров осмотрел дом и увидел у входа дощечку с красным крестом и надписью «Медпункт». «Э-э, так вот кто провожал мотоциклиста, кто-то из медпункта, может быть, даже новый фельдшер, заменивший Полину Зотову. Хотя откуда ему взяться? Еще не известно, где Зотова. Значит, эта женщина работала вместе с Полиной. А кого же она так нелюбезно проводила? О больном так не говорят. Знакомый, наверно. А может, муж...»

Почти бессознательно Егоров повернул к медпункту. Только оказавшись перед дверью, он придумал, как себя вести. Нашел предлог — нужно показать левый глаз, как-то вбок растет ресница, вроде бы беспокоит веко. Начнет он с этого, а потом, возможно, удастся узнать что-нибудь о Зотовой.

— Можно к вам? Здравствуйте! — проговорил он, входя. — Что-то пустовато у вас.

— Время такое — с девяти утра до шести вечера перерыв, — послышался голос из-за перегородки.

— Как перерыв? — не понял Егоров. Штора на дверях отодвинулась, и показалась льняная головка. Кругленькое лицо с пухлыми щечками вдруг зарумянилось, блеснули голубые глаза.

— Э-э, оказывается, незнакомый человек. Вот почему не знаете наш рабочий распорядок, — мелодичным голосом проговорила девушка в белом халате. — Летом мы работаем утром с шести до девяти и вечером так же. А, может, вы не лечиться, другие у вас дела, — спросила девушка, увидев милицейскую форму Егорова.

— Ну, болезнь у меня пустяковая — ресницу вот выдернуть надо, моргать мешает, — улыбнулся Егоров.

— Начнем с ресницы, а закончим протоколом?

— Почему протоколом? Каким протоколом? — удивился Егоров.

— А таким, милицейским... Вы наверняка наш новый инспектор. Как же, наслышаны.

Егоров удивился еще раз. Видимо, новости здесь распространяются быстро, очень быстро. Человек только появился, а о нем уже знают. Конечно, форма помогает определить, кто перед тобой, но все-таки. Кто-то успел уже о нем рассказать, обрисовать внешность, выдать, как говорят в уголовном розыске, словесный портрет.

— Ну что ж, предположим, инспектор, но разве инспектор не может заболеть?

— Может, конечно, как и все люди. Но по глазам я не специалист, тем более когда ресница беспокоит.

— Но у меня она действительно растет куда-то вбок, посмотрите, — с улыбкой настаивал Егоров.

— Что я понимаю. У нас «глазник» в декретном отпуске. Нет ее сейчас.

— Да тут дело-то простое. Вырвать ресницу и все, посмотрите!

— А вы не шутите?

— Нет, конечно.

— А что же все смеетесь?

— Ладно, не буду. Сам я из Ягшура, с севера. А здесь выговор у местных иной немного. Слушаю вас и невольно посмеиваюсь, извините. Привыкну скоро. Разрешите представиться — Павел Егоров.

— А меня Лизой зовут. Фамилия Милосердова, медсестра. Если доверите — посмотрю вашу покривившуюся ресницу. Заходите сюда, садитесь.

Егоров повесил фуражку на гвоздь, торчащий в стене, причесался перед зеркалом и сел на табуретку у окна.

Лиза с пинцетом в руках наклонилась, внимательно всматриваясь.

«Хоть бы нашла она эту ресницу, — думал Егоров, — а то обидится еще, решит, что разыгрываю».

— Ага, вижу. Действительно, как-то в сторону направлена, касается глаза, — сказала Лиза и легким движением пинцета выдернула упрямый волосок. — Вот и все. Откройте глаз, закройте. Не мешает теперь?

Егоров истово моргал, старался.

— Все хорошо, спасибо, большое спасибо, Елизавета Батьковна.

— Не Батьковна, а Игнатьевна. Но зовите меня просто Лиза, так привычнее. Хотя вы вот молодой совсем, а, наверное, привыкли, что называют вас, должность уважая, Павел Евдокимович.

— Ого! Откуда вы знаете? — напрямик спросил Егоров.

— Дядя Иван сказал.

— Какой дядя Иван?

— Комаров.

— А вы, что же, с ним обо мне говорили? Что за причина?

— Так причина у нас с ним одна — Полина Николаевна. Мы здесь о ней постоянно думаем, ждем, надеемся. И он тоже.

— Ну, вы понятно, работали вместе, а ему-то что? Кто он ей? Что у них общего было?

— Ну вот, сразу и допрос. Кто да почему.

— Не допрос это. Просто знать хочу, понять.

— Да просто так интересуется. Вот и Леня, первый муж Полины, тоже беспокоится. Они хоть и разошлись, в хороших отношениях остались. Он жалеет ее, спрашивает постоянно, нет ли новостей каких. И сегодня был. Недавно только уехал.

— Так это он, на мотоцикле который?

— Вот именно... Я ведь сразу поняла, зачем вы пришли. Ресницы у вас растут как положено, а за Леней вы просто наблюдали, увидели, что сюда заходил, вот и пришли.

— Неправду говорите. Ни за кем я не наблюдал, не следил, а разговор этот вы сами и начали. Но, если откровенно, то о Зотовой я разузнать обязан, хотя сюда, в медпункт, пришел случайно. Вот как дело обстоит, уважаемая Елизавета Игнатьевна.

— Раз по имени-отчеству обращаетесь, значит, допрос начинаете? Я же просила звать меня просто Лизой.

— Ладно, условились. Я — Паша, ты — Лиза. Будем считать, что ты, Лиза, стала первой девушкой, с которой я встретился здесь в Чебернюке.

Мысль эта возникла у Павла неожиданно, и он, высказав ее, боялся, что Лиза не поймет, истолкует его слова по-другому. Но она не удивилась, видимо, считая вполне естественным проявленный молодым инспектором интерес к ней как к женщине.

— Так именно и прошу понять меня, — продолжал Павел, — а когда заговорим о деле, можешь не стесняться. Если очень надоем, смело выпроваживай, не обижусь. Хочу, чтобы тебе нравилось смотреть мне в лицо, а не в затылок...

— Боже мой, и это он слышал... — щеки Лизы зарумянились. — Ну что я могу поделать. Уж очень надоел Леонид. Все ходит и ходит, по своей бывшей жене вздыхает, а люди уже думают, что на меня глаз положил. Я и сама так считала сначала, когда зачастил он сюда. Но вижу, ко мне — никакого интереса. А причины находит разные, чтобы прийти. Все какие-то болезни выискивал, вроде вашей ресницы. Придет, бывало, сядет и начнет, то про ногу, которую подвернул, то как у него в боку колет. Говорит, а сам все на Полину смотрит, вроде бы и себя уже не слушает, и на уме у него совсем другие слова. Очень он переживал, что ушла Полина, хотя и не говорили они об этом. И она его понимала, жалела даже. Меня просила быть с ним поприветливей, да и сама никогда не сердилась, хотя понимала, что болезни все его — одна видимость только.

— Вот не ожидал такого услышать, — собиравшийся уходить Егоров снова сел и с интересом взглянул на Лизу. А она взволнованно продолжала говорить, как будто давно уже ждала такого случая. Наверное, сама не раз уже обдумывала происшедшее, искала причину, хотела понять и разобраться. А когда поняла, нужно было поделиться с кем-то своими мыслями. И такой человек нашелся, сам пришел в медпункт и очень интересуется тем, чем так заняты были в последнее время мысли Лизы.

— Если я правильно понял, Полина Зотова от первого мужа сама ушла?

— Сама, сама.

— А он продолжал ее любить, скучал, ходил к ней...

— Сюда, в медпункт ходил. Конечно, к ней, не ко мне же. Это я точно теперь знаю. Полина не возражала против этих посещений, но его держала в отдалении, как положено, хотя, как я уже сказала, жалела Леню.

— Странно как-то, — удивился Егоров. — Полина сама от мужа ушла, и вроде бы не прочь снова к нему вернуться, только все ждала инициативы с его стороны. Зачем тогда было уходить, не пойму никак?

— А я и не сказала, что Полина могла бы вернуться. Просто чувства добрые остались к Лене, и не скрывала она их. Но главное, по-моему, — детей у них не было, пил Леня сильно, а Полина очень ребенка хотела, но не от пьяницы же. Поэтому и ушла, хотя Зотов намного старше Лени. Но и со вторым мужем детей не было, а Леня пить бросил совсем, молодой, симпатичный, любо-дорого посмотреть. Вот и задумалась, наверное, Полина...

— Интересно... Женская логика... — Егоров задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Какая уж тут логика. Беда это женская, горе горькое. Если нет ни любви, ни детей, остается только локти кусать да горючими слезами заливаться. Но Полина не плакала. Все в себе носила и выхода наружу не давала. А для этого не у каждого хватит сил.

— Раз так тяжело было Полине, не могла она сорваться и на себя руки наложить? — предположил Егоров.

— Трудно сказать, но маловероятно это. У Полины характер твердый, воля сильная, да и терпеть она умела.

— А второй ее муж, Парамон Зотов, как себя ведет? Горюет, переживает, наверное?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Он сюда не ходит, мне не докладывает, — рассердилась вдруг Лиза. Видимо, этот разговор все-таки показался ей похожим на допрос.

Но увлеченный своими мыслями Егоров не обратил внимания на эту резкость и продолжал:

— Если не ходит, может, слышала что-нибудь о нем? Комаров, например, говорил, что у них с Полиной не отношения, а прямо-таки гражданская война.

— Так я и знала! Значит, не только меня, и других успел допросить? А сначала-то и впрямь по-людски говорил, да только обман все это оказался. Я-то поверила, болтаю себе...

— Нет, Лиза, не обман и не допрос. И Комарова я не допрашивал. Сам он ко мне пришел с утра пораньше, сам и разговор затеял, видно, действительно беспокоится о человеке, нас укорял, что найти не можем. И в этом он прав. — Говоря это, Павел снова вспомнил о письме, подброшенном на подоконник, даже хотел показать его Лизе, но в последний момент поостерегся, повинуясь какому-то внутреннему чувству. — Пока милиция не на высоте. И я обязан сделать все, чтобы разобраться. И буду делать. А с тобой мы просто так поговорили, как товарищи. Ты мне помогла многое понять, спасибо.

— Что-то быстро ты товарища себе нашел. Не за мой ли болтливый язык такая честь?

— Напрасно ты так, Лиза. При чем тут язык. Мне действительно хочется подружиться с тобой, поверь.

— Как же вам, мужчинам, поверишь, а потом знаешь, что бывает? — уже с улыбкой ответила Лиза и начала убирать со стола.

— Ну и мы, мужики, разные бываем, как и вы, — он хотел сказать «бабы», но не решился, — женщины. Только, кажется, мы-то с тобой доверия заслуживаем, и не только по должности, а должности у нас ответственные. И медики, и милиционеры для людей работают.

— Смотри, какой ловкий, уже и должности в ход пошли, — одобрила Лиза находчивость Егорова. — А еще что скажешь?

—А то и скажу: действительно хотелось бы подружиться с тобой, а чтобы форма моя тебя не смущала, в следующий раз приду без нее. Считай, что назначаю тебе свидание. Согласна?

Лиза улыбнулась, но ответить не успела. За дверью медпункта послышалось какое-то движение.

— Вот и еще кто-то времени нашей работы не знает, — проговорила недовольно Лиза. — Раз дверь открыта, иди, кому не лень.

Учитывая ситуацию, Егоров попрощался и шагнул в открытую входящим человеком дверь. Он даже не обратил внимание на вошедшего. Сейчас ему нужно было сосредоточиться, подумать, прикинуть, как действовать дальше. Непонятно ему и поведение Зотова. А понять необходимо. Только после этого можно начать планировать поиски Полины. Пока Егоров действовал только интуитивно, но это не та основа, на которую можно опираться в работе. Нужны факты, и Паша решил начать собирать их.

III

У несчастливого человека даже на ладони иногда вырастают волосы, а сам он может внезапно облысеть. Именно об этом, очевидно, подумал Парамон Зотов, когда, погладив себя по голове, посмотрел на ладонь и прижал ее к груди. Побаливало сердце. Зотов шагнул к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.

Во дворе копошились куры. Крупная курица с ярко-красным гребнем чувствовала себя во дворе хозяйкой. Она, гордо выпятив грудь, прохаживалась возле курятника, без причины толкая других кур и кудахча. Наверно, потому она такая задиристая, что ее высидела индюшка. Как-то на сеновале тайком снесла курица яйцо. Потом стала высиживать, забросив другие. Парамон навел порядок — посадил курицу на старые яйца, а новое подложил индюшке. Так появилась эта боевая курица с повадками петуха.

Невидящим взглядом смотрит на двор Зотов, а перед глазами Полина. Столько уже передумал о судьбе жены Парамон, столько бессонных ночей провел вот так у окна, трудно даже подсчитать. А теперь все чаще вспоминает он Юлю, прежнюю свою жену. Всюду — в доме, во дворе, на огороде — следы ее рук. И среди этих кур стояла бы Юля, разбрасывая зерно.

Хорошая тогда была жизнь, веселая, счастливая. Беда пришла, как всегда, неожиданно. С радостью и надеждой отвез Парамон беременную жену в больницу, но тяжелые роды унесли и мать и дитя. Долго не заживала душевная рана, но потом в жизни Парамона появилась Полина, которая приехала в Чебернюк после развода с мужем. Они поженились, хотя Полина намного моложе Парамона. Сразу же возникли трудности с сыном Юрой. Парамон не решился жить вместе — слишком сильна еще была у парня память о матери. Только после отъезда Юры в город, где он поступил в профучилище, стало легче. Теперь Парамон смог со спокойной совестью переехать в Чебернюк. Начал работать в колхозе. Получил квартиру и зажил с новой женой на новом месте. Был у него и собственный дом в Орвае, оставшийся от родителей. Но связывает Парамона с Орваем не только родительский дом. Если он обязан селу своим прошлым, то село ему — своим настоящим и, возможно, будущим. Помнит Парамон, пошли разговоры, что в Чебернюке будет организован машинный парк и скотоводческий комплекс — из Орвая и других сел переведут всех механизаторов и доярок, дадут колхозные квартиры, поэтому везде работу нужно свертывать. Вот почему Зотов никак не мог начать ремонт скотного двора в Орвае — ему не отпускали стройматериалы. Не давали людей. Он всячески старался доказать, что это ошибка, ругался с председателем колхоза, выступал на собраниях, резонно спрашивая, как можно, еще ничего не построив, останавливать работу там, где она налажена и результативна. Пока еще планы сдачи молока и мяса никто для Орвая не отменял. А как можно их выполнить, если не заботиться о коровах, у которых должен быть теплый скотный двор и вдоволь кормов? Если не делать этого, пропадет скот. В Чебернюк его перевести пока некуда.

Председатель Петухов в ответ разводил демагогию, мол, ликвидация малых поселений — тоже государственное дело, перестройка сельского хозяйства, как и план по молоку и мясу. Нужно делать и то и другое. Но сам не делал ничего. Так и прозимовали коровы в полуразвалившемся помещении и почти без кормов. Упали надои, меньше заготовили мяса. Но председатель не горевал особо. В конце года сделал приписки в отчетах и отрапортовал о перевыполнении плана, особенно по надоям. Зотов, когда узнал об этом, снова в спор. Откуда, мол, такие цифры, где молоко? Тогда председатель велел ему, как заведующему фермой, написать, что молоко споили телятам для их лучшего роста. Поговорили тогда крупно: «Это же, Николай Васильевич, обман. Как можно решиться на такое?» — «Приходится, Парамон Степанович, я никого не хочу обманывать, хочу только тебя от наказания уберечь, твой партийный билет чистым оставить. Знаешь, что за срыв государственного плана бывает? А за молоко ты в ответе, так что решай!»

Но решать Парамону не пришлось. Все решили за него, и отстающий Орвай вдруг оказался среди передовых хозяйств района.

Про ферму Зотова начали писать, а самого его выдвинули депутатом в райсовет. Председатель же колхоза Петухов стал депутатом Верховного Совета автономной республики. Поразмыслив, решил он, что не нужно ликвидировать такое передовое хозяйство, договорился с Зотовым и направил в Верховный Совет ходатайство о том, что поддерживает предложение заведующего передовой фермой, депутата райсовета Зотова о сохранении Орвая как самостоятельного хозяйства, учитывая его большие достижения. Решение по ходатайству было положительным. Живет Орвай, трудится, выращивает хлеб, держит ферму. Поэтому трудно было Парамону уехать из Орвая, но чувство к Полине оказалось сильным и глубоким. И еще он надеялся забыть с новой женой на новом месте свои старые горести.

Казалось бы, и правда, началось обновление в жизни Парамона Зотова. Но только казалось. На самом деле все обстояло совсем не так, как выглядело со стороны. Слишком отличалась Полина по характеру и от Юли, так и не ушедшей из сердца Парамона, да и от него самого. Гордая, самолюбивая и непреклонная, она ни в чем не уступала мужу, легко шла на ссору даже по пустяковой причине.

Так получилось и в последний раз, перед исчезновением Полины. Пришла телеграмма о болезни отца. Полина тут же засобиралась в Шарип навестить отца. Парамон поехать не смог — поджимал квартальный отчет. Сказал откровенно, предложил поехать без него, посчитал, что присутствия дочери для старика будет достаточно. Но Полина посчитала по-другому. Началось с малого, а потом уже были подвергнуты сомнению не только человеческие качества Парамона, но и его работа. Вспоминая, что они тогда наговорили друг другу, Парамон не заметил, что выражает свои мысли вслух, и только звук собственного голоса вернул его к действительности.

Так и свихнуться недолго, — подумал он, снова присаживаясь к столу. «Что же все-таки происходит?» — возник мысленный вопрос.

Никак не наладится его жизнь, прямо напасть какая-то. Не успел сжиться со смертью Юлии, пропала Полина. Теперь думает обо всем случившемся постоянно. И одно горе захлестывается другим, как штормовые волны, которые, догоняя друг друга, образуют все вместе тот самый всё сокрушающий девятый вал. Так и его сокрушило несчастье, сбило с ног и тащит в пучину. Зотов не смог один жить в доме, куда переехал с Полиной. А туда поселили участкового, и после исчезновения жены Зотову опять пришлось идти туда, снова бередить душу воспоминаниями.

Вот почему до сих пор ему кажется, что Полина где-то прячется, ищет удобного случая, чтобы вдруг появиться где-нибудь в саду или у погреба. Он иногда даже слышал ее голос...

Поначалу поиски Полины шли обычным путем, Зотов сам сообщил в милицию об исчезновении жены. С ним беседовали, но как-то, как ему показалось, поверхностно. Правда, протокол составили, все, что он говорил, записали. Но, видимо, у следователя была своя версия. Прямо в лоб не спрашивали, куда запрятал тело жены, но постоянно к этому подводили разговор. Особенно старались работники угрозыска. Парамон, помнится, все пытался объяснить толково, телеграмму с вызовом отца показал, рассказал, что подвез жену на мотоцикле до райцентра, там посадил в автобус. Это же подтвердили свидетели, как и то, что видели Полину у отца в Шарипе. Потом из Шарипа Зотовых тоже телеграммой известили о смерти отца Полины. Зотов, не дождавшись возвращения жены, решил, что она осталась в Шарипе, тем более что состояние отца ухудшалось у нее на глазах. Может быть, и телеграмму кто-то послал по ее просьбе. Парамон поспешил в Шарип, но там о Полине ничего не знали. Сказали только, что она пробыла три дня и уехала. Поэтому и телеграмму направили им обоим в надежде, что Полина уже дома. Что думать об этом, Парамон не знал, терялся в догадках. Решил сначала, что Полина заболела и даже попала в больницу. Наводил справки, но безрезультатно. Все это он и объяснил участковому и следователям из района и министерства. Увеличилось количество протоколов, допросов, различных версий. Стали подозревать самого Зотова, даже обыск в доме произвели, хотели перекопать и сад и огород. Со всеми говорили, кто жил поблизости. Допросили и Комарова, когда узнали, что он яблоневые саженцы дал и посадить помог.

Комаров, помнится, испугался, когда его вызвали. Руки дрожат, голос сиплый стал. Но вспомнил все, как саженцы принес, как ямы для них копали, как глиной присыпали выступившую в ямах воду. Затем снова писали протокол, уточняли, когда именно были посажены яблони. Все допытывались, какого числа это было.

— Число точно не помню, — сказал тогда Комаров. — Наверно, было это на следующий день после выезда Николаевны. Я ведь к ней в медпункт на уколы ходил. Как сделала последний укол, я на следующий день в подарок вроде и принес саженцы. А ее уже не было. Выехала по телеграмме. Так что подарок этот мне пришлось занести самому Парамону Степановичу. Когда это было точно, можно в медпункте в журнале посмотреть. Там все по дням проставлено — лечение порядок любит. Когда заходил с саженцами, в медпункте была медсестра Лиза. Она сможет точно сказать.

Эти показания спасли сад от перекапывания и Парамона от позора перед народом. И милиции они показались правдоподобными. Некоторое время Парамона не беспокоили, а потом он и вообще перебрался с колхозной квартиры.

И вот теперь, с приездом нового участкового, все как будто начинается с начала. Почему этого Егорова поместили в доме Зотовых? Почему он, не успев еще толком осмотреться, сразу же вызвал Комарова? Все это очень не нравится Парамону, настораживает. Да и Комаров что-то темнит, намекает на новое расследование, допросы, поиски. Зачем все это? Неужели не ясно, что ни при чем тут Парамон. Что же получается — раз не нашли Полину, давай все сваливать на мужа? Конечно, милиции дело заканчивать нужно. А если действительно совершено преступление? Значит, преступника необходимо найти. Вот они и ищут. И легче всего обвинить мужа, благо он здесь, под рукой.

Угнетенный такими мыслями, Зотов сам решил пойти к Егорову, не дожидаясь вызова. Лучше сразу понять, что задумал участковый, поставить, как говорят, все точки над «i». И предлог нашелся — нужно новому жильцу ключи от дома передать.

Первая их встреча была короткой. Парамон пришел, представился. Увидел, как удивился участковый, но быстро сориентировался, подал руку, назвал свое имя, отчество — Егоров Павел Евдокимович — и улыбнулся.

— Очень хорошо, — сказал тогда Зотов.

Потом сам на себя удивился: что именно очень хорошо, что имя-отчество свое Егоров сказал или в этом доме поселился? Так и не понял сам, но стало Парамону как-то муторно, боязно, будто действительно в чем-то виноват. Дрожащими руками из кармана достал ключи, протянул Егорову:

— После меня здесь никто не жил, Павел Евдокимович, потому ключи до сих пор у меня. Держите...

— Спасибо, Парамон Степанович, но вещи ваши здесь еще остались. Вон стол, стулья...

— Не нужны они мне. Пусть послужат новому хозяину. Все, что нужно, я уже забрал. У меня же в Орвае свой дом. Там все есть. А это пусть остается. Не понравятся — выбрасывайте, и все.

— Вот и хорошо. Пусть все остается на своих местах. Мое имущество в двух чемоданах помещается. Так что мебель ваша очень пригодится. — И опять улыбнулся.

Улыбка у него приветливая, беседа их проходила спокойно, доброжелательно, и Парамон почувствовал тогда даже облегчение, будто тяжесть с души снял. Так и ушел, успокоенный и умиротворенный.

Хорошее настроение не покидало Парамона до конца дня. А вечером, когда он лег в постель, иные мысли вдруг зародились в голове. Конечно же, участковый знал, кто пришел к нему, но ни слова не сказал о главном — исчезновении Полины. Так и закончили они свою встречу разговором о пустяках — ключах от дома, старой мебели в нем. Почему так получилось? Да, может, потому, что Егоров все-таки подозревает Зотова. Раз муж пропавшей сам не интересуется, как идут поиски, значит, не хочет говорить об этом, боится разговора и, следовательно, в чем-то виноват. Это умозаключение окончательно выбило Зотова из колеи. За ночь он так и не сомкнул глаз, мучительно раздумывая о том, что еще скрыл от него участковый и как поведет себя дальше.

Рано утром с тяжелой от бессонницы головой Зотов отправился на ферму. Подумал, что на работе отвлечется от своих горестных мыслей. Когда началась первая дойка, он решил зайти к Ивану Комарову — может, что дельное присоветует. Несмотря на ранний час, Иван был уже на ногах. Он с топором в руках стоял возле своего велосипеда. Такая необычная ситуация заставила Зотова, вопреки даже своим горестным мыслям, улыбнуться:

— Ты, что же, собрался топором велосипед чинить?

— Да нет, в порядке он. Собираюсь вот съездить в Чебернюк. Говорят, участковый из Уракова там теперь. Значит, смогу со свояком встретиться.

— Нет уже там твоего свояка, другого прислали. Назвался Егоровым, молодой такой.

— Ты что, уже успел его повидать? — заинтересовался Иван.

— Успел-таки, на нашу старую квартиру определили его. Ключи отнес вчера.

— Сам отнес или потребовал кто?

— Сам.

— Так, значится, сам. Ну что, спрашивал он тебя о чем или рассказал что о беде твоей?

— Об этом не говорили. Ключи отдал, и все, — глубоко вздохнул Парамон.

— Как это не говорили? Для чего же ты ходил?

— Ключи отдать, я же говорил.

— А так ли, если откровенно...

— Если откровенно, хотел спросить я про Полину, да не решился.

— Это почему же?

Чувствуя, что Иван угадывает его потаенные мысли, Парамон решил не таиться. Он распахнул полы пиджака, будто душу раскрыл, и заговорил взволнованно:

— Нужно мне узнать про Полину, очень нужно. Но не могу никак совладать с собой. Боюсь чего-то, подозрений боюсь, домыслов разных... Может, ты, Иван, спросишь при случае?

— Значит, подозрений боишься, домыслов. Считаешь, на тебя подумать могут, вину твою доказать?

— Что ты, Иван, что ты... Какую вину? Чист я, сам знаешь, сам на допросе показания давал, что были мы тогда вместе.

— То-то... Так и порешим, а то смотрю на тебя и думаю, что телегу не с той стороны начинаешь запрягать — вид у тебя, как у мокрой курицы. Твердым нужно быть, уверенным. Как тогда сказали, так и везде это повторять надо. А то начнешь вилять да лапоть криво плести — потом беды не оберешься. Припишут какие-нибудь статьи и именем нашего же святого закона придавят.

— Это как же так? — озадаченно спросил Парамон.

— А так! Раз появился новый работник, значится, по-новой допытываться начнет. И меня попытает. Я же свидетелем стал.

— Конечно, как было, так и будет.

— Хорошо бы, а то они, йок-хорей, могут глубже копнуть. Ко всему надо быть готовым. Интересно, каков он, этот новый участковый? Раз уж собираюсь ехать, может, завернуть по пути к нему, вроде, мол, собрался свояка проведать?

— Съезди, съезди, может, что узнаешь, почувствуешь, — поддержал Зотов.

Иван заткнул за пояс топор и вывел велосипед на улицу.

— На работу не опоздать бы! — вслух подумал Комаров, разгоняясь по пыльной дороге.

Зотов некоторое время смотрел ему вслед, стоя посреди улицы, а затем тяжело зашагал к ферме. Но гнетущие мысли не давали покоя. Какая уж тут работа! И он повернул к дому.

Дома Парамон пробыл почти до полудня. Брался за какие-то дела, но все валилось из рук. От постоянных воспоминаний в голове все перепуталось. Пугало и тревожило будущее. Каждый шорох заставлял вздрагивать, прислушиваться. Чудились шаги в сенях. Он распахивал двери, но никого не было. А вдруг Иван явится вместе с милицией? Нет, такого быть не может. А что может быть?

Может быть, например, что снова пойдет в ход Полинина тетрадь, в которую она делала записи по итогам проверки работы фермы. Эту проверку Полина проводила вместе с Алей Березкиной вроде бы по поручению депутатской комиссии сельсовета. Они объяснили тогда, что на ближайшей сессии сельсовета будут рассматривать вопросы санитарного состояния фермы и других участков хозяйства. Парамон сначала не придал этой проверке никакого значения. Провели, и ладно. Но когда полистал случайно попавшуюся на глаза тетрадь, испугался. Многое удалось увидеть проверяющим. В тетради указывалось количество коров, которые никогда не фиксировались в отчетах. Зато надои от этих коров пополняли общее количество произведенного колхозом молока, давали большой процент надоя. Было также написано, что молоко это не проходит необходимой санитарной обработки, грязным сливается во фляги вместе с обработанным. Всего неучтенных показала Полина 25 коров: 11 — в Орвае, 14 — в Чебернюке. Поэтому она считает социалистическое соревнование между доярками недействительным и просит депутатов навести порядок. Так и написала! Прочитав такое, Парамон даже выругался в сердцах: «Эко расписала, ревизор да и только!» А потом вспомнил, что отец Полины действительно работал ревизором. Может быть, жена уже посоветовалась с отцом, показала ему свою тетрадь? Не сдержавшись, Парамон разорвал злополучную тетрадь пополам, хотел мельче, да решил прежде поговорить с Полиной. Когда она пришла, Парамон гневно бросил на стол две половинки ее тетради.

— Это что такое?

— Записи мои. Я и сама хотела поговорить с тобой насчет этого дела.

— Какого дела, — почти закричал Парамон, — нет там никакого дела и быть не может. А тетради твоей в мусорном ведре место.

Он разорвал половинки тетради и отбросил их в сторону.

— Ты, что же, решила переквалифицироваться из фельдшера в ветеринары? Да и Березкина хороша. Два сапога пара. Воду только мутите понапрасну.

Обычно вспыльчивая Полина на этот раз промолчала, собрала обрывки тетради и положила в тумбочку.

А случилось это как раз перед ее отъездом в Шарип. Парамон понимал, что ему нужно было тоже ехать, но злость на жену еще не прошла, и он не поехал, сославшись на отчет. Зато сумел переговорить с Петуховым, хотел посоветоваться, что делать дальше. Петухов очень возмущался тогда, кричал, что тетрадь побывала у председателя сельсовета, что нож в спину готовилась воткнуть им Полина своей проверкой и что ему, Парамону, нужно-де с женой разобраться. Зотов не стал выяснять, как именно он должен разобраться с женой, в конце концов их отношения — дело семейное и никого не касаются. Правда, долго шевелилось в душе какое-то неясное беспокойство, Парамон чувствовал, что не так как-то получилось с Полиной, но, как и всякий неправый, он старался не думать об этом, полагая, что перемелется — мука будет. Потом прошло время, многое забылось, и только сейчас, когда Полина пропала, ее проверка и собранные факты снова заставляют беспокоиться. Кто знает, может, эти записи видел не только Петухов и за все еще придется отвечать? Кто знает.

Надо срочно поговорить с Иваном. Вдруг что-то разузнал нового, расскажет, успокоит...

Парамон торопливо направился к двери, на ходу накидывая пиджак. Вот незадача. Пиджак на пиджак надеть захотел. Оказывается, так и сидел дома, как пришел с улицы. Нет, нужно брать себя в руки.

Парамон вышел во двор. Только спустился с крыльца, сбежались куры. Голодные, наверно. Он и покормить их забыл. Снова вошел в дом, набрал миску зерна, высыпал у крыльца. Куры, толкаясь, клевали. Только та, которую высидела индейка, стояла в стороне, будто и не голодная вовсе. И опять вспомнилась Полина, четко возникло перед глазами ее лицо с гордым, независимым взглядом. Она, как и эта курица, не любила выпрашивать, унижаться, даже если и нужно было что-то. Ждала, чтобы сам Парамон догадался, что ей нужно, и предложил.

IV

Ранним утром полусонная Варя, перебравшись через лежащего рядом мужа, села на край кровати и наклонилась за тапочками. И тут словно острая спица вонзилась в поясницу, все тело пронзило болью.

Варя застонала в голос.

— Что такое? — поднял голову с подушки разбуженный Иван Комаров.

— Не знаю... Ой, ой!.. Наклонилась, а выпрямиться не могу. Поясницу схватило.

— Продуло, наверно, йок-хорей... Потихоньку поднимайся и ложись... — обеспокоенный Иван стал осторожно поднимать и укладывать жену.

Варя с трудом легла, вздохнула с облегчением, видимо, боль отпустила. А потом промолвила:

— Что теперь будем делать? И фельдшера нет. Кто поможет теперь?

— А чем бы она помогла? У них в медпункте от всех болезней только йод, банки да уколы... А у тебя наверняка простуда. Ее по-другому лечить надо. Тут фельдшер не поможет.

Варя едва не заплакала.

— И что за напасть такая? Господи! И телята некормленные. Ревут, поди, сейчас. Всю ферму всполошили...

— Какие уж тут телята. Лежи. Я заменю тебя. И в медпункт зайду, может, посоветуют чего.

Варвара пролежала дома целый день. Иван ушел к ее телятам, а под вечер привел медсестру. Лиза прощупала поясницу, приклеила перцовый пластырь, чтобы постоял несколько дней. Иван пошел ее проводить и долго о чем-то разговаривал с ней во дворе. Слов Варя не слышала, но решила, что говорят о Полине. После того, как она исчезла, Иван прямо на глазах изменился. Даже спать по ночам перестал, особенно первое время. Полина делала ему какие-то уколы. Через нее ближе сошелся с Парамоном, помогал оборудовать дом, приводил в порядок сад. Часто обедал у Зотовых. Предложил Парамону народными средствами укреплять здоровье скота, часто ходил пасти колхозное стадо. Целебные настои готовил, кормил по своей системе, подбирал разные травы. Варил настои и для Полины, чтобы вылечить от бесплодия. Даже кое-что от старых знахарей позаимствовал. Из-за этого поскандалили тогда. Однажды Парамон, по совету Ивана, положил на живот спящей Полине сырое свиное сердце. Полина проснулась, испугалась, стала кричать, а потом это сердце бросила мужу в лицо. Правда, Иван как-то под хмельком проговорился, что специально научил Парамона так поступить — при помощи свиного сердца можно узнать тайные мысли человека, но лучше бы положить не на живот, а на левую сторону груди. Очень смеялся тогда Иван. А Полина не на шутку рассердилась на Парамона — видимое ли дело, так обойтись с медиком! Да и бесплодие свое Полина очень тяжело переживала, а тут такое, по ее мнению, оскорбление и насмешка. С этого случая и начался в доме Зотовых полный разлад.

Иван еще до женитьбы на Варе считался народным лекарем, этим и кормился даже. Переехав в Орвай, занимался лечением только под настроение, когда просили помочь. А просили часто — его знали в окрестных деревнях и ценили. Да и сама Варя лечилась у него. Сумел он поправить ее начавшую сохнуть руку, хотя врачи ничего сделать не могли. Варя вспомнила, как впервые пришла к нему со своей бедой. Для осмотра больных у него была небольшая пристройка. Чистый стол, накрытый светлой пленкой. По стенам развешаны связки разных трав, прикрытые марлей. У рукомойника — душистое мыло, полотенце. Иван засучил рукава до локтя, вымыл руки. Варю попросил раздеться до пояса, осмотрел тщательно, нажимая пальцами на шею, плечи, грудь. Затем предложил ей лечь на маленькую старую кровать, долго прощупывал предплечье, крепко, но осторожно разминал груди. Варя стеснялась, вздрагивала от стыда, что к ней прикасаются мужские руки. «Это ничего, — говорил Иван. — Это пройдет. Не надо меня бояться». А сам поглаживал, мягко массировал молодое, напрягшееся женское тело. Постепенно Варя расслабилась. Лицо ее порозовело. Стало жарко — пот на лице выступил. Громко стукнув дверью, в амбар вошла Марфа, жена Комарова, недобро посмотрела на красную смущенную Варю, зло сказала: «Хватит тебе, Ванька, возиться. Там ешо посетители пришли».

Не обращая внимания на ее грубость, Иван взял со стола два потухших березовых угля и принялся водить ими над Варей, как бы рисуя в воздухе замысловатые фигуры, достал из-за иконы стеклянный пузырек, побрызгал на грудь женщине. Затем принялся выдергивать из пучков, висевших на стене, по одной травинке, завернул в газету:

— Приготовь отвар и принимай три раза в день по наперстку... Болезнь пройдет не скоро. Придется к тебе домой наведаться.... Живешь, говоришь, одна?

— Вот, паразит, — сказала Марфа. — Опять за свое... Ну, наведайся... Можешь потом не возвращаться...

Она схватила ведро из-под рукомойника и выскочила из амбара...

— Откуда ты узнал, что я одна живу? — застегивая кофточку, спросила Варя.

— По глазам узнал, тело твое подсказало... — быстро ответил Иван, как будто заранее предвидел такой вопрос. — А врачи дома чем лечат?

— Какие врачи... У нас только фельдшер. И то теперь в другой деревне живет. Собственного мужа, пустоцвета, не смогла вылечить, он запил, тогда ушла к другому, да и с этим толку нет. Если себе помочь не могут, что же о нас говорить...

— Странно, странно, йок-хорей... — усмехнулся Иван. — Фельдшерица, значит, яловая, а муж пустоцвет, ха-ха!..

— У этого от первой жены есть сын...

— Значит, она сама... Да ей же надо лечиться... Этой фельдшерице помочь можно. Молодая она или в годах?

— Кто? Полина?

— Ну да, Полина, Полина...

— Николаевна... Ей, наверно, чуть больше тридцати...

— Полина Николаевна... — задумчиво повторил Иван.

— Зотова... по новому мужу.

— Зотова — несчастная женщина...

— Твоя правда! Какое это счастье без детей? Пусть муж хоть золотым будет — засохшее не оживит...

— Что, какое засохшее?

— А как же, говорят, будто бы бог женщину наделил детородным узелком и узелком счастья, который запрятал в ее сердце. И если засыхает этот сердечный узелок, то, значит, уже не поможешь. Засохнет тогда и детородный.

— Да, наверно, так и есть, йок-хорей... — согласился Иван. — Очень правильно говоришь. В человеке все едино, все связано, все живое, кровное. Никакое лекарство не поможет этому засохшему узелку. Его оживить надо лаской да любовью. А вот другому узелку может одна хорошая травка помочь. Да и тебе травку приготовлю полезную.

Иван отыскал нужный пучок трав, завернул и объяснил, как заваривать и сколько пить настоя. Дал еще одну траву, чтобы распаренной прикладывать на больное место. Варя хотела было заплатить, но Иван отказался:

— Не надо. Лишь бы помогло. Давай подождем, посмотрим. Навещу я тебя, жди.

Варя пила отвар, мазалась снадобьем. А сама ждала Ивана. Время шло, а он не являлся... Она уже решила забыть его навсегда, но судьба распорядилась по-своему. В гололедицу, поднимаясь на угор, Варя поскользнулась и упала. Нога подвернулась. То ли растяжение, то ли перелом — но ногу пришлось уложить в гипс. Вот тогда-то и пришел Иван, будто почувствовал, что нужда в нем. Пришел уверенно, будто бывал уже у нее и раньше, увидел бедственное ее положение и тут же начал действовать. Принес воды, напоил корову теплым пойлом, которое сам и согрел на печке. А потом стал ее осматривать.

Как и раньше, обнажил грудь, осторожно прощупал, перешел на плечи, шею, ногу больную повыше гипса помял несильно. Пощелкал пальцем по гипсу.

— Как тебя угораздило, Варюха? Неужели костяная нога лучше живой? — погладил белую кожу повыше гипса.

Варя лежала, боясь шевельнуться. Не открывая глаз, тихо спросила:

— Я думала, ты забыл... Как разыскал мой дом?

— Сказал ведь: навещу. Не по своей воле задержался, между прочим...

— Я ждала... Я тебя очень ждала...

Он напоил ее чаем. Запарил в кипятке листья смородины, зверобоя, натер ей грудь, плечи, здоровую ногу. Подул, шепча, на больную.

У Вари во рту пересохло, когда увидела, что он раздевается, лезет к ней под одеяло. Возражать не было сил.

Утром она с ужасом подумала, что теперь он уйдет. Но он остался.

Почему ушел от Марфы? Он обронил мимоходом: «К тебе собирался; она не пускала. Ну и не сдержался, рукам волю дал... Пришлось отбывать за семейный дебош...»

— Ванечка, — прошептала Варя, — Ваня, ты не исчезнешь? Ты не во сне со мной?

— Я теперь не Ваня, не Ванька. Это Марфе-недотепе я был Ванькой... Теперь я — Иван! Поняла? Йок-хорей...

Вместо ответа Варя порывисто обняла его... Сама не верила негаданному счастью. Думала: старой девой останется. И вдруг — мужчина в доме. Муж!

Иван быстро освоился в ее доме, быстро нашел себе дело — благо всегда хватает работы сноровистым мужским рукам в запущенном хозяйстве одинокой женщины.

Варя и сейчас не может понять, почему она сразу поверила Ивану, не сомневалась, что он и потом будет с ней. И кроме того, она уступила порыву, основанному отчасти на благодарности, а отчасти на желании утолить свою женскую тоску с мужчиной, который нравится. Все вместе и стало основой ее покорной и в чем-то безрассудной уступчивости.

Когда они поженились, у Вари тоже не было причин жаловаться на жизнь. Иван был заботливым, работящим, до жены охотлив. Правда, запивал иногда, но что поделаешь, с этим недостатком приходилось мириться. Иногда пил по неделе. Зато потом старался задобрить Варю лаской да работой, на которую буквально набрасывался.

Сейчас же Ивана нельзя было узнать, Варя предполагала, что на него очень подействовало исчезновение Зотовой. Ни работа, ни жена, ни даже выпивка теперь, казалось, не интересовали Ивана. Постоянно задумчивый, даже отрешенный, он часами мог сидеть на крыльце. О чем он думал, Варя не знала. Ей он ничего не говорил, зато часто стал пропадать у Парамона. Может, вдвоем и Полину держали за жену? Потеряли и вот теперь горюют вместе. Обоих в милицию вызывали, Иван даже свидетелем стал в этом деле. А может, они с Парамоном и порешили Полину? Отравить, к примеру, могли. Иван немало таких настоек сделать может. Нет, нет, при чем тут Иван. Парамон — муж Полины, ему должно быть лучше известно, что с ней. Но почему же все-таки так неузнаваемо изменился Иван, как робот какой-то. Вроде и делает все что положено. Работает, говорит, ест, пьет, спит, но все равно будто неживой. Не понимает, что делает, говорит, для чего ест и спит. Но чувствует Варя, постоянно думает о чем-то своем Иван, другой жизнью живет в себе, в душе своей и никого туда не пускает. Поэтому и сжигает сам себя изнутри, хотя внешне безразличный и холодный. Что же носит в себе Иван? Этого Варя не знала, но многое бы отдала, чтобы узнать, очень многое...

За дверью послышались тяжелые шаги. Казалось, что ноги идущего заплетались. Варя разволновалась. Похоже, Иван, но почему так тяжело идет? Неужели к бутылке приложился? Только этого еще не хватало. Варя вздрогнула, и тут же этот нервный импульс резкой болью отозвался в пояснице.

— Ой, ой!

— Что, не проходит никак?

Услышав знакомый голос мужа, Варя успокоенно вздохнула. Открыла зажмуренные от боли глаза и увидела Ивана, стоящего посреди комнаты с коромыслом на плечах, на котором висели два полных воды ведра, третье ведро он держал в руке.

— Для чего столько воды принес, меня, что ли, помыть хочешь?

— Да нет... Эта вода из трех колодцев.

— А что, колонка не работает?

— Работает... Но мне нужна целебная вода. Из колонки не годится. Нужно до восхода солнца из трех разных колодцев набрать. Эту воду в трех печах три раза надо вскипятить...

— Ну хватит тебе скоморошничать... Может, сам успел уже хлебнуть из трех бутылок?

— Что-о? Я хлебнул?.. — Иван от негодования даже поперхнулся собственными словами.

— Ладно, не сердись. Пошутила я. Сам ведь начал свою сказку про три колодца.

— Не сказка это. Из трех колодцев воду принес. И кипятить буду.

— А где же три печи возьмешь? У нас только одна.

— Мне ее топить некогда. Три электроплитки поставлю. Вот захватил у Парамона и у Лукерьи по дороге.

Варя обрадовалась. Иван трезвый, деловитый, только очень возбужден, но старается сдерживаться. И как-то потеплело внутри. Опять на человека стал похож. Глаза ожили.

Иван и в самом деле поставил воду на три плитки. Меняя местами, вскипятил. Из каждой кастрюли понемногу налил в бутылки, пошептал что-то и поставил бутылки перед иконой. В кастрюлях заварил свои травы, распарил их. Потом завернул в марлю и положил Варе на больную поясницу. Торопливо взял одну из бутылок, перед иконой налил четверть стакана и велел Варе выпить. Бутылку со стаканом поставил на стул возле кровати.

— Будешь пить три раза в день. Теперь закройся как следует, закутайся. — Сам тщательно подоткнул одеяло и сверху накрыл большой шерстяной шалью.

— Ну, теперь все будет в порядке. Скоро поправишься. — Около кровати поставил электроплитку с кастрюлей вчерашних щей, положил хлеб, пару огурцов, луковицу.

— Утром этим позавтракаешь. Плитку сама включишь, розетка рядом. К обеду я приду.

— Сам-то поешь. Как же ты без еды, — проговорила Варя.

— Я с собой возьму, пастухом иду, опаздываю...

Опять, как и раньше, смог успокоить, наполнить уверенной силой ее душу Иван. Тревожные мысли уходили. Думалось легко и свободно о чем-то светлом и хорошем. С этими мыслями Варя и уснула.

V

Медленно направляется Парамон Зотов к кирпичному зданию сельского клуба. Уже давно он исполняет две должности: завфермой и бригадира. В клубе Парамону выделили комнату, в которой он и оформлял документы, подписывал наряды на работу. Клуб недавно довольно быстро поставили заезжие шабашники. Правда, здание пока без окон. Долго не было стекла, затем цемента, и шабашники снялись со стройки. Сидеть без дела они не могли — не будет заработка. Так и пришлось въезжать в недостроенное помещение. Потом, правда, стекла подвезли, но вставить так и не собрались. А в здании пока разместили красный уголок.

В красном уголке по утрам собираются колхозники, и Парамон распределяет между ними дневную работу. В это утро люди, как обычно, получив задание, разошлись. Только Комарову никаких поручений не было. Парамон долго молча смотрел на Ивана. О чем он думал? Может быть, ему известно, что Иван нашел мертвых телят, которые еще числятся в колхозном стаде? Но откуда? Иван сказал об этом только жене. Неужели она проговорилась? Нужно выяснить.

— Смотрю я, Парамон, вроде дрожь тебя пробирает, — начал разведку Иван.

— Дом без окон, да еще не топленый — холодн-о-о... — растягивая слова, проговорил Зотов. — Я сейчас живу точно в таком же. Хотя и лето, но не топленый дом — это не дом, а сарай. Сумрачно, сыро. Попробовал затопить печь — дымоход не тянет, еле проветрил потом. Переложить, видимо, печь придется. Посмотрел бы ты, Иван, о цене бы договорились.

— Какая цена... — Отмахнулся Иван, думая о чем-то своем.

— Работа должна быть оплачена, сам знаешь. Когда зайдешь-то?

— Могу и сегодня.

Их разговор прервал Митя Александров, возникший на пороге комнаты. Он был комсоргом сельской организации, состоящей, правда, всего из четырех человек. Но тем не менее Митя уже понимал свою роль и старался, как он любил говорить, ставить вопросы. Вот и сейчас он пришел ставить вопрос о застеклении клубных окон. А то вроде и клуб есть, а делать в нем все равно нечего.

— Прав ты, Дмитрий Кондратьевич, — Зотов в деловых разговорах всегда старался соблюсти порядок, называя собеседника только по имени-отчеству. — Но тут наши шабашники-армяне недоработали. Договор с ними был заключен — сдать под ключ.

— Но ведь нет уже армян этих. Уехали давно. Недоделали и уехали.

— И опять твоя правда. Хотя и наша вина в том, что недоделки остались. Придется теперь самим застеклить, так ведь, Иван Макарович?

— Хорошо, я застеклю, — сразу же согласился Иван. — А печкой твоей займусь потом, там повозиться придется, а здесь быстро управлюсь.

— Быстро, быстро, а как с оплатой? Ведь армяне и за окна все сполна получили. Ладно, будем решать, тем более, что еще работа для стекольщика есть на скотном дворе.

— Сделаю и там, не беспокойтесь, — согласился Иван.

Все знают: в Чебернюке никто не может так хорошо вставлять стекла, как Иван. И печи ставить он мастер. Иван и сам иногда удивляется — как здесь раньше жили без него. За короткое время он поставил печи в дюжине домов и в стольких же, наверно, переделал. Ни разу он не слыхал худого слова о своей работе, зато благодарили его часто, и не только на словах. Ставили магарыч, давали деньги, кто сколько мог. Сам Иван никогда не назначал цену. Знал, что не обидят. А потом Парамон Зотов такому порядку оплаты воспротивился.

— Мы в колхозе одна семья, — сказал он. — Жить вместе и калымить по дворам — это социалистическому обществу не подходит.

— Я не калымлю, — заволновался тогда Иван. — Беру то, что дают. Работать бесплатно — у нас еще не коммунизм, сам же говоришь, социалистическое общество, а оно оплачивает по труду.

— Правильно! Совершенно правильно, Иван Макарович. По труду и будешь получать! — поднял Зотов палец — Но не колхозник будет платить тебе из своего кармана. Колхоз заплатит, как за трудодни. И будет все законно, справедливо. И Варе твоей не придется краснеть, как сейчас, собирая деньги за твою работу.

— Хорошо. Пусть будет так. Только я Варю не просил деньги за работу собирать.

— Может быть, и не просил, но знал, что она собирала. В общем, решили, теперь будешь за работу получать из колхозной кассы, — хлопнул Зотов ладонью по столу, подводя итог разговору.

— Ну, спасибо, — Иван двинулся к выходу, — помогли мне на правильный путь стать. А то, оказывается, я назад к капитализму стремился со своими печками.

Его слова вызвали смех у колхозников, а Митя Александров не удержался от шутки:

— Вот именно, назад стремился, да еще на чужую крышу.

Напоминание о чужой крыше Иван постарался не расслышать и поспешно закрыл за собой дверь, хотя прекрасно понял, что именно скрывалось за этой шуткой.

Как-то он ставил печь у своей соседки Лукерьи. «Обмыть» новую печь она предложила смородиновой настойкой. Но настойка, как оказалось, «не дошла», Лукерья поставила бутыль на крышу амбара, чтобы на солнце настойка приобрела крепость. Угощала Ивана водкой, не скупилась, да и сам Иван за разговором потерял счет стаканам и перепил тогда основательно. Как добрался до дома, не помнит. Проснулся на рассвете — во рту сухость, голова трещит, сердце колотится так, что в висках отдает. В общем, организм требует лечения. Другими словами, необходимо опохмелиться. И тут вспомнил Иван о бутыли с настойкой, которую Лукерья поставила на крышу амбара.

Потихоньку встал. Глядит — под головой только подушка. Спал не раздеваясь и в сапогах. Вышел во двор, постоял, кругом тишина. Мягко, на носках, подошел к калитке, потихоньку открыл, стараясь, чтобы Варя не услышала, и неровными шагами, держась за голову, двинулся к дому Лукерьи. Невысокий забор перескочил с маху — откуда только силы взялись — и скорей к амбару. Амбар у Лукерьи покрыт кровлей с наклоном только в одну сторону... Какой-то недотепа-мужик крыл, не думая, что зимой снегу много наберется, крыша может не выдержать. Для одинокой женщины такая крыша — беда, но Ивану это на пользу. В таком виде нипочем не достать бы ему бутыли, с вином, если бы крыша была двухскатная, с крутым наклоном. А тут все просто, и бутыль на месте стоит. Бутыль-то на месте, но как пить из нее, огромной такой. Из горлышка не получится — придется налить во что-то. Иван осмотрелся и увидел у колодца деревянную бадью. Может, она сгодится? Ивану повезло. Бадья даже не была привязана к колодезному срубу. Ее дужку Иван надел на шею и полез на крышу амбара...

То ли вино хорошо настоялось, то ли слишком много налил Иван в бадью нетвердой с похмелья рукой, только после выпитого он мгновенно заснул. Хорошо еще, что первой его обнаружила Лукерья, собравшаяся поить корову. Сначала ее удивило отсутствие бадьи, а потом испугал храп, доносившийся с крыши амбара. Поглядела — сидит человек на крыше, обнимая бутыль с настойкой, и крепко спит. Лукерья уже рот раскрыла, чтобы звать соседей, но тут узнала Ивана. Решила шума не поднимать. Взяла коромысло и стала стучать по краю крыши. Нужно Ивана разбудить, а то люди увидят, подумают невесть что.

— Иван, Иван, проснись! Что ты тут делаешь, Иван?

Полусонный Комаров, бросив сверху на Лукерью дикий бессмысленный взгляд, принялся кулаками тереть глаза.

— Иван!..

— А! Я щас, щас, уже готов.

Он неловко соскочил с крыши, чуть не сбив Лукерью, но все же устоял, балансируя руками.

— Это ты на крышу бадью затащил?

— Нет, не я... А что, надо достать? Будет сделано!

Встав на угловой выступ, Иван дотянулся до бадьи и хотел ее сбросить на землю, но в последний момент удержал, перехватил двумя руками, поднес бадью ко рту и что-то выпил из нее. Его действия развеселили Лукерью. Уж очень смешным показался ей Иван, пьющий из колодезной бадьи.

— Что это ты вдруг решил из бадьи пить?

Веселый тон Лукерьи прибавил Ивану смелости. Он понял, что скандала не будет, да и хмель еще туманил голову. Иван повесил бадью на шею и заплясал вокруг Лукерьи.

— Будешь мне не соседкой, а сестрой дорогой!

— Перестань, Иван, люди увидят, что подумают, — взмолилась Лукерья, снова испугавшись такого поворота событий.

Но Иван уже пошел вразнос.

— Мы не покинем никогда друг друга, а вместе нам никакой враг не страшен, сестра Лукерья!

— Враг-то не страшен, но не он ли тебя на крышу загнал? Ну-ка, отдай бадью. Мне корову поить нужно.

— Бадью? Пожалуйста! Вот она! Бадеечка, бадеюшечка, хорошая моя. Помогла, успокоила, вылечила. А теперь осторожно пойдем, чтобы цветы не помять, травы не потоптать. — Иван, пританцовывая, снял с шеи бадью и протянул ее Лукерье.

Посмотрела Лукерья в бадью, а дно красное, и тут она поняла, почему Иван был на крыше ее амбара.

— Сознайся, что на крыше делал?

— Я-то? Я, это самое, когда на чердаке выводил трубу от печи, посмотрел на твой амбар. Плохо крыша покрыта. Снег с нее не будет зимой скатываться, проломить может. Вот я и решил прикинуть, что сделать можно.

— Прикинуть он решил! Вот я прикину тебе коромыслом по шее, будешь знать! — начала закипать Лукерья.

— Тише, тише, сестра моя Лукерья! Не надо шума. Давай жить дружно! А крышу в амбаре приподнять можно, покруче сделать, тогда и снег сам скатываться будет. Вот так-то. Ну я пошел, уже и домой пора, а то заболтался тут с тобой.

Последние слова Иван произнес, закрывая калитку.

Про этот случай или кому-торассказала Лукерья, или сам Иван в подпитии проговорился, но только скоро, как заходил разговор про крышу, все тут же вспоминали Ивана, даже если это была совсем другая крыша. А крыша Лукерьиного амбара долгое время служила главным аргументом во время семейных столкновений Комаровых...

Поэтому в последнем разговоре, когда упомянул Митя злополучную крышу, Иван сделал вид, что не дошли до него насмешливые слова, но самому обидно стало. Вот он мастер хоть куда, на все руки, а кроме черной работы, ничего не видит в колхозе. Большинство мужиков механизаторы и строители — им почет и уважение. А он все время каким-то калымщиком слывет. А ведь его рукам цены нет. Из кривого сучка метровку сделать может, печку любого фасона и всегда безотказного действия. И как строитель он на уровне. Помнится, приехали шабашники-армяне и его вместе с ними работать определили. Председатель колхоза решил тогда, что косяки и наличники в здании должен делать свой, местный мастер. Окна в доме — как глаза на человеческом лице. И те и другие выражают главное. Вот и хотел председатель, чтобы в удмуртском селе здания сохранили бы тот вид, который издревне придал им народ в этом краю. И Комаров старался выполнить желание председателя. Его фамилию тогда не внесли в договор, но работа сама за себя говорила, и армяне честно разделили с ним заработок. А был он таким, что в десять раз превышал оплату труда колхозников. Но и работали шабашники не так, как в колхозе. Начинали еще до восхода солнца и заканчивали ближе к полуночи. Иван тогда даже домой не ходил, ночевал на стройке на куче стружек. А когда получил расчет, загулял капитально. Целую неделю, как говорится, не просыхал. И промотал тогда почти все, что заработал. А деньги, они всегда нужны, вот и пошел Иван по домам печки класть да старье чинить. И опять появились деньги, но чтобы не было соблазна, собирала их жена, Варя.

Вот тогда-то и заговорил Зотов о том, что получать деньги с колхозника за печки — не по-социалистически. И ведь все вроде сговорились — и председатель, и бригадир, и жена: Иван пусть работает, но деньги из колхозной кассы будет получать Варя. А то собирать деньги по домам ей неудобно... Ладно, и с этим согласился Иван. Можно обойтись и без денег. Захочется выпить, пойдет по домам, где работал, уверен, никто не откажет в чарке.

В последнее время и в кармане пусто, и горло сухо. Горло промочить — не такое уж важное дело, а вот карман пустым быть не должен, его наполнить надо. Немало, наверное, скопилось его заработков в Вариных руках. Давно уже намеревался Иван вернуть эти деньги себе. Хотел сберкнижку завести на свое имя, да побоялся — участковым тогда был свояк Миша. Тогда как раз занялся Михаил делом Полины Зотовой, могли еще что-нибудь не то подумать. Надо сейчас это сделать, пока Паша Егоров не разобрался, что к чему, не начал новое расследование. Теперь с Варей нужно быть похитрее, уговаривать ведь придется насчет денег. И к Парамону нужна новая стежка, да такая, чтобы крепко сблизила. Пожалуй, начать надо с павших телят, которых он случайно обнаружил под полом старой конюшни. Варя, когда узнала, просила никому об этом не рассказывать. Значит, тут что-то нечистое. Новый милиционер тоже возле фермы крутится, может, знает уже что-то. Вот об этом и надо сказать Варе, намекнуть, чем для нее все может кончиться, — ведь за телят она отвечает. Вот этим прижать ее! Так и деньги легче отдаст, напуганная. А можно по-другому сыграть. И Парамона можно зацепить. Уж наверняка завфермой знает про телят. Может, и жена его знала, а чтобы молчала, он ее и того... Вот как с ним разговаривать нужно. Сразу шелковый станет. Да и Паше Егорову аккуратно подсказать, намекнуть только, а дальше он сам раскрутит, сметливый вроде. Павшие телята — факт серьезный. Зимой как-то Варя говорила, что то ли не хватило у нее телят, то ли лишние были. Из района, помнится, комиссия даже приезжала. Но ничего не нашла, никаких нарушений. За телят все, кто на ферме работает, премии получили и Варя тоже. Может и этих, павших, учли для премии. У Парамона и павшие телята оживут, закисшее молоко пройдет первым сортом. А комиссия ему не страшна — напоил, накормил, в портфели натолкал масла, мяса и проводил с богом. О таких его делах многие знают, но, как говорится, не пойман — не вор. А кто ловить будет? Участковый свой, местный был, Парамон в районе на хорошем счету, в почете. А если что и случается, всегда его поддержат, помогут сухим из воды выйти. Не боится он ничего, потому и телят спрятал, думал, и концы в воду, да просчитался. Нашел этих телят Иван, случай помог, нашел. Нужно было в телятнике заменить сгнившие половицы. А новых досок у Ивана под рукой не было. Вот и решил он использовать половицы в старой заброшенной конюшне. Там можно было найти вполне пригодные доски. Поднял Иван несколько половиц, и вдруг под ними в навозной жиже показалась голова, голая телячья голова. Взял палку, пошарил — а там целое кладбище! Страшно ему стало. Половицы побросал и ушел. Не мог уже он эти доски брать, пришлось на лошади привезти новые со склада.

Когда Варе рассказал об этом, она тоже испугалась и очень просила держать все в тайне. Но, надо думать, знала она и раньше об этих телятах, и Парамон знал. А испугались того, что теперь Иван тоже знает. Так, размышляя, дошел Иван до колхозной фермы. Велено стеклить здесь окна. Ну что ж, он застеклит. Главное теперь — не упустить Парамона, суметь взять на крючок, а то больно много берет на себя, хозяином чувствует. Что хочет, то и делает. Вспомнилось Комарову, как решил Парамон создать культурное пастбище. Шуму много, да и денег не жалели: не свои же — ссуду от государства получали. Закупили техники разной, оборудования. Поливальную машину «Волжанка», трубы, насосы, моторы. Свезли все и сложили под открытым небом. Двигатель от «Волжанки» переставили на бензопилу «Дружба». Говорили временно, а он и до сих пор там. И опять Парамону все сошло с рук. Приезжала, правда, комиссия, составила акт, но потом накрыл для комиссии стол Парамон, угостил на славу, на том дело и кончилось. А денежки колхозные в трубу ухнули, и никто об этом не говорит. Кое-что потом использовали из оборудования, трубы, например, для водопровода, но это капля в море. Так что рядом с этими делами телята — мелочь для Парамона, о которой и думать не стоит. Наверное, и списать их, горемычных, уже успел, все теперь шито-крыто.

Иван принимается за работу. Делает он все скоро и ладно, красиво работает. Отмеряет на стеклянном листе сколько нужно, режет алмазом. Стекло — не студень, его резать умеючи нужно. Знать, как алмаз держать, с какой силой резать, в руке твердость должна быть, точность во всем. Иначе не совладаешь со стеклом. Но Иван совладает. Много уже стекол прошло через его руки, сноровка появилась. В колхозе никто не любит этой работы. Комаров и рад бы поучить кого, да нет охотников ни стекла вставлять, ни печи класть. Так ему одному и приходится успевать везде.

Осталось застеклить еще два окна. А что если посмотреть снова на это телячье кладбище. Конюшня-то совсем рядом. Иван вышел на крыльцо, осмотрелся. Вокруг вроде никого. Иван, поглядывая по сторонам, направился к старой конюшне. Крыша прогнила и кое-где провалилась, здание покосилось на бок. Давно уже пора разобрать ее, новая конюшня давно построена, но почему-то с этим не торопятся. Может быть, из-за телят?

Иван быстро зашел в конюшню. Вот отсюда он поднимал половицы. Они и сейчас сдвинуты в сторону, а яма под ними полна навозу. Кто-то уже постарался поглубже запрятать останки телят. Не Парамона ли работа. А может, там вообще уже ничего нет. Все вытащили, укрыли в другом месте — дело-то темное. Иван осмотрелся. Палки, которой он тогда шуровал в яме, уже не было. Но ничего, может, и доска подойдет. Иван долго копался доской в зловонной жиже, пока не почувствовал что-то твердое.

— Кости, наверное, — решил он, но продолжать поиск уж не было сил и желания.

Иван снова набросал сверху навоз, как было, чтобы не возникло ни у кого подозрений, что яму проверяли.

Застеклив окна, Иван направился к клубу. Нужно было застеклить окна красного уголка. На крыльце увидел Парамона Зотова и нового участкового Егорова. Комаров поздоровался.

— Здравствуй, здравствуй, Иван Макарович! — улыбнулся ему, как старому знакомому, Егоров.

«Хороший признак», — подумал Иван.

Зотов с Егоровым вошли в комнату, где колхозники получали наряды на работу. Иван усердно работал, но сам чутко прислушивался к каждому звуку. Правда, плотно закрытая дверь мешала. Голоса звучали глухо и неразборчиво, зато шум работавшей пилорамы был отчетлив и даже усиливался в пустом гулком помещении. Вот бы как-нибудь остановить эту пилораму, послушать у дверной щели, о чем говорит милиционер с Зотовым. Иван даже работать прекратил, все ближе и ближе подбирался к щели, и в этот момент дверь открылась. Ивана словно током ударило, он резко отпрянул от двери и выронил из рук стекло. По полу со звоном посыпались осколки.

— Испугали вы меня, неожиданно вышли, — криво улыбнулся Иван.

— Ну, кому же из нас колхозу убытки возмещать? — шутливо обратился к Зотову Егоров.

— Вы тут ни при чем. Сам я виноват, — опустившись на колени, стал Иван собирать с пола осколки.

— Что ж, сам так сам, — легко согласился Егоров. — Ну, а бояться нас нечего, если совесть чиста. Как вы думаете, Парамон Степанович?

— Это точно, — Парамон изобразил на лице вымученную улыбку. — Когда совесть чиста, то и жить легко.

Когда участковый и Зотов ушли, Иван снова отложил стекло в сторону.

— Ну вот, — подумал он, — по-иному теперь дело обернуться может. И как угораздило меня стекло разбить да еще сказать, что испугался. А Парамон тут как тут. Сразу же про совесть заговорил. Молчал бы лучше. Вон на его совести сколько дел. Одни телята чего стоят. Мне бы Егорову про них рассказать, место показать. А потом намекнуть, что не только Варя про это знает, могла и Полина знать. А Полина молчать не стала бы, как Варя. Она другой человек, не терпит обмана, против совести не пойдет. Если бы, к примеру, узнала она, что павшие телята в старой конюшне — дело рук Парамона, она бы наверняка перед всем народом толкнула бы его в эту навозную яму. Может, именно этим и помешала она Парамону? А так молчит, пропала — и все тихо. Вот как нужно бы поговорить с Егоровым, показать ему телячье кладбище, но как теперь поговоришь, когда со стеклом такое получилось. Он улыбался тогда, а подумать мог, и про совесть неспроста заговорил. Нет, теперь по-новому продумать все нужно.

Иван снова взял в руки алмаз. Надо скорее закончить работу да поразмыслить на досуге. Плохо, посоветоваться не с кем. Но Иван и не любил советчиков. Давно уже полагался он в жизни только на себя, свою смекалку, опыт, И до сих пор они его не подвели. Жизнь, она как матрац: то белая полоса, то черная. Значит, подождем этой белой полосы, а там посмотрим. Решив так, Иван поспешил закончить работу. Даже позволил себе оставить неровным конец стекла, таким и установил в раму. Тут уж не до качества, когда мысли наперекосяк. Но надежды он не терял.

VI

Сидит Лиза в своем медпункте в каком-то недоумении. В самом деле, пришла на работу даже раньше положенного времени, и вот уже скоро закрывать пора, но ни одного пациента. Что же это такое? У нее все давно готово: и шприцы стерильны, и ватных тампонов наготовлено на несколько дней. Лиза бесцельно перекладывает с места на место лежащие на столе тонометр, фонендоскоп, тетрадь для регистрации больных. Раньше за этим столом сидел фельдшер, а теперь — она. И не только сидит, но выполняет фельдшерские обязанности. Уже довольно давно выполняет, с тех пор, как пропала Полина Зотова. Все привыкли к этому, теперь приходят к ней со своими болезнями. Лиза ведет прием по всем правилам, как это делала Полина. Внимательно выслушивает, на что человек жалуется, осматривает с головы до ног, заставляет водить глазами вправо-влево, приседать, наклоняться, прощупывает шею, плечи, живот. Ставит градусник, предлагает показать зубы, высунуть язык. Больных немного, вот она и развлекается. А они считают — так и надо. «Она не хуже Полины лечит, — говорят о Лизе в Чебернюке. — Внимательная».

У Лизы даже интонации появились Полинины, когда расспрашивала больных о самочувствии. Это быстро заметили и тут же за глаза переименовали Лизу: если раньше за белые волосы ее называли Унябей^[2] Лиза, то теперь стали звать, как раньше Полину за ее привычку повторять при осмотре слово «еще», Эшшо Лиза. В глубине души Лиза была довольна этим. Она давно уже хотела походить на Полину, тем более что и разница в возрасте у них небольшая, и учились вместе, только одна на фельдшера, другая на медсестру. Ну, а практики Лизе не занимать. Уколы, банки, перевязки разные делала она мастерски. Это знали все, кто хоть раз побывал в медпункте. Говорили, что у Лизы рука легкая и мягкая.

Теперь ее руки делают не только процедуры. Они теперь ставят диагноз, прощупывая больного с головы до ног. Одно только беспокоит — не ошибиться бы в диагнозе, суметь распознать болезнь и определить правильное лечение. Теперь ее некому проверить или поправить. Вся ответственность на ней. Вот она и старается. Нового фельдшера никак не найдут, а гонять людей за двенадцать километров в больницу совесть не позволяет, тем более что пока еще тяжелых больных у нее не было. Дай, как говорят, бог и дальше так. Конечно, бывают случаи, когда приходится направлять в больницу, но зато она ни разу пока не ошиблась в определении болезни. С ее диагнозами в больнице соглашались, и никто еще из больных на нее не жаловался. И это Лизу радовало.

Но сегодняшний день какой-то странный. Уж сколько сидит, и ни одной живой души. Одна совсем Лиза. Помощница ее Ира отпросилась помочь матери в поле.

Лиза встала, вынула из шкафчика медикаменты. Придут пациенты, вот-вот подойдут. Сегодня два человека должны прийти на уколы кокарбоксилазы. Обычно уколы не пропускают, чтобы не нарушать цикла лечения.

Вот и дверь в сенях скрипнула. Э-э, да кто-то другой идет, видать, молодой, бойкий, быстро прошмыгнул по ступенькам крыльца, так же быстро появился в дверях.

Лиза всмотрелась. В дверном проеме стояла Аля Березкина, взволнованно прижав руки к груди.

— Случилось что-нибудь, заболел кто? — взволновалась Лиза.

— Эх ты... Еще спрашиваешь... — Аля, по-кошачьи крадучись, шагнула вперед и крикнула: — Зачем ты это сделала? Да я сейчас тебя... — По щекам Али покатились слезы.

Лиза буквально остолбенела от удивления. Что же она такое сделала, что плохого сказала про Алю — нет, не помнит, такого вроде не было...

— Ничего не понимаю, успокойся, Аля, успокойся, — она развела в стакане воды валериановые капли и подала взволнованной подруге. — Выпей-ка вот, легче станет.

— Ты что, думаешь, я пришла за твоим лекарством? Сама калечишь, а потом сама лечишь! Хорошо-то как!

— Да объясни ты, наконец, в чем дело? — заметив, что Аля немного успокоилась, Лиза поставила стакан и кивнула на табуретку. — Садись.

— Нет. Уж сиди сама. Сиди и отвечай. Я буду стоять перед тобой и слушать. Расскажи, как встретилась с новым милиционером. Что ему наплела? Через Дедюхина не вышло, теперь решила через этого? Выкладывай сама, лучше не темни!

— Подожди, Аля, подожди, скажи сначала, в чем я провинилась перед тобой, а потом уж упрекай.

— Непонимающей прикидываешься? — подбоченилась Аля. — Думаешь, я дура? Глаза у меня видят, уши слышат...

— Что видят, что, слышат, можешь ты объяснить или нет?

— Могу! Леньку своего выгораживаешь, потому милиционеру на другого и наговорила.

Услышав это, Лиза резко встала, опрокинув табурет, и гневно уставилась на подругу. Но поединок взглядов продолжался недолго.

— Я прямо про Леню не говорю... Пусть разбирается милиция. Но для чего тебе надо было наговаривать на дядю Парамона и меня приплетать?

— Что я наговорила?

— О телятах... Кроме тебя, я никому ни полслова. Обещала же ты молчать и молчала. Спасибо тебе. Почему сейчас об этом заговорила? Скажешь, не из-за Лени? Вы поженитесь, а мне — небо в клеточку?

Аля шагнула в глубь комнаты, рухнула на стул и заплакала.

Лиза, помедлив, обняла ее за плечи:

— Почему так, Аля? Милиционеру я ничего не говорила, клянусь тебе. Ни о ферме, ни о телятах ваших — ни слова. Да он и не спрашивал. А потом, разве твоя вина в том, что с телятами стало? Ты-то при чем?

— А при том! Ведь я документ подписала, акт составили и принудили меня подпись поставить. Грозили, испугалась я. Теперь перед законом кто должен отвечать? Я, хотя и ушла с той работы. Я буду отвечать, если что! Но откуда об этом мог узнать новый участковый? Ты не говорила, выходит. Сам Парамон не скажет. И председатель промолчит. Я не говорила. Об этом знали только мы. Тебе одной рассказала. Кроме тебя, выходит, некому! Нечего тут отказываться...

— А я тебе еще раз говорю: не было такого. И потом новый милиционер, как мне показалось, не занимается еще никакими делами. Ходит, знакомится, говорит о пустяках. Сюда захаживает. Три раза уже был. Но, думаю, может, я ему приглянулась. Говорят, холостой он, симпатичный на вид. А ты мне Леньку сватаешь. Будто бросил он Полину и ко мне ходит.

— Я не сватаю, сама говорила.

— Вот именно... Я тебе все доверяю. Даже сокровенное свое, секретное, а ты несешь на меня, во всех смертных грехах обвиняешь.

— Может, нажаловался ему кто, — предположила Аля. — С чего бы тогда расспросы разные: почему, мол, не всем дояркам платят за телят. А сколько их всего и кто за них отвечает?

— Пусть отчет посмотрит. Там все должно быть написано.

— Там-то написано, да не заплачено за то, что написано. Я могу тебе растолковать, к чему прицепиться в этих бумагах можно.

Аля, подавшись вперед всем телом, с жаром начала свои объяснения, но в это время послышались шаги и кто-то зашел в медпункт.

— Здравствуйте. А, вот ты где, Аля... Тебя тут разыскивает наш новый милиционер. Может, по делу нужна, а может, по молодому делу, говорят неженатый. — Вошедшая улыбнулась своей шутке. — Сидит, курит, так что поспеши.

— Закуришь тут, тетя Пелагея. Розыски начал Полины Николаевны, потому и курит, сам беспокоится и другим покоя не дает, — поднялась с места Аля, незаметно вытирая мокрое от слез лицо.

— Господи, уж сколько ищут, а все не могут найти Полину. А что здесь-то искать? Все знают, что ушла она из дома, потом пропала. И зачем понапрасну людей беспокоить, волновать да пугать. Сегодня немного задержалась я, ты уж извини, Лиза, укол-то сделай. — Пелагея Соколова начала снимать фартук. — Вызывали в контору. За телят, что прошлый год сдавали, нам, оказывается, премия положена. Вот ее и выдали.

— За каких это телят? — вздрогнув, спросила Березкина.

— Меня еще спрашивает... — закрыв по привычке рукой щербатый рот, засмеялась Пелагея. — В одно ухо у меня входит, в другое выходит, в голове не остается. Выдали, я и получила. Э-э, да ведь это тебя надо спросить, за каких телят. Говорят, из-за тебя задержали деньги — забыла ты там что-то подписать, вот сейчас только и оформили.

— Лиза, слышишь, моя подпись везде стоит. Я за все в ответе. Вот как вдруг все обернулось, в какой клубок смоталось. А остальные — в стороне, вместе с Губернатором нашим. Никто ни при чем. Одна я только. Вот как мне на шею петлю накинули. А все это — твоя болтовня, Лиза, тво-оя... А еще клятву давала, что молчать будешь. Вот какая твоя клятва!

Будто пощечин надавала — все это выговорила Аля на одном дыхании и вышла из медпункта, оглушительно хлопнув дверью.

— Может, я не то сказала или между собой не поладили, что-то не пойму ничего, — проводив Алю взглядом, повернулась к Лизе Пелагея.

— У всех свои болезни, тетя Пелагея. У тебя вот своя, и у нее своя, — сдерживая себя, медленно проговорила Лиза и взяла шприц. — Ляг, пожалуйста, на кушетку, укол сделаю. Скоро лечение твое кончится. Еще три укола и все.

Пелагея почувствовала, что Лиза не хочет ей ничего объяснять, и поэтому воздержалась от дальнейших расспросов, молча притворила за собой дверь.

Оставшись одна, Лиза глубоко задумалась. Слова Али камнем легли ей на душу, обидели и оглушили даже. Не будь Пелагеи, она, возможно, и возразила бы. Но необходимость сдерживаться заставила ее промолчать, а сейчас снова пережить все, что услышала. Значит, все в стороне, и даже Губернатор. А ведь он — начало всего зла, он во всем виноват. Но не подкопаешься. Как же, Губернатор!

Губернатор... Так председателя впервые для Лизы назвал Максим Филиппович Березкин, Алин отец, когда разговаривал как-то с Полиной Зотовой. В Чебернюке многим дают прозвища. Лиза знала еще одно прозвище председателя — Хомяк-Полковник. Во время войны, говорят, был полковым интендантом. Еще тогда его прозвали Хомяком — видимо, дал повод для этого интендант, а потом, в насмешку, наверно, начальника интендантского склада «возвысили» до полковника. Так и пришел в колхоз с прозвищем. А теперь стал Губернатором. А у любого губернатора вся власть в руках. Именно это имел в виду Березкин, когда своей волей председатель вывел его из состава ревизионной комиссии правления. Тогда Максим Филиппович долго болел — пришлось на старости лет удалять аппендицит. Шов после операции заживал долго, немало перевязок пришлось сделать, на бюллетене посидеть. А за это время и вывели его из ревкомиссии; ни правления, ни тем более собрания по этому поводу не собирали. Петухов, правда, сказал, что на правлении посоветовались. Было ли это, не было — бог ему судья. Но мало того, что вывели Березкина из ревизоров, стали вдруг хлопотать о его пенсии, да еще персональной, хотя по годам Березкин еще не пенсионер. Объяснили просто — здоровье слабое, ветеран войны, заслуженный колхозник — отдыхай, заработал. А отдыхать он и не хотел вовсе. И не скрывал этого, когда приходил в медпункт на перевязки. Все время об этом говорил, старался, чтобы Полина услышала. А однажды она сама его зазвала. Лиза помнит, как это было. Посадила перед собой и говорит: «Что-то ты, Максим Филиппович, сердишься. Может, расскажешь, почему вдруг тебя на пенсию отправляют?» А Максиму, видно, только этого и надо. «Все как есть, — говорит, — расскажу. Испугался меня Губернатор, жуликов своих пожалел, дел их темных, на которые сам же их и благословил. А кому же еще? Он здесь власть и закон, что хочет, то и делает. Не имел вот права вывести меня из ревкомиссии без решения общего собрания, а вывел! Я-то знаю, почему. Понял, что могу докопаться кое до чего, что спрятать поглубже хотели бы. Вот поэтому и пенсия. А какой я пенсионер? Шов заживет, так не только ручкой, а молотком на кузнице смогу орудовать. Ведь так, Николаевна?! А они заладили — пенсионер, вдобавок еще и персональный... На войне меня задел осколок, попал в госпиталь, но врачей упросил, ушел на фронт. И сейчас не отойду в сторону».

Все это Березкин почти выкрикнул на одном дыхании, а потом как-то сник, безнадежно махнул рукой: «Э-э, выше головы не прыгнешь, погорячился я, Николаевна, погорячился. Что я могу...»

А Полина, помнится, удивилась:

— Что это ты сегодня, Максим Филиппович, слова какие-то подбираешь старорежимные: губернатор, его власть и закон. Власть сейчас советская и законы народные.

— Правильно, — согласился Березкин, — на словах, на бумаге все так. Вокруг смотреть — у нас все по-новому, ничего от прошлого не осталось. А если в себя всмотреться, по-честному, не скрывая, показать все, как есть. Что увидишь? Немало еще советских вроде бы людей увидим, в которых прочно еще сидит пенек прошлого. Пережитки, как говорят, капитализма. И пьянство это, и воровство, и желание на чужом горбу в рай въехать, словчить, обмануть... А откуда, к примеру, у меня эти пережитки, или у Парамона твоего, или у Петухова? Мы росли в советские годы, учились в советской школе, работали при советской власти. Так откуда же появляются такие люди, для которых ничего святого нет, кроме собственного благополучия?

— О ком это ты, Максим Филиппович? Кого имеешь в виду? — прервала его Полина.

— Да и о себе тоже. Все вижу, а сделать ничего не могу. Или боюсь, может быть? На ферме, например, по отчету коров меньше, чем на самом деле, зато надои получаются высокие. Телят не хватает, а на бумаге все на местах. Для чего такой обман? Чтобы начальству очки втереть да самому безнаказанно украсть. Парамон оправдывается: это же не для меня, для колхоза. А Николай еще выше кивает — высоких показателей район требует. Так надо, значит. Вот и получается: Парамона, который вроде бы для колхоза радеет, возьмет под крылышко председатель, а его самого — районное начальство. И идет все выше и выше такой обман. Но кому это нужно, для чего? Кого обманываем? Себя в конечном счете, государство наше, власть советскую, партию. Так и получаются липовые передовики, высокие показатели, а на самом деле ничего этого и нет. Но за эти отчеты кого-то похвалят, в должности повысят, а ловкие люди на местах тоже руки погреют.

— Что-то ты крутишь, Максим Филиппович, — опять не выдержала Полина. — Хочешь что-то сказать, так говори, нечего намеками отделываться. Лучше все сразу, так и самому легче станет, грех с души снимешь, если грешен в чем.

— Уж не святая ли ты, Полина Николаевна, что грехи снимаешь?

Но Полина шутки не приняла, посерьезнела, даже на «вы» с Березкиным перешла:

— Вы обнаружили в колхозе какой-то обман, очковтирательство, воровство. Ведь так? А разоблачить это не можете? Боитесь почему-то. Может, и у самого коготок увяз? А совесть мучает? Не позволяет молчать. Вас вроде и от работы отстранили по уважительной причине, почетную персональную пенсию дать собираются, чтобы смирным стали, а вы — ни в какую. Но ко мне для чего пришли? Намекать да испытывать, как я реагировать буду, может, поддержу Парамона, мужа своего? Тогда и в сторону можно.

— Нет, нет, что ты, Полина Николаевна, о каких испытаниях говоришь? Я же тебя давно знаю. Верю тебе, поэтому и решил сказать все как на духу. Алю свою просил с тобой посоветоваться, да не посмела она, испугалась. И мне не разрешила вмешиваться. Не маленькая, говорит, сама разберусь. Но не разобралась. Потому и начал я сегодня этот разговор. Помнишь, когда проводили ревизию, я дояркам говорил про телят... Э-э, прикрой-ка дверь, Николаевна, расскажу уже все по порядку. Прикрой, прикрой, там вроде пришел кто-то из пациентов твоих. А мой рассказ не про них.

Что говорил Березкин потом, Лиза уже не слышала — мешала плотно закрытая дверь. Говорили они долго. Лиза так и не дождалась окончания разговора. Ушла домой. Наутро расспрашивать Полину не стала — думала, узнает при случае. А потом прибежала вся в слезах подружка Аля Березкина. «Уезжаю, — говорит, — совсем из колхоза». В отчет орвайской фермы записали лишних телят, будто привезли их с другой фермы, хотя ничего этого не было, а теперь это обнаружила ревкомиссия и составила акт. Стали требовать объяснений с работников фермы. Тогда Аля все и написала, что приписки были, что хотели показатели улучшить, поэтому и увеличили количество телят. Когда председатель колхоза прочел, то вызвал Алю к себе и сказал, что из-за ее записки всем придется вернуть премии, которые получили за отчетность по телятам. А как их вернуть? Может, сядет Аля в день зарплаты рядом с кассиром и будет собирать с доярок? Но главное не это. В отчете и Алина подпись стоит. Значит, сознательно обманула государство? А за это — тюрьма. Всхлипывая, Аля показала, как Петухов демонстрировал ей тюремную решетку скрещенными пальцами. Потом он улыбнулся и сказал, что не желает ей зла, девушка она еще молодая и он ей поможет. И затем прямо на ее глазах председатель разорвал акт ревкомиссии и объяснение Али на мелкие кусочки. Без них, добавил, лучше всем будет, и сама будешь спать спокойно. Тут же Петухов положил перед Алей другой акт: там количество телят соответствовало отчету. Акт был подписан председателем ревкомиссии и заведующим фермой Зотовым. «А вот здесь и ты подпиши, как зоотехник», — протянул тогда Але ручку председатель. Аля в испуге бросила ручку на стол и убежала.

Так она появилась в медпункте. Может, хотела все Полине рассказать, но не удержалась, увидев их вместе с Лизой, и рассказала обеим. Полина внимательно все выслушала, подумала немного и сказала, что правильно Аля поступила с этим фиктивным актом. А то подпишешь такой вот, с позволения сказать, документ и очутишься за решеткой. Уезжать из колхоза она не посоветовала. Еще подумают, что испугалась, будто виновата в чем. Когда Аля ушла, Полина долго молчала, потом вдруг сорвала с вешалки пальто и, застегиваясь на ходу, выбежала на улицу. Не иначе, решила Алю догнать. Лизе лишь рукой махнула и убежала. Помнит все это Лиза отчетливо, будто только вчера и случилось. Что дальше было, Лиза не знает. Но разговор какой-то состоялся. То ли с Петуховым, то ли с Парамоном, только Полина потом нервничала, все время была какая-то неспокойная. Иногда проскальзывало у нее в разговоре с Лизой, что ссорится с мужем, а почему — не говорила. Но Лиза догадывалась. Понимала, телята — это дело нешуточное. Очень осуждала Полина Алю за то, что ушла она с фермы. Была зоотехником, а пошла работать простым осеменатором. Полина считала, что не должна была Аля уходить от тех дел на ферме, о которых сама же беспокоилась. Но Полина другой человек. Раз у Али не хватило решимости довести все до конца, Полина сама взялась за дело. Не могла она смириться с несправедливостью и обманом. Это было у нее в характере. Все знают, как на районных совещаниях она резко критиковала и главного врача, и заведующего аптекой, когда с лекарствами были перебои, а специалисты срывали график по консультации больных с выездом в села. Тогда все признавали ее выступления правильными, старались работать лучше. Но это одно дело, а здесь в колхозе совсем другое. Здесь, если называть все своими именами, уголовное преступление, за которое и тюрьма может быть. Это хорошо понимают и председатель, и Зотов, и сама Полина. Значит, свидетели должны молчать. Аля молчит, и пока с ней ничего не случилось. А Полина молчать не стала, но исчезла вдруг, и теперь снова эта история под замком. Теперь главное — Полину отыскать. Именно так все себе Лиза и представляет. А поделиться не с кем, да и страшно говорить об этом. К тому же Аля просит молчать. Она даже Дедюхину не разрешила ничего рассказывать, когда он начал искать Полину. «Папа, — сказала тогда она, — и без нас уже с ним встречался. Но о чем они говорили, сказать трудно». Можно только догадываться, что Максим Филиппович Березкин, обиженный председателем, должен был все выложить участковому.

Все это Лиза припомнила так четко, будто только вчера случилось, даже вновь представила, как тогда Полина в спешке откинула назад распущенные по плечам волосы, чтобы не мешали надеть пальто. Обычно она носила на затылке большой тугой узел и позволяла себе распустить его только после работы, когда очень уставала, или уже перед сном. Лиза знает это потому, что однажды Полина ночевала у нее — поссорилась тогда с Леонидом, первым своим мужем. Лиза в душе завидовала Полине и невольно старалась ей подражать. Завидовала ее волосам — их пышности и цвету. У нее самой волосы были тоже красивые, льняные, но негустые. Завидовала фигуре — несколько худощавой, но очень пропорциональной. Сама Лиза, может, в силу молодости, была округло полновата и невысока. Завидовала милым ямочкам, которые появлялись на щеках Полины, когда она улыбалась, ее голосу — нежному и мелодичному. В общем, куда ни глянь, во всем Лиза уступала Полине и однажды этими своими горестными наблюдениями поделилась с ней. Та выслушала и рассмеялась, обняла Лизу и подвела к зеркалу:

— Смотри, — сказала она, — ты сейчас как только что раскрывшийся бутон, тебе цвести и цвести. Груди твои — головки спелого мака, а мои — пустоцвета. Да, собственно, к чему они мне...

Полина очень переживала, что у нее не было детей, завидовала другим женщинам, хотела ребенка. Лиза тогда не понимала еще всей остроты ее горя, не задумывалась об этом. Просто ей хотелось походить на Полину, и все. Она даже не знала, кто повинен в этом бесплодном браке — Полина или Леонид, да и не старалась узнать. Ей нравилась Полина, и не только внешне. Спокойная, доброжелательная, заботливая, в то же время нетерпимая к фальши, лжи, безответственности. Если что не сделает, себя никогда не щадила, но и другим за недостатки доставалось, хотя говорила она об этом необидно для человека. И читала Полина много, особенно медицинской литературы. Сельсовет денег на выписку газет и журналов почти не выделял, поэтому многое она покупала и выписывала сама. Даже книги по терапии и хирургии, предназначавшиеся для врачей. Поэтому работала она не как фельдшер, а как настоящий врач. Так и Лизе хочется, и учиться хочется. Вот было бы заочное отделение в медицинском институте, Лиза обязательно бы поступила, как Паша Егоров в юридический... А очно учиться долго и не просто. Все так складывалось хорошо, когда Лиза работала вместе с Полиной. А теперь ее нет, и неизвестно даже, что с ней случилось. Но почему это до сих пор неизвестно? Почему так плохо ищет Полину милиция?

Бывший участковый ловил угонщиков автомашин и ни о чем больше не помнил. Приезжавшие из района занимались в основном Леонидом, Лизе надоели своими расспросами. А вот Парамона по-настоящему тряхнуть не посмели. Обыск у него сделали больше для формы, чтобы разговоров в народе не было. Потом, потом... А откуда, интересно, появился у Вари точно такой же, как у Полины, белый платок с синими цветочками? Может, Иван достал. Он часто в городе бывает. Точно такой же платок и у Лизы есть. Когда ездили в Лыстэм на совещание, купили в раймаге. Полина уехала в свой Шарип в том самом платке. Об этом Лиза рассказала тогда следователю из района. Раньше Лиза не видела таких платков ни в Чебернюке, ни в Орвае. Когда навещала больную Варю, увидела платок, но не придала этому значения.

И что только не подумается вдруг... Вот сейчас снова все смешалось в голове от Алиных дел. Сама же написала о несуществующих телятах, а теперь живет в постоянном страхе. Вообразила, что новый милиционер за это взялся основательно. Может, и так, но ему нужно Полину найти, вот он и собирает все, что с ней связано. А с телят-то все, пожалуй, и началось.

VII

Поздно вечером под окнами дома, где жил теперь Егоров, завизжали автомобильные тормоза и раздался надрывный звук клаксона. Паша уже лег и только-только начал засыпать. Эти громкие и внезапные звуки заставили его вскочить с кровати. Полуголый, он высунулся в окно и увидел на улице колхозный газик. Шофер уже стоял под окном.

— Случилось что-нибудь?

— Случилось, Павел Евдокимович, в Орвае комбайн в речку свалился, когда через мост переезжал.

— Никто не погиб?

— Нет, нет. Правда, комбайнер ранен... Его в больницу увезли с Лизой... Э-э, с Елизаветой Игнатьевной. Это она попросила поехать, сообщить вам...

Егоров стал быстро одеваться, но брюки пришлось снова снимать — коль комбайн в речке, придется в воду лезть... Нашел старые брюки, резиновые сапоги. А сам все думает: как могло такое случиться, почему там Лиза оказалась. Хоть он и участковый, а ничего пока не знает, что на участке делается. И люди как-то сторонятся его, не откровенны, ни с кем пока он не может найти общий язык. Даже совет по охране общественного порядка создать не может. Он говорил со всеми, кто значился в списке Дедюхина. Но похоже, список этот липовый. Люди ничего не знают о совете и, конечно, о своем вступлении в него. Председатель совета, колхозный кассир, так примерно объяснил ситуацию: Дедюхин нас не собирал вместе, ограничивался тем, что давал иногда какие-то поручения, которые больше на приказания походили. Как тут откажешь, он же — власть! Поэтому никакого совета у нас не было, ни в чем Дедюхин с нами не советовался, кто мы — и сами толком не знаем. Может, не доверял до конца, может, еще что... Егоров только собрался задать кассиру другой вопрос, как в контору быстро вошел Максим Березкин. Он, видимо, ждал встречи участкового с кассиром и стремился принять участие в разговоре с пользой для себя. Поэтому он спросил прямо с порога:

— А скажи, Евгений Яковлевич, как это за несуществующих «бумажных» телят премию выплатили дояркам?

— Я плачу то, что в ведомости указано. И телята у меня на бумаге, и люди... В ведомости были и фамилии, и суммы, и подписи, какие нужно. Для меня это главное. А остальное меня не касается.

Березкин даже руками всплеснул.

— Ну, не ожидал от тебя такого... Ладно, мы потом поговорим. — И, круто повернувшись, он вышел.

— Надо же... И бумажные телята бывают, значит, — как бы про себя сказал Паша. — Откуда они взялись?

— У дочери его взялись, стало быть, считай, родились у нее, — хихикнул в ответ кассир. — А вообще-то мое дело — выдавать по ведомости, и все. Те, кто ее составлял, наверняка лучше знают, что к чему. Да, кстати, дочь Березкина, Аля — тоже член нашего совета. Вот в списке ее имя, пожалуйста, посмотрите!

Вот почему в тот же день Егоров появился на ферме. Познакомился с Алей. Начал, как обычно: все ли верно, что в списке сказано.

— Нет, не все, — пробежав написанное, ответила Аля. — Я теперь осеменатор.

— Почему это? Ведь вы были зоотехником?

— Была да сплыла, — усмехнулась Аля.

— А все же почему? Может, после того, как корова родила «бумажного» теленка?

Егоров и сам не мог понять, как у него вырвалось такое. Но было уже поздно.

От этого вопроса, пусть даже и заданного шутливым тоном, Аля вздрогнула и побледнела.

— Так вы, значит, по этому делу ходите... Сами подписать заставили, а теперь всё сваливают на меня.

Аля заплакала и закрыла лицо концом платка.

— Что вы! Вас никто не обвиняет. Я, Алевтина Максимовна, пошутил, просто так сказал, для юмора, — пытался вывернуться Егоров. Может быть, ему и удалось бы уговорить Березкину, но в это время к ним подошел заведующий фермой. Аля воспользовалась этим и ушла, но Зотов заметил ее слезы.

— Что это у нашей Девочки-Березки средь лета вдруг сок пошел? — проговорил он, ни к кому не обращаясь.

Егоров сделал вид, что не слышит вопроса. Да он и не понял: почему Девочка-Березка, почему сок? Удивительные эти орвайцы — на том же удмуртском языке говорят, а все пытаются запутать, все намеки какие-то: то корова приносит «бумажных» телят, то сок пошел — наверняка о слезах Алиных, то Девочка-Березка. Все в этом Орвае запутано. А разбираться нужно ему — участковому. А тут еще вспомнились слова Лизы Милосердовой о том, что называют теперь председателя колхоза Петухова Губернатором. Почему называют? Наверняка не без причины. А у любой причины есть следствие. А не поможет ли это следствие тому, которое ведется по делу Полины Зотовой? И Паша решил разбираться во всем по порядку, с самого начала.

VIII

Правильно говорят, что тесен мир и что одни и те же люди многократно встречаются в разное время, по разным причинам, особенно когда живут в одной местности. Ну а если человек на виду, предположим при должности, то на его жизненном пути кто только не появится, в самых, казалось бы, невероятных ситуациях. К этому выводу пришел Паша Егоров, когда начал осуществлять свой план — разобраться во всем по порядку, с самого начала.

Оказалось, в тугой клубок сплелись судьбы многих жителей Чебернюка. О рождении Лизы Милосердовой возникла почти легенда, и опять, практически, главной фигурой в ней является Петухов — Губернатор.

Николай Петухов тогда в районе числился на какой-то руководящей работе. Из Москвы в Лыстэм по жалобе приехал корреспондент центральной газеты. Проверить написанное вместе с ним послали Петухова. Дело было зимой. Ну, запрягли лошадь в кошовку и отправили их обоих в Лыстэм. Петухов, как положено, в валенках, тулупе. А корреспондент в ботинках, на которые надел боты, называемые тогда «прощай, молодость», в демисезонном пальто, папахе. А мороз крепчает, особенно к вечеру. Корреспондент мерзнет в такой экипировке, чтобы согреться, вынужден периодически бежать за кошовкой. Но путь не близкий, да и темнеть стало — много не пробежишь. Корреспондент совсем промерз. Полуживого от холода, привез его Петухов в Чебернюк. Дальше ехать они не могли. Время позднее, в конторе уже никого. Тогда Петухов погнал лошадь к дому Фени Архиповой, женщины одинокой, разгульной, известной многим в округе. Да и сама Феня прекрасно знала Петухова и готова была выполнить все его приказания. По просьбе Петухова Феня растапливает печку, готовит закуску, кипятит чай. А пока гости «для сугреву» выпили по стакану водки, которая у Фени не переводилась. Затем закусили и принялись за чай, в который Петухов незаметно добавил и водку. Подействовало быстро. Вскоре корреспондент, да и Феня, что называется, лыка не вязали. Уложив обоих спать, Петухов уехал домой в Орвай. Наутро приехал, наказал Фене лепить пельмени, затопить баню. Говорят, договорились с председателем колхоза без лишнего шума гостя хорошенько угостить, повеселиться. Как договорились, так и сделали, гость-то оказался на такие вещи податлив... Три дня веселились. Корреспондент так никуда больше и не поехал. По жалобе ответ подготовили в районе. А Феня через положенное время родила ребенка, девочку. Узнав об этом, Петухов вроде бы приезжал и сказал, что отцом девочки нужно записать Игнатия Владимировича Милосердова — московского журналиста. Так дочь Фени стала Елизаветой Игнатьевной Милосердовой. А отец так и не появился. Мать, правда, не разыскивала его, никуда не обращалась. Сам Петухов пытался писать в какие-то инстанции, но ответа, говорят, не получил. А впрочем, никто не может утверждать, были такие письма или нет, как был ли на самом деле корреспондент Милосердов и так ли развивались связанные с ним события. Все это очень сомнительно, раз источником информации и очевидцем был Николай Васильевич Петухов.

Правда, Лизина мать эти сведения не опровергала, особенно когда была в подпитии, и как-то даже Лизе открыла свою «тайну». Но Лиза матери не очень-то верила. Было у Фени трое детей, и все от разных отцов. Наверное, поэтому пьющих и разгульных женщин Лиза не терпела, органически не переваривала. Мать ее умерла, когда Лиза училась в медицинском училище. Сказались постоянные попойки, не выдержало сердце. Двух братьев Лиза вырастила сама. Оба потом уехали в город, окончили ПТУ и остались работать на заводе. Сейчас младший в армии. Наверное, потому, что родные они только по матери, близкие родственные отношения между ними не сложились. Может быть, причина в том, что Лиза считается дочерью журналиста, носит редкую для удмуртов фамилию — Милосердова.

Кстати, в деревне Лизину фамилию вспоминают нечасто, ее привыкли звать по-своему, или, как это бывает у удмуртов, по линии одного из родителей — Артип Лиза, или по прозвищу — Унябей Лиза, что означает Лиза-Одуванчик. Сама она иногда думает в шутку: рассказатьбы тем, кто так легко дал ей прозвище, что ее по фамилии можно считать губернаторской дочкой, ведь она рождена на свет по его желанию, приказу... Надо было бы это рассказать Паше Егорову, раз он интересуется. Но что ни говори, без Петухова Лиза на свет не появилась бы. Его властью, повелением дочь Фени Архиповой стала Милосердовой... Выходит, за то, что живет на белом свете, Лиза должна благодарить не только мать родную, но и Николая Васильевича Петухова. Кто помнит, кто видел этого самого Игнатия Владимировича Милосердова, кто что-то о нем знает? Никто. Поэтому как можно верить тому, что в Лизином паспорте записано про ее отца? Фактически отец ее — Николай Петухов, бессменный хозяин этой земли, бессменный председатель колхоза. По крайней мере на памяти Лизы он бессменный председатель. Помнится, первого сентября, когда Лиза училась в пятом классе, он сам пришел в школу и повел их после уроков в поле теребить лен. Бригадиру приказал каждому ученику выделить отдельный участок. Сказал, что пока не закончат работу на своих участках, домой не пойдут. Работать нужно до захода солнца, а вечером каждому будет выдан хлеб с медом. На льняное поле привезли бидон с медом. А что детям нужно: мед поднимал их настроение, отгонял усталость. Лизе тогда было одиннадцать лет, и уже в ту пору Петухов ходил в председателях, это значит около пятнадцати лет. Да, за такое долгое время властвования поневоле можешь испортиться, стать Губернатором... А это уже для председателя колхоза негоже. Тут либо в душе оставаться Губернатором, но не быть председателем, либо перестраивать в корне свою натуру: привычки многолетние ломать. Не сможет сам Петухов это сделать; нужно, как говорит дядя Максим Березкин, всем миром лечить такую застарелую болезнь. Ей снова вспомнилась Полина. Что только ни делала она, чтобы перестал пить Леонид. Ничего не помогло. А как ушла от него, сразу бросил. Полина поступала решительно, поэтому и добивалась своего. Она бы и Парамона вывела на чистую воду, и не только его одного, да пропала, «пропала без вести», как иногда сообщали во время войны. А тут чем не война? Не случайно Иван Комаров назвал отношения Полины и Парамона гражданской войной. Идет война за души людей, их честь и совесть. Вот Максим Филиппович Березкин, например. Не смирился старый солдат, борется, как может, хотя постарались его побыстрее списать в негодные по здоровью. А он еще годен к строевой, и есть уверенность, дослужит свое, как подобает, как совесть подсказывает.

Аля послабее отца, оказалась не та закалка — отступила, согнулась. Если бы не Полина, не работала бы и в колхозе. А сейчас снова о телятах вспомнила. И Паша Егоров старается. Что-то будет, как дальше сложится — обдумать все надо, и не только размышлять, но и действовать. Уж если решила на Полину походить, так нужно походить во всем, а не быть Унябей Лизой. Одуванчик есть одуванчик: сдуешь — и нет!..

Паша Егоров очень удивился, когда прибыл на место происшествия. Комбайн оказался не в реке, а в сухом логу. И моста нет — он разобран. Через лог переброшены два бревна, которые подтесывают топорами несколько мужчин.

— Что это вы тут делаете? Говорят, случилась авария, а вы мост разобрали? — заторопился с вопросами Егоров.

— Здравствуйте, Павел Евдокимович! — всадив топор в бревно, навстречу ему шагнул Иван Комаров. — Приказ у нас, приказ.

— Здравствуйте, извините, спешил очень. Так какой, говорите, приказ?

— Разобрать старый мост, значится, и за ночь построить новый.

— Точно так, словно на войне, — подошел к ним Максим Березкин.

— А, Максим Филиппович, здравствуйте! Говорите, приказ, как в военное время? Кто приказал? Где комбайнер? Что с ним? — Егоров осматривает комбайн, свалившийся в лог, поднимается на разобранные мостки.

— С комбайнером все в порядке. Помком, значится помощник, отправлен в больницу. Елизавета Игнатьевна сказала — ребро у него сломано, — объяснил Комаров.

— Такое ЧП! А участковый инспектор не в курсе! И протокол не оформлен! А вдруг раненый умрет? С кого спрос тогда? Комбайнер где? — еле сдерживая волнение, повышает голос Егоров.

— Помощника комбайнера Елизавета Игнатьевна увезла. Он и виноват во всем — сидел за штурвалом. А комбайнера Парамон Зотов увел к себе, с ним сейчас разговаривать бесполезно, Павел Евдокимович, у него сегодня «шумел камыш»... — машет руками Комаров.

— Пьяные? Оба?

— Десятирублевую премию вшестером обмывали... — вмешался в разговор Максим. — И где только нашли эту пакость? У нас, знаете, только начать, а там как будто само возникает, бутылка за бутылкой.

— А остальные где? Что с ними? — торопит Егоров.

— Остальные, как и положено, на работе. Добрались благополучно.

— Ну и дела здесь у нас, — развел руками участковый. — А мост-то зачем...

— Мост... — Максим Березкин понял, что Егоров никак не может сосредоточиться от волнения. — Разобрать мост и построить новый приказал Парамон Степаныч, а ему такую команду, видать, дал Петухов. Без него Парамон не стал бы так суетиться да спешить. Все лето жили без моста. Говорили, что материала нет. Машины с одной улицы на другую ездят через поля, делают большой круг, лишних три километра. Моста нет, воды нет — возникнет пожар, наша улица превратится в головешку, никто помочь не сумеет.

— Нет худа без добра, как говорят русские. Комбайн свалился — мост появился, — смеется Комаров.

— Сегодня все забе́гали, и материал нашелся. Бревна, что на доски заготовили, сюда доставили срочно. Может, протокола вашего испугались, может, корреспондента из газеты...

— А для чего приехал корреспондент? — спросил Егоров.

— Этих самых героев-комбайнеров за работой снимать. Сам председатель на их комбайн водрузил флажок, Валентину Полякову торжественно вручил в конверте денежную премию. Так и заснял их фотограф, а корреспондент статью напишет о наших передовиках.

— Говорят, корреспондент ночует здесь. Петухов его наверняка угощать будет, а нас послал на постройку моста. Пойдем, Макарыч, мост ведь не для председателя, для нас. Пока дали материал, надо быстрее сколотить.

И снова на всю округу застучали топоры.

Паша Егоров походил возле лежащего в овраге комбайна и снова возвратился к мостостроителям. Задумался. Как ему, представителю власти, отреагировать на это происшествие?.. В это время начали укладывать бревна. Так ничего и не решив, Паша присоединился к строителям.

Летние ночи светлые. Правда, нитку в игольное ушко не вденешь, но куда бревна класть рассмотреть можно. За работой не заметили, как посветлело небо на востоке. Рассветало.

По службе такое происшествие нужно оформить протоколом. Хорошо, если все обойдется без смертельных случаев, а то приедет следователь из района, и пошла писать губерния. Помощник комбайнера в больнице, с ним поговорить можно и после. А комбайнер Поляков на месте и наверняка проспался после вчерашнего. С него и надо начинать, и свидетель рядом вот — Максим Березкин. Он все видел от начала и до конца со своего огорода. Он даже побежал, чтобы предупредить сидящего за штурвалом, что мост не в порядке, но не успел, комбайн уже опрокинулся.

Пришли с Березкиным к Полякову, но его дома не застали — ушел к соседке бензопилой пилить дрова. Егоров возмутился: как после такой аварии (инспектор назвал ее преступлением), будто ничего не случилось, человек беззаботно и спокойно берется за другое дело, хотя товарищ его в больнице, а комбайн в овраге. Какая совесть у него?

— Похмельная совесть, — осудил Березкин, будто гвоздь забил. — Жатва сейчас. В такую горячую пору все на полях, никто похмелиться не поднесет, в магазине у нас с прежних лет в пору жатвы сухой закон... Но ушлый человек выход найдет. Он-де поможет с удовольствием с дровами, только голова вот трещит. Полечить ее нужно, и дело пойдет...

— А вчера где нашли? — Егоров огорчился, что только сейчас у него возник этот вопрос.

— В Копках, наверное. Там раздобывают, район-то другой.

— Ну, а соседка Полякова откуда возьмет, чтобы стакан поставить страждущему?

— Этого я вам точно сказать не могу, Павел Евдокимович. Может быть, из подпола, своего изготовления. Сами видите — у нас все на виду. Никто ничего не боится, закон будто не для них писан. Тут и спрашивать не нужно. Все и так видно.

Егоров понимает: причина аварии — пьянство, и придется разобраться, откуда берут колхозники хмельное. Этого же хочет и Березкин. Если Поляков и сейчас пьяный, то придется составить два протокола. Но и Березкину быть свидетелем не хочется. Говорит, что все и так на виду...

За синими воротами будто только их и ждали. Тут же с завыванием заработала бензопила. Но на шум открываемых ворот среагировали — пила смолкла, и показался комбайнер Валентин Поляков. Он был так высок ростом, что пригнулся, когда проходил калитку. Степенно подал руку Егорову и Березкину и сказал серьезно, даже строго:

— Ждал представителя власти, все оставил, как было, ничего не трогал. — Видно, читал книги про милицию и знает, как поступать.

Это во многом облегчило начало разговора. Поляков ничего не скрывал. Да, он в соревновании вышел победителем, дали премию — десять рублей, с этого и пьянка началась. Помощник предложил съездить, достать. На мотоцикл, и съездил. Куда, спрашиваете? В Копки, наверное, больше некуда. А тут и другие комбайнеры подоспели. Собрали деньги, еще раз поехали. Сабантуй получился. Ну, а потом решили в Кокор ехать прямо на комбайне. Там теща Зайцева живет. Поехали да с моста и гробанулись, неисправный он...

Поляков все это рассказал, пока шли к оврагу, где лежал его комбайн. Потом, заметив новый мост, возведенный за ночь, он в недоумении остановился и долго смотрел то на мост, то на комбайн, лежащий в овраге на боку. Затем растерянно пробормотал:

— Как же так? Мост-то был сломан, поэтому и упал комбайн. Ну, дела!

Березкин напомнил ему, что и как произошло. Видно было, что Поляков испугался, он не понимал, что может последовать дальше.

— Значит, того моста уже нет? А зачем понадобилась эта новая декорация? Какой вы спектакль придумали, товарищ лейтенант? Может, доказывать будете, что мост всегда таким стоял и мы нарочно комбайн свалили?

От такого наскока Егоров даже оторопел вначале. Но тут же нашелся:

— Ты давай не придумывай, чего не было. Лучше расскажи, как допустил такое. К ответственности тебя привлечь можно и без спектаклей. Сам во всем признался. Сейчас нужно решить, как комбайн быстрее в дело пустить.

Поляков сник и тут же побежал за инженером. Вскоре они вернулись к месту аварии. Инженер оглядел комбайн и сказал, что без ремонта не обойтись.

— Сам все сделаю за два дня, — пообещал Поляков виновато.

Рассматривая комбайн, не заметили, как подъехал мотоцикл. Вдруг с моста послышались голоса.

— Здравствуйте!.. У вас, говорят, ЧП?

Егоров выпрямился — Дедюхин, рядом с ним — Лиза Милосердова. А та? Кто же та девушка? Кажется, знакомая, но вспомнить ее Паша сразу не мог. А девушка смотрела на него с улыбкой. Паша вгляделся и не поверил своим глазам — так это же Тюлькина... Валя Тюлькина... Паша даже задохнулся от неожиданности. Вот это номер! Что случилось? Откуда взялась здесь Валя? Почему она вместе с Дедюхиным, с Лизой? Рядом вот стоят... Э-э, нет, не рядом... Лиза уже уходит. Ничего и не сказала, не поздоровалась, даже не оглянулась, а Валя... Она легко побежала к мосту за Дедюхиным, а потом за ним же в овраг.

— Привет инспектору, — Дедюхин слегка тронул Пашу за плечо и протянул руку Березкину и Полякову. — Здравствуйте! Здравствуйте! Что хорошего скажете?

— Хорошего мало, сами видите, прокол получился, — Поляков высвободил свою руку из ладони Дедюхина и указал на комбайн.

— Вижу... А вы что и как, Павел Евдокимович? — Дедюхин повернулся к Егорову.

Паша не успел и рта раскрыть, как очутился в объятиях Вали:

— Ой, Пашенька, не ждал? Удивлен?

Паша незаметно высвободился, пожал ее руки и тут же обратился к Дедюхину:

— Разрешите доложить, товарищ капитан!

— Ладно, потом доложишь. Мы уж пока без тебя. Я и забыл про нашу попутчицу.

Дедюхин улыбнулся и разрешающе махнул рукой.

— Свободен пока, принимай вот гостью.

— Откуда гостья... Я не понимаю ничего. Решать надо, что с ними делать, — Егоров кивнул в сторону комбайна и Полякова.

Дедюхин весело ответил:

— Вот проблема так проблема. И гостью нужно принять, и о происшествии доложить. Как же быть тебе, с чего начинать-то?

— Пусть за дело берется вначале, я не буду мешать, — включилась в разговор Валя. — Я же вам, Михаил Серапионович, говорила, что еду без предупреждения и в претензии ни на что не буду. А ты, Паша, не удивляйся. К тебе я ехала.

— Ко мне? И правда, удивительно все это, неожиданно, как снег на голову. Я и не знал, что подумать, увидев тебя, решил, что просто вам по пути.

— По пути и есть: Валя к тебе и я — к тебе, на твое происшествие...

У Егорова на мгновение ноги одеревенели и горло вдруг пересохло от этих слов, стоял, словно больной в жару, плохо соображая, что происходит. Но от комбайна не ушел. Рассказал Дедюхину, что знал, и остался вроде как подручным у него. Дедюхин и протокол сам составил, который Павел подписал, почти не читая.

С одной стороны, Паша полностью доверился опыту районного начальника, с другой — мешала сосредоточиться Валя, которая тоже осталась у комбайна и стояла в стороне, скрестив руки на груди. Почему она здесь, вместе с Дедюхиным? Что их связывает? Может, снова подняли то старое дело и еще что-то по нему предприняли. А может, Вале опять что-то нужно, вот она и приехала. Неужели про Ижевск забыла? Он-то не забыл ничего. Как приходила, просила скромно, лгала и его солгать подбила. И снова тут обниматься начала. Хорошо еще, что Лиза ничего этого не видела, ушла. Но почему он так заволновался: ах, Валя приехала, ах, Лиза ушла. Кто они ему? Что у него, других забот нет? Да их вон сколько, забот этих. Уголовное дело, какие-то «бумажные» телята, теперь вот происшествие с комбайном. Не слишком ли для одного Орвая? Вот о чем нужно сейчас говорить с Дедюхиным, пока он приехал. Он работал здесь. Опытный, может, чего присоветует, особенно по поводу исчезновения Полины Зотовой. Он и сейчас это дело контролирует. И ОПОП не работает как надо, и план работы не составлен. Дедюхин обещал помочь в этом. Вот пусть и помогает. Так что не до Тюлькиной сейчас. Он однажды уже обжегся на молоке, теперь и на воду подуть не грех. Не забыл еще, как Валентина провела его в Ижевске. Теперь он будет держать ухо востро. Хотя Валя ведет себя так, будто они совсем недавно расстались и будто все у них давно решено и обдумано. Обнимать взялась, когда приехала, все время рядом стоит, улыбается, в глаза заглядывает. Но не на такого напала. Больше он маху не даст! Непонятно только, почему Дедюхин так старается: Валя, Валюта! Когда в село поехали, он ее в первую очередь в коляску посадил, а потом только кивнул Егорову, приглашая сесть за собой.

Так, втроем, они поехали сначала на опорный пункт. Там при Вале же занимались делами. Только письмо, которое нашел Егоров на окне, Дедюхин читал про себя.

— Это дополнит дело Зотовой... — сказал он тихо и спрятал письмо в свой планшет, потом с улыбкой посмотрел на Егорова. — Что же, показывай, как устроился, веди к себе...

Валя быстро освоилась, будто к себе домой приехала. Откуда-то метелку нашла, стала подметать перед печкой, тут же Паше ведро с водой подала, попросила свежей принести — гостю нашему, так и сказала «нашему», чайку вскипятить.

«Смотри-ка, как дела оборачиваются: Дедюхин — гость, а Валя, выходит, хозяйка... Ну и ну!» — Паша стиснул зубы, молча взял ведро и вышел.

Когда он вернулся, на столе уже стояли тарелка с нарезанным хлебом, сахар, чайник...

Ему бы радоваться таким хлопотам, а у него Валина суета и старания вызывали чувство протеста, недовольства. Даже смотреть на Валю неприятно. Но он крепился и старался вида не подавать.

После чая Дедюхин собрался уходить, Паша обрадовался. Наконец-то он останется один. Но Дедюхин вдруг стал прощаться и с Валей. У Паши сердце оборвалось. Что все это значит? Почему она остается? Почему они все решили без него? Или уже все произошло как в той поговорке: без меня меня женили?

Вышли провожать Дедюхина. Егоров, занятый своими невеселыми мыслями, молча стоял посреди улицы. Валя — рядом, да еще и прижалась. Давно уже скрылся из виду мотоцикл Дедюхина и осела пыль, поднятая его колесами, а они все стояли в каком-то оцепенении. Наконец Валя нарушила молчание:

— Пашенька, ты, я вижу, не рад нашей встрече. Я ведь ждала, искала тебя.

У Паши зазвенело в ушах. Для чего она все это говорит? Наверное, опять что-нибудь понадобилось? Паша отстранился и вопросительно посмотрел на Валю.

— Ты все не забываешь тот случай? Прости меня, Паша. У меня тогда другого выхода не было, меня обманули, напугали. Объяснить тебе что к чему не посмела, думала, не дашь бумагу...

— Не надо было ее давать, — Паша старался придать голосу суровые нотки, старался не видеть этих голубых глаз, незабытого родного лица. — Объясни, откуда ты появилась, что надумала.

— Появилась, потому что не могу по-другому. Сердце так приказало. А что надумала? Да ничего. Это нам с тобой вместе решать. Давай в дом зайдем, поговорим.

— Некогда мне сейчас говорить. У меня в Орвае столько дел, что и не знаю, когда все переделаю. Ехать мне нужно.

— А я куда? Что же мне, оставаться на улице? — жалобно спросила Валя.

Егоров поднял на нее взгляд. Вот-вот... Точно такой же была она, когда просила у него справку из милиции — на глазах слезы, съежилась вся, будто бить ее собираются. А приласкай ее, скажи, чтобы в дом шла — сразу же расцветет, заулыбается, словно солнце из-за тучки выглянуло. Как понять, как разобраться, где правда, а где обман. Прежде и думать не стал бы об этом. Пришла — и спасибо, уже радость. А сейчас сомнения. Конечно, сама приехала, нашла его, прощения попросила, говорить хочет о жизни. Решать что-то нужно. Паша судорожно вздохнул:

— Почему ты искала меня, Валя?

— А тебе непонятно? Думаешь, только ты ту встречу нашу помнишь? И я ее не забыла, просто не могла ничего сделать раньше. Казнилась, что подвела тебя, решила исправить то, что сделала, хотя не было у меня злого умысла. По дурости своей, по незнанию все затеяла, через обман...

— Понятно мне. Не нужно больше об этом говорить. Скажи лучше, откуда Дедюхина знаешь?

— Случайно познакомились. Пошла я в райотдел, чтобы узнать про тебя, и как раз Дедюхин там был, ехать сюда собирался. Он меня с собой взял, про тебя рассказывал, говорил, что ты друг его и он хочет тебе помочь.

Вдруг из-за поворота показался молоковоз. Егоров поднял руку, машина остановилась. Теперь нужно было решать. Время не ждало. Павел шагнул к Вале и вложил в ее ладонь ключ от дома.

— Прости, Валя... Служба. Еду в Орвай. Ты знаешь, для чего. Вот тебе ключ от дома... Вечером вернусь... Если что... Если надумаешь уехать, дом закроешь и ключ над дверью на притолочку положи... Если будешь ждать... Там в шкафу найдешь крупу, масло, разберешься... Если почитать захочешь — книги на полке. Возьми, одна будто о тебе — «Тополек мой в красной косынке» Айтматова. Не читала? Прочитай! Все, что в сердцах наших, — об этом книга.

Егоров махнул рукой и сел в машину. У него вдруг стало очень легко на душе, будто сбросил он тяжелый груз, который долго тащил, сам не зная для чего. А теперь все было просто и ясно. И это радовало.

IX

Не торопясь, с остановками идут они вперед. Неожиданно разболелась старая рана на правой ноге Березкина, хотя осколок и удалили, ноет место ранения перед непогодой, и долгая ходьба вызывает хромоту. Теперь, видимо, причиной боли стала возня с тяжелыми бревнами, когда строили новый мост. Нога ноет и плохо слушается. Потому Максим шагает, словно на протезе, — ногу почти не сгибает, подтягивая ее за собой.

— Немного отдохнем, Паша, — направился Березкин к стоящему на обочине дороги большому пню.

Сели. В руках Паши зеленая ветка. Ударил по запылившимся сапогам. На голенищах образовались узоры. Ветку отбросил в сторону, ноги вытянул, как смог, запрокинув голову, стал вглядываться в небо. В его бескрайней голубизне, ослепительно яркое, господствует солнце. Но от горизонта медленно плывет темная туча.

— Будет дождь, Максим Филиппович?

— По виду туча вроде не дождевая, но этот барометр показывает на дождь, — похлопал себя по раненой ноге Березкин. — Как дали пенсию и в старика превратили, так и рана о себе тут же напомнила. Пало на сердце — все хвори от этого. От сердца. Так-то, брат!

Березкин посмотрел на Егорова, сидящего рядом на пне, ожидая, что он поддержит разговор. А тот, задумавшись о своем, не уловил, на что жалуется Максим Филиппович: или на то, что Петухов заставил ночью ставить новый мост, или на то, что так неожиданно и несправедливо отправили на пенсию, или на то, что хуже стало здоровье, слабее сердце. Наверно, все вместе... Он и раньше уже начинал такой разговор. После отъезда Дедюхина они встретились в Орвае. В тот день Егоров опять увидел на улице пьяного Полякова. Наверняка заплатили самогоном за распиловку дров. Егоров хотел разобраться прямо на месте, но Березкин не согласился быть свидетелем и Павла не пустил.

— Старуха это. Живет одна. Колхоз ничем ей не помогает, вот и приходится гнать сивуху и расплачиваться за все, что попросит сделать. А ведь и дрова заготовить нужно, и огород вскопать. За «спасибо» кто же станет делать? Что шофер, что тракторист или вот Поляков, прежде чем работать, наверняка сговорились с бабкой Лукерьей: большой палец покажут — четверть, мизинец — пол-литра.

— Значит, у них уже своя такса и цены установлены... — Егоров строго нахмурился, вытянув губы в тонкую ниточку. — Но ведь этому надо положить конец, Максим Филиппович. Надо протокол на Лукерью составить, оштрафовать, аппарат изъять. Пусть все видят, что бывает за самогоноварение. Правлению колхоза указать, какой ущерб причиняет пьянство. Один комбайн Полякова чего стоит. Его ремонт надо бы провести не только за счет Полякова, но и некоторых руководителей колхоза... Тогда они все подумают, как премии выдавать прямо в поле, как дрова помогать заготавливать или огороды вскапывать разным теткам Лукерьям.

— Все это верно, Евдокимыч, верно... Если бы на все смотреть твоими глазами... Стоимость ремонта взыскать. Но кого это испугает!

Егоров вспомнил: человек же пострадал. Может, с Зайцевым что серьезное, а он тут о механизме беспокоится.

— Что-нибудь о помощнике новое знаешь, Максим Филиппович?

— А что ему будет. За ним теперь врачи смотрят, обойдется. Не в этом опять же суть. Ты вот о стоимости ремонта заговорил, о том, что взыскать ее нужно. А с кого взыскать за то, что у нас «Волжанка», целая оросительная система, разобрана, разбросана, уничтожена, в общем, и никто не подсчитывает стоимость ее, не ищет хозяина... Бензопила эта у Полякова откуда? От «Волжанки»... И много еще разного у людей осталось, а остальное ржавеет спокойно уж сколько времени. Так-то, брат, а ты — ремонт комбайна.

Этот разговор продолжили за чаем в доме Березкина, не на шутку разболелась нога Максима Филипповича, пришлось вернуться с полпути.

Прервала их Аля, когда пришла с фермы на обед. Услышав, о чем идет речь, она тут же вмешалась со своими «бумажными» телятами. Теперь она обстоятельно объяснила все и добавила: на ферме волновалась и не смогла сказать как нужно бы. А тут еще Парамон Зотов подошел. При нем не поговоришь. Он ведь сам все бумаги составляет по приказанию председателя и ослушаться не смеет.

Аля старалась выбирать выражения, говорила медленно, осторожно, обдумывая каждое слово, часто посматривая на отца — так ли сказала, правильно ли объяснила. Слушая ее, Егоров ощущал эту внутреннюю скованность, какое-то сдерживающее чувство, мешающее раскрыться до конца, высказать все, что знает. Страх ли это или еще что-то, Егоров пока не понял, но для себя решил, что разговор с Алей нужно обязательно продолжить.

Когда Аля ушла, Егоров попытался вернуться к тому, о чем они говорили с Березкиным, но безуспешно.

— Что об этой «золотой свалке» говорить, ее нужно видеть собственными глазами, — сказал Максим Филиппович. — Может, и получится когда.

— Но когда же именно?

— А этого я не знаю. Сам должен разобраться.

«И опять разобраться. Что творится кругом? Куда ни глянь — везде разные ребусы да шарады, в которых нужно разбираться. А теперь ко всему прибавилась еще и бесхозная, растасканная по частям «Волжанка», — так думал Паша, выходя от Березкиных, и долго еще бродил по ночной деревне, размышляя об услышанном. Домой он не спешил, сознательно отдаляя встречу с Валей... Когда же усталые ноги отказались повиноваться, Павел двинулся к дому. Вместе с усталостью к нему пришла и храбрость. С этим чувством он решительно открыл входную дверь. Валя прилегла, но, услышав его шаги, вскочила с кровати и, обнимая Павла, обеспокоенно заговорила:

— Ой, Паша, почему так долго? Я уж подумала, не случилось ли чего?

Сквозь тонкую рубашку Павел ощутил горячее упругое тело. Голова закружилась, некоторое время Паша стоял ничего не соображая, потом пересилил себя и осторожно высвободился из Валиных объятий.

— Ты же поговорить со мной хотела.

— Успеем еще, поговорим. Поздно уже, спать нужно.

Валя снова прилегла на кровать и попыталась привлечь Пашу к себе. Она тянула его за руки, но Паша уперся в кровать коленом и удержался на ногах.

— Я тебя слушаю, Валя...

— Дурак ты, Пашенька, наклонись, на ухо тебе скажу, как соскучилась я по тебе...

В этот миг Паша опять вспомнил Ижевск, свою граничащую с глупостью доверчивость и ту Валю, которая жалобно лгала ему, в душе потешаясь над ним. Такое сразу не забывается. Паша выпрямился, высвободил руки и отошел от кровати. Видимо, Валя почувствовала его настроение. Она закуталась одеялом и забилась в угол кровати. Молча смотрела она, как Паша кипятит чайник и собирает на стол ужин. После ужина Валя засобиралась уезжать. Паша ее не удерживал.

Когда она была совсем готова, Паша, открывая входную дверь, попросил:

— Не обижайся на меня. Ничего я сейчас не могу. Все так неожиданно. Не готов я к такой встрече.

— Я понимаю и обиды не таю. До свидания. Оно обязательно будет.

Эти слова растрогали и смягчили Пашу. Он пошел проводить Валю. На тракте им удалось остановить припозднившегося «Москвича», водитель которого согласился довезти Валю до райцентра. Перед тем, как сесть в машину, Валя поцеловала Пашу в губы, простилась:

— До встречи, Пашенька. Я обязательно еще приеду... Жди!

— Нет, Валя, не приезжай! — проговорил Паша озадаченно вслед удаляющейся машине, — не буду я тебя ждать. — Он повернулся и пошел к дому, занятый мыслями о том, что неисповедимы пути господни, что люди часто встречаются, сами того не ожидая и не зная даже, что принесут им эти встречи. Правда, Валин приезд не случаен. Она сама добивалась встречи с ним, но пока ему не понятно, для чего. Эта новая проблема, в которой Паше предстояло разобраться, увеличила и без того значительное число еще не решенных задач. Но Паша был молод и поэтому самонадеян. Он решил разобраться во всем, но постепенно, и начать с осмотра той дорогостоящей свалки, о которой поведал ему Березкин. Пусть только дождя не будет, пусть не болит «барометр» Максима Филипповича, чтобы не мучился он, когда поведет Пашу на осмотр.

На следующее утро они снова направились к «заповедному» месту.

Березкин довольно скоро вынужден был остановиться и поставить больную ногу на невысокий пенек. Так ему было легче, так быстрее уходила боль.

— Что, плоховато вам, Максим Филиппович? — осторожно спросил Паша после очередной остановки. — Уходит все-таки здоровье?

— Не само оно уходит. Это Петухов сделал меня больным. На пенсию отправил после операции, когда аппендицит удалили. А что аппендицит? Был и нет его. А все остальное у меня в норме. Так и врачи сказали, и Полина подтвердила, когда спросил у нее. Посоветовала не думать о своих болезнях, тогда дольше будешь здоровым. А если постоянно думать о том, что ты больной, таким скоро и станешь. Вот так и у меня. Все мне начали говорить, что я больной, что мне на пенсию пора. И не только говорили, но и на самом деле на пенсию отправили. После этого сразу же и рана старая дала о себе знать, и сердце покалывает. Но раскисать мне не следует. Собраться надо, думы разные о болезнях из головы выбросить. Так что пошли, хватит отдыхать.

— Интересно. И очень мудро.

Павел в раздумье сделал несколько шагов и остановился, удивленный. Трава перед ним — словно покрывало с белыми заплатами. Так и пестрят — одна к одной. Паша наклонился и рассмотрел, что это паутина.

— Посмотрите, Максим Филиппович... Сколько же паутины тут! Какая работа понадобилась. Смотрите, каждая сеть не шире ладони и связаны друг с другом.

— Ветра здесь не бывает, солнце не попадает. Вот и плетут без помехи. Навещают друг друга, веселятся...

— А что, Максим Филиппович, ведь и тут какая-то прямо-таки система видна.

— Система и есть, — сказал Березкин. — Паук ищет безветренное, темное и тихое место. Так и в жизни нашей появляются любители таких мест — свою паутину плести. Чем я не угодил Петухову? В его хозяйстве эдаким фонариком стал, темные места освещал, которые он от глаз людских прятал. А я находил. Вот он фонарик этот и погасил. Спокойно погасил, без шума. Наоборот, заботу о человеке проявил, о его здоровье. Сделал меня почетным персональным пенсионером. А ревизии другие будут делать. Кто поспокойней да попокладистей. А ты, мол, отдохни, фронтовик. Заслужил, отдохни в почете. Но вместо отдыха, сам видишь, заныли старые раны, сердце щемит. Но не потому, что старый я и слабый. Щемит потому, что вижу те затаенные паучьи места в хозяйстве нашем, вижу, да теперь поделать ничего не могу. Это как тень в солнечный день в лесу. Знаешь, наверное, видел: затаится в буреломе, и не разглядишь, что там. Не пробивают ее солнечные лучи. Я хочу расчистить этот бурелом, хочу, чтобы все закоулки солнце достало. Вот и сейчас веду тебя за этим же.

Они шли по тропе, которая раньше, судя по всему, была дорогой. По обочине еще не стерлись следы автомобильных колес.

— Раньше, — стал рассказывать Березкин, — по этой дороге ездили на мельницу, которая стояла на Чебершуре, названной так за чистую воду и живописные берега. Мельничный пруд был полон рыбы, а на пригорке стоял большой яблоневый сад.

— А теперь что там? — интересуется Павел.

— Увидишь сейчас, тень там!

Егоров пытается мысленно представить себе то место, куда они идут: прорванная плотина, беззаботно журчащая речка, возможно, обломки ульев на заброшенной пасеке, покосившаяся избушка или ее останки... Каким иным может быть то место? От его родной деревни сохранились такие же останки. Деревня исчезла. Вместо ее главной улицы — полевая дорога, а развалины домов по обочине заросли крапивой и черной лебедой. Уцелели только сады, окружавшие дома. Только они и напоминают о том, что здесь тоже была жизнь, по утрам голосисто перекликались петухи, уходило на пастбище стадо... А теперь запустение и тлен. И это вместо целой деревни. А Максим собирается удивить какой-то заброшенной мельницей. Может, напрасно идет он сюда, время тратит, когда столько еще сделать нужно.

От этих мыслей Павла отвлекла светлая поляна, показавшаяся среди деревьев. А не это ли то самое место? Для тени что-то светловато. Вот и травка зеленая виднеется.

Поляну перерезала глубокая и широкая канава.

— Беломорканал, — сказал Березкин.

— А вода где?

— Отсюда все и начинается. Прямо фантастика, сам увидишь. Только как мы перейдем этот канал? Была тут жердь, но делась куда-то. Может, ребята наозорничали — унесли, может, переломилась. А без нее не перейдешь. Канава два метра, экскаватором рыли. Упадешь — не встанешь. Макарыч сюда уже падал с похмелья.

— Какой Макарыч?

— Да Комаров, Иван Макарыч. Начнет пить, запой продолжается недели две. Ходит, стопки выпрашивает. Потом исчез куда-то, а как появился, начал рассказывать такое, что только диву все давались. То летал аж в правительственном самолете, то с певцом известным в ресторане сидел, то удмуртский профессор Ворончихин консультировался с ним по сложной операции... Не знаю, как он в эту канаву угодил, сколько дней в ней просидел. Услышал голоса пастухов, закричал. Они его и вытащили.

— А он не в горячке так бродит? Пропадет еще, убьется или изувечится. Лечить его не пробовали? — отозвался Павел, очень удивленный тем, что узнал о Комарове, которого представлял совсем другим.

— Да он сам кого хочешь вылечит. Его знахарем считают. Когда бродяжничал, научился в травах разбираться. Помог некоторым. А вот и переправу нашел, — указал Березкин на длинную и толстую жердь. — Не та, правда, что была, но сгодится. Давай-ка, помогай!

Вдвоем они приподняли жердь и перекинули ее через канаву.

— Иди первым, прокладывай путь, ты молодой, — кивнул на мостик Березкин.

Осторожно ступая, Егоров перешел на другую сторону. Там он нашел длинную палку, которой, видимо, пользовались при переходах, и перебросил ее Березкину.

Теперь под их ногами осока, лебеда. В траве какие-то ямки, мелкие, крест-накрест вырытые канавы, куча земли. Тут же спиленные небольшие деревья, выкорчеванные пни.

— Уничтоженное и заброшенное поле, — сказал Березкин, — а раньше здесь был двадцатиглазый Пышосик — Конопляный лес. Нет, здесь конопля не росла. Жители Орвая и Чебернюка здесь в озерах ее мочили. Поэтому и Пышосик. Не верится, да? Было озеро, а теперь пустошь, — палкой, которую он прихватил с собой после переправы через траншею, Березкин постучал под ногами. Земля была твердой и высохшей, как кирпич.

Затем начал рассказывать...

Здесь когда-то было благодатное место с озерами, родниками, тринадцать родников и семь озер. По их числу все это назвали «Кызь синмо Пышосик».

В лесу росли ели, березы и кудрявый кустарник. Отсюда начинались ключи, которые питали реку Чебершур. А один родник — Лекошмес — даже пробил себе путь в речку Лекшур, на берегах которой стоит Орвай. Из-за слишком холодной воды, от которой ломит зубы, родник и речку назвали одинаково — Сердитый — лек. Вода не становилась теплее даже в летнюю пору, и если ее пить помногу, то легко застудить горло. А река Чебершур славилась окружающей природой, за что и назвали ее Чебер — красивая; по одному берегу тянулись березовые рощи и сосновые заросли, на другом берегу — привольные луга. И деревня, хотя она расположена несколько в стороне, в низине, стала называться Чебернюк (красивый овраг). Здесь с очень давних пор обходились без реки, на улицах были только колодцы. Уже после организации колхоза скотные дворы перенесли ближе к Чебершуру и воду с реки на фермы в бочках возили, а потом протянули трубу. Сейчас в обеих деревнях пробурены артезианские колодцы, поставлены водонапорные башни. Не нужна стала речка Чебершур, высушили Лекшур... А прошлой зимой в Орвае хоть караул кричи — колонки замерзли; наверное, трубы закопали неглубоко, а зима была холодная. Речки нет, колодцы заброшены... Кто как перебивался. Нынче только к середине лета в колонках вода появилась, заново все разрыли и трубы заменили. Родники высохли, обмелела речка Чебершур, ее теперь курица перешагнет...

— Все это началось с Пышосика, Павел Евдокимович... — при обычном разговоре он для Березкина просто Паша, но когда, по мнению Березкина, речь идет о важном и серьезном, на что нужно обратить особое внимание участкового, тогда Павел становился Павлом Евдокимовичем. — Задумали у нас завести культурное пастбище. Место определили здесь — в Пышосик. Все спланировали, как нужно, по осушению земель, мелиоративным работам, организации культурного пастбища. Хотели одним разом двух зайцев убить. Пригнали сюда экскаватор, бульдозер, начали резво, вырыли ту глубокую канаву, мелкие канавы крест-накрест, расчистили бульдозером все кругом, небольшие деревья — под корень. И вот результат — по утрам здесь уже не бывает ни туманов, ни росы...

Солнце без тени все не то что высушивает — выжигает прямо! Поэтому и земля такая теперь, как в пустыне. Непригодна ни на что.

Егоров посмотрел на Березкина. А тот, увлеченный рассказом, не замечал, как нервно подергиваются у него щеки, вспыхивают в глазах злые огоньки. Душой болел человек за то, что было кругом, возмущался бесхозяйственностью и непорядком.

— Распашем, сказали, проборонуем. Посеем культурные травы, — между тем горячо продолжал Березкин. — Говорят, никакая засушливая погода не будет страшна. Необходимую влагу дадим. И всегда тут стеной зелень будет. И правда, купили три дождевальные установки «Волжанка», две насосные станции для перекачки воды из Чебершура. Размахнулись здорово — говорят, будет целая оросительная система. Как звучит: целая система! Любит наш Космонавт на трибуне красоваться, руками размахивать. Ну вот... Техника пришла...

— Не совсем дошло, о ком вы так...

— A-а, Космонавт?.. — Максим Филиппович объяснил с удовольствием. — Видишь ли, в нашей деревне издавна повелось давать людям прозвища. Для чего, не знает никто, но дают. Например, председателя нашего сельсовета Антона Павловича прозвали Чеховым.

— Савина?

— Именно его. Был у нас Эйзенхауэр, и Мао-Цзе-Дун, и Похмелькин... Есть Толсяська-Пустоцвет, Азвесь-Серебро, Кирень-Хрен и вот Космонавт. Слышь, — он дернул Пашу за рукав. — Не обижайся, но и тебя нарекли Степой Каланчой...

— Почему так? Каланча, да еще Степа...

— Ты же высокий... У писателя Михалкова милиционер дядя Степа, вот ты и Степа Каланча...

— Современный акселерат... — улыбнулся Паша. — У вас и Поляков Валентин такой — головой облака подпирает.

— Он уже Телеграф, — рассмеялся Максим Филиппович. — И ростом как столб, и тараторит — ну, точь-в-точь азбука Морзе... Я знаю: некультурно это... Но — прилепят прозвище и попробуй избавиться. Это всегда будет или я неправ?

— Да, у вас прозвища, что называется, не в бровь, а в глаз. Без осечки! — рассмеялся от души Егоров. — А вас как называют? Свое прозвище знаете?

— Я — Чапай. Вроде никаких геройств не совершал, почему так прозвали — не знаю. Иногда прямо в глаза так и называют, невзначай. Секретарь парторганизации Серебрянников — Азвесь (серебро).

— Теперь понял: «Кызьпу Дыды» — «Девочка-Березка» — это Аля Березкина! Так ведь? — обрадовался Егоров своей догадке, вспомнив, как Зотов назвал однажды Алю.

— Точно... так мою Алю называют. А вот Яковлевых называют Востэм, то есть скромные, хотя в роду у них очень скромным никто не был. Но кого-то из них давно еще прозвали скромным, так и пошло. Хотя Женя до того горяч и вспыльчив, что того и гляди взорвется, как торпеда, тем более, что моряком служил. Вот и получился вместо Жени Востэм Торпедо — смех да и только!

— Женя Яковлев — это кассир колхозный?

— Он самый. Прямой человек, честный, правду-матку скрывать не станет, не утаит. А быть таким у нас очень трудно. Знаком уже с Женей?

— Да, да, припоминаю. Значит, Торпеда он... Он в совете по охране общественного порядка состоит. Но совет только на бумаге числится. Яковлев пытался что-то делать, но он один и рядовой.

— Вот и сделайте его председателем. Человек грамотный. Заочно институт закончил. А то Петухов его ни за что не выдвинет, боится он таких людей.

Пашу удивила такая характеристика кассира. При встрече он показался спокойным, рассудительным, неторопливым, даже каким-то вялым, без огонька. Эти наблюдения Павел и высказал Березкину, чем его очень расстроил.

— Неужели таким он тебе показался? Снова стал скромным, как и вся его родня. Неужели его, Торпеду, Хомяк-Космонавт разрядил?

— Хомяк-Космонавт? Это вы о ком, уточните.

— Да о Петухове, председателе. Служил в интендантских войсках, был в звании лейтенанта. А важничал так, что в народе вскоре прозвали Полковником. Обещаниями летал в небесах — стал Космонавтом... А хлебороб и в делах и в мыслях должен быть на земле. Наш Петухов забыл об этом. Решил, что может и без земли высоко взлететь на починах. Землю засушил, колхозные деньги на механизмы извел, а механизмы превратил в свалку, цена которой — десятки тысяч. Вот эту дорогую свалку я и хочу тебе, Павел Евдокимович, показать. Пошли...

Покружив немного по участку, они вышли на совершенно голое, сухое, изборожденное трещинами поле. Паша приметил: по мелким сухим кочкам Березкин шагает легко — видно, боль в ноге отпустила. Увидев большую железную трубу, Березкин остановился.

— Отсюда начиналась оросительная система... — постучал он палкой по трубе. — Здесь есть еще такие трубы... Люди уже приспособились их использовать, чтобы добро не пропадало, — распиливали трубы и ставили их вместо столбов у ворот или как стойки для заборов. В огороды воду проводили через эти трубы, к колонкам их же подводили. Все старые водопроводные трубы заменили взятыми отсюда же. Хороший базар! А вот там смотри-ка, колеса... и насос... Дизельный насос...

Обойдя огромную свалку разнообразных частей от каких-то агрегатов и ржавых механизмов, Березкин и Егоров вышли на берег Чебершура. Здесь громоздились останки дождевальной установки «Волжанка». А невдалеке от нее — каркас недостроенной насосной станции.

— Из Чебершура насосная станция должна была качать воду по трубопроводам на то самое наше «культурное» пастбище. — Слово «культурное» Березкин произнес с едким сарказмом. — «Волжанка» сама должна была орошать землю. Работает эта система от нескольких двигателей, что ставят на бензопилы. Но сейчас сам видел, где эти двигатели. Тут не только Поляков нагрел руки. Вот какая наша оросительная система. А сколько говорили об этом, даже в газетах писали — новое, передовое слово в сельском хозяйстве! Большие тысячи извели на все это. А финал — вот он, под ногами. Но главное было сделано — прославился колхоз и его председатель. Сюда бы сейчас тех корреспондентов, что о новшествах наших писали. Вот поразились бы. Вот материалец для них так материалец!

Егоров отозвался не сразу. Задумался крепко, представил, что наверняка случилось бы с корреспондентами, о которых говорил Березкин.

— Ну и дела, Максим Филиппович! Сам теперь все вижу. Хорошо, что привели меня сюда. А не пробовали вы вопрос этот поднять?

Разволновавшись, Егоров нетерпеливо задавал вопрос за вопросом, даже не дожидаясь ответов. Потом спохватился, вспомнил, как Лиза Милосердова отнеслась к его взволнованному разговору, решив, что это допрос. Как бы и здесь так не получилось. Хотя Березкин сам все это затеял, значит, хотел все до конца высказать. Слушать нужно, не торопиться. Вчера вот, по словам Березкина, Лиза припомнила, что видела платок, как у Полины Зотовой, на жене Комарова. Павел хотел сразу же звонить майору, но сдержался. Проверить все нужно самому, а потом и доложитьпо форме. А сейчас слушать нужно и запоминать.

Березкин присел на бережок. Рядом пристроился и Егоров.

— Нашел в библиотеке «Справочник мелиоратора». Посмотрел, полистал. Есть это самое... — Березкин поднял взгляд на участкового. Егоров кивнул, продолжай, мол. — Вот по этому справочнику и говорю как специалист. Там как раз про оросительную систему написано. Немного отличается от нашей. Пять «Волжанок» и три насосные станции. Это у них. Эта техника и труд мелиораторов стоит более двухсот тысяч рублей. У нас ненамного меньше. И без подсчета видно.

— А почему не посчитать? Техника не с неба упала. Ваш Пышосик не сам зачах. Все это деньги, деньги...

— Это-то так, но, может, действительно все оборудование того — с неба. В бухгалтерии при ревизии мы никаких документов не нашли, и вся эта техника на балансе не числится.

— Не числится? — удивился Егоров. — Как это могло произойти? Это же преступление. А известно ли вам, что ответственный за всю эту технику только за такое ее безобразное хранение может быть привлечен к уголовной ответственности по 1-му пункту 99-й статьи Уголовного кодекса. Заставят возместить стоимость да еще срок дадут.

Березкин мельком взглянул на Егорова, усмехнулся про себя: зелен ты еще, Паша, очень зелен. Наивно жизнь воспринимаешь. Думаешь, раз по закону наказуемо, так и будет наказано. Вот белое, а вот черное, и никаких сомнений. Но бывает всякое. И белое уже не белое, и черное — почти что белое. Пойди-ка разберись во всем. Со временем поймешь, конечно. А пока попробуй по закону действовать. Ты здесь для этого и поставлен. И затем так сформулировал свою мысль:

— Вот ты специалист, все законы знаешь. Охранять их должен. Вот и действуй. Только я тебе помочь не смогу. Не силен я в этом деле.

— Я студент-заочник, Максим Филиппович, к экзаменам готовлюсь, потому так хорошо все и помню, сдам — забуду половину, — поспешил объясниться Егоров, чтобы не подумал Березкин, что хвалится он своими знаниями. — А вы правильно говорите, здесь афера какая-то, в которой должен суд разобраться, и деньги колхозные вернуть нужно.

— Деньги вернуть, конечно, можно, хотя очень сомнительно, что получится. Ну, а с этим Пышосик как быть, как его прежним сделать? Его не оживишь, Лекшуру воду не дашь, значит, и Чебершура не будет, как раньше, глубокого и полноводного, — Березкину каждое «не» словно голову рубило — так низко он склонил ее напоследок. — Сколько природных богатств уничтожено, как истерзано, испоганено все, и никак это не поправить, никак...

— А почему же ревизионная комиссия никаких мер не приняла? Что же, сожалеть и горевать только и осталось?

Березкин поднял голову, глаза его заблестели.

— Вот такой голос я хотел услышать. Именно такой голос. Обеспокоенный и заинтересованный голос. Что ж, отвечу тебе! Были меры, были. Написали акт и представили его в правление: оросительная система стоит уже три года, не работает, оборудование разбросано, растащено. С Петуховым сам разговаривал. Во сколько, говорю, Николай Васильевич, обошлась эта знаменитая система, не выбросили мы собаке под хвост эти деньги?.. А он на меня так пристально посмотрел и поднял вверх палец — там, говорит, под собачьим хвостом, и ищи, сосчитай сколько... Я тоже на него смотрю, жду. Потом все-таки сказал: мелиораторы там работали, сами привезли технику, сами ставили — у них и надо спрашивать. Я снова настаиваю: а что, технику они нам подарили, что ли? Привезли и отдали и никак документально эту передачу не оформили? Он засмеялся издевательски: почему не оформили? Есть документы. Они в бухгалтерии в папке подшиты. И как ты их не нашел, ума не приложу. Мне и ответить было нечего. И тут успели замазать. Тогда и написал в редакцию районной газеты «Ударник», в которой о почине писали. Оттуда сообщили: письмо мое отправлено в Управление сельского хозяйства для проверки и принятия мер. А там наверняка своя папка есть, в нее и подшили мое письмо, если не выбросили. Уверен, что Петухов сам объяснения всюду давал. А с ним считаются, верят ему. Как же — организатор почина, передовик!

— И вы отступили, Максим Филиппович?

— А что я сделаю? Старому участковому Дедюхину надо было рассказать, что ли? Так он и сам все видел. Стоимость техники и то, о чем я писал, наверно, знает: его жена — бухгалтер в Управлении сельского хозяйства. Надо полагать, говорят друг с другом о таких делах.

— Если не сообщили, Дедюхин, может, и не успел все разузнать, руки не дошли. Он, кажется, жил в Ураке... Сейчас оттуда уехал. И жена не так уж давно стала работать в сельхозуправлении... А о письме вашем откуда они будут знать...

— Катя давно работает в бухгалтерии. Дедюхин семью в Урак не возил. На участок свой ездил на мотоцикле и всегда домой возвращался.

Егоров вспомнил рассказ Комарова о свояке. О его квартире, переезде. А не придумал ли это все Комаров? Все чаще удивляться приходится на этих орвай-бигервайцев. И такое название этой деревни успел услышать Егоров. Здесь живут краснобаи, татары-бигеры, потому, говорят, деревню и назвали Бигервай. Значит, и Комаров, возможно, бигерваец.

— Все знали — видели, что здесь творилось, но закрывали глаза, будто ничего не происходит, будто никого это не касается. Теперь ты все знаешь, все увидел, действуй теперь, я уже говорил тебе это.

— Вот как все поворачивается, Максим Филиппович. Значит, теперь только мое это дело, моя забота, — удивился Егоров.

— Сам же сказал, что дело подсудное. Я тоже так считаю. И не только это твоя забота. Она останется в моем сердце навсегда, но кажется, что ты добровольно взял на себя половину, и мне стало легче. Спасибо, что понял меня. Сердце свободнее задышало, ногам стало легче. Пойдем по дороге, по которой все ходят.

Егоров почувствовал, что вначале неправильно понял Березкина, не ищет он, на чьи плечи переложить бы свой груз. Ищет единомышленников. А как теперь быть? Куда обратиться, если все уже известно и Управлению сельского хозяйства, и правлению колхоза, и редакции. Что может сделать милиция? Знает ли Дедюхин, он все же угрозыск?..

— Мы с вами вместе возьмемся за это дело, Максим Филиппович. И еще нужно людей вовлечь. Коллективно быстрее можно справедливости добиться, виновных наказать, кем бы они ни были, — спокойно и уверенно проговорил Егоров.

— Вот за это, Паша, спасибо. Понял ты меня. И нужно, чтобы многие поняли. Пусть глаза у людей откроются. Пусть голос протестующий будет общим, коллективным. Со старым бороться всем миром нужно. Хватит нам равнодушными ко всему быть. Мы же в своей стране хозяева, а не жильцы какие-то, квартиросъемщики безгласные и безразличные. Теперь моя забота стала и твоей, и правильно ты сказал, пусть многих других станет. Этому радуюсь я, в это верю.

Они еще не дошли до высохшего пруда заброшенной мельницы, как впереди появился Парамон Зотов. Был он в кирзовых сапогах, в старой гимнастерке. Рядом вел за руль велосипед.

— Чего это ты сегодня не на лошади, Парамон Степанович? — обратился к нему Березкин.

— По пути в летний лагерь завернул, а на мотике туда не проехать, болото...

— Для чего же так мучиться, осушить его надо, как Пышосик. Разворошить, расчистить и осушить.

— Это в мой огород камушки, Максим. Что теперь говорить, дело сделано... — вздохнул Зотов.

— Было бы дело. А то вот свалка. Кому это нужно? Кому на пользу? Ведь и ты тут руку приложил, Парамон. А говоришь, будто и не при чем ты совсем.

— Зря ты так, Максим. Сам ведь знаешь, как все было. Что ж, по-твоему, я во вред своему колхозу? У меня и так горе, а ты еще добавляешь. Я вот ходил тут, вспоминал, как с Полиной здесь мы дрова заготовляли... Прошлой весной по заморозку ходили. Не успели только вывезти. А где она теперь? Может, и в живых ее нет. Все хожу, думаю. То ли ее ищу, то ли дерево, на котором петлю для себя закрепить. Вот какие дела.

Вначале можно было подумать, что говорит Зотов специально для участкового, лукавит. Но горькие интонации и боль в глазах показывали другое: переживает человек, страдает, нуждается в утешении.

— Перестань, Парамон, подумай, что говоришь. Понимаю, нелегко тебе. Но нужно взять себя в руки, крепиться нужно. Давай лучше закурим твой «Беломор», — Березкин кивнул на выглядывающую из кармана гимнастерки пачку.

— Подымить можно, — положив велосипед на обочину, Парамон достал папиросы. — Ты же вроде режимишь — три папиросы в день. Вы, Павел Евдокимович, будете курить? — Зотов протянул пачку.

— Нет, спасибо, я не курю, — отказался Егоров.

— Удивительно... Сейчас и девушки вовсю дымят! Ну, давай, Максим Филиппович, мы с тобой перекурим. Вон там валежник есть, присядем, что ли.

Сели втроем... Зотов и Березкин закурили, переговариваясь, а Паша молча думал: о жене Парамон сам заговорил, может, спросить у него, откуда у жены Комарова такой же платок, как у Полины был. Может, знает что об этом.

Словно читая мысли Егорова, Зотов снова заговорил о Полине.

— Не поверишь, Максим, иногда думаю, нашлась бы — дал бы ей как следует. Всех кругом переполошила, меня до ручки довела, им вон, — кивнул на Егорова, — сколько забот прибавилось. Если погибла как, хоть бы труп нашелся. Похоронил бы по-людски, могила бы была. Тяжело, но зато все ясно. Успокоилось бы сердце. А я ходил бы к ней. За могилой ухаживал бы. Дерево рядом посадил. А сейчас что за жизнь? Сейчас мне все еще кажется, что она жива. Нарочно, думаю, меня так мучает, наказывает за что-то. Все надеюсь, вдруг появится. Внутри все напряглось, сжалось, как пружина, и никак не отпускает. Так и живу в напряжении. Тяжело это. Кажется, она постоянно наблюдает за мной, ждет, чтобы выполнил я ее просьбу.

«Узнать бы, о чем Полина просила мужа», — думает Егоров, но не смеет задать такой вопрос, не решается прервать Зотова. Понимает, человеку горе излить нужно. Он сейчас не с ними — с собой говорит.

— Да... слова ее и теперь в моих ушах. Все громче и громче, в крик переходят даже. И видится она мне рассерженной, к спору готовой, к борьбе. А иногда она с улыбкой является мне. Вот и сегодня явилась там где дрова наши остались. Была она в такой же одежде, как тогда — в моих брюках, телогрейке, шапке зимней. Сидит, посмеиваясь, на елке, которую мы спилили, а она застряла среди других деревьев. Зовет меня — лезь сюда, навалимся вместе, елка упадет, а мы в снег спрыгнем. Дома, когда носил воду, показалось — догоняет меня, за коромысло тянет — почему, говорит, у тебя коромысло пляшет на плечах, воду расплескаешь. Вот так и живу как лунатик, почти сумасшедший. И в добре и во зле она в моем сердце до сих пор. Вот какие дела...

Зотов замолчал, бросил погасший окурок и поднялся.

«Теперь вы знаете, как я живу, ничего другого не ведаю и лучше меня не трогать, и так на грани», — так понял Егоров этот трагический монолог Парамона, быстро засобиравшегося уходить.

— Понимаю, Парамон, понимаю, — сочувственно проговорил Березкин.

— Если понимаешь, не упрекал бы перед людьми за Пышосик.

— Тут, Парамон Степанович, не упреки, просто я, например, понять хочу, — вмешался в разговор Егоров, — почему культурное пастбище так и не организовали, технику дорогую свалили под открытым небом и не использовали ее по назначению.

— Что я могу сказать... — Парамон снова положил велосипед. — Три года назад только к осени вся техника была доставлена. А лето выдалось дождливое. Трава и так без посева и орошения выросла обильная. Монтаж отложили, а потом зима, снег, так и лежало все. Теперь, сами видите, какая это техника. Больше ржавчины, чем деталей. Если собирать, исправлять, ремонтировать — у нас нет такого специалиста, некому это делать.

— Значит, она уже не нужна...

— Если бы поставили вовремя все, что нужно, может, и нужна была, — неуверенно пробормотал Зотов, явно тяготясь этими расспросами.

— Рыбный питомник надо бы нам снова, Парамон Степанович. Пасеку! Помнишь, как было? — пришел Березкин на помощь Зотову.

— Помню... И в Чебершуре воды мало осталось, теперь как быть?

— Давай посмотрим, может быть, на месте пруда родники удастся оживить, расчистить все. Там ведь было много родничков. Снова возвели бы плотину. На пригорке, как и раньше, поставили бы пасеку. Я сам бы мог и за пчелами и за рыбой присматривать. Я ведь теперь пенсионер, как раз для меня такая работа.

— Уж ты точно — пенсионер, — улыбнулся Зотов. — Ну что же, можно сходить, посмотреть...

Подняв велосипед, он прислонил его к поваленной ели и пошел за Березкиным к мельничной плотине.

X

Комаров никак не может уснуть. Глаза плотно закрывает, считает про себя: один, два, три... десять... двадцать пять... сорок семь... девяносто... сто... Однажды, когда он так же мучился от бессонницы, Лиза научила его такому способу. Но Комарову это мало помогает. У него бессонница бывает с похмелья. А в этом состоянии не считать нужно, а принять на грудь, как говорят в народе. Вот и сейчас Комаров лег навеселе, выпил немного, думал, спокойно уснет. Видно, недобрал, хотя настроение выпить еще у него было, но побоялся, что Варя заметит, начнет допытываться, где был, с кем пил, а ему такие разговоры — нож острый. Не-е-ет, лучше понемногу, чтобы незаметно никому, а только у самого слегка кружится голова, легко и весело на душе. Так и засыпать приятней.

Комаров начинает руками поглаживать грудь и живот. По телевизору так учили: гладить себя и приговаривать, внушать: Иван засыпает, тело расслаблено, по нему разливается приятное тепло. Руки и ноги тяжелеют. Иван спит. Он даже некоторые слова точно запомнил из той передачи — про то, какими должны быть руки и ноги, и, повторяя их, незаметно засыпает.

Ему снится живописная лесная лужайка, а на лужайке Полина Зотова в белом нарядном платье. Она улыбается лучисто и широко и протягивает к нему руки. Что-то говорит сквозь смех, а сама подходит все ближе и ближе. Сейчас коснется... Комаров вздрагивает и просыпается, испуганно всматриваясь в темноту.

— Нет никого... Что привиделось, к чему? Может, душа ее никак не успокоится. Хотя почему же, греха на ней нет — место ей в раю. А тело не на месте, нет ни гроба, ни могилы. Труп ее на огороде под любимой яблоней... Прости меня, господи, кровь ее на мне, хотя ничем она передо мной не виновата и сам я ничего худого против нее не замышлял. И за отца своего она не ответчица. Видно, на роду написано и у меня и у нее. Судьба у нас, видно, такая — погибнуть ей от моей руки...

Комаров хотел набожно перекреститься и поднял голову. Но вдруг почувствовал на лице солнечный луч, пробившийся через неплотно задернутые шторы. Бог ты мой, уже рассвело и даже солнце взошло, а он все спит. Не слышал, как Варя ушла, день и ночь перепутал, дни недели не помнит. Все смешалось в голове, йок-хорей, все перепуталось. Отвык пить. До этого месяца два в рот не брал ни капли. А начал-то с чего? Как же, Парамону Зотову печку ставил. Вот с того и началось. После этого и Полина являться начала, никак не отпускает от себя. Даже когда и не очень пьяный, все равно является, стоит перед глазами, особенно по ночам с похмелья. Полечиться нужно, иначе не выдержать. Хорошо хоть в погребе спрятал бутылку самогона. Теперь бы на ноги встать, исхитриться. Что-то тяжело, будто избили меня, все тело ноет. Может, Варя что сделала? И правда, что же было вчера? Сам ли он домой пришел или привели? Был вроде с Парамоном, хотел покаяться перед ним, рассказать все. Рассказал или нет? Нет, наверное, а то бы сейчас такое началось, не лежать бы ему спокойно здесь. Да так уж и спокойно. Болит все. Эх, хорошо бы, та заветная бутылка рядом лежала. Тянул бы потихоньку, поправлялся... Кончать с этим надо. Так и загнуться недолго. По-людски надо жить.

Комаров широко раскрытыми глазами смотрит на потолок, лежит тихо. Надо по-человечески. А ты? Откуда-то издалека в его ушах возникает звонкий голос:

— Правда, что твой отец вернулся? Теперь он уже не враг, да?

Это голос дочки председателя колхоза Ившина. Вот она на потолке... Волосы кудрявые, глаза большие, черные, как смородинки. К нему вприпрыжку подбегают мальчишки и кричат:

— Ванька — сын кулака! Ванька — враг!

— Ванька — кулацкий сын!.. Сын арестанта!

У маленькой девочки глаза-смородинки вдруг расплываются, расширяются... Смотри-ка, это уже не девочка — это Полина, в белой шерстяной шали... Вот она повелительно махнула рукой:

— Пошел прочь, Ванька Сысоев!..

Комаров зажмурился, словно получил сильную пощечину.

— У-ух, да что это такое, что за наваждение, жуть берет даже...

С опаской открывает глаза. Потолок пуст, а там, где было лицо Полины, желтеет обыкновенный сучок... Сучки были толстые у матицы, узор с пол-ладошки. Если смотреть долго, чего только не привидится с похмелья — так мысленно успокаивал себя Комаров, но где-то в глубине сознания зрело опасение: а с похмелья ли?

Иван Комаров когда-то и правда был Ваней Сысоевым. Рос без отца, который жил где-то далеко в Донбассе. От него приходили письма, деньги. Этим переводам маленький Ваня радовался даже больше, чем его мать, и не только потому, что на эти деньги ему покупали разные лакомства, а потому, что он мог потом угостить в школе своих приятелей, обязательно сказав при этом: «Вот папа прислал. И не в тюрьме он вовсе. Оттуда ни денег, ни гостинцев не присылают, сами знаете. Он шахтер, уголь добывает. Приедет вот, привезет много-много денег...»

Между детьми всякое бывает: то играют вместе, даже угощают друг друга, то повздорят, бывает, что тумаков друг другу надают, и обязательно дразнятся, да так, чтобы пообидней было, за живое задело. В такие минуты маленький Ваня не раз слышал: кулацкий сын, арестантский сын, вражий сын.

Мальчик понимал: так называют его за отца. Но мама говорит, что враги должны быть в тюрьме. А в тюрьме деньги заключенным не платят. «Отец не в тюрьме, — объясняла мама, — он работает, добывает уголь». Это могут делать только здоровые, сильные люди. Вот так-то! Потом отец, Макар Демидович, вернулся. На нем новые кирзовые сапоги, городской костюм и черная шляпа, на руке перекинут защитного цвета плащ-дождевик. Целая котомка набита гостинцами: калачами, пряниками, конфетами, баранками, булками. В чемодане оказались подарки маме и Ване, наряды разные. В деревне ни у кого не было коротеньких красивых штанишек с лямками через плечи, а у Вани появились. Появились также носки, сандалии, фуражка... Вот эти вещи и удивили маленькую Полину: твой папа вернулся, теперь он не кулак, не враг? А приятели-мальчишки, завидуя, наверное, чаще стали звать его кулацким и вражьим сыном. Отец его успокаивал, объяснял, ласково поглаживая по голове: «Ты, сынок, их не слушай, твой папа не враг и никогда врагом не был. Вырастешь, поймешь...»

На это и надеялись, но разбираться пришлось раньше. Однажды поздним вечером возле их избы остановился тарантас. Двое мужчин забрали отца и куда-то увезли. Заплаканная мать ничего не могла объяснить Ване, а он, чтобы избежать расспросов ребят, несколько дней не выходил на улицу. Тем временем отец снова вернулся... Вернулся и, забрав с собой жену и сына, навсегда уехал из деревни.

Нескончаемая, казалось, дорога привела их на север, в тундру. Здесь они начали жить в строящемся новом поселке. Отец стал работать плотником, мать — на подсобной работе. Тундра поразила Ваню — лето короткое, местность в основном болотистая, различной мошкары столько, что невозможно рот открыть — тотчас будет полным. Зимой лучше — безбрежные белые просторы, мороз, но терпимый. Люди все в меховых одеждах и варежки носят, как дети, на пропущенной в рукава тесемке, висящей на шее. Вместо лошадей в сани запрягают оленей и собак.

Много приезжих. Кто захотел подработать, а кого, как Ваниного отца, выслали насильно. Народ разный, многих национальностей, разговаривают на разных языках. И у Вани — в семье язык удмуртский, на улице и в школе — русский.

В поселке Ваня учился до седьмого класса. Потом встал рядом с отцом с топором, по вечерам помогал ему складывать печи (это называлось «калымить»). На калымные деньги частенько устраивали застолья, и Ивану тоже наливали наравне со взрослыми.

Однажды Макар Сысоев собрал несколько калымщиков у себя, чтобы отметить очередную печь. Видно, принял лишнего, опьянел. Тыкая пальцем в собутыльников, которые громко кричали, перебивая друг друга и пытаясь даже что-то петь, Макар говорил сыну:

— Как думаешь, Ванька, кто они нам? Родственники какие? Как бы не так. Они нам не родня, не соседи, они осужденные! — затем почти про себя добавил: — Осужденные без суда и следствия, высланные без приговора. Вот кто они такие, наши друзья.

Ваня и до этого уже слышал разговоры в семье по поводу их высылки. Как он понял, отца считали ненадежным: раскулачен и во время войны побывал в плену.

Еще в годы коллективизации, когда создавали колхоз в Шарипе, братья Сысоевы Демид и Полом попали в историю. Была у них кузница. Стояла у большой дороги. Братья подвизались в основном на ремонтных работах, чинили телеги, ставили на колеса железные шины, ковали лошадей. Работы уйма: другой дороги поблизости не было — все перевозки шли по большаку. Иногда братья работали и по ночам. Зато завелись деньги, братья стали богатеть, расширять хозяйство. Это не забыли на колхозном сходе. Когда решали кого раскулачивать, кто-то крикнул:

— Сысоевых Демида с Поломом забыли. Кулаки они, в Сибирь их!

Но многие за них заступились: какие, мол, они кулаки — все, что имеют, своим трудом добыто, работников не держат. Так и хотели порешить, но тут Гала Митрей вдруг ляпнул, вроде даже в шутку:

— Как так: все своими руками делают, а железо откуда берут, гвозди, подковы? Не знаете, как они все это достают? То-то! Да у них даже куры на чужом добре свой интерес имеют. Наш огород начисто расклевали, все сничтожили. Выслать!

Хоть народ и посмеялся тогда его словам, но все же решили Сысоевых раскулачить и выслать. Так братья оказались в Сибири. Сын Демида Макар вырос там. Только перед войной возвратился домой вместе с отцом. Женился. Поставили просторный шестистенный дом, но пожили в нем недолго. Макара призвали в армию и отправили на фронт. Там он попал в плен. После освобождения работал в Донбассе на шахте. Когда вернулся в родные места, узнал о смерти отца. Вскоре похоронил и мать. Стал работать в селе бригадиром. Председателем колхоза был сын того самого Гала Митрея Николай Ившин. Из-за сильных дождей осенью не могли ни жать, ни молотить, поэтому колхоз задержался с посевом ржи. Не зная, как выйти из положения, Макар Сысоев попросил у одного тракториста взаймы прошлогоднюю рожь (механизаторы, работающие в МТС, не жили без хлеба, как колхозники) и посеял. С председателем договорился, но кто-то, видно, успел донести, обоих вызвали в районное управление НКВД. Там каждого допросили, взяли письменное объяснение. В результате Сысоева выслали на Север. Решили, что он, кулацкий сын, побывавший в плену, занимался вредительством — сеял-де несортовую рожь, чтобы оставить колхоз без хлеба. А председатель, сын бедняка, тут не при чем. Так Макар Сысоев стал врагом народа.

Ваня знал об этой истории. Но в ту памятную гулянку подвыпивший отец объяснил все несколько иначе.

— Тебе, сынок, хорошо бы вернуться в родные края, но, боюсь, не сможешь жить из-за Ившиных. По их милости нас, как кулаков, выслали в Сибирь. А теперь — на Север загнали. Теперь уж до меня дошло — это он, Миколай, сам донес в органы, что посеяли старыми семенами... Сам! Продал, гад! Нарочно, чтобы меня выслали... Зная, что сделал нам отец, видно, боялся жить рядом с нами, мести боялся. Теперь, если ты приедешь, снова будет бояться, еще что-нибудь придумает... А домой ох как вернуться хочется. Но там — Ившины...

Так ли это на самом деле или нет, Ваня не задумывался. Мало ли что наговорит нетрезвый отец. И мать опровергла:

— Не болтай что не надо, Макар, иди лучше спать, может, во сне очутишься в родных краях, может, встретишься с Миколаем и договоритесь как... — Она уже привыкла к таким разговорам. Не в первый раз заводил их в подпитии отец.

Вскоре Иван ушел в армию. Его направили на китайскую границу. Как раз в это время внезапно умерла мать. Иван на похоронах не был — не получил извещение. Видимо, отец, топя горе в водке, не удосужился послать телеграмму. Когда Иван вернулся из армии, у них в семье кое-что изменилось. Оказалось, что полгода как отец женился. В жены взял ненку Лену Ненянг^[3], еще не старую вдову, жившую по соседству. Кроме того, он сменил работу: перешел плотником в бригаду шабашников, а по вечерам ходил выполнять многочисленные заказы по ремонту и перекладке печей. Зарабатывал много, поэтому гуляли каждый день. Быстро приобщился к такой жизни и Иван.

Шло время, и все сильнее тосковал Макар Сысоев по родной стороне. На каждом застолье поднимал стакан за далекую удмуртскую деревню Шарип, а напившись, плакал от воспоминаний. Однажды вечером, когда никого у них не было, во время ужина без хмельного сказал сыну серьезно:

— Решил я твердо. Возвращаемся домой. Не могу здесь больше. Достроим вот этот дом, и шабаш! Поедем в наш Шарип... Сколько можно скитаться, да и тебе нужно семьей обзавестись. А жену искать лучше среди своего народа.

Когда закончили работу и получили расчет, Макар собрал у себя бригаду. Обмывали заработок и предстоящий отъезд. И, как это часто бывает в таких компаниях, вдруг разгорелась ссора, причину которой никто толком и не знал. Иван не успел и глазом моргнуть, как началась драка. В ход пошли тарелки, стулья, а потом раздался крик Макара:

— Ва-ня-я! Спасай, уби-ва-ют.

Иван кинулся на крик и увидел, что сбитый с ног отец пытается подняться, а над его головой занесен острый плотницкий топор. В последний момент успел Иван отбить в сторону руку с топором. Удар, предназначенный Макару Сысоеву, получил кто-то из стоящих рядом с ним мужчин. Зарубленный мешком свалился на пол.

Драка тут же прекратилась. Дело не шуточное. Убийство.

— Кто виноват? Кто ударил?

— Все виноваты, всех заметут за это. Сейчас концы в воду, и молчок. Вынести его, спрятать в снегу, и дело в сторону.

Быстро нашли мешок, затолкали туда труп и вынесли из дома. Иван шел со всеми, ничего не соображая, в каком-то оцепенении. За поселком среди густого кустарника остановились. Мешок бросили в канаву и закидали снегом. Все молчали. Молча пожали руки Сысоевым, прощаясь с ними, и разошлись. Иван с отцом потихоньку от Лены прихватили собранные заранее вещи, торопливо двинулись к большаку. Нужно было добраться до станции.

Сначала им повезло. На буровую в Харалпур шла машина геологов, а это было почти по пути. До буровой доехали хорошо, но там застряли — никакого попутного транспорта больше не было. Тогда решили идти на станцию пешком. По дороге началась метель, перешедшая в буран. Он-то и доконал Макара Сысоева, который после всех передряг быстро терял силы. Наконец он упал в снег и, несмотря на все усилия Ивана, подняться уже не смог.

В отчаянии Иван решил тащить отца на себе, но тот отрицательно затряс головой и еле слышно сказал:

— Не дойду я уже до дому, видно, сынок. И до Миколая уже не дойду... Сказал бы я ему... Из-за него... Мать умерла на чужбине. И я вот теперь... Один ты остаешься, Иван. Тебе жить, тебе и долги за прошлое собирать. Это моя последняя воля. Исполни...

Сняв шапку, Иван молча стоял и смотрел, как падают снежинки на отцовское лицо, падают и не тают. Значит, конец. Сначала он хотел донести тело до станции, как-то похоронить, но почувствовал, что не сможет этого сделать в такой буран. Видно, суждено Макару Демидовичу найти покой здесь на чужбине, в снежной могиле, как это принято у коренных жителей тундры.

Иван огляделся. Невдалеке чернел мелкий кустарник. Хорошо, что топор всегда с собой у плотника. Проваливаясь по пояс в снег, Иван добрался до кустарника, нарубил веток и разгреб среди кустов яму. Обложенная ветками, эта яма и стала могилой его отца. Когда работа была закончена, Иван с шапкой в руках, давясь слезами, низко поклонился небольшому снежному холмику:

— Прощай, отец! Спи спокойно! Прости, что так хороню тебя, не могу по-иному. Навсегда запомню и выполню твою последнюю волю. Все исполню...

Теперь Иван был связан клятвой, данной на могиле отца. Значит, нужно обязательно вернуться на родину, найти виновных и отомстить.

С этими мыслями повернул Иван назад. Решил возвратиться в поселок и подготовиться к отъезду на родину. Во-первых, решил сменить фамилию. Его не должны узнать, да и драка с убийством здесь может иметь последствия. Лучше всего взять фамилию мачехи, но в русском переводе. Ненянг на русском — комар, значит, он должен стать Иваном Комаровым.

Около месяца прожил Иван в поселке. Начал через мачеху осторожно выведывать, как можно поменять фамилию в связи с переездом на родину. Пока работал, плотничал, ждал удобного случая, чтобы обменять документы. Так и получилось. В поссовете затеяли ремонт и решили перегородить некоторые кабинеты. Особенно этого добивалась паспортистка, которой полагалось иметь отдельную комнату, а раньше она работала в помещении почты. Иван очень постарался для нее, поставил крепкую стенку, обшил толстым картоном для звукоизоляции и даже оштукатурил. Дверь кабинета оббил железными листами и покрасил. Паспортистка была очень довольна и, когда Иван, закончив работу, попросил ее выправить ему документы на фамилию мачехи, она сделала все очень быстро, особо не интересуясь, для чего ему это понадобилось.

В Шарип Иван Комаров приехал весной. Сначала снимал угол, перебивался случайными заработками, в основном по печному делу. Нашел он и Ившиных, даже побывал у них, предлагая переложить печь. Видел дом, где жили прежде Сысоевы. В нем теперь были колхозные ясли. Разузнал, что старик Ившин с женой одни в доме. Дети разъехались. Правда, в одно из воскресений Иван заметил на скамейке возле дома девушку с длинными косами до пояса. Это оказалась Полина, которая, как он узнал потом, после окончания медицинского училища работала фельдшером в другом районе и на выходные иногда приезжала к родителям. Когда Иван увидел ее в первый раз, то буквально остолбенел — так похорошела его бывшая обидчица. И хотя рисковал быть узнанным, не мог просто так пройти мимо, решил заговорить:

— Не скажете, который час, мои остановились, — он поднял запястье к глазам, будто смотрел на часы.

— Двадцать минут восьмого.

— Спасибо. А почему же тогда стадо еще не вернулось?

— Не знаю. И правда, корова наша должна уже быть дома.

Девушка встала и посмотрела поверх забора в конец улицы, откуда обычно возвращалось с пастбища стадо. Тогда Ивану удалось рассмотреть ее как следует. Стройная, черноволосая, красивая. Неужели это та самая Полина, которая когда-то кричала ему: «А правда, что твой отец вернулся? Теперь он уже не враг, да?»

«Нет, Полина, нет, — мысленно отвечал ей Иван, — не враг мой отец и никогда им не был. Это твой отец стал нам врагом. Почему он так поступил, для чего исковеркал жизнь целой семье?»

Больше Полину Комаров не видел, хотя часто приходил к дому Ившиных. Зато увидел как-то самого старика, сидевшего перед открытым окном. «Так вот он каков, Николай Ившин, — седой, сгорбленный, немощный. Видно, скоро уж приберет его господь бог. Лучше не марать о него руки, подождать. И так исполнится воля отца. Но Полина их до чего же хороша, йок-хорей! Вот бы она в руки попалась...»

Как-то, сложив очередную печку, получил Иван деньги за работу и решил выпить. Зашел в магазин, взял бутылку водки, спрятал в карман брюк. Но куда пойти, с кем выпить? Никого у него нет, даже дома своего нет, хотя приехал на родину. Да еще тайком жить надо, скрываться под фамилией Комарова, чтобы не узнали. Разве это жизнь!

С бутылкой в кармане отправился Иван за деревню в маленький лесок. С детства еще помнил, как праздновали здесь окончание весеннего сева, молились о хорошем урожае. Вся деревня собиралась. Варили на кострах кашу, бегали и играли дети, и Ваня Сысоев среди них.

Иван уселся возле горбатой липы недалеко от оврага, на самое молельное место, достал бутылку и по привычке стукнул ладонью по донышку, чтобы выбить пробку. Но даже этого не получилось у него! Пробка была металлическая, и он в сердцах сорвал ее пальцами. Стакана у него не было, не было и никакой закуски. Разве это выпивка! Как последний алкаш, сидит он тут без посуды и закуски. Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник. Терпение нужно. А пока он и так сумеет выпить. Привык по-всякому. Иван взболтал содержимое бутылки и залпом выпил половину. Выдохнул, вытер рот рукавом и допил остальное. Так-то. Без закуски водка подействовала быстро. Стало тепло, уютно, весело. Захотелось петь. Эх, затянуть бы на весь лес, но нельзя. У него здесь, можно считать, боевое задание, он клятву дал, что выполнит его. Сейчас настало время исполнить последнюю волю отца. Возьмет, постучит ночью к Ившиным, скажет, что от Полины с лекарством. Откроют наверняка, а он их обоих и задушит голыми руками — много ли старикам надо. А самому — снова в тундру, скрываться? Не-ет, уж если скрываться, то не из-за стариков. Он сначала до Полины доберется. Помнет, поломает этот маков цветочек. Силой возьмет. Вот с Полины ему и надо начинать. А стариков господь бог и сам скоро приберет. Ну, а как же клятва, данная отцу? Нельзя мне ее нарушить. Нужно стариков задушить. А может, вот этим? Иван дотронулся до рукоятки топора, торчащей из-за пояса. Да, именно этим. Отцовским топором!

Ушел Иван из молельного леса пошатываясь. Так дошел до дома Ившиных, остановился прямо посреди дороги. Стоял не таясь, преодолевая хмельной угар, вспоминая, что именно он должен здесь сделать. И только когда какой-то человек поинтересовался, что-де он стоит здесь у дома, Иван, испугавшись и не отвечая, пошел вперед быстрыми и неверными шагами. Переночевал у тех, кому складывал печь, а утром отправился от греха подальше в Пирогово. Решил пока пожить там. Там же он неудачно второпях женился, а потом, сожалея о сделанном, принялся поколачивать жену, особенно когда выпивал. Дело закончилось разводом и еще тем, что Иван отсидел за хулиганство по жалобе своей благоверной. Вот тут на его пути и появилась Варя, в дом которой он перешел потом на правах мужа.

Все эти картины пронеслись в голове Комарова как крутящаяся карусель, сменяя одна другую, а похмелье не проходило.

Больше терпеть он не мог, поднялся с кровати и направился к погребу. Там нашел заветную бутылку, приложился раз, другой. Вернулся на кровать. Лег, ожидая действия выпитого. Дождался и, почувствовав облегчение, удовлетворенно закрыл глаза.

Стало легко, спокойно, сердце бьется ровно. Все в порядке теперь. Зачем эти сложности, зачем волноваться, забивать голову ненужными мыслями. Надо жить, как получается, веселиться. Хе-хе. Это для здоровья полезней, да и жизнь не два раза дается человеку. Теперь пусть смотрят на него все, кто хочет, со стены, с потолка, откуда угодно. И Полина пусть смотрит — не страшно! Не верит он, что ее душа витает где-то в небесах. Нет больше ни Полины, ни души ее. Ничего нет. На этом свете есть только жизнь. Что есть, то и надо ценить. Вон сколько народу жило на земле. Если бы все собрались на том свете — не хватило бы места. Сейчас живым-то уже тесно стало, а тут еще мертвые возникают. Нет никакого загробного мира. Дай бог в этом мире разобраться, что к чему. Беспокойство одно. Все что-то делят, из-за чего-то спорят. Воюют даже. Из-за земли воюют, из-за богатств разных, что в земле имеются: нефть, золото, камни драгоценные. Ищут их постоянно. Все перекопали, перебурили кругом. Вот хотя бы здесь, на удмуртской земле, сколько уже нефти нашли. Миллион тонн качают. А что-то никаких загробных миров не находят. Ни на земле, ни на небе. Пустота там, корабли космические запущены. Другие планеты осваивать собираются. Значит, если умер человек, ничего не остается после него — ни духа, ни тела, ни гнезда. Память только остается. Но ее в сумку не положишь. А мертвое тело человеческое превращается в прах, становится землей. Или пеплом, если сгорает. Хотя и живые горят. Не случайно говорят, да и в газетах пишут, что жить по-настоящему — это гореть, давать людям тепло, добро для них делать. Тогда и счастлив станешь. Не жизнь это, если нет огня в душе. А сам он — какой человек? Есть ли у него огонь в душе, что дает он людям? Да ничего. Кому он родной, кого любит и кто любит его? Полину любил? Но так ли это? Спросить бы у кого. А если у нее самой? Вот опять на стене лицо. Не смотри на меня так, Полина, нет моей вины. Это отец определил тебе такую короткую жизнь. За его грехи страдаешь ты. Его и обвиняй, а меня прости...

И опять начались у Ивана видения. Снова пытается объяснить он свои поступки.

— С кем это ты разговариваешь, Иван? — вдруг послышался знакомый голос.

Иван не заметил, как пришла Варя. Однако не растерялся. Вопрос ее услышал и, не поворачиваясь, показал пальцем в сторону соседа:

— С ними... С Олексаном... За печку не может рассчитаться, жмот проклятый...

— У тебя в голове ничего уж не осталось, кроме денег и водки. Вот и все заботы твои... Вчера как ножом к горлу пристал — мотоцикл ему понадобился, тордосу^[4]. А для чего ты милиции потребовался? Иди вот. Вызывают с документами.

— Что-о? — испуганно округлил глаза Иван. — Какая милиция? Кто вызывает?

— Как кто? Каланча... Дружинника присылал, когда тебя дома не было. Так что иди, раз понадобился. Торопись.

— Ты что! Зачем торопиться? Почему вызывают? — недоумевал Иван, сидя на кровати.

— Давай не тыкай, не чтокай тут... вызывают — иди... Э-э, сюсетка-сюсетка^[5], ты, кажись, снова глаза залил. И что мне с тобой делать, тордос. Посадил бы он тебя на недельку, хорошо бы было.

— А за что меня сажать, что я такого сделал?

— Такую пьянь грех на воле держать. Сам не живешь спокойно и другим не даешь.

— Тебе, что ли, не даю?

— И не только мне. Лучше переоденься, будешь хоть немного на человека похож.

Варя из-за перегородки выбросила костюм. Понял Иван: не шутит она с вызовом в милицию. Думал, пугать решила, как и раньше. Но раз переодеваться велит, значит, правда, йок-хорей... Ну что ж, пойду узнаю, что к чему.

XI

Порой до смешного странной кажется себе Лиза Милосердова. Ждет не дождется прихода Паши Егорова. А как появится он — так и норовит уколоть, съязвить. Сама потом переживает, но поделать с собой ничего не может. А тут еще какая-то Валя приезжала из города. Кто она Егорову, зачем приезжала? Думала об этом с ревностью, сама удивляясь, почему возникло такое чувство. Валя вместе с ней ехала от райцентра. Дважды просила Дедюхина остановить мотоцикл и жаловалась на тошноту, намекала, что по женской линии это. Лиза догадалась — похоже, беременность. И едет к Егорову. Значит, не просто так едет. Не только знакомые они. Вроде Лизе до этого и дела не должно быть, а задевает, трогает, беспокоит. Сама переживает и Паше нервы портит. Все хочется сделать не так, как он просит, в противовес ему. И не только в мелочах, но и в серьезном.

Сама же рассказала Паше про платок, который был у Полины, а теперь появился у Вари Уткиной. Может, похожий, а может, и Полинин. Разобраться нужно. Вот Павел и просил ее помочь. Она сначала согласилась, а потом, после приезда Вали, отказалась. Просто так — назло Егорову. Придумала даже, что платок этот подарил жене Иван.

С чего это вдруг пришло такое в голову, сама не понимает. Но слово — не воробей, вылетело — не поймаешь. А Паша поверил и очень серьезно стал допытываться, откуда это известно, кто может подтвердить. Но Лизу понесло. Спросила насмешливо, может, за руку к нему этого свидетеля привести, и ушла, не дожидаясь ответа от удивленного и обиженного Егорова.

Теперь сама кается, зачем все это придумала, для чего ввела человека в заблуждение и нагрубила к тому же. Мало того, что отношения испортила, дело запутала. А ведь узнать может точно, Полинин это платок или нет. Помнит, как край его зацепился за угол двери медпункта, и осталась метка — ткань не порвалась, но поредела в этом месте, нитки стали видны. Хотела сначала Паше об этом рассказать и вместе платок посмотреть, да вон что получилось. А как из положения такого выйти, даже и представить себе трудно.

И не в первый раз такое с Лизой. Характер подводит. Помнится, в медицинском училище ей понравился один паренек из их группы. Она и сама еще не понимала, что это такое, но уже чувствовала какое-то беспокойство, когда его видела, почаще встречаться с ним хотелось. А когда он случайно встречался с ней взглядом, она смущалась, прятала глаза. Парня звали Рашид, был он удмуртом из Татарии. Красивый такой, сообразительный. Заметил, видно, внимание к себе, откликнулся. Подошел как-то и говорит:

— Может, пойдешь со мной, Лиза, в кино. Я два билета купил.

— Для кого купил, с тем и иди, — со смехом отказалась тогда Лиза. А потом ругала себя за такой ответ. Но Рашид сообразил, как-то пришел с двумя билетами:

— Это специально для тебя купил, Лиза. Пошли, очень хорошая картина, говорят.

И тогда она, не подумав, выпалила:

— Если хорошая, почему только мы должны ее смотреть? Пойдем всей группой.

Рашид и это стерпел, собрал со всех деньги, чтобы билеты купить, а у Лизы денег не попросил. Она опять не сдержалась. При всех спросила:

— А меня ты в кино не приглашаешь? Почему деньги не спрашиваешь? Вот, возьми.

Пошли все вместе. Стали рассаживаться. Видит Лиза, у них с Рашидом места рядом. Понимает, он специально так сделал. Но опять словно ее кто изнутри за ниточку дергает:

— Не могу, — говорит она, — здесь сидеть, передо мной очень высокий человек, весь экран загородил. — И ушла, хотя все видели, что совсем не высокий перед ней сидел человек. Потом сидела на другом месте и переживала. Толком и фильм из-за этого не видела, все звучали в ее ушах слова Рашида, полные горечи и упрека:

— Специально из-за тебя привел всю группу, выбрал места рядом, почему так себя ведешь, Лиза, почему?

Больше они с Рашидом не встречались.

В жизни Лизы таких случаев было немало. И корила она себя потом, но поделать ничего не могла. Вот и сейчас: нравится ей Егоров, чувствует она это. А ведет себя так, будто он ее враг заклятый.

А Паша ничего не видит. Или делает вид, что ничего не видит. Пришел в медпункт, хочет выяснить все о платке. Разобраться.

— Скажи, Лиза, как же все-таки с тем платком быть? Чей он? Никак не пойму.

— Чего не поймете? — играя на солнце зеркалом, спросила Лиза. — Чего не поймете, Павел Евдокимович?

— Ну, вот, сразу Евдокимович. Ведь договорились: будем товарищами. На «ты» перешли.

— Какие мы товарищи. Раз в форме и про дела говорите, — разве это по-товарищески?

— Ну, если тебя только это смущает, больше к тебе в форме ходить не буду, — пробует перевести все на шутливый лад Егоров.

— А есть же к кому без формы ходить. Да и сама она вас не забывает. Даже из города приехать не поленилась.

— А, о Вале говоришь! Я и сам хотелрассказать тебе о ней, Лиза. Эта девушка справку фиктивную выпросила у меня в Ижевске... Да ты должна помнить, говорил я как-то, из-за нее выгнали тогда с работы. Что еще ей понадобилось — ума не приложу. И не спрашивал. Да и дома-то не был тогда, к Березкиным ездил в ту ночь...

— Павел Евдокимович, что вы, что вы... Разве я что говорю... Это ваше дело, это меня не касается.

— И опять — Павел Евдокимович... Ну, коли уж так, давай, Лиза, пока я в форме, сходим к Варваре Уткиной. Про платок спросим, показания запишем.

— Нет уж, товарищ участковый инспектор. Мне все эти допросы и протоколы надоели. Никаких показаний я давать не буду. И не нужно меня к этому делу привязывать. А то сначала платок опознай, потом в свидетели, а может, и в соучастники попадешь. Ничего, я не знаю, ничего не ведаю. Мое дело — людей лечить, ваше — преступников ловить. Давайте и будем каждый своим делом заниматься!

— Ну что ж, пусть так и будет. Только мне теперь необходимо запротоколировать, что вы, товарищ Милосердова, дали противоречивые показания. И вам придется определить, чей это платок у Варвары Уткиной. Я его сегодня же затребую, а вас вызову повесткой. Ждите. Так что до встречи!

Паша круто повернулся и вышел. Сурово заскрипели ступеньки под его сапогами, громко хлопнула входная дверь. Удар ее Лиза почувствовала так, будто ей по голове попало. И опять она во всем виновата. Что за характер такой — одно наказание, да и только. Лиза присела к столу и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Раздосадованный Егоров быстро шел по улице. Разговор с Лизой хоть и расстроил его, но зато твердо убедил в необходимости как следует разузнать все об этом злосчастном платке. Это улика все-таки важная. Нужно еще раз расспросить Зотова. Пусть подтвердит, в этом ли платке ушла из дома Полина. Но Зотова на ферме не оказалось. Сказали, что он дома. Пошли с Иваном Комаровым проверить дымоход в печи. Егоров решил использовать ситуацию и поговорить пока с Варварой, а потом изъять платок в присутствии свидетелей.

На ферме заканчивалась дойка. Полные бидоны ставят под навес, считают, а потом спускают в «холодильник» — бетонную яму, заполненную холодной водой. Принимает надои и оформляет документацию Алевтина Березкина, которая, судя по всему, замещает отсутствующего Парамона Зотова. Среди доярок Егоров приметил средних лет женщину в красной такье^[6]. Она спокойно и серьезно занималась делом, не участвуя в общем, свойственном женскому коллективу, пустом разговоре.

— Кто это? — потихоньку спросил Егоров у Али.

— Тетка Пелагея. Соколова. Позвать ее? — с готовностью откликнулась Аля. — Тетя Пелагея, подойди сюда побыстрее.

Соколова спокойно вытерла о подол халата мокрые руки и подошла к столу. Аля собралась уходить:

— Пойду, не буду мешать.

— У меня секретов нет, Алевтина Максимовна, — улыбнулся Егоров. — По одному делу хочу вас обеих попросить помочь мне.

Егоров подробно объяснил, для чего они идут к Варваре Уткиной. Третьим свидетелем стала соседка Варвары тетка Лукерья. Договорились, что Егоров войдет сначала один, а свидетели — немного позже.

Постучав для приличия в незапертую дверь, Егоров вошел в сени. Дверь в комнату была приоткрыта, и он увидел Варвару Уткину, сидевшую с вязанием за столом.

— Добрый вечер, Варвара Андреевна. Одна?

— Да-а, одна... Почти всегда так по вечерам, Иван все подрабатывает: то плотничает, то печи кладет. Вот и сегодня к Парамону пошел. Печь его плохо тянет. А сейчас, сами знаете, печь не каждый может сложить или починить, особенно нынешние мужики. Да и девки нынче иные. Отращивают ногти, накрасят их и ходят. Много ли такими руками наработаешь... И наша Катя такая. Чулки связать себе не может. Вот я и вяжу ей и Мише. Это я про Дедюхиных говорю, знаете, наверное.

— Знаю, знаю, Варвара Андреевна, — топчется у двери Егоров, немного растерявшись от многословия хозяйки дома.

Почувствовав это, Варвара пригласила его сесть. В ее руках снова оказалось вязание.

— В свободное время люблю порукодельничать. Мать была отличная мастерица. Вышитые ею два покрывала взяли в городской музей. И мои полотенца-чалмы много раз показывали там на выставках. Все меньше и меньше настоящих мастериц остается. Теперь ведь вместо иголки да спиц все стараются ручку да бумагу в руки взять. Хочешь не хочешь, а десятилетку обязательно заканчивать надо. А рукоделию девушек обучать не обязательно. Они и не учатся этому. У меня же только семь классов, зато все умею и люблю это занятие. Мне эта работа в радость, а вам, наверное, смешно.

— Почему это смешно? Вот вижу, все у вас красиво, — показал Егоров на коврики и полотенца, развешанные по стенам. И тут же, не упуская инициативы в разговоре, продолжил: — А я ведь к вам, Варвара Андреевна, по делу пришел.

— Понимаю, понимаю, вам Иван нужен, придет он скоро, — заметив, что гость посматривает на часы, она отложила рукоделие и встала. — Если торопитесь, могу позвать его. Э-э, вон, кажется, идет... — ода заглянула в окно. — Нет, это не Иван. Это женщина.

— Можно войти? — послышался голос из-за двери.

Егоров не поверил своим глазам: в дверях стояла Лиза Милосердова.

— Откуда ты, Лиза... Э-э, Елизавета Игнатьевна... Откуда вы, — поднялся со стула Егоров и шагнул навстречу.

Лиза не поняла: обрадовался он или только удивился? И с улыбкой ответила:

— Откуда? Из медпункта, откуда же еще. Пришла вот.

— Пешком? И так быстро, — изумился Егоров.

— Молоковоз подбросил.

Паша вспомнил: перед конторой действительно стоял молоковоз. Шофер Игорь Панфилов здешний. Утром он забирает молоко отсюда, из Орвая, а потом едет на другие фермы.

Лиза была рада, что на этот раз сумела побороть свой упрямый характер, выполнила просьбу Егорова. Но говорить об этом она не стала и сразу же перешла к делу, о котором, как она понимала, беседовали до ее прихода Егоров и Уткина:

— Если вы, Павел Евдокимович, свое дело закончили, нужный платок нашли, то не возьмете ли меня пассажиром? Я тут у больного была, узнала, что вы здесь, вот и решила воспользоваться случаем. А ты, тетя Варя, не удивляйся и не бойся, и у меня платок, что с Полиной вместе покупали, забирали в милицию, а потом вернули.

Пытаясь вмешаться в Лизину тираду, Егоров открыл было рот, но так и остался стоять в удивлении. На лице Варвары — растерянность и недоумение:

— О каком это платке ты говоришь, Лиза? — пожимает плечами Варвара.

— Елизавета Игнатьевна... Мы вот тут, — Егоров начинает копаться в планшете, доставая какие-то бумаги, бланки протоколов. Наконец он сосредоточивается и обращается к Варваре: — Так вот, Варвара Андреевна, дело какое...

В волнении Егоров даже не заметил вошедших Алевтину Березкину, Пелагею Соколову и Лукерью Кузнецову. Увидел их и вздохнул с облегчением:

— Вот их ждал, Елизавета Игнатьевна, а с Варварой Андреевной еще не успели поговорить. Проходите поближе, садитесь. Их я пригласил, Варвара Андреевна, в качестве свидетелей, — всматриваясь в присутствующих, Егоров выкладывал на стол бумаги из планшета. — Мы знаем, что у вас имеется платок, похожий на тот, в котором была последний раз Полина Зотова. Нам нужно его посмотреть.

— Для чего его смотреть? Это мой платок. Иван купил, — забеспокоилась Варвара.

— Так нужно для следствия, — снова заговорила Лиза, — и у меня такой же платок есть, белый с бахромой. И цветы на нем с синими и розовыми узорами. Его уже смотрели. Я же говорила. А теперь мой платок нужно сравнить с твоим. Одинаковые они или разница какая-то есть. Так ведь, Павел Евдокимович?

— Конечно... Только для этого... — Егоров обрадовался помощи Лизы. — Покажите, пожалуйста, Варвара Андреевна.

Варвара, недоверчиво поглядывая на присутствующих, медленно подошла к вешалке, на которой висела одежда, покопалась в ней, достала белый платок с бахромой и протянула его Егорову:

— Вот, смотрите, платок как платок... может, и похож на Лизин, а может, и не совсем. А с Полининым как сравнить? Сам он без нее не появится. Чего тут чужое высматривать...

Варвара бормочет это себе под нос, а Паша с Лизой рассматривают платок. Сидящие на лавке Лукерья, Пелагея и Аля, вытянув шеи, внимательно глядят на них:

— Вот, смотрите, поредела ткань, нитки видны, тянули в этом месте, — взволнованно воскликнула Лиза, отыскав в уголке платка знакомую отметку.

— Та-ак... вижу, — проговорил Егоров и расправил в руках платок перед окном. — Понятые, прошу посмотреть, и ты подойди, Варвара Андреевна.

Когда все удостоверились, что ткань платка действительно повреждена, Егоров приступил к составлению протокола осмотра.

— Расскажите нам, Варвара Андреевна, откуда у вас этот платок? И лучше всего говорить только правду. Сами понимаете, дело серьезное.

— Боже меня упаси, придумывать что... Зачем я буду обманывать. Мой это платок. Иван мне купил.

— Где купил? Когда? — переспрашивает Егоров, отрываясь от писанины.

— Где купил и когда, не знаю... Запил он опять как-то. Наверное, забыл о платке. Я нашла его в кармане плаща и взяла. Ему ничего не сказала — сердита была. Но, думаю, раз принес, то для меня. Кому же еще? А у него это частенько бывает. Выпьет и забудет, где что делал, с кем разговор вел. От этой водки совсем мозги набекрень...

Пока Егоров расспрашивал Варвару и записывал, Лиза думала о том, как хорошо, что она сумела преодолеть свой характер и приехать. Вот полезное и нужное дело делается с ее помощью, да и самой ей хотелось удружить Егорову. Только из-за упрямства отказала вначале. Но знала ведь, что от упрямства ничего хорошего не будет. Уж сколько раз приходилось сожалеть о том, что делала наперекор.

Взять хотя бы последнюю поездку в Москву по туристической путевке. В Ижевске еще к ним в купе попал молодой паренек. А в купе одни девушки. Казалось — выбирай любую. Но он сразу же к Лизе потянулся. Виктором его звали. Когда приехали, он старался и на экскурсию по городу, и в театр и еще, куда по программе полагалось, вместе с ней пойти. А Лиза, хоть и видела это, но больше держалась рядом с пожилой женщиной из района. И Виктор рядом был, так и ходили втроем.

Однажды собрались все на вечер танцев во Дворец культуры Метростроя. Виктор с утра о нем говорил, но у Лизиной спутницы к концу дня разболелась голова, и она решила остаться в гостинице. Тогда и Лиза осталась. Посидели они у окна, поговорили. Что еще делать? Решили спать лечь. Легли, а сна у Лизы нет. Ругает себя в душе, что не пошла с Виктором, ворочается, вздыхает. Соседка ее оказалась женщиной доброй и понятливой.

— Ну-ка, — говорит, — вставай, одевайся, нам идти нужно.

— Куда это идти? — удивилась Лиза.

— Как это куда? На танцы. И давай мне тут представление не устраивай. Тебе же хочется туда, а ты мучаешься, но характер держишь. Только нужно ли это?

Вышли они из гостиницы, а погода испортилась, дождик вовсю.

— Ну, в такую погоду... — собралась было вернуться Лиза. Но соседка твердо взяла ее за руку и повела, дружелюбно поругивая.

Пока добежали до метро, промокли основательно, но настроение у Лизы было хорошее. Испортилось оно уже во Дворце культуры. Она-то думала, что обрадует Виктора своим появлением, а он танцевал с другой, был весел, оживлен. Лизу он не замечал или делал вид, что не замечает. Промокшие женщины постояли немного у стены и ушли. Обратный путь был безрадостным:

Грустная удмуртская песня, которую тогда вполголоса напевала Лизина соседка, бередила душу, тревожила.

Эти же чувства овладели Лизой, когда она после разговора с Егоровым в медпункте возвращалась домой. Решение пришло внезапно. Около конторы заметила готовую отъехать белую цистерну-молоковоз, которая направлялась в Орвай. Именно туда уехал Егоров на мотоцикле. Лиза подбежала к машине:

— Игорь, подожди. Захвати меня. Мне очень нужно в Орвай. — Она торопилась, и, как оказалось, не зря. Это было видно по улыбке Егорова. И еще, закончив составление протокола, он официально поблагодарил понятых за помощь, а Лизе подмигнул дружески. Когда они вышли на улицу, предложил пойти пешком до Чебернюка. Лиза согласилась сразу же.

После ухода незваных гостей Варвара по-настоящему забеспокоилась, особенно ее напугало опознание платка. Она уже решила пойти поискать мужа, но тут как раз и появился Комаров, снова нетрезвый. Варвара встала в дверях, не давая ему войти в комнату, и заголосила:

— Урод проклятый, где ты шляешься? Тебе все гулянки, а мне хоть в петлю полезай!.. Что ты натворил, Иван, что наделал? Откуда у тебя этот платок? Почему ты его в кармане носил? Почему он Егорову понадобился?

От этих слов Комаров мгновенно протрезвел, только ослабли ноги, и он тяжело опустился на табурет.

— Про какой это ты платок говоришь? — хрипло, с трудом произнося слова, проговорил Иван.

Всхлипывая, Варвара рассказала ему о приходе милиции и опознании платка Полины Зотовой понятыми.

Осознав услышанное, Иван буквально озверел. Глаза его, пустые и безжизненные, засверкали и налились кровью. Он заскрипел зубами, безобразно ругаясь. А затем с криком: «Ну, я им сейчас покажу платок» — бросился к двери.

— Иван, куда ты, И-и-в-а-ан! — закричала Варя, хватая его за руку.

— Цыц! Молчи! Ты и так сегодня много болтала! Молчи теперь, а то заработаешь по шее, — Иван вырвал руку и замахнулся: — Отойди, изувечу!

Распахнув ворота ударом ноги, он побежал по темной улице, гулко топая тяжелыми кирзовыми сапогами. Напуганная Варя долго смотрела ему вслед, не смея выйти из дома.

XII

Расположившись на ночлег в чулане, Парамон Зотов был разбужен сильным стуком в дверь. Пока он возился в темноте, удары в дверь участились и слились в сплошной грохот.

— Открываю, открываю, — закричал Парамон. — Кто это?

— Это я, Иван...

Узнав голос Комарова, Зотов вздохнул с облегчением и отодвинул засов.

— A-а, это ты... А я подумал...

— Не то ты подумал, Парамон, — заговорил хрипло Комаров, входя в дом и повертывая выключатель. Тусклая лампочка засветилась под потолком. — Есть вести о Полине.

— Какие вести, что знаешь, говори!

Полуголый Зотов, лицо которого нервно подергивалось, вплотную подошел к Ивану.

— Ну что трясешься, чего испугался? Вести о Полине появились, понял, йок-хорей! Понимаешь теперь?

— Нет... Нет-нет... Я ничего не понимаю... Какие вести, что известно, да говори же ты!

— Все, все скажу... Но выпить надо. Давай, доставай бутылку, йок-хорей!..

— Какую еще бутылку? Выпили все.

— Не все. Видел, осталось у тебя. Давай-давай, о Полине узнаешь!

— О Полине... Сейчас, сейчас, — Зотов потоптался на месте, с трудом соображая, что ему нужно делать, затем, как был, почти раздетый, вышел из дома и возвратился с бутылкой в руках. — Вот... Вино вот... Говори, что знаешь!

— Стакан еще нужен, Парамон Степанович, стакан. Давай побыстрее.

Парамон, подчиняясь команде, механически выставил из буфета все стаканы и поставил их на стол. Комаров выдернул зубами пробку из бутылки, до краев налил в два стакана, остальные сдвинул в сторону.

— Эти лишние.

— Ну, что с Полиной? — Зотов суетливо, не попадая в рукава, пытался надеть рубашку. — Может, в пристройку пойдем. Там и погреб, еда, питье под руками. А то видишь, печь еще не доделана, глина кругом. Как тут сидеть?

— Не суетись ты! — грубо осадил его Иван. — И здесь сойдет. А если боишься, то давай лучше свет погасим, — встав из-за стола, он нашарил выключатель. В доме стало темно. — Вот так-то лучше. И милиция не приметит.

— А почему нужно милиции бояться? Что с Полиной?!

Комаров взял в руку стакан, другой стакан сунул Парамону.

— Ну-ка выпей все сразу, одним духом. Потом уж о Полине поговорим.

— Почему потом? Почему сначала пить, а потом говорить? — недоуменно восклицал Зотов.

— Пей, пей, тебе говорят!

Выпили вместе по полному стакану. Комаров передохнул, со стуком поставил стакан на стол и вытер губы ладонью.

— За Полину... — проговорил Зотов, сжимая пустой стакан в кулаке. — Если нашлась, за ее здоровье...

— Выходит, за упокой, — почти прошептал Комаров.

— Как за упокой? — Парамон выронил стакан. — Разве нет ее в живых? Ты же говорил, есть вести о ней.

— Есть вести, да! И повторяю: есть! — повысил голос Комаров. — Но ты должен был сам догадаться, что найден платок, в котором ушла Полина из дома. Белый платок, с бахромой.

— Что за платок такой? Почему я должен был догадаться, что платок найден?

— Как это почему? Да потому, что платок этот после исчезновения Полины был у тебя на квартире в Чебернюке. В чулане лежал за бутылью с квасом. Я его там увидел, когда за квасом полез. В саду мы с тобой работали. Пить захотелось, ты и послал меня в чулан. А уже тогда было известно, что ушла Полина в этом платке. Ты же сам Егорову об этом говорил и протокол подписывал. И вдруг платок здесь, а Полины нет. Понял я, что может тебе быть, если найдут вдруг этот платок. Конец тебе тогда. Вот я и взял платок, чтобы прикрыть, спасти тебя, Парамон!

— Прикрыть, спасти? — сипло переспросил Зотов. Горло перехватил спазм, но он справился и уже нормально продолжил:

— От чего прикрыть, от чего спасти, ты в своем уме, Иван?

— От милиции прикрыть, от суда спасти. И нечего мне тут дурочку ломать. Все ты понимаешь, и я все понимаю. Да не бойся, не выдам. Плохо только, что платок этот Варвара в кармане моего плаща нашла и надела сдуру. Теперь иди объясняй, откуда он. Вот и пришел я посоветоваться, что говорить будем про платок этот.

Комаров прямо из горлышка допил оставшееся в бутылке и с кривой ухмылкой взглянул на ошеломленного Зотова.

— А чтобы не сомневался ты, что я знаю твою тайну, еще скажу: труп Полины в саду под яблоней, которую мы тогда с тобой пересаживали.

— Ты что несешь, сумасшедший? Совсем ополоумел от водки? Да как подумать мог про меня такое? — Зотов в ярости схватил Комарова за грудки.

— А ну, убери руки, — Комаров вырвался и оттолкнул Зотова. — Тебе, значит, можно прикончить человека, топором на куски изрубить, а мне даже сказать об этом нельзя! Ну и дела!

— Хватит, Иван, поговорили! — Зотов включил свет. — Иди домой и проспись. Очень тебе рекомендую. И смотри, можно ох как погореть за все, что намолол ты тут своим поганым языком. В это вникни!

— А я и вникаю... и язык мой не поганей твоего, особенно когда врешь и про Полину и про телят, за которых безвинная Алька Березкина страдает. И не смотри на меня так! Лучше пойдем посмотрим, что в навозе под полом старой конюшни лежит. Сколько их там гниет в братской могиле, теляток этих? И это я знаю, да, как видишь, молчу тебе на пользу. А ты — язык поганый!

Раздавленный этими словами, Парамон рухнул на табуретку. Он подавлен, испуган, от былой воинственности не осталось и следа. Теперь хозяин положения Комаров. И он чувствует это. Медленно прохаживается по комнате, поглядывая на Зотова. Позиции захвачены. Их теперь нужно закрепить.

— А про Полину, Парамон, не сомневайся. Все я знаю точно. Когда яблоню мы с тобой сажали, заметил я: что-то захоронено. Сначала даже и предположить не смог, что это, внимания особого не обратил, но одну яблоню ты неправильно посадил. Пришлось мне яму снова разрывать, исправлять твою работу. Вот тогда в земле я сначала нашел брезентовую рукавицу, такую же, как и те, что ты мне дал для работы. Я ее подобрал. А потом под лопату еще что-то мягкое попало. Подкопал, смотрю — рукав кофты... На допросе ты говорил: Полина ушла в зеленой кофте. Помнишь? Рукав как раз от нее. Я подумал, старье, может, какое откопал, потянул рукав, а за него волосы зацепились, следом тянутся, рыжие, длинные, человеческие... Испугался я тогда, чуть не упал в эту яму. Рукавицу выбросил, яблоню посадил на старое место. Так ведь было, Парамон? Теперь что скажешь, а? Тогда еще не было известно, что Полина пропала. Я сначала не понял ничего, и только потом, когда ее искать начали, обо всем догадался. Ну, что скажешь, Парамон?

Зотов молчал, покачиваясь на табуретке и обхватив голову руками.

На дворе пропел петух. Ему ответил другой, третий. Светало.

У Зотова перед глазами Полина...

— Так что ж будем про платок говорить, Парамон? Что придумаем?

Зотов, словно очнувшись, поднял голову и невидяще посмотрел на Комарова:

— Уходи, Иван, очень тебя прошу. Уходи.

— Уйду... А потом?

Зотов снова закрыл лицо руками.

— Парамон? Я уйду... Потом-то что?

Зотов так и не поднял головы, ничего не ответил. Комаров почему-то крадучись приблизился к двери и вышел, растаяв в предрассветных сумерках как привидение, час которого истекает с первым криком петуха...

XIII

Крупные капли дождя гулко барабанят в стекла окон, по подоконнику. Но Егоров этого не замечает. Он записывает результаты расследования по делу Полины Зотовой. Дошел до опознания платка и вспомнил о Лизе. Даже ручку в сторону отложил. Хорошая она девушка, со своим мнением, честная, открытая, справедливая и к себе, и к людям. Очень помогла с платком Полины — молодчина прямо. Идею подала, вспомнила. Вот где нашелся кончик ниточки... Дедюхин со следователем наверняка проглядели. Да и трудно заподозрить родственников. Теперь узнает — сам удивится. Что скажет майор Лавров? Если написать обо всем — не попадет ли от начальства Дедюхину, да и родню, Ивана Комарова, сколько держал без прописки. А Иван так нигде толком и не работает, арестован был... Говорил с ним Егоров, ничего дельного не услышал. Что ни спросишь, все одно — йок-хорей, зачем вам это знать, я не преступник и вы не прокурор, чтобы допросы устраивать... Как живет, чем занимается — неясно. Обо всем придется доложить в райотдел. Надо было еще проверить, числится ли Комаров в бригаде шабашников-армян, действительно ли работает в колхозе по договору. Но уже некогда сделать это: позвонили из райцентра — срочно вызывают к Лаврову. Безотлагательно чтобы выезжал.

Этот вызов испортил Егорову настроение. Так хорошо все складывалось — нашелся платок Полины, важная улика расследования. А потом этот звонок — официальный, суровый. Не к добру это, явно не к добру.

Не видит Паша причины такого срочного вызова. Про платок еще никто ничего не знает. Другие происшествия — так они рядовые, элементарные, такие в райотделе не разбирают, тем более что Паша сам мотается по участку, везде был, все знает. Да и Дедюхин приезжал, когда комбайн упал с моста... Может, Петухова это дело. Уж очень недоволен он был, когда узнал, что Егоров видел останки оросительной системы.

Правда, виду председатель не подал. Когда вечером того же дня Паша зашел в контору, встретил его приветливо, вышел из-за стола, руку пожал, здороваясь.

— Это кто к нам пожаловал? Павел Евдокимович, дорогой человек... Рад... Очень рад... — Подвинул мягкий обитый зеленым плюшем стул. — Садитесь, в ногах правды нет...

В конторе, кроме Петухова, был и Зотов. Он успел переодеться: белая рубашка, серый пиджак, синий берет в руке. Лицо худощавое, лоб широкий. Черные волосы густые, как щетка, коротко острижены. Совсем другим, чем днем, показался он тогда Егорову. А Петухов — солидный, основательный, на широких плечах толстая короткая шея, круглолицый, курносый. Вот еще — Космонавт, придумают тоже.

— Спасибо, Павел Евдокимович, спасибо за советы, — короткие с куцыми пальцами руки председатель положил на стол. — Я говорю о вашем предложении насчет рыбного питомника и пасеки. Надо обдумать и заняться. И то и другое нужно.

— Это не моя идея, Николай Васильевич, — возразил было Паша, но Петухов ласково перебил его:

— Не скажите... Березкин сам разве догадался бы? Признавайтесь — вы его натолкнули...

Петухов кружил по кабинету, заставляя Пашу постоянно вертеть головой, чтобы не упустить его из виду.

— Вот что значит — свежий глаз! Прошу вас, не спорьте со мной. Березкин, конечно, мужик достойный... Но такую перспективу навряд ли мог разглядеть. У него устройство зрачков не такое... Хи-хи. Он только ошибки наши, упущения и, простите за сравнение, отхожие места способен разглядеть в современной действительности... Да, он реалист, но — критический... так сказать, где издержки — там и он... А мы, говоря литературным языком, должны быть соцреалистами...

Побегав по кабинету, Петухов подкатился к креслу, вольготно устроился в нем и проникновенно сказал:

— Не каждый на дне засохшего водоема видит зеркальную гладь, играющую серебряными волнами будущего. Вы — смогли... честь и хвала вам за это.

Паша с трудом подавил смущение, ощущая, как тонкая лесть председателя едва не вызвала на его лице честолюбивый румянец и ответную благодушную улыбку.

«Вот дьявол, — подумал он. — Без мыла в душу влезет... С виду простачок, а язык подвешен на хорошо смазанный подшипник».

— Дело не в пасеке, — сказал Паша, с трудом сбрасывая невидимую пружинящую сеть, которой исподволь опутывал его Петухов. — Дело не в карпах и зеркальной глади... Мне хотелось бы поговорить об оросительной системе...

Петухов потупился, взял из пластмассового стаканчика красный карандаш, принялся что-то чертить на листке настольного календаря.

Отброшенную Пашей сеть он принялся заводить с другой стороны:

— Что же... Это — наша проблема. Подкинули заботу мелиораторы... Построили и забросили. Да, да... В прямом смысле... Техника сложная, чтобы с ней управляться — нужен специалист... Ну и мы, конечно, виноваты — не настояли, не добились... Успокоились, так сказать... Да и погода сопутствовала: последние годы были, сами знаете, дождливыми... Зачем орошать, когда с неба непрерывно и бесплатно льет?

— И все-таки, это же государственные деньги... И немалые... Кто, по-вашему, виновник? — Паша еще надеялся на откровенность и произнес фразу недостаточно твердо.

В глазах Петухова вдруг появилось сосредоточенно-настороженное выражение, как у рыбака, заметившего поклевку. Не взяв добычи сетью, он попытался подсечь ее на крючок, оснащенный изысканной наживкой.

— Который час? — внезапно спросил он притихшего в углу Зотова. — О-хо-хо... Нормальные люди все давно по домам сидят, телевизор смотрят. А нам больше всех, видимо, надо... Работа, проблемы... Планы, проценты... Судьба у нас, братцы, наверное, такая: первым делом — самолеты, как поется в песне... Кстати, — повернулся он к Паше, — как ваша квартира? Если не подходит — подыщем получше... И еще: жизнь у вас холостяцкая. Хозяйство заводить некогда, так вы не стесняйтесь: прямо на склад, к кладовщику. Мясца, маслица, молочка всегда найдем для хорошего человека. Я распоряжусь... — Не давая возразить, быстро перевел разговор на другую тему: — Да... Чуть не забыл: звонили из райотделения милиции, хотят вас видеть завтра...

Он подмигнул Паше и подтолкнул к выходу Парамона Зотова, который вдруг побледнел и смотрел на председателя, жалко и брезгливо морща губы.

— Ну, захаживайте ко мне почаще. А нам с Парамоном Степановичем еще надо проверить готовность комбайнов к завтрашнему дню. У нас теперь обстановка, как на фронте, битва за хлеб!

Петухов взял шляпу и вышел, оставив дверь открытой. Зотов беспомощно оглянулся на Пашу, развел руками, ссутулясь, побрел следом.

До боли стиснув зубы, Паша почти задыхался от подступившего к горлу возмущения. Услышал, как, проходя под окном, председатель приглушенно выругался: «Прислали пацана на нашу голову, едрит твою в коромысло...»

Преодолевая растерянность, Паша пробормотал: «Ничего, Николай Васильевич... Мы еще поговорим. Я человек не гордый».

Но ощущение было такое, будто ему неожиданно закатили оплеуху.

Начальник районного отделения внутренних дел майор Лавров — мужчина массивный, широкоплечий. Под стать ему и стол в рабочем кабинете. За этим столом майор смотрится очень внушительно. И кресло себе подобрал соответствующее — высокое, с резной спинкой и обтянутыми кожей подлокотниками. В таком кресле он богатырски возвышается над столом. А когда встанет — делается похожим на квадрат. Ростом несколько подкачал. А так молодец молодцом, кудрявый, с седоватыми висками.

Когда вызванный в отделение Егоров заглянул в кабинет, майор разговаривал по телефону. Узнав Павла, сделал поощряющий жест рукой — входи, мол, садись и жди.

Егоров вошел и остановился возле двери.

Майор закончил разговор, аккуратно положил трубку и снова показал на стул:

— Проходи, садись, чего ждешь. Рассказывай, как там у вас.

Егоров незаметно вздохнул, положил на стол планшет и стал выкладывать бумаги.

— Полины Зотовой платок нашелся, товарищ майор. Я произвел опознание с понятыми и составил протокол...

— С этим — к Дедюхину. Его вопрос. Ты говори о своих личных делах, Егоров.

В голосе майора зазвенел металл, Егоров удивленно поднял глаза:

— Какие личные дела, о чем говорить?

Но майор, не дожидаясь ответа, продолжал сурово:

— Значит, нашелся платок Зотовой. Это важно, это наше дело, сугубо наше. А есть дела, в которые милиции влезать вроде бы не с руки, которыми занимаются другие, отвечают за них. Вот, к примеру, руководство колхоза «Мотор» занимается производством мяса, молока, выращивает хлеб. Хорошо они это делают, даже в газете вот написано: колхоз «Мотор» передовой в республике, — Лавров открыл ящик стола, достал газету и положил ее перед Егоровым. — Узнаешь?

— Да, наши комбайнеры. Поляков и Зайцев.

— Наши, да не совсем. Мы с тобой тут, как говорится, с боку припеку. Вот кто за них отвечает — председатель колхоза Николай Васильевич Петухов, — видишь, к комбайну прикрепляет флажок...

— Комбайн с этим флажком Поляков с Зайцевым потом с моста опрокинули, из строя вывели в такую горячую пору. Разве правильно премию сразу же выдавать в рабочее время!

— Ай-ай-ай... Республиканская партийная печать считает правильным, поддерживает, а какой-то усатый лейтенант милиции считает неправильным. Вот поэтому и вызвал тебя, Егоров. Мне из райисполкома звонили. Сам лично председатель товарищ Протопопов. За твои дела мне достается на орехи. Разве мы тебя участковым послали рыбопитомники и пасеки разыскивать? Меду захотел? Рыбки свежей?

Паше даже жарко стало от этих слов. Еле сдержался, чтобы не закричать, что это неправда. А майор продолжает говорить — что ни слово, то будто гвоздь вбивает. Но чувствует Егоров, не своими словами говорит майор. С чужого голоса, с голоса Петухова и Протопопова. Молчит Паша, терпит, зубы стиснув. А Лавров уже вовсю разошелся:

— Страда в полном разгаре, а ты культпоходы устраиваешь да еще руководителей колхоза за собой водишь, от дела отрываешь. Кто тебе дал такое право, Егоров? Для чего смуту в народе сеешь, старые дела ворошишь о брошенной оросительной системе, о будто бы загубленных угодьях и пропавших колхозных деньгах? Тебе-то что до этого? Без тебя уже во всем разобрались. Руководству района известна эта история, и не только района... А действия твои можно считать даже преступными, раз срываешь выполнение производственных заданий. Смотри, Егоров, как бы тебе не оступиться на этой скользкой дорожке. Нам известно, что у тебя в Ижевске уже была должностная провинность.

— Я ничего не скрывал, товарищ майор. О проступке своем доложил. А на новом месте ничего предосудительного не делал.

— Это по-твоему. А вот у председателя райисполкома мнение другое. Кому я должен верить? Товарищ Протопопов здесь давно. Положение дел хорошо знает. Секретарем райкома партии был. Для меня его слово закон! Так что делай выводы, пока не поздно. Спасибо скажи, что молодой ты работник. Жалко тебя. А то ведь за такие вещи из органов вылететь недолго.

— А может, мне, товарищ майор, рапорт подать, самому уйти? Я ведь все равно не примирюсь ни с ржавеющей и наполовину растасканной техникой, ни с бесхозяйственностью, за которую расплатились колхозники своими кровными. Не могу я закрыть на это глаза. Совесть моя и долг служебный не позволяют, — дрожащим от волнения голосом проговорил Егоров и встал.

— Выходит, только ты один принципиальный да честный, а все остальные жулики?

— Может, и не жулики они, а только подмял их всех под себя Петухов. Кого подмял, кого обманул, но под его дудку все пляшут, своего голоса не имеют, стали не людьми, а тенью его. А ему уже и закон не закон, и советская власть не власть. Сам себе закон!

— Ну-ну! Ты поосторожней. Про кого так говоришь? Николай Васильевич — руководитель передового хозяйства, член райкома партии, депутат, заслуженный человек.

— Лицемер он, волк в овечьей шкуре!

— Что-что? — вскинулся майор.

— Иезуит, — перестал сдерживаться Егоров. — Мне он за все — за рыбопитомник, пасеки, оросительную систему — спасибо сказал. Хотя я и не начинал об этом разговор. Эти вопросы, пока, правда, безрезультатно, ставит постоянно коммунист Березкин, которого раньше времени на пенсию отправили, из ревизионной комиссии вывели. С ним мы на свалку эту и ходили. А Петухов сначала меня поблагодарил, заверил даже, что меры необходимые примет, а потом на меня же нажаловался Протопопову. Может, и вам звонил. Вот и суть его в этом. Я молодой еще, как вы говорите, первый раз такого встретил. Но не лежит к таким людям моя душа, хотя, может, и не понимаю чего...

— Может, может... — постучал кулаком по столу майор. — А в нашем деле все надо понимать, Егоров. Поэтому занимайся-ка ты своим делом, наводи порядок на своем участке. Лучше не лезь куда не надо. Вот за аварию с комбайном винишь не Зайцева, а премиальную систему, которая, по-твоему, и стала причиной сначала пьянки, а потом и аварии. Ну, предположим доложили мы об этом районному начальству. А оно нам — газету под нос. И утерлись бы мы. Хочу надеяться, Егоров, что этот наш разговор ты поймешь правильно. Материалы по делу Зотовой Дедюхину передай. До свидания!

Майор, не вставая, протянул руку, улыбнулся натянуто. Смотрит равнодушно, устало. А ведь только что громы и молнии метал. Может, по долгу службы кипятился, задание выполнял, а теперь уже думает о другом. Неужели ему безразлично все? Или понимает, что против ветра плевать — себе дороже. Обдумать все надо и решить, как дальше жить, что делать.

С этими невеселыми мыслями выходил Егоров из отделения милиции. Обессилил его разговор с майором, даже походка изменилась, потяжелела. Еле-еле ноги переставляет. На деревянном тротуаре разлеглась собака. Прогнать ее, обойти? Обошел с трудом, перешел на другую сторону улицы. Идет без цели, размышляет.

Нет сомнения, что словами Петухова говорил сегодня майор. Да и Протопопов звонил неспроста. Тоже обработан был предварительно. Что и говорить, стратег Петухов хоть куда. И стратегия эта давняя, много лет уже осуществляется. Взять хотя бы Березкина. Как стал копать поглубже — отправили на пенсию. И, судя по всему, каждый, кто посягнет на что-то петуховское, на его ловко организованный и дутый авторитет, спокойную и бесконтрольную председательскую жизнь, может получить примерно то же, что уже получили Березкин и сам Павел. Но если раньше Петухов легко «выбивал» из обоймы своих подчиненных, то теперь в лице Паши встретил противника из другого ведомства, которого нужно брать руками руководителей района. Вот он и пытается это сделать. Если получится — станет для окружающих совсем неуязвимым. Кому тогда захочется бороться с ним, не имея даже маленького шанса на победу? А если не получится — значит, наступят в колхозе другие времена. И выходит, что именно Паша может повлиять на изменение обстановки. Это понимают все те, кто поверил Паше, признал его своим. Если отступит он сейчас, послушает Лаврова, как будет смотреть тогда в глаза Березкина, Али, Лизы Милосердовой... Сейчас он не только милиционер, он советский человек, гражданин своей страны, который призван и по совести, и по должности соблюдать и защищать законы этой страны. Так он и должен поступить. По-другому просто невозможно.

Даже легче Паше стало от принятого решения, дух окреп, силы вернулись. Он огляделся. Оказалось, сам того не ведая, подошел к райисполкому. Ну что ж, раз решил действовать, начать можно и отсюда. Здесь не только наговоры Петухова, но и письмо Березкина. Вот и посмотрим, что с этим письмом стало, как относятся к тому, что в нем написано. Паша глубоко вздохнул и решительно поднялся на крыльцо кирпичного двухэтажного здания.

Капитан Дедюхин внимательно вчитывался в протокол опознания платка Полины Зотовой, переданный ему Егоровым. Документ фактически подтвердил, что платок, в котором Зотова ушла из дома и затем пропала, оказался у жены Комарова, его, Дедюхина, родственницы. Этого ему только не хватало! Теперь нужно выяснить, как платок попал к Варваре. Да и Комаров хорош гусь. Для чего понадобилось ему приходить к Егорову, говорить ему о своих родственниках? А теперь этот платок. Наверняка тут Иван замешан, что Варя сама-то может? Помнится, ночевал Комаров у них как-то, выпил, болтал много разного. Баню обещал поставить, говорил, что яблони помогал Зотову пересаживать. Значит, вместе они были, когда узнали, что Полина исчезла. Разобраться в этом нужно. Дедюхин закурил, подошел к окну и открыл форточку.

Для чего же все-таки пошел Иван к Егорову с утра пораньше? О чем еще говорил Комаров, когда у них ночевать оставался? Может, жена что вспомнит?

Дедюхин придвинул к себе телефонный аппарат, набрал номер Управления сельского хозяйства райисполкома.

— Катя, ты? Помнишь, к нам приходил твой зять, у меня еще отпуск сорвался в связи с делом Зотовой. Вспомнила? А что про это Комаров говорил, не помнишь? Потом поговорим? Почему потом? Мне сейчас нужно. Не можешь? Почему? Егоров у вас? Что ему нужно, не знаешь? По поводу оросительной системы в колхозе «Мотор»? Тамаша-беда... И зачем это ему надо?.. A-а, это я должен знать... Правильно, Катенька, то, что делается в «Моторе», я, наверно, должен был знать... Спасибо, Катенька, за помощь милиции.

Дедюхин глубоко вздохнул и положил трубку.

Что за жизнь, тамаша-беда... Голова кругом идет... Егоров находит брошеную оросительную систему, идет в сельхозуправление выяснять, почему такое могло случиться. Возникает вопрос: где же были Дедюхин и Лавров, почему молчали?

Капитан с досадой хлопнул ладонью по столу и пошел к начальнику отделения.

XIV

Услышав лай собаки, Катя Дедюхина выпрямляется и стоит, прислушиваясь, с мокрой тряпкой в руках. Она моет полы. Кажется, никого нет. Тузик замолчал. Если бы пришел Миша, Тузик радостно повизгивал бы и гремел цепью, прыгал возле хозяина. Когда же идет чужой человек — собака лает злобно и яростно. Намочив тряпку в ведре, Катя снова склонилась к полу.

— Можно зайти?

Услышав голос, Катя вздрогнула и уронила тряпку. В дверях увидела чернобородого мужчину, спохватилась, что стоит перед ним с высоко подоткнутым подолом, и быстро одернула длинную удмуртскую рубашку.

— Заходите, кто там? — повернулась Катя к двери, вглядываясь. — А, это ты, Иван? Видишь, Тузик еще не забыл тебя, не облаял. Подожди, пол мокрый, в носках не ступай, сейчас тапочки дам.

— Как поживаем, Катенька? — Комаров на цыпочках шагнул к стулу и сел. — Оторвал я тебя от дела, извини.

— Ничего, я уже почти закончила.

И Катя быстро дотирает пол, немного путаясь в своей длинной одежде, поднять которую она уже стесняется.

Когда женщина моет пол, мужчине всегда интересно смотреть на нее. Многое можно увидеть невзначай. Вот и Комаров оценивающе поглядывает на золовку. А она очень ничего. Стройная, где нужно, выпукло и округло, ноги красивые, и тело, чувствуется, крепкое еще, литое. Катя ощущает эти взгляды и торопится закончить работу. Теперь смотреть на нее уже не так интересно, и Комаров переводит взгляд на стол. Он когда-то сделал этот стол своими руками, строгал, шлифовал и морил дерево, полировал потом. Поэтому и цвет у него такой необычный, и ножки словно кегли. Почти такие же ноги у Кати, округлые и крепкие, покрытые легким золотистым загаром. Повезло Дедюхину, что и говорить. Катя и сейчас в соку, не то что сестра. Вот бы сейчас поиграть с ней, попробовать, похожа ли на сестру своими женскими способностями. Чем Комаров хуже других? Но нет. Придется довольствоваться своим. Видно, упустил время Иван. Упустил и Полину, когда молодой и нетронутой была. Сейчас вот слюнки пускает на чужую жену. Своя-то, Варвара, сдала сильно, хотя и раньше особой красотой не отличалась. Далеко ей до Кати и тогда было, а сейчас и подавно. Вон, все так и играет у нее...

Видимо, Кате надоело такое пристальное внимание Комарова. Она негодующе бросила тряпку в ведро и направилась к двери.

— Что-то Серапионыч долго не идет, — поспешил перестроиться на деловой лад Комаров, — поговорить с ним хотел.

— Сама не понимаю, давно уж дома должен быть, — отозвалась Катя, задержавшись в дверях, — тебе он нигде не попадался сегодня? Он должен был ехать в Чебернюк с каким-то прокурором из центра.

— Нет, не видел, не пришлось, — забормотал Комаров и принялся разглядывать фотографии на стене. Сообщение Кати насторожило Ивана. Опять что-нибудь по делу Полины, не иначе. Он вглядывается в снимки и вздрагивает. Вот она, Полина, смотрит на него из-за головы Дедюхина. А рядом Парамон улыбается. Нет, так можно совсем рехнуться... Нужно срочно выпить, снять напряжение. Только где взять?

Глаза его, словно локаторы, зашарили по шкафам и полкам. Да разве найдешь что-нибудь в чужом доме? А, может, и не держат вовсе. Милиция все-таки! Вот дела. Даже у родни надейся только на свои припасы. А сегодня он не пустой пришел. И деньжата водятся, и в сумке кое-что есть про запас. «Молодец я», — мысленно похвалил себя Иван, вспомнив о двух бутылках портвейна, которые захватил в магазине на всякий случай. Сейчас такой случай настал. Комаров, поглядывая на дверь, достал бутылку, прогрыз для быстроты поливиниловую пробку и одним махом опустошил половину. Затем перевел дух и допил остальное, прислушиваясь, не возвращается ли Катя.

Поглаживая рукой живот, отдуваясь, постоял немного, пустую бутылку сунул обратно в сумку. От греха подальше. Пусть им на глаза не попадается. Комаров не алкаш, который пьет один «сам на сам». Это от нервов, для затравки. А вообще-то могут родственника угостить. Наверняка есть чем. Если Катя не догадается, Серапионычу шепнет Иван, обязательно шепнет, скажет, за встречу... К тому же и разговор есть...

А выпитое подействовало. Легко и весело стало на душе. Иван подошел к окну и запел:

Затем повернулся и снова стал разглядывать фотографии на стене, что-то бормоча. Неслышно ступая, подошла Катя и встала у него за спиной:

— О чем это ты? А я вчера, как и ты, перед фотографией отца стояла. Вот он, видишь? Я-то его не знаю, да Варя, наверно, рассказывала; он умер, когда отмечали двадцатилетие окончания войны. А мне всего год был. Но вчера...— Катя расчувствовалась. — Вчера Миша из военкомата принес его орден Отечественной войны. Вот через сколько лет нашла награда человека. А его уже и в живых нет.

Слушая ее, Иван вдруг тоже начал прерывисто вздыхать и тереть глаза кулаком.

— Что с тобой, зятек? — удивилась Катя. — Разве и твой отец...

— Вот именно, и мой отец... Твой умер в почете, с наградами. А мой на дороге умер, в снегу похоронен. Черная тень вместо памяти. Эта тень теперь и на мне. Я тоже тень, а не человек. Никого кругом, чужой я всем и даже краю родному.

Иван давился рыданиями, голос его срывался.

Удивленно и опасливо смотрела на Ивана Катя: что-то происходит с человеком, мужчина просто так плакать не будет. Или он болен, или... Не раздумывая долго, налить ему нужно чарку, гляди и полегчает.

Катя шмыгнула за печь и вскоре вынесла до краев наполненную чарку.

— Держи, зятек, может, сердце успокоится, какое-то, видать, горе у тебя...

— Горе, Катюша, ой-й... горе... — с чаркой в руке Иван неторопливо присел к столу. — За что я тебя так люблю, Катюшенька? За доброту и понятливость твою. Я тебя люблю даже больше, чем Варю. И Мишу люблю. Он — хороший человек. Золотой зять, как говорит Варя. И мне золотой свояк.

— Вон идет твой золотой... Пей быстрее. — Катя посмотрела через окно во двор. — Да взбодрись-ка, «золотой» не любит тебя пьяного да раскисшего...

— Верно ты заметила. Я немного уже принял, виноват, Катенька, виноват. А за это спасибо, — Иван быстро выпил и чарку возвратил хозяйке. — Семь бед — один ответ. И за эту чарку с меня спросится, видно.

Капитан Дедюхин в дом входить не торопился. Прошел под навес, присел на чурбан и закурил. Любит он летом сидеть здесь в прохладе. Покурить выходит и зимой. По утрам вместо зарядки колет дрова. Живут Дедюхины в деревенском доме, обогреваются печью. Поэтому дрова всегда нужны. Наверняка мог бы Михаил получить квартиру с удобствами, но не хочет. Они с женой привыкли к своему дому, к месту. Рядом, на краю села небольшой лесок. Тут тихо, спокойно.

Сидит на чурбане Дедюхин, посматривает на сложенные около забора кирпичи, гладкие, как свечи, бревна. Видно, зимовать им под снегом — никак отпуск не дадут, чтобы в дело этот материал пустить. Задумал Михаил поставить баню и перестроить летнюю кухню. И насчет отпуска договорился, когда еще был участковым. Но тут перевод в район, пропажа Зотовой — вот и не стало отпуска, на неопределенное время отодвинулось строительство. А материал лежит, портится понемногу. За зиму отсыреют бревна, да и кирпич потрескается. Нужно что-то придумать. Обязательно. Осенью, если не будет дождей, хотя бы сруб поставить, хотя бы сруб...

— Миша, куда это ты пропал? Вроде пошел к дому, а все не входишь, — послышался голос Кати из сеней.

— Иду, Катя, иду. Решил немного посидеть под навесом. Думаю вот, куда баньку поставим.

— Никак отпуск дали. Вот хорошо! — обрадованная Катя сбежала с крыльца. — Как раз и зять Иван пришел, наверняка что-нибудь посоветует. Он опытный в этих делах, а ты все-таки не плотник, ты милиционер... — звонко рассмеялась Катя.

— Так точно, капитан Дедюхин! — Михаил шутливо отдал честь и щелкнул каблуками.

Катя обняла его, а потом отстранилась, подняв голову, посмотрела в глаза:

— А где обещанный сюрприз, капитан Дедюхин? Ты ведь говорил: пойду в отпуск, будет тебе сюрприз. Где же он, а? — пытается придать своему голосу строгость Катя.

— Сюрприз будет... Когда пойду в отпуск...

— Ах, опять нет отпуска? — разочарованно проговорила Катя, глядя в сторону. — Значит, кому-то отдых на юге у моря, а кому-то одни обещания. А мне эти обещания могут надоесть. Чем ждать твой сюрприз, я сама тебе могу сюрприз сделать: возьму вот путевку да и махну к морю без тебя. Там ни баньку, ни кухню строить не нужно. — И, видя, как меняется выражение лица Михаила, тут же добавила: — Да ладно, шучу я. Уж если о кухне говорить, давай Ивана помочь попросим. Тогда, может, что и выйдет.

— Ну, пошли, пошли, поговорим...

Дедюхин старался показать, что рад приходу Комарова, хотя ситуация с платком Полины и роль в ней Ивана его беспокоили. Но раз Комаров пришел, нужно будет расспросить его как следует и об этом. Важно разобраться сейчас, что к чему, а потом можно будет сориентироваться. С этими мыслями Дедюхин вошел в дом.

Иван встретил его сидя на стуле. Был он в шерстяных носках, мятых брюках, мешковатом сером пиджаке. Нечесаные черные волосы закрывали лоб, прятали глаза. «Ну и видок у него, — подумал Дедюхин, — очень подходящий для нашей постоянной клиентуры». Но вид видом, а ему навстречу поднимался родственник, и с этим приходилось считаться.

— Рад гостю, — проговорил Дедюхин, снимая у порога сапоги и заталкивая их под кровать. — Редко заходишь...

— Редко не редко, а пришел вот, Михаил Серапионович. Здравствуй, — протянул Комаров руку.

— Здравствуй, здравствуй, свояк. Слышал я, участковый ваш запруду у мельницы смотрел. Видно, рыбки ему захотелось.

— Участковый? — Комаров поежился, и это не ускользнуло от Дедюхина, который специально начал разговор о Егорове. — Не знаю, чего такого захотелось участковому, но если тебе, к примеру, рыбка нужна, все будет в ажуре.

— Откуда ажур, если пруды все высохли? Где она, рыбка-то, — засомневался Дедюхин, чтобы поддержать разговор.

— Нужно будет, найдем! Иван Комаров для своего любимого свояка что хочешь из-под земли достанет! Разве нет соседней мельницы, вечером поставил морду, утром ведро рыбы есть! Сделаем, Серапионыч...

— Не надо нам рыбы, зятек, нам бы баньку поставить да летнюю кухню подновить, — включилась в разговор Катя. — Весной Серапионыч обещал: к лету кухню подправлю, баньку соберу. Материалом запаслись. Но вот и осень пришла, а я все в доме у печки, как и раньше.

— Какая банька, какая кухня? Серапионыч, о чем она говорит? — поднял голову Комаров.

— А вот, посмотри, видишь, бревна приготовлены и кирпич, — подошел к окну Дедюхин. — И шифер мне обещали. Все есть, только времени нет, отпуск не дают.

— А эти руки для чего, Серапионыч? Йок-хорей! Для вас Иван Комаров все сделает.

— Спасибо, спасибо, Иван. Без тебя мы наверняка не управимся. И со временем, сам видишь, как, — засуетилась у стола Катя, расставляя тарелки с едой, пристраивая с краю бутылку.

Михаил уже понял замысел жены. Придется подстраиваться под Ивана. Уж очень хочется Кате поставить баньку, подлатать летнюю кухню. А тут Иван обещает помочь, предлагает об его руках не забывать. Но сейчас эти руки дрожат, им нужна чарка. И, судя по всему, она будет сегодня не первой в руках Комарова...

— Закуси-ка, зять, закуси, — потчует Катя. — А ты, правда, поможешь нам с Мишей? А когда начать сможешь?

— Да хотя бы и сегодня! — выказывает широту души захмелевший Комаров.

— А что в колхозе скажут?

— Да плевать мне на этот колхоз! Теперь я вольный казак!

— Как «плевать», почему вдруг? — удивилась Катя.

— Не хочу больше работать у них. На каждом шагу обманывают. Вон, шабашникам платят сотни, а тут копейки получаешь. Надоело!

— Шабашники, наверно, по договору работают. А ты — колхозник, — урезонивает Дедюхин.

— А вот и нет. Не колхозник я. Попросился было к армянам оконные наличники сделать. Председатель разрешил, но не стал включать в договор. А участковый теперь смотрит на меня как на тунеядца... С такими руками — тунеядец? Это я-то. Да я не плотник, я — ювелир, сам знаешь, какие наличники делаю — а платят копейки... Не ценят мое умение. Дают такую работу, что муторно делается. Недавно на ферме Парамона Зотова дыры заставляли латать, из-под ног скотины гнилые половицы менять. И опять же копейки платят.

— А наша баня и кухня во сколько обойдутся? И то и другое под одной крышей. Кухню подновить только... — начала высчитывать Катя.

— О чем тут речь, Катенька, как можно? Хочешь обидеть зятя? Чтоб я у своих деньги брал, да ни за что! Разве о плате я думаю, когда говорю о колхозной копейке? О справедливости думаю. Почему за одну и ту же работу разная плата? Кто так решил? А решил так один человек — Зотов. Но почему он должен это решать? И образования у него столько же, сколько у меня — семь классов. И ума не больше моего. Но он — при должности, в почете. А я — даже не человек, тень одна. Вот он и помыкает.

— Может, кажется это тебе, Иван, — предполагает Дедюхин, — может, просто обиделся, что шабашникам одни деньги, а тебе — другие.

— Не-ет, Серапионыч! Не обиделся я на Парамона. Слишком жирно для него будет, если обижаться на него. Не достоин он моей обиды. Я честный человек, а он — преступник!

Лицо Комарова исказилось, на губах выступила пена. Глаза отрешенно блуждали по стенам комнаты.

«Интересно, за что он так ненавидит Зотова? Почему называет преступником? Если Полину имеет в виду, то сам же выгораживал Парамона во время следствия. Может, спьяну несет. Да не такой уж и пьяный он».

Дедюхин пробует сосредоточиться.

— Почему ты Зотова считаешь преступником? Как это понимать, Иван?

— Будто бы не знаешь, Серапионыч, будто бы не ведаешь... — Комаров в упор взглянул на Дедюхина. — Ты же давно это почувствовал, и я тоже. Но я молчал, и ты не поднимал голоса. Были и без нас обвинители. Правда, председатель им рот заткнул. Передовая ферма — его заслуга, ему за нее почет. А если на ферме случится что, может и ему аукнуться сильно. Понимает он это, бережет Зотова, заботится о ферме, о себе, но и других не забывает. Как же, люди здесь — одна семья. И мы с тобой это понимаем, потому и молчим. А вот приехал новый человек, и началось. Ему родня не родня, семья не семья. О Егорове говорю. Копает, ищет, ни на что внимания не обращает. А вот я не такой. Жалею Зотова, молчу о том, за что его в тюрьму можно упечь...

Дедюхин, уже заинтересованный профессионально, закивал — продолжай, мол, говори, что знаешь.

Комаров перегнулся через стол и сказал почти шепотом:

— Знаешь, Серапионыч, какое телячье кладбище я у них нашел? Молодые телятки, молочные еще, в навозной жиже похоронены. И немало их там.

— И о чем только разговор завели за столом. Вот лучше пейте да закусывайте, — Катя поставила на стол капусту, нарезала колбасы. — Ты уж хотя бы дома, Миша, мог о делах и не говорить. Сели за стол, так отдыхайте, как люди. Допивайте свое, а то мне телевизор посмотреть хочется.

— И правда, давай выпьем, Макарыч.

— Это точно, йок-хорей. Налитое надо принять. Будем жить и будем пить. На том свете не дадут. Ну, а если там дадут, выпьем там и выпьем тут, — будто напевая, проговорил Иван и опрокинул чарку.

— И будем есть, — потянулся Миша к еде. — Давай, жуй, Макарыч.

А тот в ответ махнул рукой и рассмеялся.

— Эту песню я услышал от кореша на Ямале. Бывал он в Сочи. Там в какую-то церковь их водили. Монахи построили, на собранные от прихожан деньги, а потом пировали и пели именно так. Вот и верь попам.

— А сам веришь?

— Это я-то?

— Так ведь, говорят, лечишь, читая молитву?

— Хватит уж тебе, Миша. Не можешь нормально разговаривать, все с подковыркой, — сердито вмешалась Катя и погрозила мужу пальцем.

— Не сердись, Катя, — заулыбался Комаров, — мне нравятся такие разговоры. Если интересуешься, Серапионыч, то лечу я только травами. И шепчу иногда и сам не знаю что. Просто это помогает, чтобы человек поверил в лечение. Тогда и польза от него будет, йок-хорей!

Поскольку Комаров часто вставлял в свою речь эти слова, Дедюхин как-то поинтересовался, что они означают. Комаров объяснил: йок — у ненцев и ругательство, и одновременно выражает ласку. Хорей — длинная палка, которой погоняют оленей и управляют ими. В удмуртском языке нет сильных бранных слов, как, к примеру, в русском, вот Иван и нашел себе слова на все случаи жизни.

— Вот других лечишь, а о себе не думаешь совсем. Может, травы бы какие для себя подобрал.

— От чего это? — удивился Иван.

— Да от пьянства или от злобы твоей к людям непонятной.

— Хе!.. — глубоко вздохнул Иван. — Пью я от горя, тяжких дум. И для злости есть причины. А когда все это точит постоянно, только бутылка и спасает, — махнул рукой Комаров, посмотрел на стоящую в центре стола бутылку.

Дедюхин понял: Иван снова захотел выпить. Видно, разговор подействовал. Но придется поить. Из-за Кати придется. Она уже извелась с этой баней. Потому заискивает сейчас перед Иваном. А он и до бухгалтерии Катиной добрался... Не случайно, говоря о проделках Зотова на ферме, о найденных им мертвых телятах, Иван вдруг спросил Катю, знает ли она о такой бухгалтерии Зотова. А может, ее начальник, главный бухгалтер райуправления знает? Катя отшутилась, мол, о деле нужно в рабочее время говорить, а не за столом в гостях.

— У Зотова на все свой баланс, Серапионыч, — снова начал Комаров. — И о пропаже жены у него свое мнение. И об одежде, в которой последний раз была, тоже по-своему мыслит. Платок-то, который Егоров нашел, он подбросил Варе.

Комаров опять красноречиво посмотрел на бутылку и замолчал выжидающе. Дедюхин даже приподнялся было уже — налью я тебе, Макарыч, налью, ты только рассказывай: как этот платок очутился у Вари? Но, с другой стороны, как после этого следствие пойдет? Да и будет ли оно, повторное? Дедюхин снова сел, не трогая бутылку, задумался. Протокол опознания платка у него по распоряжению Лаврова. Егоров, судя по всему, скоро работать участковым не будет. Без него дело могут закрыть. Лавров сам как-то говорил, что труп на территории района не найден. Если человек потерялся, искать его нужно по всей республике, а может, и по всей стране. Значит, это забота уже не райотделения, тем более что Лыстэмский район по всем показателям передовой, должен быть на уровне и общественный порядок. Так надо, именно такого результата ждали руководители района от поисков Полины Зотовой. Так и получается. И откуда выкопал Егоров этот злосчастный платок? А ведь сам-то Дедюхин ничего не нашел и про телят ничего не знает. Зато новый работник сразу же преуспел. Именно это хочет показать Комаров, когда говорит про Егорова. Не просто так говорит, со значением: гляди, мол, как дело повернуться может. Говорит, а сам не понимает, что одной веревочкой все связаны — родственники они. Можно было бы рассказать про Егорова, но пустит молву Иван, и легко все догадаются, от кого узнал. Лучше сегодня закончить такие разговоры, права Катя, права.

— Может, ляжем, Макарыч, пора уже. Давай, пока шум не начался, — мигнул Дедюхин в сторону кухни, где гремела посудой Катя.

Ушедший в свои мысли Комаров или не слышал, или специально мимо ушей пропустил это предложение. Он решал, как поступить. То ли Дедюхину рассказать о переживаниях Зотова и тем самым навести на мысль о его виновности, то ли аккуратно намекнуть об этом Егорову. Пожалуй, лучше пусть Егоров занимается. Свояка не нужно в это втягивать. А Егоров нашел платок, теперь валить все на Зотова можно. Вроде и платок подброшенный, да и все остальное его рук дело. А в таком состоянии Парамон сам расколется, куда ему деться... Надо все обмотать вокруг Парамона, надо, чтоб он сам заговорил... Сам...

Лежит пластом Комаров, а уснуть никак не может, мысли мучают, гонят сон. Он уже и считал про себя: один, два, три... десять... двадцать пять... сорок три... восемьдесят... девяносто пять... сто... Но нет. Сейчас хоть до ста, до тысячи считай — бесполезно. Пробует Иван внушить себе: «Иван засыпает, все тело расслаблено и спокойно, Иван спит, спит, спит, спит...»

Но нет, не спит Иван. И уговоры никакие не действуют.

Думал после выпивки быстро уснет. Надо было еще добавить. Хотел же допить то, что оставалось в бутылке, но... показалось неудобным. Подумают: из-за выпивки пришел. Хорошо, что трезво говорил, откровенно, но с намеками. Пусть Михаил думает. Под Зотова начал копать Березкин и участкового притянул... Если еще кое-кому намекнет... Так появится дело Парамона и кончится дело Полины. Все, как говорится, тип-топ. А потом отправят Парамона в далекие края валить ели и сосны. А там не курорт, Иван это хорошо знает. Поскрипит какое-то время Парамон, да и рухнет, как сосна или елка под пилой какого-нибудь зека. А если и выживет, много лет пройдет, пока вернется, да и вернется ли? Но в любом случае унесет с собой все, что связано с исчезновением Полины. А это — главное.

XV

Этому нельзя верить. Никак нельзя. Неужели никогда не избавимся мы от старой, порочной системы, подмеченной когда-то еще великим баснописцем: «У сильного всегда бессильный виноват» — и почему-то легко перешедшей в нашу теперешнюю жизнь в грубоватой, но, к сожалению, объективной интерпретации — «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Куда мы идем? До чего дойдем, если будем именно так думать и поступать? А если по-иному, как написано в газетах? Но почему-то пишется и говорится одно, а делается другое. Вот и сейчас, чувствует, знает Павел, что прав, но Лавров, его начальник, считает по-иному. А это означает следующее: если молодой и неопытный лейтенант начнет, не зная своего места, перечить начальству и доказывать свою правоту, очень просто может оказаться рядовым гаишником, а то и вовсе распрощаться со службой.

Эти невеселые мысли не оставляли Егорова все время, пока он исследовал в районном Управлении сельского хозяйства финансовые документы, касающиеся строительства оросительной системы колхоза «Мотор». Мучительные поиски истины прервал телефонный звонок. Звонил Лавров, который уже узнал, где Егоров и чем занимается. Майор приказал Егорову прекратить работу и немедленно явиться для объяснений.

Когда Егоров вошел в кабинет начальника РУВД, тот поднялся из-за стола, подчеркивая сугубую официальность и серьезность разговора. Повелительным жестом руки он остановил Егорова почти у двери и заговорил, сурово чеканя каждое слово: «Товарищ лейтенант, вам предлагается подать рапорт об увольнении. В советской милиции ам-морал-ка недопустима. Это бросает тень не только на вас лично, но и на все районное управление. Кроме того, — Лавров повысил голос, не давая Егорову возможности что-либо возразить, — вы допустили ряд серьезных служебных ошибок. Вы так плохо работаете на участке, что вас не знают в лицо, просят фотографию, чтобы познакомиться. А вы в это время занимаетесь не своим делом, подменяете то следователя, то прокурора... Почему вы оказались в сельхозуправлении, когда вам было дано совершенно другое задание? Хорошо еще, что есть возможность вас поправить. Но аморалка — это дело другое. Тут не поправлять, а наказывать нужно. Нам известно все, можете не объяснять! В Чебернюке уже в женихах ходишь, а в Ижевске оставил девушку в положении».

Возбужденный майор и сам не заметил, как, оставив официальную форму обращения, перешел на «ты».

— Ты смотри, Егоров, за такие дела можно к тебе и власть употребить. Есть у меня такое право, да жалею тебя — молодой еще... Так что давай по-хорошему. Подавай рапорт, и разойдемся с миром. У меня все, Егоров, можешь быть свободен. И не надо мне никаких объяснений, и так все ясно! Решай, не затягивай.

Как во сне вышел Павел из кабинета начальника управления. Сейчас он как бы смотрел на себя со стороны. Что же происходит? Почему его не выслушали, почему все заранее решили, даже не узнав его мнения?

А ведь есть факты, подтверждающие его правоту. Свалка ржавой техники, которую показал ему Березкин, невразумительные объяснения председателя колхоза и Парамона Зотова по поводу оросительной системы и в то же время полная ее оплата из колхозной кассы, что подтверждается документами, имеющимися в сельхозуправлении. Но на него прикрикнули — куда лезешь? Пошел на место, мальчишка-пияш! И ловко усилили этот окрик через уста начальства. Все свалили в одну кучу — так вернее сбить с ног, чтобы не встал. Вот откуда и аморалка, и плохая работа на участке, и выполнение несвойственных участковому функций. С намеком было сказано именно об этом: мол, какой-то личный интерес имеет участковый, если так копает. А какой у него может быть интерес? Просто сопричастность переживаниям Березкина, сначала чисто человеческая, а потом и по должности. И Валя Тюлькина появилась не случайно... Тут еще разобраться нужно бы, сам-то Паша знает, что он не при чем, но Лаврову эти разборы не нужны. Он все это рассматривает как вполне реальный факт и действует на основании этого факта. Ему так удобнее, так, в случае чего, и доложит по начальству. Вот и получается, что кругом Егоров виноват и от рапорта ему не уйти. А за что? За то, что старался на чистую воду вывести тех, кто пустил по ветру десятки тысяч колхозных рублей, что вникал в детали исчезновения Полины Зотовой; хотел сдвинуть расследование с мертвой точки, найти хоть какую-то зацепочку в этом деле. И нашел-таки! Провел опознание платка Полины, протокол составил. Теперь это документ, с ним считаться надо. И все сделал по закону, все для людей, им во благо. Нет, нельзя сейчас уходить в сторону, нельзя отступать, как бы сильно ни давили на него. Нужно бороться. Лавров и те, кто у него за спиной, — это еще не конечная инстанция. Есть начальство и повыше. Вот к нему-то и нужно обратиться, доложить, доказать свою правоту. А насчет аморалки — пусть тоже докажут. Несерьезно все это, чист он в этом деле.

В здании сельского Совета в Чебернюке Егоров зашел в свой кабинет, чтобы подготовиться к поездке в Ижевск. Ехать решил не откладывая, прямо на следующий день. Нужно было написать объяснительную записку в республиканское Министерство внутренних дел, подать рапорт о несогласии с решением непосредственного начальства. Теоретически Паша знал, какие документы надо подготовить, но практического опыта у него, естественно, не было, и он долго сидел над чистыми листами бумаги, собираясь с мыслями. А это было нелегко. Тут вдруг пришел на ум недавний разговор с матерью тракториста Алексея Ерофеева, которая два дня назад долго рассказывала ему о своем тяжелом житье-бытье с семьей сына, а потом попросила помочь получить направление в дом престарелых. Он обещал зайти поговорить с Алексеем. А как теперь пойдешь, если неизвестно, останется он участковым или нет...

Размышления Павла прервал громкий стук в дверь, которая затем с треском распахнулась. На пороге стояла взволнованная доярка с фермы. Павел помнил ее в лицо, но фамилию забыл. Женщина, отчаянно жестикулируя, стала рассказывать, как бродячая собака загрызла у нее четверых цыплят, причем одного утащила прямо на глазах.

Женщина требовала, чтобы Егоров или застрелил собаку, или выяснил, кто ее хозяин, чтобы взыскать за цыплят. Егоров все записал в блокнот, обещал разобраться. Когда женщина ушла, он полистал свой блокнот. Там были и другие записи, напоминающие о многих неотложных делах. Сумеет ли он заняться этими делами? Лавров, видимо, будет настаивать на рапорте, говорил уверенно, будто все уже решено. Но сам Егоров решил по-другому. Решить-то решил, да сосредоточиться трудно, чтобы бумагу в министерство толково написать. Сегодня уже точно не получится такая бумага, настроение не то. Так что нечего сидеть здесь без толку.

Павел вышел на улицу. Куда же пойти с таким настроением? Близкими друзьями, такими, чтобы, как говорят, можно было поплакаться в жилетку, он здесь еще не обзавелся. Лиза Милосердова? К ней придешь, наверняка начнут сватать, сплетни разные пойдут. Максим Березкин? Так он сам в трудном положении, сам помощи ждет, надеется, что возьмется Егоров за это так называемое культурное пастбище. А что, пока суть да дело, нужно подготовить материал, тем более что в сельхозуправлении кое-что важное удалось найти. Надо теперь здесь, в конторе, поискать как следует. Если и придется уходить, все это можно Березкину оставить. Он найдет способ дать этому делу ход, наверняка найдет...

Павел даже повеселел от этих мыслей. Нечего раньше времени оружие складывать. Он еще участковый. Егоров ускорил шаг и деловито направился к зданию конторы.

Размышляя о своем, Павел шел, не обращая ни на что внимание. Тем более неожиданным стал для него раздавшийся за спиной скрип тормозов председательской «Волги». Павел остановился. Открылась передняя дверца машины, и из нее медленно появилась нога, а затем и плечо Петухова. Он осторожно вылез из машины и степенно пошел навстречу Егорову, приветливо улыбаясь и дружески протягивая руку.

— Рад видеть, рад... Только вот спросить хочу, что же это ты, Павел Евдокимович, пешком ходишь? Неужели транспорт не выделяют? Просить надо, участок твой не маленький. В случае чего могу посодействовать.

Егоров промолчал, но председатель и не нуждался в его ответе, прекрасно зная то, о чем говорил. Да и разговор им предстояло вести другой. Это понимал каждый, но если Павел был молод и нетерпелив, то Петухов — опытен и хитер. Поэтому к главной теме он готовился заранее, не торопясь, расхолаживая и отвлекая собеседника малозначащими разговорами, но форму обращения сменил.

— Сейчас-то торопитесь куда? В контору? И я туда же, так что садитесь, — Петухов гостеприимно распахнул дверь машины, — поехали, там и поговорим...

В своем кабинете Петухов удобно расположился за большим столом, Павлу кивнул на стул у стены, но сосредоточиться не давал, продолжая балагурить.

— Вот, смотрите, утром в газете нашел, — председатель не глядя взял со стола газету, — оказывается, в свое время армия Наполеона в Швейцарии уничтожила лес и растоптала созревший на полях урожай, принеся убыток общине Бур-Сен-Пьер примерно в 45 тысяч франков. Община составила акт и после войны обратилась к Людовику VIII с требованием возместить убыток. В 1822 году Людовик уплатил 15 тысяч франков. 30 тысяч не уплачено до сих пор. И вот теперь Швейцария просит возвратить долг с процентами за все прошедшие годы, а это 60 миллионов франков. И просьба эта законна до сих пор! Вот какие нужно иметь законы и как их выполнять. А у нас? — Петухов покачал головой и развел руками. — Разве мы в силах вернуть все, что потеряли не по своей вине? Вот вы, Павел Евдокимович, знакомились сегодня с документами о нашей оросительной системе. Но, кроме мелиораторов, колхозу нашему должны еще газовики, нефтяники, которые уже семь лет не выполняют договорные обязательства. А как с них спросишь? Нет у нас таких законов. Вот и приходится за все самим расплачиваться или, может, документы эти подальше прятать, а время придет подходящее, тогда и в ход их пустить — плати давай!

Петухов с интересом посмотрел на Егорова. Павел понимал, для чего все это сказано. В назидательной форме, с издевкой даже председатель учит его жить, показывает, как нужно понимать и оценивать события. Только так, иначе будет то, что Павел уже получил у Лаврова.

Ну что же. Главное, не показать растерянности, не бояться насмешек.

— А для вас такое время не настало еще, Николай Васильевич? — начал Павел глухим от волнения голосом. — Многое уже оплаты требует. Та же оросительная система, к примеру. Ведь не при чем здесь мелиораторы. Вы всю технику сами покупали, использовать ее собирались, обещали, по крайней мере, даже в газете выступали. А теперь что? Где система эта? Мало того, что не работает, ее уже просто не существует. Все, что осталось — давно негодное, а многого вообще нет — растащили, разломали, растеряли. Так кто за это платить должен, с каким процентом долг отдавать?

Егоров мельком взглянул на председателя, увидел его зло прищуренные глаза, закушенную нижнюю губу. Он понимал, что нужно остановиться, говорить спокойно, не высказывать всего, что лежит на душе, но сдержаться уже не мог. Он обвинял Петухова в очковтирательстве, обмане, угнетении колхозников, стремлении губернаторствовать...

Когда Егоров выговорился и замолчал, председатель долго смотрел на него, зло прищурившись и потирая переносицу. Затем проговорил глухо:

— Это все? Больше ничего не скажешь?

— Пока все, а что, этого недостаточно?

— Может, и достаточно. Даже чрезмерно. Только это все доказать надо. А кто тебе дал право доказывать? Так разговариваешь, будто ты судья, а я — подсудимый. Но так ли это? Не так! Не будет так, запомни это как следует. Свои бы дела делал как положено, а ты в чужие полез. Твоя забота — жалобами трудящихся заниматься. Ведь была у тебя мать Лешки Ерофеева? Была. Жаловалась Перфилова, что ее цыплят чья-то собака загрызла? Жаловалась. Вот и действуй. Иди к Лешке, ищи хозяина собаки, а найдешь — пристрели ее, сюсетку нечистую. Сам не сможешь, так я тебе даю такое право, найди и пристрели. Вот тебе программа на ближайшее будущее, а меня мои дела ждут на Орвайской ферме. Так что привет!

Петухов поднялся из-за стола, глядя сквозь Егорова так, будто он уже и не существует, нахлобучил на голову шляпу и вышел из кабинета.

Егорову стало так мерзко, что он чуть не плюнул вслед Петухову. Ну и жук! Специально, значит, ко мне Перфилову направил, чтобы потом дать свое высокое соизволение пристрелить собаку. Знаю, мол, что прав у тебя нет никаких, но могу кое-что по мелочи и разрешить. Но только по мелочи. Каждый сверчок знай свой шесток. Знай и сиди смирно, пока цел.

Егоров бесцельно потоптался в пустом председательском кабинете, успокаиваясь, а затем отправился к себе. Усевшись за стол, увидел чистые листы бумаги, на которых он должен был написать либо рапорт об увольнении, либо о несогласии с действиями своего непосредственного начальника. Но сейчас, после разговора с Петуховым, ему хотелось активных действий. Рапорт рапортом, но лучше все сразу сказать Лаврову. Мол, увольняться не собираюсь и никуда отсюда не уеду, пока не найду убийцу Полины Зотовой и не разберусь с фермой, оросительной системой и другими грязными делишками Петухова и компании... Егоров уже взялся было за телефонную трубку, чтобы позвонить Лаврову, но в последний момент засомневался — не будет ли это очередной ошибкой. Он их и так немало совершил сгоряча... Задумался. Как бы поступил в такой ситуации отец? Ведь, по существу, пока Павел в одиночку хочет противостоять мощной и годами отлаженной бюрократической машине. Да и пример с Березкиным свеж. Попробовал человек и остался не у дел, убрали, да так ювелирно сработали, что и комар носа не подточит. Березкину хоть пенсию дали, а на что рассчитывать молодому неопытному лейтенанту? Так, может, не лезть на рожон? Тогда и трогать не будут, дадут спокойно служить. И станет он улаживать семейные ссоры, гонять бродячих собак и заглядывать в глаза всесильному губернатору Петухову: какие еще будут указания. Но тогда при встрече с тем же Березкиным придется прятать взгляд и постоянно мучиться от угрызений собственной совести. А Максим Филиппович поверил ему, обрадовался, что решился Павел разделить с ним его тревоги, восстановить попранную законность. Перед законом все равны и по закону должны отвечать за совершенное преступление. Так Пашу учил отец, который сам стоял на страже закона и за это отдал жизнь. Нет, капитан милиции Егоров не испугался бы ни Петухова, ни Лаврова. И сыну его не к лицу трусить.

Павел решительно снял телефонную трубку и набрал номер начальника райуправления. Короткие гудки. Занято. Ну что же, подождем. Павел положил трубку на рычаг. Взгляд его упал на политическую карту мира. Вот Европа, вот СССР — огромная страна, шестая часть земли, как сказал поэт. На этой огромной территории Удмуртия обозначена лишь небольшим цветным пятном. Из населенных пунктов — один Ижевск, столица. Нет на карте ни Чебернюка, ни Орвая, ни Лыстэма. Да это и понятно — другие масштабы на карте, другие величины берутся для сравнения. Так и его дела, его заботы ничтожно малы по сравнению с делами страны, даже с делами республики, не говоря уже о мировых. Но из малого возникает большое, из ручейков выходят реки, которые питают многоводные моря. Поэтому все в жизни взаимосвязано, не может существовать друг без друга. Вот почему дела участкового Егорова нужны не только району, республике, но и всей стране. Пусть Паша здесь, а кто-нибудь в другом месте честно и ответственно делает свое дело, исполняет свой долг, вместе их усилия принесут пользу, вместе они смогут все...

Паша сел за стол и снова набрал номер Лаврова.

— Товарищ майор, говорит Егоров. Да, из Чебернюка... Работаю. Нет, рапорт писать не буду. Что? Какая собака?

Егоров слушал, как распекает его начальник, а в сознании родилась мысль: и тут успел Петухов. Уже и про бродячую собаку сообщил.

— Понял вас, товарищ майор. Вопросов больше не имею. Что касается моей работы, то докладываю, что решил обратиться с рапортом в министерство. Хочу просить министра о приеме. Да, подумал как следует, хорошо подумал. До свидания!

Хоть и старался Павел сдержать дрожащую от волнения руку, но не получилось. Телефонную трубку положил на рычаг так, что внутри аппарата что-то лязгнуло. Лицо горит, мысли путаются. Нет, напрасно обвиняет его Лавров в нарушении дисциплины. Хочет сам писать в министерство представление на Павла, чтобы уволить его из органов. Видно, и здесь не обошлось без Петухова, хитро придумали. Служебное, видите ли, несоответствие усмотрели. И наверняка напишут, за что Егорова перевели из Ижевска, припомнят Тюлькину и сообщат, в каком положении Паша ее оставил. И все подадут как фактический материал. Непростая ситуация, что и говорить...

Павел на миг представил себе, что будет, если в министерстве поверят докладу майора. Тогда будет конец. Конец его службе, конец всему, что они решили сделать вместе с Березкиным. Нет, этому не бывать. Нужно действовать, и как можно быстрее. Нужно все рассказать Максиму Филипповичу, зарядиться его энергией, его верой в правоту их общего дела, не дать погаснуть тому праведному огню, что пока еще горит в его растревоженном сердце.

XVI

В неделе семь дней и семь ночей. Дни прошли без работы, ночи — без сна. Павел Егоров ждет решения своей судьбы, ждет пока отстраненный от службы за нарушение исполнительской дисциплины, — так сказали ему в отделе кадров министерства, повторив формулировку из рапорта Лаврова, поданного им после отказа Егорова уйти по собственному желанию. Казенные слова, как и все, с чем сталкивался Паша в министерстве, казенное. Это слово он раньше не представлял так полно и ощутимо, пока не почувствовал на себе его холодную и равнодушную суть. Серое, безликое здание, одинаковые с однотипной мебелью кабинеты, равнодушно-вежливый подполковник в одном из них. Все встало в Паше против этого. Даже майор Лавров показался ему тогда своим, близким каким-то, более человечным. Какая же разница, думал Егоров, в той работе, которую делают такие, как он, среди людей и для людей, и в этой, которую равнодушно и во многом без пользы исполняют чиновники в милицейской форме, для которых единственным мерилом всего является «ее величество» бумага.

Именно поэтому и сказал тогда резко: «Вы меня так просто из органов не выставите. Я встречусь с министром, дойду до прокурора...»

К министру Павел не попал. В секретариате оставил рапорт с пояснением относительно отстранения его от служебных обязанностей. Выразил свое несогласие с этим решением, попросил о приеме.

До поездки в Ижевск Егоров советовался с Максимом Березкиным. Возвратившись, снова зашел к нему. Угадал как раз к обеду. Тут и Аля подошла. Пашу тут же посадили за стол. Так, с ложкой в руке, забыв даже о стынущем в тарелке борще, Егоров и рассказал о своей поездке в министерство. Березкин слушал внимательно, не перебивая, потом сказал:

— В министерство твое, Паша, я тоже съезжу. Обязательно. Объясню обстановку. Я с Женей Яковлевым посоветовался...

— С тихоней-то? — удивленно спросила Аля.

— Не с тихоней, а с Торпедой, моя Девочка-Березка, — Максим улыбнулся, глядя на свою дочь. Потом обратился к Егорову: — Он все-таки нашел документы, подтверждающие вину Петухова. Мы договорились обратиться в народный контроль. Кое-что уже подготовили. Есть что показать в министерстве. Так что держись, носа не вешай и голову не опускай. Говорят, склоненную голову рубить легче. А ты ее высоко держи. Сам не сломаешься, и люди за тобой пойдут.

Так и живет в ожидании вот уже неделю Павел. Думает, размышляет. То луч надежды увидит впереди, особенно когда вспоминаются друзья, то мрачным и беспросветным покажется будущее, если перед его мысленным взором возникает вдруг Петухов, или Лавров, или кадровик из министерства...

А пока тревожное ожидание, гора окурков в тарелке, скудная сухомятка, иногда чай.

Вот и сейчас, давя в тарелке очередной окурок, Паша увидел в окно девушку в знакомом голубом платье — Лиза! Интересно, как она: посмотрит в его сторону или пройдет мимо. Наверное, тоже в курсе его невеселых дел.

Паша подошел к окну, но Лизы не увидел, зато услышал скрип отворяемой калитки. «Неужели зайти надумала», — с затаенной радостью думал Павел, прислушиваясь. На всякий случай огляделся: на столе беспорядок, постель не прибрана, в комнате полно табачного дыма. Но убирать все это было уже поздно, дверь в комнату открылась, и на пороге показалась Лиза.

— Ну как дела, беглец? Жив еще? — проговорила Лиза, с улыбкой входя в комнату.

Паша тоже улыбается. Он очень рад ее приходу, но как-то не находит слов сказать об этом. Не знает, куда девать руки, совсем одичал за неделю уединения. А перед ним девушка, даже не девушка, а стройная березка в голубом платье под цвет глаз, а белые пушистые волосы светлым ореолом обрамляют лицо. Только сейчас по-настоящему разглядел он Лизу, увидел, какая она на самом деле.

— Что молчишь, испугался? — нарушила молчание Лиза.

— Да нет же, рад я очень, только не понимаю, почему меня беглецом назвала.

— А ты подумай. Пропал совсем, так и друзей забыть можно. Мое-то имя еще помнишь?

— Ты все такая же, Лиза...

— Я — да, а ты вот изменился.

— Изменишься тут... Но в одном я все тот же, — сказав это, Паша почувствовал, как волна нежности к этой девушке захлестнула его целиком. Он шагнул к Лизе и обнял ее.

Лиза внимательно посмотрела Павлу в глаза, не торопясь высвободилась и спокойно заговорила:

— А у меня сегодня день профилактики. Больных навещаю. Дай, думаю, проведаю, как чувствует себя мой больной Егоров.

— Вовремя пришла, доктор, у твоего больного — еле-еле душа в теле. Видишь, даже прибраться сил нет. Но ты лечишь меня своим присутствием прямо на глазах. — И Паша быстренько навел относительный порядок в своей комнате. Когда он понес тарелку с окурками, Лиза спросила:

— А ты разве куришь?

— Бывает, Лиза, все бывает. В зависимости от настроения. По этой тарелке сама можешь понять, какое оно у меня сейчас...

— Да, я слышала, говорили.

— Что говорили? — невольно вздрогнул Паша и выронил медицинскую сумку, которую хотел поставить на стул.

Подняв сумку, Паша виновато посмотрел на Лизу.

— Там нет ничего бьющегося, не беспокойся. Кстати, дай-ка фонендоскоп. Сейчас послушаю твое сердце, все про тебя знать буду.

— Если хочешь знать, узнаешь без прослушивания. Сам тебе все скажу. А пока поделись тем, что слышала.

— Говорят, что ты пока не работаешь, что дядя Максим собирается в Ижевск. Это Аля сказала и послала меня к тебе.

— Аля послала? — Павел обиженно хмыкнул. — Без нее, значит, не нашла бы дорогу?

— А ты не кипятись, слушай лучше. Я знала, что Полина с Алей по поручению депутатов наших проверяли фермы. Полина сама говорила, сколько разных нарушений они нашли, особенно у Парамона. С ним она очень тогда разругалась. А Парамон нашел тетрадь, в которую Полина все записывала по проверке, и разорвал ее. Отчет в сельсовет пришлось писать по обрывкам. И сделала это Аля. А докладывать должна была Полина, да пропала. Тут поиски начались и об отчете никто не вспомнил.

— Да, я понимаю, — задумчиво проговорил Павел, — у Али тогда тоже неприятности начались из-за бычков. Ну, а отчет-то где теперь?

— У Али остался, и обрывки тетради тоже. Вот она и попросила меня передать тебе все это. — Лиза порылась в своей сумке и достала склеенную, прошитую нитками голубую тетрадь и несколько исписанных листов бумаги стандартного образца.

Егоров углубился в чтение. Сначала проглядел отчет, потом полистал тетрадь. Некоторые места перечитывал по несколько раз, хмыкал, осуждающе качал головой.

— Вот это документик! Теперь мне все ясно, все как на ладони. Где же все это было? Раньше бы эти материалы посмотреть, другой разговор был бы. — Егоров привычно потянулся к пачке сигарет, но, поймав осуждающий взгляд Лизы, закурить не решился. — Права ты, Лиза, кончаю я с этой заразой...

Лиза одобрительно улыбнулась и заговорила:

— Где, спрашиваешь, это все до сих пор было? Без Полины, ты сам уже знаешь, как дело повернулось, вернее, как его повернули. А то, что проверяющие нашли и записали, Аля у себя хранила, никому не показывала, боялась. Я уговорила показать тебе. Чувствовала, что тебе это нужно. Звала Алю с собой, да не пошла она, опасается, что как-то узнают Петухов с Зотовым.

Слушая Лизу, Павел думал:

«Может, с этой проверки все и началось, может, вот причина исчезновения Полины. Не случайно она ругалась с мужем как раз по этому поводу. Может, кому-нибудь нужно было, чтобы молчала Полина. А отчет можно любой написать — бумага все стерпит».

— Вот теперь, — заговорил Павел, — мы эти документы дадим Березкину. Пусть использует, когда в народный контроль писать будет.

— А как ты объяснишь ему, откуда они у тебя? — обеспокоенно спросила Лиза.

— Как есть, так и объясню.

— Нет, Паша, ты не должен ничего говорить про Алю. Она боится. И не только председателя и Зотова, но и отца. Он ей не простит, что так долго прятала она эти бумаги. Лучше не говорить, откуда эта тетрадь. Была и раньше у тебя, а теперь решил ее в ход пустить.

— Не могу я ее сейчас в ход пустить. Отстранили меня от работы. Надеюсь, что разберутся и восстановят, но пока я не сотрудник милиции. И если использую эти документы, могут решить, что пытаюсь шантажом вернуть себе должность. Именно так и представят все Петухов с Лавровым. Убедился я, мастера они на такие штуки.

— И ты, значит, боишься? Ну, не ожидала. У всех только на тебя и осталась надежда, а ты, выходит, тоже опасаешься? Значит, некому Полину искать, некому за правду бороться?

Павел пристыженно молчал. А Лиза продолжала;

— Тут еще Иван Комаров потерялся, ищет его Варя.

Егоров насторожился:

— Думаешь, он тоже причастен?

— Да уж не безгрешен, это точно. Не случайно Полинин платок у Вари оказался. Тут уж без Ивана не обошлось. После опознания, как ты говоришь, я долго думала, вспоминала, какие были отношения у Полины с Комаровым. Он вроде дружил с Парамоном, но и Полину чем-то заинтересовал. Секретничали они иногда, чай пили вместе, а меня не звали.

— Думаешь, ревновать мог Парамон? — развил Лизину мысль Павел.

— Трудно сказать точно. Но платок у меня из головы не выходит, покоя не дает...

— Значит, и тебе он покоя не дает... Но в нашей работе, кроме ощущений личных и предположений, нужны еще факты, доказательства. Только тогда можно меры принимать. — Павел задумался, затем махнул рукой. — Давайпрекратим этот разговор, тем более, что я пока не у дел. А мне сейчас самое дорогое — это твой приход, ты сама, внимание твое и помощь. Ты мне сейчас — чын-сестра^[7]. Так ли поняла меня?

— Если сам так чувствуешь, я благодарна, только...

— Знаю, о чем думаешь, — перебил ее Павел. — Видно, пришло время рассказать тебе все как есть.

И Паша начал рассказывать о Вале Тюлькиной, о том, как они познакомились, что чувствовал тогда он, Паша, и к чему привело его это знакомство.

— А теперь начальство и аморалку из-за нее приписывает, — невесело закончил Павел.

— Мне она при Дедюхине сама сказала, что в положении. Вслух сказала, громко. Теперь я понимаю, для чего это было сказано. Она мне сразу как-то не понравилась.

— И все-таки ты ей поверила?

— Нет... Я тебе верила... Сердцу своему поверила, которое и подсказало мне, как поступить. Поэтому я к Варе и поехала платок посмотреть. Так что же ты намерен дальше делать?

— Я же не на службе сейчас, ты знаешь.

— Ну и что ж? Если должности тебя лишат, то правоты твоей лишить не смогут, люди тебе поверили, не один ты, и мужчиной останешься сильным и смелым, каким вижу тебя всегда. А такие мужчины действовать должны, иначе их и любить не стоит.

— Ну, если так говоришь, спасибо тебе, — Павел взволнованно вскочил и заходил по комнате. — Права ты, Лиза, раскис я недостойно, теперь все сделаю, чтобы заслужить твою любовь!

Лиза, улыбаясь, слушала Павла, кивала, а он, окрыленный, готов был свернуть горы...

XVII

Егоров собирался бегом одолеть последний пролет лестницы, направляясь в кабинет Лаврова, когда вдруг услышал его голос:

— Молод еще, в руках надо держать, приучать к дисциплине.

«Не про меня ли разговор, — подумал Егоров, останавливаясь. — Ну, если и про меня, что ждать-то. Подумают, подслушиваю. Идти надо».

Накануне Егорова принял министр. Выслушал внимательно, обещал разобраться. Сказал, что встречался с Березкиным, приказал ждать вызова. И вот сегодня Пашу вызвал к себе Лавров.

Побывав у министра, Паша в тот же день встретился с Березкиным и узнал, что собранные им материалы направлены в республиканский комитет народного контроля и в прокуратуру. Задышалось полегче.

Одолев последнюю ступеньку, Павел увидел на лестничной клетке майора с каким-то незнакомым мужчиной. Они курили и разговаривали.

Незнакомец с улыбкой посмотрел на Павла и сказал, обращаясь к Лаврову:

— Молодому да сильному никакая лестница не преграда. Одна нога здесь, другая — там...

— Так и служат иногда, — заворчал Лавров, — так и мимо преступника пробегают второпях. Не про тебя говорю, Егоров, не про тебя, не волнуйся. Это я вообще. Явился? Это хорошо, — майор шагнул к нему навстречу, пожал руку, потом кивнул в сторону своего собеседника. — Познакомьтесь: лейтенант Егоров, участковый инспектор из Чебернюка, тот самый. А это...

— Морозов Анатолий Михайлович, следователь республиканской прокуратуры, — сам представился незнакомец и протянул руку. — Буду заниматься делом Зотовой вместе с вами. Кстати, нового ничего не скажете?

— Нет... Пока все то же.

— Вот именно, пока все то же, — вздохнул Лавров, а затем повернулся к Егорову. — Зайди до оперативки к Дедюхину. Он ждет тебя. Прежде инспектором в Чебернюке был Дедюхин, — пояснил майор Морозову.

Павел молча козырнул. «Быстро министр среагировал, — подумал он, — а меня-то Лавров как участкового представил. Значит, восстановили. Ну что ж, поработаем...»

На оперативное совещание пригласили немногих. Начальник отделения Лавров представил собравшимся гостя из республиканской прокуратуры. Теперь Павел смог рассмотреть Морозова как следует: худой, высокого роста, смотрит внимательно из-под густых черных бровей. А голова седая. Приветливо улыбнувшись, Морозов кивнул головой и поднялся с места, раскрыл довольно толстую папку.

— Здесь, товарищи, известное вам дело, — произнес он, оглядевшись кругом. — Уголовное дело по поводу исчезновения фельдшера из Чебернюка Зотовой Полины Николаевны. Вел дело следователь прокуратуры района Жигалов. Он же закрыл дело, он же прекратил предварительное следствие. Я детально ознакомился с документами. Считаю, что решение товарища Жигалова недостаточно обосновано. Многие важные детали дела нуждаются в дополнительной проработке, уточнении.

Свои замечания Морозов высказывал, все время поглядывая на Павла, давая понять, что именно его в наибольшей степени касается сказанное. Павел записывал: «... не выяснено, в какой одежде и обуви потерялась Зотова. Поэтому поисков ее одежды не было». «Платок» — написал в скобках и подчеркнул Егоров.

«...До конца не проверена такая версия: если Зотова убита, то где убита — в районе Шарипа, в дороге, дома в Чебернюке? Установив это, легче искать убийцу.

...Не завершив строительства, из колхоза неожиданно уехали шабашники. Узнать, все ли строители были на месте, когда исчезла Зотова. Продолжить расследование с привлечением бывшего мужа Полины Назарова и настоящего — Парамона Зотова».

— Принято решение начать новое следствие, — продолжал Морозов. — Создается оперативная группа под моим руководством. В ее составе начальник угрозыска капитан Дедюхин, участковый инспектор лейтенант Егоров... Его и хотелось бы сейчас послушать.

— Для меня все это ново, хотя для тех, кто вел уже следствие, мои факты могут показаться устаревшими, — волнуясь, начал Егоров. — Было сказано об одежде Зотовой. По показаниям Парамона Зотова и по словам медсестры Елизаветы Милосердовой, — Егоров полистал в своем блокноте, — Полина Зотова ушла в белом платке с бахромой. Вместе с Милосердовой они купили такие платки здесь в районе.

— Платок в деле есть. Правильно, продан он в раймаге, — вмешался Дедюхин.

— В деле фигурирует платок Милосердовой, Михаил Серапионович, — обернулся Егоров к Дедюхину. — Но появился и другой такой же платок, у Варвары Андреевны Комаровой.

— Она не Комарова, а Уткина, — поправил Дедюхин.

— Возможно, но живет она с Иваном Макаровичем Комаровым и фактически является его женой, — продолжал Егоров. — Вот у Варвары Андреевны и увидела платок медсестра Милосердова. Обратила внимание потому, что и у нее самой такой же платок. Я провел опознание этого платка в присутствии понятых. Составлен протокол. Платок действительно принадлежит Полине Зотовой.

— Есть ли уверенность в показаниях Милосердовой? — перебил Лавров, пристукнув ладонью по столу. — Как мне известно, Милосердова сама заводит шашни с Назаровым, прежним мужем Зотовой, поэтому и старается отвести от Назарова всякие подозрения. Она может следствие направить совершенно в другую сторону. Вместо того, чтобы заниматься родней капитана Дедюхина, надо было, Егоров, заняться этими взаимоотношениями.

— Вы меня... вы не совсем правильно поняли, товарищ майор, — у Егорова запершило в горле. — Я не о родне говорю. Говорю о платке Полины Зотовой, который оказался у жены Комарова. А чья она родня — это дело другое.

— Егоров правильно говорит, Эдуард Германович, — строго вмешался Морозов. — При чем тут взаимоотношения Милосердовой? Важно, что она опознала платок. Это серьезная улика.

Лавров недовольно завозился на стуле, но промолчал.

— Есть ли еще какие замечания? — повернулся Морозов к Павлу.

Особого желания говорить после таких наскоков Лаврова у Павла уже не было. Но он теперь в группе Морозова. В первую очередь не эмоции, а дело.

— Еще хотел сказать, — осторожно начал Егоров. — Перед уходом Полина с мужем основательно поругалась. Речь шла о неполадках на ферме. Бывшего зоотехника Березкину тогда заставили написать фиктивный отчет о телятах. В него внесли сто три несуществующих теленка, приписали, другими словами. Это уже подлог, да к тому же за этих телят работники фермы получили премии...

— Какая здесь связь с исчезновением Зотовой? — снова прервал Егорова майор, не дав договорить ему до конца. — Это же совсем другое дело, Егоров, ты все в одну кучу не вали. Мы этим тоже займемся. А сейчас о Зотовой речь...

— Вот именно о Зотовой, потому что как раз все с ней и связано. Именно ей, Полине Николаевне, рассказала Березкина о случившемся на ферме и даже о том, что хочет уехать из колхоза. А Зотова ее успокоила, уезжать отсоветовала, обещала помочь вывести жуликов на чистую воду. Поскольку хозяин на ферме — Парамон Степанович Зотов, наверняка прежде всего с мужем говорила Полина. Вот тогда и поссорились они. Должны были ехать в Шарип вместе, но, как известно, Зотова уехала одна...

— Значит, такая у тебя версия, Егоров, — напористо заговорил Лавров, — из-за неполадок на ферме в семье Зотовых возникает взаимная вражда, в результате которой пропадает, а может, и погибает Полина Зотова. Выходит, что преступник Парамон Зотов, который гуляет на свободе и, между прочим, не просто гуляет, а государству сдает сверх плана мясо, масло. Только что позвонил председатель райисполкома Митрофан Емельянович: колхозу «Мотор» за достижения по производству продуктов животноводства присуждено переходящее Красное знамя. А мы знаем: успехи «Мотора» по животноводству — это Орвайская ферма. И потом... Митрофан Емельянович подчеркнул: это знамя — почет для всего района. Теперь же что получается? Начнем с Зотова, потом и на весь колхоз тень упадет, а там и о районе заговорят соответственно!

Лавров от волнения даже с места привстал, гневно глядя на Егорова. Ответил ему Морозов.

— Версия Егорова может изменить ход следствия. Во всяком случае проработать ее надо. И если найдем нарушения закона, примем меры независимо от того, кому придется отвечать: одному ли Зотову, руководству колхоза или района. Это уж как дело покажет. И не нужно, Эдуард Германович, так волноваться по этому поводу. Для нас закон должен быть превыше всего. Советую вам это не забывать. А пока давайте порассуждаем, могла ли быть убита Полина Зотова, и если да, то почему. Это нам из следственного материала неизвестно. Кто мог быть зол на нее, были ли у нее враги? В день отъезда Полины из Шарипа ее видели здесь, в Лыстэме. Она пыталась найти попутную машину. Но нашла ли ее, уехала ли, куда поехала — таких сведений у нас нет.

До сего времени мы основывались только на показаниях Зотова. Теперь их нужно будет проверить. Найти людей, знающих что-то об этом в Шарипе, еще раз опросить соседей Зотовых в Орвае, поискать что-то и в Чебернюке. Все нужно начинать сначала, собирать материал и потом анализировать его. Вижу, что Павел Евдокимович нащупал важные детали. Их необходимо использовать. Особенно это касается платка Зотовой. Это уже вещественное доказательство. Наша задача — найти, что именно можно доказать, используя этот платок. Думаю, — подвел итоги своих размышлений Морозов, — именно с этого и надо начинать. Давайте поручим капитану Дедюхину и лейтенанту Егорову проработать эту позицию безотлагательно. Если нет ко мне вопросов, все свободны.

— Товарищ майор, а как же я?.. — посмотрел на Лаврова Дедюхин.

— Ничего... Вы вдвоем будете... — майор понял, что Дедюхин не хочет разбираться с родственниками. — Общественность привлекайте.

Егоров вышел на улицу в хорошем настроении. Нелегко ему пришлось на этом совещании, но все, что хотел, он сказал, несмотря на нападки Лаврова. Спасибо, Морозов поддержал. Но главное, он снова с полным правом будет делать то, что сейчас так нужно уже не только ему, не только милиции и другим правоохранительным органам, а в первую очередь тем, кто поверил в него, помогал ему вопреки страху и сомнениям, ломая в себе многолетнюю унизительную привычку рабского подчинения «сильным мира сего».

XVIII

Парамон Зотов сидит, облокотившись на край стола и подперев голову рукой. Черные волосы взъерошены, тускло и отчужденно смотрят невидящие зеленоватые глаза.

Когда Павел и Морозов зашли в кабинет Зотова, то именно таким предстал он перед ними. Их приход Парамон воспринял как-то безразлично, даже позы не изменил, только кивнул головой, отвечая на приветствие. Так же безразлично стал отвечать на вопросы следователя: Зотов Парамон Степанович, 1939, 17 апреля.

— Вы, конечно, знаете, почему мы снова проводим допрос?..

— Знаю... Обнаружен платок Полины...

— Подождите, не торопитесь, Парамон Степанович, доберемся и до этого. Мне сперва надо узнать о ваших взаимоотношениях с Полиной Николаевной. Как вы с ней познакомились? По любви ли женились? Как жили вместе?

Зотов не поднимал глаз на следователя. Сидел, уставясь в угол комнаты.

— Я не тороплюсь... Она торопит меня... Зовет к себе...

— Кто зовет к себе, Парамон Степанович?

— Так ведь... она... она... Полина...

— Куда же она зовет?..

Парамон не ответил. Егоров с Морозовым недоуменно переглянулись.

Парамон молчит. Глаза его неподвижны. Видно, что мысли его далеко, что он не слышит и не понимает, что хотят от него. И это действительно так. До прихода следователя Парамон говорил с Полиной. Его воспаленный мозг все еще хранит каждое ее слово:

«Ты не бойся их, Парамон. Не таись, прямо скажи, где искать меня. Мне здесь хорошо, спокойно. Знаешь ведь, где я. В саду в Чебернюке под посаженной тобой яблоней. Здесь теперь мой дом. Вы с Иваном подарили его мне. И я благодарна вам за это. Жить было тяжело. И тебе нелегко, я знаю. Но знаю, что любил ты меня, поэтому хочу, чтобы и тебе стало легче. Приходи, Парамон, здесь тебе тоже будет хорошо».

Морозов кашлянул в руку и спросил:

— Парамон Степанович, вы поняли мой вопрос?

— А? — Зотов словно очнулся, выпрямился за столом, осмысленно посмотрел на следователя. — Понял, о Полине вы спрашивали. Любили ли мы друг друга? Да, любили.

— Ну, а как все-таки жили?

— По-разному, вначале жили хорошо, счастливо даже.

— А потом?

— А потом стало плохо, очень плохо...

— Почему? Какой был характер у Полины Николаевны?

— Сперва был хороший.

— А потом изменился, что ли?

— Что изменился, характер, что ли?

— Ну-у, скажем, характер...

— Добрый это был человек. С добрым сердцем... Но иногда очень быстро у нее менялось настроение, проявляла нетерпение, недовольство, капризничала, становилась обидчивой, несговорчивой. Но скоро все проходило. Вспыльчивая была, горячая. Чуть что, сразу, как спичка.

Слушает Егоров и внутренне торжествует. «Прямо на глазах сознается в преступлении человек, говорит о сокровенном, что до этого бережно хранил в душе, не показывая и вида, что причастен он ко всему случившемуся. А сейчас сам уже признается: «Полина была хорошим человеком. Доброй... но и горячей, вспыльчивой была...» Теперь все: была, была... Значит, ее теперь нет. И Зотов знает, что ее нет, потому так и говорит! Тогда куда она делась? Где она? Почему Морозов об этом не спрашивает? В начале допроса Зотов говорил: его торопит Полина, к себе зовет... Куда зовет? Об этом Морозов спросил, но Зотов не ответил. Нужно было обязательно добиться ответа на этот вопрос, — подумал Павел и посмотрел на Морозова, — но ему, наверное, виднее, поседел уже на этой работе».

Как бы подтверждая это предположение Егорова, следователь обратился к Зотову:

— Парамон Степанович, из-за чего вы в последний раз поссорились с женой?

— В последний раз... Не поехал с ней в Шарип. Нужно было готовить отчет. Начали с него, а потом о делах на ферме говорили.

— Та-ак... — промолвил Морозов, заметив замешательство Зотова. — О каких же делах?

Парамон глубоко вздохнул, сделал непроизвольное глотательное движение и кивком указал на Егорова:

— Павел Евдокимович знает... Ему все рассказали...

— Вы это о чем, Парамон Степанович? — не утерпел Егоров, но Морозов прервал его движением руки:

— Я сейчас с вами разговариваю, Парамон Степанович, у вас спрашиваю.

Трудно вздыхая, Зотов медленно, с большими паузами, как бы выдавливая из себя слова, начал рассказывать: телята, фиктивный отчет Березкиной, проверка работы фермы, тетрадь Полины, ее стремление разобраться и наказать виновных, гнев Парамона, их ссора — все это нанизывалось одно за другим, как бусы на нитку, образуя постепенно целое ожерелье неправедных дел, ошибок и поступков, совершенных многими людьми.

— Вот так все было, Павел Евдокимович не даст соврать... Он знает...

— Я и не думаю, что вы обманываете или будете скрывать что-то. А теперь давайте снова вспомним: в какой одежде уехала Полина Николаевна к своим родителям в Шарип?

Зотов медленно переводит недоуменный взгляд с Морозова на Егорова.

— Сказанное ранее подтверждаю полностью.

— Обстоятельства изменились, Парамон Степанович. Поэтому снова прошу вас хорошенько вспомнить: в какой именно одежде уехала ваша жена в Шарип?

Зотов начал перечислять, что было в тот день на Полине, загибая для верности пальцы.

Перечень этих вещей уже известен Егорову и Морозову. Егоров решил, что Морозов, услышав о платке, начнет подробно расспрашивать, как он попал в дом Комарова. Сам бы он поступил именно так. Но Морозов никак не среагировал на платок, терпеливо выслушал Зотова и только потом, когда он замолчал, вдруг спросил твердым и суровым тоном: почему и как платок Полины попал в руки Ивана Комарова? Зотов оглушенно молчал. Следователь наклонился к нему и, глядя прямо в глаза, раздельно повторил: почему и как платок Полины попал в руки Ивана Комарова? Некоторое время они неотрывно смотрели друг на друга, затем лицо Зотова исказилось, глаза закатились, блеснули в мучительном оскале зубы.

— Ну, говорите!

— Я отдал ему, я! — выкрикнул Парамон.

— Значит, Полина вернулась из Шарипа?

— Да, да, вернулась!

— И вы?

— И я убил ее! Топором!

— Сам убил, — ошеломленно пробормотал Егоров.

— Да, сам, своими руками... Аа-а!

— Успокойтесь, Парамон Степанович, — Морозов протянул Зотову стакан с водой, — успокойтесь.

— Убил, вот и все! Изрубил! Изрубил и труп закопал в саду под яблоней!

Зотов мычит что-то, обхватив голову руками, затем пьет воду и вдруг указывает на Егорова:

— В твоем саду она, участковый, в твоем... Раскопайте и посмотрите. И оставьте меня в покое. Я все сказал!

Зотов уронил голову на руки и зарыдал, сотрясаясь всем телом:

— Я-a убийца... Полина, прости меня... Полина... Я готов. Возьми меня к себе, Полина!

Павел испуганно вскрикнул и вскочил, не зная, что делать. Морозов остался на месте, затем властно заговорил:

— Зотов, подними голову. Прекрати истерику! Нам такие сцены не нужны. Слышишь, Зотов, прекрати! А ты, Павел Евдокимович, быстро приведи-ка сюда медсестру Милосердову.

— Будет исполнено! — Паша с облегчением бросился к двери.

— Пусть с собой прихватит какие-нибудь лекарства и шприц...

— Понятно! — крикнул Егоров, сбегая с крыльца. У ворот заработал двигатель мотоцикла.

Парамон Зотов осторожно поднял голову.

XIX

Мелкий частый дождик моросил безостановочно. Темно, ничего не видно. Попутная машина, мигнув рубиновой звездочкой, скрылась за поворотом. Комаров остался один в этой непроглядной темноте, не зная, куда идти. Он помнил, что где-то недалеко есть тропинка, ведущая к селу. Комаров прошел немного по тракту, привыкая к темноте и вглядываясь. Нет, ничего не разберешь. Он попытался отыскать тропинку ощупью, разгребая придорожную траву ногами. Вот лужайка вроде начинается, здесь распахано... Чу, голос какой-то послышался:

— Иван, дальше ведь лог... Иди в эту сторону, сюда...

Иван остановился, словно пристыл к земле. Прислушался. Вот вдали шумит машина. Это же большая дорога, здесь и днем и ночью движение. А от него и звуки разные, может, и похожие на голос, но никакого голоса тут быть не должно. Почудилось, наверное. Но в ушах снова: «И-и-ва-ан, сю-ю-да-а и-и-ди-и, г-у-у...»

Иван вздрогнул, невольно приостановился. Что же это такое? Наверное, перепил вчера, никак хмель не выйдет. Да, конечно, это все с похмелья чудится. Такое с ним уже бывало. Пройдет. Нужно идти, внимания не обращать ни на что.

Под ногами неожиданно захлюпала вода. В ушах снова голос: «Овраг это, Иван, предупреждала же. Иди направо к березе. Помнишь, там мы с тобой тогда были...»

Комаров снова остановился, снял кепку, по лицу заструились дождевые капли. Пусть охладит голову, прояснит мозги. Вот допился до чего. Сам искал головную боль, сам и нашел... Болезнь есть такая, врачи называют — галлюцинация. Наверное, она и есть. А сквозь шум дождя снова: «Иван, что же ты не идешь? Это я же зову тебя...»

— О-о, йок-хорей, да это же голос Полины, — мысленно воскликнул Иван. — Ну, от судьбы, как видно, не уйдешь. Направо так направо.

Комаров поворачивает и уверенно идет по тропинке. Вот и береза. Ее ствол белеет в темноте. А что там за тень на белом фоне? Стоит кто-то возле березы? Так, значит, это она. Опять встретились. Ну что ж, он подойдет и снова посмотрит в ее глаза, дождется, пока они, как и в тот раз, закроются в муке удушья... Комаров ускорил шаги, почти побежал и, раскинув руки, попытался схватить ускользающую тень. Еще рывок, но под руками мокрая, скользкая кора старой березы, к которой он приникает лицом и затихает...

Ему снова вспоминается суббота, 5 июня. Число он запомнил на всю жизнь. В тот день он пошел со стадом. Выходя из дома, оторвал листок перекидного календаря. 5 июня, суббота, помнит точно. А потом он бросил стадо на подпаска и ушел домой. Опять гудела голова с похмелья, а у Вари хранилась в кладовой бутыль с самогоном. Вот и решил Иван полечиться. В кладовую пробрался тихо, Варя даже не заметила ничего, отпил из бутыли немалую толику и отправился назад к стаду.

Иван мысленно видит себя, нетвердой походкой шагающего к пастбищу. Пожадничал он в кладовой, перебрал, и горячая волна опьянения несла его вперед. Он шел, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни деревьев, продираясь через кустарник. Немного пришел в себя, выйдя на тракт, как раз к развилке, ведущей в Орвай.

Вздрогнул от скрипа тормозов. У развилки остановился светлый «Москвич». Из него вышла женщина, огляделась и пошла прямиком по тропинке. Иван подошел к машине. Усатый, восточного типа водитель дал Комарову закурить.

— Кого привез? — спросил тогда Иван.

— Женщину, симпатичная такая, фельдшером работает, — ответил словоохотливый водитель, захлопывая дверцу машины.

«Уж не Полину ли Зотову он привез, — подумалось Ивану, — вот и настало мое время. Вот когда я могу выполнить клятву, данную отцу. Пусть не самого Ившина, так хоть дочь его настигнет месть Сысоевых».

Иван бросил окурок и побежал по тропинке. Хмельной мозг буквально кипел в голове: только бы успеть, только бы догнать, здесь, в пустынном лесу. Иван ускорил бег и наконец увидел впереди идущую женщину.

— Полина, — крикнул он прерывисто, — подожди!

Женщина испуганно обернулась. Это действительно была Зотова. Остановилась, вглядываясь. Иван подбежал и, тяжело дыша, стал рядом.

— Это ты, Иван? — проговорила Полина. — Напугал меня. Что ты тут делаешь?

— Тебя жду, — перевел наконец дыхание Комаров. — Не веришь? А я тебя очень давно жду, да все не выпадало встретиться нам вот так наедине, йок-хорей! Но сейчас поговорим.

— О чем нам говорить с тобой, Иван? Что общего у нас? — Полина сделала попытку улыбнуться, хотя вид Комарова и его слова страшили ее. Иван огляделся. Недалеко от тропинки на небольшом пригорке виднелась старая береза.

— Говоришь, ничего общего нет, — протянул он, усмехаясь в бороду. — Давай-ка вон к той березе отойдем, и я напомню тебе о нашем знакомстве.

— Для чего сейчас говорить об этом, — возразила Полина. — Нужно тебе — приходи к нам, там и поговорим. Да и спешу я очень.

— Ничего, успеешь, — Комаров взял Полину за рукав и потянул за собой. — Пошли, пошли, раз говорю.

— Ты что это себе позволяешь! Выпил, так не забывай, с кем дело имеешь.

— Это ты не забывай, с кем дело имеешь, — закричал Комаров. — Мало я тебя, видно, лупил, когда сыном врага дразнили вы меня!

Полина отшатнулась и вырвалась из рук Комарова.

— Ванька Сысоев, — прошептала она. — Так вот ты кто, оказывается. Бороду отрастил, тебя и не узнать.

— Да, это я, — ударил себя в грудь Комаров. — А знаешь, для чего я вернулся? Думаешь, печки здесь ставить да бревна тесать? Или, может, с твоим Парамоном водку пить? Нет, вас искал, Ившиных, чтобы за смерть моего отца ответили. И ты ответишь первая.

— Ах вот ты о чем, — Полина подошла к березе и стала к ней спиной. — Мститель явился. Да ты посмотри на себя, ты же человеческий облик потерял. Черный весь стоишь. Не человек ты, черная тень прошлого. Уходи, не боюсь я тебя.

Иван отшатнулся. Сама того не подозревая, Полина разбередила старую рану. Подсознательно Иван давно уже мучился своей гражданской неполноценностью, необходимостью скрываться, ловчить с людьми, опасаться разоблачения. Размышляя об этом, он как-то раз и сам назвал себя тенью, но одно дело — сам и мысленно, а тут его тайные, страшные и обжигающие самолюбие мысли превратились в реальные слова, стерпеть которые он просто не мог.

— В душу плюнуть решила, — Иван шагнул к Полине. — Ну, это еще кто кому. А ну, ложись, — он сорвал и бросил под дерево свой плащ. — Видишь, плащик вам стелем, заботимся, чтобы не запачкались вы. Давно уже хочу изведать сладость твою...

— Мерзавец, что задумал, — Полина размахнулась и ударила Ивана по лицу. — Вот тебе сладость моя, гнида, Ненянг!

— А, ты и об этом знаешь?

— Знаю, отец рассказывал, все знаю про тебя!

Иван обезумел. Он бросился на Полину, повалил ее на землю, пытаясь сорвать одежду. Не обращая внимания на удары, навалился на нее всем телом, ощущая под руками упругое и круглое. Полина, согнув и стиснув ноги в коленях, пыталась сбросить с себя Комарова, а он с рычанием зверя терзал ее. Уже слабея, женщина ударила насильника коленом в живот. От боли Иван взревел, ярость охватила его. Руки стальными тисками сжали нежную длинную шею, пальцы сомкнулись на горле... Полина дернулась в последний раз и затихла...

Крик Комарова разорвал лесную тишину. Он вскочил, безумно озираясь. Затем зажал себе рот рукой. Ярость и хмель уступили место липкому, всеразъедающему страху.

— Скорее, скорее отсюда, пока на крик не пришли люди, — думал Комаров, для чего-то обтирая руки о рубашку. — А с ней как быть? Спрятать, пока не поздно.

Комаров нагнулся, перекатил тело Полины на свой плащ и стал его закатывать, как ковер.

— Вот так, хорошо.

Рядом белел платок, сорванный с ее головы.

— Так, куда его? А вот куда.

Он сноровисто сунул платок в карман плаща и потащил сверток в густые заросли кустарника, окаймлявшего место их трагической встречи.

...С глухим стоном отпрянул Иван от березы. Промелькнувшая в его памяти картина снова вызвала страх. Хорошо, что сейчас темно и не видно того кустарника, где он спрятал труп Полины, а потом, ночью, рубил его на куски топором и складывал эти куски в мешок, чтобы отнести и зарыть их в саду Зотовых. Он хорошо все рассчитал, тем более, что в саду предстояло сажать новые яблони. Когда начали копать, мешок был неподалеку, и стоило Парамону ненадолго отлучиться, как одна из яблонь стала могилой его несчастной жены.

Комаров и сам не заметил, как вышел из леса и очутился у фермы. Темен и тих был ночной спящий Орвай, и только чуть слышно урчал на малых оборотах мотор оставленного у телятника трактора. Комаров подошел к ферме и, прячась в тени строения, огляделся.

«Кому-то не спится, видно. Торопится кто-то очень, даже мотор не заглушил, оставил без присмотра трактор ночью. Так и до беды недалеко. Вдруг тронется трактор сам собой, врежется в стену телятника, а это авария, а то и пожар. Пожар?» — мысль о нем словно обожгла Комарова. Вот что ему сейчас нужно, вот что полностью захватит его воспаленное сознание, вытеснит из него Полину. Да и Егорову придется основательно заняться тогда этим пожаром, значит, хоть на время копать перестанет!

Теперь Комаров знал, что делать. Еще раз оглядевшись, он подошел к навесу, где хранился насос и пожарный рукав. Вынув складной нож, несколько раз полоснул по рукаву, а затем направился к трактору и слегка тронул рычаг переключения скоростей. Мотор заработал громче, и трактор медленно двинулся вперед к телятнику. Прикинув конечную точку движения трактора, Комаров быстро накидал к стене телятника соломы, разного сухого хлама, бросил в образовавшуюся кучу несколько зажженных спичек и побежал в село. Когда он оглянулся перед поворотом, то увидел, как трактор въезжает в большой костер.

Недалеко от конторы на специальном столбе висит на проволоке кусок старого ржавого рельса. Уже издавна повелось, что в случае необходимости быстрее собрать народ, по этому рельсу бьют железным ломом, и тогда над Орваем возникает звонкий прерывистый гул, слышный далеко вокруг. Именно к этому столбу и побежал Комаров. Он решил сам поднять тревогу, чтобы среди первых быть на пожаре. И когда рельс под его ударами начал свою тревожную песню, раздался громкий отрывистый звук и яркая вспышка пламени озарила светлеющее небо — это осуществился хитроумный замысел Комарова, взорвался в огне бензобак трактора.

XX

Почти одновременно с пожарными примчался из Чебернюка и Паша Егоров. И если все, глядя на дымящееся черное пепелище бывшего телятника, просто горевали, участковый уже продумывал, как ему вести расследование этого нового неожиданно свалившегося на его голову дела. А дело было нешуточное. В огне погибло не только здание телятника, но и 136 телят. Пожар был такой силы, что загасить его пожарные полностью так и не сумели. Старый сухой деревянный телятник сгорел как свеча. Хорошо еще, была безветренная погода и огонь не перекинулся на близлежащие дома.

Причину возникновения такого пожара и предстояло выяснить Егорову. Среди первых свидетелей происшедшего опять были старые знакомые — Иван Комаров и Парамон Зотов. Комаров, по его словам, ночью возвращался из Лыстэма от свояка и как раз подошел к ферме, когда загорелся телятник. Он побежал к правлению и начал стучать в рельс, поднимая людей. Потом принимал участие в тушении пожара, даже волосы на бороде опалил.

Зотов был одним из первых, кто услышал зов тревожного набата. Он, как оказалось, в эту ночь вообще не ложился спать, бесцельно ходил по улице, раздумывая о своей горькой судьбе. За ним на пожаре появились трактористы Поляков и Зайцев, которые ночевали на ферме. Раньше других прибежал из дома полуодетый Максим Березкин.

Вот с ними и предстоит в первую очередь поговорить Егорову. Больше не с кем. Если предположить, что поджог совершил кто-то посторонний, то теперь следов найти невозможно. Столько народу побывало на пожаре. Все затоптано кругом, залито водой. Да и для чего нужно было специально поджигать телятник? Скорее всего это несчастный случай, халатность и беспечность кого-то из своих. Нужно искать.

Осмотр пепелища показал, что огонь шел от входа. Обгорелые останки телят оказались в глубине хлева в одной куче. Видимо, они сбились вместе, спасаясь от огня, который двигался к ним, постепенно разгораясь и охватывая все больше и больше помещение. Значит, пожар начался не внутри здания, а снаружи. Возникает вопрос: почему он начался, откуда взялся огонь? Пожар сам собой возникнуть не мог. В ту ночь не было грозы. Правда, на ферме ночевали трактористы. Но они были в другом помещении, которое не горело. Значит, поджог. Эта версия правдоподобна тем более, что дружинники не смогли использовать имеющийся на ферме насос — пожарный рукав был разрезан в нескольких местах, и срезы выглядели свежими. Это Павел зафиксировал в протоколе, который подписали свидетели. Да и испорченный рукав Егоров приобщил к протоколу как вещественное доказательство. Тут вполне можно подумать об умышленных действиях.

Допросил Егоров и сторожа. Старик Мокеевич заснул дома после бани и ничего не знает. Разбудили его удары по рельсу. Он и прибежал на ферму позже других.

Некоторые надежды возлагал Егоров на показания трактористов, которые тогда ночевали на ферме. Это были его старые знакомые — Поляков и Зайцев, комбайнеры, допустившие аварию у моста. Но в горячее страдное время хорошего в общем-то комбайнера Валентина Полякова и его помощника от штурвала не отстранили. А теперь, после уборки, поставили комбайн на зимнюю стоянку, а ребят перевели на тракторы с условием, что они на вспашке зяби будут работать по две смены. Но у Полякова форсунка вышла из строя — трактор не тянет. И решили они поехать в деревню подремонтироваться. Зайцев свой трактор оставил на поле, сел в кабину к Полякову. Трактор подогнали к ферме, оставили двигатель работающим, хотели немного отдохнуть и взяться за ремонт. Прилегли на соломе, да усталость сморила. Проснулись от звона рельса, выбежали, но было уже поздно. Телятник пылал жарким пламенем, сгорел и трактор, оказавшийся почему-то у самой стены телятника.

Это все, что они смогли сказать. Егоров допытывался, может, курили они возле телятника, но трактористы в один голос отрицали это. Очень тревожил Егорова сгоревший трактор. Почему он оказался возле телятника с работающим мотором? На первый взгляд легко складывается впечатление, что трактор и стал причиной пожара. Стоял он стоял, а потом вдруг сам по себе взял и поехал. Такое бывает, когда транспортное средство оставляют без присмотра с включенным двигателем. Трактор мог подъехать к телятнику, упереться в стену, мотор мог заискрить от напряжения — вот и огонь. Значит, виноваты трактористы. По их недосмотру и возник пожар. А это уже дело подсудное. Убыток хозяйству причинен немалый. Но это все же одна из версий, ее прорабатывать нужно. Это несчастный случай. А если все-таки не случайный, а обдуманный поджог? Кому он сейчас на руку? По логике Комарову и Зотову, и именно они оказались первыми на пожаре. Совпадение? Может быть, а может быть и нет. Все нужно проверить, расследовать тщательно. Но когда всем заниматься бедному участковому? Дело Полины, дело брошенного «культурного пастбища», теперь вот пожар. Этот пожар может очень осложнить и другие дела.

«Кому он на руку? — размышлял Егоров. — Во-первых, Лаврову. Сразу же сделает выводы: еще одно ЧП на участке Егорова. Значит, не справляется участковый с делом, не контролирует ситуацию, не ведет профилактической работы. Много всего можно приписать и наговорить, особенно если есть такое желание. А у Лаврова оно есть. Поэтому нужно обязательно найти причину пожара, и как можно быстрее».

В логической цепочке имеющихся фактов Егоров выделил сознательную порчу пожарного рукава. Он еще раз тщательно осмотрел место, где стоял обычно пожарный насос, исследовал места пореза рукава, даже лупой пользовался, подобно Шерлоку Холмсу. На старом и грязном брезенте особенно четко и свежо белел внутренний срез. Павел знал, что, подвергнутый экспертизе, этот срез может помочь определить, каким режущим инструментом он был сделан. Заинтересовали Егорова и следы возле насоса. Их там было сравнительно немного, хотя все кругом было сильно затоптано. Видимо, пожарные подбежали к насосу, но воспользоваться им не смогли и больше уже там не топтали. Их следы с кусочками глинозема довольно отчетливо выделялись на чахлой травке, проросшей у стен фермы. Кроме них Егоров нашел и комочки совсем черной, перемешанной с дерном земли. Такую землю могли занести только из леса. Осталось решить, кто именно был в лесу в то время и потом появился у фермы...

Поработав на месте, участковый решил записать свои наблюдения. Удобнее всего было работать в небольшой комнате заведующего фермой Зотова, где был даже старый обшарпанный письменный стол. За ним Зотов закрывал наряды работникам фермы. Комната была открыта, и Павел расположился за столом.

Итак, трактористы. Вполне вероятно, если бы не отрезанный пожарный рукав. Могло быть возгорание от работающего трактора, но насос они уж точно портить бы не стали. Значит, эта версия неубедительна, хотя трактор учитывать нужно. Один трактор, без трактористов.

Остается земля из леса и экспертиза среза пожарного рукава. Скорее всего он мог быть разрезан обыкновенным ножом, вероятно складным, который всегда можно найти в кармане у сельского жителя. Егоров видел такие ножи у многих, у Зотова, например, у Комарова. Комаров, правда, предпочитает топор и владеет им мастерски, но и нож у него есть. Надо бы осмотреть их не откладывая.

Егоров аккуратно сложил свои, как их называют в милиции, «вещдоки» в полевую сумку и вышел из комнаты. Он решил найти Зотова и направился к его дому. Еще издали он заметил Парамона, выходящего из калитки.

— Парамон Степанович! — окликнул его Павел. — Подождите, поговорить надо!

— А я к вам и шел, — отозвался Парамон, — знаю, что вы в моем «кабинете» работаете. Подумал, может, понадобится что.

Парамон подошел к Егорову и остановился выжидающе.

— Да, возник один вопрос. Скажите, у вас нож есть?

— Нож? Какой нож? — испуганно прошептал Зотов.

— Да вы не пугайтесь. Обыкновенный складной нож, карманный.

— А, есть какой-то, но я засунул его куда-то, не помню сейчас.

— Ну что ж, может, поищем у вас, как вы говорите, в кабинете?

— Можно и поискать, если это так нужно, — согласился Парамон.

На ферме все было по-прежнему. Чернели обгорелые стены телятника, и только останки трактора уже убрали — колхозные слесари решили все стоящее пустить на запчасти. Егоров и Зотов вошли в кабинет, и первое, что бросилось Павлу в глаза, — это большой складной нож с деревянной ручкой, лежащий на краю стола возле каких-то старых пожелтевших бланков. Егоров недоуменно взял нож в руки. Неужели он мог не заметить его раньше? Лежит почти на виду, большой довольно. Странно все это. Егоров раскрыл нож. Тускло сверкнуло остро отточенное лезвие. Таким ножом можно было отхватить пожарный рукав одним махом.

— Ваш? — повернулся Егоров к Зотову.

Парамон повертел нож в руках, зачем-то потрогал большим пальцем лезвие.

— Кто знает, может, и мой. Помнится, завезли такие ножи как-то в наш магазин. Многие тогда купили. Хотя что-то уж очень острый этот нож. Я свой как купил, так и не точил ни разу, а этот — прямо как бритва.

— Ну, поищите тогда свой, — предложил Егоров. Парамон пошарил в столе, заглянул зачем-то даже под колченогую этажерку с какими-то книгами и газетами и беспомощно развел руками.

— Нету нигде, может, дома посмотреть?

— Посмотрите, прямо сейчас посмотрите, — настойчиво попросил Егоров. — Нож — это тоже улика, и очень важная.

Зотов вздрогнул от этих слов, хотел что-то возразить, но потом горестно махнул рукой и вышел из помещения. Егоров сел за стол и задумался. «Что же происходит? Откуда оказался здесь этот нож?» Павел теперь уже твердо был уверен, что перед уходом он этого ножа не видел. Да и зачем ему было бы идти к Зотову, если нож на месте. Именно о ноже Егоров и хотел узнать у Парамона. А Парамон нож не признает. Может, правду говорит, а может, скрывает что. Вдруг у него несколько этих ножей? Принесет сейчас другой, вот и разбирайся, где тут истина. Но если вдуматься, чего ему бояться, если не виноват он ни в чем? Может, кто-то хочет, чтобы Зотов выглядел виноватым. Двери-то не закрываются здесь. Можно зайти, что угодно принести или унести, это как заблагорассудится. Жаль, трогали они с Парамоном этот нож. Нужно было бы отпечатки пальцев снять. Но кто же знал, что нож этот чужой.

Дверь со скрипом открылась, и в комнату вошел Парамон Зотов. В руках у него был нож, точно такой же, как и на столе, с деревянной ручкой. Парамон протянул нож Егорову.

— Вот мой, дома был.

Егоров раскрыл нож. Видно было, что им уже давно не пользовались. Лезвие кое-где приржавело, и на нем хорошо была видна поверхностная заводская заточка. Таким ножом даже карандаш трудно заточить, не то что толстый брезентовый рукав перерезать. Пилить пришлось бы до утра этот рукав таким ножом.

— Чей же тогда нож лежит на вашем столе? — медленно спросил Егоров, кладя принесенный нож рядом с первым.

— Не знаю, — Парамон задумался, — у нас многие такие имеют, говорил я уже.

— А как чужой нож мог попасть на ваш стол? — продолжал Егоров.

— Не знаю, — с той же интонацией, что и раньше, повторил Парамон. — Ей-богу, не знаю.

Он поднял голову и пристально посмотрел на Павла.

— Не верите мне? На меня думаете? Меня подозреваете!

— Я еще ничего вам не сказал. Я только разбираюсь. Допрашиваю вас как свидетеля, оказавшегося одним из первых на пожаре.

Но Парамон уже не слушал Павла. Он страдальчески наморщил лоб, мучительно что-то обдумывая. Затем заговорил, с каждым словом повышая голос:

— Значит, опять меня подозреваете? Кругом я виноват, значит. Кругом преступник. Нет мне веры больше! Ну что ж! Берите меня, сажайте, расстреливайте, делайте что хотите! Не могу я больше! Не могу!

Павел участливо наклонился к нему.

— Успокойтесь, Парамон Степанович, успокойтесь, воды попейте.

Парамон выпил стакан воды и тяжело опустился на стул. Было видно, что он, как говорят, не в форме, но у Егорова не было ни времени, ни другой возможности для допроса. Уже завтра Лавров может потребовать отчет о расследовании, может доложить Морозову об очередном «проколе» Егорова, если не будет никаких новых сведений.

— Ну что, Парамон Степанович, полегче стало? — обратился к Зотову Егоров. — Не волнуйтесь только. Вас никто ни в чем не обвиняет. Давайте вместе подумаем, откуда здесь мог появиться этот нож и чей он?

Парамон взял нож, раскрыл его и стал внимательно осматривать. Потом повернулся к Егорову.

— Уж больно хорошо заточен. Прямо не нож, а топор.

— Топор? — удивился Егоров. — Почему это топор? Топоры, насколько мне известно, не бывают острее ножей. Ими же рубят, а не режут.

— Разные бывают топоры. Смотря в чьих руках находятся. Вон у Комарова топор словно бритва. Я поэтому и сказал, что вспомнил его топор. Он его точит почти каждый день и лезвие сводит постоянно. Таким топором бриться можно.

Егоров взял нож и внимательно его осмотрел. Заточка начиналась почти с середины клинка, как бы вытягивая его до режущей кромки.

«Комаров так умеет точить, — подумал Егоров, — опять Комаров. И на пожаре он был раньше других. Говорит, что вместе с Зотовым прибежали. А что, если это не так, не вместе, а раньше? Свидетелей-то не было. Приходится верить всем на слово, но насчет ножа подумать нужно, поискать. А Зотов пусть идет домой. В случае чего вызову».

Сразу же после обеда Павел решил найти Комарова. Тот оказался дома, сказал, что плохо себя чувствует после пожара. Видно было, что приход участкового Ивана не обрадовал, но он бодрился, даже пошутил по поводу своей обгоревшей бороды, которую, судя по всему, сознательно не подравнял, оставив на виду опаленные волосы.

— Ну, Иван Макарович, не полегчало вам после вчерашнего, — начал разговор Егоров, — на вид вы молодцом, хотя и борода обгорела.

—Борода что, — осторожно ответил Комаров, — душа у меня обгорела, когда увидел, что от телят осталось. Судить, думаю, нужно этих горе-трактористов, йок-хорей. Как можно работающую машину без присмотра оставлять. Наверняка пожар поэтому и случился.

— А при чем тут трактор, — заинтересовался Егоров, — он же стоял посреди двора?

— Но нашли его возле телятника. Значит, сам поехал. Иногда такое случается, особенно когда трактор или машина какая без должного догляда содержится. Все в таких агрегатах болтается, все само по себе включается и выключается, особенно когда двигатель работает. А тот трактор именно таким и был.

— Значит, сам поехал или подтолкнул кто, — задумчиво проговорил Егоров.

— Может, и так. Особенно если корысть была подтолкнуть. Пожар, он ведь очень удобен для тех, у кого дела не в порядке. В огне многое можно скрыть. Пожар внимания к себе требует, от всего другого отвлекает.

Комаров оставался верен себе. Он последнее время вовсю старался наговорить на Зотова. И сейчас его намеки были понятны.

Однако, зная душевное состояние Зотова, Егоров не мог предположить, что тот решится на поджог. Для этого нужно было иметь сильную волю, действовать уверенно и обдуманно. Зотов же в последнее время был сам не свой и просто не смог бы даже додуматься до такого, не то что сделать. Но формально его можно было заподозрить. Именно ему выгоден был пожар как отвлекающее событие. Видимо, это хорошо понимал и Комаров, если решился так откровенно намекнуть на виновность Зотова. В его словах Егоров уловил хорошо продуманную позицию. Поэтому он решил круто изменить разговор. Как бы разминаясь, Егоров прошелся по комнате и остановился у двери, где в специальном ящике лежали плотницкие инструменты. Среди них был небольшой топор с коротким, отполированным ладонями топорищем. Егоров вынул топор из ящика. Несмотря на небольшие размеры, он был довольно увесист. Высоко заточенное лезвие матово отсвечивало, демонстрируя умелую доводку.

— Хороший топор у вас, Иван Макарович, — проговорил Егоров, глядя с улыбкой на Комарова, — держу вот и почти не чувствую рукоятку в ладони. Она как будто частью руки стала, так подогнана хорошо. А уж о лезвии и говорить нечего — бритва.

— Да, топор неплохой, — улыбнулся в ответ Комаров, — от отца еще мне достался. При царе его сделали. Ну а рукоятку я сам подгонял и точу сам. Я же этим топором на жизнь зарабатываю. Им да печками. Другого ничего не умею. Поэтому и слежу за ним.

— Оно и видно. И точите мастерски. Вон, лезвие прямо светится. Им не рубить, вырезать по дереву можно.

— А настоящий плотник топором, как и ножом, даже узоры на оконных наличниках сделать может. Если, конечно, настоящий...

— Как ножом, говорите, — Егоров вынул из полевой сумки нож, найденный на столе у Зотова. — А скажите, Иван Макарович, не ваш ли это нож?

— Был мой, — не колеблясь ответил Комаров. — А почему он у вас оказался?

— Был ваш, а чей же он теперь? — настойчиво продолжал Егоров, не отвечая на вопрос Комарова.

— Парамон у меня его недавно выпросил. Сначала просил свой поточить, да никак найти его не мог. Ну я и отдал. Мне нож особо и не нужен. У меня топор есть.

— Тогда нам придется составить протокол. Этот нож является вещественным доказательством. Я направляю его на экспертизу. Нужно доказать, что Зотов просил у вас нож и вы его отдали.

— А чего тут доказывать? Спросите у Парамона. Он и скажет, как дело было.

— И спрошу, но при свидетелях в милиции. Официально предупреждаю вас о невыезде до окончания следствия.

Через два дня, сразу же после получения результатов экспертизы, Егоров вызвал к себе Зотова и Комарова. В качестве свидетелей он пригласил нескольких колхозников. Допрос протоколировался.

— Скажите, Парамон Степанович, — начал Егоров, — когда вы появились на пожаре, кого там увидели?

— Считайте, что первым прибежал. Бессонница меня одолевает, да и подумать о чем есть, сами знаете. Как услышал — било, так и побежал. Сначала к Дому животноводов, а оттуда к ферме. Огонь тогда хорошо виден был.

— И что же вы делать стали?

— Гасить пытался. Там Комаров уже был и трактористы. Но огонь очень сильный — не подступишься. Да и воды не было под руками. Правда, скоро пожарная дружина приехала, но и они не сразу тушить начали. Наш насос не работал, рукав разрезанным оказался.

— Вы это сами видели? — быстро спросил Егоров.

— Что именно?

— Что рукав разрезанный.

— Да, видел. И ребята-трактористы видели. И Иван.

Егоров тщательно записал эти слова в протокол, затем вынул из стола нож и справку о проведенной экспертизе.

— Так вот, — проговорил он медленно, — экспертизой установлено, что пожарный рукав был перерезан именно этим ножом. Недавно я предъявлял его первым свидетелям пожара, присутствующим здесь Парамону Степановичу Зотову и Ивану Макаровичу Комарову. Сейчас, при допросе с протоколом, при свидетелях, я снова хочу спросить у них, чей это нож.

— Был мой, — быстро ответил Комаров, — я уже говорил вам об этом.

— А почему был? — задал Егоров заранее заготовленный вопрос.

— А потому, что выпросил его у меня Парамон. Дай да дай, говорит, мой затерялся куда-то, и тупой он к тому же. Ну я и отдал. Мне он особо и не нужен. Я топором обхожусь.

— Когда это я у тебя выпрашивал? — буквально взвился Зотов. — Не помню такого!

Егоров успокаивающе поднял руку.

— Минутку, тише! Значит, вы, Парамон Степанович, не подтверждаете, что просили этот нож у Комарова?

— Нет, не подтверждаю!

— В то же время вам известно, что этот нож принадлежит или принадлежал Ивану Макаровичу?

Егоров вопросительно поглядывал на свидетелей. Те закивали головами.

— Выходит, — начал торжествующим голосом Егоров, но Комаров не дал ему договорить.

— Ничего не выходит! — закричал он, поднимаясь со стула. — Парамон уже свихнулся, считайте. Себя уже забывать стал, не то что про нож. Посмотрите на него. Он же чокнутый уже. Ночами не спит, на работу не ходит. Совсем ополоумел от дел преступных своих! Ну что, напомнить тебе, — яростно повернулся Комаров к Зотову, — напомнить, как мы яблони пересаживали в твоем саду, о чем говорили, как нож этот ты у меня просил? А то я при свидетелях могу. Хочешь?

— Нет! Не нужно, — прошептал, бледнея, Зотов, — не нужно ничего напоминать. Виноват я во всем. И нож этот мой, может, и рукав я обрезал. Не помню ничего. В голове все перемешалось. Отпустите меня! — затравленно взглянул Зотов на Егорова. — Отпустите, я подпишу все, что нужно.

Еще одну загадку придется решать Паше Егорову. После того злополучного допроса он не знал, как поступить. Формально — все в порядке. Виновный сознался при свидетелях, подписал протокол. Вроде бы расследование закончено. Но когда Егоров доложил обо всем Морозову, тот засомневался.

— Не будем торопиться, — рассуждал он вслух, — нужно подождать, посмотреть, что дальше будет. Сейчас Зотов действительно как ненормальный. Деморализован, берет на себя все, что только можно. Пусть немного отойдет, успокоится.

XXI

Дом Максима Березкина выглядит солидно. Четыре широких окна смотрят на улицу, поблескивая чистыми голубоватыми стеклами. Этот оттенок придают им голубые резные наличники, затейливое кружево которых похоже на жабо нарядной рубашки. Дом окружают пышные рябины, пожелтевшая листва которых в сочетании с алыми плодами создают теплый цветовой фон. Особенно заметны две старые рябины между домом и амбаром. Они стоят близко друг к другу, переплетаясь кронами, образуя естественную крышу. Под такой крышей обязательно должна стоять скамейка. И она есть, сооруженная из широких, пожелтевших от времени досок. На этой скамейке любит посидеть хозяин дома, поразмышлять. Но так уж повелось, что редко Максим Березкин бывает на своей скамейке в одиночестве. Он интересный собеседник, и скамейка под рябинами стала в селе импровизированным клубом. Стоит Максиму Филипповичу расположиться под рябинами с папиросой в руке, как в соседних домах начинается легкое движение, в окнах появляются лица людей, затем открываются двери, и к скамейке по одному, а то и небольшими группами, идут односельчане. Вскоре гул общего разговора уже заглушает все вокруг.

Сегодня Березкин сидит на своей скамейке с Егоровым. В этот раз к ним никто не подходит. Видимо, участковый инспектор, по мнению людей, не очень подходящий собеседник.

Говорят они о Морозове. Этот спокойный и вдумчивый человек обоим нравится. Березкин ценит его рассудительность и жизненный опыт, Егоров — профессионализм. Даже их встречи на этой скамейке подсказаны Морозовым. Сейчас нужно больше информации, и получить ее можно только среди людей.

Паша вспоминает последний допрос Парамона Зотова, который проводил следователь. После признания Парамона в убийстве жены Егоров решил, что сейчас последует приказ об аресте Зотова. Но Морозов, казалось, не придал истеричным выкрикам Парамона особого значения. Он молча слушал, даже записей никаких не делал. А потом, когда Парамон притих, Морозов негромко, с паузами заговорил. Казалось, он размышляет вслух, ни к кому конкретно не обращаясь. Интересно, сказал он тогда, для чего брать на себя такое серьезное преступление. Ведь и наказание за него будет очень серьезным. Именно так и сказал: брать на себя, а не сознаваться. И потом добавил, что сказанное Зотовым требует доказательств, улик, и пока их не будет, Парамон может быть свободен. Значит, сделал выводы тогда Паша, задача следствия — собрать доказательства, которые и определят преступника.

Вот и сейчас их беседа касается таких доказательств.

— Не мог это сделать Парамон, — сомневается Березкин, разминая очередную папиросу, — он за свою жизнь даже курицу собственноручно никогда не резал. Не переносит он этого, крови боится. А тут человек, жена родная. Нет, не его рук это дело, уверен. Только не понимаю, почему все на себя берет. Может, заставляет кто. Я-то Парамона давно знаю, слабый он, безвольный человек.

— А как же такой человек может быть руководителем? — удивляется Егоров. — Он — и завфермой, и бригадир.

— И об этом думал я, Павел. Могу ответить. Он и не руководит, а просто слепо выполняет поручения председателя. Не случайно Петухов в курсе всех дел, даже мелочей. Именно такие, как Зотов, ему и нужны — тихие, послушные. Парамон уже и думать сам перестал. Смотрит в рот председателю и выполняет. Петухов для него и царь и бог. Как же, руководитель передового хозяйства, награды имеет, почести разные. Да и с законом не очень-то считается. Как Парамон переживал по поводу культурного пастбища и оросительной системы, а ничего, все обошлось. И ферма у него передовая благодаря припискам, и сам депутат. Что еще надо? А все Петухов сделал. Вот и превратился Парамон в тень всесильного председателя, потерял себя давно, собственное лицо потерял. Такого что хочешь заставить сделать можно. Даже признаться в чужом преступлении.

— Ну что ж, — сказал Егоров, поднимаясь со скамейки, — пора идти. Дела ждут. А ваши мысли, Максим Филиппович, интересны. Может, сумеем мы понять, почему Парамон сознается в том, чего, возможно, и не делал. Постараемся...

Дружинники Орвая получили от Егорова строгое указание. Нужно постоянно наблюдать за Парамоном Зотовым. Что делает, с кем встречается, куда ходит.

Решение пришло к Ивану Комарову внезапно. Приезд следователя из центра сильно напугал его. Новый человек, значит, начнет все по-новому раскручивать. Вроде угомонились все, а тут сначала Егоров, потом этот. Хорошо еще, Зотов совсем скис. После их памятного разговора (тогда Иван рискнул, но риск оправдался) Парамон, похоже, совсем свихнулся. Взял на себя Полину. Казалось бы, признался — хватайте, сажайте и дело прикрывайте. Но что-то медлят. Парамон дома сидит, а Егоров с Морозовым все копают и копают. Трудно жить Ивану в постоянном напряжении. Одно спасение — бутылка. Правда, зовут его уже в народе тордосом, но это все же лучше, чем убийцей. Зато во хмелю Комаров становится сильным, решительным, беспощадным.

К Зотову Иван зашел под вечер, выпив предварительно четвертинку из горлышка. Доза маловата, но надеялся у Парамона добавить. Когда Комаров вошел, хозяин сидел за столом и бесцельно смотрел в старую газету.

— Здорово, Парамон, — начал с веселой издевкой Комаров. — Политикой интересуешься или про футбол читаешь?

Зотов поднял тусклый взгляд, дернул плечом и отодвинул газету.

— Надоело все, — проговорил еле слышно. — Ну, что делать будем, Иван?

— А я тут при чем? Мне-то что? Как жил, так и буду жить. Это тебе нужно решать.

— А ты? Ты в сторону уходишь? Говорил, будем вместе держаться, не брошу тебя, говорил.

— Вспомнил? Это хорошо. Правильно думаешь. А здесь я, знаешь, почему? Да все потому же. Разговор к тебе есть. Только на сухую не пойдет он. Давай, доставай, что у тебя там.

Парамон, привыкший уже безропотно слушаться Комарова, вздохнул и пошел в кладовую. Он долго не появлялся, гремел какими-то жестянками, а потом вынес наполненную на три четверти бутылку, заткнутую скрученной газетой.

— Вот, самогон это, — сказал он, криво улыбаясь, — нет больше ничего.

— А больше и не надо, — потер руки Иван. — Закуска-то найдется?

— Яйца есть вареные, хлеб...

— Сойдет! Давай стаканы и слушай меня внимательно. Тебе сейчас уехать надо. Вместе поедем.

— Куда это нужно ехать? — Зотов после выпитого быстро захмелел и соображал плохо. Наверное, ничего не ел целый день.

— К Дедюхину в райцентр. Посоветоваться с ним, что делать. И нужно спешить, пока тебя не арестовали, пока они доказательства собирают. А свояк подскажет, как на допросах держаться, что говорить нужно. Ему это тоже важно. Он же вел расследование и ничего не нашел. Если найдут сейчас — его работу осудят. Он должен помочь. А тебе теперь от всего отказываться надо. Только половчее это делать. Вот Серапионыч и подскажет, как именно.

Зотов задумался. Прав, наверное, Иван. Вот его спасение — Дедюхин. Надо ехать, надо, не откладывая.

— Когда поедем? — спросил Парамон шепотом. Глаза его, тусклые и невыразительные, теперь светились надеждой. — Когда?

— Сегодня. Есть местный поезд. Часов в десять приходит. Ты жди. Я зайду. Огородами пойдем...

Летний вечер угасал, темнело. Природа и люди готовились к отдыху, но беспокойно что-то участковому инспектору Егорову. «Подопечный» (так он теперь называет Зотова) весь день был на виду, вечером никуда не отлучался. А беспокоит Пашу то, что заходил к Зотову Комаров. Сидел у него долго. Вышел затемно и, покачиваясь, пошел к дому. Наверное, опять пили. Но вот проверить, дома ли оба сейчас, Паша не успел, и это тоже не дает ему покоя. Нет, видно, нужно пройтись по селу. Посмотреть, что к чему. Так оно надежней будет.

На темной улице возник неясный силуэт человека. Идет быстро, спешит. Паша обеспокоенно пошел навстречу, вгляделся. Прихрамывая, к нему приближался Березкин.

— Максим Филиппович... Случилось что-нибудь?

— А, это ты, хорошо. К тебе я и шел. Видно, есть бог — и тебе неймется сейчас. Ко времени вышел. Тягу дали наши «друзья», язви их! Видели, как недавно огородами уходили. К станции подались.

— К станции? — Павел осветил фонариком ручные часы. — Сейчас местный пойдет в райцентр в десять двадцать. Последний. Не иначе, к нему пошли. Прихвати дружинников — и на станцию веди, а я побежал. — Паша круто повернулся, махнул рукой и пропал в темноте. До поезда оставалось чуть меньше получаса.

Огни приближающегося поезда высвечивали деревья вокруг железнодорожной станции. Егоров укрылся за газетным киоском. Отсюда ему все хорошо видно: вот вышел встречать поезд дежурный в красной фуражке, топчутся на перроне с десяток пассажиров. Двое стоят у края платформы. Это Комаров и Зотов. Видимо, решили сесть в последний вагон. Интересно, куда они собрались. Этот поезд останавливается на каждом полустанке. Где надумали выйти из поезда беглецы, какие у них планы, Паша не знал.

Поезд остановился. Зотов и Комаров оказались у третьего вагона от конца поезда. Вошли. Паша броском преодолел расстояние от киоска до последнего вагона и вскочил на площадку. Поезд тронулся. Теперь ему надо не потерять беглецов из вида. Хорошо бы попасть в их вагон незаметно. Надо попробовать. Егоров прошел один вагон, другой. Теперь нужно подождать. Пусть устроятся, успокоятся. Тогда он потихоньку войдет, сядет недалеко от них, посмотрит.

— Скоро первая остановка, — решает Павел, глядя на часы, — надо идти. — Он открывает дверь следующего вагона. Комаров и Зотов должны быть здесь. Медленно проходит между полками. Вагон полупустой. Среди пассажиров тех, кого он ищет, нет. Что такое? Павел, уже не таясь, быстро проходит в тамбур. Вагонная дверь открыта, и шум движущегося поезда заполняет тесное пространство тамбура. Егоров, держась за поручни, высовывается и смотрит в конец поезда. Неровный свет из окон последнего вагона на миг выхватывает из темноты человеческую фигуру у железнодорожного полотна. Неужели решили убежать? Может, его заметили. Павел спускается по лестнице на нижнюю ступеньку и прыгает по ходу поезда ногами вперед. Инерция велика. Он падает и несколько раз переворачивается через голову...

Удар о землю слегка оглушил Павла, но боли нигде не чувствовалось. Егоров медленно поднялся. Огни последнего вагона уплывали в темноту. Егоров огляделся. Глаза все еще никак не приспосабливались к окружающему мраку. И вдруг, усиленный эхом обступившего железнодорожное полотно леса, послышался голос:

— Стой, гад! Не уйдешь!

Егоров вздрогнул и потянулся к карману, где лежал фонарик. Но достать его не решился. Еще испугаются, увидев свет, и убегут. Лучше подойти к ним незаметно. Спотыкаясь в темноте и припадая на колени, Павел побежал на голос.

— Вот тебе, подлюга, получи! — послышались звуки ударов и ругань, затем — хриплые стоны. Егоров побежал быстрее. Вот они, копошатся у насыпи. Егоров на бегу вытащил фонарик. Яркий луч света прорезал темноту. По земле катались два человека. Вот один, в плаще, навалился сверху, сжимает горло противника, который пытается оторвать его руки, хрипит, дергает ногами. Это Зотов душит Комарова...

— Что ты делаешь, Зотов? Брось его! — Павел старается оторвать Зотова от Комарова. Некоторое время они борются молча, потом Зотов с криком отбрасывает Егорова и снова наваливается на Комарова. Тот снова хрипит и уже почти не сопротивляется. Тогда Павел прыгает на Зотова, захватывает его шею издавна знакомым приемом и резко наклоняется. Зотов задыхается, разжимает руки и тяжело переваливается через Павла. Остальное, как говорится, дело техники. Егоров заламывает руку Зотова, переворачивает его на живот, свободной рукой сдергивает с него поясной ремень. Вскоре руки Зотова туго стянуты ремнем за спиной. Павел подбирает с земли фонарик и освещает лежащего Комарова. У него разбито в кровь лицо. Ворот рубахи разорван. Постанывая, Комаров ощупывает свою шею.

— Спасибо, Павел Евдокимович, спасибо... Видите, убить меня хотел, — сипит Комаров и начинает потихоньку подниматься.

— Ничего, разберемся. А сейчас давайте к станции.

Егоров пропускает их вперед и ведет в луче фонаря по железнодорожному пути. На станции должен быть Березкин с дружинниками...

XXII

Справа в березовой рощице деревенское кладбище. У обочины стоит зеленый молоковоз. Паша притормаживает, спрыгивает с мотоцикла. За рулем молоковоза Игорь Панфилов.

— Кого ждешь? — спрашивает Паша.

— Степаныча, — отвечает Игорь и указывает в сторону рощицы.

У Паши щемит сердце. Не впервые он видит здесь Парамона Зотова. Вот он — шагает, покачиваясь, ссутулясь, через кладбищенские цветы, опустился на колени. Наверное, плачет...

Паша почему-то испытывает чувство жалости и вины, встречаясь с Парамоном... Часто вспоминается день похорон Полины Зотовой. Когда нашли ее останки под яблоней, привезли сюда гроб и стали засыпать могилу, обессиленный Парамон Зотов, которого держали под руки, вдруг вырвался, дико закричал, растолкал стоящих рядом, бросился в яму. Его пытались вытащить, но он отбивался: «Зарывайте! Забросайте меня!»

Страшен и жалок был он...

Народу на похоронах было много. Немало теплых слов сказали о Полине. До сих пор в ушах Паши Егорова звучат слова Максима Березкина:

«Не только лекарством, но и словом своим помогала ты нам избавляться от всяческой хвори. Лечила нас, спасала нас. А вот мы тебя уберечь не сумели. Мы не знали, что рядом с нами зреет страшное преступление. Может быть, мы и догадывались об этом, но не успели вовремя ударить по грязным рукам, протянутым к тебе».

Запомнились и слезы Али Березкиной.

«Полина, я больше никогда, слышишь, никогда не буду слабой и трусливой. Ты мне пример во всем!»

Провожавшие Полину в последний путь говорили о ее принципиальности, честности, смелости... Гневно осуждали убийцу.

Еще не было известно, кто убил Полину, но большинство присутствующих считало преступником Парамона Зотова.

Паша тяжело вздохнул.

— Ежедневно сюда ездит, — сказал Игорь, выбираясь из кабины. — Я у него навроде как личный шофер... То умоляет: поехали на кладбище, то хронометраж устраивает по приказу Хомяка-Губернатора. Не пойму я его...

— Петухова или Зотова? — спросил Паша.

— Конечно, Зотова. Хомяк ясно за что злится: не слушаюсь его. В липовых ведомостях не расписываюсь. Недавно у колхозников собрали личное масло, отвезли на завод, а записали как колхозное. А я и сказал, что так нельзя... Хомяк после этого заставил Парамона меня контролировать. Велел каждый километр учитывать. Много, мол, получаю. Десять лет по этой дороге езжу, никто ничего не говорил. А теперь, оказывается, переплачивали.

— Слушай, — сказал Паша. — Сегодня я в Орвае был. Тетя Палагея спрашивала, не отвезешь ли в районную поликлинику. Хворает. Надо больничный продлить.

— Я бы отвез. Но бесполезно ездить, — махнул рукой Игорь. — Сегодня сам слышал, как Хомяк звонил в район, приказал не выдавать Палагее больничный. Вы, говорит, срываете мне выполнение продовольственной программы.

— Ну, это уж дело врача, освобождать от работы или нет.

Игорь усмехнулся:

— Не скажи... С нашим Губернатором даже заведующая райполиклиники связываться не любит.

Увидев возвращавшегося с кладбища Зотова, Паша поспешил к мотоциклу. Не хотелось встречаться с его тоскливым, безысходным, замороженным взглядом... Почему-то вспомнил недавно прочитанный роман немецкого писателя Якоба Вассермана «Каспар Гаузер». Маленький герой этого произведения много лет прожил в подземелье, потерял человеческий облик, дар речи, стал трусливым и угодливым. И еще — книгу Даниэля Дефо «Робинзон Крузо». Подумал — попади Парамон Зотов на необитаемый остров, он, наверно, стал бы не Робинзоном, а Каспаром... Правильно о нем сказал Максим Березкин: «Тень, а не человек...» А ведь есть в нем сила! Взять хотя бы тот случай на железной дороге, когда он едва не прикончил Ивана Комарова...

Ловко тогда разобрался в этом непонятном для Паши Егорова событии следователь Морозов.

«Гражданин Комаров, куда вы собирались ехать с Зотовым в поезде?»

«Я уже говорил, йок-хорей... к Дедюхину... Советоваться, значица. После того, как нашелся платок Полины Зотовой, Парамон и раскололся по пьянке. Поссорились, мол, с женой, он толкнул, Полина упала, йок-хорей, — и готово. Головой стукнулась о порог...»

«Так и сказал?»

«Ей богу, так... йок-хорей, ведь не с умыслом же убил. Вот я и хотел помочь. А он, оказывается, свое замыслил. Если бы не Павел Евдокимович, отправил бы меня в загробный мир. Теперь ясно, почему. Во-первых, я знал, где Полина закопана. Во-вторых, он бы меня укокошил — и на рельсы... Потом свалил бы все на меня. И шито-крыто... Ищи виновных! Убийца, мол, сам под поезд бросился от угрызений... Он меня и вытолкнул из тамбура. Я — за поручни ухватился, а он — ногой пнул. Дальше ничего не помню. Нервный я. Болезнь у меня...»

«Ваша болезнь нам известна. Как раз во время одного из приступов вы и рассказали Зотову все...»

«Я? Врет он! Он сам... Сам рассказал! Сам убил... йок-хорей! Понятно: Зотов — начальник, вы его и выгораживаете! Депутат! С председателем за одним столом ест-пьет... Павших телят за живых выдает, а потом прячет в старом телятнике... Пожар устраивает... И при этом — чист? У него руки в крови человеческой, а вы ему верите? Вы! Законники! Партийные! А я беспартийный... Значит, меня можно парафинить? Я на вас найду управу!»

«Гражданин Комаров, медицинская экспертиза показала: Полина Зотова задушена...»

«Да? Странно... Парамон об этом не говорил. Умолчал».

«Она задушена, а потом изрублена вашим топором».

«Ха-ха! Сколько времени прошло, а они на топоре что-то отыскали!»

«Не на топоре, а на костях Полины остались отметины. Показать акт экспертизы?»

«Мой топор мог попасть в чужие руки. Острый, все завидуют. Когда яблони сажали, он со мной был. И Зотов им пользовался. А что? Парамон не дурак — своим топором убивать. Взял мой. Заранее, наверное, все придумал... Ну ладно, пусть след от моего топора. Но рукавица-то зотовская...»

«Если Зотов предусмотрел даже топор, то зачем ему свою рукавицу бросать рядом с трупом?»

«Это уже ваше дело — узнавать, что и зачем. Может, хватит на сегодня? Устал я. Дома дел много. Пойду я...»

«Ладно, на сегодня, действительно, хватит... А вот с домашними делами придется повременить. Вот санкция на задержание».

После этого допроса Морозов и вовсе удивил Пашу, когда предложил обследовать тропинку, ведущую от тракта на Орвай.

Они буквально все кустики, каждую выбоинку обшарили. Найденное — обрывки газет, пустые бутылки, окурки, пуговицы, обрывок болоньевого плаща — все было завернуто, упаковано в портфель.

Затем в Лыстэм пригласили Варвару Уткину. Когда она уже подписывала протокол, в кабинет ввели Ивана Комарова. Следователь сказал:

— Благодарю вас, Варвара Андреевна. — Проводил ее до двери, затем повернулся, взял со стола протокол допроса Уткиной, пуговицу с оборванной ниткой, кусок синей материи, спрятал в ящик. Паша, присутствовавший при этом, заметил, что Комаров заволновался.

Дальнейшее развивалось следующим образом:

«Гражданин Комаров, где вы были 5 июня?»

«Я дневник не веду. Не помню. В июне частенько пастушил вместо жены. Она у меня прихварывает...»

«В июне только один день. Пятого числа».

«Может быть».

«Куда вы отлучались, оставив с телятами напарницу Розу Андрияновну?»

«Наверное, домой».

«Вспомните, гражданин Комаров... Тогда была суббота. Жена натопила баню. С пастбища вы ушли в пятнадцать ноль-ноль, а в бане мылись около полуночи...»

«Йок-хорей! Было такое... С похмелья маялся, вот и ушел от телят. Втихаря от жены залез на чердак. Там у меня четверть припрятана... Выпил и уснул...»

«А как с чердака попали на обочину тракта?»

«Чего мне там делать?»

«Узнаете бутылку? Ваша?»

«Может, и моя... Не помню... Много выпил...»

«Посмотрите повнимательнее на эти фотографии. Этот автомобиль «Москвич» и усатый водитель вам никогда не встречались?»

«Вроде бы нет...»

«А он вас знает».

«Мало ли кто меня знает».

«Усатый шофер, Курбанов Магомед-оглы, утверждает, что подвез пятого июня из Лыстэма эту женщину...»

«Полина?!»

«Да. Она. А на тракте ее ждали вы. Курбанов вас хорошо запомнил. Помните, он угостил вас папироской «Казбек»? Вот этой самой... На окурке ваши отпечатки, такие же, как и на бутылке, которая лежит перед вами. Куда вы пошли с Полиной?»

«Она... Она — домой. А я хотел в Лыстэм уехать. Ловил попутку...»

«Тогда скажите, как платок Полины Зотовой попал в карман вашего плаща? Где сейчас этот плащ? Кто оторвал от него вот этот синий лоскут и бросил в кусты у тракта? И почему рядом найдена пуговица от кофты Полины Зотовой?»

Паша видел, как побелели после этого вопроса щеки Ивана. Он понимал, что в диалоге следователя и подследственного наступает кульминационный момент, и все-таки был потрясен неожиданным признанием Комарова...

«Докопались, значица? Йок-хорей... А ведь не хотел я ее убивать. Видит бог, не хотел...»

«За что вы расправились с Полиной Зотовой?» — сурово спросил Морозов.

«Показалось, что кокетничает со мной. Ну, обнял... Она стала сопротивляться, кричать. Хотел рот закрыть, смотрю — не дышит... Пьян был. Не соображал, что делаю. Разве в трезвом виде стал бы к ней приставать?»

Опустив голову, Комаров глухо и безучастно поведал о том, как спрятал труп, а потом приехал на велосипеде, изрубил тело на куски, сложил в мешок и закопал под яблоней в саду Зотова.

«Во всем виновато вино, гражданин следователь».

Он рассказал обо всем буднично, равнодушно, словно не человека убил, а совершил обычную ошибку, за которую приходится отчитываться нерадивому ученику перед не слишком строгими родителями.

Паша содрогнулся.

Неужели до такой степени опустился человек, что превратился в бесчувственное омерзительное животное, не отдающее отчета в своих действиях. Неужели причина так проста и примитивна: пьянство... Неужели?

«Больше вы ничего не хотите добавить?» — брезгливо спросил Морозов, с ненавистью глядя на Комарова.

«Нет, — пробормотал тот, опустив голову. — Давайте ваши бумаги. Подпишу все, что надо...»

Мутная слеза скатилась по сизой щетинке. Он обиженно всхлипнул:

«Красивой бабы захотелось... Вовек не прощу себе, если жив останусь...»

Он еще что-то хотел добавить, но внезапно умолк, глядя, как медленно поднимается из-за стола Морозов. Впервые за все время допроса в его маленьких кабаньих глазах появился страх.

«А ведь врете вы, Комаров, — стальным голосом произнес Морозов. — Врете, Сысоев-Ненянг!»

Страх в глазах Ивана сменился отчаянным животным ужасом.

«Вы... Вы... и это знаете?..» — прохрипел он, и голова его затряслась.

«Кого вы хотели обмануть? — продолжал Морозов. — Нет... Не вино и не страсть обладания красивой женщиной толкнули вас на убийство... Совсем другое было причиной... Ваш отец — Макар Сысоев — во время войны служил в одной части с отцом Полины — Николаем Ившиным. Вместе попали в плен. У него с Ившиным свои взаимоотношения, свои счеты. Отец твой сменил фамилию, женившись на ненке по фамилии Ненянг. Ну что? Дальше сами расскажете, как было? Или продолжать?»

«Нет! — отчаянно закричал Иван. — За это не отвечаю!»

«За что?»

«Ни за что! Сын за отца не в ответе. Закон!»

Комаров был ошеломлен. Он попросил прекратить допрос и ушел в камеру. А потом рассказал все: про драку, в которой погиб человек, как задушил Полину Зотову, как решил всю вину свалить на Парамона, а потом — выбросить его из поезда, чтобы инсценировать самоубийство и таким образом замести следы...

Теперь, вспоминая тот допрос, Паша сидит дома, пьет чай, думает о трагической судьбе Полины, о таланте следователя Морозова.

Какую огромную работу проделал Морозов в кратчайшие сроки. И попутно раскрыл преступления в колхозе «Мотор».

Помнит Егоров, как пришли они с Морозовым к Петухову. Встретил он их на вид приветливо. Встал из-за стола, сам придвинул стулья, усадил. Глядел внимательно. Волновался, но умело скрывал это. Только глаза выдавали. Прятал он их, не смотрел прямо.

— Раз зашли, видно, помощь моя понадобилась. Пожалуйста, всем, чем могу, готов помочь.

— Помощь что, — Морозов достал из портфеля папку и положил ее на стол, — вот прояснить некоторые вопросы нужно.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Что вы думаете, Николай Васильевич, по поводу пожара в Орвае?

— А что я могу думать? Думаю, какой ущерб нам он нанес, думаю, как потери возместить, ведь с этого бандита что теперь возьмешь.

— С какого бандита, кто это, кого вы имеете в виду?

— Известно кого, Комарова. Хорошо, что задержали его, а то бы он весь колхоз спалил.

— А почему вы так уверены, что это Комаров сделал?

— Да кому же еще? На других и подумать совестно.

— Мы ведем у вас следствие по нескольким делам, — Морозов положил руку на папку. — Убийство Полины Зотовой — одно дело, поджог — другое. Связать их вместе трудно, хотя и возможно. Но нас сейчас другое интересует. Как вы думаете, не связан ли этот поджог с ранее выявленными в вашем колхозе махинациями на ферме, теми, которыми народный контроль пытался заниматься, но, к сожалению, неудачно.

— Позвольте! Минуточку, — Петухов протестующе поднял руку, — почему это махинации? О чем именно вы говорите? У нас хозяйство большое, всякое может быть, недостатки определенные... Хотя и достижения есть, слышали, надеюсь... Но зачем же так сразу ярлыки вешать. Махинации... Это еще доказать надо.

— Для этого мы и приехали, — жестко сказал Морозов. — Правильно, доказать надо. И определить ответственность каждого.

— Я с себя ответственность не снимаю, — торжественно проговорил Петухов, — на то я и председатель. Я за все в колхозе в ответе.

— Правильно, — спокойно подтвердил Морозов, — вот и давайте о вашей ответственности поговорим. Нами выявлено, что бригада армянских шабашников работала у вас, используя ворованный цемент и шифер, и что этот вопрос был поставлен в райисполкоме.

— Был поставлен, был, — засуетился Петухов. — Но ко мне какие претензии? Если воровали, нужно было дело уголовное завести. А его не было. Путаете вы что-то, товарищи следователи.

— Да нет, не путаем, — Морозов открыл папку и протянул Петухову несколько машинописных листков, — вот выписка из решения райисполкома о нецелесообразности, для первого раза, привлекать к уголовной ответственности депутата Петухова, председателя передового колхоза. Было дело, просто вас кто-то прикрыл, не дал делу этому хода. Так что прошу вас, пока прошу, дать четкие разъяснения по этому поводу.

Петухов явно был выбит из колеи. Он заметно присмирел, не позволял себе больше повышать голос и руководяще жестикулировать. Согласно кивая, он попросил Морозова поговорить об этом наедине.

— Не понял вас, Николай Васильевич! — голос Морозова звучал твердо и сурово, — почему это мы должны что-то скрывать от сотрудника милиции, участкового инспектора, который непосредственно расследует дело.

— Если бы расследовал как положено, я бы не возражал, — заюлил Петухов, — нет у меня к нему доверия. Собрал вокруг себя разных смутьянов, жалобщиков, сам пишет всюду.

— Ну зачем же так, Николай Васильевич! Несправедливо это. Действительно, Егоров молодой, опыта у него еще маловато, но человек он порядочный, честный, за дело душой болеет. Не может мириться с тем, что вы тут наделали. Я оросительную систему имею в виду. Такие деньги по ветру пустили! Егоров хотел разобраться, виновных найти, а вы не дали этого сделать.

— Как это не дал, — заволновался председатель, — я лично ему благодарность выразил.

— Одной рукой благодарил, а другой — телефон накручивал в райисполком да в управление милиции, — подхватил Морозов.

— Из-за ваших звонков, знаете, наверное, что получилось, — продолжил он. — Хорошо, что Егоров посмелее и почестнее оказался, чем вам всем хотелось бы. А ушел бы он, как предлагали, «по собственному желанию», тогда все тихо, спокойно: и дело Зотовой закрыто, и преступник на свободе, и система для орошения продолжает мирно ржаветь, и колхоз в передовиках, и председатель его в почете, — все это Морозов произнес на одном дыхании, громче и резче, чем обычно.

— Ну, с этим мне все ясно, — продолжил Морозов, — теперь о другом скажите. Как это вы ухитрились государственные планы по сдаче мяса выполнить за счет приписок? Про телят «неучтенных» расскажите, про коров, которых скрывали на ферме, а молоко от них показывали как перевыполнение плана.

— Не скрою, были нарушения. Но и меры я принял срочные. Нарушители выявлены, от работы отстранены.

— Это вы про Березкину говорите?

— Да, и не только про нее. Все, кто заслужил, наказаны.

— Все ли? — Морозов наклонился к Петухову и посмотрел на него в упор.

— Все, конечно. У нас с этим делом строго. Дело ясное.

— Ясность была в тетради Полины Зотовой, которую вы взяли у председателя сельсовета. Где эта тетрадь?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — глаза Петухова злобно сверкнули. — Кто это видел, кто может доказать? И вообще, наш разговор затянулся. Меня ждут дела.

— Тогда последний вопрос, — Морозов начал застегивать портфель. — Как вы думаете, заслуженно ли колхоз получал классные места, знамена, а вы сами — различные награды, в том числе и правительственные?

— Вы что, — голос Петухова зазвенел металлом, — сомневаетесь в решениях правительства на этот счет? Да есть ли у вас право так говорить со мной?

— Есть. Когда нарушается закон, когда воруют и обманывают, у меня есть право не только говорить, но и действовать. И я действую. Я понимаю, что с такими, как вы, будет нелегко, что начальники разного ранга будут вас защищать и поддерживать. Но я уверен в своей правоте, на моей стороне закон, а это — главное. И еще хочу сказать, — Морозов повернулся к Павлу и жестом попросил его выйти. Потом он коротко передал Егорову содержание своего разговора с Петуховым наедине. Есть в прокуратуре материал об участии районного начальства в махинациях Петухова, об их стремлении любой ценой иметь передовой колхоз, прославиться в республике. Но это, как сказал Морозов, дело будущего.

«Что ждет нас? — думает Павел, вспоминая последнее событие. — Но почему «нас»? Меня. Хотя нет, я уже не один. Рядом Максим Березкин, Аля, Лиза, председатель сельсовета Савин».

Если бы не они, Павлу пришлось бы гораздо труднее преодолеть высокие и сложные преграды, которые воздвигли перед ним Петухов, Лавров и другие, большие и малые начальники, привыкшие видеть в районе свою личную вотчину, старающиеся любой ценой не всколыхнуть застоявшийся, покрытый ряской кажущегося спокойствия и благополучия водоем их жизни и деятельности. Но, видимо, пришла пора разогнать застойные воды.

По письму Максима Березкина из столицы прибыла комиссия, разбирающаяся в причинах плохой работы мелиораторов. Есть надежда, что удастся спасти хотя бы часть оросительной системы, на которую махнул рукой председатель колхоза — Губернатор-Петухов.

Сегодня, зайдя в сельсовет, Егоров услышал: Максим Березкин просит разобрать на партийном собрании свое персональное дело. Он считает себя виновным в том, что как член ревизионной комиссии не проявил должной принципиальности и настойчивости в устранении недостатков. Об этом рассказал Егорову председатель сельсовета Савин.

— Чую, Павел Евдокимович, большой бой разгорается. Приходите, собрание открытое...

«Что ж, повоюем», — сказал себе Паша.

Вечер. В небе зажигаются первые звезды. Поглядывая в окно, Паша повязывает новый галстук. Он в белой рубашке. Брюки отутюжены так, что о стрелки, кажется, порезаться можно. Он причесан, побрит, подбородок приятно пощипывает одеколон. В руке сверток, перевязанный красивой лентой.

Кто-то стучит в дверь.

— Войдите, — громко говорит Паша.

Дверь открывается, в нее заглядывает пушистая девичья головка.

— Лиза?

Дверь захлопывается. По ступеням крыльца быстро-быстро стучат каблучки убегающей девушки.

— Лиза! Погоди!

Паша бросается догонять ее. По дощатому тротуару мечутся пятна от раскачивающихся фонарей. Паша обгоняет Лизу, встает перед ней.

— Куда же ты? Что случилось?

Она пытается обойти его.

— Пусти! Я тебе не мешаю, и ты не задерживай...

— Но ведь ты заглянула сама...

— Было такое.

— Что же теперь убегаешь?

Эх ты, Паша, Паша... Психолог! Посмотри ей в глаза. Неужели тебе ничего не понятно? Спроси у стучащего гулко собственного сердца. Обещал ведь сегодня зайти к ней в медпункт? Она ждала. Вся измучилась. Не дождалась и решила: снова дела у Паши. А он, оказывается, дома. Принаряженный, веселый, собирается куда-то. В руках — таинственный сверток.

— Глупышка! Да это тебе!

— Ой, книги! Спасибо...

— Говорила, что в институт думаешь поступать. Вот и привез учебники. Готовься.

— Избавиться хочешь? В город учиться уеду, а ты — на свидание к Але Березкиной? — сердито говорит Лиза.

— Заочно поступай...

Паша берет ее за руку. Она не отталкивает, не отстраняет его.

— Ты хороший... Я верю тебе.

Ее волосы пахнут ромашкой.

1983-1985 годы

Примечания

1

Йок-хорей — присловье, каламбур.

(обратно)

2

Унябей (удм.) — одуванчик.

(обратно)

3

Ненянг (ненецк.) — комар.

(обратно)

4

Тордос (удм.) — пьяница, пьянчуга.

(обратно)

5

Сюсетка (удм.) — нежное бранное слово.

(обратно)

6

Такья — удмуртский национальный женский головной убор.

(обратно)

7

Чын-сестра (удм.) — настоящая сестра.

(обратно)

Оглавление

Семен Самсонов Тень

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

*** Примечания ***